Оберштурмфюрер СС Клаус Петер фон Хольштайн стоял у окна с разбитым стеклом, через которое в зал с давно нетопленым камином намело приличные сугробы.
По улице поспешно проходили его сослуживцы.
Он тоже должен был идти вместе с ними. Точнее, ехать на машине. Но сегодня он впервые в жизни нарушил приказ командира.
Час назад, перед дверью, выходящей на тротуар, он приказал водителю остановиться и явочным порядком покинул Мерседес. На окрики непосредственного начальника он обернулся и ответил:
- Я останусь здесь.
- Это безумие! - кричал ему вслед старший офицер, - через час или два здесь будут русские, и вы умрёте. Но я могу ускорить этот процесс — я сейчас же прикажу расстрелять вас.
- Стреляйте. Мне всё равно, погибнуть от краснопузых варваров или от немецкой пули. Я останусь здесь. Вы защищаете родную страну, я защищаю родной дом.
Штурмбанфюрер устало махнул рукой:
- Делай, что хочешь, дурья башка, без тебя проблем хватает.
И батальон отступил на юго-запад.
А оберштурмфюрер по-военному быстро вбежал на второй этаж по лестнице, по которой бегал уже более двадцати лет, и в первую минуту захотел растопить камин, но потом передумал рубить на дрова красивые и дорогие стулья.
Здесь начинались его семейные владения — в этом пригородном коттедже любил проводить отпуск отец, регулярно выбираясь сюда из квартиры в тесном и пыльном Кёнигсберге. В которой он и погиб в предпоследний день прошлого лета. А мать с сестрой находились в коттедже и уцелели. Теперь здесь кончался Рейх — дальше к востоку хозяйничали русские.
Последний сослуживец Хольштайна проследовал по юго-западной дороге, и маленький городок, по сути являвшийся продолжением восточно-прусской столицы, остался брошенный на произвол судьбы.
В день, когда комендантом Кёнигсберга был назначен генерал Ляш, пехотный полк и прикомандированный к нему батальон войск СС оставили Нойхаузен.
Клаус был один в двухэтажном особняке. Мать с сестрой он сам проводил отсюда четыре дня назад. Сыпали мелкие снежинки, и у ворот пустого гаража уже было невозможно различить следы протектора. Он всматривался в горизонт, что в связи с коротким и пасмурным зимним днём уже начинал подёргиваться тёмно-серой пеленой, и вспоминал, как в прошлогоднем отпуске учил 18-летнюю сестрёнку Грету водить БМВ, купленный отцом в подарок на его двадцатилетие, совпавшее с днём захвата Чехословакии в марте 39-го. А летом он закончил учиться и ушёл в армию. Так что, поездить на машине удалось очень недолго.
Но в вермахте он не задержался. Сильного и дисциплинированного солдата приметили, и за три дня до вторжения в Польшу он принял эсэсовскую присягу. А в середине 42-го снова отличился и был направлен на ускоренные офицерские курсы. Что ещё мог желать молодой мужчина, кроме как быть офицером элитных войск в армии, которая побеждает? Но вскоре всё рухнуло, и немцы покатились в обратную сторону. Но до последнего момента, даже после трагедии Немерсдорфа, никому из батальона и в кошмарном сне не могло присниться, что война докатится и сюда, и пруссакам придётся оборонять родные места. По дорогам вперемешку с военными машинами катились гражданские. То тут, то там появлялись русские самолёты-штурмовики, сеявшие смерть, страх, и прежде всего, дезорганизацию.
И никто не знал, что делать с наступающей армадой. А Клаус знал. Он будет делать то, что делал последние пять с половиной лет и за это время научился делать очень хорошо. Убивать. В магазине шмайсера ровно тридцать патронов. Двадцать девять азиатов сдохнут, а тридцатую пулю он выпустит себе в сердце.
Послышался шум моторов. Это русские.
Клаус ещё раз подумал о матери и сестре. Справилась ли Грета с управлением автомобилем на обледенелой дороге? Хотелось надеяться, что они благополучно доехали до Готенхафена, несмотря на то, что дороги запружены намертво. Одному Богу известно, чего ему стоило добыть два билета на переполненный пароход «Вильгельм Густлофф», что отправляется послезавтра. Автомобиль, конечно, придётся бросить — на пароходах, забитых под завязку, и чемоданы по габаритам ограничивают. Жаль, хорошая машина. Но это не главное. Через три дня мама и Грета будут в безопасности. В Штеттине русские их не достанут.
Машины с красноармейцами остановились, и спешно выбежавшие из них солдаты пошли прочёсывать близлежащие дома.
- Неужели это смерть? - подумал Клаус, - конечно, очень хочется жить в неполных 26 лет. Но если Кёнигсберг, и тем более, Германия падёт, то жить ему незачем.
Напоследок он завёл патефон и поставил пластинку, оказавшуюся верхней в стопке на столе. Вагнер. Гений. И как раз под стать происходящим событиям.
На первом этаже щелкали сапоги по паркету.
- Раненые есть? - раздался звонкий голос на лестнице.
Оберштурмфюрер обернулся на голос и молниеносно сделал первый выстрел.
- Тьфу ты, баба, - подумал он, глядя на безжизненное тело русской медсестры.
Клаус наклонился, чтобы посмотреть на лицо убитой, и остолбенел. На него смотрело лицо Греты.
Он вынул из кармана её шинели забрызганный кровью военный билет. Читать по-русски его научили в оккупационных войсках, в сорок третьем.
- Виноградова Екатерина Алексеевна, родилась 9 февраля 1925 года - растерянно прочёл офицер и подумал, - а Грета в тот же день, только в 26-м. Может быть, у неё тоже есть старший брат-офицер. Возможно, даже среди тех, что с минуты на минуту войдут в его дом.
Дальнейшие действия в его глазах разворачивались, как в замедленной киносъёмке. Пока группа красноармейцев во главе с офицером продвигалась ко входу, в голове Клауса пронёсся целый вихрь воспоминаний. Вот он на политзанятиях, слушает профессора, излагающего расовые теории. В классе сидит целый ряд юношей с правильными черепами. У профессора, без сомнения, тоже правильный череп. А на рисунках он показывает неправильные черепа — негра, русского и еврея. Летом сорок первого Клаус пытался считать убитых им русских бойцов. Потом сбился со счёта и перестал. И ни к кому он не испытывал ни малейшего подобия жалости, ведь это азиатские варвары, недочеловеки, у которых в жизни только два предназначения — либо умереть, либо сначала поработать на великую Германию, а потом умереть. А эту девицу, менее двух недель не дожившую до своего двадцатилетия, не отличить от его родной сестры. Славяне и арийцы. Братья и сёстры.
Клаус не плакал даже на похоронах своего отца. А тут вдруг прорвало.
- И когда я выйти к вашим зольдатам с поднятой рукой, я уже не верю идеи националь-социализма, - закончил рассказ пленник, ещё не успевший как следует выучить русский язык, стоя в отдалённом углу барака перед сокамерником с добрыми глазами и нечёсаной бородой.
За неимением епитрахили, тот просто накрыл его голову рукой и прочитал разрешительную молитву. Это было 12 июля 1945 года.
60 лет спустя, в монастыре преподобного Иова Почаевского в Мюхене преставился старец Николай, в миру Пётр. Никто из братии, кроме настоятеля и духовника, не знал, что во время войны он служил в войсках СС.
25.05.2012 г.