Метель
А. Кулику.
Глухая зимняя ночь застала нас в пути. Вернее, застала, не сама ночь – застала метель. Судя по времени, мы давно уже должны быть дома, но свет фар напрочь накрывало беснующимся, мельтешащим снегом, видимость была никакой и мы ползли со скоростью почтовой тройки застигнутой такою же погодой в этой бескрайней степи лет сто назад.
Шквалистые порывы сотрясали кабину. Их натиск был до содрогания ощутим даже для многотонного грузовика. Зловеще, по-разбойничьи, ветер свистел в каких-то щелях, молодецки ухал по брезенту кузова, по щенячьи подвывал в антенне, по бабьи взвизгивал ударяясь в лобовое стекло, а то вдруг непонятно где, в какой такой скважине или отверстии переходил на жалобный, заунывный вой.
Его порывы были особенно сильны, на открытых пространствах между лесополосами. По усиливающемуся, сатанеющему его натиску, по тому как наш грузовик резко бросало в сторону, чувствовалось - как раз в это время мы и проезжали такие места. Каждый такой порыв налетал неожиданно, застигал врасплох и Леха едва успевал подвернуть рулем, чтобы выровнять машину.
Эти манипуляции чем-то напоминали взмахи рук человека старающегося сохранить равновесие, когда, вот также внезапно, налетевший откуда-то шквал настигал его при переходе через ручей или канаву по бревнышку или узенькой доске. Только в нашем случае «взмахивать руками» приходилось не человеку, а многотонному грузовику. И не на узенькой доске, а на широкой девятиметровой дороге.
Задувало с моей стороны и, казалось, кто-то изо всех сил колотил в дверь ногой обутой в огромный валенок. А она, бедная, не знала куда деваться, поскрипывая и повизгивая петлями и в замке. Мельтешащий снег, словно несчетное количество белых, злых, разгневанных насекомых в свете фар осатанело выплясывали свой захватывающий, воинственный танец, со всего маху обрушиваясь на лобовое стекло заставляя щетки стеклоочистителя то и дело вздрагивая, работать беспрестанно, монотонно и будто бы даже, пугливо. Они едва-едва справлялись, и казалось, начни снег лепить чуть гуще…
Что, зачастую, и происходило. Тогда, он уже не делился на отдельные снежинки, а летел то слегка редеющей, то такой что ничего не было видно, пеленой. Мы шли на ближнем свете фар, чтобы видеть хотя бы обочину, но порою, не было видно и ее. Временами, пелена становилась такой, что не было видно ничего. И если «дворники» хоть что-то еще делали, если сквозь лобовое стекло, что-то еще, можно было рассмотреть, то фары…
Они были бессильны. Ощущение было таково, словно мы уткнулись в сугроб. Сбросив газ Леха, выключал передачу и наш грузовик, и без того ползший с черепашьей скоростью, тут же останавливался. Казалось, само небо обрушивалось на нас, отрезая от остального мира. И отрезая надолго. Очень надолго. В такие минуты мы особенно остро чувствовали свою заброшенность куда-то к черту на кулички в этом сумасшедшем мире.
Глядя на эту метавшуюся и мятущуюся круговерть, слушали музыку бурана, непроизвольно вздрагивали от особенно сотрясающих порывов. Наклоняясь к капоту, с тревогой прислушивались к работающему на холостых оборотах двигателю. Но к счастью, он работал ровно и спокойно словно там, под капотом, мурлыкал уютно свернувшийся в клубок котенок. От этого «котенка» зависело сейчас все. То что творилось «на улице» и это, свое, домашнее «мурлыканье» двигателя создавали такой разительный контраст между собой, от которого особенно остро, остро до пощипывания глаз воспринимались тепло и уют нашей кабины.
- Не дай Бог обломаться сейчас! – царапалась иногда мыслишка словно злым, колючим, обжигающим снегом наддавало за шиворот. Только представив себя лежащим сейчас под машиной и в свете осатанело метающейся переноски раскручивая стылое, обжигающее, прилипающее к рукам железо...
От одной только мысли об этом, зябко передергивало, а кабина казалась еще более теплой и уютной.
В конце концов пелена редела. Включив скорость, Леха отпускал сцепление и нащупывая дорогу почти бесполезным светом фар, мы осторожно трогались с места. Сплошное белое месиво постепенно превращалось в отдельные косо несущиеся снежинки. Щелкнув переключателем, Леха переходил на дальний свет и тогда, узенькое пространство впереди просматривалось на сотню-полторы метров. Казалось, наконец-то можно прибавить ходу. Но не тут-то было.
Через дорогу, откуда-то сбоку, с моей стороны неслась поземка. Взвихриваясь и густея, она напрочь скрывала землю и мы снова вынуждены были сбавлять скорость чтобы не слететь с дороги. Чтобы куда-то ехать, надо видеть – куда. Надо перед глазами иметь хоть что-то, хоть какой-то ориентир. Проносящаяся через дорогу белая пелена была такой плотной, что напрочь скрывала дорогу, не давала никаких шансов, глазу абсолютно не за что было зацепиться. И только когда она опадала и редела превращаясь в отдельные извивающиеся полосы, когда сквозь них проступала чернота асфальта, только тогда мы прибавляли ход.
Казалось, бесчисленное множество змеек, змей и змеищ одна за другой появлялись откуда-то из темноты, чтобы взглянув на нас равнодушным, осуждающим, сожалеющим или кровожадным взглядом и тут же исчезнуть, унестись куда-то в ночь, в степь. В их стремительном движении было что-то завораживающее, завлекающее, гипнотически притягивающее взгляд.
Беспорядочное, хаотическое движение снежинок и стремительное скольжение поземки создавали цельную законченную картину, освещением для которой служил свет наших фар, а фоном - непроглядная тьма ночи. Вряд ли какой художник смог бы создать что-то подобное. Вряд ли какая рукописная картина способна пробудить то же самое что владело сейчас нами. Во всем этом чувствовалось что-то неподвластное не только нам с Лехой, оно было вообще никому не подвластно на этой Земле. Что-то бескомпромиссно-неумолимое и дьявольски-неудержимое и в то же время, что-то недостижимо, недосягаемо высокое что отличает только Природу и Стихию было в ней. Кто его знает по каким признакам и в силу каких причин, только чувствовалось - все это подчинялось каким-то своим, немыслимым законам. И была в этом, даже, какая-то дикая, до мурашек по коже, буйная красота.
В заунывные звуки бури иногда врывалось что-то зловещее, грозное, непонятное. Какие-то немыслимые, необъяснимые, никогда не слыханные доселе мелодии и звуки. И тогда, все это воющее, стонущее, корчившееся, ревущее и грохочущее между небом и землей навевало ознобные мысли о чем-то неземном, космическом. О временах еще того, еще до вселенского Хаоса.
Какая-то едва уловимая, но несомненно существующая связь просматривалась между небом, откуда неслись эти снежинки и землею. Словно, то густея, то редея, они как раз и были тем связующим звеном между ними. Только роль их, во всем этом, была непонятна - небо ли с их помощью успокаивало разбушевавшуюся, «слетевшую с петель» землю? Или сама земля, посредством них, защищалась от обрушившегося на нее неба?
А может они вместе, и земля, и небо, затеяли эти сумасшедшие, неведомые нам игры? Но если для них это была только игра, то от этой игры не сладко приходилось всем – и беспощадно выгибаемым деревьям, и змеящейся извивающейся поземке, и беспорядочно мельтешащим снежинкам, и вообще всему вокруг. А уж про нас с Лехой и говорить нечего.
Опережая поземку, сумасшедше подпрыгивая и подскакивая через дорогу иногда проносились грязно-серые шары перекати-поля. Погода или злая доля беспощадно гнала их по земле, только летели они так нелепо, так обреченно, казались такими одинокими в этой бушующей мгле, чем-то напоминая и нас, так же неприкаянно, под ударами судьбы, метавшихся по этой земле. По всему было видно - будь на то их воля…
Обычно довольно далеко, но в пределах света наших фар отчетливо видимые или мелькнув едва заметной тенью словно предостерегающие, указующие или какие-то иные знаки судьбы безмолвно и неотвратимо будто зловещие кометы земную орбиту, они пересекали наш путь. И хотя это был всего лишь обычный бурьян, но в стремительном и неотвратимом целенаправленном их движении было что-то мистическое. Несмотря на то что у нас у самих кошки скребли на душе но, честное слово, провожали мы их искренне сочувствующими взглядами.
Даже не верилось что в самом конце XX столетия когда с высоты в 40000 километров человек подавал на Землю телевизионный сигнал, ступил на Луну, радиотелескопами и космическими аппаратами ощупывал холодный, шероховатый Марс - какая-то заурядная погода могла вытворять с нами такое.
И наш мощный современный грузовик, и сами мы пожившие уже, кой чего повидавшие и имевшие какое-никакое понятие и об этой Земле, и о Жизни на ней, и, даже, о Вселенной, представлялись букашками, которых несло на каком-то листике или соломинке. И несло не так как хотелось бы нам, а так как, это, было угодно стихии. А наша машина, наши знания, умения и опыт - все это было ничто по сравнению с разгулявшейся погодой. И будь наш грузовик мощнее в сто раз, и будь мы с Лехой по семи пядей во лбу – все это абсолютно ничего бы не значило. Когда такая пелена отрезает Вас от окружающего мира, когда не видно вытянутой руки, тогда все равно в какой мощной или даже сверхмощной машине приходится куковать, пережидая все это.
Когда Леха переходил на дальний свет, по редким ориентирам угадывались окрестности. Представляя расстояние отделявшие нас от места к которому стремились и прикидывая - сколько же еще оставалось, видели, как длинна, как, до щемления сердца, бесконечно длинна была еще наша дорога. О чем только можно было переговорить, было уже переговорено. Что могло быть рассказано – было рассказано. Что могло быть спето по такой погоде – спето. И мы молча думали каждый о своем. Но я не думаю, чтобы наши мысли так уж сильно различались в ту ночь.
В один из моментов когда ветер поутих и увеличив скорость мы шли на «дальнем», уходящая в ночь дорога просматривалась довольно далеко. Почти сплошь заштрихованный косыми белыми пунктирами обозначенный фарами узенький коридорчик света в непроглядной темени ночи, особенно подчеркивал наше одиночество. Казалось, на сотни верст вокруг - ни души и только наш одинокий сиротинушка КАМАЗ, слепо нащупывая дорогу, неуверенно пробивался через эту сумасшедшую круговерть. У того кто увидел бы сейчас его со стороны, долго-долго, наверное, щемило бы сердце.
Медленно поворачивая голову оглядывая окрестности, с удивлением, грустью, с таким же как и мое, наверное, смятенным сердцем, с сожалением когда дальше казалось бы уже некуда, Леха выдохнул - ни огня… - чуть помолчав, и с еще большим, с тем самым на грани отчаяния сожалением, обреченно добавил - ни черной хаты…
Несмотря на то, что творилось в душе, а может быть именно поэтому, я замер. Замер, как замер, может быть Роден отколов последний кусок гранита и оглядывая своего «Мыслителя». Замер, как замер, наверное, Архимед, перед тем как выкрикнуть - эврика! Замер, потому что эти Лехины слова тоже прозвучали как что-то подобное. Прозвучали как открытие. Ведь только ими, только этими словами и можно было выразить все величие картины разворачивавшейся перед нами и все то, что она вызывала в душе.
И нескончаемая дорога, и то особенно острое чувство одиночества и заброшенности в этом сумасшедшем мире где и в самом деле «ни огня, ни черной хаты», и сиротливые шары перекати-поля неприкаянно и беспощадно гонимые неизвестно куда сделали, наверное, с душой что-то такое, отчего эти Лехины слова упали в нее будто в точно для них подготовленное место - словно ладонь в ладонь, словно уста в уста, как набухшее готовое вот-вот лопнуть перезревшее семя в почву, как живительная фляга к пересохшим, шершавым, шелушащимся губам, как долгожданный дождь на иссушенную, растрескавшуюся землю, как рука деда на голову отчаянно всхлипывающего внука.
Этими словами, которые, единожды узнав, помним всю жизнь, мы будто прикоснулись к чему-то светлому-светлому, теплому-теплому, родному-родному. К чему-то еще тому, еще пацанячьему. К тому еще школьному, уже далекому-далекому, но, как оказалось – не забытому. А Леха, наш Леха, такой же шалопай как и я, и как вся наша шоферская, строительная и геологическая братия сразу же вырос в моих глазах. Словно если это и не он написал ту строчку, то уж точно имел какое-то отношение к ней.
От нахлынувших чувств, невольно, как-то автоматически, не задумываясь, словно так было и надо, до конца, вслух, я дочитал строфу, которой принадлежала та строчка и мы опять надолго замолчали вглядываясь в бесновавшуюся непогоду. Не знаю о чем думал Леха, но по всему было видно - думали мы об одном и том же. Думали о погоде, о дороге, о себе, о тех к кому так стремились. Казалось, даже наши мысли были такими же видимыми и ощутимыми, как погода, и снег, и дорога.
А еще, благодаря кстати вспомненной Лехой строчке мы прикоснулись к светлой памяти человека написавшего ее лет двести назад. Несмотря на время прошедшее с тех пор, несмотря на то, что между ним и нами не было и быть не могло каких-то родственных связей, но то что она пробудила, напомнила, вызвала в нас…
Такое, может быть только с очень-очень близким или очень-очень хорошим человеком после встречи с которым, что-то такое непонятно что, еще долго-долго теплится или светится, или, даже, чем-то плачуще-радостным отзывается где-то в груди.
И хотя нам сейчас и «не версты полосаты попадались одне», а нынешние, простые километровые столбы, чувствовали и переживали мы то же самое, что чувствовал и переживал, когда-то, наверное, проезжая по этим же местам или где-то поблизости в такую же погоду и он.
Причем, проезжая, не в теплой, уютной, подсвечиваемой щитком приборов кабине современной мощной машины с непрерывно работающей печкой прорезая беснующуюся круговерть ослепительным светом фар, а в кромешной тьме убогой, утлой, продуваемой насквозь нещадно швыряемой на ухабах кибитки. И то ли судьбе казалось, что выпавших на его долю испытаний было еще недостаточно, то ли для того чтобы как-то разнообразить ему дорогу, она посылала еще и эти шары перекати-поля.
Гонимые непогодой, мчась и подскакивая, неизвестно откуда появляясь из этой беснующейся кутерьмы, чем-то неясным, безмолвным, диким, таинственным, сатанинским они внезапно налетали на лошадей. От неожиданности, те испуганно шарахались в сторону и он со всего маху впечатывался в стенку жалобно охавшей кибитки. Потирая ушибленное плечо прислушивался к то нарастающему, то куда-то уносящемуся обрываемому метелью звуку бубенцов, к фырканью екающих селезенкой лошадей, скрипящему под полозьями снегу и к этой музыке беснующегося бурана. Точно также оторванный от родных и друзей и может быть даже сбившись с дороги, с таким же смятенным сердцем вглядываясь в эту вертящуюся темень, завируху и круговерть где и в самом деле «ни огня, ни черной хаты» - зябко кутался в волчий тулуп и может быть как раз в то самое время шептал про себя эти строки «выписывая и перечеркивая» их в своей забубенной кудрявой голове.
Так ли оно было на самом деле или не так – кто ж его знает. Да это было и не важно. Место, само по себе, в данном случае большой роли не играло. И даже время, то самое время, всегда и везде ставящее свою последнюю, заключительную, беспощадную, роковую точку, даже оно теряло свою исключительность и неотвратимость. Даже оно казалось бессильно. Здесь было что-то другое. Что-то такое, что через века и расстояния, через столько поколений молодых шалопаев заучивавших эти строки на десятках языков мира, благодаря такой же вот погоде и дороге, еще сильнее и как-то особенно понятнее, особенно пронзительнее сблизило нас с ним.
Словно, в эту сумасшедшую ночь, тепло его огромнейшей, красивейшей и поистине бессмертной души через века и расстояния донеслось, настигло и нас, входя и в наши души. И согретые этими строками, мы тоже посылали ему скромное тепло своих сердец. Посылали куда-то туда. Посылали в неизвестное. В неведомое.
Хотелось верить - именно таким образом в эту вьюжную ночь его и наши души общались между собой. И пусть это было чем-то неосязаемым, не тем когда можно попробовать на вкус или потрогать руками. Тому, что мы чувствовали невозможно дать какое-то конкретное определение. Оно не было связано с осязанием и вообще с чем-то физическим. Но оно было!
Было!..
И было хоть и неописуемо, непередаваемо, но было также явственно ощутимо, также железно осязаемо как скажем, такие же физически неощутимые вещи как радость, мысль, добро, дружба, любовь.
Хотелось верить – есть, все-таки есть, в этом мире что-то такое, что-то связующее между ими, ушедшими, и нами. Есть!
В непроглядной темени ночи…
В диких, шквалистых, неистовых, содрогающих порывах ветра…
В этом плачущем, стонущем, воющем, грохочущем, стенающем…
В змеящейся поземке…
В мельтешащем снеге…
В причудливых, непроглядных клубах метели…
В сумасшедших скачках перекати-поля…
Чего только не мерещилось?..
Чего только не казалось?..
Теснились ознобные мысли о том, что может быть и не зря, не зря может быть, такое, иногда творится между небом и землей?
Не зря…
Как знать, может быть и этот мельтешащий снег…
И все остальное…
Все это, как раз-то и являются тем связующим, тем звеном между небом и землей. Между ими, ушедшими и нами. Что-то, несомненно в этом было...
И кто знает, может быть именно эта погода…
И этот мельтешащий снег…
И эта поземка…
И эта музыка бурана...
Все это, определенно, не так уж и зря?..
Сейчас как-то особенно верилось - такие люди, и вообще все люди, не могут уходить бесследно.
И может быть именно в такую ночь…
Именно в такое как сейчас беснующееся между небом и землей...
Когда я пишу эти строки, Лехи уже нет с нами. Нет, так же, как нет и многих других с кем, нас, сталкивала жизнь. С кем ходили в школу, служили в армии, гуляли свадьбы, крестили детей, преломляли хлеб, пили вино, делили такую же вот дорогу, в общем – жили...
С запоздалым, с каким же запоздалым чувством теперь уже той неотплатной вины и раскаянья наконец-то понимаем – какие ж были мужики!!..
Мысль о том, что это уже все, что это навсегда и больше никогда-никогда нам не суждено повстречаться на этой Земле - пронзает какой-то щемящей и неумолимой неотвратимостью. И что бы мы не делали, и где бы не находились как-то вот так, вдруг, ни с того, ни с сего на нас навалится что-то такое отчего сильно-сильно, нестерпимо сильно защиплет глаза, заставит замереть с комом в горле, оцепенеть в не подвластном нам необъяснимом ужасе.
Но несмотря на это, несмотря на отсутствие между ними и нами какой-то видимой физической связи, хочется верить - и он, и все они, ушедшие, каким-то образом все-таки узнают, на погоду ли, или по каким-то другим непонятным движениям нашей загадочной и непостижимой души мы, здесь, вспоминаем и о нем, и о всех тех кого уже нет с нами.