Еретик. Часть 2, Бегство

                Пролог.




Он стоял посреди площади, залитой солнцем. Яркие лучи отражались в стеклянных гладко отполированных гранях небоскребов тысячами светящихся огоньков. Улица, наполненная какофонией звуков, гудела, звенела, шумела, как огромный низвергающийся водопад. Мимо него мелькали незнакомые лица прохожих, куда-то спешащих, вечно опаздывающих и всегда сосредоточенных на своих мыслях и проблемах. Словом, этот большой город жил своей привычной суетной жизнью, вызывая в его мыслях устойчивую ассоциацию с раковой опухолью. Наверное, думал он, так же ведут себя в организме тысячи, а скорее миллионы взбесившихся клеток, мечущихся внутри своего порождения и медленно, но верно отравляющие организм.

Он бросил быстрый взгляд на циферблат новеньких швецарских часов (подарок французского посла). Стрелка неумолимо приближалась к рубежу нового часа. Собрав в кулак все свое мужество, он наконец решился. Пересек улицу, миновал центральную аллею, направился к подземному переходу. Какой-то бородатый человек, одетый в грязную поношенную куртку толкнул его в плечо, что-то процедив сквозь зубы. Но он пропустил брань мимо ушей, лишь улыбнулся незнакомцу. Кровь стучала в висках, в голове крутилась только одна мысль, весь остальной мир не существовал для него в этот момент. «Надо сделать это и как можно быстрее, - твердил он про себя.

Стрелка часов показывала двенадцать и сердце невольно екнуло. Он стоял напротив того самого кафе «Libretto», где они и условились встретиться. Он прошелся вдоль длинного окна за которым сидела прилично одетая публика, неторопясь потягивая кофе и обсуждая курсы акции, цены на нефтянные фьючерсы, арест президента фонда банкиров и черт еще знает какую суету.

Помолившись, он вошел внутрь. Холодная струя воздуха от кондиционера приятно скользнула по коже, забраась за воротник. Он ощутил некоторое облегчение. Подошел администратор, вежливо поздоровался и поинтересовался ожидают-ли гостя. Он коротко кивнул и облизнул языком пересохшие губы.

— Мне нужен семнадцатый столик.

Администратор зала вежливо улыбнулся, покачав головой, ответил:

— Этот столик забронирован, может выберите другой?

— Нет, именно этот. Меня ожидает Вацлав Бюрге.

Услышав ключевое слово, администратор переменился в лице. Не говоря больше ни слова, он коротко кивнул и направился в другой конец зала. Посетитель так же молча последовал за ним. Он провел гостя вглубь помещения, затем мужчины спусились по лестнице на нижний этаж. Там не было посетителей. Пройдя по темному, тускло освещенному коридору, они куда-то свернули и вскоре он очутился в маленькой комнате с кирпичными стенами и небольшим столиком посередине. Его уже ожидал рыжеволосый агент, таинственный Вацлав Брюге.

Администратор, выполнив свою скромную роль, вежливо поклонился и вышел, аккуратно затворив за собой дверь.

Таинственный Вацлав Брюге был небольшого роста, коротко стриженный. Вошедший машинально отметил про себя, что он еврей польского происхождения. Агент оторвался от газеты и скривил губы в ехидной полуулыбочке. В его взгляде сквозила легкая циничная усмешка и кардинала невольно проняла дрожь.

Вся обстановка до отвращения напоминала многократно пережеванный антураж, полюбившийся режиссерам дешевых триллеров и писателям однообразных романов про шпионов и секретных спецагентов. Вацлав предложил кардиналу сесть и тот покорно опустился на маленький стульчик. Сомнения не было: за ними в эту секунду непременно наблюдают спрятанные повсюду стеклянные глаза десятка два камер, каждое сказанное слово обязательно запишут и перезапишут в сотню протоколов на которые мгновенно наложат гриф: «совершенно секретно».

— Приветствую вас, господин кардинал! – Поздоровался рыжеволосый агент.

— Надеюсь, что наша встреча носит строго конфидициальный характер…

— Не бойтесь: оглашение истинной причины нашего свидания нам так же не выгодна, как и вашему высокоприосвящентсву…

Его лицо сделалось точно каменным, тень улыбки бесследно сошла, точно ее и не было.

— Итак, ближе к делу, - поглаживая жиденькие усики, начал агент. – Вы все-таки пришли и это не может меня не радовать. Осталось обсудить последние детали сделки.

— Меня интересуют деньги? Когда я их получу?

— Аванс уже перечислен на ваш счет в швейцарском банке. Вы хотите удостоверится в этом?

— Нет нужды. Я уже навел справки.

— Хорошо. Теперь, позвольте, встречный вопрос: где Товар?

Кардинал задумался. У него еще была возможность отступить, не совершать задуманное. Он колебался, но не долго. В сущности: чем он рискует? Ну подумаешь, пропал какой-то засекреченный свинцовый стержень, о существовании которого знает всего-то два или три человека во всем мире? Никто об этом даже беспокоится не станет, если еще узнают в ближайшие сто-двести лет. А, когда узнают, спишут все как всегда на Наполеона. Он квинул головой.

— Товар находится в банковской ячейке, ключ я вам передам, не беспокойтесь. Мы войдем туда вместе и выйдем тоже вместе.

Вацлав кивнул.

— Я все понимаю. Вы хотите проверить поступление денег, перевести их на другие счета… Не переживайте, ваше преосвященство, мы люди с принципами.

— И тем не менее…

— Тогда предлагаю отправится в банк прямо сейчас.

Оба встали, как по команде. Черная ауди уже ожидала их у выхода.

Банк располагался в отдаленной части города. Это был не банк, а неприступная крепость: множество охраны, везде датчики и камеры, массивные металлические двери и стены, замки разных степеней сложности. Они шли к ячейки, пробираясь сквозь бесконечную тернь замков и дверей. Наконец они оказались посреди маленькой, тускло освященной комнаты с мерцающим светом. Ключ плавно вошел в замок, ободок замочной скважины зажегся синим цветом и ключ медленно повернулся. Дверца, чуть отьехав в сторону, плавно отворилась. Внутри находилась заветная металлическая колба с выгровераванной на ней монограммой «GB».

Вацлав улыбнулся, беря в руки холодную на ощупь колбу. Кардинал молча наблюдал за ним.

— Чтож… Вы получите оставшуюся вам сумму в ближайшее время, господин кардинал.

— Вы не хотите удостоверится в подлинности?

— Я вам охотно верю. И потом, ваше высокопреосвященство, у нас было множество способов сделать это заранее.

Вацлав лукаво улыбнулся.

Они расстались посреди маленькой площади, располагавшейся перед входом в здание банка. Агент уехал, сев в свою черную ауди, а кардинал вызвал такси. По дороге в гостиничный номер, он равнодушно смотрел в окно, наблюдая за мелькающими домами и проносящимися мимо улочками и переулками. На душе царило умиротворение, в голову лезли всякие философские мысли. Он совершил преступление? Позвольте, а что тогда есть закон? И не писали-ли его такие же в прошлом преступники, чтобы защитить ими же награбленное и присвоенное добро?! И не они ли убивали и вершили свое сомнительное правосудие? Нет в мире справедливости, думал он, как и нет истинного закона. Признатся, для человека его положения – весьма странные мысли.

Он остановил машину на одной немноголюдной улице. До отеля от сюда идти пешком минут пятнадцать, но он вдруг захотел прогуляться. Таксист с благодарностью принял щедрые чаевые и укатил в небытие. Кардинал спустился в пустующую темную утробу подземного перехода. Он не заметил, как от стены отделилась какая-то тень и медленно пошла за ним. Ему было не до окружающего мира, он уже обдумывал на что потратить целое состояние.

Внезапно тишину расколол выстрел. Ноги подвернулись и он, склонившись, повалился наземь. Он не понимал, что только что произошло, лишь ощутил странную теплоту где-то чуть ниже плеча. Алые струйки крови просочились скозь новую рубашку, наливаясь рубиновым пятном. «Проклятье», - прошептал он, осознавая произошедшее и еще пытаясь встать. Но в следующий миг боль острыми щупальцами пронзила его сознание. Второй выстрел принес с собой вечный покой.





                Глава первая.




Кэмерон долго не хотел открывать глаза. Кутаясь в одеяло, он переворачивался с одного бока на другой, обнимая мягкую подушку. На улице вовсю разгорелось чудесное солнечное утро. Кэмерон приоткрыл глаза и посмотрел на время: будильник сообщал о восьми утра. Он потянулся, сел в постели. Понял, что уже не ляжет обратно и решил сходить на кухню, чтобы заварить себе крепкого кофе.

Когда он натянул штаны и спускался вниз по скрипучей лестнице, он внезапно остановился. Осколки ночного сна, перевариваясь в его сознательном, внезапно напомнили о себе тусклой вспышкой воспоминания. В такие моменты, как обычно, настроение его начало портиться. Он замер, боясь спугнуть воспоминания, точно охотник, внезапно ухвативший за хвост мечущуюся жарптицу. Но он незадачливый охотник, он неизбежно останется стоять с обрывками перьев в руках – птица все равно вырвется…

Медленно, точно в трансе, Кэмерон спустился с лестницы и вошел в гостинную. Взял ручку и листы бумаги с журнального столика. Пожевал колпачек, продолжая копаться в памяти. Ему опять снился этот странный сон. А когда ему снятся такие сны, день, обычно, всегда выдается неудачный. Он, как всегда, видел что-то странное там, за чертой реальности. Какой-то человек, может быть, он сам. Но память, как он не напрягал ее, выдавала только короткие обрывки каких-то второстепенных деталей сна. Проклятье! Всегда одно и тоже! Он в ярости отшвырнул листы. Он даже не запомнил лицо своего собеседника, который сказал ему какую-то важную фразу, какую именно он и подавно не помнил. Помнил только, что это был худощавый мужчина средних лет. Он что-то показывал ему. Что именно - тоже истерлось из памяти. Все обрывками, мазками, точно в густом тумане.

И вдруг, точно вспышка слепящего света, откуда-то извне родились слова, сложились сами собой в прекрасные формы. Он нагнулся, подобрав валяющиеся листки бумаги, машинально стал писать, точно чья-то неведомая воля водила сейчас его рукой:

Люди приходят, и люди уходят,

А земля пребывает веками.

Солнце восходит и солнце заходит,

И день вновь сменяется днями.

Дальше он вспомнить не мог. Но он готов был поклясться, что не сам сочинил эти строки, даже ни минутой он не думал над рифмой. Они точно были оттуда, из сна. И вдруг следующая волна настигла его. Он принялся писать:

Счастли;в же глупец, потому что он слеп.

Познание боль лишь рождает:

Жизнь бессмыслена, мир наш нелеп

Несчастен – кто это познает.

И все. Слова были на латыне, но он знал их значение. Это были какие-то древние стихи, навсегда утерянные в наши дни. Пересказ книги Екклесиаста. Он знал это наверняка.

Но дальше воспоминания обрывались, точно он шагнул в пропасть. Он доподлинно знал, что есть что-то еще, но остальных слов он вспомнить не мог, как ни старался. И это бессилие сводило его с ума, ввергало в отчаяние. Он закричал, отбросил листки, бумага веером разлетелась по комнате. Он подтянул колени к себе, взялся руками за голову и зарыдал. Ну почему? Почему именно он, жертва этих безумных, всегда повторяющихся снов? О чем они? Что именно они хотят сказать ему? Почему под утро он всегда забывает их, оставаясь лишь с незначительными частями огромного пазла, который не в силах собрать до конца?

Дала о себе знать спина. Ноющая боль возникла точно из неоткуда. Он выругался. Ну вот, день уже портиться. Пнув со злости журнальный столик, Кэмерон поднялся наверх, в свою спальню. Порылся в укромном месте длинного шкафа, извлек из недр его пластиковый тюбик. Открыв крышку, высыпал на ладонь пару белых таблеток викодина. Немного подумав, решил все-таки их принять, чтобы унять эту боль. В детстве ему говорили, что у него скалеоз и он никогда не придавал значения этим болям впоследствии, списывая их на эту болезнь. К тому же спина редко беспокоила его. Но в последнее время боли стали нвещать его чаще и немного усилились. В такие моменты, заглушая их викодином, он говорил себе, что надо неприменно выбраться к врачу. Но когда боль проходила, он тут же откладывал визит в клинику в долгий ящик.

Раздался телефонный звонок. Он нехотя поднл трубку, но, услышав голос Энжи, обрадовался. Ночные призраки тут же отступили, а боль прошла не от викодина, он готов был поклясться, что это от ее голоса!

— Как хорошо, родная, что ты позвонила! Я так рад слышать твой голос…

Она немного помолчала, раздумывая.

— Что с тобой?

— Со мной? Все хорошо.

— Нет. У теб какой-то не такой голос. Что-то стряслось?

— Все впорядке, родная.

В трубке послышался вздох.

— Кэм, дорогой… Поедем сегодня, пожалуйста.

Теперь настала его очередь вздыхать.

— Ну хорошо, - после некоторых раздумий, согласилс он. – Сегодня, так сегодня. Все равно когда-то надо… Только… ты уверена, что это необходимо?

— Да, - твердо ответила Энжи, - я уверена, ты же знаешь!

— Прости. До встречи, милая.

Они попрощались и короткие гудки снова отдалили ее от него.

Он наспех приготовил себе завтрак, выпил кофе. Прихватив связку ключей вышел на улицу. Сосеедская собака, завидев его, радостно залаяла. На соседнем участке возился его сосед – добродушный полноватый лысеющий мужчина. Он весело улыбнулся Кэмерону, пожелав хорошего дня. Кэмерон поблагодарил. Сел в машину, включил зажигание, собираясь с духом. Как же не хотелось ехать в эту обитель власти и денег. Ну что такое возомнила себе его дорогая Энжи. Но, он вынужден был признать, что в глубине души, все равно признателен ей: ведь если она знакомит его со своим отцом, значит серьезно смотрит на их отношения. Хоть это утешало его…

Впрочем, день и вправду оказался испорченным. Морис сразу сказал, что не доверяет ему. Он не понравился старику с самого первого взгляда, как впоследствии решил сам для себя. Вопросы сыпались, как острые иглы: «кто вы такой», «какой высокопоставленный пост занимают ваши родители» и, наконец, «состоите ли вы в местном гольф-клубе и в клубе земельных инвесторов». В ответ лишь монотонная дробь: «я простой астрофизик», «мои родители давно умерли», «ни в каких клубах я не состою». «Смешно, - думал Кэмерон про себя, - неужели вся жизнь этого чопорного миллиордера сводится лишь к клубам таких же глянцевых старикашек, как и он сам?»

Морис хмурился, качал головой, сверлил насквозь недоверчивым взглядом. Энжи сидела рядом с наивным, как у ребенка, личиком. Она робко улыбалась, пытаясь подбодрить любимого своим присутствием. Ее нахмуренный лобик, взгляд, полный надежды, наконец, пухлые щечки, - все это сводило его с ума. Он не мог ни о чем думать, когда бросал робкие взгляды на нее. Им тут же овладевала неистовая страсть, разгоравшаяся в нем, точно всепоглощающий пожар. И тогда ворчливый старик куда-то резко отдалялся, его монотонное брюзжание превращалось в гудение назойливой мухи, и в целом мире существовали только они двое – он и его милая Энжи.

Наконец он отводил взгляд и вновь возвращался в комнату с натянутой атмосферой. И снова на его голову сыпались бесконечные вопросы про образование, про материальное состояние, про то, каким он видит будущее и, наконец, даже о том кого он будет поддерживать на ближайших выборах в парламент. «К чему этот безумный допрос?», - думалось ему, ведь за всеми этими вопросами стоит лишь один: «богат-ли он и, если да, то насколько?»

Задав все вопросы, ответы на которые интересовали его, Морис попросил Энжи пройти с ним в кабинет для разговора. Дочь, покорно повинуясь отцу, встала с дивана и они вдвоем ушли по длинному коридору, сплошь увешанному дорогими картинами, купленными на аукционах Лондона, Нью-Йорка, Парижа и черт знает еще каких. А он остался один разглядывать кичливое богатство просторного пентхауса и завораживающий вид на Город Ангелов.

Сколько он просидел в ожидании, он не знал. Когда ноги его затекли, он решил пройтись по гостиной. Подойдя к широкому окну, долго любовался панорамой высоких стеклянных башен и причудливыми сплетениями развязок автомобильных магистралей вдалеке. Солнце клонилось к горизонту, обливая небоскребы Лос-Анжелеса бронзовым сиянием, играя бликами на стеклах и роняя изломанные прямоугольники света на пол.

Когда панорама города перестала его занимать, он решил полюбоваться дорогими картинами. Подойдя к одной из них, изображавшей согнутого человека, услышал громкий спор двух голосов в котором яростно мелькало его имя, точно перебрасываемый из стороны в сторону шар для пинг-понга. «Он тебе не пара, дочка, - кричал Морис, - не за такого человека ты должна выйти!», а в ответ яростное: «Это не тебе решать, отец! Деньги в жизни еще не главное».

Картины вдруг показались ему безвкусными, впрочем как и вся остальная обстановка апартаментов. Он отошел в сторону и услышал за своей спиной резкий дверной стук. Обернулся. Отец и дочь вышли из кабинета, красные, взволнованные, со злыми лицами. Мясистое круглое лицо Мориса походило на кабанье рыло, очки в аккуратной черной оправе неопрятно съехали, лысина покрылась испаринами пота. Минуя свою дочь, он быстрым шагом направился прямо к нему, ткнул в его лучший твидовый пиджак толстым коротким пальчиком и с холодной яростью, растягивая резиновые слова, выдавил из себя: «Делайте, что хотите, но тебе, дружок, я не доверяю! Ты погубишь мою дочь!» Сказав это, он повернулся к Энжи и со злорадством объявил, что от него она больше не получит ни гроша.

Они молча ехали в такси. Кэмерон ощущал какое-то странное отрешение, это чувство отстраняло сейчас его от всего земного, точно он уже наперед знал будущее и череду предстоящих событий и смирился с ними заранее, как с чем-то неизбежным, не зависящим уже от него. Энжи, подавленная, смотрела куда-то вдаль.

— Что будем делать теперь? – Спросил он вдруг и поразился: настолько чужим показался ему собственный голос.

— Незнаю… Я хочу вернуться в Иллинойс.

— Н-да… Стоило лететь за пару тысяч миль, чтобы выслушать все это…

— Прости, - прошептала она и вдруг обняла его, прижалась к нему так крепко, что он почувствовал ее теплое дыхание на подбородке, - прости моего отца. Он хочет для меня лучшего…

Он улыбнулся. В этот момент он уже не думал о ее отце и о том, что произошло полчаса назад. Им овладело неземное чувство восторга. Он тоже обнял ее, прижался к ней и ощутил волнующую теплоту. Голова закружилась. Именно этой минуты он и ждал в глубине души, отчаянно желая ее и гоня мысли о ней.

— Я думал уже, что после состоявшегося собеседования, - он снова улыбнулся, - ты решишь бросить меня…

— Дурачок, - прошептала она и его коснулся легкий аромат ее парфюма, - ты меня плохо знаешь…

— Но я хотел бы узнать получше.

Он лукаво подмигнул ей и их губы слились в поцелуе.

Таксист с завистью косился в зеркало заднего вида, а Кэмерон был просто счастлив. Наконец они приехали в аэропорт. Он расплатился и они направились к стойке внутренних рейсов. Самолет на Чикаго вылетал через три с половиной часа. Купив билеты, Кэмерон очувствовал себя гораздо лучше.

— Отлично! У нас есть еще время! Чем займемся?

Энжи рассмеялась.

— А есть тут гостиницы неподалеку?

Внутри него так и вспыхнуло сладостное предвкушение близости. Он взял ее за руку, сказал «пойдем» и они направились на поиски ближайших отелей.

Эти три часа принадлежали только им. А когда, чуть утомленный, Кэмерон вышел на балкон с видом на взлетную площадку, он вдруг услышал внутри себя собственный голос:

Реки текут и впадают в моря,

А моря океаны питают.

Вновь все придет на круги своя

Лишь те, кто дают – обретают.




                * * *


Худощавый монах в грубой серой рясе шел темными низкими коридорами монастыря. В воздухе пахло сырой плесенью, к этому запаху примешивался чуть уловимый аромат ладана, текший тонким ручейком откуда-то из молитвенного зала. По бокам висели редкие факелы на которых исполняли свой неизменный танец желтые языки пламени, лениво разгонявшие мрак узкого коридора. Шедший человек прекрасно разбирался в хитросплетении монастырских лабиринтов и поэтому ноги сами вели его туда, куда требовалось идти их хозяину. Они направлялись наверх, в покои вышестоящих духовных особ. И пока ноги делали свое дело, голова монаха размышляла о том зачем ее хозяин мог понадобиться аббату. За столь долгое проживание в монастыре брат Джордано редко удостаивался встреч с высоким начальством, не говоря уже об аудиенции аббата. Все это было для него необычно, если не сказать даже странно.

Наконец смиренный доминиканец поднялся из сырых подвальных коридоров на верхний ярус монастырского жилого корпуса. Оказавшись в просторном холле, увенчанном высокой колоннадой с узкими вытянутыми окнами между колонн, монах решил перевести дух. Этот зал всегда нравился ему: окна, украшенные разноцветными стеклянными витражами, пропускали в помещение мутный красновато-желтый отсвет с улицы, наполняя все вокруг ощущением божественной таинственности. Над головой величественно нависали высокие сводчатые потолки, предавая высокому ощущению должную законченность.

Однако любоваться долго созерцанием этого зала было никак нельзя и монах торопливо зашагал дальше, направляясь к каменной винтовой лестнице, располагавшейся в самом конце зала. Лестница спиралью пронизывала узкую башню, неизвестно для чего пристроенную к левому крылу здания. Поднявшись на просторную, залитую солнцем террасу, монах направился к массивным дубовым дверям с металлическими кольцами-ручками, располагавшиеся в самом конце пустого зала. Сбоку от дверей, на каменной стене, висел большой деревянный герб, изображавший волка с горящим факелом в зубах.

Доминиканец осторожно постучал металлическим кольцом о дубовую дверь и, трепетно выждав пару секунд, со скрипом отворил дверь, проскальзывая внутрь.

Покои аббата не были такими скромными как монашеская келья, но и не отличались особенной роскошью. Попадая в них, гость, кем бы он ни был, сразу понимал по убранству, что хозяин - персона значимая и, в тоже время, ведущая преимущественно уединенный скромный образ жизни. Так гармонично здесь соседствовало простое деревянное распятие с библией в дорогом инкрустированном рубинами окладе, подаренная его преосвященством епископом Неаполитанским. Простая белая туника, сиротливо висевшая на деревянном крючке, мирно уживалась со стеллажом красного дерева, на котором плотными рядами теснились книги.

В конце этого довольно опрятного кабинета, напротив стены, размещался широкий дубовый стол и жесткое деревянное кресло. Два широких окна сбоку выходили на шумную городскую площадь, откуда, время от времени, доносится чей-нибудь задорный смех, гомон людских голосов и монотонное цоканье лошадиных копыт.

В кресле восседало грузное тело престарелого аббата. Его пухлое добродушное лицо часто светилось улыбкой, он всегда был вежлив с монахами, мог по памяти цитировать Аквинского1 и знал наизусть всю «Золотую легенду». Мало кто из монахов догадывался, что аббат тяжело болен. Всем своим видом этот человек пытался доказать остальным и, прежде всего самому себе, что над ним не властен никакой недуг и только высшие силы отмеряют его пребывание на бренной земле. Это был убежденный католик и все его поступки и образ жизни свидетельствовали о беззаветной вере этого человека и его фанатичной преданности догматам святой католической церкви. Во всяком случае, такое впечатление мессир Амброжио Паскуа старался производить и производил на людей.

Однако, несмотря на набожность этого человека, уживалась в нем и любовь к хорошему монастырскому кагору, и частое желание сытно поесть. Проявив очередную слабость, аббат, обычно, становился грустным и, затем, мог долгими бессонными ночами до самого рассвета каялся перед распятием так усердно, что утром у него болели ноги и ныла спина. После этой добровольной экзекуции над своим телом он, обессиленный, позволял себе поспать несколько часов, по прошествии которых вновь с усердным рвением принимался за повседневные монастырские дела.

В тот момент, когда монах осторожно вошел в аббатские покои, он застал прелата за внимательным изучением Псалмов Давида. На столе лежали еще какие-то свитки, которые, вполне возможно, были новыми папскими буллами, спешно разосланными по монастырям и уже вызвавшие горячие споры и разногласия в светском обществе всей Европы. Впрочем, это не интересовало скромного доминиканского монаха. Стоя перед столом аббата, он нервно теребил четки, ожидая когда тот заговорит с ним.

Аббат, казалось, вовсе и не замечал вошедшего. Он водил пальцем по строчкам рукописи и губы его еле заметно шевелились от безмолвного чтения. Наконец, отложив книгу в сторону, он приподнял свое массивное тело со стула, оперся ладонями о стол и посмотрел маленькими глазками на вошедшего монаха, точно не понимая по какому поводу тот к нему явился. Потом, видимо что-то припомнив, он вышел из-за стола и весело похлопал своего гостя по плечу.

— Дорогой мой Бруно, - начал он, - вы, признаюсь честно, отличный садовод. Я все хотел вас спросить: чем вы удобряете наши гладиолусы?

Бруно немного смешался, удивляясь столь неожиданному вопросу. Было странно, что аббат вызвал его только лишь для того, чтобы поинтересоваться такой ерундой.

— Я всегда использую овечий навоз, мессир. Думаю весь секрет в этом и в моих неустанных молитвах нашему господу.

— Это ответ истинного доминиканца, Бруно.

Монах склонил голову в знак почтения и признательности.

— Впрочем, - улыбаясь, продолжил аббат, - как вы сами понимаете, я позвал вас не для того…

Он выдержал паузу, внимательно присматриваясь к Бруно.

— Рад вам сообщить, что благодаря вашему духовному рвению и моральной чистоте мы решили посвятить вас в сан священнослужителя.

— Неужели я достоин сей чести?

— А почему бы и нет?! Более того, mi fili, если ты будешь продолжать в том же духе, я готов назначить тебя своим преемником, когда меня повысят до епископа…

— Alia res sceptrum, alia plectrum.

— Perfer et obdura, mi fili.

Бруно вышел из кабинета аббата совершенно сбитый столку, точно оглушенный ударом человек, который только что начал приходить в себя, еще не осознавая до конца что же все-таки с ним произошло. О таком повороте событий в своей жизни втайне мечтали многие послушники и монахи, но почему-то массивные двери церковной карьеры, ведущие в просторные и светлые залы Ватикана, распахнулись именно перед ним.

Прошло уже десять лет, как он жил в монастыре доминиканцев. Сейчас вся его жизнь в стенах обители, пронеслась перед ним яркими отрывками. Он вспомнил, как совсем еще мальчишкой впервые вошел в стены обители, держа под руку дядю. Тогда все было ему в диковинку и монастырь манил его, обещая сокровенные познания природы всего сущего, а жизнь монахов в его глазах была окутана ореолом возвышенной ученности. Он усмехнулся наивности этих юношеских мыслей. Уж он, как никто другой, хорошо знал теперь эту «возвышенную ученность» некоторых из братии.

Много воды утекло с тех пор…

После годового искуса, несмотря на инцендент с вынесенными из кельи иконами, его посвятили в монашеский сан. Мессир Паскуа на капитуле ордена первым заявил, что Бруно готов к постригу. Этот человек в глубине души всегда питал к Бруно отеческие чувства и Джордано платил ему уважением и любовью. Старшие монахи, похоже, смирились с легкомысленным проступком новиция и проголосовали за вступление Филиппо в члены братии. Его тут же нарекли новым именем и дружно поздравили с этим знаменательным событием.

Так он стал Джордано Бруно…

Бруно вышел на улицу и вдохнул полной грудью прохладный воздух. На душе было легко и отрадно. Он прошел по монастырскому саду и присел на маленькую деревянную лавочку в тени большой ветвистой яблони. Он любил иногда посидеть в этом уютном месте, в тени ветвистого дерева, поразмышлять о жизни и о прочитанных книгах.

Десять лет… Подумать только, как быстро летит время. Казалось, все это было совсем недавно, еще вчера. Вот он, только что посвященный в сан монах, принимает поздравления братьев по ордену. Сквозь зубы цедит ничего не значащие вежливые слова и брат Хуан. Теперь они равны друг-другу и Хуан это отлично понимал. Он с уважением смотрит в глаза того, кого хотел еще совсем недавно погубить, дружески улыбается. Пройдет еще две недели и Хуан и вовсе исчезнет из монастыря.

Его уход был внезапным и тут же покрылся ореолом загадочности, с каждым днем обрастая новыми нелепыми выдумками братии. Одни монахи говорили, что Хуан и вовсе помешался, решив отправится паломником в святые земли, кто-то считал, что он просто сбежал из монастыря, потому как монашеская жизнь ему опротивела. Некоторые в полголоса шептались, что ему попросту перерезали глотку, когда он шлялся за пределами обители и, вполне возможно, произошло это с подачи самого прелата.

Слухи о внезапном исчезновении монаха недолго волновали умы братьев. Прошел месяц и о загадочном происшествии стали постепенно забывать. Заботы о судьбе брата Хуана сменилось более насущными делами. Для Бруно-же жизнь потекла в новом, более стремительном русле. Он много читал, учил труды известных философов, знание которых требовала богословская программа образования монахов, выполнял свои работы по обители. Его по прежнему выделяли среди членов братии, как самого ученного из всех монахов. Но, несмотря на это, наиболее завистливые из членов братии порой шептались за его спиной: службы Бруно посещает редко, почти никто не видит, как он молится, религиозного усердия за ним не наблюдается.

Джордано продолжил свою работу в монастырской библиотеке в качестве переписчика книг. Эту работу Бруно любил больше всего: она давала возможность уединения, что он особенно ценил в ней, и, кроме того, позволяла знакомиться с трудами величайших философов и ученных прошлого, которые были ему интересны. Он еще не утратил надежды познать суть вещей.

Однажды он наткнулся на книгу Николая Кузанского и она потрясла его. В ней великий философ прошлого высказывал смелую мысль о бесконечности пространства, именуемого Вселенной. А раз Вселенная бесконечна, - делал вывод философ, - значит у нее нет ни центра, ни окраины, следовательно, наша планета и солнце не занимают в ней какого-то особого места, не находятся в центре мироздания. Джордано перечитывал несколько раз выводы ученного, внутренне восхищаясь смелостью его идей и прогрессивностью мысли.

Не в силах стерпеть, он поделился прочитанным с отцом Ночера. Совсем уже старый монах, только многозначительно крякнул в ответ.

— Да, - сказал он, - я читал в молодости его труды. Это захватывает…

— Но, раз так, - не унимался Бруно, - значит и таких же планет, как и наша, может существовать бесконечное множество! И вполне возможно, есть и другие миры, где могут существовать такие же люди, как и мы!

Старый библотекарь улыбнулся.

— Знаешь, Джордано, это очень интересные мысли! Но я чувствую, что голова моя начинает кружится, когда я думаю об этом и пытаюсь себе это представить…

— Подумайте только, святой отец: другие планеты, такие же люди, которые, быть может, ходят в церковь, молятся и так же смотрт на звезды там, за тысячи и тысячи миль от нашей планеты.

Бруно, увлеченный новым открытием, весь день пребывал под впечатлением, точно был пьян.

В ту ночь он долго не мог уснуть, ворочаясь на своей жесткой койке из стороны в сторону и размышляя над мыслями великого философа. Наконец он встал и, накинув на себя рясу, вышел во двор. Над его головой простирался купол восхитительно красивого звездного неба. Он сел на свою любимую лавочку под яблоней. Маленькие бусинки далеких светил подмигивали ему, унося мысли куда-то вдаль. И он отдался океану вселенной, уносясь все дальше в пространство, путешествуя между звезд и представляя себе другие миры, далекие и пустынные, или наоборот заселенные такими же людьми, так же вглядывающимися сейчас в ночное небо. Это было восхитительно!


                * * *


Спустя несколько дней Бруно поздно вечером возвращался в монастырь. Он редко покидал стены обители, но иногда прогулка по Неаполю действовала на него благотворно и была просто необходима. Привратник наградил молодого монаха суровым взглядом и неодобрительно хмыкнул. Бруно лишь равнодушно кивнул в ответ в знак приветствия и молча прошел в свою келью. Во всем теле он чувствовал усталость, а в душе царило какое-то тяжелое опустошение.

Он давно уже не читал молитвы, когда был наедине и в том не было служебной необходимости. Грустно взглянув на распятие, он опустился на жесткую скамью и зажег свечку. Маленькая келья наполнилась тусклым восковым светом. Джордано достал наброски собственного монолога и углубился в его изучение. Ему предстояла долгая поездка в Рим. Известные представители ордена должны были посвятить его теперь уже в сан священнослужителя. Еще одна ступень высокой витеиватой карьерной лестницы. Нужно было предстать перед ними с самой торжественной речью, наполненной возвышенных сентенций. Эта речь должна была защищать одно из краеугольных положений любого из известных католических философов и опровергать какие-нибудь еретические мысли. Бруно, верный себе, выбрал для цитирования Аквинского.

Эта речь рождалась из него с мучительной тягостью, нехотя и неуверенно появляясь на бумаге строчка за строчкой. Он подолгу что-то вычеркивал из неё, добавлял новые слова, но так и не мог закончить текста. Наконец, поняв, что слова не идут у него из души и лучше из того, что он написал, вряд ли сможет сказать, он решил оставить это занятие.

Отложив черновики, он лег на койку и задумался. Перед ним вновь раскинулись прекрасные пейзажи его родной Нолы: гористая местность, усеянная маленькими карликовыми деревьями, бескрайнее изумрудное поле, в траве которого он часто мог затеряться с отцом, гуляя и разговаривая о чем-нибудь, теперь уже давно позабытом. Он вспомнил, как однажды они, стоя на возвышенности, наблюдали извилистые серебристые змейки молний, разрезавших на короткое мгновение небо. Будучи ребенком, он спрашивал у отца «что это?» и «откуда они берутся?» Джованни загадочно улыбался ему, точно знал какую-то сокровенную тайну, и тихо отвечал: «это древний Зевс метает с неба острые стрелы своего гнева». А потом их накрыла стена теплого ласкового дождя и они побежали, пытаясь опередить друг друга в свою маленькую скромную лачугу на окраине города, весело смеясь и споря о чем-то…

Джордано сам не заметил, как заснул. Ему ничего не снилось и он не знал сколько пролежал в забытье до того момента, как неожиданно проснулся. Свеча на скамье возле его койки давно уже догорела и в его келье было темно и душно. Он поспешно встал и вышел в тусклый полумрак коридора. Ему захотелось вдохнуть свежего воздуха и посмотреть на далекие звезды, которые, он недавно так близко видел.

Где-то совсем рядом послышался стон. Обескураженный, Джордано остановился и прислушался. Постояв немного в тишине, он сделал несколько осторожных шагов и остановился, затаив дыхание. Мгновение, длившееся вечность, было тихо. Затем стон повторился снова: он был отчетливее и протяжнее предыдущего. Теперь Джордано знал откуда исходит этот звук – он доносился из кельи напротив, в которой жил брат Филицио.

Филицио, еще совсем молодой человек, всего-лишь двадцати пяти лет от роду. Когда-то, еще будучи послушниками, они дружили. Но со временем Филицио стал завидовать успехам Бруно и тому, что аббат начал выделять его из числа монахов ордена. В отношениях между друзьями поползла трещина, которая, вскоре, разверзлась в целую пропасть. Начало этому положил брат Хуан, как впоследствии совершенно случайно узнал Бруно. Но, даже несмотря на исчезновение испанца, старая дружба между юношами не возобновилась.

Филицио, как впоследствии стало известно Джордано, был сыном какого-то уважаемого в городе чиновника. Кто был его отцом, где и какую должность занимал, - ничего этого Бруно не знал, но из разговоров своих собратьев по монастырю слышал, что отец Филицио отказался от своего сына и лишил его наследства. Филицио был единственным ребенком в семье и почему с ним так жестоко обошелся отец было доподлинно никому неизвестно. Сам Филицио не любил разговоров о себе и своем прошлом, будучи очень замкнутыми и скрытным человеком, старался избегать любых наводящих об этом вопросов. Вполне возможно, что здесь крылась какая-то семейная интрига, а, быть может, ничего существенного даже и не случалось, а просто Филицио ушел в монашескую жизнь, как это делали многие, чтобы избежать служения в рядах испанской гвардии и обеспечить себя более легким существованием. Как бы то ни было, монах Филицио не был в монастыре на хорошем счету: лень и праздное существование разложили его душу и характер. Однако на многие его проступки старшие монахи ордена смотрели все же сквозь пальцы.

Старший монах, отец Пио, невзлюбил Филицио с первых дней и редко когда упускал случай, чтобы не отчитать молодого монаха за опоздание на утренние службы, или за долгое ночное пропадание вне стен монастыря, либо за другие, менее значительные проступки. Хуже всего было то, что некоторые из монахов, сдружившиеся с Филицио, стали подвергаться его негативному влиянию: «разлагающему праздностью бытия души», - как вычурно выражался отец Пио. Но и отец Пио не был безгрешным, поэтому Филицио всегда выходил сухим из воды, осторожно парируя едкие выпады старика. И, если поначалу, Филицио был сдержан в своих ответных замечаниях, то, со временем, его противостояние с отцом Пио начало принимать более острую форму.

Однако брат Филицио был умным человеком. Он усвоил главное правило церковной жизни: нужно говорить то, что хотели от тебя слышать более влиятельные особы. Иногда его посещало какое-то вдохновение и в порыве запала Филицио был способен проявить себя во всей красе. На многочисленных полемиках и ораторских диспутах, проводившихся в стенах монастыря, Филицио часто блестал красноречием, ловко жонглируя цитатами из трудов Аквинского и Аристотеля. В этом ему не было равных и многие знаменитые ораторы и, по совместительству, инквизиторы пера и меча, заезжавшие в монастырь, отмечали религиозное рвение Филицио. А вскоре один из приходских викариев, побывавший на торжественной лекции, посвященной доказыванию догмата о воскрешении крови Христовой, отметил образованность Филицио и многозначительно заметил, что такие люди как никогда нужны святой инквизиции.

После этого мало кто в монастыре сомневался, что по окончании обучения в стенах обители и после защиты диссертации, Филицио получит преуспевающее аббатство и доходную паству. Среди монахов у него появилось еще больше друзей и выскочка Филицио уже стал недосягаем для нападок со стороны кого-либо из младших адептов ордена, не говоря уже о его старом заклятом враге - отце Пио. Даже сам аббат стал по другому смотреть на молодого монаха: в его глазах все чаще проскальзывало восхищение.

Филицио был начитанным юношей и, если бы не его лень, он был бы для Бруно серьезным конкурентом на диспутах. Но, в глубине души, сам Джордано давно уже презирал бывшего друга. Он искренне не понимал, как может человек, прочитавший и бездумно зазубривший несколько основополагающих трудов, подпиравших богословский фундамент церкви, считаться умным и образованным. Джордано всегда казалось, что признаком ума является умение оперировать знаниями и осмысливать их, отсеивая ложные высказывания, а отнюдь не бездумная зубрежка.

Но, похоже, остальное большинство было другого мнения о брате Филицио. «Обыкновенно те, у кого не хватает понимания, думают, что знают больше, а те, которые вовсе лишены ума, думают, что знают все», - сказал однажды Бруно одному из монахов, когда тот восторженно описывал речь Филицио в защиту трудов Аристотеля. Монах запнулся и с недоумением посмотрел на Джордано, потом лишь пожал плечами и ушел, изобразив на своем лице равнодушное презрение.

Тем временем, стон повторился снова: громкий и надрывный. Бруно теперь не сомневался в том, что он доносился за дверью кельи Филицио. Сперва ему пришло в голову, что Филицио нездоровится, но стон был немного другой природы: томный и преисполненный сладострастия. Превозмогая себя, Джордано осторожно постучался. За дверью внезапно стихли шорохи и послышался чей-то встревоженный шепот. Не понимая, что это может значить, Бруно снял со стены факел и толкнул ногой дверь. Вместо воображаемого монаха, который, скорчившись от боли, лежит и стонет один в своей келье, факел выхватил из темноты встревоженное лицо Филицио и любопытный взгляд больших карих глаз молодого послушника с нежными девичьими чертами лица. Джордано тут же захлопнул дверь: он не хотел знать, чем они могли там заниматься.



                Глава вторая.




В тот пасмурный день начала декабря в чикагском офисе NASA царило невероятное оживление. Сотни ученных бегали по корридорам с чертежами и фотографиями участков звездного неба, полученных недавно с орбитального телескопа «Кеплер». Телефоны разрывались от постоянных звонков и секретарь отдела поиска экзопланет, молодая ассистентка Луи Норрис, судорожно хваталась то за одну, то за другую нетерпеливо звенящую телефонную трубку. Она кричала что-то в один телефон, потом просила подождать, откладывая трубку в сторону, чтобы схватить другой телефон в тот момент, когда уже начинал звонить третий.

Такого буйного оживления в NASA не помнили даже сторожилы. С самого утра телефоны разрывались, почта была переполнена электронными открытками, сообщениями и поздравлениями. К взволнованному начальнику отдела, Дугласу Хорнеру заходили астрономы и астрофизики, сообщая все новые подробности очередных расчетов. Хорнер внимательно выслушивал ученных, делал свои заметки в блокноте и готовился созвать к вечеру пресс конференцию.

Ближе к полудню наступило неожиданное затишье. Дуглас потянулся к кнопке спикерфона и услышал взволнованный голос Луи Норрис.

— Луи, надо начинать готовить отчет для прессы, - отдал он распоряжение.

— Когда, мистер Хорнер? – Посылшался в динамиках удивленный возглас молодой девушки, - я с самого утра только и делаю, что отвечаю на телефонные звонки.

— Сегодня вечером в Вашингтоне созвана пресс-конференция, - пропуская мимо ушей жалобу своей помощницы, продолжал Дуглас Хорнер, - это грандиозное событие, Луи. Налогоплательщики должны знать, что треть бюджета, которое идет на содержание NASA, тратиться Американским правительством не просто так. Да и весь мир должен знать о нашем открытии!

В динамике послышался обреченный вздох молодой девушки. Хорнер нажал на кнопку и спикерфон замолк.

Этот день Кэмерон, наверное, запомнит на всю свою жизнь. Тот самый замчеательный момент о котором он мог только мечтать, который так ярко представлял себе в своих сокровенных мечтах, в реальности превзошел все его ожидания. Он не спал, наверное, уже около двух дней, но, к своему удивлению, даже не чувствовал усталости. Сейчас он летел в самолете первым классом и его душу грела мысль, что вся эта заворушка произошла, прежде всего, по его вине. События, которые следовали чередом одно за другим, после того, как он завершил все предварительные расчеты, чтобы выдвинуь свое смелое утверждение, происходили точно в тумане, а он был уже невольным участником закрутившегося вихря, скромным режиссером, которого восторженная публика хвалит и носит с криками на руках.

Все началось хмурым вечером два дня назад. Были получены новые снимики с телескопа «Кеплер», которые тут же были разобраны командами ученных для исследования. На этот раз окуляр объектива навели на центральную часть созвездия Лебедя. Кэмерон получил для своего отдела такую же порцию снимков, какую добродушный Боровски вручил и всем остальным его коллегам. Когда он вошел в свой кабинет, Рик уже заваривал кофе, беседуя о чем-то с полноватым Эдвардом Ханжисом, одним из астрофизиков их команды.

Кэмерон кинул флешку и распечатки фотографий на стол своего кабинета и опустися в большое мягкое кресло. Рик настороженно покосился в его сторону, критическим взором рассматривая хмурое лицо начальника через прозрачную перегородку.

— Сегодня пятница, Кэм! – Прокричал, наконец, он, доливая в кружку порцию густого ароматного кофе.

Кэмерон тяжело взглянул на своего молодого помощника и неодобрительно покочал головой. Рик уже хорошо знал настроение своего начальника и в такие моменты он ненавидел Кэмерона всей душой. Он вошел с чашкой кофе в его импровизированный кабинет, скрывавшейся за прозрачными пластиковыми перегородками, завешенными белыми пластмассовыми жалюзями.

— Послушай, Рик, я хочу чтобы сегодня вы все немного задержались.

Рик на секунду зажмурился, чувствуя что еще немного и он выплеснет горячий кофе на голову этого зануды – своего шефа.

— Кэм, я не понимаю… У тебя же все налаживается… Любовь наконец-то пришла и в твою жизнь… Почему вдруг…

— Нам надо приступить к новому сектору сегодня, - ледянным тоном повторил Кэмерон и Рик почувствовал растущее раздражение. – Моя личная жизнь не имеет к работе никакого отношения! И, кстати, если хочешь знать, я поругался с ее отцом! Мы ездили в Лос Анжелес!

Рик уселся на стул, напротив стола, поставил чашку кофе и присвистнул.

— Но это всего-лишь ее отец, дорогой!

Кэмерон покачал головой.

— Для девушек, должно быть, это имеет значение. Тем более, когда отец такой богатый…

— По-моему, - не унимался Рик, - ты просто накручиваешь себя.

— Нет! Она перестала мне звонить, а на мои звонки не отвечает. Мне кажется, все кончено…

Рик усмехнулся.

— Именно поэтому, ты хочешь задержаться в офисе до поздна и заодно помучать людей, у которых есть занятия и помимо работы…

— Если хочешь, можешь идти и гулять! – Резко оборвал его Кэмерон и внутри у Рика все похолодело от этого недружественного тона, - но только потом не подходи ко мне, когда захочешь пройти аттестацию и получить должность старшего научного сотрудника.

— Я только хочу понять в чем необходимость задерживаться в пятницу вечером?

— Мы получили новые снимки и я хочу как можно скорее начать их изучение. В этих областях найдено множество экзопланет и я почти уверен, что мы можем откопать что-то значимое. Наша команда должна сделать это первой!

Рик выругался про себя. Но он смирился со сменами настроения своего начальника и решил не портить с ним отношение. В конце-концов на пару часов он посидит за снимками, делая вид, что выполняет расчеты. И сегодня же он напьется с друзьями и познакомиться в баре с каким-нибудь молодым и симпатичным юношей.

Вся команда по распоряжению Кэмерона осталась вечером в офисе. Ученные принялись за изучение новых снимков, никто не решился возражать и спорить. Но никто даже и представить не мог, какое потрясающее открытие всех ожидает впереди.

Кэмерон с головой погрузился в расчеты первой попавшейся ему планеты. Работа помогала ему заглушить тяжелую душевную боль от очередного разочарования в женщине и отгоняла неприятные мысли, которые неизбежно терзали бы его, будь он сейчас дома. Конечно он в глубине души понимал, что поступает, наверное, не хорошо перед коллегами, оставляя их работать вместе с ним под предлогом предчувствия значимости этого сектора Вселенной для будущего человечества. Это эгоизм, - твердила ему совесть, когда он отвлекался от работы, чтобы немного передохнуть. Он погружался вглубь самого себя и где-то там, глубоко внутри его подсознания, действительно слбо пульсировало это странное предчувствие. Нет, - отвечал он самому себе, - это не эгоизм и не бегство от собственных проблем за порогом офиса, я действительно чую, как охотник чует добычу, что мы найдем здесь что-нибудь интересное. И первой должна оказаться моя команда.

В половину девятого вечера в его кабинет вошел Ханжис. Астрофизик передал несколько планет с интересным, по его мнению, спектром доплера. Он сделал предварительные расчеты и попросил Кэмерона проверить эти объекты. Кэмерон молча кивнул и попрощался с Дугласом, тяжело опустившись в кресло.

Остальные ученные либо вообще ничего не нашли, либо не нашли ничего интересного. Последним уходил Рик. Он говорил сухо и по его виду Кэмерон чувствовал обиду. Теперь уже он откровенно терзался тем, что испортил парню вечер, но признаваться в этом до конца самому себе он все-таки не хотел.

— Сам-то ты идешь? – Поинтересовался Рик.

— Еще посижу немного, - ответил Кэмерон. – Через неделю нам передадут новые снимки и изучение этих необходимо закончить до этого момента.

Рик посмотрел в глаза Кэмерона и сердце его болезненно сжалось: столько боли и отчаяния он увидел в глазах друга. Рик вышел из офиса, чувствуя, что больше не может обижаться на этого человека. Он хорошо знал, какая болезненная штука – несбывшиеся ожидания и безответное чувство.

Кэмерон остался один. Он чувствовал, что сил работать у него больше нет. Голова налилась тяжестью и гудела. Но ехать домой, в эти пустые стены, где его, точно голодные призраки, будут одолевать и мучить ненужные воспоминания и тяжелые мысли об Энжи, он не хотел. Он выключил компьютер, спустился на парковку и решил поехаь в какой-нибудь бар, чтобы выпить и расслабиться.

Весь день следующего дня Кэмерон провел в пустом офисе, корпея над расчетами. Пять объектов, обнаруженные Хьюго, действительно представляли интерес. Это оказались газовые гиганты, наподобие родного Юпитера, только несоизмеримо больше. Но вот одна из планет была явно другой природы. Кэмерон подступился к ней только вечером и решил оставить работу до воскресенья.

И вот он снова возвращался домой по пусой автостраде. Внезапно он услышал звук вибрирующего телефона и почувствовал приятную радость. Это должно быть Энжи, - промелькнула надежда в его мыслях. Он с нетерпением потянулся к бардачку, пытаясь нащупать телефон. Но когда трубка мобильника оказалась в его руках, он с горечью отбросил ее – на экране высветился телефонный номер Рика. Боль и горечь пронзили его душу, точно острая стрела.

Воскресенье. Кэмерон встал с чувством острой душевной боли. Краски окружающего мира поблекли, все казалось бессмысленным, неинтересным, ненужным. Он заварил себе крепкий кофе, чтобы отогнать тяжелую меланхолию. Проверил телефон – новых звонков не было. Залез на фейсбук и в почту – новых сообщений нет. Вдруг вспоминлся очередной странный сон, который он видел: там он опять был монахом. Остатки сна были смазанными и Кэмерон в точности не помнил, что именно ему снилось. Но зато он отчетливо запомнил, что в том сне у его двойника случилось какое-то очень важное событие. Его альтер-эго чем-то отличилось и стало объектом всеобщего внимания и зависти. Это было хорошим предзнаменованием и для него, так как Кэмерон давно понял, что эти странные сны, будто бы косвенно предсказывают его будущее.

Он ехал по пустой дороге к офису. Серые тучи сыпали мелким снегом. Охранник приветствовал его, искринне удивляясь, что он в воскресенье забыл на работе. Кэмерон обменялся с Барни дружеским рукопожатием и скрылся в лифте, который повез астрофизика к далеким созвездиям. И вот уже через пять минут Вселенная снова поглотила его сознание, даруя блаженное забытие.

Он пил кофе, считал излучение Доплера, снова пил кофе, вычислял орбиту планеты, снова пил кофе…

К вечеру он собрал все расчеты воедино. И внезапно его осенило, а по спине прошел пощипывающий кожу холодок. Он стоял, разглядывая цифры и формулы, которые говорили ему, что только что он открыл вторую Землю. Конечно одни расчеты не могли с точностью гарантировать, что именно нащупал он во мраке космоса. Но, тем не менее, такого прекрасного соотношения всех параметров он еще никогда не видел. Планета, которую он изучал все эти дни, идеально подходила на роль родственницы Земли: она имела радиус почти в два раза превосходящий земной, обращалась вокруг своей звезды, - что самое ценное, - на той самой орбите, которая подходит для зарождения жизни. Орбита была на безопасном расстоянии от звезды, не была слишком вытянутой. Весь вопрос заключался только в наличии на планете атмосферы и воды, - если оба эти компонента присутствуют, значит жизнь не только возможна на этой планете, но и с высокой вероятностью уже присутствует там. Но проверить эти факторы, к сожалению, с имеющимися технологиями не представляется возможным, - ведь ученные не могут пока взглянуть на саму планету.

Но и того, что было найдено, уже более, чем достаточно! Кэмерон не спал всю ночь, возбужденный только что сделанным открытием. Он еле-еле дождался утра следующего дня, чтобы доложить о своем открытии Боровски. Тот поверил с трудом и поручил перепроверить все расчеты другой команде ученных. Но все сошлось снова.

Так ученные из NASA открыли первую экзопланету на которой могли сложиться все условия, необходимые для наличия жизни. Планету назвали Kepler 2-b. А уже вечером NASA созвало грандиозную пресс-конференцию в Вашингтоне на которой было объявлено об открытии первой планеты с возможностью для жизни. Окруженный сотнями телекамер, под вспышками фотоаппаратов, Кэмерон, спешно доставленный в столицу, купался в лучах неожиданно свалившейся на него славы, пока Уильям Боровски, занимавший в NASA пост руководителя проекта по поиску экзопланет, представлял открытие миру.

— Скажите, - поинтересовался один из журналистов, - какая температура на поверхности этой планеты?

— Мы предполагаем, около 20 – 2 градусов по Цельсию, при наличии на планете атмосферы.

И снова ослепительно защелкали затворы фотокамер.

— Планета, возможно, имеет гигантский океан, как на Нептуне, - проговорил в микрофон Уильям, поправляя свои большие очки.

— Расстояние до планеты составляет шестьсот световых лет? Это значит, в ближайшие десятиелетия долететь до нее невозможно?

Уильям улыбнулся.

— Могу сказать только, - подитожил он, - что мы наконец-то нашли планету в обитаемой зоне и подтвердили ее существование, чего до этого сделать не удавалось.

Пресс-конференция подошла к концу и ученные дружно направились к выходу, оставляя шумный рой репортеров обсуждать сенсацию.

Вечером того же дня в эфир многих телекомпаний вышли новости в которых важное место отвели этому грандиозному событию. Теоретики со всего мира кинулись строить гипотизы о наличии разумной жизни на планете и возможном контакте с ней. Но имя человека, причастного к открытию планеты, так и осталось в тени.


                * * *


Небо над Парижем хмурилось. Пелена свинцовых туч, нависшая над городом, душила солнце в своих объятиях. Иногда робким лучам на мгновение удавалось освободиться из своего заточения и заиграть яркими бликами на фасадах домов. Но вскоре все снова погружалось в серый апатичный сумрак. Дома равнодушно выглядывали на улицу темными глазницами окон. Некоторые из них знали зловещую тайну, которую затаили в недрах своих каменных тел, не желая делить ее с посторонними.

Вот по улице, тяжело вздыхая, идет худощавый старик. Он держит в руках маленький кусочек мела, который нервно перебирает между пальцев. Некоторые двери он старательно помечает жирным белым крестом, другие обходит. Он тоже знает тайну грядущей ночи…

Пребывая в столицу в преддверии грандиозных торжеств, гугеноты селились преимущественно в центре. На постоялых дворах их со сдержанной вежливостью встречали коренные Парижане, расселяя гостей по номерам. На рынках и людных площадях гугеноты ловили на себе косые взгляды столичных жителей, в лавках и магазинах продавцы настороженно присматривались к ним. Иногда между прибывшими гостями и горожанами происходил недвусмысленный обмен «любезностями», который, впрочем, не доходил до драк или грозных перепалок. Некоторые из Парижан позволяли себе многозначительные фразы, смысл которых вызывал лишь недоумение у гостей. Казалось, что жители Парижа из последних сил сдерживают себя, нехотя раздвигая губы в подобие приветливой улыбки, когда им платили за ночлег и еду, и с плохо скрываемым презрением изображали на лице гримасу радушия, встречая вновь пребывающих гостей.

Многие из южан прекрасно понимали, что в столице их недолюбливают. Они смотрели на парижан с высокомерием, считая их необразованными грубиянами и варварами. Холодный прием, оказанный в Париже наварцам, последние воспринимали, как должное: что еще можно ожидать от жителей, погрязшего в разврате и в интригах двора городе, с его грязными узкими улочками и серыми унылыми фасадами старых домов? Но пока, скрывая свои истинные намерения, Париж продолжал жить своей суетной жизнью, закипавшей все сильнее в преддверии грандиозного торжества.

Тем временем, сеньор Теленьи прогуливался по широким коридорам Лувра. Он с самого утра пребывал в приободренном настроении. Проходя длинные пустынные корридоры, он то и дело бросал задумчивый взгляд на серое парижское небо, выглядывавшее из-за высоких сводов. Тонкими длинными пальцами он поглаживал золотой медальон с выгравированными на нем инициалами рода. Этот медальон, стоивший целое состояние, был подарком его троюродной сестры, которая, в свою очередь, унаследовала фамильную реликвию от своей бабки: старой и чопорной герцогини Руэргской. «Господи, - мысленно обратился герцог к всевышнему, - дай силы, чтобы вспомнить хотя бы ее имя!»

По дороге в свои покои, Шарль Теленьи неожиданно встретил Артура де Ровеньи: мужчину средних лет, который, с недавнего времени, исполнял при дворе почетные обязанности королевского звездочета. Высший французский свет ничего не знал об этом человеке и о нем ходили самые странные пересуды и кривотолки, а его прошлое было окутано таинственным мраком бредовых легенд. Возможно, поэтому этот странный тип с большим шрамом на лице так привлекал внимание ветряных парижских дам. Зато многие знатные сеньоры его недолюбливали, стараясь избегать его общества – слишком странные слухи ходили о этом человеке. Только ленивый при дворе не рассказывал, что господин Ровеньи заключил, не много ни мало, сделку с самим Сатаной, продав ему душу в обмен на состояние. А теперь он в служении у черной королевы: наводит на людей порчу и предсказывает по звездам судьбы людей, плетет коварные сети интриг. Впрочем, надо отдать должное этому человеку, кем бы он ни был, он не искал себе никакого общества, часто предпочитая одиночество, был очень начитан и рассчетлив. И какие бы люди порой не оказывались мерзавцами, Шарль Телиньи предпочитал все же мерзавцев умных, ибо глупые люди просто раздражали его. Изредка этого Ровеньи видели в компании королевского шута, этого сумасбродного Шико, с которым они, по-видимому, неплохо «спелись».

Поровнявшись с Ровеньи, Шарль мучительно закатил глаза кверху.

— Мое почтение, monsenior, - приветливо улыбаясь, поприветствовал Шарля Ровеньи. – У вас болит голова? Не выспались?

Он ядовито ухмыльнулся.

— Какая встреча, - ответил Шарль и глаза его налелись кровью. – Знаете, monsenior Ровеньи, у нас в Наварре любят говорить, что если первый встреченный тобой за день человек – мерзавец, то день пройдет неудачно.

— Чтож, весьма мудрое изречение, дорогой друг. А что ваша наварская примета говорит на счет полуночи на этот счет?

Не понимая к чему клонит этот человек, Шарль нахмурился.

— Помяните мое слово, господин Теленьи, - продолжая улыбаться, ответил Ровеньи, - я первый человек, которого вы встретили за этот день, я же стану и последгим человеком, которого вы, подыхая, будете видеть. Несправедливая кара, верно?!

Лицо Шарля побагровело от ярости. Он сделал огромное усилие над собой, чтобы не нарушить придворный этикет и не выхватить из ножен клинок. Тем временем, ехидная улыбка не сходила с уст мерзавца Ровеньи. Лукаво подмигнув, королевский звездочет сделал быстрый кивок головой, давая понять, что разговор окончен, и, громко отстукивая лакированными каблуками, оставил задумчивого Шарля де Теленьи.

Теленьи проводил своего обидчика задумчивым взглядом. И только когда Ровеньи скрылся за поворотом длинного корридора, Шарль немного пришел в себя, заметив, что до сих пор крепко сжимает богато инкрустированную рукоять фамильного клинка. Растеряно пожав плечами, Шарль побрел дальше. Ему надо было навестить Генриету - фрейлину королевы Марго, чтобы переговорить с ней с глазу на глаз о делах ее мужа. По дороге в ее покои, он решил не придавать значения этой странной утренней встрече и неприятным угрозам Ровеньи. Но он чувствовал, что здесь кроется какой-то заговор. Впрочем, открывая парадную дверь покоев Марго, Шарль уже успел забыть про все на свете.

Когда дела в Лувре были закончены, Шарль с легким сердцем покинул королевский дворец. На улице его ждала запряженная тройкой карета. Шарль приказал кучеру ехать к отелю в котором остановился его зять. Когда лошаинные копыта мерно зацокали по брущатке, Шарль откинулся на бархатную спинку и прикрыл глаза.

Гаспар де Колиньи - адмирал Франции, собрал вокруг себя совещание преданных ему людей – высокопоставленной верхушки протестанского общества королевства. Нехватало только присутствия Теленьи, которого Гаспар ожидал с минуты на минуту. После того ужасного покушения, потрясшего многих добропорядочных протестантов, Шарль навещал Колиньи каждый день, справляясь о его самочувствии и проводя время в долгих беседах со своим зятем. Адмирал держался бодро и уже поправлялся, но Шарль был решительно против того, чтобы его друг покидал хорошо охраняемую личной гвардией гостиницу. По рекомендациям своих друзей из Парижа, он даже нанял для адмирала лучшего лекаря и самого знающего аптекаря, какой был во всей Франции, чтобы они трудились над заживлением раны высокопоставленной особы.

Когда экипаж подъехал к небольшому особняку, Шарль вышел в сопровождении нескольких телохранителей. Два дородных молодых человека в простых легких латах, вооруженные острыми шпагами, регулярно дежурили у входа в здание. Завидев Теленьи, они приветствовали его, вытянувшись по струнке. Шарль вошел внутрь и его чуткое обоняние сразу врезалось о тяжелый запах, вызванный скученностью людских масс в плохо проветриваемом помещении. Людей вокруг было действительно много. После того злосчастного покушения, помимо дежурившей подле адмирала гвардии телохранителей, Колиньи поочередно окружали представители самых знатных наварских родов, каждый из которых пребывал со своими телохранителями и вассалами. А у этих вассалов, в свою очередь, были собственные телохранители и своя армия помощников, секретарей и пажов.

Шарль Теленьи поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. Перед ним уважительно расступались какие-то знатные люди, некоторые почтительно кланялись, приветствуя столь значительную особу, другие, рангом повыше, просто кивали в знак уважения. И все-таки, черт возьми, - думал Шарль, - как приятно после холодных покоев Лувра снова ощутить тепло близких друзей и соратников!

Шарль застал Гаспара, сидящем в кресле и погрузившимся в глубокие раздумья. В апартаментах адмирала присутствовало еще несколько генералов и епископов. По-видимому, Гаспар обсуждал с ними какие-то текущие дела. Но, увидев своего друга, он тут же вскочил с кресла, радостно приветствуя Шарля. Мужчины обнялись, а затем Шарль отдельно поздоровался с каждым из присутствующих. Адмирал предложил перенести совещание на следующий день и гости, желая ему спокойной ночи, стали покидать покои своего предводителя. В углу у маленького секретера из красного дерева, колдовал над своими мазями мэтр Бонифаций. Почтительно поклонившись, врач вышел последним, плотно притворив за собой дверь.

Когда друзья остались наедине, Шарль поинтересовался у адмирала его самочувствием.

— Уже гораздо лучше, дорогой друг, - ответил Гаспар. – Давеча я беседовал с королем. Он встретил меня холодно и говорил со мной так вызывающе, как если бы я был его врагом и желал для него только плохого…

— Тебя это очень расстраивает?

— Мы были с ним лучшими друзьями, черт возьми!

В глазах Колиньи заблестели слезы.

— Во всем виновата эта стерва… Видит бог, как я ненавижу ее, Шарль! Это она настроила Карла против меня… А что теперь? Теперь Карл не доверяет мне!

В этот вечер друзья долго разговаривали по душам и обоим было хорошо друг с другом. Они не заметили, как за окном стемнело и черное покрывало ночи опустилось на город. Отчего-то Шарль вдруг вспомнил зловещее предостережение королевского астронома, но не стал рассказывать об этой встречи своему другу.

Где-то в ночи тревожно пробил колокол. Разбивая тишину замершего города его гулкий голос созывал из ночного сумрака самую отъявленную, самую подлую мразь, какая только могла уродиться на земле и которая в эту ночь затаилась в темных переулках Парижа в предвкушении свежей крови. Предвестник смертоносной лавины людского гнева, низменных страстей и пошлой религии, колокол издавал свое зловещее «боум… боум». И Париж содрогнулся, отзываясь отовсюду на его призыв сначала десятками разрозненных, а, вскоре, уже хором сотен озлоблено ревущих глоток.

Гаспар вздрогнул, отвлеченный от своего разговора внезапным шумом с улицы. Он бросил недоумевающий взгляд в окно. Крики, тем временем, раздавались все чаще и все отчетливее. К ним примешивались женские вопли, лязг скрещивающихся где-то шпаг и надрывные стоны. «Что это еще за чертовщина?», - спросил Гаспар, встревоженно вглядываясь в зловещую мглу ночи. В комнату вошел личный телохранитель адмирала.

— На улице творится что-то странное, мой господин.

— Жерар, посмотри в окно, что там. – Попросил его Теленьи.

Гвардеец подошел к окну, отодвинул засов и выглянул на улицу. Послышался резкий свист и спустя секунду бездыханное тело Жерара откинулось назад метким ударом стрелы, впившейся в шею. Хрипя и издавая булькающие звуки, отважный вояка повалился навзничь и алая лужа густой крови медленно расползлась по ковру темной бесформенной кляксой. Из огромной раны на шее телохранителя адмирала торчало толстое древко арбалетной стрелы, увенчанное алыми перьями Лиги.

Гаспар в ужасе вскочил со своего места, инстинктивно хватаясь за шпагу. На мгновение ему показалось, что весь мир погрузился в абсолютную тишину, прерываемую лишь неистовым стуком собственного сердца. Но уже в следующий момент тишина взорвалась сотнями криков вокруг: совсем рядом надрывно визжали женщины, похабно ругались мужчины, доносился звон металла и детский отчаянный плач.

На лестнице раздался топот десятка ног и за дверью послышались проклятия. Вскоре дверь распахнулась и в покои Гаспара де Колиньи ворвались его телохранители. В глазах людей читалась отчаяние и тревога, но, вместе с тем, в них была отчаянная решимость. Отважные рубаки обступили своего господина и, обнажив клинки и сабли, готовы были обменять свои жизни за исполнение долга.

— Что происходит, господа? – Сглатывая сухой ком в горле, поинтересовался Шарль Теленьи.

— Нас заманили в ловушку, сир, - выкрикнул кто-то из мужчин, - с минуту на минуту тут будут католики, нас всех хотят перерезать, как свиней. Надо выбираться, господа.

Тем временем, большой отряд вооруженных с ног до головы людей уже штурмовал двери гостиницы. «Выходи сюда, проклятый гугенот!», - кричал чей-то голос, полный азартного юношеского задора. «Гаспар, покажи свою гнусную рожу», - вторил ему другой голос, постарше. Отряд католиков схлестнулся с несколькими телохранителями адмирала. Ловко отражая атаки, молодые протестанты заставили отступить обескураженных таким решительным отпором головорезов.

Один из телохранителей Гаспара осторожно выглянул в окно, разглядывая завязавшееся сражение. Он увидел других людей, спешно окружавших здание гостиницы и перекрикивающихся друг с другом. Внутри у него все похолодело от жуткой мысли, что, вероятнее всего, жить ему и его товарищам остается считанные минуты. «Это пока что простые горожане, - крикнул он остальным, - наши ребята сдержат их на какое-то время. Но, очевидно, что скоро сюда подтянутся опытные рубаки де Гиза! Это заговор, господа!»

Молодой протестант оказался прав: вскоре нападавшие стали действовать более организовано. Двое телохранителей адмирала, перегородивших путь в гостиницу, почти одновременно упали замертво с окровавленными разрезами на груди. Безумная, одержимая жаждой крови толпа с диким ревом и гиканьем ворвалась в здание временной резиденции французского адмирала.

Из домов поблизости спешно выскакивали мужчины из числа протестантов. Наспех накидывая на себя одежду, они хватали под руку все, что только попадалось и чем можно было отбиваться, и мгновенно вливались в общую уличную вакханалию. Драки вспыхивали повсеместно. Сражались на шпагах, в рукопашную, колотили друг друга дубинами. В ход шли факелы и предметы обихода, наспех захваченные теми несчастными, у кого под рукой не оказалось оружия. Сражающиеся за свою жизнь протестанты с недоумением узнавали в лицах нападавших на них ночных разбойников знакомых им мясников, лавочников и даже священников, с которыми они еще утром вели вполне мирные дела.

В гостинице, тем временем, шли яростные бои за каждый дюйм. Телохранители адмирала упорно парировали неуклюжие выпады своих противников, разя шпагами направо и налево нерадивых католиков. Но на помощь своим собратьям по вере уже спешно стягивалось несколько сотен городских стражников, распущенных по личному приказу герцога де Гиза - неофициального парижского коменданта. И на место одного упавшего замертво католика тут же вставало два новых.

Ночь накануне дня святого Варфоломея вступила в свои права…

Новые люди вливались на улицу. Радостно выкрикивая: «смерть гугенотам!», они разили своими шпагами и ножами без разбору: католиков и протестантов. Опьяненные шальной силой и чувством безнаказанности, в них пробуждались самые низменные животные инстинкты. Толпа упивалась кровью, которая сводила людей с ума, застилая разум багровой пеленой безумия. Горожане врывались в дома и постоялые дворы, двери которых были помечены белыми крестами. Спящих женщин хватали за волосы и под дружный хохот десятка людей, с кровати волокли на улицу. Маленькие дети, разбуженные внезапным криком своих матерей, не понимали, что происходит вокруг.

Одна из таких малышек, стоя босиком на каменной мостовой, тщетно умоляла незнакомцев не делать маме больно. Послышался дружный хохот, чья-то грубая рука оттолкнула тщедушное тело ребенка в сторону, словно отмахнувшись от назойливой мухи. Отчаянно вырывающейся женщине порвали рубашку, сдирая с ее тела последние остатки одежды. Несчастная вырывалась и плакала, умоляя пощадить ее и маленькую дочь, тщетно взывая к благоразумию одержимой кровью толпы. «Вы уже убили моего мужа, - кричала она с ужасом, - пощадите хотя бы невинное дитя!» Но толпа, хотевшая зрелища, не унималась. Один из ее мучителей, толстый аптекарь с соседней улицы, ударил женщину громадным кулаком по лицу. «Заткнись, гугенотская шлюха, - крикнул кто-то из стоявших неподалеку католиков, наблюдая за тем, как аптекарь спускает с себя штаны, чтобы прилюдно насладится упругим женским телом.

Не в силах больше переносить чудовищный кошмар вокруг, девочка, благодаря нечеловеческому усилию, вырвалась из рук державшего ее незнакомца. Она бросилась бежать куда глаза глядят, еле сдерживая приступы удушья и глотая слезы. За своей спиной она еще долго слышала пронзительные крики своей матери, но слепой безумный ужас гнал ее прочь от того страшного места, где несчастную женщину по-очереди насиловали семеро мужчин. К счастью ребенок не увидел, как, наигравшись, насильники вспороли своей жертве живот.

Тем временем, оборона гостиницы держалась из последних сил. В прихожей была разбросана груда тел, трупами был усеян весь первый этаж. Сражение сместилось к лестнице. Последние из телохранителей адмирала, уставшие и измотанные кровавым боем, падали под ноги своих врагов, скатываясь вниз по лестнице. Среди наседающих католиков люди постоянно сменялись: к гостинице подходили свежие силы из числа городской стражи. Преданная свита, защищавшая своего господина, редела с каждой минутой. Сам Колиньи, несмотря на плохо зажившую рану, рвался в бой. Гвардейцы закрывали его живой стеной своих тел, но адмирал злился, пытаясь вырваться вперед, чтобы сражаться. «Пустите меня!», - орал он, расталкивая телохранителей и это, наверное, был единственный приказ, которому его преданные люди не хотели повиноваться. Наконец, адмиралу все-таки удалось вырваться и он с первого же удара сразил молодого юношу из числа нападавших. Однако второй из штурмующих ловко парировал его выпад и резким выпадом шпаги ранил адмирала в сердце.

Гаспар опустился на колени, схватившись за рану. Сквозь его пальцы алыми струйками побежала кровь. Окружавшие его стены, люди, предметы стали медленно расплываться перед глазами, теряя привычные очертания и готовые навсегда исчезнуть в надвигающемся тумане. Раненного адмирала тут же закрыли собой остальные защитники, кое-кто из них помог Коленьи подняться и отвел его в сторону. В рядах противников послышались радостные крики: «Колиньи мертв! Коленьи мертв!» Они тут же перекинулись на улицу и стремительным эхом мгновенно разнеслись по всему Парижу. На всех улицах, в соседних кварталах, вплоть до самого Лувра, одним словом, во всем городе, охваченным ночным безумием, весело подхватывали: «Колиньи мертв! Колиньи мертв!»

Адмиралу было все труднее дышать. Его уже почти никто не окружал из числа его соратников, потому что большая их часть полегла в сражении. Трое последних гвардейцев еще продолжали упорно отражать атаки наседающей массы католиков, ломившейся в покои адмирала через узкий дверной проем. За их спинами слышался нетерпеливый рев и крики других молодчиков, которым не посчастливилось оказаться в первых рядах главной бойни этой ночи.

Понимая, что надо спасаться бегством и что помочь своему зяту он не в силах, Теленьи, отбиваясь от наседающей аравы взбешенных католиков, судорожно искал выход из западни. Бросив взгляд на приоткрытое окно, он решился рискнуть. Сразив хитрым выпадом неуклюжего широкоплечего рубаку, наседавшего на него, Теленьи кинулся к окну. Ловко ухватившись за оконную раму, Шарль подтянулся и вскарабкался на черепичную крышу. Сверху ему откывалось жуткое зрелище кипевших ночных улиц. Светящиеся оранжевые реки толпы с факелами наводняли северную и восточную часть города.

Быстрыми прыжками, Теленьи преодолел крышу отеля и перепрыгнул на соседние здание. Позади он услышал крики и шерох черепицы под чьими-то ногами. «На крыше, мессир! Прямиком в окно кинулся!», - визжал чей-то голос позади. Шарль обернулся и увидел тень, стремительно несущуюся к нему. Его лицо исказила ухмылка – он узнал в своем преследователе Артура де Ровеньи. Тот ловко прыгнул на соседню крышу, оказавшись совсем рядом, и выхватил из ножен саблю. Его лицо исказила уже знакомая гримасса хитрющей ухмылки. И эта ухмылка в сочетании с изуродованным от шрама лицом, в темной парижской ночи предавала Ровеньи демонический облик.

— Приветствую вас, дорогой Теленьи, - прошептал астролог, - кажется мое утреннее пророчество начинает сбываться?!

— Это мы еще посмотрим, - яростно выхватив шпагу, надменно бросил в ответ Теленьи.

Послышался скрежет схлестнувшейся в ударе стали. Пикируя ловкий выпад противника, Теленьи не удержался от вопроса:

— И все же, mon cher, позвольте узнать прежде, чем на вашем гнустном лице появится второй шрам, кто вы?

Артур отскочил назад и уже следующий выпад Теленьи еле успел предупредить – лезвие чуть было не кольнуло его. Доблестный наварец закусил губу, он понимал, что противник ему попался серьезный.

— Ну, если вам угодно, - отскочив назад и отражая удар противника, заговорил Ровеньи, - я шпион.

— Я так и знал… И кто же подослал вас?

— Вы слишком много хотите знать перед смертью.

Следующий удар шпагой Теленьи не успел предупредить. Лезвие полоснуло ногу и, затем, последовала острая жгучая боль. Лицо Теленьи искривилось, теряя равновесие, он спотыкнулся и, выронив шпагу, неуклюже повалился на колени.

— Ну же, господин Теленьи, не думал, что вы так быстро сдадитесь. Признаюсь, я был о вас лучшего мнения.

Левой ногой Ровеньи толкнул шпагу и она, слетев с крыши, со звоном ударилась где-то внизу о камнь мостовой. Теленьи теперь был безоружен перед лицом неминуемой смерти. Зловещее жало лезвия устремилось ему прямо в грудь.

— Прежде чем убью вас, я, так и быть, отвечу на ваш вопрос. Последняя милость приговоренному судьбой к смерти. Мое настоящее имя – Мигель Бурнейро, но я также известен под именем Хуан Рикко. Я один из тех людей, кто помогал планировать этот грандиозный акт возмездия.

— Мигель Бурнейро… Хуан Рикко… Я ничего не слышал…

— Мое имя мало кто знает. Но у инквизиции длинные руки. И час возмездия придет для каждого…

— И для вас тоже, - сплюнув, прохрипел Теленьи.

— А теперь скажите, не припоминаете-ли вы имя Хосе Бурнейро?

В глазах Теленьи вспыхнул недобрый огонек. Хуан Рикко почувствовал внутри растущее злорадство. Сейчас он упивался своей местью.

— Хосе… Бурнео… – Хрипел поверженный Теленьи, задыхаясь, - да я помню этого сукиного сына, - и его лицо исказила злая усмешка. - Имел честь встретиться с этой мразью при Сен-Кантене7. Он был одним из последователей Торквемады и погубил множество достойных людей… Но я лично перерезал глотку этому чудовищу… И отправил его в преисподню, где ему и место.

Мигель смотрел на поверженного противника и лицо его исказила ярость.

— Я его сын. И теперь я перережу глотку убийце своего отца.



                Глава третья.




Энжи объявилась также внезапно, как и пропала. Она позвонила Кэмерону вечером, поздравила его с грандиозным открытием и попросила прощение.

— Но почему? Почему ты не звонила мне и не принимала звонков от меня? – Удивился он.

В трубке послышался тяжелый вздох.

— Мне необходимо было какое-то время побыть наедине с самой собой.

— Ты не любишь меня? – Испугался он и почувствовал, как замерло его сердце в ожидании ее приговора.

— Дело не в этом, Кэм. После разговора с отцом у меня была тяжелая депрессия и моя тетка Элис пригласила меня к себе в Даллас. Я решила съездить к ней на какое-то время, отдохнуть и отключится от всего и от всех. В детстве это помогало справится с переживаниями из-за моего властного отца. Помогло и сейчас. Теперь я восстановилась и чувствую в себе новые силы.

— Дорогая… Пожалуйста, не пропадай так больше.

— Хорошо, - пообещала она.

В тот вечер они проговорили по телефону, наверное, час. Положив трубку, Кэмерон почувствовал себя снова самым счастливым человеком на свете. От нечего делать он включил телевизор. По телеканалу «CNN» передавали утреннее интервью. Он увидел себя в самом углу длинного стола и невольно улыбнулся. «Планета, возможно, имеет гигантский океан, как на Нептуне, - говорил телевизор важным голосом Уильяма, - мы наконец-то нашли планету в обитаемой зоне и подтвердили ее существование».

Кэмерон решил взять отпуск. Они давно уже планировали с Энжи куда-нибудь сьездить, чтобы отдохнуть и посвятить время друг-другу. И то недолгое время, пока они были предоставлены самим себе, они были счастливы по-настоящему. Сколько чудесных мгновений они провели вместе, наслаждаясь своей любовью! Они пили ее, точно терпкое вино, впитывая каждую каплю.

На месяц они уехали в романтическое путешествие к морскому берегу. Каждый день они встречали вместе рассвет и провожали закат. Они купались в водах лазурного залива и гуляли по бескрайнему лесу. Весь мир, казалось, принадлежал только им одним. А однажды он решил устроить ей сюрприз – конную прогулку по живописному серпантину. Энжи была в восторге, она обожала лошадей. Они купили в магазине сочных зеленых яблок, чтобы покормить лошадок и отправились к заводчикам.

Уже тогда он знал, что запомнит каждое мгновение того замечательного вечера. Ее счастливое лицо и блеск необыкновенно красивых и голубых, как само небо, глаз, были для него лучшей наградой. А ее чарующая улыбка, за которую Кэмерон готов был отдать свою жизнь, заряжала его энергией. Энжи казалась ему в тот вечер особенно нежной и такой хрупкой, когда обнимала свою пегую лошадку. Животное дергало головой, фыркало и разбрызгивало в стороны слюни. А Энжи в ответ звонко хохотала, протягивая ему яблоко со словами: «возьми, покорми ее!»

Он немного боялся лошадь, наверное просто не доверял животному. И лошадь чувствовала страх и неуверенность своего наездника. Всю прогулку противная кобыла постоянно пыталась остановиться, чтобы пожевать травы, либо, напротив, вдруг ни с того ни с сего переходила на галоп, от чего у него захватывало дух и сердце в груди замирало. Энжи, ускакав немного вперед, оборачивалась и, видя растерянность на его лице, только смеялась над ним. Он пытался рисоваться, делал вид, что он заправский наездник: стучал лошадь по бокам, кричал: «вперед, милая», а она только фыркала, пытаясь отщипнуть пучок свежей сочной травы.

Потом они долго шли по большому полю, уставшие от прогулки, но счастливые, как малые дети. Энжи что-то рассказывала ему про лошадей, а он просто слушал ее голос. Спустя всего каких-то два месяца его жизнь измениться до неузнаваемости. И эти воспоминания останутся единственным светлым, что будет предано ему до конца. По прошествии этих двух месяцев, вспоминая их совместный отдых, Кэмерону казалось, что он ценил Энжи недостаточно сильно, не цеплялся по-настоящему за каждый момент, ставший теперь бесценной крупицей прошлого. И однажды, потеряв ее навсегда, он вдруг приобрел осознание чудовищности своей утраты. Верно говорят, что человек начинает ценить по-настоящему что-то, лишь потеряв это. Тогда он был просто счастлив, но теперь, если бы все вернулось опять, он бы схватил ее, прижал бы крепко-крепко к себе и низачто не отпустил бы из своих объятий, покрывая все ее тело нежными поцелуями. И он был бы не просто счастлив, он был бы самым счастливым существом во вселенной, потому что с ним была бы она, его милая Эн…

А потом была ночь, полная звезд и сокровенных разговоров. Они делились друг с другом детскими страхами, которые казались теперь обоим такими нелепыми и забавными. Они сидели на балконе, вдвоем, и мечтали о далеких планетах и галактиках. Воодушевленный, Кэмерон рисовал в своем воображении далекую планету, которую недавно открыл, а она дополняла его фантазии своими идеями. Вместе они создали в своем воображаемом мире прекрасные леса, удивительных сказочных животных, красивое ночное небо, переливающееся всевозможными цветами радуги. Они чувствовали себя настоящими творцами в ту волшебную ночь! А вокруг них под монотонное гудение сверчков вальяжно раскинулась тихая южная ночь. Луна задумчиво взирала на землю, роняя свой желтый отсвет на складки гор вдалеке. Неподалеку о чем-то тихо шепталось море.

Отдых пролетел быстро, хотя и длился целый месяц. Первые дни на работе, напротив, после отпуска казались длинне обычного. Он никак не мог снова войти в привычную будничную колею.

Однажды, когда Кэмерон, как обычно, спускался к парковке, чтобы сесть в машину и поехать домой, в его пиджаке завибрировал телефон. Он потянулся к мобильнику, ожидая увидеть на экране номер любимой. Но набор цифр был ему незнаком. В недоумении Кэмерон взял трубку. Голос на том конце провода был хриплым и недружелюбным.

— Привет, сукин сын, это Морис Паркер.

— Здраствуйте, мистер Паркер, - теряя от неожиданности дар речи, поздоровался астрофизик.

— Послушай меня, сынок. Я предупреждаю тебя в первый и в последний раз – оставь мою дочь в покое.

Кэмерон почувствовал нарастающее чувство раздражения.

— Это невозможно, - проговорил он ледянным голосом, - я люблю вашу дочь.

Морис обреченно вздохнул.

— Ты делаешь большую ошибку, дружок. Мой тебе совет: скажи ей, что больше не любишь ее, соври ей что-нибудь. Все что угодно, чтобы это послужило поводом к расстованию.

— Послушайте, мистер Паркер… При всем уважении… Не пойти бы вам…

— Я тебя больше предупреждать не буду. Я просто испорчу твою жизнь так, что тебе мало не покажется. Поверь мне, у меня достаточно на это сил…

В трубке послышались гудки. В ярости Кэмерон швырнул мобильник на заднее сидение машины и резко вдавив педаль газа, со свистом понесся к дому.


                * * *


Молодой доминиканец закончил своё выступление и поклонился маститым церковным мужам, важно взиравшим на него с высоты своей кафедры. Когда после выступления очередного оратора в зале воцарилась тишина, члены высокой комиссии принялись вполголоса совещаться. Решался вопрос присвоения сана священнослужителя юноше, выступившем только что перед высокой комиссией со своим диспутом. Когда общее мнение было сформировано, слово оставалось за председателем комиссии - викарием Жузепе.

Престарелый клирик долго вглядывался молодого доминиканца, поглаживая длинными тонкими пальцами гладко выбритый подбородок. Во время своего выступления этот монах говорил ровно то, что и должен был говорить, по-своему повторяя тысячи речей его предшественников. Бесспорно, он знал наизусть многие труды известнейших теологов церкви, его речь была последовательна, тема диспута раскрыта и, что самое главное, доводы, приводимые оратором, были вполне убедительны.

Какой-то аббат вежливо повторил свой вопрос, склонившись над самым ухом старика. Жузепе тяжело вздохнул, нехотя оставляя свои сомнения. Он махнул ладонью, в знак согласия с решением комиссии о присвоении сана монаху Джордано Бруно. Теперь оставалось дело за маленькой формальностью – подписать грамоту и, после этого, молодой доминиканец Джордано Бруно станет священником. Чьи-то руки осторожно передали ему желтый свиток. Обмакнув перо в чернильницу, Жузепе занес его над бумагой и медленно принялся выводить замысловатую вязь своей подписи. Когда он поставил чернильную точку на грамоте, Джордано вздохнул с облегчением – он стал священником.

Теперь ему предстояла дорога назад, в монастырь. Но перед этим у молодого священника было немного времени, чтобы прогуляться по городу. И он решил посмотреть на знаменитый Вечный город хотя бы одним глазком. Он бывал здесь всего однажды - лет десять назад, но тогда он толком ничего не увидел.

Когда он направился к выходу из просторного зала церковного совета, то почувствовал, как невероятно тяжелая ноша упала с его плеч. Но, в тоже время, он почему-то не ощущал радости, которую непременно должны были чувствовать на его месте его предшественники. Джордано овладело опустошение и безразличие к присвоенному ему только что сану, и он удивился этому. Не так он представлял себе рукоположение в священники.

Из зала церковного совета было два выхода: большие двери, украшенные резьбой с изображением святых, предназначались для рукоположенных в сан священнослужителя, двери размером поменьше и без резьбы, – для простых монахов. Джордано вышел из больших дверей и ожидающие своих друзей собратья по ордену сразу поняли, что Бруно теперь стал на голову выше. Его бросились о чем-то расспрашивать, он машинально отвечал. На него сейчас смотрели с восхищением и завистью. Один из монахов протянул ему руку, бормоча слова поздравления. Они звучали притворно, а взгляд был полон приторного яда. Это был Филицио…

Выйдя на улицу, Джордано вдохнул пыльный городской воздух, который, после пропитанных ладаном и интриганством пышных залов церковного совета, казался ему свежим и чистым. Недолго думая, он пошел следом за старой неказистой каретой, проезжавшей по улице мимо него. Древний город величественно раскинулся перед ним, принимая его в свои манящие неизведанным объятия.

По сравнению с Неаполем и, тем более, с его родной маленькой Нолой, этот город казался ему большим и неуклюжим чудовищем. Его шум и бессмысленная суетливость пугали молодого священника и поначалу он чувствовал себя неуютно. Впрочем, были тут и свои прелести: обилие городских лавок с множеством интересных товаров и разнообразных книг. Он подолгу останавливался у каждой лавки, разглядывая витрины.

Вечер, казалось, совсем не хотел наступать. Нагулявшись по городу, Бруно вернулся в маленький приход, в который он был отквартирован на время пребывания в городе. Теперь ему предстоял долгий путь назад с остановкой в Кампаньи. Там молодой священник должен был отслужить первую в своей жизни обедню. Он очень волновался и старался не думать о предстоящем и столь значимом событии в своей жизни, как первая обедня. Из разговоров многих молодых священников он знал, что первая обедня – это всегда серьезное моральное испытание.

Через несколько дней он покинул Рим. Проезжая мимо бескрайней вереницы плантаций, на которых произростали виноградники, либо полей, засеянных пшеницей, мимо десятка маленьких деревень и городишек, Бруно о многом передумал и многое переосмыслил. Долгое время поездки он коротал за чтением Евангелия, думал о том, что прочитал, снова читал, и снова думал… И чем больше он продолжал думать, тем сильнее осозновал ужасное притворство вокруг. Он видел, как сильно расходятся слова священного писания с реальными делами церкви и это наталкивало его на пугающие вольнодумством мысли.

Маленькие деревни и крестьянские угодия, мимолетно проносившееся перед ним, жили своей размеренной жизнью. Простой люд вспахивал землю, сеял урожай, собирал виноград и готовил вино. Солнце поднималось, как и две тысячи лет назад, когда люди еще не знали Христа и древние боги не были свергнуты со своих пантеонов. Простая жизнь незыблема и постоянна. Монархи приходят и уходят в историю, понтифики сменяются своими преемниками, рождаются и умирают поэты и великие полководцы, даже боги сменяют друг-друга, а мир вокруг продолжает жить по своим неписанным законам.

В Кампанье Джордано отслужил первую в своей жизни обедню в маленькой церквушке, затерянной на окраине города, между зеленых холмов. Именно такой он и представлял себе первую службу. Прихожан собралось немного, по большей численности это были крестьяне, отдыхавшие после изнурительных работ в прохладных стенах старой каменной церкви. Джордано монотонно читал отрывки из Евангелия и ему казалось, что говорит он на другом, совершенно непонятном для него языке. Ему было не по себе и он мечтал, чтобы это мучение поскорее закончилось. Но присутствующие пахари и виноделы внимательно ловили каждое его слово. «Cum autem venerit Filius hominis in majestate sua, et omnes angeli cum eo, tunc sedebit super sedem majestatis…», - гулко звучал его голос, раскатываясь под сводами церкви, - «Venite benedicti Patris mei, possidete paratum vobis regnum a constitutione mundi» .

Впоследствии ему предстоит узнать, что самые благодарные слушатели проповеди – это бедняки, преимущественно, рабочий люд. Именно их сердца шире всего открыты словам Евангелия, которые льются в их израненные души сладостным успокаивающим елеем. И когда он впервые увидел с какой надеждой и радостью эти пахари возвращаются из церкви в мир отчаяния, тяжелой работы и ежедневных лишений, он понял, почему эта вера так сильна.

Наконец, он замолк, закрыв книгу. Прихожане зашептались, заговорили в полголоса о чем-то своем и неспешно стали покидать церковь. Джордано сошел с кафедры и вздохнул с облегчением. Вскоре, он уже снова был в пути, оставляя позади маленькую, но такую уютную Кампанью. Впоследствии она затеряется в веренице городков, оставленных позади его долгого пути. Но, несмотря на это, Кампанья навсегда запомниться ему своими садами, цветущими яблонями и виноградниками, раскинувшимися на зеленых боках ленивых великанов-холмов.

На следующий день он уже прибыл в монастырь, где его ожидал прохладный прием. Несколько монахов сухо процедили ничего не значащие слова поздравления, остальные же члены братии не обмолвилась с ним ни словом. Монахи всем своим видом показывали, что в их глазах простой доминиканец из Нолы нисколько не изменился. Впрочем, Джордано даже и не обратил внимания на столь равнодушный прием, потому что не ждал какой-то особенной встречи. Напротив, он даже был рад представившейся наконец возможности уединится в своей маленькой келье и впервые за несколько дней предаться размышлениям, чтобы осмыслить полученные за время поездки впечатления.

Сан священника, который он получил, давал ему больше свободы и возможностей, чем были у простых монахов. Слух о его блестящем выступлении дошел до неаполитанского монастыря гораздо быстрее, чем в его стены успел вернуться сам Джордано. Аббат поручил Бруно вести службы в большом городском соборе, куда, обычно, ходили преуспевающие негоцианты и элита города. Отныне молодой человек мог чаще бывать в городе и получал более значительное материальное содержание.

Но теперь ему значительно чаще приходилось ежиться под недобрыми косыми взглядами, которые бросали в его сторону монахи. Страстно мечтавшие о большой церковной карьере, эти люди завидовали ему. И, если раньше на него мало обращали внимания, то, немного возвысившись над остальными, Джордано стал заметен для них. За его спиной перешептывались, обрывки едких фраз ненароком доходили до его слуха за общей трапезой, или в монастырском саду, в библиотеке, и даже в молельне - словом, везде, где он бывал. Завистливые недоброжелатели стали припоминать любой его неосторожный шаг или жест, втайне мечтая, что он снова оступится.

Особой притчей во языцех стал ходивший по монастырю слух о том, как однажды, в запале юношеской ярости, Джордано позволил себе выставить из своей кельи все иконы и оставил только деревянное распятие. И тогда и сейчас Бруно по прежнему искренне не понимал, зачем нужны все эти образы и почему непременно следует им поклоняться. Ведь сказано: «Non facies tibi sculptile neque omnem similitudinem quae est in caelo desuper et quae in terra deorsum nec eorum quae sunt in aquis sub terra0». Ему казалось, что заповедь эта очевидно запрещает молиться иконам и символам. Разве бог спрятан в этих деревяшках и каменных изваяниях?

Сильнее всех завидовал Филицио. Его диссертационные диспуты церковный совет встретил холодно и со званием священника было решено повременить. Филицио винил в своих неудачах Бруно, считая, что своим выступлением он затмил его. Съедамеый ненавистью к опередившему его Бруно, Филицио даже пробовал добиться аудиенции аббата под предлогом недопустимости присуждения столь высокого звания человеку, совершившему в прошлом ужасное святотатство.

Амброжио Паскуа, приняв Филицио у себя, внимательно выслушал его доводы, а, затем, разведя руками, строго ответил юноше, что инцидент со старым проступком Бруно исчерпан и вмешиваться в решение совета он, аббат, не станет, да и не имеет на это никакого права. «Когда-нибудь я поквитаюсь с тобой, старая грымза», - подумал про себя Филицио, выходя от аббата с покорной полуулыбкой.

Вскоре, однако, внимание братии приковало другое, более значимое событие. До Неаполя и, в частности, до монастыря святого Доминика докатились слухи о крупной резне, устроенной в Париже. Нашлись и очевидцы, ходившие по кабакам и взахлеб повествующие каждой паре любопытных ушей о своем участии в этой грандиозной «священной резне». Половину своих заслуг они, конечно, привирали, но дело было не в том. Сама по себе новость о том, что «обнаглевшим кальвинистам дали, наконец, хорошую взбучку», оживила католический мир Европы. Некоторые горячие головы уже предлагали смелые идеи крестового похода на Англию.

Первые несколько дней, по приказу местных властей, во всех кабаках, по случаю этого великого праздника, добрым католикам полагалось бесплатная выпивка. Пьяницы и проститутки с превеликим удовольствием напивались за процветание католической лиги во Франции и славили доблестных французских католиков, обезглавивших гугенотскую нечисть. На каждой улице по этому случаю шли веселые гуляния. Город, по приказу местного епископа, нарядили красочными лентами и цветами. Папа Григорий XIII даже выпустил по такому случаю особенную торжественную буллу.

Во всем городе, наверное, только один он – Джордано Бруно, священник из монастыря святого Доминика, не понимал причину этой буйной радости. В чем, собственно, провинились эти несчастные люди, простые смертные, приехавшие на свадьбу своего короля?! Почему они заслужили смерть? Неужели всего-лишь из-за того, что люди справедливо выступали против пышных церковных обрядов, против показной роскоши, в которой потонула верхушка Римской церкви, они были еретиками, достойными вечно гореть на костре?! И разве не учил сам Иисус, которому поклонялась как кальвинисты, так и католики, терпимости и скромности? Для Джордано логика его собратьев по ордену была загадкой, а эта резня казалась лишь чудовищным и бессмысленным актом низменной человеческой натуры.

Бруно вышел из церкви, оказавшись посреди залитого солнцем небольшого цветущего садика. Маленькие кудрявые облачка медленно плыли по лазурной глади небесного океана, складываясь в причудливые образы. Вот над землей величественно проплывал огромный дракон, который гнался за маленьким, расплывающимся барашком. А чуть дальше, если приглядеться внимательнее, виднелась голова собаки с одним глазом и вытянутым белым носом. Бруно не мог оторваться от картин, которые рисовала на небе незримая рука таинственного художника. Только что прочитанные им на службе мрачные отрывки из Евангелия, рисовавшие апокалипсис на земле, никак не вязались с этим приветливым солнечным днем, полным живого очарования и прелести.

Сзади священника кто-то окликнул и Бруно вздрогнул от неожиданности, услышав свое имя. Он обернулся. Через залитую солнцем площадь к нему спешил его старый друг Луиджи. Они обнялись, Луиджи дружески похлопал Бруно по плечу.

— Дорогой друг, - весело проговорил он, - как я рад, что тебе посвятили в сан! Прости, я не успел на твою первую службу!

Бруно рассмеялся и поправил друга:

— Эта уже вторая по счету. Но как ты сам?

— О! Отлично! Меня тоде посвятили в сан, я защищался на следующий день после тебя!

Друзья пошли по улице, весело беседуя друг с другом. В такой хороший день Бруно был рад прогуляться вместе со своим лучшим другом. Они прошли несколько узких улочек по направлению к морю, затем, беседуя, спустились на широкую портовую улицу. Воздух был наполнен влагой и свежестью. Над синеватой гладью парили голодные чайки, высматривая мелкую неосторожную рыбешку. Друзья шли по широкой людной улице, мимо величественного замка Кастель-Нуово, построенного Карлом Анжуйским в давно минувшем тринадцатом столетии. Джордано всегда с восхищением разглядывал высокие бастионы и массивные стены замка. Большая серая громадина, точно чудовищных размеров кит, вздымалась посредине улицы, отрешенно разглядывая прохожих узкими вытянутыми глазницами бойниц.

Этот замок хранил в своих стенах немало таин и был когда-то сообщником писавшейся в Неаполе истории католического престола. В его стенах, в давно минувшие дни, размещалась резиденция французского монарха Карла II. Здесь же некоторое время пребывал и понтифик Целестин V со свитой приближенных кардиналов. В стенах этого замка он отрекся от папского престола, который тяготил его душу. Отсюда начался его длинный путь в Рим, закончившийся пленением и заточением в маленькой келье родового замка.

Сейчас, казалось, что старый немой зритель всех этих исторических драм, ушел на покой и дремлет. Его стены покинули короли, кардиналы и папы, он сделался местной достопримечательностью, о которой принято с гордостью рассказывать путешественникам и редким паломникам, пребывающим из далеких городов с окраин Европы. Грустно взирая на людей, великий Кастель-Нуово, иногда доносит до проходящих мимо прохожих с прохладным весенним ветерком свою древнюю сказочную историю, которую может услышать каждый, кто прислушается к голосу замка.

Но вот крепость становится все меньше, постепенно скрываясь вдали улицы. Друзья миновали маленькие магазинчики, лавки рыбаков и преуспевающих негоциантов. Они прошли кипящий жизнью торговый квартал, где живут преимущественно обеспеченные купцы и знаменитые в городе мореплаватели. В порту в этот час разгружали прибывшие суда. Всюду царила суета, гомон и слышалась деловая ругань матросов и портовых грузчиков. Жалобно поскрипывали мачты дремлющих судов, откуда-то доносились крики чаек и размеренный стук молотка. В лицо дул свежий прохладный аромат моря.

Луиджи признался другу, что пришло его время покинуть стены обители. Эта новость одновременно и растроила Бруно и воодушевила.

— Здесь мне больше нечего делать, - говорил он Джордано. – Посуди сам: я получил образование, достойное приходского пастыря и получил сан. Ради этого я сюда и стремился. Я не брежу церковной карьерой, не мечтаю стать кардиналом. Власть, деньги, интриги, - все это мне не нужно. Там, наверху, ничего хорошего нет. А варится в монастыре, среди этих пустоголовых тупиц, Бруно, это не для меня…

— Чем же ты теперь намерен заняться, куда подашься? – Поинтересовался Джордано.

— К себе, в родные края. Мой старый отчим давно зовет меня. Он уже слишком стар, чтобы справляться с ролью священника. Я попросил мессира Паскуа и он одобрил мое назначение в Карминьяно.

— Будешь остаток дней проповедовать пастухам? – Насмешливо спросил Бруно, но Луиджи нисколько не обиделся, а добродушно рассмеялся.

— Да! Ведь кто-то должен спасать и их души!

Бруно вздохнул. На самом деле в эту минуту он даже завидовал другу. По своему он обретет покой и счастье, просто у каждого оно свое. Для себя Джордано, конечно, не представлял этой размеренной тихой жизни – она казалась ему невыносимой и скучной. Но Луиджи совсем другой человек. Он заведет себе полноватую доярку-жену, нарожает детей, будет рассуждать перед прихожанами о смысле человеческого бытия и проживет свою жизнь в сытости и достатке, хоть и без роскоши.

— А ты? – Неожииданно спросил Луиджи друга, нарушая затянувшееся молчание.

— А что я? – Пожал плечами Бруно, - я не знаю пока… Монастырь дал мне все, что я мог от него получить. За эти годы я переписал сотни книг и, открою тебе секрет, среди них есть даже запрещенная литература.

— Да ну?! Всегда тебя несет в какие-то дебри, старик.

— Но сейчас мне тесно здесь. Я понимаю, что больше я тут ничего не получу и рост мой, если я останусь здесь и дальше, превратиться в деградацию. Я хочу знать все, - искринне признался Бруно. – Пока есть хоть крупица непознанного, смысл в жизни – разгадать ее тайну.

Луиджи пожал плечами: они действительно были разными людьми. Но, несмотря на это, друзья любили друг-друга.

— Как тебе удавалось читать запрещенные книги?

— Очень просто, - улыбнулся Джордано. – Я сделал дубликат с ключа отца Ночера. И тайком ходил в закрытую часть библиотеки.

— А Ночера не догадывался?

— Полгода мне удавалось скрывать свою тайну. Пока однажды он не поймал меня с поличным.

Луиджи вздрогнул.

— Как он не донес до тебя?

— Ты не знаешь нашего старика, - рассмеялся Джордано, - он само добродушие. К тому же в той части библиотеки царил такой хаос. Я составил каталог и переписал названия всех книг. Он мне, в конечном итоге, оказался еще и благодарен!

— И что там, в той части библиотеки? Неужели действительно страшные книги, читая которые сразу же продаешь Сатане разум?

От этих слов Бруно невольно поморщился.

— В это верят только люди, которым церковь хорошо промыла мозги. А что если и нет никакого дьявола на самом деле?

— Как нет? – Удивился Луиджи.

— А что если бог и дьявол – это одно и тоже, - не унимался Джордано.

Луиджи с удивлением уставился на друга, пытаясь понять не бредит-ли тот. Но Джордано поспешил вернуться к теме разговора:

— На самом деле в закрытой части библиотеки много книг, которые так или иначе осуждают церковь, книг, которые справедливо критикуют католиков, выявляя множество неблаговидных сторон. Хочешь, открою тебе один секрет?

Луиджи кивнул.

— Когда-то давным-давно, около двухста лет после смерти Христа, было множество христианских общин. Первые христиане были рабами и поденщиками. Христианство никогда не было единой религией – внутри этого направления всегда существовало множество общин, церквей и сект, и каждая – со своей философией. Когда в Римской империи к власти пришел император Константин, он понял, что эффективно управлять государством в котором существует множество религий невозможно. И тогда был созван Первый Никейский собор, на котором были признаны только те из учений, которые имели самой большую паству и во главе которых стояли самые богатые и влиятельные епископы. Зачем брать в долю слабых? Именно влиятельные представители своих церквей и объединились между собой, поделив власть. Остальные общины и церкви были признаны еретическими. Победители утвердили единые положения веры, которые и легли в основу объединенной религии. И, согласно этим положениям, были отобраны и отредактированы соответсвующим образом самые «удобные» евангелии, остальные же тексты не вошли в каноническую библию и были названы апокрифическими и запрещены к распространению под страхом смертной казни. Но больше меня всего поразило другое… Знаешь, что?

Луиджи пожал плечами.

— Несогласованность Ветхого и Нового завета. Христианство признает Ветхий завет, как авторитетный источник, но, тем не менее, Ветхий завет противоречит многим утверждениям христиан.

— Например? – Удивился Луиджи.

— Христиане утверждают, что бог – это само добро. Однако в Ветхом завете бог предстает все чаще злым тираном. Рассуди сам: Всемирный потоп, убийства животных ради жертвоприношения, страшное проклятие, которое бог насылает на Содом и Гомору. Но ведь бог создал такими людей! Как можно ругать своих детей за то, что они следуют своей природе, заложенной в них богом?

— На это я возражу тебе: бог дает выбор.

— Я предвидел это, друг мой. Но, рассуди сам, какой же это выбор, если затем следует страшная кара, несоразмерная с содеянным? Или вот, например, бог дал Моисею заповеди, одна из которых – «не убий». Но это не мешает богу призывать к убийству в случае супружеской измены, за потерю целомудрия до брака, за мужеложство или поклонение идолам, которых я, кстати, однажды не побоялся выставить из своей кельи. И вновь противоречие – меня за это наказали. В конечном итоге, когда я размышлял обо всем этом, я пришел к одному выводу, который до сих пор мучает меня…

— Что нужно причаститься? – Предположил Луиджи.

Бруно с насмешкой посмотрел на друга.

— Нет. Что Библия выдумана первыми царями, что бог придуман ими таким страшным, чтобы пугать его именем народ, как пугают волком или оборотнем своих детей родители. Библия – это инструмент управления народом. Именно поэтому христианство и зародилось сперва среди рабов. Это религия униженных с помощью которых властьимущие получают возможность унижать и грабить людей и дальше.

— Ты столько всего знаешь, Джордано, но твои выводы внушают мне страх. Чувствую я, что эти знания не принесут тебе счастья в жизни. Куда лучше жить в том мире, который нам дают. Зачем ломать его границы и искать истину в холодных глубинах тьмы?

— Но если тот мир, которым окружают тебя, есть ложь?

— А к чему знать истину? И что такое истина вообще? Религия нужна людям, чтобы успокаивать их разум, чтобы облегчать тяготы повседневной жизни…

— И чтобы сковывать их самыми страшными из оков – оковами духовными.

Луиджи вздохнул. Он понял, что спор между ними не приведет ни к чему хорошему. У каждого своя точка зрения и каждый по своему прав.



                Глава четвертая.




Месяц идеальной жизни: он был всеобщим кумиром среди астрофизиков NASA, а дома, впервые за долгое время, его ждала женщина… любимая женщина. Он даже не верил, что такая жизнь бывает. Теперь ему пожимали руку даже как-то иначе, глядя с подобострастным уважением в глаза. Многие из коллег других отелов стремились заговорить с ним, сесть за один столик в столовой. Показуха, - думал он про себя, - они хотят убедить всех и, в первую очередь, самих себя, что приняты в его круг общения, потому что они сами из себя представляют большую значимость. По-началу его это не раздражало, но просто веселило. Он был счастлив, как ребенок. Слава штука приятная.

Что говорить про его собственный отдел, в котором он был начальником? Коллеги-астрофизики всегда уважали его, инчаче он не стал бы старшим астрофизиком, но теперь он стал непререкаемым авторитетом. Его распоряжения выполнялись быстрее обычного, отныне с ним никто не спорил даже о необходимости изучения тех или иных рабочих файлов.

Изменения, которые приносит популярность, не могут быть локальными, они затрагивают всю повседневную жизнь. Конечно, Кэмерону нравилась эта новая жизнь. Ее рафинированность еще не успела осточертеть ему. Но одно его беспокоило больше всего – отношение к нему старых друзей по цеху. Рик Дэвидсон, его ассистент и младший сотрудник, теперь смотрел на него по другому: внешне он пытался сохранить остатки прежних отношений, но в его взгляде появилась зависть. И это расстраивало Кэмерона сильнее всего. Другие его подчиненные смотрели на него, по большей части, с подобострастием. Их питала скрытая надежда, что старая дружба поможет карьере.

Первые две недели Кэмерон ничего этого не замечал, погруженный в свою значимость, купаясь в лучах славы. Она слепила глаза. Но вскоре он стал понимать многие вещи и видеть, как изменилось отношение окружающих. Из рядового астрофизика, который был со всеми на равных, он превратился в недосягаемого полубога. За последнюю неделю его уже два раза приглашали на конференцию, несколько журналистов канала Discovery Sciense приехали в их исследовательский центр специально, чтобы взять у Кэмерона интервью. А директор даже предложил для его отдела новое, более удобное помещение.

Однажды, по окончании рабочего дня, он сел в машину, чтобы, как обычно, направится к себе домой. Полотно дороги мелькало впереди, точно гигантская вьющаяся лента. Неоновые вывески ночных пабов и мотелей сливались в яркие реки света, маня обещаниями сладостной ночной жизни. Он включил радио и задумался. Все неестественно, - думал он, - как-то фальшиво, притворно… Это не будет продолжаться долго. Не может быть жизнь такой прекрасной, идеальной, удачной. Он чувствовал, что некая неведомая сила специально вознесла его на вершину горы, чтобы показать ему мир с высоты. И, хотя он не верил в Бога, иногда у него возникала странное подозрение, будто жизнь каждого человека как будто хорошо срежессированный фильм, написаный закулистным сценаристом. Люди барахтаются, совершают те или иные поступки, искринне веря, что они сами хозяева своего будущего. Но они лишь пешки, покорные куклы в руках неведомой могущественной силы… Но зачем? И какой в этом смысл?

Он перевел переключатель радиомагнитолы. Он понял, что скоро все должно закончится. Меня вознесли на вершину, чтобы столкнуть вниз, - думал он. И чем выше жизнь возносит человека, тем боольнее его ждет низвержение вниз. А тех, кто удержится, - думал он, - неприменно будет ждать какой-то груз, собственное персональное проклятие, которое станет абонентской платой за внешний успех и иллюзию собственной значимости.

Он удивился сам себе: откуда такие мрачные мысли?! Почему он такой фаталист? Почему нельзя просто радоваться плодам своего труда? Почему, почему неприменно все должно закончится плохо? Но что-то внутри него не унималось, какой-то внутренний голос, второе я, продолжало упорно твердить ему, что это конец. Его ждет ужасная участь и поэтому, в конпенсацию за это, сейчас ему дали поиграться в славу. Жизнь – это весы, - говорило ему что-то внутри, вглубине его сознания, - любая череда плохих событий взвешивается и компенсируется чем-то положительным, равно, как и наоборот. Его ждет испытание, тяжелое испытание, которое он может не выдержать. И, возможно, сейчас самая первая и тяжелая часть этого пути.

Он подъехал к своему дому. В окнах горел свет – как это было приятно. Его ждут. Он попытался отогнать от себя мрачные мысли. У меня просто разыгралась паранойа, - внушил он сам себе, - это какая-то разновидность защитной реакции сознания на перемену обстановки. Он повернул ключи зажигания, заглушил мотор и пошел в дом. Впереди был приятный вечер и ночь, полная любви…

Ночью он проснулся от сильнейшей боли в спине. Такого еще никогда не было. Боль буквально парализовала его, он не мог ни вздохнуть, ни вскрикнуть. Корчаясь, он медленно сполз на пол. Упираясь руками в ковролин, он сжимал охапки ворсинок, пытаясь выдернуть их, точно свежиую траву. Боль была нестерпимой, но он боялся закричать, чтобы не разбудить Энжи. Кэмерон попробовал встать – удар был точно от хлыста. На глаза навернулись слезы. «Что это такое?», - думал он про себя. «Я дурак, дурак», - шептал он, - «давно надо было сходить к врачам, а вместо этого я все откладывал, заглушая боль викодином».

Его спасение было скрыто за ровными рядами книг на полке. Он кое-как поднялся и достал тюбик с заветными таблетками. Открыл колпачек, высыпал себе на ладонь пригоршню. Задумался. Нет, столько принимать нельзя, слишком большая доза. Он принял два белых кругляша и закрыл тюбик. И в следующее мгновение свет вспыхнул в спальне, на секунду ослепив его. Напуганная Энжи сидела на кровати. Она спрашивала, что случилось. Он почти не слышал ее вопроса, голос ее отдалялся все дальше, точно она была не рядом с ним. Окружающая обстановка комнаты стала расплываться перед глазами. Последнее, что он запомнил было искаженным от ужаса лицом его любимой. Энжи вскочила и бросилась к телефону. А дальше тьма, точно гигантский занавес, упала, скрадывая его сознание.

Он упал на мягкий ковралин, потеряв сознание.

Энжи трясущимися руками уже набирала телефон службы спасения. Секунды растянулись для нее в вечность. Почему так долго не берут трубку? Алло! Алло! Девушка! Моему… другу плохо! Что? Да, черт возьми! Незнаю! Он потерял сознание! Адрес? Диктую…

Машина скорой помощи неслась по улице, разрывая тишину ночи пронзительным воем. Энжи сидела внутри, подавленная и ошеломленная. Боже, - крутилось у нее в голове, - только бы он не умер. Невероятно… Еще два часа назад все было так хорошо. Он казался здоровым и счастливым. И вот сейчас он лежит совсем рядом без сознания. Отчаяние подступило к горлу тяжелым горьким комом.

— Что это? – В десятый раз повторяла она свой вопрос.

Равнодушный полный фельдшер в недоумении пожимал плечами. Ему хотелось есть и он мечтал поскорее закончить свою смену. Все эти ночные больные, как на одно лицо. И их женщины-истеричики, всегда одинаковые. Ревут, распускают сопли, вечно по десять раз спрашивают – «что с ним?» и «будет-ли он жить?» Глупее, пожалуй, не бывает вопросов. Он уставился в красивое заплаканное лицо девушки. А она ничего так, - подумалось ему, - повезло этому задроту. Хотя… нет, наверное уже не повезло.

— Мы доставим его в десятый госпиталь, - равнодушно ответил фельдшер, - там его осмотрят врачи и вы все узнаете… Вы приходитесь ему женой?

Боже, - подумалось Энжи, - ведь я даже не жена ему. Кто я? Что я скажу им? Но, впрочем, это неважно. Сейчас я динственный человек, который рядом с ним.

— Я его девушка…

— Понятно, - ухмыльнулся фельдшер.

Машина с воем пронеслась по пятой улице, сворачивая на площадь Линкольна. Неподалеку виднелись высокие кирпичные корпуса госпиталя.

Носилки поспешно вынесли из машины двое фельдшеров. Кэмерона доставили в отделенее скорой помощи. Дежурный врач осмотрел зрачки, проверил пульс. Энжи, растерянная, рассказывала о том, что произошло на ее глазах. Врач кивал, делал какие-то пометки.

Кэмерон открыл глаза. Смазанная картина окружающего пространства постепенно становилась четкой. Он в недоумении разглядывал белые больничные стены, снующих медсестер в розовых больничных халатах. Он приподнялся на локтях, чувствуя приятную эйфорию. К нему подключили катетор, аппарат, подвешенный над его койкой, размеренно пищал в такт биению его сердца. Подошла медсестра.

— Где я? Что со мной?

— Лежите, лежите, - настойчиво попросила она его.

— Что со мной? Как долго я…

— Вы были без сознания около пары часов, - ответила она с сильным латиноамериканским акцентом. – Скоро вас осмотрит доктор.

Она повесила результаты первых анализов на крючек его койки и поспешно удалилась. Он огляделся по сторонам: повсюду стонущие люди, в воздухе запах лекарств.

Спустя вечность к нему подошел высокий человек средних лет в белом халате и с недельной щетиной.

— Доктор Рейдман, - представился врач, проверяя результаты анализов.

— Что со мной? Эти боли…

— Об этом я и хотел поговорить, - заявил доктор Рейдман. – У вас в моче обнаружены следы гидрокодона…

— Гидро… что?

— Вы принимаете викодин? – Сухо спросил врач.

— Я… да.

— Вы получаете таблетки по рецепту?

— Я покупаю их у знакомого… Одного…

Кэмерон почувствовал, как пот проступил на лбу.

— Доктор… У меня сильные боли в спине.

— Вы должны были в первую очередь обратиться к врачам, а не глушить боль опиатами.

— Что со мной?

— Пока я не могу сказать… Результаты важных анализов будут готовы только днем. У вас хорошая страховка, так что, можете не беспокоится на счет лечения.

Врач вышел. А спустя несколько минут над ним склонилось заплаканное лицо женщины…

— Энжи, - прошептал Кэмерон и слабо улыбнулся, - как я рад…

— Ты сидел на викодине… Почему? Почему ты мне ничего не сказал?

— Родная… пожалуйста…

Она заплакала. Ее красные воспаленные глаза выдавали отчаяние и боль. Кэмерон вдруг понял насколько он ослаб. Ему трудно было даже произнести ее имя. К такого рода объяснениям сейчас он был не готов.

Ожидания длились целую вечность. Кэмерон то впадал в какое-то странное полузабытие, то вновь оказывался в реальности, болезненно морщась от желтого освещения больничной палаты. Его преследовали какие-то кошмары: он видел себя в морге со стороны, затем, этот сон сменялся другим, в котором ему делали жуткую операцию и он истекал кровью. Просыпаясь, он стонал от боли, потел, звал Энжи. Она всегда была рядом, подбадривая его и он успокаивался.

На утро его куда-то повезли. Боли в спине снова усилились. Мелькали стены клиники, лица медсестер и оринаторов, рекламные плакаты с изображением улыбающихся фальшивой улыбкой врачей. Его каталку завели в большой лифт и над ним склонилась продолговатая голова его лечащего врача. Большие впалые глаза смотрели изучающе и строго.

— Мы сделаем вам МРТ1 и посмотрим, что там у вас делается в спине, - пояснил доктор Рейдман и подмигнул.

Кэмерон молча кивнул.

— А после, - продолжл врач, - я попрошу сестру вколоть вам обезболивающее, чтобы вы отдохнули.

— Спасибо… док.

Врач посмотрел на большие наручные часы, поморщился.

Лифт плавно остановился, металлические двери разъехались в стороны и его: беспомощного, жалкого, опять куда-то покатили. Спустя пару минут после препирательства доктора Рейдмана с каким-то незнакомым человеком в зеленом халате, Кэмерона поместили в какой-то диковенный прибор, напомнивший ему телепортатор из какого-то научно-фантастического фильма. Его загрузили внутрь, под большую катушку. Послышались гудящие звуки аппарата, Кэмерон закрыл глаза. В динамиках раздался голос Рейдмана: «постарайтесь расслабиться, не шевелитесь!»

После исследования, его перевзли в новую одиночную палату, которая должна была стать его престанищем на неопределенный перриод времени. Ему нужен был отдых и сон, он чувствовал, что неимоверно устал. Сестра сделала ему какой-то укол и Кэмерон погрузился в бездну забытия. Так закончился еще один день, первый день, проведенный им в стенах клиники.

Когда он проснулся, вокруг было тихо. Он застонал. Попробовал пошевелится – но тело не повиновалось ему. Первый человек о котором он подумал – была Энжи. Он позвал ее. Теплая мягкая рука опустилась ему на лоб. Он улыбнулся. Это была она. «Я позову доктора», - прошептала она. Он не видел ее, только слышал ее голос. Но и этого было достаточно. Он почувствовал себя сильнее и увереннее.

В палату вошел доктор Рейдман. Лицо его было сосредоточенным. В руках он держал темно-синие снимки спинного мозга одного из своих пациентов. Энжи вошла следом за ним и села в углу.

— У меня плохая и хорошая новость для вас, - проговорил врач, оперевшись о спинку кровати. – Начну, пожалуй, с плохой.

Кэмерон почувствовал, как напряглись мышцы его тела, в горле он почувствовал сухость.

— У вас экстрамедуллярная опухоль спинного мозга в виде шванномы кресца. Проще говоря, у вас рак.

Кэмерон почувствовал волну жара. У него рак? Рак?! У него рак… Ему только что вынесли приговор.

— Хорошая новость заключается в том, - продолжал доктор Рейдман, - что это можно попытаться оперировать. Но сперва вы должны пройти курс химиотерапии. В нынешнем виде опухоль практически неоперабельна, ни один хирург не возьмется за скальпель. Все будет зависить лишь от того, как пройдет курс химиотерапии.

— Но в чем же хорошая новость?

— Это и была хорошая новость. У вас есть, пусть и маленькая, но надежда. У других пациентов и этого нет.

Кэмерон сглотнул. Привычный мир задрожал, треща по швам, он стал обваливаться, обнажая страшную холодную бездну. Значит ему осталось жить считанные дни. Внезапно вся жизнь оказалась позади. Осознание этой мысли ввергло его в ступор. Странное оцепинение сковало все его члены, он точно превратился в подобие каменноой статуи. Спустя какое-то время он ощутил внутри нарастающий взрыв. Он горько улыбнулся. По щеке медленно скатилась слеза. А потом вдруг, сам незная почему, он расхохотался. Он хохотал долго и громко, не в силах сдерживать себя, пока, наконец, безумный смех его не перешел в горестное рыдание.




                * * *


Епископ облагдывал поджаренную куринную ножку. Неподалеку от него лежала большая белая борзая, пожиравшая своего хозяина умоляющим взглядом. Позади большого кресла красного дерева, украшенного причудливыми резными орнаментами, на котором восседал епископ, в большом камине потрескивали танцующие языки пламени. Они наполняли просторные покои мягким убаюкивающим теплом от которого епископа клонило в сон.

Наконец он доглодал тонкую куринную косточку и с равнодушием бросил ее терпеливо ожидавшей своего часа собаке. Молодая борзая вышла из оцепенения, ловко поймав кость с остатками мяса. Зажав драгоценную добычу в челюсте, пес грациозно направился в сторону камина, неторопливо с чувством достоинства улегся неподалеку и принялся за свое важное занятие - обгладывание мясной косточки.

Епископ Бурнейро, тем временем, вытер жирные руки о шелковую салфетку и подлил из серебрянного кувшина вина. Осушив бокал Бургунского двумя глотками, епископ громко отрыгнул и потянулся к маленькому серебрянному колокольчику. Комната наполнилась нетерпеливым звоном. Большие двери распахнулись и в зал торопливо вошел, причудливо семеня маленькими ножками, тщедушный слуга в дорогой парчовой ливреи. Он поспешно принялся убирать посуду с длинного стола за которым обедал епископ. Другой слуга, вошедший следом, поинтересовался не угодно-ли что-нибудь еще господину. «Поди прочь», - лениво махнув рукой, раздраженно ответил Гарсио Бурнейро. Слуга поклонился и, пятясь к двери, скрылся в длинном коридоре. Первый слуга, тем временем, убрал остатки обеда со стола и поспешил оставить епископа в одиночестве. Слуги боялись мессира, когда тот был не в духе.

Вот уже второй год, как здоровье епископа, одно только имя которого вселяло благоговейный ужас подданым королевства, неуклонно сдавало. Порой приступы загадочной хандры, высасывающей из его тела все жизненные соки, бросали епископа в ярость. Но какое дело было алчной болезни до всех санов и званий своей жертвы? Ее не интересовали ни связи, ни положение жертвы в обществе, от недуга нельзя было откупиться и нельзя было его умилостивить. Болезнь была выше власти епископа и именно это приводило последнего в бешенство. Медленно, точно упиваясь каждым мгновением своей силы, болезнь отнимала у стареющей жертвы жизнь, каплю за каплей, медленно пожирая его изнутри.

Чистолюбивые замыслы епископа простирались далеко. Втайне он грезил папской тиарой. По жизни целеустремленный человек, привыкший добиваться своих целей, он впадал в ужас от одной только мысли, что смерть может помешать ему осуществить задуманное. Власть стала желанной наградой для этого человека и чем больше у него было власти, тем сильнее была жажда еще большей.

Епископ решил бросить вызов самой смерти. Он нанял лучших врачей, которым было отведено отдельное крыло его роскошного дворца. День и ночь искусные лекари Европы трудились за составлением всевозможных снадобей, молодильных отваров, волшебных порошков. Пациенту прописали специальную диету, регулярно ему делали кровопускание, которое, как считалось, является универсальным средством от всех недугов. Но что бы не делали доктора и как бы они не старались, коварный незримый враг епископа, затаившийся в его теле, продолжал мучить свою жертву, точно смеясь над всеми ее попытками победить его.

По вечерам Гарсио любил проводить время в долгих молитвах. Стоя на коленях перед образами Богородицы и Христа, он вымаливал у бога снисхождения, убеждал его в том, что ему нельзя умирать. «Еретики всюду, - шептал он, обливаясь слезами и потом, - они объединяются, чтобы разрушить твою цекрковь, Господи и втоптать в грязь корону Филиппа, лучшего из сыновей твоих». Но представители небесной канцелярии, казалось, не слышали мольбы своего слуги, равнодушно взирая на него с многочисленных икон и распятий.

Бурнейро, однако, не унывал, не такой он был человек. С ранних лет привыкший бороться и добиваться своего, он, сын простого священника, волею случая вознесенный на вершину власти, бросил вызов самой смерти. Обращаясь за помощью к врачам и к вере он, в тайне от посторонних, прибегнул к еще одной стороне – к магии. По личной рекомендации одной влиятельной особы он выписал из Лиона магистра черной магии. Волшебник, правда, не очень-то помог своему клиенту, запросив, тем не менее, за услуги непомерную цену. Пришлось епископу через подставных лиц обвинить чернокнижника в колдовстве, которого, затем, с молчаливого попустительства епископа и упрятали в застенки инквизиции. Там с ним, должно быть, и расправились специалисты. А епископ тут же принялся замаливать свои грехи, усиленно постясь и молясь до поры. Теперь же, прогуливаясь по пустым залам своей резиденции, Бурнейро с неприязнью вспоминал эту историю.

Устав от прогулок по бесконечным пустым и холодным комнатам, чувствуя опустошение в душе, Гарсио Бурнейро направился в своей кабинет, служивший ему и столовой и спальней. Последнее время он редко выбирался из «красной комнаты», как называл он свои аппартаменты. Левая часть его особняка по большей части пустовала, предаваясь запустению.

Он снова вошел в красную комнату, наполненную тусклым дневным светом, робко проскальзывающим в помещение через массивные бархатные гардины. Они как раз и предавали дневному освещению тот самый красноватый оттенок, который довершала остальная обстановка: темно-бардовая мебель и такого же цвета стены, обитые мягким бархатом. Потолок этого кабинета представлял из себя картину сотворения человека, выполненную искусным мастером, приложившим свою кисть к оформлению папских покоев в самом Ватикане.

С улицы донесся гулкий цокот копыт, свой равномерный шаг чеканили лошади. Гости редко бывали у епископа. Бурнейро подошел к большому окну, выходившиму в огромный цветущий сад. Из окна можно было видеть высокий каменный забор, широкую улицу за ним и даже часть главных ворот. Бурнейро приподнял гардину, осторожно выглядывая в окно. К воротам медленно приближалась карета, запряженная тройкой отличных породистых рысаков. Экипаж остановился и из кареты выскочил коренастый невысокого роста человек. Епископ узнал в нем своего племянника – Мигеля Бурнейро.

Мигель, тем временем, поспешно вошел в большой сад, раскинувшийся на крыльце большого особняка. К нему уже спешил встревоженный лакей, чтобы встретить гостя и проводить в приемную его высокопреосвященства. Мигель проследовал за слугой в просторный холл с большими колоннами и широкой парадной лестницей. На него со всех сторон молчаливо взирали мраморные статуи апостолов времен поздней Римской империи. Мигель скинул с себя походный плащ и протянул его слуге.

К гостю вышел маленький краснолиций камердинер епископа, который тут же сообщил, что его высокопреосвященство ждет его с самого утра с большим нетерпением.

— Знаю, - рявкнул Мигель, - я прибыл к его преосвященству прямо с дороги…

— Следуйте за мной…

Они поднялись по широкой парадной лестнице и прошли по большому коридору с мраморными колоннами в приемную епископа. Это была огромных размеров комната, правая сторона которой была уставлена рядами диванчиков и кресел с мягкой обивкой из самого дорогого туринского сукна. Здесь гости могли посидеть и отдохнуть в ожидании приема важной особы. А для того, чтобы им не было скучно, их взоры услаждали многочисленные картины, развешанные вокруг и посвященные преимущественно библейским сюжетам.

Оставив гостей в приемной, камердинер поспешил к своему господину, чтобы доложить о визите племянника. Но стоило ему только войти в красную комнату, осторожно проскользнув в дверь, точно робкая мышь, как вошедший следом Мигель, бесцеремонно оттолкнул слугу. Камердинер почтительно поклонился и выскочил прочь. Епископ, оторвавшись от созерцания мерцающего в камине пламяни, повернулся к племяннику. Их взгляды встретились и Мигель почтительно поклонился.

Многих гостей, впервые попавших к епископу в личные покои, поражала огромных размеров фреска, украшавшая высокие своды его кабинета. Работа принадлежала руке известного художника Паоло Веронезе и представляла из себя сошедшего с небес ангела, карающего фарисеев. Высокий широкий потолок, расписанный Веронезе, величественно простирался над завороженным зрителем, как бы давая ему понять насколько ничтожен человек перед богом и божественным провидением. Хозяин кабинета любил украдкой наблюдать за тем впечатлением, которое оказывала фреска на его очередного гостя. Одна и таже иллюстрация рождала в людях разные чувства: от искреннего восхищения и восторга до плохо скрываемой зависти и раздражения.

Епископ протянул гостю свою жилистую длинную ладонь, сплошь увенчанную перстнями с инкрустацией драгоценными камнями. Почтительно склонившись перед епископом, Мигель поцеловал сухими губами холодную ладонь.

— Рад вас видеть, дорогой мой племянник!

С этими словами старший Бурнейро улыбнулся, сжимая в объятиях племянника.

— Слава Иисусу, ты жив! Я беспокоился за тебя…

— Он мертв.

По лицу епископа поползла довольная ухмылка.

— Я горжусь тобой, мой мальчик. Твой отец, будь он жив, неприменно разделял бы мои чувства. Скольких еретиков ты убил еще?

— Может быть пару… Или троих… Но это неважно. Главное – я убил его.

Епископ скрестил жилистые руки на груди и подошел к окну. Ярко светило солнце и свет его раздражал старые глаза Гарсио Бурнейро, привыкшие к полумраку кабинетов и комнат допроса в казиматах. Он чувствовал, как торжествует в нем каждый нерв, каждая частичка его тела. Триумф над старым врагом семьи! Еще один из них, самый главный недруг, повержен.

Шарль Теленьи был, пожалуй, одним из самых злейших врагов клана Бурнейро. Именно он убил в битве при Сен-Кантене главного инквизитора Хосе Бурнейро, родного брата епископа, который пользовался большим авторитетом при дворе его высочества. Это нанесло большой урон семейству Бурнейро. Но худшим, пожалуй, было оскорбление, которым была подвергнута их семья. Взяв в плен испанского инквизитора, люди Теленьи долго издевались над Хосе Бурнейро. Затем, выжгав каленным железом глаза, отступающие отряды Теленьи отрезали инквизитору голову и, затолкав в приоткрытый рот покойника отрывки его собственных приговоров, отправили ее с посыльным в занятый испанскими гвардейцами город.

До сих пор Гарсио Бурнейро содрогался, вспоминая это жуткое зрелище. Тело его брата так и не нашли, лишив возможности захоронить покойника по христианским традициям. И с того самого дня, когда Гарсио увидел обезглавленную голову любимого брата, он поклялся отомстить врагам. Он бы с удовольствием лично расправился с каждым из них, если бы представилась такая возможность. Но смерть главного из них, теперь грела его душу. Однако, радости он не чувствовал, скорее это было удовлетворение и пустота.

Епископ смотрел на племянника. Как похож был сейчас Мигель на своего отца: тот же орлинный нос, суровый холодный взгляд, крепкие плечи. Племянник был его ушами, глазами и правой рукой. Никому не доверял Гарсио так, как Мигелю, потому что знал – родная кровь предать не может. Мигель был единственным викарием епископа, доверенным лицом и близким советником. Когда-нибудь, надеялся Бурнейро-старший, его племянник станет вице-королем Неаполитанского королевства или, быть может, даже главным инквизитором Испании.

— У меня есть для тебя еще одно задание, - нарушил затянувшееся молчание епископ, внимательно вглядываясь в глаза Мигеля, - ты должен посетить Сиену и провести там расследование, ибо я никому не доверяю из своих людей, кроме как тебе.

— Я слушаю, дядя.

— Недавно в городе были волнения. Отряды повстанцев ночью перерезали отряд городской стражи и попытались поджечь ратушу. Зачинщиков восстания удалось поймать и сейчас они заключены в темницу. Я хочу чтобы ты лично принимал участие в расследовании этого инциндента. Это будет светский суд и поэтому формально ты будешь просто моими глазами и ушами. Я не доверяю местным властям.

— Дядя, я отправлюсь в Сиену завтра-же.

— Ты должен отправится туда немедленно, сын мой. В последнее время отряды повстанцев действуют все более организованно, они хорошо вооружены. Это уже говорит о том, что за ними кто-то стоит. Я хочу знать – кто. Ты должен прибыть в город инкогнито.

Мигель поклонился и поспешил покинуть резиденцию епископа. Он был в подавленном настроении, но перечить дяде не решился. Вечер застал его в дороге. Мигель расчитывал добраться до города к середине следующего дня.

Всю дорогу он пребывал в раздумьях. Радости от убийства он не ощущал, скорее это была пустота. Отца он помнил плохо. Мальчишкой, он почти не видел его, воспитание целиком взяла на себя двоюродная сестра его матери. В редкие дни, когда Мигеля навещал отец, он помнил только строгость, с которой обращался с ним отец. Иногда отец мог высечь его за какую-нибудь малую провинность, например за неискренное чтение молитвы, все время утверждая, что розги в воспитании детей идут только на пользу. Иногда Мигель задумывался: как бы сложилась его судьба, если бы наварцы не убили его отца при сражении у того злополучного французского города.

Дядя был не такой. Он был хитрым и очень расчетливым человеком, он тоже бывал резким и жестким, но к Мигелю он питал теплые чувства. И особенно стало это заметно, когда после смерти Хосе, дядя взял мальчика под свою опеку. Именно он нанял для племянника лучших учителей фехтования, чтобы те обучали его ловкости и тактике сражения. Юношу обучали богословию и истории родной страны. А затем, когда дядю назначили епископом Неаполя, он был вынужден покинуть Нидерланды вместе с доном Риберой, чьим духовником и являлся. Гарсио взял племянника с собой и отдал его на обучение в доминиканский монастырь. Так племянник оказался всегда при нем и, в тоже время, он уже тогда стал глазами и ушами дяди в стане его главных противников в королевстве - доминиканцев.

Доминиканцы всегда были государством в государстве. Они не подчинялись испанской власти, не выплачивали епископату прокураций и десятин, самостоятельно руководили инквизиционными расследованиями. Фактически они были занозой в заднице, орден обладал в регионе большим влиянием на умы людей и процветал. Мигель Бурнейро, воспитанный иезуитами и будучи тайным професом этого ордена, ненавидел доминиканцев, считая их главными соперниками в борьбе за папскую власть. Но о том, что епископ Бурнейро был иезуитом знал только его племянник и сам генерал ордена. Открыто выступать против доминиканцев, имевших в королевстве сильные позиции, пока что Гарсио Бурнейро не дозволялось.

Мигель прибыл в маленький городок, как и предполагал, после полудня. Кажущееся спокойствие города было обманчивым. Остановившесь в первом же постоялом дворе, викарий ощутил напряжение, царившее среди местных жителей. Его встретили недоверчиво, хозяин постоялого двора внимательно приглядывался к гостю, распрашивал его откуда он и насколько долго планирует остаться. Из всего этого Мигель заключил, что горожане опасаются шпионов и доносчиков - и правильно делают.

Позволив себе немного выспаться, Мигель сразу же отправился к мэру городка. Полноватый и краснощекий испанец встретил своего земляка добродушно, но по его уставшему взгляду и темным кругам под глазами, Мигель сразу определил, что пережить мэру пришлось немало. Мигель представился своим привычным псевдонимом, назвавшись Хуаном Рикко, после чего показал подорожную. Мэр рассыпался перед ним в радушном подхалимстве. Он предложил гостю отобедать с дороги, но Мигель не был голоден и сухо отказался.

У него не было желания надолго застревать в этом захолустье. Он попросил проводить его в камеру к одному из главарей повстанцев, предположительно самому главному. Вместе с ним в сырое подземелье городских казематов спустился опытный палач. Мигель хорошшо умел выбивать из своих жертв правду – некоторым приемам его когда-то обучил отец.

Он ожидал увидеть не худощавого затравленного юношу, свернувшегося на кучке грязного сена, а плечистого рубаку средних лет. Однако, надо отдать должное, юноша держался на допросе вызывающе и гордо. Его заставили подняться и проводили в комнату пыток. Гремя чугунными кандалами, избитый и голодный, пленник не спешил терять достоинства. Этих бунтарей, повстанцев до мозга и костей, Мигель ненавидел больше всего. С фанатиками трудно было работать.

Палач выплеснул в лицо юноше ушат ледянной воды, после чего, расположившись на стуле, Мигель перешел сразу к делу. Его не интересовало ничего, кроме самого главного вопроса – кто стоит за повстанцами, кто руководит ими, направляет их, финансирует. Юноша упорно молчал, ухмыляясь. Мигелю эта реакция была хорошо знакомой. Но он был уверен, что сломает неприступную крепость его духа. Для начала надо было запугать свою жертву, а ничто так не страшит пленника, как ожидание страшной пытки.

Мигель распорядился привести другого из повстанцев, по-видимому рядового крестьянина. Типичная история – у него отняли пашню, его детей погнали в ряды гвардейцев, которых отправили на галерах в колонии. Палач зафиксировал деревянное устройство сапога на ноге старика и принялся вбивать первый кол. Тупые деревянные доски тяжело входили в ноги старика, ломая кости и медленно превращая ноги в бесформенное месиво из костей, кожи и крови. Старик орал, извивался от боли, терял сознание. Ему на лицо выливали холодной воды и после небольшого перерыва экзекуция продолжалась.

Юноша сдался быстрее, чем предполагал Мигель. Когда бездыханное тело старика сняли со стула, открыв кандалы, а палач принялся фиксировать устройство сапога на ноге у худощавого итальянского фуорушити, тот не выдержал: стал умолять, просить не калечить его. Мигель улыбнулся и повторил свой вопрос: кто стоит за повстанцами. Лицо юноши напряглось, глаза забегали – он еще цеплялся за свой героизм. Но Мигель знал, что жертва сломлена. Палач сделал первый удар и боль, пронзившая щиколотку, развязала язык юноши окончательно.

Раздался хриплый вополь и прозвучало долгожданное имя - Амброжио Паскуа.

Мигель застыл в оцепенении. Его работа была сделана. Но кто бы мог подумать, какой результат она принесет?! Он молча поднялся, чувствуя себя изможденным и усталым. Теперь предстояла долгая дорога назад, в Неаполь.





                Глава пятая.




Смутные очертания палаты вновь проступили вокруг, точно медленно проявляющееся изображение на кинопленке. Стены обступили вокруг, навалились всей своей тяжестью, будто бы хотели задавить его. Кэмерон приподнялся на локте, огляделся по сторонам. Восходящее солнце озаряло больницу ярким светом. Погруженная в сонную тишину, клиника притаилась, готовая взорваться всего через два часа привычными криками вечно суетящихся медсестер, звоном каталок, гулом десятка телефонных звонков. Но пока еще все было сковано тишиной. Точно волшебные чары, наложенные чьим-то заклинанием, которые рассеются с яркими лучами нового дня. Кэмерон посмотрел на большие белые часы в металлической оправе. Толстые черные стрелки сообщали о том, что наступило раннее утро - шесть часов. Развалившись в кресле, посапывала за большой стеклянной дверью дежурная сестра, полноватая женщина средних лет по имени Эрнес.

Сейчас он хорошо помнил свой очередной сон. Ничего нового, все никак у обычных людей. Ему никогда не сняться разные сны, ему даже не приходится жаловаться на отсутсвие снов. Отсутствие снов было, пожалуй, лучшим из вариантов. Он вообще не понимал зачем людям нужны сны, тем более такие, как у него?! Сон всегда про одно и тоже: в нем он то монах, то священник, то беглец, скрывающийся от свирепых одержимых врагов, в нем он неизменно бунтарь и одинокий философ. Сегодня ему снилось, будто он спорил с каким-то важным человеком. Он плохо помнил суть спора, что-то из области теологии. И это при том, что за всю свою жизнь он ниразу не открывал Библию. Не делал этого пренципиально, потому что твердо был уверен: религия «промывает» людям мозги. Она несет утешение, но, вместе с тем, делает людей зависимыми от самой себя и не позволяет объективно воспринимать реальность.

Чем же конился его спор? Кэмерон постарался напрячь память. Кажется, его освистали. Он отстаивал свою точку зрения, там, во сне, полностью убежденный в ее правоте и в глупости оппонентов. Это его и погубило: победило тупое большинство, грубая сила, стадное чувство. Он силился вспомнить суть спора, в тысячный раз пытался вспомнить каким именем к нему обращались. Интуитивно он чувствовал, что вспомни он свое имя во сне – это помогло бы ему понять природу этих странных снов и самого себя.

Но ни имени, ни диалога он припомнить не мог. Только общие высказывания, лишенные смысла, выхваченные из мутного болота воспоминаний о сне. Что-то про учение какого-то Ария… И еще про Иисуса Христа: бог он или человек… Черт, лучше оставить все это, - решил про себя Кэмерон, - все равно он ничего не вспомнит. С каждой минутой шлейф сна становился все призрачней, ускользая от его сознания.

Он кинулся было, как обычно это делал всегда, записывать остатки воспоминаний. Выругался. Ни ручки, ни бумаги под рукой не было. Он не был готов. Тогда он, обессиленный, лег и рассматривая ровный белый потолок, принялся думать. О том, что это такое, он уже думал множество раз. Перебирал в уме множество теорий, но ни одна из них не казалась ему убедительной. Жизнь души в паралельной вселенной, шизофрения, его прошлая реинкарнация, сохранившаяся каким-то образом в памяти и проявляющаяся посредством воспоминаний… Версия с шизофренией казалась более убедительной для его рационального мышления и поэтому он сильнее всего отвергал ее. Но тогда что? Что это, черт возьми?!

Он много раз думал: не обратиться-ли ему за помощью к квалифицированному специалисту. И когда он уже готов был навестить психиатара, всякий раз отметал эту идею. Он боялся потерять работу в NASA, боялся испортить свою карьеру ученного. Конечно он думал о том, что есть множество частных психиатрических клиник в которых его случай, неприменно, заинтересует врачей и можно будет расчитывать на анонимность… Но все равно это не выход: его начнут пичкать психотропными лекарствами и он неизбежно потеряет сноровку в работе. Так что, как ни крути, надо молчать об этих странных снах.

Еще одна странная особенность, которую он заметил: когда он принимал викодин, прекращались не только боли в спине, но еще уходили и эти странные сны, так нервировавшие его каждое утро. Почему это происходило он не знал, но взаимосвязь между приемом викодина и отсутсвием этих сумасшедших навязчивых снов была очевидно подтверждена практикой. Это была еще одна, тайная причина, по которой он принимал опиаты.

В палату вошла сестра и Кэмерон вынужден был оставить свои размышления. Полная мексиканка была самой заботливой сестрой в его отделении и нравилась ему. Зычным голосом она поинтересовалась, как он спал.

— Мы дали вам хорошую дозу снотврного, - проговорила Эрнес, - чтобы вы могли выспаться без болей.

Кэмерон слабо улыбнулся.

— Спасибо. Сейчас я чувствую себя бодрым и почти здоровым.

— Вы помните, что сегодня у вас первый день терапии?

Он кивнул. Он вспомнил. Сегодня его посадят в большое кресло и начнут пичкать его организм химикатами и токсинами. Вынужденная мера.

— Я должна вас обрить, - сказала сестра, - скажите, когда будете готовы.

Он кивнул. Медленно попытался встать с кровати. Он был готов.

Они прошли в санузел. Он сел на стул перед большим зеркалом. Эрнес достала из шкафчика старую, жужащую, как рой саранчи, электробритву. Медленно занесла ее над головой Кэмерона и спустя секунду первый клок волос медленно сполз по его затылку. Он зажмурил глаза, думая об Энжи. Она давно не навещала его. Она стала холодной и отчужденной. Это пугало его. Он чувствовал, что после того, как попал в эту проклятую больницу, отношения между ними стали напряженными, а разговры короткими и натянутыми. Ему очень не нравилось это, он пытался выяснить у нее, что случилось, но Энжи упорно отмалчивалась. Она лишь уверяла его, что все впорядке, что ничего не произошло. Но на его вопрос: любит-ли она его, девушка поджимала губы, отводила глаза и пыталась уйти от разговора. Он не хотел думать об этом, но как он не пытался списать все на стресс и ее усталость, он все равно в глубине души понимал – ее отсраненность есть признак катастрофы в их отношениях. И он с ужасом думал, что будет с ним, если она бросит его.

Между тем, Эрнес закончила свою варварскую работу и, улыбаясь, смотрела на его отражение в зеркале.

— Так вы даже более симпатичный, - неудачно пошутила она, чтобы хоть как-то подбодрить.

— Возможно…

Он смотрел на свою сверкающую макушку, на свое жалкое осунувшееся лицо, вглядывался в свои мрачные потухшие глаза. Это не он, это его гротескная тень из самых страшных кошмаров, - думал Кэмерон.

В двенадцать часов состоялся сеанс химиотерапии. Доктор Рейдман вошел в палату улыбающимся и сразу перешел к делу. Он сообщил, что сеансы будут проводится три раза в неделю, с перерывами в один-два дня, чтобы дать организму передышку. Его поручат в руки опытного онколога. Но главное, сказал доктор Рейдман, он не должен унывать и должен хорошо питаться. «В вашем случае, - сказал врач, - это важно, ведь от настроя в немалой степени зависит успех лечения». Кэмерон кивнул. Легко доктору Рейдману учить оптимизму, ничего не скажешь.

Они поднялись в процедурное отделение. Его представили молодому, низенького роста, человеку. Полноватый, щекастый врач назвался доктором Джойсом. Кэмерон прочел бейджик, прикрепленный к карману халата: «онколог».

В первый день химиотерапии Кэмерон очень волновался. Он ждал в общем корридоре рядом с другими пациентами: двумя веселыми старичками, игравшими в морской бой. Они тоже были обриты наголо. Завидев новичка, старички тут же бросили свое занятие и пересели на кушетку к Кэмерону. Они, похоже, были в добром расположении духа: все время улыбались, шутили, посмеивались друг над другом. Для него же это был самый неприятный удар: эти люди прожили свою жизнь. Теперь в их возрасте, узнать о том, что у тебя рак, не так ужасно. Но он, почему именно он?! Такой молодой, когда жизнь, казалось, только начинается.

Нехотя он отвечал на распросы своих новых знакомых: кто он, кем работает, давно-ли в клинике. Когда старички узнали о том, что он астрофизик, они искринне стали восхищаться. Кэмерон невольно почувствовал к ним расположение и поддался на разговор. Одного из них, высокого и худощавого, звали Мэдом Джерси, второй был полный, в широких бежевых брюках и в смешных розовых подтяжках, он представился Грегом Твистером.

Вскоре их позвали в процедурную. Помощник доктора Джойса, молодой ассистент, по-видимому только закончивший медучилище, аккуратно подключил пациентов к приборам. Кэмерону вставили три трубки в спину. Затем он почувствовал легкое жжение, которое вскоре прошло. Грег Твистер, сидевший напротив, развернул свежий номер Times, а Мэд Джерси блаженно закрыл глаза. Кэмерон смотрел на них и дивился: они вели себя так, как будто ничего особенного не происходит, как будто они не больны страшной болезнью и не играют в кости со смертью, выигрывая до поры у костлявой каждый день. Они вели себя естественно, непринужденно, как если бы просто зашли в бар, чтобы пропустить по стаканчику доброго шотландского скотча и обсудить последний забег.

Когда Кэмерон снова оказался в своей палате, он уже не чувствовал себя больным и несчастным. Эти люди как будто зарядили его свой жизнерадостностью, вдохнули в его опустошенное тело новые силы. Он даже улыбнулся сам себе.

Через час в палату вошел доктор Рейдман, чтобы осмотреть Кэмерона. Он поинтересовался, как прошел первый сеанс.

— Я чувствую слабость и немного голова кружится, - признался Кэмерон.

Доктор Рейдман, по-видимому удовлетворенный, кивнул.

— Это вполне нормально, - сказал он, - в дальнейшем вы немного привыкните и головокружение будет ощущаться не так сильно. А сейчас отдыхайте.

С этими словами врач вышел, оставив его одного.

Весь день Кэмерон провел, изучая свежий номер «Sciense». Приятно порадовался, читая статью о его новом открытии экзопланеты. Это грело душу. А еще он весь вечер ждал Энжи. Но девушка так и не пришла…


                * * *


Луиджи уехал. После отъезда друга монастырь казался Бруно чужим и опустевшим. Больше не осталось близкого человека, единственного друга, с которым можно было бы поделиться самыми сокровенными мыслями.

Джордано давно пришел к выводу, что стены монастыря превратились из величественного храма знаний, какими они когда-то казались мальчику, впервые приехавшему сюда лет семь назад, в душную тесную темницу. Он разочаровался в том мире, в который когда-то так слепо верил. Но зато он обрел мир другой, более загадочный, бесконечный, непознанный, таинственный и величественный. Мир, который разрывал тесные церковные догматы о нем, вырываясь из их нелепых пут и разворачиваясь до бесконечности и многообразия. Мир, представляющий собой тайну о самом себе.

Этот мир открыли для него таинственные книги, о существовании которых было непринято говорить среди монахов. Годы, проведенные Бруно в недрах монастырской библиотеки, особенно в закрытой ее части, сильно изменили представление Джордано об окружающем мире и религии. Все началось с книги Николая Куанского, в котором известный католический философ рассуждал о бесконечности пространства. Эта идея сильно поразила воображение Бруно, но, вместе с тем, он вспомнил, как в детстве, часто задумываясь о звездном небе и Вселенной, простирающейся за ним, интуитивно приходил к такому же мнению.

Глядя на своих собратьев по ордену, Джордано искринне недоумевал, как можно не задумываться о таких интересных вещах и с сожалением видел, что других монахов, как младших, так и старших по чину, эти вопросы мало интересовали. На первом плане у них была повседневная грызня, молитвы и жесткие рамки заранее установленных догм, за пределы которых они даже и не думали выходить. Именно тогда семена сомнений в правильности выбранного им пути и зародились в его сознании.

Позднее эти семена прочно укоренились в нем и дали всходы. А случай с иконами, которые он выставил из кельи, показал молодому философу, что мнение церковной верхушки – это и есть религия и что мнение это далеко не всегда совпадает и должно совпадать с истинной природой вещей. Но обиднее всего оказался тот факт, что мнение свое, если оно не копирует заранее утвержденные догмы, необходимо держать при себе. Это лицимерие особенно тяжело стало выносить, когда Бруно стал священником и ему доверили чтение проповедей.

Позднее он познакомился с книгой Тита Лукреция «О природе вещей». Этот философский труд оформил картину мира в его глазах, придав ей четкость и открыв перед Бруно новые интересные грани. Лукреций считал, что вся материя не имеет сплошной природы и состоит из более маленьких неделимых частиц, которые Лукреций называл «первоначалами». Он так же риходил к мнению о бесконечности Вселенной и, споря с Аристотелем, утверждал о том, что Вселенная не имеет центра, поскольку нет у нее начала и конца, и что миров, подобных нашему, в ней тоже невообразимо много.

Но по настоящему впечатлила Бруно другая книга, которую он открыл несколько позже, чем труды Лукреция и Кузанского. И книгой этой была работа польского астронома Николая Коперника, названная «Об обращениях небесных сфер». Когда Бруно начал изучать эту книгу, в его памяти внезапно всплыл разговор с Джованни Батиста, с которым однажды молодому человеку довелось познакомиться, гуляя по Неаполю в день Януария.

Казалось бы, такой пустиковый вопрос: Земля вращается вокруг Солнца или Солнце – вокруг Земли? Теологи утверждали первое и спор, по их мнению, был невозможен. Вся Вселенная, все звезды, включая Солнце, - все это обращается вокруг нашей планеты, являющей собой центр мироздания. Это очевидно, полагали они, как очевидное то, что днем - светло, а ночью - темно. Их главным и неоспоримым аргументом была Библия. Теологи неизменно приводили один и тот же пример про Иисуса Навинуа: когда ему понадобилось отсрочить наступление сумерек, чтобы одолеть филистимлян, он обратился к богу, и тот, вняв его просьбе, милостиво остановил светило. Это была своего рода западня для спорящего: если он продолжает утвержать, что Земля движется вокруг Солнца, следовательно он сознается в том, что считает будто Библия врет. А это уже страшная ересь. Кроме того, говорили хитрые теологи, разве не человек есть венец божественного творения? А, если так, как может земля не быть центром мироздания? Но, если разобраться, все сводилось только к прямому толкованию слов Писания. Коперник же доказывал свои выводы, обосновывая их математическими расчетами и схемами. В его книге Бруно нашел многочисленные чертежи и описание проделанных наблюдений.

Эти книги были доступны для Джордано. Ни Коперник, ни Кузанский, ни Тит Лукреций не были занесены в список запрещенных книг, а потому Бруно легко смог читать их в библиотеке и в своей келье по вечерам. Однако он хорошо понимал, что не следует распространятся о прочитанном в монастыре. К тому же, думал он, невежество многих их монахов, погрязших в блуде и в пьянстве, не позволит им обдумывать такие вещи.

Часто получается так, что когда человек начинает усиленно изучать природу мироздания, он заново задается вопросом: а какое место играет в строении Вселенной сам бог? И на этот вопрос для себя надо отвечать заново. Джордано стал заниматься этим вопросом всерьез. Он часто не мог заснуть, подолгу обдумывая место бога в природе вещей. И чем больше он открывал для себя противоречия Библии с прочитанными в книгах теориях, тем острее становился для него этот сакральный вопрос. И мысль о том, что может быть бога и нет, а все, что есть вокруг, сложилось каким-то случайным образом само по себе в привычную картину мира, одновременно и пугала его и вселяла восторг.

Но, несмотря на эти мысли, полностью отринуть роль создателя он не мог. Вечно молчаливый создатель прятался от него, как бросивший своего ребенка отец. Иногда, казалось, что он с любопытством наблюдает со стороны, но ни во что не вмешивается. Бруно не унывая искал его: он пытался постичь его в каждом новом рассвете, увидеть его отражение среди бесконечно далеких звезд, услышать его голос в тихом шепоте дождя, почувствовать его в дыхании ласкового ветерка. Он чувствовал, что бог должен быть где-то рядом. Он наблюдает за людьми, давая знать о себе глухим уханьем филина в Альпийских предгорьях, раскатистыми молниями на побережье Средиземного моря. Это он играет листвой в лесу, отрывая ее своими незримыми пальцами и кружа, подбрасывая ее, и плавно опуская затем на сырую, насытившуюся дождем, землю. Но это совсем не тот бог, который строго смотрит на людей с величественных икон и гравюр церковных книг, не тот бог, которым пугают грешников церковные фанатики, не тот бог, который изгоняет из рая, изображенного на фресках под величественными сводами храма, Адама и Еву. И конечно это не тот бог, именем которого жгут людей на кострах по всей многострадальной Европе. И тогда его посетила еще одна странная мысль: а что если окружающая природа и есть бог? Солнце, которому человечество обязано своим существованием, разве не есть прямое воплощение божества?

Так, разбираемый сомнениями, новыми идеями и противоречиями, Джордано продолжал жить среди монахов, исправно исполняя повседневные обязанности и скрывая свои истинные мысли. Сам того не заметив, он стал священником, а вскоре, довольный его усердием прелат, предложил Бруно попробовать себя в роли преподавателя.

Этот разговор состоялся между ними спустя месяц, после того, как Джордано был посвящен в сан. Мессир Паскуа вызвал его в кабинет и, улыбаясь и расточая любезности, признался, что готов доверить ему кафедру в университете при монастыре. «Ты образованный и начитанный молодой человек, - говорил Паскуа, - и я не вижу причин по которым ты не мог бы обучать новициев. А ведь когда-то ты и сам пришел к нам маленьким мальчиком». При этих словах глаза добродушного старика увлажнились. Бруно смущенно поблагодорил аббата и обещал подумать. Но уже тогда, стоя в кабинете настоятеля, он чувствовал, что согласится. Сам же аббат не скрывал, что видит в Бруно своего преемника и с каждым годом выражал эту мысль все откровеннее.

Успехи Бруно были теперь очевидны для всего монастыря. Приняв предложение и возглавив кафедру, Бруно стал для многих недосягаем. Ему отвели уже не простенькую келью, а просторный кабинет в главном жилом корпусе монастыря, всего этажем ниже покоев аббата. Что и говорить: это вызывало уже откровенную зависть не только молодого Филицио, сверстника Бруно, оставшегося далеко позади, но и многих старших монахов, метивших на должность прелата. Сдающий старик Паскуа рано или поздно уйдет и тот, кто будет возвышен им над остальными, тот и будет иметь больше и шансов получить назначение от генерала ордена.

Преподавать Бруно понравилось и вскоре он понял, что это и есть его призвание. Однако, почувствовав некоторую свободу, Джордано часто бывал неосторожен в своих лекциях, иногда высказывая вольные мысли. И вскоре по всему монастырю у него сложился авторитет неряшливого вольнодумца. Это привело к частым спорам его с другими теологами, преподававшими в монастыре, одним из которых стал заехваший однажды на диспуты доминиканец Агостино Монтальчино. И кто бы мог подумать, что именно этот спор примет для Бруно самые неожиданные последствия.

Однаждый утром в монастыре поднялась страшная суета и неразбериха. Амброжио Паскуа вдруг стало известно, что обитель доминиканцев собирается посетить известный оратор, молодой и уже ставший знаменитым в определенных кругах Римской курии доктор богословия Агостино Монтальчино. Этот подающий надежды теолог был вхож в высшие круги католического общества. По слухам, его покровителем был сам епископ Бурнейро, чье имя произносили, обыкновенно, с благоговейным предыханием.

Сам Джордано не придавал особенного значения этому известию. Он помогал монахам приводить двор в праздничный вид, добровольно решив пропусть ради этого несколько церковных служб. И, хотя сделал это Джордано в первую очередь ради себя самого, так как служба в церкви тяготила его, тем не менее, многие расценили этот поступок, как желание помочь с приготовлениями. Неприятный шепоток за его спиной на время поутих.

К приезду высокопоставленного гостя нужно было привести монастырь в идеальный порядок. Прелат лично контролировал работы, нервничая и иногда срываясь на крик, чего раньше с ним никогда не случалось. А дел было действительно много, потому что за довольно продолжительный перриод времени, в течении которого монастырь не посещался важными гостями, он успел прийти в порядочное запустение: порос сорняками и одичал монастырский садик, оскудели винные погреба и кладовые, обветшала краска некоторых стен.

В этот перриод времени Джордано неожиданно получил письмо из Нолы, которое его очень расстроило. Неровный почерк матери, всего несколько наскоро написанных строчек, сообщали о том, что она прикована к постели какой-то странной слабостью тела. По пляшущим нестройным рядам корявых букв (она и писать-то толком не умела), Бруно понял, как тяжело далось ей это сообщение. Несмотря на свои стесненные условие, Фраулиса умудрилась выслать сыну кое-какие деньги: последние сбережения, что остались у нее. Она умоляла Джордано усердно учиться, следовать слову божьему, заветам Христа и его собственному внутреннему голосу. С этого пожелтевшего куска бумаги с ним говорил умирающий человек, единственный во всем мире, кто любил его, напрощание благославляя.

На следующий день, после получения письма из родного городка, Бруно должен был отслужить обедню. Служба прошла в монотонном чтении заученного наизусть псалма. Отец Джордано с трудом довел молебен до конца и, выйдя на улицу, с облегчением вдохнул свежий воздух. Мимо него проходили незнакомые люди, спешащие по своим делам, кто-то благодарил его, другие пытались просить совет в повседневных делах. Поговорив с какой-то стареющей дамой из аристократических кругов, Бруно спустился по маленькой тропинке в сад, надеясь хоть немного побыть в одиночестве. Сердце его было преисполнено тоски за свою мать.

К полудню Джордано был неожиданно вызван отцом Пио. Вместе с ним келарь почему-то вызвал и брата Филицио. Молодые люди обменялись тревожными взглядами, стоя напротив грубо сколоченного деревянного стола в тесном кабинете, больше похожего на сарай. Как выяснилось, отец Пио решил доверить молодым доминиканцам важное поручение: нужно было закупить для монастыря некоторые специи и кое какие ингридиенты. Он вручил каждому по холщевому мешочку, отегощенного горстью серебрянных дукатов. Смерив строгим взглядом Филицио, отец Пио нахмурился. Монах и глазом не повел, с ответным вызовом выдерживая холодный взгляд старика. В его глазах читалась легкая презрительная усмешка. Молчаливо обменявшись колючими взглядами, оба, кажется, остались довольны каждый собой. Когда Филицио и Джордано вышли в корридор, Бруно не выдержал:

— Ума не приложу, почему он выбрал тебя? Он давно зуб на тебя точит, а в город сегодня рвались выбраться многие из братии…

— Старая крыса, - рассмеялся Филицио, - да пусть точит, но ему больше некуда деваться! Ведь это я, - перейдя на шепот, продолжил он, - попросил отца Джованни, а он, в свою очередь, приказал отправить в город именно меня, отдавая распоряжение отцу Пио.

— Зачем тебе так понадобилось в город?

Филицио с удивлением уставился на Бруно, искренне недоумевая: смеется над ним этот выскочка или на самом деле не понимает.

— Ты ничего не слышал про ярмарку, брат Джордано? - Подчеркивая формальное обращение, с язвительной ухмылкой спросил Филицио.

— Про ярмарку слышал…

— Так вот… К началу ярмарки приурочена казнь двух рубак из отряда повстанцев… Прямо на главной площади!

В его голосе сквозил восторг, в глазах отливался безумный блеск.

Казнь… Слово «казнь» Джордано прошептал задумчиво глядя куда-то вдаль… Горожане, по большей части испанцы и приезжий люд, любили эти бесхитросные зрелища, а местные власти переодически устраивали их напоказ жаждущей публике и в назедание всем остальным. Пусть чернь посмотрит, полюбуется и… пускай боится.

Они условились в определенное время встретиться у ворот монастыря, чтобы вместе выйти в город. После этого разошлись по своим делам. В строго условленное время Джордано подошел к воротам монастыря. Филицио уже с нетерпением ождал своего спутника, беседуя о чем-то с привратником. «Они обсуждают предстоящую казнь», - с презрением подумал Джордано. Завидев его, Филицио смерил Бруно недоумевающим взглядом. Ему нетерпелось поскорее попасть в город, на ярмарку, он боялся упустить самое интересное и искринне непонимал почему Бруно так не торопится в город. Но была у Филицио и еще одна причина о которой никто, кроме него не знал…

Доминиканцы быстрыми шагами направились в сторону главного базара. Там они расчитывали купить все самое необходимое и на обратном пути посетить ярмарку. Бруно тяготила эта идея, но он не стал спорить с Филицио, видя, как у того возбужденно горят глаза от предвкушения занятного зрелища. Оставить Филицио одного Бруно тоже не мог – с него спросят, если тот натворит глупостей.

Город жил праздничной суетой. На улицах обсуждали предстоящую казнь и из обрывков бесед, Бруно услышал, что казнить будут молодого человека и пожилого крестьянина - оба из фуорушити. Люди были взволнованы и ими владели весьма противоречивые настроения: от восторга до недоумения и подавленности.

Филицио не стал торговаться и тратить время, расхаживая по базару от одного торговца к другому в поисках выгоды. Ему нетерпелось поскорее осовободится от возложенной на него обязанности, поэтому он купил самое необходимое у первого попавшегося торговца, естественно переплатив за это в два раза больше обычной стоимости. Когда молодые люди покончили с делами, Филицио окончательно сбросил строгость монашеского облачения, превратившись в охваченного предвкушением праздника ребенка. Он тянул Бруно из одной толпы зевак в другую, каждый раз боясь пропустить какое-нибудь малозначительное выступление жонглеров, клоунов или фокусников.

Чего только не повидали они за этот вечер: и танцующих бурых чудовищ из далеких северных стран, которых называли «медведями», и музыкантов-карликов, играющих задорную музыку на лютнях, и факиров, ловко обращающихся с огненными шарами. Увидели они даже арабского дервиша, укрощавшего змею игрой на флейте. Все было таким необычным и таким ярким по сравнению со скучной размеренной жизнью в монастыре, что у Филицио захватывало дух от восхищения.

Его манил сладкий праздник ярмарки, а звонкие монеты в холщовом мешочке, выданные под расписку строгим келарем, вселяли в Филицио уверенность. Дозволенность и доступность развлечений, отсутствие строгих взглядов, вечно следивших за дисциплиной внутри монастыря надзирателей, опьяняли легкомысленную душу Филицио. Он уже заигрывал с какими-то хохочущими проститутками, разодетыми в яркие вульгарные платья. Они заманивали юношу в свои сладострастные объятия, обещая океаны блаженства и, время от времени, бросая хищные взгляды на холщовый мешочек, висящий на его поясе. Филицио самозабвенно ворковал с льнущими к нему проститутками, воображая себя видным мужчиной. Одна из девушек, лукаво улыбалась, запуская свою тонкую, увешанную звенящими перстнями, руку под складки сутаны.

— Я монах! Мне нельзя! Ай-яй-яй! – Отшучивался он.

— Да ладно?! – Хриплым, совсем не женским голоском, отвечала проститутка и ее разобрал вдруг грубый пахабный хохот. Засмеялись и остальные.

— Как же вы обходитесь без женщин в своих монастырях? – Участливо спросила другая, - наверное, монахи выручают.

И снова все разразились хохотом. Филицио покраснел.

Бруно стоял в стороне с каменным лицом, мысленно проклиная себя за то, что пошел вместе с этим щеголем в город. Наконец, он не выдержал, схватил прихмелевшего от праздника монаха за руку, насильно поволок его прочь.

— Ты что? – возмущался тот по дороге, то и дело упираясь и нежелая покидать компанию веселых девочек. Но, в глубине души, даже он сам понимал, что начинает заходить слишком далеко.

— Нам за это сильно влетит, - сухо отвечал Бруно, - ты хоть понимаешь что с нами сделает Пио, когда узнает, что мы болтались по городским борделям?!

— Один раз в жизни мы выбрались на ярмарку, черт возьми, почему бы не…

— Нет! Мы идем обратно в монастырь.

Филицио, точно маленький капризный ребенок, вырвал свою руку. Им вдруг овладело упрямство, родившееся из зависти и ненависти к своему более успешному собрату по ордену. Встав посреди улицы и подперев бока руками, Филицио с вызовом смотрел на Джордано. «Я иду веселиться!» - сухо заявил он.

Так они с минуту стояли друг против друга - никто не желал уступать. Джордано показалось, что минула целая вечность, пока проходившие мимо люди, многие из которых были уже изрядно прихмелевшими, с удивлением озирались в их сторону. Наконец, Филицио решил пустить в ход последний аргумент, осторожно ощупывая изрядно похудевший, но все еще приятно тяжелый мешочек на поясе. Удостоверившись в наличии денег, монах развернулся и побежал прочь, скрывшись с веселыми криками: «Бруно, догоняй!» в шумной людской толпе.

«Проклятье, - выругался про себя Джордано, - у этого идиота наши деньги и одному без Филицио и денег возвращаться никак нельзя». Кто-то из прохожих толкнул его, грубо обругав, но тут же заметив монашескую рясу, поспешил заискивающе извиниться. Не обращая ни на кого внимания, Бруно быстрым шагом направился за сумасбродным мальчишкой. Но след Филицио уже давно затерялся на шумных улицах города. Тогда Бруно ничего не оставалось, как направиться в самую гущу праздника, к главной площади. Именно туда и стекалась основная толпа зевак и именно там, по его расчетам, и должен был оказаться Филицио. Нехотя, точно превозмогая себя, Джордано заставил себя произнести шепотом слова молитвы, надеясь теперь только на чудо. Он хорошо знал, какое может последовать наказание за растрату монастырских денег.

Чем ближе была городская площадь, тем сложнее было к ней пробраться. Когда Джордано все-таки удалось выйти к площади, казнь уже началась. Его взору предстал наскоро сколоченный из бревен и деревянных досок помост. В центре помоста было закреплены два деревянных столба к котором были привязаны человеческие фигруры. Люди кругом выкрикивали проклятия, махали в сторону связанных руками. Многие из толпы кидали в несчастных помидорами и тухлыми яйцами, специально разносившимися для этих целей сновавшими по рядам зрителей мальчиками. Какой-то старик в толпе возмущался:

— За что губят-то?! Ведь испанцы кровь нашу пьют!

В толпе на него зашикали. Кто-то принялся возражать:

— Ты бы молчал, старая рухлядь, коли не понимаешь! Человек десять ночью порезали, точно разбойники. Да разбойники они и есть! Поделом им!

Бруно почувствовал приступ отвращения ко всему этому сброду голодных до зрелища животных. Но что-то заставило его остаться. Пробиваясь через потные тела людей, он шел все ближе и ближе к помосту, пока, наконец, лица приговоренных не стали различимы. Осужденный пожилой мужчина, казалось, не придавал происходящему никакой значимости, всецело поглощенный собственными мыслями, точно ничего особенного с ним и не происходило. Он закрыл глаза и что-то шептал, вяло перебирая губами. Его ноги были обрублены по щиколотку, а после свисало кровавое месиво из почерневшей кожи и запекшейся крови – следы испанского сапога. Из толпы кто-то угодил старику в лоб яйцом и оно, расколовшись, медленно стекало бело-желтой массой по лбу несчастного, по его щекам, капало с подбородка. Толпа разразилась дружным ликованием, а старик поджал губы в подобии странной улыбки.

Чем сильнее буйствовала толпа, требуя крови, тем острее его душу заполняло отчаяние. Где же, - спрашивал он себя, - христианское всепрощение о котором так много твердил Христос. А ведь на их месте могу оказаться и я, - подумалось ему, - и любой человек из этой толпы по воле случая. И его так же будут освистывать, ненавидеть и проклинать. Бездумно. Бездушно.

Джордано отступил, скрываясь за спинами стоявших позади людей. Он чувствовал ужасную пустоту внутри. Он смотрел на несчастных людей, привязанных к столбу и знал, что через минуту-дуругую их тела будут преданы смерти. Их повесят. Он не может спасти их. Никого. Он всего-лишь бессильный зритель. Не в силах больше быть зрителем чудовищной расправы, Бруно стал пробираться к выходу с площади. Крики людей и свист слились в его сознании в один сплошной звук от которого кружилась голова. Ускорив шаг, Джордано скрылся в темном переулке.

Тем временем, Филицио досмотрел казнь до конца. Удовлетворенный он шел по узенькой улочке к старой базилике Санта-Кьяра. Послышался размеренный колокольный звон. Филицио вошел в прохлыдные полутемные своды колокольни и сел на деревянную лавочку. Зал был пустой, тускло освещенный оливковым отсветом медного поликандила. Ждал он недолго. Спустя минуту чья-то тяжелая рука легла ему на плечо. Юноша вздрогнул и обернулся. Из сумрака на него смотрели зловещие черты знакомого лица. Это был Хуан Рикко.

Испанец улыбнулся, обнажая свои широкие зубы, кивнул в сторону выхода. Оба поднялись со скамеек и вышли в душный сумрак вечера.

— Рад, что ты пришел по моей просьбе, - тихо сказал испанец. – Я боялся, что тебе не удасться выбраться в город сегодня. Пойдем. Нам надо кое о чем потолковать.

Дорогой загадочный испанец не обмолвился и словом о цели своего возвращения. Филицио не решался спрашивать. Но его любопытство было удовлетворено, когда они оказались в большом трактире, заполненном толпой гуляющих простолюдинов и тяжелым запахом потных тел и винных паров. Люди шумно обсуждали прошедшую казнь, пили и веселились. Хуан смотрел тяжелым изучающим взглядом.

— А ты не изменился. – Подметил он, сощурившись.

Оцепенение постепенно отпустило Филицио: он чувствовал себя гораздо свободнее, когда не был наедине с этим человеком.

— Где ты пропадал все это время, Хуан?

— Я много путешествовал, выполнял задания своего дяди и некоторых влиятельных особ, моих покровителей… Впрочем, давай к делу. Я хочу знать все об успехах Джордано Бруно. Для этого я и хотел поговорить с тобой.

— А что тебе до брата Джордано? Он теперь всеобщий кумир, - с горечью признался Филицио.

— Это ненадолго, мой друг, если ты мне, конечно, поможешь.

Хуана интересовало все о жизни Бруно в монастыре и Филицио охотно отвечал на любые его вопросы. Сейчас он видел во внезапном появлении испанца знак свыше. Возможно, - думал Филицио, - этот чокнутый испанец избавит меня раз и навсегда от зловредного ноланца.

Когда они вышли на улицу из душного смрада помещения трактира, было уже заполночь. Хуан Рикко был удовлетворен состоявшейся беседой. Его план в уме начал крепнуть и обрастать новыми деталями. Бруно: высокомерный, несдержанный бунтарь, был для него самой лучшей мишенью.

— Я помогу тебе избавится от ноланца.

— Как? – Глаза Филицио загорелись.

— Ты слышал о приезде в ваш монастырь теолога Монтальчино?

Филицио кивнул.

— Агостино мой давний друг. Это я попросил его навестить прославленный монастырь доминиканцев в Неаполе. И конечно же его интересует Бруно, слава о котором вышла за пределы Неаполя. Твоя задача, Филицио, наблюдать внимательно за всем, что будет происходить в стенах обители.

Филицио не понимал к чему клонет испанец.

— Ты говоришь, - обяснил Хуан, - что в последнее время брат Джордано часто упоминает в своих лекциях учения ариан1? Можно-ли из этого сделать вывод, что он симпатизирует арианству или втайне исповедует его?

Филицио пожал плечами.

— Во всяком случае, несколько раз я слышал, как он ссылается на «Historia Ecclesiae»1 Филосторгия.

— Хорошо, - улыбнулся Хуан, - я поговорю об этом с Агостино. Думаю, он сумеет спровоцировать Джордано на диалог.



                Глава шестая.




Прошло две недели, как он находился в стенах этой проклятой больницы. Сеансы химиотерапии продолжались регулярно и вскоре Кэмерон перестал их боятся. Его онколог, доктор Джойс, выражал сдержанный оптимизм. Он каждый раз навещал пациента с утра, прсматривая его медецинскую карту. Однажды, зайдя в палату Кэмерона часов в одиннадцать, он застал его за чтением журнала «Sciense». Доктор Джойс улыбнулся, пряча руки в карманы халата.

— Доброе утро! – Бодрым голосом поздоровался он.

Кэмерон отложил журнал в сторону, сдержано улыбнулся.

— Пожалуй, у меня хорошие новости для вас. Думаю, нам осталось два сеанса химии. После этого, я решусь назначить вам операцию.

— Опухоль уменьшилась?

— Да, определенно! Ваши последние снимки внушают некоторый оптимизм.

Кэмерон почувствовал горячую волну радости, поднимающуюся в нем. Он не хотел задавать следующего вопроса, потому что боялся получить ответ на него, и все же спросил:

— Доктор Джойс, каковы мои шансы?

— Ну тут мне рассуждать сложно. Операция будет не из простых, однако у нас в клинике опытные хирурги…

— Хотя бы примерно…

— Я бы оценил их, - подумав, ответил врач, - как тридцать против семидесяти в вашу пользу. Операция, конечно, не безопасная, но мы справимся!

С этими словами он вышел, оставив Кэмерона в одиночестве обдумывать сказанное.

Все утро он мысленно повторял слова доктора Джойса, вертел их в уме, то приободряясь, то, внезапно, падая духом. «Я бы оценил их, как тридцать против семидесяти в вашу пользу», - эхом отдавался в памяти голос врача. И Кэмерон улыбался сам себе, чувствуя прилив сил и бодрости. И уже через минут десять он падал духом, вспоминая, что онколог честно предупредил его - операция не из простых. «Уж не приободрил-ли он меня из вежливости», - думалось Кэмерону. «Вполне возможно, что шансы мои гораздо меньше, а операцию делают только потому, что это последний и единственный шанс», - рассуждал он мысленно. «И все-таки, - думал он, - тридцать процентов! Это большая вероятность!»

Изможденный сомнениями, он пытался разговорится с сестрой Эрнес, распрашивая ее о раковых пациентах. Опытная женщина, улыбалась и махала руками, дескать, нельзя ничего загадывать, случаи у всех разные, но верить непременно надо всем. С этим Кэмерону и пришлось смирится и он решил оставить беспочвенные терзания.

В полдень он поднялся в процедурную. К его удивлению, сеанса в холле ждал только Мэд Джерси. За время своего лечения, Кэмерон сдружился с этой веселой парочкой забавных старичков. Они всегда были в хорошем настроении, шутили и рассказывали интересные истории из жизни. Кэмерон вдруг понял, как ему будет нехватать их после выписки, когда все закончится. Но сегодня Мэд выглядил каким-то подавленным. Кэмерон сел рядом, через стул, решив что бесстактно занимать привычное место Грега, который, как он думал, всего-навсего опаздывает.

Мэд пожал ладонь Кэмерона и только сейчас астрофизик заметил, что что-то случилось.

— Где же Грег? – Спросил он.

— Он не придет, - тихо ответил Мэд. – Он умер.

— Как?

— Вот так: был человек и не стало. Он скончался от сепсиса: опухоль дала обширные метастазы в кровь.

Кэмерон почувствовал, как все вокруг него закружилось и поплыло. Спина похолодела и на мгновение ему даже показалось, что вернулись привычные боли.

Теперь его обуяла настоящая паника. Все резко потеряло смысл. Он в ужасе наклонился, обхватив голову руками, и уставился в отдаленную точку.

— Кэмерон, - услышан он откуда-то издалека голос Мэда, - не надо… Вы еще молодой и не стоит терять надежду из-за чужой смерти…

Кэмерон молчал. Он не знал, что говорить, да и стоит-ли говорить что-то вообще. Тяжелая давящая боль навалилась на него, забирая все силы, всю надежду, парализуя.

— Это не приговор, - продолжал доносится до него откуда-то издалека голос Мэда. – Грег был в возрасте. Его организм здался болезни, потому что он был стар и ослаблен. Вы не Грег. У вас все будет хорошо.

— Я не уверен в этом. Ночью я опять видел сон…

— Что за сон? Расскажите мне. Я тоже довольно часто вижу сны…

— Сон в котором я спасался бегством… Я не помню откуда я бежал и почему… Помню лишь, что путь мой лежал в какой-то большой город, где я надеялся получить помощь… Я верил, что для меня ничего не потеряно… Но я чуть не попал в ловушку. Меня настигли враги…

— Враги?

— Недобрые люди. Меня предали и хотели схватить… И я проснулся… Ничего хорошего этот сон не предвещает.

— Послушайте, друг мой, - похлопав его по плечу, проговорил Мэд, - наша жизнь – это постоянная борьба. Так устроены законы природы. Мы боремся с конкурентами, с болезнями, с самим собой, со своими страхами. Борятся все. Кто сдается – тот погибает. И ничего хорошего слабого духом не ждет. Сейчас вы боретесь с болезнью, с коварным и сильным врагом. Но его можно победить. Но для этого надо не терять веру в спасение и в свои силы, в самого себя.

Он замолчал, делая паузу. Затем, продолжил:

— Вы должны поверить в свои силы. Только так вы сможетее победить рак. Врачи сделают все, что могут, но если вы сами не захотите – вы не поправитесь.

Кэмерон кивнул. Он чувствовал, как слова старика Мэда падают на его иссушенную сомнениями и страхами душу и благотворно питают ее, точно бальзам.

— Я расскажу вам один случай, из моей жизни…

И Мэд Джерси поведал одну из тех историй, какую в разных интерпретациях порой можно услышать в такие моменты от человека, желающего подбодрить товарища, упавшего духом.

Из процедурной послышался голос медбрата: он вызывал мистера Джерси. Старик, похлопав Кэмерона по плечу, вышел.

После процедуры, Кэмерон вернулся в палату. Он чувствовал себя приободренным: рассказ Джерси про свою жизнь вселил в него утерянный было оптимизм.

Под вечер его навестила Энжи. Они долго сидели в полутемном корридоре отделения клиники, беседуя друг с другом. Кэмерон рассказывал про предстоящую операцию, про двух забавных стариков, про внезапную смерть Грега, про историю Джерси. Энжи слушала внимательно. Потом она обняла его, нежно поцеловав в губы.

— Все будет хорошо, - прошептала она. – Когда операция?

— Меня записали на четверг. Мой врач, доктор Джойс, считает, что я готов.

Энжи пообещала, что будет рядом. Он взял ее руки в свои, крепко сжал их, точно боясь выпустить ее. Поднес к губам и поцеловал.

— Божи, Энжи, - прошептал он, вспоминая так неккстати рассказ Джерси, - ты единственное, что есть у меня. Я так боюсь потерять тебя.

Она неуверенно высвободила руки.

— Не говори так, это меня пугает.

— Но… почему?

— Потому что в твоей жизни есть много всего: работа, например.

— Работа… Как далеко теперь от меня та часть моей жизни… Как давно я не видел ребят из NASA, не изучал снимки с телескопов…

Он понял, что действительно скучает по работе.

Четверг приближался неотвратимо. Накануне ему предстояла еще одна процедура химиотерапии. На этот раз Мэда Джерси он не встретил. В нем шевельнулось тревожное подозрение, но он тут же отогнал от себя плохие предчувствия.

И вот его везут в операционную. Его каталку сопровождаеют несколько ассистентов хирурга. Кэмерон старался не думать в этот момент об операции, о своих шансах. Он пытался успокоится. Перед операционной он увидел Энжи и ему сразу полегчало. Она улыбнулась ему и поцеловала. Последнее о чем он думал – это ее глаза. Он старался удержать их в памяти. Он почувствовал острый укол шприца – ему вкололи наркоз. Запищал какой-то прибор и над самой его головой зажегся яркий свет хирургической лампы.

Он проснулся у себя в палате, когда все было кончено. Вскоре его навестил доктор Джойс и Кэмерон узнал, что операция прошла успешно.

— Мы удалили опухоль. Теперь вы пойдете на поправку и боли перестанут вас мучить, - весело проговорил врач.

— Правда? Значит… я не умру?

Доктор Джойс улыбнулся.

— Конечно нет! Мы победили болезнь… Вы победили болезнь.

— Док, можно вопрос?

Врач кивнул.

— Как поживает мистер Джерси? Вы лечили и его. На последних двух сеансах химиотерапии я не видел его. Он, надеюсь, жив?

— Да, мистер Джерси жив. Мы выписали его. У него ремиссия. Кажется, он уехал в Пенсильванию.

— Он удивительный человек, - признался Кэмерон. – Если честно, он очень помог мне.

Кэмерон наконец покинул здание клиники. Первым делом он хотел как следует выспаться дома, а потом провести время с Энжи в каком-нибудь милом и уединенном местечке. Он чувствовал, что болезнь изменила что-то внутри него, но что именно он пока не мог понять. Да и слишком он устал, чтобы думать, анализировать и копаться в себе. Он хотел вернуть прежнию, такую привычную жизнь.




                * * *


Агостино Монтальчино посетил монастырь через несколько дней, после публичной казни, устроенной в городе. Это был мужчина средних лет, с уже обозначившимся брюшком и неприятным обрюзгшим лицом с выступающим двойным подбородком. Он приехал в сопровождении своего помощника: какого-то высокого худощавого старика с высохшим от старости лицом, со впалыми щеками и вечно удивленным выражением лица. Его примечательную внешность дополнял большой крючковатый нос, добавляя его образу еще больше комичности.

Для Джордано день незадался с самого утра. Он не выспался, ворочаясь всю ночь в своей жесткой постели. После утренней молитвы он повздорил с отцом Джузеппе из-за какой-то ерунды и выслушал в свой адрес недельную порцию колкостей от худощавого и вечно ворливого ключаря. И в довершении всего этого он чувствовал, что у него болит голова.

По случаю визита важного гостя состоялся обед на который были приглашены старшие монахи, священники и высшее духовенство ордена в Неаполе. В трапезной был накрыт широкий длинный стол, собранный из десятка двух лавок. Несмотря на строгий образ жизни, полагавшийся по уставу адептам ордена, на столе, по соседству с кувшинами, наполненными лучшим вином, величественно расположилось жаренное мясо: дичь, несколько молодых поросят в яйцах и многочисленные сырные нарезки.

Агостино разместился в дальнем конце стола, в окружении прелата и нескольких высокопоставленных членов братии. Каждый из монахов боролся за право сесть поближе к важному гостю и те из них, кому посчастливилось оказаться ближе всего к профессору теологии, переменились на глазах. Они искренне верили, что им оказана большая честь и, следовательно, они достойны этого права. Поэтому они сразу же переняли манеру важничать и с превосходством поглядывать на другой край стола.

После короткой хвалы в честь святой троицы, монахи с важным видом принялись за еду. Агостино, быстро расправившись с двумя кусками баранины, отлил из кувшина очередную порцию вина. От Джордано не ускользнула внутренняя борьба, отражавшаяся в бегающих алчных глазках аббата, но, в конце-концов, искушение пересилило что-то внутри аббата, сломив его волю. Он выбрал себе кусок мяса побольше, отлил из кувшина вина и с самозабвенным видом принялся за еду.

Стол быстро пустел. Послушники принесли еще вин из холодных монастырских погребов. Наевшиеся люди повеселели, вино внесло в деловой характер трапезы нотки непринужденности. Джордано тоже почувствовал легкое головокружение и прилив радости. Это все от вина, - думал он, осушая бокал. Ему стало легко и головная боль, терзавшая его весь день, отступила. Он блаженно прикрыл глаза.

Внезапно Агостино вспомнил, что ехал в монастырь, предвкушая встречу с прославившемся священником по имени Джордано Бруно. Аббат, улыбаясь, представил Бруно теологу. Монтальчино улыбнулся.

— Я наслышан о Вашем красноречии и невероятных знаниях. Я буду рад устроить диспут прямо сейчас, дорогой брат Джордано, - смеясь, говорил теолог. – Выберите лишь тему.

От Бруно не ускользнул вызывающий взгляд Монтальчино. Самоуверенность и заносчивость теолога не понравилась Бруно.

— Откровенно говоря, - осторожно ответил Джордано, - у меня нет желания сейчас соревноваться в красноречии.

Джордано чувствовал волнение в присутствии важного гостя и, кроме того, боялся, что вино помешает ему ясно выражать свои мысли. Монтальчино-же принял его отказ, как безоговорочную капитулцию и натянуто засмеялся.

— В таком случае, - разочарованно проговорил теолог, - я хотел бы выступить перед братьями доминиканцами со своей новой лекцией. Прямо сейчас!

Его поддержал одобрительный гул голосов. Агостино лишь усмехнулся про себя: и какого черта, - думалось ему, - Мигель просил меня приехать сюда и неприменно вызвать Джордано Бруно на диспут. Этот священник, вероятнее всего, просто неотесанный болван, о котором распустили самые невероятные слухи. Или он меня презирает. Эта новая мысль показалась теологу самой очевидной. Он еще раз украдкой бросил взгляд в сторону Бруно и легкая ухмылка, проскользнувшая на лице этого молодого человека и его самодовольный взгляд, теперь казались Агостино маской презрения. Ярость на секунду поднялась внутри него, но он сдержался.

Монахи собрались в одном из небольших залов для совещаний. Лекция Монтальчино началась. Откашлявшись, теолог заговорил. Он начал издалека, постепенно приближаясь к сути своей лекции, которая была посвящена краеугольным вопросам теологии. Агостино ловко жонглируя цитатами из Священного Писания, которое безусловно принималось во всем христианском мире за аксиому, доказывал истинность официльного учения церкви и несостоятельность выводов ее оппонентов, которых он деликатно именовал «заблудшими» или «обманывающимися» людьми.

«В Библии нет прямых свидетельств того, что Иисус говорил, будто он является богом», - продолжал свою лекцию Монтальчино. Он выдержал эффектную паузу, важно оглядел слушателей, затем, продолжил: «и, в тоже время, сей факт не означает, будто спаситель наш утверждал обратное. Возьмем, к примеру, слова Иисуса в Евангелии от Иоанна: «Я и Отец – одно». На первый взгляд, это не похоже на провозглашение собственной божественности, но посмотрите на реакцию евреев в ответ на слова Иисуса: «Иудеи сказали ему в ответ: не за доброе дело хотим побить тебя камнями, но за богохульство и за то, что ты, будучи человек, делаешь себя богом». Это красноречиво подтверждает, что они расценили выражение Христа, как утверждение о собственной божественности».

Джордано внимательно слушал лектора, мысленно уже не соглашаясь с ним во многом. Он вдруг понял, что жалеет о том, что не принял вызов теолога и не вступил с ним в словестную баталию, которую тот так жаждал.

«В последующих своих высказываниях, - продолжал, тем временем, Агостино, - Иисус не пытается поправить евреев. Напротив, он говорит: «Я не делаю себя богом». Не делаю – значит итак являюсь им. Более того, он прямо заявляет: «я и отец мой – одно целое»! У Иоанна описан и другой пример высказываний Иисуса на эту тему: «Истинно, истинно говорю вам: прежде нежели был Авраам, я есмь». Что это, как не прямая констатация его божественности?»

Джордано вспомнинал учения ариан и их контраргументы. Он был вынужден признать, что Агостино говорил убедительно. Но ведь ему никто и не возражает, - подумалось Бруно с досадой.

«Еретики – невежды, - самодовольно заключал теолог, - потому как они не знакомы с самыми основными догматами, которые следуют из Писания! Далее я расскажу вам об основных учениях еретиков, таких как, например, арианство, и докажу вам его несостоятельность».

— Не такие уж ариане невежды, - возразил вдруг Джордано со своего места.

Присутствующие с удивлением обернулись в сторону Бруно. Воцарилось гробовое молчание. Агостино, довольный, улыбнулся: ему удалось разгорячить этого священника и вынудить его на спор.

— Я легко готов опровергнуть ваши слова, - нарочито громким голосом заговорил Джордано, - и доказать обратное.

— Братья, это еще раз доказывает скромность Джордано, - не удержался от едкого замечания в адрес Бруно теолог.

Присутствующие заулыбались. Бруно пропустил этот выпод мимо, сразу перейдя в атаку:

— Во-первых, - начал он, - апостол Марк писал о том, что, говоря о Великом суде, Иисус ясно указал на ограниченность своего знания, заявив: «О дне же том или часе никто не знает, ни ангелы небесные, ни сын, но только отец». Это глава тринадцатая, стих тридцать второй. Во-вторых, в Евангелии от Иоанна, в пятой главе, сказано о том, что совершая множество чудес, Иисус признавался, что творит их не собственными силами, а благодаря тем способностям, которым наделил его бог. Так, Иисус сказал: «Истинно, истинно говорю вам: сын ничего не может творить сам от себя, если не увидит отца творящего».

Джордано почувствовал, что его понесло и остановится он уже не в силах.

— В-третьих, ясно написано, что уже будучи распятым на кресте римлянами, Иисус, взывая к богу, говорил: «Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?» Разве всего вышесказанного не достаточно, чтобы усомниться в божественности Иисуса? Ведь если бы Иисус был богом, разве говорил бы он о себе в третьем лице?

Агостино покраснел. Имея колосальный авторитет в рядах церкви, он привык побеждать в любых спорах. Выступая всегда на стороне Катехизиса, он неизменно выходил из спора победителем, а его оппоненты, понимавшие, что слишком рьянно спорить опасно, да и сами, зачастую, безоговорочно доверявшие догмам Катехизиса, сдавались всегда легко. Но сейчас теолог почувствовал, что спор будет не таким уж легким. Теперь он понял, почему Мигель так настаивал на его приезде сюда.

Изобразив на лице разочарование, теолог с деланным сожалением в голосе, заговорил:

— Вы, молодой человек, видимо невнимательно читали Писание. Позвольте, я возражу вам следующим. Христианская доктрина говорит о трех ипостасях единого бога. Одной из частей бога и является Христос. Бог един, и природа у него одна, но действует он в трех личностях, каждая из которых имеет свой статус и свои различия. Все эти личности взаимодействуют друг с другом на равных, но каждая из них играет определенную роль. Вся суть сводится к тому, что, будучи по природе своей богом, Иисус принял человеческий облик, со всеми присущими ограничениями. Об этом сказано в Евангелии от Иоанна, а, кроме того, в послании к Филлипийцам: «Он, будучи образом божиим, не почитал хищением быть равным богу; но уничижил себя самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек».

Агостино замолчал, торжествующие взирая на поверженного, как ему казалось, противника. Сейчас, по его мнению, доминиканский священник должен был уняться. Но Бруно и не думал сдаваться так легко. Хорошо зная оружие за которое он взялся, Джордано готов был атаковать им своего врага и дальше. Им овладел какой-то безумный азарт.

— Сказано также, - возразил Бруно, - «Кто на небесах сравнится с Господом? Кто между сынами Божиими уподобится Господу?»

— Но ведь сказано и другое в книге Деяний: «Итак, внимайте себе и всему стаду, в котором дух святый поставил вас блюстителями, пасти церковь господа и бога, которую Он приобрел себе кровию своею». О какой крови, если не о крови Христовой, идет тут речь? А, если так, то словом «своею» разве не причисляется Иисус к богу?!

— Но сказано Коринфянам: «Хочу также, чтоб вы знали, что всякому мужу глава Христос, жене глава – муж, а Христу глава – Бог». Кроме того, сказано: «Когда всё покорится ему, тогда и сам сын покорится покорившему всё ему, да будет бог все во всём».

— А как же поклонения ему?! – Теряя терпение и уже почти срываясь на крик, с раздражением отвечал Агостино. - В Писании описано несколько случаев, когда люди поклонялись Иисусу и он никогда не останавливал людей, поклонявшихся ему! Например, апостол Фома обращался к Иисусу: «Господь мой и Бог мой!»

Тишина ледяным напряжением сковала зал.

— Но сказано у Иоанна, в седьмой главе: «Иисус, отвечая им, сказал: моё учение – не моё, но пославшего меня». «Дана мне всякая власть», - говорил Иисус в Евангелии от Матфея. Разве не это лучше всего подтверждает, что он самостоятельное лицо, лишь наделенное силой извне?! Сказано так же у Иоанна: «Восхожу к отцу моему и отцу вашему, богу моему и богу вашему». Так как же, после всего этого, Иисус может быть богом, если сам говорил, что восходит к богу? Он, рожденный смертной женщиной, распятый людьми на кресте, как может быть он богом?

И, сам того не понимая, он оступился, напрямую заявив перед всеми, что Иисус не бог.

— И вот еще аргумент, - добивая напоследок своего неприятеля, добавил Бруно, - Библия ясно говорит, что Бога невозможно увидеть. Но как же тогда Иисуса видели?

Агостино понял, что спорить бесполезно. Из слов Бруно ясно следовало, что он уверен в сказанном, а значит – он еретик.

— Вы и вправду считаете, что это так? Что Иисус – не бог?

— Да, - согласился Бруно, подписывая себе приговор.

— Значит, - еле сдерживая в голосе дрожь, заговорил Агостино, прибегая к последним, но жалким доводам, - вы, молодой человек, хотите сказать, что шайка ариан права, а католическая доктрина всего-лишь посмешище?

— Не только хочу сказать, но уже и сказал это.

По рядам монахов прошел недовольный гул, кто-то выдохнул, кто-то заерзал на скамье.

— Значит вы встаете на сторону еретиков?! Вы, монах доминиканского ордена, позорите его честь, защищая сейчас ересь, а, следовательно, вы искушены самим Дьяволом! Это его козни, его! Вы возгордились, желая возвысится и гордыня ваша от беса! Это он дает вам наглость, силу и красноречие!

— А, по-моему, - спокойно улыбаясь, отвечал Бруно, - гордыней, как раз, страдаете вы и все католичество, купающееся в роскоши!

Бруно ликовал. Давно сидевшее в нем негодование прорвалось из него неожиданным взрывом яростных нападок. Он чувствовал себя сейчас самым счастливым человеком, как будто гнойный нарыв, сидевший внутри него, прорвался, облегчая сейчас его душу этой откровенностью. Агостино в его глазах был смешон и жалок.

Всеобщее замешательство, однако, быстро прошло. На Джордано внезапно набросились монахи. Они поняли, что Бруно затеял опасную, безрассудную игру, которую неминуемо проиграет. Монахи кричали наперебой, подхватив негодующее настроение Агостино, желая выглядить непричастными к заблуждению своего собрата. Агостино, пожав плечами, объявил, что на этом его лекция окончена и поспешно вышел из зала.

Вслед за Агостино повскакивали со своих мест и монахи, поспешно бросаясь прочь из аудитории, точно обнаружили поблизости рассадник чумы. Джордано остался один, задумчиво рассматривая цветные витражи в окнах. С них на покинутого всеми священника молчаливо и с легким укором взирали высокие апостолы и епископы прошлых лет, как бы осуждая его мысленно: зачем ты так, брат Джордано?

Бруно неторопливо вышел из опустевшего зала монастырской библиотеки. Ему вдруг стало трудно дышать, легкие сдавила чья-то незримая рука. Окружающий мир смешался, медленно расплываясь и обнажая бездонную пустоту в душе. Ему стало дурно и, боясь потерять равновесие, он ненадолго остановился. Когда помутневшее было сознание снова вернулось к нему, он направился в свою келью, в свой маленький уютный мирок с голыми стенами. Он чувствовал себя плохо и решил, что неприменно должен выспаться.

Оказавшись у себя и плотно затворив за собой дверь, Джордано почувствовал себя в безопасности. Жалкая иллюзия! Опустившись на койку, он погрузился в раздумья. Сердце бешенно колотилось в груди, точно взбесившаяся птица, которая хотела вырваться из телесной клетки.




                * * *


Монтальчино покинул монастырь святого Доминика сразу после произошедшего на лекции инциндента. Он был в бешенстве, срывая свою ярость на всех, кто лебезил перед ним. В ужасной суматохе, царившей вокруг, разъяренного теолога бросился умолять остаться брат Джузеппе. Заискивающе извиняясь перед философом, монах клялся, что произошло досадное недоразумение и брат Джордано непременно будет наказан. Монтальчино был неприклонен, как гора на пути у ветра. Он с презрением отмахнулся от монаха, осаждавшего его с упорной настойчивостью. Скрывшись внутри своей просторной кареты, запряженной тройкой породистых рысаков, он покинул монастырь.

Как и предвидел Джордано, монахи устроили ему настоящую травлю. С ним теперь никто не разговаривал, он ловил на себе взгляды, полные презрения. Некоторые из членов братии, особенно те, что помоложе, называли его за глаза «еретиком», «нечистью» и «суккубом». Многие из этих людей даже не знали толком, что произошло, но охотно подхватывали всеобщее настроение. Больше всех усердствовал в этой забаве Филицио. Не скрывая своего торжества, молодой монах с упоительным превосходством смеялся над Бруно. Пошатнувшееся положение человека, который когда-то обошел его на пути церковной карьеры всего-лишь на один шаг, радовало Филицио и вселяло уверенность в себе и в своих силах. Он решил, что наступило торжество справедливости и наглый ноланец должен испить горькую чашу сполна.

На следующий день после инциндента, Джордано вошел в трапезную, чтобы перекусить. Он надеялся застать в большом зале как можно меньше монахов. В последнее время он сторонился их, избегал долго пребывать на людях, все чаще уединяясь в келье или покидая монастырь. «Пошел вон отсюда!», - послышались вдруг окрики монахов со всех сторон, - «ты портишь нам аппетит!».

Бруно решил, что лучше будет придти позже. Когда он был у выхода, кто-то из монахов кинул в него обглоданной костью. Она слегка ударила Бруно по затылку, отскочив в сторону. «Жри это, еретик, и будь благодарен, что хоть что-то получил!», - услышал он возглас Филицио за своей спиной. Джордано обернулся и смерил задумчивым взглядом бывшего друга, за которого однажды заступился перед более сильным монахом. Играющая ухмылка на лице Филицио сошла.

Бруно вышел на улицу и на крыльце столкнулся лицом к лицу с отцом Пио, спешитвшим куда-то по своим делам. Лицо монаха, как обычно, сохраняло непроницаемую маску беспристрастности. «Ты отстранен от богослужений и от чтения лекций», - проговорил келарь официальным тоном. «Зайди к Паскуа, чтобы ознакомиться с распоряжением».

Стоя перед дверью в кабинет Амброжио Паскуа, Джордано ожидал застать прелата в гневе. Но он ошибся: аббат был спокоен и настроен вполне миролюбиво. Мессир Паскуа предложил гостю сесть, давая понять, что беседа будет долгой.

— Мне пришлось отстранить тебя от проведения обеден и некоторых других богослужений, - нехотя, как бы оправдываясь, проговорил Амброжио.

Его тон удивил Бруно. Паскуа замолчал, продолжая о чем-то раздумывать, мысленно как бы решаясь на какой-то важный шаг. Бруно молчал, терпеливо ожидая, что скажет дальше этот человек.

— Послушай, сын мой… В глубине души я понимаю тебя. В молодые годы я был чем-то похож на тебя: такой же горячий юноша с таким же пытливым умом и пылким сердцем… Но ты должен понимать уже сейчас, - понизив голос до шепота, продолжал аббат, - что можно говорить, а что лучше оставить при себе…

— Но… ведь…

Аббат сделал резкий жест рукой, давая понять, что не закончил говорить. Бруно осекся и замолчал, покраснев.

— В мире есть много соблазнов, - продолжал прелат. - Один из этих соблазнов – неизведанное… То, что с трудом можно объяснить, притягивает пытливый ум многих людей. И тогда возникает ересь – опасные суждения, которые сворачивают душу с праведного пути… Все начинается с малого, поначалу с простой симпатии к новой мысли. Стоит только открыть ее для себя, как ты уже шагнул на скользкий путь, ведущий в пропасть… Такие логичные, такие простые и очевидные на первый взгляд мысли, учения… Но именно в их доступности для понимания и кроется главная опасность, именно в этом и скрыт тайный промысел дьявола.

Он замолчал, как бы вновь собираясь с мыслями.

— Я надеюсь ты не брал в руки запрещенных книг? – Пристально разглядывая Джордано, поинтересовался прелат.

У Бруно пересохло во рту. Этот разговор становился для него еще более мучительным, чем издевки монахов ордена. Не дожидаясь ответа, мессир Паскуа, к облегчению священника, продолжил:

— Их запретили не просто так… Их запретили для нашего же с тобой блага. Человек слаб и искушения подтачивают его волю, поэтому искушения надо искоренять вместе с ересью…

Прелат вдруг замолчал, как бы задумавшись о чем-то.

— Я позвал тебя, впрочем, не для того, чтобы читать нотации… Точнее не только для того, чтобы сказать тебе все это… Над тобой, сын мой, нависла серьезная угроза. Ты возражал человеку, чей авторитет непререкаем для многих. Но, что хуже всего, ты спорил с самой церковью. И это может иметь для тебя весьма печальные последствия. Я уже решил, что следует предпринять, но для начала… Я бы хотел понять, для чего ты ввязался в этот спор?

Прелат в упор смотрел на Джордано. Бруно пожал плечами.

— Незнаю, - ответил он.

— Случай с икноами, как мне казалось, должен был научить тебя сдержанности.

— В тот вечер у меня было какое-то странное состояние, - признался Бруно. – Я как будто был пьян, хотя и не пил ни капли. Мысленно я спорил с Монтальчино, потому что не считал его доводы убедительными.

— Дело не в том, что ты спорил, сын мой, - сокрушенно покачал головой прелат, - а в том, что ты признал верность учения наших заклятых врагов. Разве так трудно было промолчать хотя бы один раз, не возразив ему и опустив глаза, чтобы он почувствовал, будто у тебя больше нет аргументов в споре, что он выйграл? Случись все так, у вас бы состоялся научный диспут и ничего бы не произошло. Но, мало того, Бруно, что ты не мог остановится, ты еще и публично признал учение ариан истинным.

— Я только хотел показать, что Писание допускает двоякое толкование и что официальное мнение церкви ничем не убедительнее учения ариан. Нельзя просто так называть невеждами мнение тех, кто спорит с тобой на равных.

Аббат всплеснул руками.

— Да, господи, Джордано! Надо было просто промолчать! Ты опять начинаешь спорить, что-то доказывать, протестовать! Пойми же ты, наконец, что спорить не надо. Надо держать свои сомнения при себе! Как бы то нибыло, но оставаться в монастыре тебе больше нельзя…

— Что это значит? – Опешил Бруно.

— Ты должен отправиться к прокуратору ордена, в Рим. Систо Фабри мой давний друг. Поговори с ним, он непременно что-нибудь придумает. Сейчас тебе здесь находиться нельзя – над тобой нависла серьезная угроза.

— Значит я отправляюсь в Рим?

— Да, сын мой… Нужно чтобы прошло некоторое время… Систо придумает что-нибудь для тебя.

— Но почему? Почему вы помогаете мне, отец?

Аббат пристально посмотрел на Бруно.

— Потому что я верю, что ты не потерян для церкви. У тебя все еще впереди… Ты можешь стать великим человеком, Джордано… Ты не похож на всю эту сволочь, что я ежедневно вижу здесь. У тебя хорошие знания Писания. Я хочу чтобы это не пропало все даром, я хочу, чтобы ты стал великим в лоне церкви…

Амброжио Паскуа подошел к письменному столу, достал из ящика пожелтевший лист и, обмакнув длинное перо в чернильницу, заскрипел острием по бумаге. Закончив писать, он вывел размашистое «fratri1» и расписался. Затем, свернув бумагу, он поместил ее в кожанный тубус, который и вручил священнику.

Озадаченный, Бруно вышел в коридор. Он не заметил чью-то мелькнувшую за поворотом тень и не услышал спешно удаляющихся шагов. Он был всецело поглощен своими мыслями о том, что его может ждать в Риме. У него вдруг мелькнула мысль: «почему бы не оправдаться и не подать ходатайство о переводе на кафедру богословия в каком-нибудь тихом университете? В сущности, - думал Бруно, - все произошедшее всего-лишь нелепое недоразумение. Никто не помешает мне тайно читать книги, которые мне интересны, и, при этом, заниматься тем, что мне нравится по настоящему – учить людей. К черту, эти бесполезные службы в церкве, к черту эти бессмысленные литургии, обедни и ежедневные молитвы». Он шел по длинному пустому коридору, залитому лучами теплого, но равнодушного ко всем земным страстям солнца. Оно почему-то одинаково греет и еретиков и праведников. «Я верю, что ты не потерян для церкви, - говорил в его памяти уставший голос аббата, - у тебя все еще впереди».

У него были с собой какие-то деньги, которые он с большим трудом сумел накопить. Он зашел в свою келью и захватил припрятанный холщовый мешочек с золотыми монетами. Он постоял немного, оглядывая невзрачные серые стены своей кельи, своего пристанища, служившего ему все эти долгие годы родным домом. Сколько он провел здесь часов за чтением и записью своих мыслей, сколько всего передумал он, лежа на этой жеской скамье, служившей ему кроватью! Эти стены были свидетелем его триумфа и отчаяния, его вдохновения и упадка душевных сил, они стали ему как родные друзья, молчаливые, но все понимающие. Но он знал, что прощается с ними навсегда. Он никогда больше не вернется в монастырь святого Доминика.

Хотелось извлечь спрятанный томик Златоуста, чтобы взять его с собой в дорогу. Но он знал, что не может себе это позволить – слишком опасно. Пусть лучше останется здесь навсегда, надежно спрятанный от посторонних глаз. Было жалко оставлять книгу, все равно, что бросать близкого товарища. Но выбора не было…

С легким сердцем он вышел в цветущий сад и побрел по тропинке к воротам монастыря. Привратник смерил его долгим взглядом, всем своим видом показывая, что перед ним еретик и отступник, не достойный даже того, чтобы обмолвиться с ним словом.

Вечерело. Солнце медленно клонилось к западу, точно уставшая мать, убаюкивающая своего ребенка и, нежно обнимая его в своих теплых объятиях, засыпающая сама. В кустах пели свой странный гимн тихому вечеру призрачные сверчки. Все произошедшее в стенах монастыря теперь казалось для Бруно таким незначительным, мелким и пустым, каким может казаться легкий насморк в сравнении с муками пораженного проказой. Он вдохнул прохладный свежий воздух полной грудью, посмотрел на небо и блаженно улыбнулся. Как все ничтожно, когда смотришь на небо, этот кусочек бесконечности, на котором неведомый художник изо дня в день, из столетия в столетие, рисует свои непостижимые уму простых смертных картины: такие недолговечные, но такие прекрасные.

Перекусив в какой-то таверне, он решил отправится в Рим на корабле. Выйдя на набережную, к старому замку, он осмотрелся по сторонам. Ему повезло: на верфи была пришвартована маленькая пассажирская шхуна. От матросов он узнал, что корабль направляется в Фьюмичино. От этого маленького портового городка до Рима было рукой подать. Джордано удалось сторговаться со стариком – хозяином корабля, и тот охотно уступил ему в цене. Престарелый морской волк, в прошлом служивший в торговой компании, занимавшейся поставками специй и выкупивший на последние сбережения старое судно, верил во все морские преметы. Одна из таких премет считала, что священник на корабле - непременно к удаче. Следовательно, отказать священнику в его просьбе - значит прогневать господа.

Ряса священнослужителя, точно талисман, помогала ему вне стен родного монастыря…

Отплытие было намечено на утро следующего дня. Получив расписку от хозяина корабля, Бруно направился в ближайший постоялый двор, чтобы найти пристанище на ночь. Денег в запасе у него оставалось немного, но он надеялся и здесь воспользоваться своим положением священника.



                Глава седьмая.




Ему вежливо пожимали руку, улыбались, робко интересовались его самочувствием. В конце-концов Кэмерону стало непосебе от такого внимания к своей персоне. Он застенчиво улыбался, благодарил коллег, говорил что с ним теперь все впорядке. А про себя удивленно думал: насколько же двуличны люди вокруг, ведь никто из них даже не навестил его в больнице, пока он пребывал там в ожидании операции. Даже после операции, пока он проходил курс восстановления, к нему тоже пришло всего-то навсего пару человек.

За время его отсутсвия в стенах исследовательского центра ничего нового не произошло. Жизнь текла своим размеренным чередом, установленным однажды и не меняющимся здесь с поколениями ученных. Его появление коллеги по отделу встретили аплодисментами и радостными возгласами. Его тут же обступили, расспрашивая о его здоровье, о том, как он себя чувствует. Кэм улыбался, немного смутившись, и успокаивал друзей. Рик принес откуда-то бутылку шампанского и под радостные возгласы вскрыл ее.

— Боялся, дружище, что ты к нам теперь не вернешься, - честно признался он.

— Я чувствую себя прекрасно! – Признался Кэмерон.

— Вот и замечательно, - ответил Ханжис, - вас нам не хватало. А о вас уже разговоров-то. Слава, что и говороить?!

Дружеский разговор с коллегами продолажлся еще несколько минут. Затем, Кэмерон решил заглянуть к своему старому другу, Мэду Мейсону. Кабинет пожилого ученного находился этажом выше. Кэмерон уже подошел к лестнице, как его окликнули по имени. Он обернулся и увидел двух программистов из отдела информационного обеспечения и систематизации данных. Они как обычно пили растворимый кофе у автомата, бездельничая и о чем-то оживленно беседуя. Нехотя, ученный подошел к ним, изображая на лице приветливую улыбку.

Последовали изрядно надоевшие за день распросы на которые он отвечал уже заученными лаконичными фразами. Постояв у автоматов минуты две, он вежливо отделался от болтливых бездельников и, стремительно преодолевая лестничный пролет, зашагал по корридору следующего этажа. Остановившись у деревянной двери с латунной табличкой: «Мэд Мейсон», Кэмерон постучался. За дверью тут же раздался знакомый голос старика, приглашающий войти. Открыв дверь, молодой астрофизик опешил: он застал старого друга в полупустом кабинете. Мэд снимал последние дипломы со стены, укладывая их в большую коричневую коробку.

— Дружище, - просиял астрофизик и, оставив свое занятие, подошел к гостю, обняв его и ласково похлопав по спине.

— Что происходит? Что ты делаешь? – Сразу к делу перешел Кэмерон.

— Все потом, потом! – Замахал Мэд руками, - сначала поговорим о тебе. Как ты? Что с опухолью? Я так переживал за тебя.

— Знаю.

Из всех его знакомых по работе, пожалуй, только этот добрый старик искринне волновался за него. Кэмерон в двух словах рассказал про операцию, сообщив, что теперь здоров.

— Ну слава господу! Ты, кстати, тут большая звезда, особенно после публикации об открытии планеты в «Nature», - пизнался Мэйсон. - О Кеплер-2б где только не писали. Подумать только, открыть целую планету! Кто знает, - он рассмеялся, - может когда-то человечество направит на нее свои корабли, как однажды Колумб отправился искать торговый путь в Индию, а открыл наш континент.

— Да-да, все это конечно замечательно! Послушай, Мэд, почему ты упаковываешь личные вещи? Переезжаешь в другой кабинет?

Лицо старика помрачнело. Он сел на диван, вздохнул.

— Видишь-ли, я ухожу. На пенсию.

Кэмерон опешил. Он знал Мэда давно. Это был опытный ученный, влюбленный в свое дело. Уйти так просто он не мог. Что-то случилось.

— Ты ничего мне не хочешь рассказать?

— А что рассказывать, Кэм?

Он потупил взгляд. Вздохнул.

— Я переосмыслил многое за то время, что тебя не было с нами. Сейчас я больше нужен своей семье в Юте. Я слишком долго был только ученным, теперь я должен успеть побыть и просто отцом.

Кэмерон почувствовал что внутри него поднимается волна отчаяния. Он понял, что будет сильно скучать по Мэйсону в стенах центра.

— Мэд, ты не можешь жить без астрономии!

— Знаю… У нас на ферме есть старая водонапорная башня. Я куплю себе большой телескоп и буду продолжать наблюдения по вечерам.

И Кэмерон вдруг понял, что обсуждать уход старого друга больше нечего. Поговорив еще несколько минут о том-о-сем, он отправился в свою вотчину. Из кабинета Мэйсона он вышел подавленный и настроение до конца дня было подпорченным.

Вечером он разговаривал с Энжи по скайпу. Диалог не клеился и они чаще молчали разглядывая друг-друга через вэб-камеры. Кэмерон рассказал ей про уход Мэйсона, желая хоть как-то заполнить затянувшееся молчание. Энжи разделила разочарование Кэмерона, но, затем, сказала, что так будет даже лучше.

— Человек не должен жить одной только работой, - прокомментировала она и Кэмерон был вынужден с ней согласится.

— Теперь он, возможно, займется домашним хозяйством, будет нянчить внуков.

Девушка рассмеялась и Кэмерон тепло улыбнулся.

— Я скучаю по тебе, Эн. Когда уже закончится твоя конференция?

— Вернусь завтра, вечерним самолетом, - успокоила она. – Ты меня встретишь?

— Конечно! И повезу вечером к себе!

Он лукаво подмигнул и она звонко расхохоталась.

Выключив ноутбук, Кэмерон пошел спать. Ворочаясь он, однако, уснуть никак не мог. В голову лезли какие-то мысли, пробегая мимо его сознания большой бегущей строкой. Он гадал, как сложится его собственная жизнь, потом вдруг стал думать об Энжи, затем почему-то принялся вспоминать сколько денег у него отложено на банковском счете и размышлть на что их можно было бы потратить.

Проснулся он от собственного вопля. В ужасе сел на кровати, разглядывая потолок. Вытер пот со лба. Опять эти чудовищные сны. Сердце неистово колотилось в груди, точно он пробежал стометровку. Кэмерон встал с постели, спустился в гостинную, прошел на кухню. Достав из холодильника яблочный сок, наполнил стакан и выпил его. Немного полегчало.

Ему опять снился этот сон. Опять он был в нем каким-то другим человеком. На этот раз весь в лохмотьях, в изодранном рубище, грязный и истерзанный. Его вели на заранее собранный эшафот, размещенный в центре большой площади. Под большим столбом, к которому его должны были привязать, аккуратной горкой был собран сухой хворост. Его сопровождали монахи в длинных коричневых рясах, а вокруг эшафота собралось множество народа. Царило гробовое молчание и только где-то в далеке ревел безудержно ребенок.

Он видел собственную казнь. Переживал ее снова и снова. Этот сон повторялся, хоть и редко, но он уже снился ему несколько раз. Первый раз он увидел его давно-давно, когда только поступил в колледж. Очередной эпизод из жизни загадочного альтер-эго, живущего в темных веках. Как ни силился Кэмерон вспомнить его имени, как ни старался он, напрягая память, но не мог вспомнить даже в чем его обвиняли там, во сне. Воспоминания о сне стремительно, точно песок между пальцев, ускользали из его зыбкой памяти. Теперь он уже смутно помнил даже лица окружающих его монахов и первую половину загадочного сновидения.

«Я схожу с ума», - прошептал он, поднимаясь в спальню. Определенно, следует показаться психиатору, - размышлял он, плюхнувшись на кровать и уставившись в темную точку на потолке. Но почему? Почему это происходит именно с ним? Впрочем, этот вопрос не имел никакого смысла, его задавала бы себе любая жертва такой напасти. Все люди, как люди, всем сняться разные сны, пусть даже и необычные, сюрреалистичные, но разные. Кому-то вообще ничего не сниться и это тоже довольно неплохо. Но ему, ему-то, черт побери, всю жизнь снятся сны про одного и того же человека из средневековой Европы. Он видит в них разные перриоды жизни этого человека, точнее своей жизни. Сон всегда от первого лица, как будто давно забытое воспоминание, явившееся вновь, спустя много лет.

Ему всегда казалось, вспомни он как зовут того человека, точнее его самого во сне, как это сразу же многое прояснит. Имя, ему нужно было имя! Но все что он знал сводилось лишь к тому, что имя какое-то итальянское, при чем их было даже два. Как не пытался он всякий раз, пробуждаясь от таких снов, вспомнить его, ничего не выходило. А уже минут через пять он и вовсе забывал целлые эпизоды сна, оставаясь всего-навсего с жалкими, смазанными дымкой фрагментами.

Он вздохнул. Что это? Его прошлая жизнь? Или игра его больного воображения? Но в переселение душ он не верил, будучи скептически настроенный во всем, что касалось эзотерики и религии. Как ученный, он нуждался в научной теории, которая бы объясняла все рационально. Пока что он склонялся только к расстройствам своей психики, проявляющихся только во сне. Ему вдруг подумалось, что он больше не может держать это в себе и должен непременно поделится своим бременем хоть с кем-нибудь. Но с кем? Единственный близкий человек – это Энжи, но Кэмерон боялся посвящать ее в свою тайну, не зная как отнесется она к таким странным вещам.

Он полез в шкафчик, достал из заветного тайника тюбик с викодином. Только эти таблетки помогли ему избавится от чудовищного ночного серриала про средние века.

Остаток ночи прошел спокойно.


                * * *


В эту ночь аббату не спалось и он решил провести время за чтением Аврелия Августина. Но книга не давалась читателю: буквы плясали перед глазами, прыгая со строчки на строчку, смысл прочитанного с трудом доходил до затуманенного сознания, мысли постоянно сбивались. Листая страницу за страницей, Паскуа ловил себя на том, что постоянно думает совсем о другом, пробегая глазами текст. Пытаясь сосредоточится, он начинал уже было вдумываться в смысл содержания книги, но спустя некоторое время его мысли снова возвращались к Бруно. Не выдержав, он отложил книгу в сторону.

Аббат зашагал по комнате, заложив руки за спину - так он делал всегда, когда нервничал. А нервничал он сейчас очень сильно: уже второй день его терзало неприятное предчувствие, которое мучило его с каждым новым днем все нестерпимие. Ожидание конца гораздо мучительнее самой страшной развязки, - так думал про себя Амброжио Паскуа. А в том что развязка будет он уже не сомневался.

Обдумывая множество раз произошедший в монастыре скандал, мыслями вновь и вновь возвращаясь ко дню приезда теолога, внутри него укоренялось одно подозрение, мучавшее его теперь постоянно. Амброжио почти уже не сомневался в том, что происшествие это было подстроено с целью скомпрометировать орден, что выступление Монтальчино – не более, чем провокация, а Джордано в ней всего-лишь второстепенная фигура. Главной целью был он, Амброжио Паскуа, и он-то как раз и заглотнул наживку.

Прелат монастыря святго Доминика в Неаполе не был дураком! Он умел обращать внимание на нюансы, которые красноречиво свидетельствовали об истинных намерениях людей. Амброжио Паскуа не выжил бы в суровом католическом мире, полном интриг и предательства, а выжив, не возвысился бы так в церковной иерархии, не будь он наделен опытом и такими качествами, как хитрость и цепкий ум. Ведь в обществе, где правит бал лесть, коварство и претворство – надо очень хорошо уметь подмечать детали.

Беспокойство аббата началось после того, как Бруно, с его помощью, покинул стены обители. Один из монахов, юноша по имени Филицио, пришел к аббату на следующий день и сообщил, что знает о том, что побег Бруно организован прелатом. От такой дерзости у Паскуа перехватило дыхание, но он заставил себя успокоиться. Не показывая и тени гнева, прелат ответил резким холодным тоном, взвешивая каждое слово:

— Молодой человек, Бруно не сбежал, потому что его никто не удерживал. Вам должен быть известен устав ордена: монахи свободны в своих передвижениях и в любой день могут покинуть обитель.

Филицио кивнул. Это положение устава он знал очень хорошо.

— Но, тем не менее, - улыбаясь, ответил юный монах, - это брасает тень и на вас мессир, если будет проведено расследование.

— Какое еще расследование?

Аббат опешил от неожиданности. Филицио, видимо, понял, что сболтнул лишнее и замолчал. Как не пытался аббат выудить из него хоть слово, упрямый монах точно язык проглотил. Немного успокоившись и прогнав наглого монаха, Амброжио Паскуа решил не предавать значения этому странному разговору. Но у него это не получилось: вскоре им овладело беспокойство, а затем и смутное подозрение неотвратимо надвигающейся беды.

Во-первых, размышлял про себя Амброжио, он покровительствует Бруно, и весь монастырь это прекрасно знает. Бруно многое сходило с рук, в том числе и его весьма неоднозначные лекции. Часто он любил посвящать их различным спорным вероучениям в христианстве, многие из которых носили откровенно еретический характер. Мессир аббат давно подмечал склонность в мышлении Бруно к протестантизму, затем к лионизму1, а в последнее время даже к арианству. Юноша понахватался, как думал аббат, понемногу от каждого из еретических вероучений и составил свое восприятие мира. Это серьезно беспокоило прелата и он часто проводил с Бруно профилактические беседы, которые, впрочем, ни к чему не приводили.

В таком повидении молодого священника Амброжио видел протест многим вопиющим несправедливостям, творившемся в лоне католической церкви. Но, если раньше Бруно был осторожен в своем поведении, хоть и не всегда сдерживался, то после событий Варфоломеевской ночи, когда весь католический мир праздновал резню гугенотов, как великое событие и победу, ожесточение в Бруно усилилось и стало более показным. В глубине души опытный клирик понимал молодого теолога и не решался строго его наказывать. Что и говорить, сам аббат не был образцовым католиком и видел некоторую условность писанных норм и церковных догматов. Кроме того, наказание подорвало бы авторитет Бруно в семинарии.

В молодом священнике аббат видел себя в молодости: такого же горячего, непримеримого идеалиста, который искал истину и Бога, верящего в справедливость и пылко желающего ее установить в мире. Это подкупало старого аббата, но главное – он понимал Джордано. В этом понимании и крылась причина устойчивого положения Бруно в монастыре. Но положение Бруно, его возвышение над многими своими ровестниками, непременно сеяло в душах других монахов зависть – Амброжио Паскуа хорошо понимал и это, что часто тревожило его не меньше опасных высказываний Бруно.

Во-вторых, продолжал раздумья прелат, независимость доминиканцев сильно раздражает епископа. Гарсио Бурнейро добился главного – смог частично подчинить себе доминиканскую инквизицию. Это давало ему право заручится ее поддержкой в расправе над некоторыми своими врагами, а так же было в его руках еще одним инструментом наживы. Столь непопулярная испанская инквизиция окончательно была упразднена в королевстве и фактически ее функции были переданы доминиканцам. Но епископу этого мало, ему нужна абсолютная, неограниченная власть, а независимость аббата тому помеха. Расследования инквизиции по-прежнему необходимо было согласовывать с Амброжио Паскуа, он имел право своим решением признать того или иного обвиняемого невиновным и никто не осмелился бы перечить аббату, если доказательства вины были условными. Было и в стенах монастыря много желающих занять место аббата, как можно скорее – такие предатели всегда готовы будут расправится с человеком, перед которым они еще вчера благоговейно изъявляли свое уважение на капитуле и елейно улыбались в знак почтения.

Осталось только мысленно совместить беспокоившие аббата обстоятельства с неожиданным визитом известного теолога Монтальчино. Почему Агостино непременно пожелал вести диспут именно с Бруно? В семинарии при монастыре было множество других теологов, даже более известных в городе своими лекциями, чем Бруно. Но Монтальчино интересовал именно Джордано. Он обмолвился, что слава об удивительно просвященном доминиканце якобы дошла и до его ушей. Но, вопреки его словам, имя Джордано Бруно было знакомо лишь нескольким доминиканским прелатам соседних провинций. Бруно не имел какой-то особенной репутации и не был известен широкому кругу теологов. Почему перед диспутом, что так же показалось аббату странным, состоялся ужин, на котором не сколько ели, сколько выпивали? По настойчивому желанию Монтальчино на стол было выставлено множество крепких вин, и это несмотр на то, что на самом деле уважаемый теолог вообще не любил выпивать (об этом аббат случайно узнал от секретаря Монтальчино).

Но самым странным показался аббату тот факт, что несостоявшийся диспут Монтальчино заменил лекцией, на которой с едкими нападками набросился именно на арианство. А именно об арианстве Бруно высказывался так уважительно на последних своих лекциях, добавляя все-таки формальную оговорку о том, что учение их признано еретическим.

Так, пребывая в этих беспокойных сомнениях, старик и встретил пробуждающееся на востоке Солнце. Медленно показав свои первые лучи и разогнав обрывки ночи, светило стремительно начало свое восхождение по небосводу. Но даже оно не способно было унять нараставшее в душе Амброжио беспокойство. Но сколько не мучился подозрениями аббат, не знал он только одного, самого главного - его покровительство отрядам итальянских повстанцев было раскрыто.

Это утро началось привычно для всей обители. Покрякивая от утренней прохлады, к воротам спешил старый отец Джузеппе. У него впереди было много дел: предстояло выбраться в город, чтобы договориться с местными фермерами о продаже монастырского вина. С этими жуликами всегда тяжело вести переговоры, но у хитрого старика непременно в запасе бьла парочка веских аргументов. Кроме того, еще нужно проверить склады, чтобы составить перечень необходимых на месяц продуктов и опись провианта. Эта работа требовала особенно много времени.

У самых ворот Джузеппе остановился и с удивлением прислушался: до него донеслось фырканье лошадей, отдаленные человеческие голоса, цокот десятка копыт. Непривычные звуки, обычно несущие с собой мирскую суету, редко доводилось слышать среди безмятежно-тихого утра близ стен монастыря. Но уши старика не обманули: когда Джузеппе приоткрыл ворота и вышел на дорогу, он действительно увидел неподалеку нескольких всадников и большую черную карету, медленно и неотвратимо приближавшуюся к монастырю.

Несколько всадников отделились от основной свиты и поскакали рысцой к воротам. Джузеппе прищурился и сквозь солнечный свет, слепивший глаза, разглядел на легких доспехах из латуни поблескивавшую монограмму из буквы «B». Она была выграверована на надгрудниках у каждого из всадников, а у некоторых из сопровождающих эскорт, на висевших сбоку легких щитах. Двое всадников поравнялись с престарелым монахом и один из них, натянув поводья, смерил старика надменным взглядом. Неопрятный жалкий доминиканец казался всаднику ничтожным клопом, которого можно было легко раздавить.

— Эй, отче, скажи-ка мне, - выкрикнул всадник, - это монастырь доминиканцев?

Джузеппе растерялся, но тут же взял себя в руки. Монастырский устав не предписывал монаху склонять голову перед мирянином, поэтому старик не придумал ничего лучше, как осенить себя крестным знамением.

— Сын мой, если вы ищите монастырь святого Доминика, то вы у его ворот. Что угодно уважаемым посланникам его преподобия?

Всадник полуобернулся в сторону своего молчаливого спутника. Они обменялись легкими кивками. После этого оба спешились и тот, что спрашивал, подошел к Джузеппе. Взяв монаха за полу рясы, он резко потянул старика к себе. Оробев от такой наглости, Джузеппе не нашелся, что ответить и, довольно неуклюже размахивая руками в воздухе, чтобы хоть как-то удержать равновесие, нехотя сделал пару шагов к гвардейцу.

— Послушай, святой брат, - медленно выговаривая каждое слово, отчеканил нахальный мирянин, - ты сейчас пойдешь и поднимишь весь монастырь на уши. Буди всех своих братьев и собирай их в каком-нибудь большом помещении. И разыщи непременно аббата.

— По какому праву… как вы себя ведете? Это монастырь господа…

— Я сопровождаю следственную комиссию, которая направлена в ваш монастырь господа по высочайшему повелению его преподобия, епископа Бурнейро. Поэтому советую поторопиться, пока тебя не попросил об этом кто-нибудь другой.

С этими словами всадник оскаблился в злорадной ухмылке и Джузеппе, перепуганный до смерти, вырвался из его цепкой хватки. Вспешке вбежав в маленькую часовню, он позвал звонаря и оба бросились поднимать монастырь на ноги сигналом тревоги – тяжелым размеренным «боум» колокола.


                * * *


«Связка бревен» - так называл свое судно престарелый, вечно кашляющий и ругающий все на свете капитан. Медленно вовлекаемый в объятия морской стихии, корабль отчаливал от порта в Неаполе. С берега дул слабый ветерок, неся с собой аромат морской свежести. Море величественным покрывалом разливалось до краев мира, тесня горизонт и сливаясь в экстазе с голубым небосводом. Заходящее солнце стилило по неровной водной ряби золотистую дорожку, уходящую в неведомую даль и теряющуюся в дымчатой мгле на окраине мира. Стоя на палубе Джордано казалось, что само время замедлило свой неистовый бег, замирая среди влюбленных друг в друга стихий. И только беспокойный крик метущихся чаек доносился со всех сторон, разрывая покрывало безмолвия.

Облокотившись на фальшборт, Джордано задумчивым взглядом провожал удалявшийся город. Жемчужина королевства уменьшалась, точно растворяясь в лазурной дымке небытия. Еще чуть-чуть – и город исчезнет, Джордано чувствовал, что для него – навсегда. На душе было тяжело: судьба все дальше гнала его от родного дома. Неаполь был его вторым, после Нолы, прибежищем, так полюбившимся ему. Тут он вырос, стал взрослым человеком, получил знания. Он привык к этому городу, к его жизни, к его жителям и к его духу.

Однако им владели противоречивые чувства: несмотря на примесь грусти, он все-таки был и счастлив. Тяжкое бремя свалилось с его плечь и бременем этим было пребывание в монастыре. Больше не придется видеть каждый день унылые лица собратьев по ордену, терпеть их ограниченность и таится от монахов, точно вору от стражников, всякий раз, когда он раздобудет интересную книгу. Конечно, жалко расставаться с такими людьми, как Амброжио Паскуа или Доменико Ночера. Особенно будет ему нехватать вечерних бесед с пожилым библиотекарем, его рассказов о прочитанных древних манускриптах, которые Бруно еще не успел освоить и их философских размышлений.

Волосы трепал свежий морской ветерок. Впереди его, неприменно, ожидает свобода и, в этом не может быть сомнений, столь желанная теологическая кафедра в каком-нибудь из университетов Рима. Бруно даже не сомневался, что достопочтенный Систо Фабри, к которому его отправил мессир прелат, поможет ему устроится на новом месте. Подумать только, его ждет кафедра теологии в Риме! Ведь если сам прелат считает его настолько образованным, что доверил ему проведение лекций в университете, то без сомнения, он найдет свое место и в Вечном городе. Надо только сдать экзамены, что ему вполне по силам.

Когда очертания «морских ворот Рима» показались на горизонте, уже смеркалось. В порту лениво покачивались уснувшие торговые суда, жалобно поскрипывая от ветра, точно старые ворчливые бродяги. Фьюмичино приянял еще один корабль в распростертые объятия залива. По берегу сновали деловитые матросы и грузчики, о чем-то ожесточенно спорила неподалеку от причала пара флопентийских негоциантов, артистично жестикулируя руками, чтобы придать своим доводам больше веса.

Бруно сошел на берег, прижимая к себе ветхий холщовый мешок с пожитками и провиантом. Какой-то нищий в обносках, опираясь на кривой посох, протянул к нему иссохшую жилистую плеть руки. В его глазах застыла немая мольба. Джордано развязал мешок с монетами, достал несколько дукатов и протянул бедняку. Глаза у старика при виде серебра озарились счастливым блеском, он поспешно спрятал монеты в складках своей грубой одежды и скривился в добродушной улыбке, обнажая гнилой частокол зубов.

Бруно отошел в сторону, задумчиво осматриваясь по-сторонам. Вокруг него раскинулся незнакомый маленький городок, а до Рима еще надо было как-то добраться. Вариант заночевать здесь Бруно не рассматривал, так как считал это не вполне безопасным и хотел как можно скорее встретиться с прокурором. В конце дороги он решил пройтись и осмотреться, поспрашивать людей.

Его окликнул чей-то хриплый голос. Джордано обернулся, увидев позади коренастого мужчину средних лет. По виду это был типичный бродяга, искатель приключений и разбойник: продолговатое лицо, грубая щетина, маленькие и хитрые глазки, все время бегающие по сторонам, большая сережка в правом ухе. Незнакомец осклабился, обнажая несколько позолоченных зубов. У Джордано все похолодело внутри от неприязни к этому человеку.

— Вам не в Рим, случаем, святой отец?

Бруно кивнул, облегченно вздыхая. Очевидно с того самого момента, как он сошел с палубы корабля, его уже высматривали оборотистые извозчики.

— Меня зовут Мартин. Могу помочь, padre, за скромную плату.

— Я в состоянии добраться до города, - ответил Бруно, желая поскорее отвязаться от незнакомца и сэкономить оставшиеся деньги.

— Пешком до Рима идти довольно долго, padre. Кроме того, ночью в Риме комендантский час, договорится со стражей я помогу…

Бруно кивнул и пошел следом за Мартином. Они вернулись к набережной и Мартин подошел к маленькой и довольно обшарпанной крытой повозке. В ней уже сидело человек пять-шесть, с любопытством разглядывающих нового попутчика. В темноте повозки Бруно не мог разглядеть их лиц, но он почувствовал острый запах немытых тел и недружелюбные взгляды незнакомых людей. Заметив нерешительность священника, извозчик, с плохо скрываемой иронией в голосе, предложил «устраиваться поудобней». Джордано кое-как вскорабкался в повозку и примостился на лавке сбоку, рядом с какой-то подозрительного вида женщиной. От нее разило рыбой и потом и от этой смеси тяжелых запахов Джордано почувствовал, что его начинает мутить.

Тем временем, стемнело и на небе появились первые робкие звездочки. Извозчик, ругаясь, хлестнул по тощим бокам старую исхудалую клячу. Повозка нехотя, скрипя и дребезжа, тронулась. Медленно стал отдаляться портовой городок, мерцая разбросанными вдоль побережья желтоватыми огоньками. Вскоре они выехали на широкий тракт, простиравшийся широкой иссиня-черной лентой вдаль, разрезая большую равнину на части.

Ехали они молча, никто из пассажиров не разговаривал. Слышались только редкие посапывания, кашель и тыжелые вздохи девушки, сидевшей рядом с Джордано. Бруно разглядывал большое черное небо через узкую щелочку в накидке повозки и устало облокатившись о досчатую стену. Он гадал про себя, как примит его прокурор ордена и думал, что ему говорить. Безусловно, решил он, начать стоит с грамоты, которую подписал аббат. Оправдываться Джордано не хотел, но он чувствовал, что придется что-то доказывать, объяснять и это тяготило его больше всего.

Дорога заняла не так много времени, но для Бруно оно растянулись в целую вечность. Приближение к Риму, к этому большому древнему исполину, чувствовалось заранее. Постепенно безлюдные равнины, покрытые темно-фиолетовой завесой ночи, стали освещаться редкими огнями маленьких домиков и придорожных трактиров, медленно проплывавших мимо них и скрывавшихся вдали. Домов становилось все больше, они все плотнее прижимались друг к другу, пока, наконец, Джордано не осознал, что они давно уже едут по окраине города.

Повозка резко остановилась и по инерции всех пассажиров отбросило в сторону. Послышались чьи-то голоса на улице и вскоре кто-то приподнял накидку, заглянув внутрь. Это был рослый плечистый стражник, который, как и все его собратья, с видом смертельной скуки исполнял свои повседневные обязанности. Рядом с ним возвышался, как скала перед Магомедом, Мартин.

— Послушай, мы же договаривались, - потеряв интерес к пассажирам, заговорил стражник монотонным канцелярским голосом, - что не больше пяти человек. Ты хочешь, чтобы меня со службы уволили?

— Тут всего шесть и я доплачу тебе. Кроме того, это священник, что ты имеешь против священника?

Стражник тяжело вздохнул, всем своим видом показывая, как он сопротивляется искушению пойти против устава. Однако, жажда денег, как и у всех городских стражников, взяла верх над этим человеком.

— Ладно, пусть проезжают.

Повозка через некоторое время снова лениво двинулась дальше, а, спустя, еще несколько минут, Бруно уже стоял на городской улице. Он снова был в Риме!

Время было позднее, но идти ему было некуда. У него было настолько мало денег, что даже на самый дешевый ночлег, пожалуй, не хватило. Ничего не оставалось, как искать какой-нибудь темный угол в складках безмолвных каменных домов и коротать в его укрытии эту тяжелую ночь. Важно было не попасться на глаза ночным караульным, патрулировавшим улицы города группами в несколько человек. У него не было с собой никаких документов, и, попадись им в руки, он, скорее всего, будет задержан за бродяжничество.

Утро встретило Бруно в узком тупике между двумя высокими домами. Он отдернул ногу и большая толстая крыса, пугливо взвизгнув, шарахнулась в сторону. Джордано встал, отряхнулся и, подобрав холщовый мешок с вещами, вышел на улицу. По залитому утренниму светом городу можно было странствовать не опасаясь стражи.

Джордано хорошо знал где искать доминиканского прокуратора: его резиденцией был монастырь Санта Мария сопра Минерва. Распрашивая прохожих, Джордано быстро отыскал монастырь. Подойдя к большим дверям, окованным железом, Бруно немного потоптался на пороге в нерешительности, собираясь с духом. Двери тяжело нависали над ним, а сверху на непрошенного гостя грозно взирали каменные горгулии.

Набравшись мужества, он постучал чугунным кольцом в дверь…



                Глава восьмая




Первая ссора с Энжи. Это произошло утром, когда он отлучился, чтобы почистить зубы. Он случайно забыл спрятать флакон с викодином и когда вернулся из ванны, девушка сидела озадаченная, вертя в руках белый пластмассовый цилиндр. Сердце у Кэмерона замерло. Он сделал резкий шаг, еще надеясь, что она не успела понять, что у нее в руках, и вырвал у нее находку.

— Викодин. Но для чего?

Он молчал, точно сраженный громом. Что ей говорить? Врать? Но это будет выглядить еще хуже. Сказать правду? Нет, нет, она не поймет его, сочтет сумасшедшим. Он продолжал молчать, чувствуя неловкое положение. Наконец, решился убрать флакон с таблетками в ящик тумбочки.

— Кэмерон, я знаю что это такое. Ты думаешь я идиотка? Ты думаешь, что я ничего не знала про то, что ты сидишь на викодине?

Голос ее неприятно звенел. Он поежился.

— Мне стало известно об этом еще в клинике. Случайно известно, от твоего лечащего врача. Тогда я не стала поднимать этой темы, потому что понимала, как тебе плохо и что викодином ты снимал боли.

— Так и есть…

— Но это было тогда, до твоего выздоровления! Я расчитывала, что у тебя хватит ума не принимать его после операции! У тебя ведь прошли боли, разве не так?! И, хотя мне было обидно, что ты утаил это от меня, я молчала, понимая, что на это, возможно, у тебя были свои причины. Но сейчас, Кэмерон, я не просто расстроена, я не знаю, как мне быть!

— Успокойся, милая. Я… просто…

Но она перебила его, не давая договорить:

— Просто? Просто ты – наркоман! Ты подсел на викодин. Или ты думаешь, я не знаю, что это такое?

В таком гневе он еще ниразу не видел Энжи. Глаза ее сверкали и блестели от слез, голос дрожал, срываясь на крик. Обессиленный, он сел на кровать, зажав лицо руками. Ему было непритно причинять ей боль, неприятно, что она не верит ему…

Вдруг он услышал как хлопнула дверь, услышал торопливые шаги по лестнице и, затем, до него донесся стук громко закрывшейся входной двери. Он остался один…

Весь день Кэмерон провел в раздумьях. Он решил сразу не звонить Энжи, не извиняться, ничего не объяснять, потому что это еще больше запутало бы ситуацию и навредило бы их отношениям. В конце-концов, - думал он, - конец света не произошел, нужно просто подождать. Она успокоится, немного привыкнет к случившемуся и уже будет не так расстроена спустя какое-то время. Вот тогда-то и можно будет вернуться к разговорам и объяснениям, вот тогда он ей и позвонит. За это время надо придумать оправдания.

К тому же он пришел к твердому убеждению, что должен прекратить прием викодина. Возможно, думал Кэмерон, я как-нибудь справлюсь с этими снами по-другому. Мне необходимо обратиться за анонимной помощью, - решил он про себя, настроившись, что непременно начнет поиски хорошего психотерапевта со следующей недели.

На следующий день, по окончании рабочего дня, он, как обычно, спустился в подземный паркинг. Подойдя к своему машиноместу, увидел какую-то бумажку, прикрепленную дворником к стеклу его автомобиля. В недоумении он выдернул ее и пробежался глазами: «Ни в коем случае не возвращайтесь домой. Во чтобы то ни стало, бросайте все и отправляйтесь в мотель «Вестерн прайд». Там вы получите дальнейшие инструкции. Доброжелатель». Кэмерон несколько раз перечитал текст. Предложение: «не возвращайтесь домой» было подчеркнуто жирным красным фломастером и создавалось впечатление, будто незримый «доброжелатель» хотел донести до адресата всю серьезность положения.

Смяв бумажку в клочек, ученный раздраженно выбросил ее. Он сел в машину и повернул ключ зажигания. «Что это еще за шуточки?», - думал Кэмерон, выезжая из гаража. У него возникла мысль поговорить с Барни, чтобы распросить охранника не подходил-ли кто-то посторонний к его машине. Но он тут же отбросил эту мысль, как нелепую. Разговор с охранником, скорее всего, ничего не даст. Злоумышленник явно остался непойманным, иначе этой бумажки хозяин автомобиля точно не нашел бы.

Дорогой он размышлял о том, кто мог бы так подшутить над ним и, главное, какую цель преследовала эта, так называемая, шутка. «Не вовзращайтесь домой», - вспоминал он слова предупреждения, - да еще «ни в коем случае» и усмехнулся. И что в этой шутке может быть смешного?! Тот кто его разыгрывал, видимо, искринне верил, что он бросит все и поедет черт знает куда, в какой-то придорожный мотель, только лишь потому, что его попросили не возвращаться домой. Он снова усмехнулся абсурдности наивного предположения автора послания.

Автомобиль повернул на улицу, которая вела к дому. И тут случилось неожиданное – машина вдруг заглохла, булькая, рыча и повизгивая. Такого еще никогда не было. Кэмерон, ругаясь, вышел из автомобиля и, чувствуя себя беспомощным, уставился на взбунтовавшийся «Шевролет». Что ему делать? В машинах он не смыслит ровным счетом ничего, да и сделать ничего не сможет. Скорее всего, - решил он про себя, - ему перелили бензин или сделали еще какую-то гадость, покопавшись в капоте. «Черт знает что», - выругался он вслух от досады, - «и это закрытый охраняемый гараж!»

Ничего не оставалось, как остаток пути проделать пешком, к счастью до дома было рукой подать. Из дома Кэмерон как раз и расчитывал вызвать эвакуатор. Завтра утром он непременно сообщит о случившемся Барни и попросит его получше выполнять свои должностные обязанности. «Стоит начаться дню с ссоры, закончится он тоже чем-нибудь нехорошым», - размышлял про себя ученный, пока проходил вдоль широкого проспекта.

Уже начинало темнеть, когда Кэмерон подходил к своему маленькому двухэтажному домику, обнесенному аккуратным белым забором. Зрелище, которое предстало его глазам, ошеломило его. У дома было припарковано несколько черных автомобилей марки «Форд», но не это вызвало его удивление. В окнах дома горел свет, дверь была выбита. По крыльцу сновали два аккуратно одетых человека в черных костюмах с овчарками на коротких поводках. Собаки что-то настороженно вынюхивали, водя своими влажными черными пуговицами носов над землей, заглядывая под каждый куст.

Он понял, что что-то случилось и, чтобы его не заметили, перешел на другую сторону улицы. Из его собственного дома вышел незнакомый человек с большим фонариком в руке. Он что-то крикнул тем двоим на улице и они поспешно вбежали в дом вместе с собаками. «Что это еще за чертовщина такая», - стоя под деревом, прошептал Кэмерон, с трудом веря в происходящее. Но зато теперь он с ужасом начинал понимать – таинственный «доброжелатель» его не обманывал и записка была вовсе не розыгрышом. Тогда что все это значило? Почему в его доме проходит обыск?

Он не знал ответов на все эти вопросы. Одно ему пока было ясно – домой идти нельзя. Почти наверняка он сейчас жертва каких-то немыслимых обстоятельств, которые сложились против него. Оставалось искать ответа в проклятом «Вестерн прайд». Он поспешно повернул назад и быстрыми шагами направился прочь от своего дома. Повезло еще, что у него были наличные и первое время он сможет кое-как переконтоваться. Но что он будет делать дальше? Сердце бешенно колотилось в груди, мысли лехорадочно мелькали в его голове. Никогда еще у него не было такой ясности ума и сосредоточенности, как сейчас.

Быстрым шагом минуя улицу, он вдруг вспомнил утренний разговор с Энжи. Уж не донесла-ли она на него в полицию? Но эту мысль он тут же отбросил в силу своей нелепости. Кроме того, он покупал викодин легально, рецепты выписывал знакомый врач и он с легкостью мог бы доказать свою невиновность. Но что-то подсказывало ему, что если автор анонимного послания был прав на счет того, что в его доме происходит неладное, то следует придерживаться его инструкций. В конце-концов, если действительно вся эта заварушка произошла только из-за викодина, - думал он, - я легко отделаюсь от полиции. Но зато огласки теперь не избежать – и это его угнетало.

Пребывая в тяжелых раздумьях, Кэмерон не сразу заметил, что его кто-то окликнул. Он остановился и обернулся: позади него остановилась полицейская машина. В животе похолодело от ужаса. Молодой полицейский вылез из автомобиля и, направив фонарик на задержанного прохожего, будничо попросил предъявить документы.

— А что, собственно, происходит? – Поинтересовался прохожий, стараясь скрыть в своем голосе признаки волнения.

— Видите-ли, сэр, мы усиленно потрулируем этот район. В одном из домов обнаружен склад наркотиков… Сейчас разыскивается хозяин дома, который, предположительно, должен быть где-то неподалеку.

Нарочито медленно Кэмерон достал паспорт. К его облегчению полицейский пока не узнал его, но ученный понимал – стоит протянуть тому документы, как он сразу же будет узнан и задержан.

— Сэр, нельзя-ли чуть побыстрее? – Теряя терпение, попросил молодой офицер.

Бежать? Но это абсурд – его тут же задержат. Не зная все же, что предпринять, он нехотя протянул полицейскому документ.

Офицер взял из его рук паспорт, раскрыл его и уставился на страницу с фотографией. Прочитал его имя, фамилию. Быстро посмотрел на задержанного и торопливо проговорил:

— Сэр, вы должны проследоать со мной в полицейский участок. Немедленно.

— Но в чем я виноват?

— Положите руки на капот автомобиля. Вы имеете право хранить молчание, имеете право на адвоката…

И вдруг что-то внутри него сработало. До конца не понимая, что он делает, извернувшись, Кэмерон быстрым движением ноги больно ударил полицейского в пах. Тот скорчился от боли, согнувшись на тротуаре и это подарило Кэмерону несколько драгоценных секунд. Он быстро выхватил пистолет из кобуры офицера, пока тот, пытаясь набрать в рот воздуха, болезненно стонал. Наставив дуло на офицера, Кэмерон принялся быстро озираться по сторонам, готовясь к отступлению. На его счастье поблизости никого не было, даже прохожих.

Он снял оружие с предохранителя и что-то щелкнуло. Полицейский, тем временем, выпрямился, замахал руками. В машине ожила рация: «сто десятый, где вы, доложите координаты». Внезапно полицейский бросился на него, чуть пригнувшись и, видимо, расчитывая, что противник не выстрелит. Понимая, что замешательство губительно, а бегство бессмысленно, Кэмерон отскочил назад и вдруг… Раздался оглушительный выстрел. Полицейский отскочил в сторону и тяжело повалился на асфальт. Медленно под ним растеклась алая лужица крови.

Кэмерон с ужасом смотрел на мертвого человека перед ним, не понимая до конца что же произошло. «Все это какой-то сон», - мелькнуло у него в голове, - «просто чудовищный сон. Этого не может быть!» Но его интуиция говорила обратное – таких снов он не мог видеть, ведь вокруг него современная Америка, он не монах, а полицейский – не инквизитор.

Руки его тряслись, он выронил оружие. «Сто десятый, вы слышите?», - не унималась рация, - «что там у вас происходит?» Где-то вдалике послышался гул приближающейся сирены и это вывело астрофизика из оцепинения. Понимая, что надо бежать, Кэмерон стремительно рванулся вперед. Преодолел пустую проезжую часть, пробежал мимо отрешенно мерцающего желтым светофора. Что теперь? Куда бежать? Надо убраться с дороги, - подсказывал ему какой-то внутренний голос. Он сиганул в маленькую темную улочку между домами. Где-то позади грозным басом залаяла собака.

Первое время он бежал сам не понимая куда. Мысль о только что совершенном убйистве приводила его в ужас и в отчаяние. Вот так, всего за несколько секунд, привычная жизнь может изменится до неузнаваемости. Еще полчаса назад у него был дом, любимая девушка, престижная работа и собственный автомобиль. А уже сейчас он скрывающийся от полиции убийца и, вероятно, еще и наркоторговец. Но как такое могло получится? Почему? Кто его мог так подставить?

Размышлять над этим не было времени. Он выбежал на какой-то безлюдный пустырь. Вдалике чернела стена парка. Он побежал туда.

Все это нелепо, - думал он. Как в каком-то приевшемся голливудском боевике, в котором он играл главную роль. Если я герой фильма или романа, - думалось ему, - то автор этого сценария полный идиот. Только в таких вот бездарных и дешевых сюжетах может случится такой заезженный поворот событий. Но то, что это еще бывает и в реальной жизни, Кэмерон никогда бы не поверил. Не в силах больше бежать, изнемогая от одышки, он повалился на траву. Возможно, - думалось ему гораздо позже, когда он вспоминал происходящее в тот вечер, - именно благодаря всем этим фильмам, «геройская» программа действий и отложилась в подсознание, диктуя в критический момент времени последовательность моих действий.

Немного отдышавшись, он вскочил на ноги, заставляя себя продолжить бегство. Он углубился в темный парк, пролегавший вдоль широкой автострады. Необходимо было уйти как можно дальше, а потом, выждав немного времени, искать этот злополучный мотель. Был, конечно, еще один вариант, более трезвый – это позвонить знакомому адвокату. Еще полчаса назад это было бы наиболее предпочтительнее, но после убийства… Теперь он однозначно перешагнул черту.

Он долго бежал по лесу, углубляясь все дальше. Наконец он случайно набрел на деревянный детский домик у озера и решил какое-то время переждать там. Забравшись внутрь, он принялся снова и снова прокручивать в голове цепь произошедших событий, размышляя о том, как ему теперь быть. Внезапно возникло стойкое чувство «дежавю»: где-то и когда-то с ним уже случалось нечто подобное. Случайное убийство, замешательство и быстрое бегство – все это уже однажды происходило с ним… Но где? Неужели во сне?


                * * *


Большая черная карета с позолоченной монограммой остановилась у ворот монастыря в сопровождении десятка всадников, разодетых в сверкающие на солнце латунные доспехи. Дверцу вежливо приоткрыл один из сопровождающих и наружу высунулось мясистое лицо Мигеля Бурнейро, известного так же под именем Хуана Рикко. Выбравшись из кареты, молодой инквизитор хищно оскалбился. Сейчас он был облачен в невзрачную серо-коричневую мантию, голову венчала маленькая черная остроконечная шапочка. Следом за Мигелем из кареты вышло еще несколько инквизиторов раногм пониже, преимущественно тайные иезуиты, посвященные в орден доминиканцев. В сопровождении гвардейцев, они направились в монастырь, который, извещенный взволнованным гулом колокола и криками Джузеппе, уже трепетал, как потревоженный осинный улей.

В большом зале трапезной толкались монахи, вспешке собранные из разных уголков монастыря. Оторванные от своих повседневных дел, братья с удивлением озирались по сторонам или осторожно перешептывались друг с другом, пытаясь понять, что происходит. Общее замешательство и волнение передалось каждому из них. Все были в неведении, теряясь в догадках относительно визита комиссии инквизиторов. Кто-то высказывал предположение, что, вероятнее всего, разыскивают какого-то беглого еретика, другие вдруг вспомнили про Джордано Бруно и стали искать его глазами.

Среди взъерошенных, как стая напуганных воробьев, монахов озирался по сторонам и Филицио. До него докатились перешептывания некоторых собратьев по ордену, заметивших отсутствие Бруно в своих рядах. Филицио отлично понял причину происходящего и его сердце забилось сильнее от предвкушения желанных перемен. Он припомнил разговор, который ему удалось рывком подслушать под дверью кабинета аббата. Амброжио Паскуа говорил что-то про Рим, про доминиканского прокурора. Филицио не успел расслышать всего, потому что боялся, что дверь вот-вот откроется и его поймают. Поэтому ему пришлось в спешке уносить ноги. Но было достаточно и того, что он услышал. Он теперь знал, как выгодно для себя использовать столь удачно полученную им ценную информацию.

Монахи собрались в трапезной в полном составе. Их перешептывания становились все громче, пока, наконец, не превратились в жужжащий гул сотни голосов, точно это был потревоженный пчелинный улий. Голоса становились громче, как набирающий силу водопад, постепенно перерастая в общую суматоху и перепалку. Некоторые из ммонахов откровенно негодовали, пытаясь выйти из трапезной, чтобы вернуться к оставленным делам. Но грозные носители зловещей монограммы, оцепившие входы в трапезную, грубо заталкивали особо ретивых обратно.

Наконец все голоса разом стихли и воцарившееся молчание зазвенело еще громче, точно натянутая до предела тетива. В трапезную, в сопровождении нескольких инквизиторов, вошел хмурый Мигель Бурнейро. Филицио узнал его и с любопытством стал наблюдать за происходящим, лукаво прищурясь. Он разглядел рядом с Бурнейро и аббата. Мессир прелат выглядел довольно жалко: опущенное уставшее лицо, воспаленные от бессоницы глаза, потухший взгляд, мешки под глазами, дрожащие руки.

Худшие опасения аббата Паскуа оправдались, но главный удар превзошел все его ожидания. Когда он подписывал списки кандидатов, наделяемых полномочиями инквизиторов, он увидел в одном из них имя Мигеля Бурнейро. Он помнил договоренность с епископом, в соответствии с которой обязывался предоставить его помощнику должность старшего инквизитора. Но какого же было его удивление теперь, когда он узнал, что под именем Мигеля значился никто иной, как изгнанный из обители монах-доминиканец Хуан Рикко!

В руках у одного из инквизиторов, сопровождавших Мигеля, был какой-то свиток. Он передал его младшему Бурнейро и тот, развернув бумагу, важно оглядел собравшихся. В его глазах был вызов и обвинение каждому и одновременно всем. Откашлявшись, Мигель быстро пробежался по строчкам документа, собираясь с мыслями и, наконец, принялся громко читать, отчетливо выговаривая каждую фразу:

«Его преподобие, епископ Гарсио Бурнейро, десница наместника господа нашего в Неполитанском королевстве, властью и волею отца, сына его и святой троицы, по случаю вскрытия, к своему величайшему прискорбию, фактов ереси в стенах монастыря святого Доминика, наделяет коллегию инквизиторов, коим вверена сия грамота и чьи имена записаны ниже, следующими полномочиями:

Первое: на основании доноса доброго христианина, Агостино Монтальчино, провести расследование фактов еретических высказываний брата Джордано Бруно, а так же выявить корень ереси и отступничества, зародившийся в стенах вышеозначенного монастыря.

Второе: сложить сан аббата с брата нашего, Амброжио Паскуа, о чем известить всех монахов вышеозначенного монастыря. На время расследования и до установления оправдывающих брата нашего Амброжио Паскуа фактов, считать его пособником еретика, а равно еретиком. Способствовать наставлению вышеозначенного раба божьего на путь истинный и возвращению его в лоно святой церкви нашей.

Третие и последнее: способствующих означенным выше еретикам, искушенным Диаволом и чарами его сатанинскими, счиать так же свернувшими с пути истинного и единствено верного. Таковых выявить и предать суду инквизиции, как отступников и пособников ереси».

Голос Бурнейро сурово раздавался гулкими раскатами под сводами трапезной, заставляя кого-то вздрагивать, других что-то бормотать себе под нос, третьих взволнованно теребить четки. Пока председатель коллегии инквизиторов читал указ, остальные инквизиторы внимательно, точно коршуны, высматривающие добычу, зорко следили за поникшими доминиканцами. Под тяжелыми взглядами инквизиторов многие опускали глаза, холодея от ужаса, и не решаясь встретиться взглядом с одним из них.

Когда голос Бурнейро смолк, в трапезной воцарилось тяжелое молчание. Престарелый аббат Паскуа, который в одно мгновение превратился из авторитетной для всех власти в гонимого и презираемого преступника, рассеяно смотрел вдаль, точно все происходящее его и не касалось. В глазах его стояли слезы, а на губах играла недобрая ухмылка. Что чувствовал этот человек, в одно мгновение лишенный своей власти и привелегий, которого не ждет теперь ничего, кроме мрачных застенок сырого подвала?

Амброжио Паскуа и сам не заметил, как очутился снова в кабинете, который когда-то принадлежал ему, как прелату. Не заметил он и как разошлись по своим делам хмурые монахи, бросая в его сторону косые взгляды. Не заметил он и то как напротив него сидел маленкий щупленький инквизитор, монотонно ведя допрос. Когда мессир Паскуа пришел в себя, то застал самого себя машинально отвечающим «да» или «нет» на вопросы человека, еще недавно бывшего его подчиненным.

В светлую комнату вошел Мигель и инквизитор, допрашивающий прелата, осекся. Бурнейро, не произнося ни слова, кивнул и маленький человечек в серо-коричневой рясе, встав с кресла, вышел прочь, аккуратно затворив за собой дверь. Удаляясь, он услышал гулкий голос Амброжио, гремевший обвинениями и нападками в адрес епископа. Вздохнув, инквизитор перекрестился, мысленно пожелав бывшему аббату удачи.

В коридоре брат Теодор столкнулся лицом-к-лицу с молодым монахом. Тот был сильно взволнован, глаза его бешенно горели. Всем своим видом он напоминал скорее умопомешанного в рясе. Монах робко представился братом Филицио и попросил аудиенции у председателя коллегии инквизиторов.

— Мессир Бурнейро сейчас занят, - ответил опешивший от неожиданности брат Теодор.

— Я по важному делу, - запинаясь, проговорил Филицио.

— Вы можете изложить его мне, дорогой брат.

— Я прошу прощения, но мне важно переговорить именно с Хуаном Рикко с глазу на глаз, - не сдавался настырный юноша.

Низкорослый щупленький инквизитор-доминиканец удивленно поднял бровь.

— Хуан Рикко?! Брат мой, главного инквизитора зовут Мигель Бурнейро. Замечу вам, что он приходится племянником епископу. Умоляю вас, не назовите его этим нелепым вымышленным именем, иначе навлечете на себя гнев.

Про себя брат Теодор усмехнулся: «ишь чего выдумал, Хуан Рикко!», и стремительно зашагал прочь по длинному корридору.

Тем временем, выслушивая нападки бывшего аббата, Мигель Бурнейро терял терпение. Сдерживаясь, чтобы не дать волю ненужному сейчас приступу гнева, Мигель сжимал пальцы в кулаки.

— Послушайте, мессир Паскуа… Если вы будете со мной откровенны, с вами ничего не случится. Не заставляйте меня признавать вас упорствующим еретиком…

— Я уже сказал вам все, что знаю, - упирался старик, - и я не знаю где сейчас Бруно. Вам должно быть, как доброму католику, совестно…

— Как же долго я ждал момента, чтобы раздавить тебя…

Раздался стук в дверь и Мигель зарычал от ярости. «Войдите», - рявкнул он. Перед ним, робко вжав голову в плечи, появился собственной персоной его доносчик, монах Филицио.

— Чего тебе?

— Я знаю… куда бежал Джордано Бруно!

Мигель прищурился. Он улыбнулся, взгляд его потеплел. Все-таки, - подумал он, - Филицио отличный малый, а в слух спросил:

— Где он?

— Он бежал в Рим… Кажется к доминиканскому прокурору…

— Ах, Филицио, - вздохнул прелат и беспомощно всплестнул руками.

— Так значит в Рим… – Повторил Мигель, рассеяно глядя сквозь своего информатора.

Филицио кивнул и продолжил:

— Бежал не без помощи мессира Паскуа. Я подслушал их разговор и готов описать его в доносе…

Как будто пропустив последнюю реплику мимо ушей, Мигель встал и принялся мерить комнату короткими нервными шажками, то и дело поглаживая свой лоснящийся гладко выбритый двойной подбородок рассуждая вслух:

— В Рим… Невероятно! К самому прокурору! Искать, верно, защиты… Неплохо придумано… Ну конечно, сам бы он не догадался…

Мигель кинул испепеляющий взгляд на несчастного прелата, жалко сгорбившегося в углу комнаты и походившего на тень, оставшуюся от некогда грозного Амброжио Паскуа, одно имя которого когда-то вызывало трепет.

— Ах, мессир Паскуа, как же так… Вот и обвинение в подсобничестве доказано… Сколько раз я стоял перед вами, точно нашкодивший щенок, выслушивая ваши глупые нотации. Сколько раз терпел от вас унижения… Я, никому не известный монах, годами таившийся под скромным рубищем, чтобы однажды вывести всех вас на чистую воду!

— Время покажет, дорогой брат, кто из нас чище, - усмехнулся Паскуа, с вызовом глядя на инквизитора.

— Ну конечно, вы еще пытаетесь показывать зубы, мессир. Впрочем, это ненадолго… Ваш сын убит. Лично мной.

И тут произошло то, что никто из присутствующих никак не ожидал. Аббат вскочил со стула и попытался плюнуть в лицо Мигелю. В глазах старика пылала ярость, смешанная с презрением и отчаянием. Но уже в следующую секунду, аббат обессиленно опустился на колени. Он понял, что его дух сломлен.

— Я буду требовать аппеляции Рима, – прошептал Амброжио, сам неверя своим словам.

Усмехаясь, Мигель вытер рукавом рясы капли, попавшие на щеку.

— Аппеляция Рима, мессир Паскуа, для вас непозволительная роскошь. Учитывая, что вы замешаны в делах куда более серьезных… Поэтому я намерен сгноить вас в застенках местной тюрьмы, под пытками, прежде, чем ваша аппеляция дойдет до Рима.

Разговор слишком утомил инквизитора, несмотря на то, что Мигель сейчас упивался долгожданной местью. Давно он мечтал поквитаться с этим человеком, ой как давно. Филицио, о котором все как-то забыли, с молчаливым восхищением наблюдал за презабавной сценой свержения власти, тоже от души радуясь происходящей расплате.

В аббатские покои вошел брат Теодор и доложил о том, что удалось раздобыть в ходе обыска ценные улики. «Один из инкизиторов ждет вас во дворе, мессир», - проговорил щуплый инквизитор. Мигель понял, что пора заканчивать сцену мести: он вдруг потерял к ней интерес, насытившись триумфом. Уже выйдя из аббатских покоев, Мигель Бурнейро, услышав грохот, вернулся. Тело Амброжио Паскуа бездыханно лежало на полу. Брат Теодор рассеяно смотрел на мертвеца, который еще совсем недавно был так уверен в себе. Такого развития событий не ожидал никто: прелат принял яд.

Филицио, недолго думая, поспешил покинуть кабинет аббата вслед за расстроенным Мигелем. Поспешно спускаясь по извилистой лестнице, минуя пролет за пролетом, Бурнейро-младший размышлял, что предпринять дальше. «Мой отец гордился бы мной сейчас», - вдруг подумалось ему, - «или опять порицал бы на чем свет стоит?» За его спиной покорно семенил брат Теодор, гтовый в любую минуту исполнить любое распоряжение начальника. Немного дальше спешил следом Филицио, пытаясь не упустить инквизиторов из виду.

Все трое, спустившись, оказались в большом молитвенном зале с высоким сводчатым потолком. Через цветные витражи просачивался скупой дневной свет, точно по волшебству наполняя помещение умиротворением. Любой, кто входил сюда, непременно чувствовал облегчение и уют. Со своей недосягаемой высоты на людей неизменно строгими взглядами взирали посмертно канонизированные святые и апостолы. С большого витража, который помещался в центре зала, задумчиво смотрел Иисус.

Мигель в задумчивости остановился, разглядывая изображение спасителя. Он вдруг вспомнил про волочившегося позади Филицио и в его голове начал зреть новый замысел. Он дал знак сопровождающему его инквизитору и тот, покорно кивнув, удалился.

— Хуан… То есть, Мигель, - робко защебетал Филицио, - я… я хотел бы быть полезен чем-то вашей милости…

Филицио лез из кожи, чтобы напомнить о себе лишний раз. Он хотел с выгодой для себя использовать свое знакомство с человеком, который теперь имел такую огромную власть.

— Ах да, дорогой брат Филицио… Как-то я совсем про тебя позабыл. За твои заслуги я подумаю о том, чтобы сделать тебя келарем монастыря… Ведь я доминиканец, следовательно, ничто не мешает мне стать прелатом доминиканского монастыря…

Глаза у Филицио вспыхнули.

— Но прежде, друг мой, - продолжил Мигель, - надо закончить дело. Итак, ты сказал, что знаешь куда мог направится Джордано Бруно?

Филицио старательно закивал.

— Вот и чудно. Разыщи его и скажи, что с него сняты все обвинения. Уговори его вернуться в монастырь… Если еретик будет упорствовать и не поверит тебе, останови его любой ценой. Он не должен бежать… Сейчас он единственное живое доказательство ареста Амброжио Паскуа.

Филицио хотел было что-то сказать, но Мигель грубо перебил его:

— Все! Убирайся отсюда! Деньги на дорогу и расходы получишь у моего помощника. Промедление только на руку Бруно!

Так Филицио и ушел от своего покровителя, до конца незная: радоваться-ли ему перспективам своего возможного возвышения, омраченного однако необходимостью нового задания.

Мигель, оставшись один, впервые за весь день почувствовал, как сильно он устал. Теперь он по себе знал насколько нелегкое дело – работа инквизитора. Он медленно побрел к выходу, продолжая про себя обдумывать план. Джордано Бруно необходимо было схватить во чтобы то ни стало, чтобы предъявить ему обвинение. Если придать процессу огласку, объявив о масштабах ереси в самом сердце доминиканцев, то позиции ордена сильно пошатнутся, а смерть прелата не будет выглядить подозрительно. Теперь главное – это действовать как можно быстре.

День был солнечный и теплый. На небосводе не было заметно ни облачка. Весело щебетали птицы, которым не было дело до мирских забот. Природа жила своей повседневной жизнью, установленной изпокон веков и продолжавшейся по сей день. Ибо верно сказано в писании про воронов, что «не сеют, не жнут, нет у них ни хранилищ, ни житниц, и бог питает их»16. Будучи маленьким ребенком, Мигель часто задумывался над этим, слушая подобные высказывания отца. Рассуждая мысленно над тем, почему у людей всегда выходит по-другому, не так как у птиц, он спрашивал ответ у отца, но тот лишь пускался в пространные объяснения, так и не отвечая по существу на вопрос. Теперь же выросший мальчик понимал, что ответ на этот вопрос кроется в излишних амбициях, которые питают помыслы человека. В детсве он задавался и многими другими вопросами, как например: нужен-ли дьявол и почему могущественный бог, создавший ангела зари1, не покарает его сейчас же за отступничество, не дожидаясь великого суда. И вот прошли годы, маленький мальчик вырос, а вопрос так и остался без ответа, затаившись где-то в глубине его души. «А может быть бог и дьявол – это единное целое?», - задумался вдруг Мигель, глядя куда-то в сторону.

Он шел по залитой солнцем тропинке. Мимо него сновали какие-то люди: встревоженные монахи, задумчивые инквизиторы. В висках, точно удары тарана о ворота, биласть тупая боль. Вдруг он понял, что его кто-то несколько раз окликнул по имени. Мигель обернулся. Позади него стоял младший инквизитор, что-то крича и размахивая какой-то книгой. Он не сразу понял, что хочет от него этот человек: смысл его слов не доходил до разума, застревая где-то в ушах. «Точно меня обухом ударили по голове», - подумал Мигель, с раздражением переспрашивая помощника. Тот снова замахал книгой.

— Это Златоуст!

— Ну и что?

— В книге приводятся комментарии Эразма Роттердамского!

— Откуда это у вас?

— Нашли в келье у беглого священника! По-видимому, книга принадлежала Бруно.

Мигель взял в руки драгоценную улику. Открыл книгу, пробежался глазами по заголовку, потом перелестнул несколько страниц. Теперь ясно, откуда это увлечение арианством и протестанскими учениями, - подумалось ему. Сомнений не было: комментарии в книге принадлежали перу злейшего врага католической церкви, все его мысли были навечно занесены в папский индекс и, следовательно, являлись еретическими. Сам он конечно же давно горит в преисподней на адском пламени и черти непременно подкладывают в костер свежие дрова. Но его проклятая философия продолжает развращать умы людей в этом мире, сбивая их души с верного пути. Мигель вернул книгу инквизитору и распорядился, чтобы находку внесли в протокол обыска. Затем, он направился в канцелярию ордена, чтобы составить послание на имя Джулио Сантори1.

Записав со слов Мигеля беглый текст письма, монах-писарь не удержался от вопроса:

— Вы уверены, что требуется вмешивать в это дело римскую инквизицию?

— Бруно хитер. Он бежал в Рим и формально находится вне нашей юрисдикции. У нас просто нет выбора. Отошлите это письмо как можно скорее с самым быстрым гонцом.

Если Филицио не удасться заманить еретика в наши руки, - подумал про себя Мигель, - будем надеятся на милость Рима.



                Глава девятая




Дверь открыли не сразу. В томительном ожидании он озирался по сторонам. Маленькая площадь перед входом в обитель была безлюдной. Прохладный ветерок, точно расшалившийся ребенок, трепал его волосы, гонял по ровной мостовой сорванные листья и они, точно живые маленькие существа, кружились в причудливом хороводе. Джордано поежился и снова постучал в дверь, на этот раз громче. С той стороны послышался лязг снимаемых цепочек и отворяемых замков. Наконец дверь приоткрылась и из проема на него повеяло тонким ароматом благовоний и ладана.

На пороге стоял маленький худой человечек. Он недоброжелательно сощурился, недоверчивым взглядом изучая непрошенного гостя. Хриплым от волнения голосом Джордано назвал свое имя и цель визита. Ни один мускул не дрогнул на каменном лице привратника. Он кивнул и сделал рукой жест, приглашающий войти. Массивная дверь за ним тяжело закрылась и он оказался во власти тишины и тусклого маслянно-желтого света, исходившего от редких свечей и лампад. Встретивший его доминиканец молча пошел вперед и Джордано, несколько озадаченный, последовал за своим проводником.

Его ввели в небольшой зал с множеством маленьких дверей, после чего маленький человечек тут же скрылся за одной из них, оставив Джордано в одиночестве. Озираясь по сторонам, он принялся разглядывать фрески на сводах с изображениями спасителя, простирающего руки в стороны с ласковым добродушием в глазах. Подле него, как обычно, собрались его первые ученики.

За этим занятием Джордано не сразу заметил, что рядом с ним кто-то стоит. Когда незнакомец деликатнно кашлянул, обращая на себя внимание, Джордано спустился на землю. Невысокого роста, чуть сутулый, незнакомец пристально изучал гостя. Джордано заметил, что в его взгляде не было обычного для доминиканцев высокомерия, скорее напротив, в глазах этого человека читалось живое любопытсво. Наконец, ноланец первым нарушил неловкое молчание, представившись и повторив изложение обстоятельств, которые привели его в Рим.

— Мне нужен прокуратор доминиканского ордена, - заключил Джордано, - достопочтенный Систо Фабри.

— Это я, - улыбаясь, назвался невысокий человек.

Глаза его лукаво блестнули, выдавая любопытство, а на лице проскользнула любезная полуулыбка.

Маленький, чуть полноватый, Систо Фабри оказался необычайно проницательной личностью. Он обладал живым умом, был наделен от природы хорошей памятью и редким для клириков беспрестрастным складом ума. От его внимательного взгляда, казалось, не ускользала ни одна деталь, за каждую из них его пытливый ум цеплялся, как за ниточку, постепенно разматывая сложный клубок человеческих противоречий и недомолвок. Во многоим именно своей наблюдательности и интуиции Систо Фабри был в немалой степени обязан своему почтенному сану в церковной иерархии. Помимо всего прочего, природа наделила этого человека талантом оратора, что, в сочетании с хорошим образованием, делало слово в устах этого католика грозным оружием.

В сущности именно слово и было долгое время главным оружием доминиканскго ордена, созданного специально, чтобы поражать еретиков (а в особенности самых опасных из них - катаров1) их же оружием. И пока орден не подвергся гниению изнутри, развращенный хлынувшим на него богатством и властью, ему неплохо удавалось выполнять свои задачи.

Прокуратор пригласил гостя войти и Джордано проследовал а ним в просторный кабинет. Фабри осторожно прикрыл дверь и медленно опустился в кресло. Потирая вески, он закрыл глаза и стал обдумывать текущие дела, на минуту как будто позабыв о своем госте. Бруно терпеливо ждал. Наконец, вспомнив про своего гостя, прокуратор предложил ему сесть и поинтересовался не желает-ли тот вина. По изможденному лицу этого человека Фабри сразу понял, что Бруно, видимо, очень устал с дороги и, скорее всего, привело его к нему какое-то тяжелое стечение обстоятельств. Его выдавал взволнованный взгляд и дальняя дорога, проделанная в одиночестве. Не каждый день увидишь в резиденции ордена в Риме прибывшего священника, - подумал про себя прокуратор, ласково предлагая гостю пройти в кабинет.

— Наслышан много о вас, дорогой Джордано из Неаполя. Кажется вы, лет пять или шесть назад, посещали Рим, демонстрируя величие знаний.

Бруно смущенно покраснел – осведомленность этого человека польстила ему.

— Ваша честь, - опустив взгляд и немного подумав, начал Джордано, - я позволю себе объясниться только после того, как вы увидите вот это.

С этими словами Джордано принялся что-то искать в своем холщовом мешке. Найдя, протянул прокуратору узкий тубус. Озадаченный Фабри осторожно извлек свернутое письмо и, развернув свиток пергамента, пробежался по выведенным в спешке строчкам, сразу заметив внизу знакомую подпись: «fratri» и размашистую моногорамму аббата. Затем мягко улыбнулся каким-то своим мыслям.

Отложив в сторону письмо, он задумчиво погладил подбородок. Аббат редко просил его о помощи, но текст этого письма выдавал взволнованность автора и просьбу о немедленном вмешательстве.

— Паскуа пишет, - после некоторого молчания, заговорил вновь прокуратор, - что ты, молодой священник Джордано Бруно, по неопытности и легкомыслию… смел публично защищать теорию еретиков, официально отлученных от лона церкви… Он боится за твою безопасность в Неаполе и просит помочь тебе, потому что считает тебя талантливым молодым человеком, способным служить во благо святой католической церкви. Он излагает опасение, что сие неприятное недоразумение, в совокупности с другими твоими проделками, имевшими место в прошлом, может помешать твоей карьере… Я хочу знать, что обо всем этом скажешь ты сам?

— Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы искать у вас заступничества пред невеждами, - тихо проговорил Джордано, выдерживая пытливый взгляд прокуратора. – Я готов оправдываться, если вы сочтете это необходимым. Я много думал об этой неприятной истории и считаю, что не совершил ничего предосудительного.

— Поступил правильно, публично защищав арианство?

— Я рассуждал разумно и готов отстаивать свою точку зрения, мессир Фаби. В произошедшем у нас с Агостино Монтальчино споре, я оперировал только цитатами из Писания, доказывая, что ариане вовсе не были такими невеждами, какими их назвал достопочтенный богослов. Но я пришел сюда не оправдываться. Я прошу перевести меня в университет богословия. Я хочу учиться дальше и хочу возглавить кафедру.

Прокуратор поднялся со своего места и зашагал по полутемному кабинету. Амбициям этого молодого человека не занимать, - думал он, украдкой поглядывая на худощавого юношу, терпеливо ожидавшего его решения. Джордано же вдруг стало тоскливо от мысли, что все надежды об университете напрасны и, скорее всего, его отошлют обратно в монастырь, либо, что еще хуже, начнут против него расследование в Риме.

— Аббат пишет и о других проступках… В чем они заключались?

— Однажды я выставил из своей кельи все иконы, ваша честь, оставив только одно распятие. Разве, поклоняясь иконам, мы не поклоняемся идолам?

— Ты рассуждаешь несколько вольно, молодой человек, - строго заметил Систо Фабри, нахмурившись.

Однако в его взгляде Джордано не заметил ни тени гнева или осуждения, напротив, за показной строгостью, читалось любопытство и живой интерес. На некоторое время снова воцарилось молчание. Наконец, взвесив все обстоятельства, прокуратор ответил:

— Я подумаю, как помочь тебе, брат Джордано. Пока оставайся здесь, в Санта Мария. Послушник проводит тебя в жилой корпус.

На новом месте спалось плохо. Ему приснился кошмар. Он пробирался сквозь какие-то бесконечные полутемные коридоры. Факелы, лениво разгонявшие сумрак, ярко вспыхивали когда он проходил мимо, чтобы через мгновение погаснуть, оставляя позади кромешную тьму. Руки вспотели и он постоянно обтирал их о полы своей черной рясы. А вокруг него отовсюду доносились эти странные голоса, о чем-то предупреждавшие его. «Беги», - шипел совсем рядом голос, - «беги скорее!» Он вновь резко оборачивался, чтобы не увидить ничего кроме сумрака и тесно обступивших его бесконечных стен.

Сердце бешено стучало в груди. Он ускорил шаг. Затем побежал. Он бежал, что есть силы, постоянно ускоряя темп. Замелькали ряды факелов, превращаясь в волну света, вспыхивая позади ярким пламенем, чтобы тут же потонуть во тьме. Казалось, что неотступно гнавшаяся за ним тьма вот-вот настигнет его, поглотив своей черной бескрайней утробой. Но мрак всегда был на шаг позади, продолжая соблюдать дистанцию. А бесконечному коридору по прежнему не было конца. «Беги, беги», - все громче шипели наперебой голоса, почти у самых его ушей.

Он вдруг оступился и, почувствовав, что теряет равновесие, замахал руками, тщетно цепляясь за воздух. Упав на холодный липкий пол, он попытался завопить что есть силы, но крик застрял у него в горле бессильным сипением. Очередной факел погас позади и внезапно тьма накрыла его с головой, точно океанская волна, гася оставшиейся впереди слабый отсвет. Кромешный мрак пожрал все вокруг, обращая в ничто и его самого…

Бруно проснулся в холодном поту. Остатки сна растворились рванными клочьями, обнажая незнакомые стены нового престанища. Он вытер со лба капли пота и почувствовал, что в горле у него пересохло, точно там была пустыня Сахара. За окном медленно вспыхивал рассвет, гоня прочь задержавшуюся ночь. За окном ворчал ветер, сплетничая о чем-то с деревьями и травой. Чья-то незримая рука поспешно гасила огоньки маленьких звездных свечек, застилая небо светлеющим покрывалом рассвета.

Незримый волшебник снова завел свои старинные часы, показывающие на маленькой сценке механическое представление: город медленно оживает, погружаясь в свою обыйденную жизнь, повторяющуюся изо дня в день, на протяжении вот уже многих веков. На каменных улицах Вечного города появляются первые извозчики и спешащий по своим делам городской люд. Лениво открывают свои лавки сонные торговцы, позевывая и здороваясь друг с другом с напускной важностью. Кто-то из них придирчиво осматривает товар на витринах, другие с деловитым видом обсуждают выросшие цены на шелк из Месопотамии. По мостовой идет городской стражник, возвращаясь домой с ночной службы. Голова его гудит от выпитого, он снова и снова смакует в памяти ночные мгновения, проведенные со смуглой куртизанкой из северного квартала. Навстречу ему с важным видом проходит аптекарь: его мысли заняты заказом от Тосканского барона у которого разыгрался ужасный приступ подагры. У всех свои мысли, у всех своя жизнь, такая разная, и полная мелких забот, ничтожных радостей и, возможно, бурных страстей. И никогда ни один из этих людей не поймет другого – все они разные, несмотря на то, что живут бок-о-бок друг с другом и говорят на одном языке.

Систо Фабри встретил Джордано в трапезной. Бруно счищал скорлупу с поданного ему яйца, о чем-то раздумывая. Его занимали какие-то важные размышления и это было хорошо заметно по отсутсвующему взгляду, по медлительности движений и по тяжелым складкам морщин на лбу. Прокуратор сел напротив и только тогда Джордано отвлекся, заметив его. Он учтиво поздоровался с ним, поблагодарил его за оказанное гостеприимство. Фабри молча кивнул, пропуская слова священника мимо ушей.

Молодой послушник принес бокал виноградного сока и, поклонившись, вышел, оставив их наедине.

— Тебя тревожат какие-то мысли? - Первым нарушил неловкое молчание Фабри.

— У меня нехорошие предчувствия. Ночью мне снился какой-то неприятный сон, меня будто бы о чем-то предупреждали…

— На какое-то время я вынужден покинуть понастырь, - оставляя без внимания его слова, продолжил прокуратор. – Мне необходимо быть сегодня в Замке Святого Ангела на аудиенции с некоторым очень влиятельным кардиналом. Заодно поговорю и о тебе.

У Бруно загорелись глаза, лицо его прояснилось улыбкой.

— Я мечтаю преподавать в университете! Если вы сделаете так… Ведь произошедшее в монастыре на диспуте всего-лишь нелепость… Я ничего такого не…

— Я постараюсь, - перебил его Фабри.

После отъезда прокуратора, Бруно погрузился в томительное ожидание. Монастырь, в котором он остановился, был гораздо меньше его родной обители. Провести весь день в его стенах Бруно не хотел и потому, не зная чем себя занять, решился побродить по улочкам старого города. Прогуливаясь, он заглянул в лавку книготорговца и с любопытством стал изучать имевшиеся в наличии книги. Но ничего, хоть сколько-нибудь интересного, он для себя найти не смог: в продаже были лишь труды известных философов церкви и биографии выдающихся монархов древности. Все это он успел перечитать еще в монастыре.

День тянулся нарочито медленно и, казалось, ему не будет конца. Иногда Бруно вспоминал доброе лицо аббата и думал о старике Паскуа. Он вдруг понял, что совсем не скучает по монастырю и по своей старой жизни. Наоборот, он был счастлив, что бежал: теперь его жизнь, неприменно, изменится к лучшему! В своих мечтах молодой священник уже видел себя в университете, выступающим с кафедры богословия со своими новыми философскими идеями, которые уже начали зарождаться у него в мыслях. Ему хотелось посвятить всю свою жизнь познанию истины, его манили тайны, на которые человечество до сих пор не могло дать ответа, и он верил, что непременно раскроет их.

Солнце устало клонилось на запад, точно переспелый плод, налитый густым оранжевым соком. Вскоре появились первые звезды. Торговцы спешно закрывали лавки, подсчитывая дневную выручку. Джордано, наблюдая со стороны за готовящимся ко сну городу, гадал про себя о чем могут думать его жители, спешащие по домам. Вот мимо него прошел престарелый мужчина, чуть сгорбленный с крючковатым носом. Неприменно, должно быть, аптекарь, - решил Бруно, разглядывая его набедренную сумку с травами. Наверное, думал Бруно, прикидывает в уме не продешивил-ли он, продав тертый корень мандрагоры барону с подагрой. Так, проходя улицу за улицей, до монастыря, он приглядывался к встречным прохожим, размышляя о чем они могут думать. Это развечение казалось ему забавным.

Прокуратор вернуся в монастырь взволнованным. Джордано с нетерпением ожидал его, надеясь, что вопрос с кафедрой улажен. Однако мрачное лицо Систо Фабри не предвещало ничего хорошего. Прокуратор сухо поприветствовал Бруно, пригласив зайти в кабинет. Закрыв за собой дверь, Фабри плеснул в бокал вина и одним глотком осушил его.

— Все не так просто, как я расчитывал, - не зная с чего начать, объявил прокуратор.

Джордано, затаив дыхание, превратился в слух.

— Я бы помог, если бы не последние известия из Неаполя, спешно настигнувшие нас сегодня. Днем со срочной депешой прибыл гонец епископа. Твое счастье, Бруно, что я присутствовал при этом, иначе не знаю, что могло бы произойти… Одним словом, в монастыре найдены еретические книги…

Кровь у Джордано прихлынула к вискам.

— Делу придали нехороший оборот. Против тебя, Бруно, комиссией доминиканцев, возомнившей себя инквизицией, начато расследование. Ты объявлен, как беглый священник, в розыск. Но, что хуже всего, в деле замешан епископ Бурнейро…

Имя епископа было знакомо Джордано. Он слышал от некоторых монахов из сплетен, ходивших по монастырю, что епископ Бурнейро очень влиятельная в Неаполе фигура и с ним нельзя не считаться. Мало того, что он обладал авторитетом хитрого и коварного интригана, поговаривали еще, что сам вице-король назначен в королевство благодаря его, епископа Бурнейро, влиянию.

— Я не знаю, какой интерес владеет помыслами этого человека, - признался, тем временем, прокуратор Фабри, - но, похоже, что он хочет прибрать к своим рукам наше влияние в Неаполе. Что самое печальное – умер аббат Амброжио Паскуа.

Сказав это, Систо замолчал и Бруно увидел боль, застывшую в глазах этого человека.

Известие о смерти аббата поразило Джордано. Все его надежды в одно мгновение рухнули, точно воздушный замок, сдуваемый безжалостным ураганом. В комнате воцарилось тяжелое звенящее молчание. Прокуратор задумчиво крутил в руках пустой бокал и вспоминал минувший разговор с кардиналом. Благодаря вмешательству Систо в «дело Бруно» кардинал не решился на резкие меры. Он повелел своему викарию организовать комиссию из высокопоставленных теологов ордена и разобраться в причинах инциндента. Документы и собранные доказательства против брата Джордано должны были на днях доставить из Неаполя.

Спустя несколько дней, как и ожидалось, увесистая стопка бумаг, перетянутая тремя красными лентами, пребыла в Рим. Прокуратору ордена ничего не оставалось, как возглавить комиссию по расследованию инцендента в отношении брата Джордано. Комиссия начала свое первое заседание прямо в стенах монастыря Санта Мария. Несколько маститых теологов, чей авторитет не подвергался сомнению, по-совместительству являвшихся консультантами Верховной Священной Конгрегации Римской и Вселенской Инквизиции0, допрашивали Джордано Бруно, выясняя все обстоятельства его проступков. Допрос этот носил характер предварительного расследования и формально священнику Бруно не предъявлялись никакие обвинения. Но, несмотря на все формальности, в будущем этим беседам будет суждено лечь в основу официального обвинения – в этом сам Систо Фабри не сомневался. Он понимал, что положение вещей для Бруно, не считавшего себя ни в чем виновным, мягко выражаясь, было неважным.

Поначалу Джордано чувствовал себя неуверенно. Хитрые богословы знали, как разговорить своего собеседника. Они начали с пересказывания основных принципов геоцентрической системы Птолемея, постоянно выясняя согласен-ли с тем или иным положением брат Джордано. Их голоса были тихими, подкупающе доверительными. А их притворные фразы: «мы свои люди», «у нас нет цели обвинять тебя в чем-либо, брат Джордано» или «наш разговор носит дружеский характер» настраивали Бруно на откровенный лад.

Спустя некоторое время «хождения вокруг, да около», теологи осторожно приступили к допросу, называя его «прояснением некоторых обстоятельств».

— Правда-ли написано в доносе, - по-канцелярски вежливым голосом интересовался один из консультантов инквизиции, - что ты, брат Джордано, возражал Агостино Монтальчино, прибывшему в монастырь Доминика на диспут, по догмату божественности Христа?

— Да, так оно и было, – без тени замешательства, отвечал Бруно. – Целью диспута является спор, ведь именно в споре рождается истина. Я считаю, что учение о божественности Христа ничуть не лучше учения о его человеческой природе.

— Брат Джордано, должно быть, не в курсе, что учение о божественности Иисуса Христа нашло свое отражение в каноническом постановлении Первого Вселенского собора и закреплено в Катехизисе? – Осторожно заметил один из теологов, удивленно поднимая бровь.

— Я знаю об этом, но для меня это не аргумент в споре. Люди могут ошибаться.

Теологи переглянулись, кто-то из них удивленно ахнул. Самый главный, мессир Джеронимо, поинтересовался монотонным голосом, нарочито медленно растягивая слова:

— Для брата Джордано постановления вселенских соборов по вопросам веры не являются веским аргументом?

Бруно почувствовал, что разговор начинает его раздражать. Внутри что-то оборвалось: он понял, что беседует с такими же напыщенными, но совершенно пустыми куклами, каким был Монтальчино.

— Для меня, - резко ответил Бруно, повышая голос, - ни одно утверждение не имеет заранее установленной истины, если только истинность эта не доказана вескими аргументами!

Теологи снова переглянулись, о чем-то перешептываясь.

— На странице доноса номер три, - занудел опять мессир Джеронимо, - сказано, что ты, брат Джордано, имел дерзость, двадцать третьего числа апреля месяца сего года, в канун пасхи, утверждать будто таинство евхаристии выдумано плутами и обманщиками, что это священодействие не несет в себе никакой священной силы и что, если таковая сила и есть, то происходит она в умах людей, а не по воле божьей.

Джордано чувствовал поднимающуюся внутри него ярость: он почувствовал, что знает кто составил на него донос.

— Я не помню этого. Но я не считаю, что вкушая хлеб и выпивая вино, человек становится богом, хотя бы и на короткий миг. Это все предрассудки. Люди никак не меняются и остаются такими же скотами и ослами, какими они были и до причастия.

Теологи побледнели. Один из них, обмакнув перо в чернильницу, усердно заскрипел им по бумаге, очевидно, записывая только что услышанное богохульство.

— Страница три допроса, - загудел снова теолог, - написано со слов некого… брата… Фи-ли-цио, кажется.

Бруно усмехнулся.

— Так вот, брат Филицио утверждал, что несколько лет назад ты, брат Джордано, выставил из своей кельи все иконы с образами святых, оставив простое деревянное распятие со словами: «Я не желаю поклоняться таким же людям, как и я сам». Сей факт признан еще несколькими монахами, в числе коих: брат Жером, брат Жак, брат… Хуан Рикко.

— Да, означенный факт имел место.

— Замечу на это, - вдруг заговорил другой консультант инквизиции, - что булла «Benedictus Deus» прямо закрепляет статус святых, как молящихся за грешников перед богом. Молитвы им есть не поклонение, но просьба о заступничестве.

— Я другого мнения об этом вопросе. Святые такие же люди, как и мы все. Они грешили, ибо они смертны. Молиться святым, которые, затем, молятся богу, это какой-то абсурд.

— Страница номер четыре…

— Послушайте, - не выдержал Бруно, - это допрос? Мне предъявлены какие-то обвинения?

Мессир Джеронимо нахмурился, он не любил когда его перебивают. Сдерживая гнев, он заставил себя улыбнуться.

— Формально обвинение не предъявлено…

— Значит я могу идти?!

Неслыханная дерзость! Теологи снова переглянулись. Но полномочий удерживать этого наглого доминиканца у них не было. Вздохнув, мессир Джеронимо кивнул.

Все время, которое продолжался допрос, прокуратор не проронил ни слова. Он сидел побледневший, то и дело облизывая сухие губы. Когда кто-то из теологов обращался к нему с просьбой продолжить допрос, он только отрицательно качал головой, предпочитая роль молчаливого наблюдателя. Ему итак все было ясно, он предвидел каждый следующий шаг в этом бессмысленном действе.

Когда Джордано и прокуратор остались наедине, Фабри не выдержал и дал волю охватившей его ярости:

— Ты сошел с ума?! Что ты такое наговорил им сегодня?

Бруно равнодушнно пожал плечами.

— Я лишь высказывал свою точку зрения. Моя речь была убедительна и последовательна.

Прокуратор всплеснул руками и в ужасе схватился за голову.

— Боже, Джордано, ты сам себе роешь могилу! В конце-концов, - заговорив на пол-тона тише, продолжил Фабри, - думать ты можешь все что хочешь, но говорить должен лишь то, что от тебя хотят услышать…

— Я не желаю притворяться и не хочу уподобляться тем слепым ослам, на которых я вдоволь насмотрелся в Неаполе! Я думал в Риме люди более разумны!

— Тогда тебе предъявят обвинения и предадут тебя в руки инквизиции! Ты этого добиваешься? – Вновь срываясь на крик, возражал прокуратор. – Если ты хочешь этого, тогда я бессилен. И старания аббата Паскуа были напрасными! И погиб он из-за тебя зря!

Взгляд прокуратора метал молнии, глаза его налились кровью. Сейчас это был уже не тот доброжелательный человек, каким совсем недавно он представлялся Джордано. Систо вышел из комнаты, стукнув напоследок кулаком о деревянный секритер, который тут же отозвался обиженным звоном.

Бруно остался один. Кровь стучала в висках, мысли в голове путались. «Наверное в чем-то Систо Фабри был прав, - думал он, - но как можно рассуждать о том, во что совсем не веришь?! Это верх лицемерия, но дело даже не в том, что это лицемерие, а в том, что противно и бессовестно врать, повторяя снова и снова установленные кем-то догмы, абсурд которых очевиден».

Отношения с прокуратором после этого допроса стали заметно прохладнее. Систо сухо приветствовал Бруно, позволяя себе обмолвится лишь парой самых необходимых фраз. Прокуратор теперь понимал, что защищать Бруно он больше не сможет, иначе это бросит тень и на него самого – готовившиеся обвинения в адрес Джордано были слишком серьезны. Сам же Джордано ощущал себя странно: от чего-то он ощущал вину за внезапную смерть Амброжио Паскуа, но вины своей понять он не мог.

Прошло еще несколько дней. Однажды прокуратор вызвал Бруно к себе и, как обычно, плотно затворив дверь своего кабинета, перешел на таинственный полушопот.

— Тебе надо немедленно бежать из Рима. Ты должен отправиться туда, где до тебя будет не так просто добраться… Например, в Венецию.

— Я должен бежать, как преступник? Но в чем тогда мое преступление?

Прокуратор вздохнул и встал, зашагав по комнате и заложив руки за спину. Сделав несколько кругов, он резко обернулся к священнику и заговорил решительным тоном, не терпящем никаких возражений.

— Все это теперь неважно. Ты покинешь мой монастырь немедленно и отправишься в Венецию. Если, конечно, не хочешь, чтобы смерть аббата была напрасной…

Бруно хотел было что-то ответить, но прокуратор перебил, не давая заговорить:

— Я помогу деньгами и некоторыми знакомствами, но больше ничего предложить я не в состоянии. О кафедре богословии в Риме , с такими высказываниями, не смей и мечтать.

С этими словами прокуратор протянул Бруно свиток, перевязанный алой ленточкой.

— Послушник доведет тебя до острова Теберино и сведет там с одним человеком. Он поможет твоему отплытию из города, оформив кое-какие бумаги.

— Но как же вы?

— А что я? Ты просто сбежал, ведь у меня не было приказа сажать тебя под замок. Но больше мы никогда не должны видиться!

Озадаченный, Джордано встал. Прокуратор открыл дверь и выпустил священника из кабинета. И только когда Фабри остался один, он дал волю чувствам. Обессиленно рухнув в кресло, он закрыл лицо руками. До боли впиваясь пальцами в кожу лица, прокуратор вспоминал молодость, незаметно покинувшую его.

Ночью небо затянулось серыми тучами. Редкие всполыхи молний, выхватывали из сумрака серебристыми когтями очертания домов и черепичных крыш. А после раздавался громогласный раскат грома, точно рык гигантского дракона, голодного и алчущего жертв.

Маркус – послушник монастыря Санто Мария, и брат Джордано тайно покинули стены главной обители доминиканцев и направились к набережной. Маркус сказал, что знает одного старого еврея-ростовщика, сын которого служит в торговой компании. Его помощь окажется просто незаменимой для того, чтобы инкогнито покинуть Рим. Маркус уверял, что это проверенный человек, умеющий держать язык за зубами и постоянно доказывал Джордано различными примерами из жизни надежность репутации ростовщика, хотя сам Джордано и не возражал. «Попросите его, - говорил, тем временем, молодой послушник, - отнести послание самому Люциферу, и он выполнит поручение, не моргнув глазом. Лишь бы ему хорошо заплатили».

Пройдя по широкой улице, путники свернули в какой-то темный переулок. Их обступили невысокие домики, окруженные каменными заборами. Некоторые заборы приростали к фасадам соседних домов, смотревших в переулок пустыми глазницами зарешетчатых темных окон. Джордано перестал слушать болтовню своего провожатого и погрузился в свои мысли. Он думал сколько веков, должно быть, стоят эти дома друг против друга, а еще о том, что дай немного воли этим каменным черепахам и они непременно сплетуться в своих каменных объятиях, проглотив все эти маленькие переулки, улочки и тупички древнего города. О том, что в Риме у него ничего не получилось, он не жалел.

Вскоре каменная утроба города выплюнула их на широкую набережную. Величественный Тибр, обрамленный в каменную оправу мощенной наережной, медленно нес свои воды, бережно собранные с италийских равнин, в дар Тирренскому морю. Вдалеке, выхватываемая холодными всполыхами молний, виднелась базилика Сан-Бартоломео, ютившаяся среди других, плотно обступивших ее зданий. Они вышли на мост Честино, соединяющий остров Тиберино с остальной частью города. Перейдя на другую сторону реки, ночные странники углубились в темный проем между базиликой и госпиталем. Пройдя еще пару шагов, доминиканцы оказались напротив маленького невзрачного здания с потрескавшимся от времени фасадом. Маркус постучал в большую деревянную дверь стальным дверным кольцом и путники принялись терпеливо ожидать, когда им откроют.

Небо снова разразилось зловещим раскатом грома, превзошедшем все предыдущие. Это было последнее предупреждение, после которого двух путников с шумом накрыла стена воды. Холодные капли заструились по крышами, забарабанили по водостокам, стремительно наполняя всевозможные канавы и желоба, разливаясь бурными потоками на старом мощенном тротуаре.

Наконец за дверью послышались шаги и чье-то ворчание. Через мгновение раздался лязг снимаемых цепей и затворов и дверь приоткрылась. На пороге стоял старый худой мужчина в поношенной одежде, местами прохудившейся и залатанной.

— Ты будешь так любезен впустить нас, Ашер?

— Маркус, ты что-ли? А кто это с тобой?

Не удостоив хозяина дома ответом, Маркус вошел в прихожую и Бруно последовал за ним. Старик, который и был Ашером, поспешил запереть за гостями многочисленные засовы и цепи. Яростной стихии, оставшейся за дверью, ничего не осталось, как в бессильной ярости колотить в запертую дверь и барабанить по окнам.

Маркус снял поношенный плащ, с которого стекали струйки воды. Все трое прошли в маленькую полутемную гостиную. Она была обставлена скудной обшарпанной мебелью, вокруг царил запах плесени к которому примешивался кисловатый аромат оставленного в бокалах старого вина. Одним словом, весь дом и его обстановка многим походили по своей неряшливости на своего старого хозяина.

Ашер, что-то неразборчиво ворча, нашел наконец огниво и, чиркнув несколько раз кресалом, зажег два свечных огарка. Комната наполнилась робким светом. Бруно озирался по сторонам, разглядывая скудную обстановку гостиной. На стене, сбоку от потертого секретера, по стене расползлись две большие трещины, обнажая кладку. Ашер поставил подсвешник на стол, в центр комнаты и пригласил гостей садиться. В тусклом отсвете свечи худощавое лицо старика и его большие, глубоко посаженные глаза выглядели настолько демонически, что впечатлительная натура могла и впрямь поверить, будто этот человек имел когда-либо сношение с самим Люцифером.

Как будто догадываясь об этом, Ашер вдруг добродушно улыбнулся и, как бы оправдываясь, заговорил своим скрипучим голосом:

— Знаю… знаю… к нашему брату многие относятся с недоверием… Но, поверьте мне, за всю свою жизнь я слышал много благодарных слов от разных людей, которым помог… Так что привело вас ко мне в столь поздний час?

Маркус откашлялся, решив взять на себя все объяснения.

— Этому человеку необходимо бежать в Венецию. Ты сможешь помочь?

С этими словами Маркус извлек из кармана маленький кожанный мешочек, наполненный до отказа золотыми венецианскими дукатами. Глаза старого еврея вспыхнули, но он тут же взял себя в руки, придав всему своему виду напускное безразличие.

— Этого мало…

Маркус достал еще один мешочек, поменьше размером. Удовлетворенный, старик кивнул, загребая деньги своими жилистыми руками.

— Чтож, мы договорились. Пусть ночует у меня, а утром я проведу его к кораблю сына. Там он будет в безопасности.

К полудню Джордано Бруно уже был в Фьюмечино. Ашер познакомил его со своим сыном, большим мускулистым мужчиной, который служил на небольшом торговом коге боцманом. К этому времени как раз завершалась погрузка товара и в течении нескольких часов корабль должен был отплыть в Венецию.

Джордано решил прогуляться по городку и получше его разведать. Условившись с Ашером и его сыном о встрече, он пошел по большой набережной, утопавшей в лучах утреннего солнца. О вчерашней ночной непогоде ничто не напоминало. Набережная была в это время особенно людной и шум тысячи голосов сливался в один общий водоворот звуков. Водоворот этот, если прислушаться, распадался на звонкий смех, доносившийся от группы мальчишек, приставших зачем-то к старому рыбаку, и на густой бас стражников, что-то кричавших сонному человеку, прикорнувшему у дверей бара, и на споры матросов, и на брань каких-то негоциантов, не поделивших что-то между собой.

Джордано свернул на менее людную улочку и вдохнул свежий морской воздух. На душе у него было тяжело, мысли в голове путались. Куда он бежит и зачем? И что ждет его впереди? На эти вопросы он не мог знать ответа, но именно они терзали его мысли сильнее всего. А еще было грустно. Некстати вспомнилось прошлое – маленький осколок детства, затерявшийся где-то в глубинах памяти. Вот он, еще мальчишка, с соседской детворой бежит наперегонки до древних руин какого-то римского алтаря. Тогда он проиграл соревнование, но это его ни чуть не расстроило. Добежав до своего заветного места, мальчики весело повалились на траву и принялись рассказывать друг-другу о чем-то сокровенном. Потом они играли в древних героев из греческих мифов. А с наступлением вечера, когда бархатный закат опустил свое покрывало на землю, они поклялись друг другу, что всегда будут вместе и никогда-никогда не покинут родной городок.

Где теперь они, его друзья детства? И что делает он, сын отставного офицера, Филиппо Бруно2, в этом чужом для него месте? Он давно уже не видел родной Нолы, а теперь он бежал из Неаполя, чтобы снова бежать, на этот раз уже из Рима, на север, все дальше и дальше от родных мест. Люди, как листья, срываемые холодным ветром судьбы, с веток деревьев. Он долго их кружит, перенося с одного места на другое.

Пребывая в своих грустных раздумьях, Бруно не сразу заметил, что кто-то идет за ним следом. Он понял это только тогда, когда оказался в пустом безлюдном переулке, который обступили высокие каменные заборы мансард с выглядывающими из-за них финиковыми и лимонными деревьями. Его преследователь несколько раз окликнул его, назвав по имени, и Бруно в недоумении обернулся. В нескольких шагах от него, притворно улыбаясь, стоял Филицио. От неожиданности Джордано вздрогнул, не веря своим глазам.

— Брат Филицио?! Но что ты здесь делаешь?

— Бруно! У меня важное поручение, ты должен выслушать меня и вернуться обратно!

Молодой монах подошел к Джордано и, поравнявшись с ним, попытался взять священника под руку. Джордано резко высвободился и его лицо стало суровым.

— Что тебе нужно, Филицио?

— Послушай… прости меня, я был круглым дураком, обвиняя тебя. Но сейчас ты нужен в Неаполе. Что ты вообе здесь делаешь?

— Я отправился в Рим по поручению аббата. А что ты здесь делаешь?

— Как раз аббат и отправил меня на твои поиски. Я очень счастлив, что встретил тебя, воистину это божественное проведение…

Беседуя, они свернули с безлюдного узкого переулка к маленькой улице, пролегавшей вдоль набережной. Это был тихий рыбацкий район: всюду были разбросаны небольшие простенькие домики, дороги уже не были мощенными, а город значительно поредел, постепенно уступая свои позиции огромным пустошам. Филицио уговаривал Бруно вернуться.

— Дело совсем плохо, - говорил он, - ты понимаешь это? Ты не можешь быть таким черствым, Джордано…

Бруно лукаво ухмыльнулся.

— Так ты говоришь, брат Филицио, что тебя отправил на мои поиски сам аббат?

— Да, да! – Закивал Филицио головой, - именно так! Инквизиция нагрянула к нам, как гром среди ясного неба. Я говорил с одним из них, самым главным.

— Вот как!

— Да! Да! Он пообещал мне, что если ты вернешься в монастырь и покаешься во всем, то тебя простят и, более того, даже оставят в сане.

— Это очень любезно с их стороны…

— Да! И я так считаю! Но, если ты будешь и дальше упорствовать, аббат будет подвергнут пыткам и заточен в темницу, как пособник ереси… Ты же не хочешь, чтобы из-за тебя, Бруно, погубили невинного человека?

Доминиканцы поднялись на небольшой каменный мостик. Под ним журчал Тибр, который здесь был уже не таким широким, каким его до этого в Риме видел Джордано.

— Знаешь, Филицио, - останавливаясь на мосту, проговорил Джордано, - это ты, конечно, ловко придумал, но просчитался только в одном – вести из Неаполя опередили тебя… Я знаю, что аббат Паскуа мертв.

Глаза у Филицио блеснули и внезапно потемнели. Приторная улыбка сошла с его лица, обозначив красивые резкие скулы.

— Тебе не уйти от меня, - прошипел монах, - я доставлю тебя в Неаполь, чего бы это мне не стоило.

С этими словами Филицио бросился на Джордано, пытаясь повалить его. И так как он был значительно крупнее, чем Джордано, ему это быстро удалось осуществить. Бруно, не ожидавший такого яростного напора, сначала растерялся. Секундное промедление могло очень дорого ему стоить. Навалившись на него, Филицио железной хваткой сдавил его шею. Задыхаясь, Бруно пытался высвободится, но Филицио крепко держал его. В глазах начинало темнеть. Джордано удалось высвободить одну руку и резким движением он ударил Филицио в подбородок.

На мгновение Филицио потерял контроль над своим противником. Бруно, воспользовавшись этим, схватил в руки валявшийся неподалеку булыжник и ударил им Филицио по голове. Монах испустил вздох и повалился навзничь. Джордано был ошеломлен произошедшим, но времени на раздумья у него не было. Необходимо было как-то скрыть преступление и, не придумав ничего лучше, Бруно столкнул тело монаха в мутную воду. Тибр с равнодушным ворчанием принял тело незадачливого доминиканца в свои объятия, жадно поглотив его.