Предисловие здесь:
http://www.proza.ru/2012/05/05/1359
В летний день тысяча девятьсот пятьдесят пятого года в аудитории института кинематографии царил оживлённый гвалт. Абитуриенты готовились к главному творческому испытанию – экзамену по мастерству. Нервно двигали стулья, клацали ручками, переговаривались и смеялись, занимая удобные для себя диспозиции за столами. Валерий, худой востроносый парень, сидел у окошка и зачарованно наблюдал картину во внутреннем дворе института, где маленькие фигурки студентов суетились, приноравливаясь к громоздкой киноустановке, как муравьи к трупу неведомого насекомого. Вскоре он вернулся в реальность, оторвавшись от окна, окинул взглядом стены кабинета, на которых висели чёрно-белые фотографии знаменитых советских актёров и кинорежиссёров. Инстинктивно слегка втянул голову в плечи, подумав, не слишком ли он молод и глуп для такого института?
Тут на пороге показалась фигура ещё одного, опоздавшего абитуриента. Он замешкался в дверях, не решаясь войти. Был он невысок ростом, одет в светлый костюм, стрижен по моде тех лет, - с бакенбардами, чем напоминал английского денди. Большой рот его был приоткрыт, взгляд блуждал по сторонам, выхватывая отдельных присутствующих, и казался смущённым, растерянным. Сзади его подтолкнули из подошедшей приёмной комиссии: «Ну же, проходите, молодой человек, в конце концов. Чего мнётесь? Дайте войти!» Тот подобрался и стремительно направился лёгкой, слегка танцующей походкой к свободному стулу рядом с Валерием.
Когда приёмная комиссия вошла в аудиторию, нескончаемая, казалось, болтовня, стихла в мгновение ока. В зале повисла мёртвая тишина... Абитуриенты поднялись с мест и сели, прослушали напутствия педагогов и сосредоточенно принялись за работу. Незнакомец дружелюбно и подбадривающе улыбнулся Валерию и через минуту забыл о соседе. Мыслями он был далеко отсюда. Казалось, он не замечал, что происходило вокруг, что спрашивали у педагогов, что те отвечали, настолько был погружён в себя. Он предался мечтам, отдался во власть истории, которую повествовал на бумаге.
Валерий не удержался от любопытства и заглянул в экзаменационный лист соседа. На лице его отразилась гримаса удивления. Сам-то он писал о великом советском актёре, известном каждому, - Николае Черкасском, но вот его сосед – о неведомой Вивьен Ли! Почти не разжимая губ, Валерий тихонько спросил: «Леди Гамильтон?», тот согласно кивнул. «Но почему?» - «Потом. Длинная история. Сейчас давайте работать» - едва слышно ответил загадочный парень. Более за шесть часов не было сказано ни единого слова.
Владимир, так звали незнакомца, показался поначалу закрытым, но серьёзным, знающим кино. Имена друг друга они узнали в первый день занятий, когда не сговариваясь снова сели за одну парту. Впоследствии они вместе так и просидят все годы учёбы, без конца беседуя о кино, литературе и живописи. Быстро сладилась дружба, стали ходить друг к другу в гости.
Вскоре после знакомства Валерий припомнил «должок». Приятели сидели в кафе за чашками кофе с бутербродами, говорили о том о сём. Играла лёгкая инструментальная музыка, стоял равномерный гул разговоров за соседними столиками. Меланхоличная атмосфера полутёмного зала навевала сонливость.
- Ты должен мне одну историю, - внезапно сказал Валера.
- Какую историю? – удивлённо приподняв брови домиком, спросил Володя.
- Твою историю, - твёрдо сказал Валера, - ту, которая, вероятно, не даёт тебе покоя и ради которой ты, может быть, и решил стать киноведом?
Владимир сел нога на ногу и потупился. Задумчиво помешивал ложечкой кофе и поигрывал носком ботинка. Пауза затянулась... Вдруг он наморщил нос и криво улыбнулся. «Хорошо!» - произнёс с тихим смирением.
Так в неторопливой беседе Валерий узнал историю подлинной страсти своего друга, которая разразила его несколько лет назад, как болезнь, на киносеансе, и с тех пор со столь ранних лет исподволь воспитывала в нём мужество.
Он был мальчишкой пятнадцати лет, когда воскресным утром отправился в ближайший кинотеатр, как часто это делал по выходным. Давали «Мост Ватерлоо», один из лучших фильмов знаменитой кинодивы Вивьен Ли.
С первого взгляда на неё он испытал потрясение – шок, сравнимый с ударом молнии. Он увидел прелестную девушку, которая на экране так естественно наслаждалась восторгом своей юности, но так глубоко мучилась от разлуки с любимым. Невозможно забыть печаль в её глазах. Это лицо с тонкими чертами источало какую-то безудержную нежность. Володя почувствовал, что вся эта нежность, исходящая от её лика, будто некие божественные эманации, изливается на него и накапливается в сердце.
Поначалу он не понял, что произошло. Весь следующий день он провёл точно ожидая свидания, когда комната заполнена пустотой, а сердце то замирает, то бьёт радостный набат. Мысли ускользали и рассеивались по тёмным углам, он измучился, пытаясь поймать хоть одну. Но не мог ни на чём сосредоточиться и тупо смотрел на часы.
И вот он снова в зрительном зале. Сейчас, скоро закончатся кадры кинохроники, начнётся её фильм. Снова его звезда явит миру свои жесты, улыбки, переживания. Он даже не старался запечатлеть в памяти её черты, оцепенело сидел, полностью погрузившись в себя.
С этого дня девушка-лебедь с тонкой длинной шеей и удивительной природной грацией заполонила его сознание.
С этого времени Володя стал другим человеком. Его замороженный общим средним образованием мозг словно пробудился от зимней спячки. Судьба далёкой кинозвезды вбирала его в себя. Его интересовало всё, что связано с её именем, - её биография, статьи о ней в журналах, история, театр и кинематограф Англии, даже этнографические исследования. С редкой дотошностью он собирал все материалы, мало-мальски способные пролить свет на те или иные события жизни актрисы. Так началось его путешествие длиною в жизнь.
Они отстояли друг от друга точно небесные тела, будучи разделены не только огромным расстоянием, но и враждебной политикой государств. Черчилль, после лицемерного союзничества, по окончании войны стал тут же «поворачивать оглобли» и был первым, кто открыл холодную войну с Советским Союзом. Мысль о поездке в Англию была фантастической, он страшился её и был ею одержим.
Ещё эта нелепая разница в возрасте! Володя понимал, что по-рыцарски влюбился в сорокалетнюю даму, но она была идеалом, воплощением красоты, доброты и ума. Она стала для него принцессой Грёзой, которую можно любить лишь на расстоянии. Женщиной, которую втайне почитаешь превыше всех других. Он всё время будто ощущал её присутствие и вёл с ней мысленные беседы, во всём советуясь, и через призму её воображаемого взгляда он мог по-новому осмыслить себя и окружающий мир.
Информация об актрисе поступала к нему самая разноречивая. Плебейски воспитанные журналисты с восторгом, почти садистским, изображали Вивьен Ли алкоголичкой, психопаткой, сексуально неуравновешенным человеком. Мерзкие статейки быстро попались на глаза влюблённому, отравив его существование. Он испытывал презрительную жалость к людям, падким на сенсацию. Никогда не видевшие Вивьен и далёкие от искусства, они принуждены лгать ради куска хлеба, не иначе. Ему казалось, что он слышит её слабый голос, зовущий на помощь. Не мог он допустить, чтобы подлинная слава звезды померкла, потонула в столь дешёвом отпущении грехов. Так он решился написать книгу, её биографию.
- Послушай. Но так ли уж она нуждается в защите? – усомнился Валерий. – Вовсе она не выглядит несчастной.
- Речь идёт не об одежде или гонорарах. О чувствах!
- Она по-прежнему знаменита, много путешествует… - настаивал Валера. – И у неё сейчас, кажется, новый муж, молодой красавец-актёр.
- Понятия не имею. – Реакция Владимира была слишком быстрой и резкой.
- Да знаешь ты! Впрочем, можешь не говорить… Я тоже кое-что разузнал. Ей всегда на редкость везло с мужьями. А главный мужчина её жизни – Лоренс Оливье – вот величайший актёр современности. Рядом с ним она всего лишь очаровательная женщина отнюдь не выдающегося актёрского дарования, - Валера продолжал гнуть свою линию.
- И ты, Брут! – потемнел лицом Володя. Его речь стала отрывистой, зудящей. – Во всю её карьеру, всегда находились критики, которые объясняли её успех и «вульгарным эффектом» красоты, и неимоверным трудолюбием, и помощью Оливье. Трудно им признать, уважаемым критикам, этот союз красоты и таланта. Считается, что можно иметь только что-то одно. Да и Оливье зачастую не мог ей простить, что рядом с ней он как актёр терялся, был не столь выразителен. Вспомним хотя бы фильм «Леди Гамильтон», где она невольно затмила своего супруга. Да что там, многие признают его талант посредственным.
- Почему же его тогда называют ведущим актёром Англии, лучшим исполнителем шекспировских ролей за всю историю британской сцены?
- Знаешь, актёров нельзя разделять по категориям, как лошадей на скачках, - ехидно отозвался Володя. – Суждения о них чересчур субъективны. Успех актёров зависит не столько от того, как хорошо они играют, сколько от их «легенды» или «образа», которые и делают публику особенно восприимчивой. Сами актёры создают некий ореол вокруг себя, занимаются мифотворчеством. Ты спрашиваешь, почему Оливье удалось стать ведущим актёром английской сцены? Отвечаю: потому что он очень этого хотел! С каким честолюбием стремился стать главным рыцарем британского театра! Даже заполучил реальное рыцарское звание, «сэр Оливье». И уж много лет олицетворяет символ мужества – только благодаря возвысившим его ролям! В жизни же барон Брайтонский в своих отзывах о Вивьен Ли не выказывал ни великодушия, ни рыцарской деликатности, да и вёл себя, прямо скажем, не всегда по-мужски честно. Не буду пересказывать тебе их грязные семейные ссоры, скажу только, что легенда о «чете Оливье» была лишь прикрытием трагедии, подорвавшей здоровье Вивьен. Как только оставила силы жить ей на сцене и перед камерой?
Меня-то не проведёшь, уж я-то распознаю настоящее мужество! – вдруг начал сердиться Володя. – Оно не в том, что природа сделала нас на одну часть тела больше, чем женщину. Нет, мужчина должен духовно возвыситься и стать настоящим защитником слабых, особенно женщин. И главное тут, чтобы душа его болела от обиды, нанесённой близкому человеку. Чтобы он способен был взорваться от возмущения и кинуться в драку, словно именно с ним, а не с кем-то другим, обошлись несправедливо. Отнять у человека беду и взвалить её на свои плечи – так поступают настоящие друзья. Отнять что хорошее – это сделает всякий. А вот себе во вред никто не поступит, если он не друг.
Или это рыцарское звание не дало возможности сэру Оливье набить морду критику Тайнену, организовавшему гнусную, беспримерную травлю его жены? Или это лесть Тайнена в его адрес остановила сжатый в гневе кулак?
Этот «лорд», сын священника, был не только большим актёром, но и величайшим в мире лицемером. Ему не было равных в сквернословии. Плохих слов у него был целый мешок, пыльный, затхлый мешок. Где только насобирал... Это он заразил Вивьен руганью. Это он довёл её до пьянства и помешательства, а затем холодно спровадил в психушку, брезгливо от неё отпрянув. Всю жизнь он пёкся о спокойствии, дабы не повредить ролям... Совсем не обязательно было подвергать её столь жестокому лечению: ведь её вконец измучили электрошоком. Всё, что ей требовалось, это сострадание – участливые слова, участливое обращение со стороны близких людей. – Владимир произносил речь с чувством величайшей досады на лице.
Приятели замолчали. Володя уставился в одну точку. Валера разглядывал сказочную отделку кафе, - резное дерево с каким-то северным орнаментом и фигурками сов, - потом принялся изучать сверкаюшие бокалы и столовые приборы за стойкой.
- Значит, ты говоришь, - прервал молчание Валера, - что ведешь летопись кинозвезды. И ты воображаешь, что знаешь историю её жизни, выдумываешь несуществующие подробности...
- Додумываю, - перебил его Володя.
- Хорошо. Что дальше? Конечная цель твоего исследования?
- Я издам книгу и повезу её в Англию. Я должен с ней повидаться. Даже очень сильный человек нуждается в поддержке... А она ранимая, утончённая женщина, – сказал он тихо.
- Ну и ну, - только и ответил Валера. Он вновь замолчал надолго, раздумывая. Молчал, допивая кофе. Молчал, слушая музыкантов. Одна лирическая песня сменяла другую. Некоторые смельчаки выводили своих спутниц на танцплощадку, пары отрешённо в обнимку топтались на месте и непринуждённо, весело о чём-то говорили, с теплотой эдак заглядывая друг другу в глаза, будто не было у них другого случая приблизиться друг к другу на людях… И парни, и девушки, - все были экипированы примерно одинаково: в джинсы, клетчатые рубахи, некоторые - в джинсовые жилеты, походя на американских ковбоев. Молодые люди из артистической среды тратили на подобный прикид не одну зарплату и чувствовали себя на высоте пижонского образа, хотя выглядели при этом довольно сермяжно. Володя подумал: «Почему они не подражают моим любимым англичанам?»… Валера резко встал и начал натягивать ветровку. Володя поднялся за ним. Они быстро направились к выходу.
- Знаешь, для начала я тебе скажу, что ты псих, – бросил на ходу Валера.
Но на побережье Москвы-реки, в густеющих сумерках, когда приятели глубоко вдохнули прохладный осенний воздух и сбились на прогулочный шаг, глядя на размытые огоньки в низине и слушая умиротворённый шум проезжающих автомобилей, неторопливый стук девичьих каблучков… Валера вдруг заметил:
- Может быть, ты и прав.
***
Шло время. Утомительные занятия нудно тянулись весь день. Лекции, просмотры шли внахлёст. Единственным развлечением для прилежного студиуса Владимира был поход в музей кино. Он уже отчаялся переплыть безбрежное море кинематографа, постичь все его глубины. С нетерпением ждал конца недели, чтобы побродить по Москве в одиночестве в древней части города. Он ни с кем ни о чём не разговаривал и, казалось, всё время витал в облаках. Мысли о Вивьен отвлекали от монотонных занятий, вносили краски в его тоскливую чёрно-белую жизнь во ВГИКе. Он изнывал от нетерпения, надеясь на публикацию книги и благодарный отзыв своей героини. «Где ты теперь?» - вопрошал он небеса, и на границе сна и яви ему «припоминались» обрывочные эпизоды жизни, которой никогда не видел, ставшей для него параллельным миром, убежищем от скучной поры. Там его ждали свершения самых смелых грёз!
Однако Владимир делал блестящие успехи в учёбе, поражая педагогов и студентов эрудицией, радуя тонкими замечаниями и исследованиями. На него устремлялись благосклонные взоры педсовета. Он был молод, неплохо подготовлен, работал добросовестно и упорно, то и дело выдавая научную продукцию.
Провидение решило наградить целеустремлённого юношу. В конце пятидесятых «железный занавес» после Двадцатого съезда немного приоткрылся. Во ВГИК тогда пришёл новый ректор Александр Грошев — человек простой, вовсе не интеллектуал, но страстно любивший кино. Он был либерал, на свой страх и риск брал в педагоги людей, отсидевших в лагерях. Опекал и студентов, знал их всех по именам. Предупреждал преподавателей о проверках из КГБ. У него было удивительное чутье на талант. Тогда же он обратил пристальное внимание на самоуглублённого парня, который, однако, за словом в карман не лезет, если его о чём-либо спросить.
Грошев стал налаживать связи с иностранными кино- и прочими вузами, вести переговоры на предмет обмена опытом и пополнения институтской кинотеки. Когда же возник вопрос о поездке в Оксфорд, ни у кого не возникло двух мнений, кто будет сопровождать ректора. И студенты, и педагоги заинтригованно посмеивались, задавая друг другу один и тот же вопрос: «Угадайте, кто поедет с Грошевым в Англию?» И, понизив голос, признавали: «Конечно, этот наш «англичанин», он это заслужил» Блестяще владеющий английским языком, с безупречными манерами, всей душой влюблённый в английский кинематограф, Владимир должен быть для Грошева в поездке незаменимым помощником!
И вот, как пишут в романах, «в одно прекрасное утро», в половине девятого, Володя подошёл к внушительному составу поезда «Москва-Париж». На пузатых вагонах гордо красовался богатый герб Советского Союза, под которым сияла серебристая эмблема двух перекрёстных молотов, видно, железнодорожных. На табличках под русской надписью «Москва-Париж» значилась длинная полоса с названиями на латинице крупнейших европейских городов по маршруту: Москва, Варшава, Берлин, Ганновер… Сердце Володи ёкнуло.
На перроне Грошев приобнял Володю за плечи и принялся наставлять, как надо вести себя за границей. Он внушал, что самое умное там – молчать. Не стоит высказывать мнения относительно преимуществ того или иного строя, или хоть того же кинематографа. «Слушай себе и кивай одобрительно» - поучал он. «Даже если будут поносить мою страну и меня вместе с ней?» - недоумевал Володя. Грошев испугался. «Нишкни! Делай вид, что не понимаешь ни слова. А если это провокация! Думаешь, просто добиться зарубежной командировки? Мы теперь на особом контроле. Вполне возможно, что КГБ установит за нами слежку» - сипел он вполголоса сквозь зубы. Володя скептически хмыкнул. Его раздражал этот излишний инструктаж, но он решил начать помалкивать уже сейчас. О, ведь он так благодарен Грошеву за этот «подарок судьбы»!
Поезд скрипнул, вздрогнул, громыхнул в судороге, - и тут же перрон Белорусского вокзала тихо отчалил в окне. Было ещё тепло, и в приоткрытое окно с ветерком врывался запах гари, шпал и мазута. Поезд медленно постукивая набирал скорость. Перед взором Володи развернулась солнечная панорама Москвы. Башни, эстакады, мосты и набережные, проспекты и парки, - причудливо разнообразный московский пейзаж венчали огромные подъёмные краны по всей округе, куда ни кинь взгляд. Точно пасущиеся жирафы, они степенно опускали головы и вновь вскидывали: послевоенная Москва уже второй десяток лет непрерывно, с удвоенной силой возводила новостройки, словно стремясь наверстать упущенное, обогнать время…
Володя и Грошев ехали в спальном вагоне второго класса, как он значился по международным стандартам. По этим же стандартам он никак не мог так называться, поскольку соответствовал то ли третьему, то ли четвёртому классу, если последний вообще мог существовать. Однако в советских международных поездах был первый класс, ему соответствовали купейные вагоны, все другие классы считались вторым. То есть, по сути, ехали они в обыкновенном плацкартном вагоне, в котором, впрочем, были довольно мягкие спальные места, в отличие от советских поездов внутреннего сообщения, и над каждым таким «диванчиком» висело настенное бра, что создавало неожиданный уют. И европейцы, из числа непритязательных граждан, ценили тот поезд за потрясающую дешевизну билетов и относительный комфорт, так что места пустовали лишь изредка, пассажиры сменяли друг друга от города к городу, от страны к стране.
Ночью, часов в одиннадцать, вагон наполнили оживлённые голоса и смешки иностранных парней. В Варшаве в поезд зашла группа солдат Восточной Германии, демобилизованных из армии польской. Они колобродили целый час, переходя из вагона в вагон «в гости», пока наконец не набились в соседнее купе. С бокового места Володя наблюдал за ними, прислушиваясь к бодрой, лающей речи. Судя по брезгливому выражению лица пожилой немки из его купе, речь их перебиралась матом… Она пыталась закрыть уши внуку и злобно шипела в адрес соседнего купе. Внук делал вид, что хочет спать, и отталкивал бабушкины руки… Парни разделись по пояс, стянув майки, и решили тут же поживиться выданным им в дорогу сухим пайком. Они доставали из рюкзачков консервы, рассматривали диковинки и комментировали. Вскрывали, мазали хлеб тушёнкой, выдавливали джем из тюбиков.
Они мешали спать пассажирам, уже устроившимся на ночлег, но те безропотно сносили вторжение. Заняв все возможные сидячие места на диванчиках, немецкие ребята оттеснили молодую полячку и её мать в угол, к окну, сели прямо на расстеленные матрасы, но хозяйки ни разу даже не посмотрели в их сторону косо. «Почему они не злятся?» - удивлялся Володя. К польской девушке пришёл парень из соседнего купе. Он молча протиснулся к окну и сел напротив полячек. Они с девушкой долго и увлечённо разговаривали, её лицо играло всполохами внутреннего света. Володя задумался: интересно, какие у неё отношения с этим молодым человеком, друг он ей, просто знакомый или, наверное, возлюбленный?
Глядя на этих мирно и так тесно сосуществующих в одном купе людей, Володя невольно вздохнул. На него зыркнул немецкий веснушчатый парнишка и, наткнувшись на изучающий взгляд, чуть не подавился бутербродом. Он что-то сказал своим приятелям, показывая пальцем на Володю. Они прыснули. Парень с бутербродом подмигнул Володе. Тот посмотрел в ответ холодно, если не враждебно, и повернулся на другой бок.
«Я не намного старше них. Ну почему я гляжу на них так, будто больше всех знаю, как старик какой-нибудь? Как бы я много отдал, чтобы вот так, как эти поляки, быть беспечным и незлопамятны. Однако в моём мозгу слишком долго «немец» был синонимом «фашиста». Как забуду двадцать с лишним миллионов убитых... И больше того – за мной годы революции, интервенции, отмена крепостного права, война двенадцатого года, татаро-монгольское иго... Много чего ещё в моей дремучей крови намешано. За что народу моему столько бед? И ты хочешь, чтобы я тебе улыбался?»
Володя смотрел в пластиковую стену и думал… Ведь совсем недавно, каких-нибудь двадцать лет назад… Что-то невероятное творилось с людьми. Законы морали, совести, нравственности сползали с человека, как ветхие одежды, оставаясь грудой хлама где-то на обочине жизни. А из-под этого тряпья вылез… настоящий зверь, хищник, равного которому по жестокости не бывало во всём животном царстве.
Так для чего теперь весь этот вселенский аттракцион человеческих достижений под названием цивилизация? Для чего гуманистические идеи? Зачем прогресс, строительство небоскрёбов, увеличение скоростей, изобретение радио и телевидения, если человек с каждым днём всё более отдаляется от себе подобных, становится жёстче? Нет, пора признаться самим себе, что мир у последней черты, и саморазрушение личности грозит существованию самого человечества. Материальное обогащение общества, которое захватывает всё новые горизонты научно-технического прогресса, сопровождается таким нравственным кризисом, масштабы которого отдаляют от нас «точку возврата». А что впереди? Впереди – великое Ничто.
Может, только и осталось нам, что бежать от духовного умирания в леса и степи, как Робинзону, и жить без соблазнов, в первозданности высоких чувств, мыслей? И только так, вот парадокс, можно спастись от варварства, дремлющего до поры до времени в каждом?
Война показала, что в мире ничего нет прочного, незыблемого. Лишь пирамиды стоят. Хотя что они? Так, гробницы. И те всего лишь памятники человеческой гордыне и жестокости. Мало кто задумывается, что их возведение продиктовано страхом этих жалких фараонов, только и всего. Страхом смерти. И война, будь она проклята, возникла из того же страха, - в попытке его преодолеть, приблизившись к смерти вплотную, дерзко заглянув ей прямо в глаза.
Да, война наломала дров. Дым от пепелищ ещё витает над Европой... Сегодня война идёт уже за человеческие души, - передел мира. И Черчилль это показал. Ещё вчера люди убивали, а теперь пьют чай, радуются молодости, жизни… Но как же так? Разве можно забвением отринуть беду? Людям придётся долго ещё расплачиваться за ошибки. Нет мира в мире, нет лада в семьях.
Надо, надо изжить в себе войну до конца. Иначе прорастут сорняки новых войн! И начать, прежде всего, нужно с себя. «Негоже себя так вести» - устыдился Володя. «Впервые за границу выехал. Надо себя окорачивать. .. Дикарь!»
Так Володя обдумывал все эти трудные мысли. Казалось, ему никогда не справиться с навалившейся печалью. И только звезда Вивьен сияла ему в ночи, как маяк для заблудшего путника. Он думал о великой её театральной роли благородной Антигоны, в которой она воплотила мысль о том, что человеком остаётся лишь тот, кто хранит совесть в любых обстоятельствах...
Немцы давно разошлись по местам, в вагоне все спали.
Продолжение следует.