Иван Егорыч возвращался домой «партизанскими» тропами, прячась от милиции и случайных знакомых. Он изо всех сил притворялся трезвым, стараясь смотреть в одну точку и шагать ровно. Но у него это плохо получалось. Сначала он неудачно растянулся на пыльной дороге и, пытаясь подняться, ухватился за чьи-то штаны и получил по морде. Потом как-то так неожиданно «забодал» троих прохожих и, расчувствовавшись, высморкался на тротуар. Когда же он с диким хохотом приобнял беременную девушку, которая напомнила ему жену, и его назвали свиньёй, он не обиделся, а просто послал куда надо. Гордый советский рабочий, выходец из крестьянской семьи реверансам был не обучен. Сегодня всё складывалось так хорошо! И ничего, что вдоль собственного дома он шёл «раком», держась за низенький штакетник. Главное, перед соседями, которые на лавке его одного только и дожидались, не ударить в грязь лицом. Около подъезда, оторвав руки от спасительной опоры, Иван Егорыч поправил пиджак, пригладил кудри на макушке и, приветствуя всех сразу, резко поклонился, как на сцене, и выпрямился. Не надо было этого делать! Туловище перевесило назад, и засеменив короткими ножками до штакетника, герой алкогольного фронта опрокинулся навзничь через заборчик прямо на клумбу с цветами. Он лежал и барахтался, как старая черепаха или навозный жук. Во, ни фига себе погулял рабочий класс! Соседи с пониманием, дружно выволокли его из трудного положения, любовно обматерили и затолкали в лифт, пожелав приятного вечера семье.
На пятом этаже Иван Егорыч, дабы сохранить равновесие, оттолкнулся от раскрывшихся дверей лифта с такой силой, что пролетел до собственной двери, как ракета и ударился лбом прямо об косяк. Не почувствовав боли, он запел визгливым бабьим голосом: «Открывай-ай-те две-ри… во-о-от… папка ваш до-мой идё-ё-ё-т… он себя едва не-сё-ё-т»
Ввалившись в прихожую и опустившись на четвереньки, наш путешественник, наконец-то, почувствовал себя крепко стоящим на ногах.
-- Жрать давай, коза моя любимая! Не слышишь что ли, твой Иван-царевич усталый с работы … при-мёрз…, тьфу-ты, при-пёс… короче прискакал…
-- Тебе на стол накрывать или, как вчера, на пол? -- спросила жена.
-- Без раз-ницы, только не надо в выс-с-окой кастрюле пода-вать, а то шея после вчераш-него ужина ещё болит! И салфеточек мне, жади-на, дай по-боль-ше, что бы галстук не запач-кать! А то мне завтра на сор-ба … тьфу… на собрании высту-пать. Буду учить моло-дёжь, как вести себя куль- куль-тур-но в обществ-ве и в семь-е-е! И быстрее давай марш-руй. Не видишь что ли, что я задряс-с-с с голодухи. Блин!
Как же Иван Егорыч любил свою жену. Но работу он всё-таки любил больше. Товарищей своих обожал, а посиделки и полежалки после работы в дубовой роще всем родным коллективом были вообще смыслом его жизни. Вот и сегодня отмечали рождение внучки у Вована. Да, и Борьку в отпуск провожали. Егорыча, как всегда, попросили прочитать его новые стихи. Он встал в позу, широко расставив ноги, что бы не упасть и громко с выражением стал декламировать, гордясь своим талантом:
-- Русский пламенный мужик
Жить без водки не привык.
Без спасительных ста грамм
Жизнь бы превратилась в хлам.
И меня не отвратить
Пил я! Пью! И буду пить!
Все зааплодировали, радостно загалдели и подняли новый тост за единственного среди них «настоящего поэта». А эти строчки Егорыча впоследствии стали гимном его бригады. Ведь поводов для возлияний было так много, что они не уместились бы и в амбарную книгу.
-- Что такое счастье? -- вдохновенно думал Иван Егорыч, -- это когда тебе наливают. А ещё, когда рядом с тобой вращаются сливки общества, которые выливаются из заводской проходной. Именно здесь, в заветной дубовой роще все они, близкие друг другу люди кучкуются по трое или пятеро, иногда бывает и по двадцать человек. Именно здесь они решают важные государственные проблемы: кто кого уважает, кто чего стоит и как выходить из кодировки максимально безболезненно и быстро.
-- Про-бля-матична наша жизнь, -- крякнув, задал тему токарь Ушаев, -- и мы, егеря тяжёлой промышленности должны взять в свои крепкие руки управление государством. Кто, как не мы, -- продолжал он, привалившись спиной к кривому дубу, -- так глубоко чувствуем твою мать природу и её дуновение. Родина в опасности и мы, её сыны землю носом будем рыть, но вернём ей былую славу! -- закончил он и опрокинул в рот очередную порцию водки из мятого стаканчика.
-- И я люблю свою мать, -- заплакал пьяными слезами слесарь первого разряда Ивашкин, -- она мне в детстве всегда говорила: «Учись, сынок, а то козлёночком станешь!» Не послушался я своей матери. Теперь нас с сестрой так и зовут: «Сестрица Алёнушка и братец Козлёнушка».
-- Кто сказал, что я -- козёл? -- неожиданно рассвирепел мордастый сварщик Горохов, сжимая свои пудовые кулачищи, -- башку сейчас оторву на закуску и ноги повыдергаю, и руки. Ну, у кого, воперный бабай не все дома. Сейчас рога пообломаю, ишь ты… они тут тудема-сюдема…. они тут, базар-вокзал у них ва-ще уже, хрен с морковкой. А чё я хотел-то, а?
Иван Егорыч ничего не понял, но испугался. Его голова ещё нужна российскому народу. Забравшись в кусты, пока никто не смотрел в его сторону, он на четвереньках и ползком, так сказать «огородами», двинулся ближе к дому. Он полз и думал: -- Вот сейчас я ему наваляю от души, сейчас я вернусь и как только врежу. А, на фиг, лучше завтра. Вот уж я ему устрою, уж я ему навтыкаю… Скажите пожалуйста, напугал… Да, я -- смелый самый и всё тут. Просто домой сильно захотел. Захотел и пошёл… Мужик сказал -- мужик сделал! И вот я дома… какое счастье!
-- Так! Я дол-го ещё буду ждать свой закон-ный ужин? Сейчас башку отов-ру на зак-уску!
Бледнолицый «хозяин», с красивой шишкой на лбу, заполз на кухню и презрительной ухмылкой отрицая скорбную гримасу на лице жены, «сел» ужинать.
-- Па-пра-шу мне не ме-шать! И Шопена мне, блин, вклю-чите уже.
-- Я тебе лучше сказку включу про Ивана-дурака, -- сказала жена, -- мастер-класс для идиотов, может чему научишься и когда-нибудь домой на коне прискачешь. А то всё на четвереньках, да ползком. Что у вас там в заколдованном лесу мёдом что ли намазано?
-- Чё ты понима-ешь, иди от-сюда, дай пож-рать по-человече-ски уже нак-онец!
Помешав ложкой борщ в огромной миске и недовольно поморщившись, Иван Егорыч вывалил туда и макароны с котлетой. Затем осторожно выудив из кармана брюк недопитую бутылку водки и, причмокнув от удовольствия, запел:
-- От моей к тебе люб-ви пусть в штанах и «се ля ви», я прим-чусь к тебе, за-ра-за, толь-ко, бульк-нув, по-зо-ви-и-и!
Ел он жадно и шумно, чавкая, рыгая, икая и даже… Ой-ё-ёй! А что вы хотите? Простой человек, из народа, от сохи, можно сказать, устал после работы. Что он должен кушать что ли, когда жрать охота? Чего дома-то церемониться? А вытираться салфетками, да платками -- это ж так, для фасону. Куда удобнее рукавом -- шаркнул и делов-то!
Отяжелев от выпитого и съеденного, «народный поэт» без приключений дополз до туалета, с огромным трудом взобрался в «кресло», спел что-то невнятное, закурил… И не заметил, как сомкнулись чугунные веки, кудрявая голова склонилась к голым коленям. Через пятнадцать минут сильный удар дверью по голове поразил Ивана Егорыча в самое сердце. Его безумные после сна, вытаращенные глаза смотрели в разные стороны. В них застыл немой вопрос: «Ты кто?»
А это заботливая жена решила сопроводить заблудившуюся овцу на диван. Она постучала в дверь сначала тихонько, а потом со всей силы. Задвижка не выдержала и дверь распахнулась и приласкала беднягу так, что мало ему не показалось.
-- Ты меня сегодня наконец покормишь или нет? -- гневно заорал очухавшийся супруг.
-- Ты ел полчаса назад!
-- Не помню!
С гордым видом пытаясь перешагнуть через порог, Иван Егорыч одной рукой старался удержать брюки, другой уцепиться за дверь, но у него ничего не получалось, штормило и болтало, как в бурю на корабле.
-- Эх! Был бы я моря-ком… не ходил бы пеш-ком, а в брю-ках клёш, на хрен не по-шлёшь… Корми, давай меня же-на, у меня дел до хре-на! И ва-ще, мне червяков для рыб-алки ещё накоп-ать надо, а ты тут меня за-держива-ешь. А может поцел-уемся, козуля моя? Или чего покрепче хо-чешь? А?
-- На вот тебе макароны по-флотски с фаршем, -- устало предложила жена, -- ешь, и портки-то с пола подбери, а то последнего червяка потеряешь по дороге.
-- Ты что мне, как свинье, всё вперемешку даёшь? -- рассердился несостоявшийся любовник, -- Убери макароны, а фарш оставь! И, блин, жареная рыба где?
-- Где-где… в Караганде… помахала хвостиком тебе, балде…
-- Не понял… как это…
Неразрешимая дилемма отняла последние силы у измотанного событиями пролетария. Он сполз по стене на пол, почесал свою шишкастую башку, задумался и сник. Неожиданно на него накатил глубокий сон и успокоил бедолагу в углу обшарпанной кухни на благо всей семьи. Дети вышли из укрытий и вздохнули свободно, собака, которая пряталась под диваном, всё ещё тряслась мелкой дрожью. А терпеливая русская женщина возликовала:
-- Слава Богу! Уснул! И уже до утра. Теперь, наконец, можно ещё один вечер провести в спокойной семейной обстановке!