Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну - но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы,
Где люди вольны, как орлы.
Я эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской;
Ее пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощенье не молю.
- Ну да, ну да… «Старик, я слышал много раз, что ты меня…». Чушь собачья…, - махнув рукой, перебил юного декламатора старик. - Не мог паршивый найденыш изъясняться столь изысканно.
- Но ты же научил меня? Заставил полюбить Лермонтова…
- Заставил? – искренне удивился старик. – Не мели чепухи. Никто не заставлял тебя любить Лермонтова. Его, а еще Есенина и Блока ты сам выбрал себе. Врунов этих. Ради красного словца не пощадят и отца. Умны, образованы, красиво излагают… Да только все это ложь! Ни один поэт не расскажет ту сокровенную свою тайну, что образы рождаются у них из рифмы, а вовсе не рифмы из образов. Сначала появляются в их мозгу два созвучных слова, типа, спешит-хрустит, а после уж и охетнка, тут как тут, и снег утренний, а там, гляди-ты, и вся картина утреннего Петербурга. Гений, он что? как сказал, так и будет по его. Ненавижу гениев. Насерют потомству, а те – знай – разгребай, да еще и хлебушка на искусствоведстве норовят подумыкнуть. Все. Иди уже спать, сынок. Я что-то сегодня приустал. Грудь что-то давит. Нехорошо.
Анатоль (именно так он был записан в паспорте, Анатоль, а не Анатолий. Может, к рождению первенца родители начитались Франса? Хотя…, чем там зачитываться?) Макарович давно уже страдал легкими. Он выкуривал по три пачки в день, и не сомневался, что у него давно уже рак легких. В молодости, он был пару раз издан, точнее, стихи его появились пару раз в дешевых газетенках, считавшимися тогда рупором эпохи, в «Литературке» и в «Советской культуре». На том и все. Он долго бился лбом в дубовые двери ЦДЛ, что на Большой Никитской, да так и не пробил. С помутнения в мозгу от таких физических упражнений, сделался Анатоль Макарыч литературным критиком. Его разгромные эссэ об исторических несоответствиях в стихах Пушкина и, особенно, Лермонтова, поначалу очень даже забавляли критическое сообщество, но, со временем, он приобрел в том сообществе кличку «инквизитор». Не то, чтобы ему верили. Просто связываться не хотели, но, более, даже и побаивались – не буди лиха, пока оно тихо, а если более точной пословицей – не тронь г…. Не станем дальше. Мы ж с вами литераторы, апологеты чистоты языка?
Так или иначе, Анатоль Макарыч был литературным критиком, искусствоведом и… приютил однажды армянского мальчишку. Так случилось, что он оказался рядом, когда прозвучал взрыв в переходе на «Пушкинской». Мальчонка тогда выбежал оттуда, из дыма, и схватился мертвой хваткой в ногу Анатоль Макарыча. Пытался он потом искать родственников, но мальчишка знал только свое имя, Азария. Снова побившись лбом о двери уже иных инстанций, Анатоль Макарыч таки усыновил найденыша. Обучил его русской грамоте, привил любовь к ненавистной ему русской поэзии, и теперь боялся умереть не потому, что страшно, а потому, что всею душой своей чувствовал, что что-то еще недодал парню. Аз, так он его зачем-то звал, по славянскому алфавиту что ли? писал неплохие по глубине смысла, но очень пока сырые по стилистике стихи, однако, совершенно безошибочно чувствовал ритм и слог у других. Лермонтов, к глубокому сожалению Анатоль Макарыча, стал для Аза просто иконой. «Мцыри» же – совсем никчемная, по мнению критика, вещь, стала для Аза навроде «Отче наш». Анатоль Макарычу иногда казалось, что мальчишка готов сбежать из своего «монастыря» лишь бы сразится с барсом и умереть. Дети. Чего с них? Время полового их созревания надо просто пережить. Но Анатоль Макарыч чувствовал, что дни его сочтены, и совсем не представлял, что будет с мальчишкой потом. Он давно уж переписал квартиру свою в Кривоколенном на него, но разве решало это все прочие проблемы? Он совершенно не хотел, чтобы мальчик стал критиком, но, с гораздо большим остервенением, не желал, чтобы тот сделался поэтом. «Прямая дорога на паперть», - совсем не без причин полагал он.
Азария знал, что отец (так он его и звал, хоть знал, что не отец) умирает и…, плакал. Ему так хотелось, чтобы рак его воспитателя вдруг обернулся злым барсом и… «…в горло он сумел воткнуть и там два раза провернуть свое оружье…». Он страстно хотел умереть, но спасти своего, как он полагал, спасителя.
Если вы еще не поняли - это очень грустный рассказ. Рассказ о том, что однажды, вцепившись в чью-то коленку, мы выбираем судьбу… Или она выбирает нас. Увидев, что отец заснул, Аз надел кроссовки, взял подмышку свой скейт, и спустился во двор. Что он задумал? Да ничего он не задумал. Он просто знал, что отца нужно спасать. А как? - он не знал. Встав на скейт, он покатил по Кривоколенному и свернул в Армянский. Впереди уже сверкала огнями Маросейка, когда дорогу ему перегородила толпа, именно толпа выбритых под ноль подростков. Все они были в черных майках, камуфляжных штанах и ботинках на толстой подошве. Аз оглянулся, ища путь для бегства, но сзади встали стеной еще шестеро.
- Глядите, ребята. Тут у нас черномазый урюк. Проветриться решил на ночь. Как тебе Москва, малыш? – гнусил бритый громила метра в два. – Не всю еще первопрестольною засрал родственничками своими?
Аз ударил по краю скейта, поймал его двумя руками и выставил вперед, словно это был меч.
- Я не урюк. Я армянин и вам ничего плохого не делал, - озлился Азария, и приготовился к драке.
Шансов у него не было никаких. Здесь было десятеро, там – шесть.
- А ну! Мочи инородца, ребята! – гикнул главный и первым бросился на Аза.
Аз размахнулся доской, и угодил нападавшему прямо в кадык. Тот схватился за горло, захрипел, и упал ничком на асфальт. Малыш махнул еще раз, но тут получил сильный удар по голове сзади. Он упал на колени. Со всех сторон посыпались удары ногами в голову, в живот, по ребрам, в пах… Весь уже в крови, из последних сил, он подполз к главному, который до сих пор не пришел в себя, поднял обеими руками свой скейт и…, со всего размаху, воткнул его в раскрытый рот бритоголового. Раздался хруст сломанной челюсти, а, похоже, и шейных позвонков, и Аз упал замертво.
Анатоль Макарыч не спал уже трое суток. Врачи сказали, что ребенок умрет еще третьего дня, но он все жил и жил. Никогда и ничего не хотел в своей жизни Анатоль Макарыч так, как хотел, чтобы выжил его сын. Лица его было не различить – одно сплошное месиво из мяса и запекшейся крови. Слезы у старика уже кончились вовсе, и он смотрел на своего воспитанника теперь сухими, в сутки выцветшими глазами. Вдруг Азария шевельнулся. Анатоль Макарыч присел на край кровати и поднес ухо к тому месту на лице малыша, где лишь с трудом угадывался рот.
- Я здесь, сына…, я всегда с тобой. Прости, что той ночью я…
- Тихо…, - прошептал Азария. – Тихо и светло…
Когда я стану умирать,
И, верь, тебе не долго ждать,
Ты перенесть меня вели
В наш сад, в то место, где цвели
Акаций белых два куста...
Трава меж ними так густа,
И свежий воздух так душист,
И так прозрачно-золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда виден и Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет,
Пришлет с прохладным ветерком...
И близ меня перед концом
Родной опять раздастся звук!
И стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отер внимательной рукой
С лица кончины хладный пот
И что вполголоса поет
Он мне про милую страну.
И с этой мыслью я засну,
И никого не прокля…
Тут аппарат искусственного дыхания засвистел монотонным свистом. Анатоль Макарыч бросился было в кабинет врача-реаниматолога, но тот, уже и сам появился в палате и… констатировал смерть.
- Я все исполнил, Мцыри, - сидел у могилы, на склоне горы Анатоль Макарыч.- Ты на Кавказе, дома… Тут тебе и Арагва и Кура, а я… Я теперь и вовсе не хочу жить. Зачем мне жизнь без тебя, малыш… Я и раньше звал смерть, но ты давал мне силы больше не звать… А знаешь, я ведь раньше совсем не любил эту поэму. Считал ее бессмысленной, инфантильной, надуманной… Но ты убил того гада… Лермонтов знал гораздо больше, чем возможно у него прочесть. Спи, сын… А знаешь, мцыри, с грузинского, означает послушник, неслужащий монах. Во как. А ты у меня армянин…
23 мая 2012 года