Я больше ничего не боюсь. Больше нечего бояться. Страх ушёл, как уходит последний поезд, оставляя после себя пустой вокзал.
Медленный моросящий дождь. Фонари. Капли барабанят по крыше и ползут по стеклу. Приближающийся силуэт из-за этого размыт, и я только по хромоте узнаю Хауса. Он нагибается и заглядывает в салон, озабоченно вглядываясь в моё лицо:
- Отвезти тебя домой? Или, если хочешь, поедем сейчас ко мне?
- Спасибо, я хочу побыть один.
Всё понял – распахивает дверцу и лезет на пассажирское сидение – мокрый, пропахший дождём, кожей от своей мотоциклетной куртки, медикаментами и мятными леденцами.
- Зачем задавать вопросы, - угрюмо спрашиваю я, - если всё равно поступаешь по-своему, что бы я ни ответил?
- Ты не можешь вести машину в таком состоянии. Разобьёшь, и сам разобьёшься. Пусти меня за руль, - и уже налегает плечом, выталкивает. Я упираюсь, пыхтя:
- Хаус, это моя машина. И поэтому выйди из неё.
Несколько мгновений мы боремся за водительское место, как мальчишки в школе, делящие парту, и вдруг оба одномоментно останавливаемся, словно что-то невидимое, но ощутимое, внезапно задело нас тёмным крылом.
- Хаус, почему? - вырывается у меня. – Я всё вынес. Так Христос на кресте не страдал. Неужели я не заслужил хотя бы... надежды?
- Достал своими «почему»! – вдруг срывается он.
Я удручённо замолкаю. Он тоже долго молчит, потом говорит со вздохом:
- Ты всё ещё думаешь, что играешь со всем мирозданием в «монополию»? Никаких правил, Уилсон. Никаких «зуб за зуб». Все зубы до единого – и ничего взамен. Так оно играет.
Он снова замолкает и смотрит перед собой, положив подбородок на ручку трости.
- Это нечестно, - говорю я. – Это ты меня должен утешать.
Медленно он засовывает руку в карман, достаёт пузырёк, привычно отколупывает крышку:
- Хочешь? В качестве утешения.
- В качестве утешения? Там, на твоём диване, когда я загибался от боли, они, действительно, были мне нужны. И ты отдал мне последние... Ты думаешь, я не ценю этого? Но теперь, здесь, вот так предлагать мне... Это... это цинично!
Пожав плечами, он снова делает движение, чтобы убрать пузырёк.
Я перехватываю его руку:
- Подожди... Дай, - сгребаю сразу три таблетки и, как ребёнок, украдкой стащивший леденцы, быстро пихаю в рот. Хаус делает движение, чтобы удержать меня, но запаздывает.
Узнаваемый горьковатый вкус на языке.
- Передоз, - мрачно комментирует Хаус. – Скоро накроет, готовься.
- А знаешь что? Поедем ко мне, - говорю я. - Хочу напиться.
- Бурбон с викодином? Супер! – в его тоне мне слышится осуждение, и я повышаю голос:
- Плевать! Хочу - и всё.
- Вау! Я слышу голос Кайла Кэллоуэя!
Молча тянусь к ключу. Он жёстко перехватывает мою руку:
- Пусти за руль, Уилсон, не сходи с ума. Ты – не я, ты на викодине как раз до ближайшего столба доедешь.
- А ты знаешь... – это я не говорю - выдавливаю из себя потому что мне стыдно, но сказать надо. – Мне это сейчас вдруг показалось... соблазнительным ...
- Пусти тогда, хоть я выйду, - говорит он, но даже движения не делает, чтобы выйти. И я почему-то больше не делаю попыток повернуть ключ.
Мы просто сидим в машине и молчим. Но это не напряжённое молчание пережитой ссоры или неловкости. Мы молчим об одном и том же. Хаус положил ладонь на бедро – привычно рассеянно поглаживает свою боль. Я разглядываю собственные руки, лежащие на руле, впервые задумавшись об уникальности и совершенстве человеческой руки.
- Совершенство творений должно свидетельствовать о существовании творца, - наконец, нарушаю молчание я.
К моему удивлению, он понимает, о чём я говорю:
- Пока ты смотришь на запястно-пястное сочленение, возможно, но попробуй поднять глаза и посмотреть... ну хоть в зеркало, что ли. И скажи мне сам, что может быть противоречивее, несовершеннее и неубедительнее, чем такое творение? У тебя рак, а у меня полноги в бессрочном отпуске без сохранения содержания, и если ты это считаешь доказательством наличия разумной и гуманной созидательной силы, то ты, Уилсон, попросту кретин в розовых штанишках с бантиками.
- На себя посмотри, - бурчу я себе под нос, по правде говоря, не зная, чем крыть. А вслух говорю, не сдерживая в голосе тоски:
- Хаус, неужели там совсем ничего не будет?
Медленный отрицательный жест – движение головой влево-вправо:
- Ничего там не будет, Уилсон.
Вот же правдолюб чёртов!
- Ты-то откуда знаешь? Ты там не побывал!
- Никто не побывал.
Снова повисает молчание – на этот раз тягостное. Мы сегодня что-то очень много молчим – правда, с разными оттенками.
- Хаус...
Взгляд.
- Не хочу туда...
- Никто не хочет.
- Знаешь, что странно... Я почему-то больше не боюсь. Мне очень грустно, может быть, больно и обидно умирать, но не страшно.
И опять в ответ тот же отрицательный жест:
- Ты боишься, Уилсон. Просто твой страх перешёл на другой уровень – ты ведь уже сорвал свой джек-пот.
И в этот самый миг я вдруг вспоминаю, как у меня мысленно прозвучала эта фраза , про джек-пот, в моей желанной мечте, в моей фантазии – молитве там, в камере МРТ. И меня, действительно, «накрывает» - не так, как я думал. Я падаю головой на руль и захлёбываюсь слезами.
Хаус безмолвствует – я не слышу ни утешений, ни едких замечаний. В какой-то момент меня это начинает беспокоить, и я сквозь слёзы искоса бросаю на него взгляд.
У Хауса напряжённое, но спокойное лицо, сейчас обе руки его протянуты вперёд и лежат на приборной панели. Кисти приподняты, пальцы подрагивают, словно нажимая клавиши инструмента. Хаус играет на невидимом фортепиано неслышимую мелодию. Может быть, он в последний раз играет для меня.