Вот он – дом, которого уж нет. Я снова и снова смотрю на эту фотографию и вспоминаю глубокие морщины-трещины на его почерневших со временем бревенчатых стенах.
В этом доме я вырос, с ним связана самая счастливая пора в моей жизни – детство и, может быть, именно поэтому я всегда вспоминаю его с особой теплотой и щемящей сердце ностальгией.
Вот он, наш добрый старый дом с рубленым фронтоном до самой покатой крыши. Так на Севере строили давно, когда доски были еще редкостью.
Вот они, пять окон на южную сторону, смотрящие на дорогу, откуда каждый год зимой я таскал по узенькой тропинке на деревянных больших санках чурки и колол их потом, чтобы позднее, высохнув, поленья согрели эти старые стены. Три окошка справа – это кухня, с большой русской печкой, которая давала основное тепло. Сколько раз я лежал на ней, греясь после зимних забав в снегу, или, заболев, потел на лежанке, попив целебный чай с малиновым вареньем. С печки было хорошо смотреть телевизор, там всегда было тепло и уютно, и наши кошки всегда предпочитали спать именно там - на русской печке или, примыкавшем к ней, голбце.
Два окошка слева – спальня, моя комната, в которой я проводил большую часть времени. Здесь стоял мой стол, за которым я делал уроки, и здесь же я читал книги, играл солдатиками, а позднее паял какие-то радиосхемы, сочинял стихи и играл на гитаре, в общем, здесь был мой маленький мир. Я спал на железной кровати, а ослабшую вытянутую пружину на ней заменяли мне доски. В этой комнате была небольшая печь с плитой, раскалявшейся докрасна, особенно в лютые морозы. Старенький дом изрядно выстывал за ночь, и если вечером в комнате было тепло, то утром не хотелось вылезать из-под одеяла. В такие дни с утра можно было дыхнуть – и изо рта шел пар.
Сзади, с северной стороны, было еще одно жилое помещение. Оно называлось «зимняя изба» - комната со своей русской печью, которая при мне, впрочем, ни разу не топилась. Зимой мы хранили в той избе продукты, а летом там было спальное помещение, прохладное по сравнению с остальным домом.
На фотографии уже нет извоза – пристройки слева дома, где внизу был хлев, а наверху хранили сено, а позднее складывали колотые дрова. Крыльцо извоза было моим любимым местом игр – я выпиливал здесь свои деревянные пистолеты и автоматы, строгал сабли, делал корабли и запускал их в плавание здесь же, в большой ванне со сточной дождевой водой. Поскольку крыша на извозе была пологой и покрыта только старыми досками, то каждую весну я сбрасывал с нее снег, и это был для меня такой же обязательный ритуал, как и заготовка дров.
Справа от дома росла большая лиственница. В детстве она казалась мне огромной, а может быть просто я тогда был маленьким. Лиственница уцелела при пожаре, но позже кому то помешала и ее спилили. Так исчезла ещё одна реликвия моего детства.
Из этого дома я ушел в армию и два года, проведенных в Германии, вспоминал этот дом каждый день. И сюда я вернулся, и здесь обнял маму, которая копалась в тот день на огороде за домом, и сказала мне, что видела меня накануне во сне.
Когда-то дом казался мне большим. Еще бы, в нем помещалась семья бабушки Глафиры и деда Игнатия Ворсиных, а это немало – их двое, да восемь детей, в общем, добрый десяток. Да что там десяток! В семидесятые, когда уже не было ни бабушки, ни дедушки, в летнее время дом превращался в приют для всей многочисленной родни. Иногда здесь собиралось человек двадцать взрослых и детей. Мужики, если не были заняты какой-нибудь работой, играли в шахматы или карты (непременно в козла!) и пили водку здесь же в доме или в тени раскидистых ив, растущих в огороде за домом, женщины хлопотали по хозяйству, ну а мы, дети, играли на улице или ходили купаться на реку. Все это пронизывал дух суеты, беспечности и шуток, и атмосфера, которая царила в доме, была легкой и непринужденной. Позднее, когда я уже учился в институте, дом стал казаться мне маленьким, и я до сих пор удивляюсь, как размещалась в нем вся наша летняя орда.
В разное время здесь перебывало много народу. В дни приезда с Севера Бориса Игнатьевича, маминого брата, завсегдатаями дома были дядя Вася Туркин (Шулин) и дядя Боря Кожухов (Кошкин), двоюродные и троюродные братья, захаживал любитель шахмат врач Марс Сафин, и гармошка Петьки Тереньтева на некоторое время прописалась здесь же. Впрочем, всех и не вспомнишь. Со временем публика менялась, но атмосфера, царившая в доме, оставалась прежней, и он все так же радушно встречал и принимал своих гостей.
Так и не пойму, кому он помешал, этот старый добрый дом. Но после смерти Бориса Игнатьевича, который последние годы своей жизни прожил здесь, он простоял совсем немного и 18 октября 2003 года загорелся в пять часов утра, и с тех пор уж больше его нет.… Как будто предчувствуя это, я сфотографировал его в один из своих приездов примерно за полгода до пожара. Эта фотография и стала последней. Дома не загораются сами, тем более в пять утра, но выяснить, что же произошло, так и не удалось. Да так ли это важно? Важно, что его нет…
В тот день, когда мне позвонили и сказали о случившемся, я ходил сам не свой. В горле стоял ком, и было до слез жалко и горько так, словно я потерял близкого мне человека. После смерти мамы этот дом был той самой ниточкой, которая связывала меня с детством, да и с селом в целом. Я приезжал в Усть-Вымь и шел к нему, и гладил рукой его старые шершавые стены, и здоровался с ним, как со старым приятелем. Я знал, почему вот эта доска, прибитая к стене, расколота, к какому сучку надо приложить ладонь, чтобы повезло, я знал и помнил про него все или почти все, и вдруг его не стало. В день его гибели я приехал с работы, достал из альбома эту фотографию и с тяжелым гнетущим чувством долго смотрел на нее, словно прощался с домом, и вспоминал, и вспоминал, и вспоминал…
Как-то я рассказал историю гибели дома одной своей знакомой, закончив свое повествование словами «…знаешь, как будто пуповину обрезали…», и она сказала мне в ответ: «…может и надо когда-то обрезать пуповину?». Не знаю, может и надо. Только очень больно. И жалко тот самый дом. Дом, которого уж нет…
25.05.2012