МОСКВА - ГОРОД ЗЛОЙ...
... Я лежу на кованой кровати с бесконечными металлическими завитушками, припорошенными изумрудной патиной. Скорее не лежу, а утопаю в кружевных подушках, небрежно разбросанных по стеганому шелковому покрывалу кремового цвета, на котором в изобилии раскиданы сливочные цветы.
Для того, чтобы у лежащего не возникло искушение их слизнуть, твердая рука дизайнера по текстилю обозначила имярек каждого представителя флоры. "Puchellq gqlliudiri" ... возможно это и есть махровая сирень. В чем я очень сомневаюсь. Но уж "Roses lenbjrliq" – это точно не шиповник... Если буквы написаны правильно. Хотя все эти постельные изыскания - лишь скромные попытки отвлечься от неприятной мысли, которую мне любезно задарили в вечное пользование.
"Гостевое изречение" бесцеремонным гастербайтером вторглось в мое сознание и положило начало наглому разрушению незыблемых устоев снобизма столичного жителя...
* * *
- Москва – город злой. Она дает тебе много, но вдвое больше отбирает назад. В себя. В свое безмерное разрастание, как вечное доказательство статуса мегаполиса.
... Чужая мысль расползалась, набирая силу и поигрывая бицепсами в полной уверенности, что демонстрация правоты удалась.
- Сколько бы ни пришло к тебе в этом городе – будь уверен, что для денег ты – лишь безымянный полустанок. Перевалочный пункт для того, чтобы устремиться затем в новый банковский поток.
...Мысль явно принадлежала мужчине.
Приятельница утешила меня как–то: "Если ты не будешь здесь активным – тебя сделают пассивным". Темп бешенный. Но как только входишь в этот ритм – понимаешь, что не сможешь остановиться. Остановка равносильна приговору. Тебя либо сожрут, либо затопчут.
...Филосовский надрыв угнетает свободное мужское дыхание.
В этот момент, как говорят, на самом интересном месте, я неожиданно начинаю хохотать. Смех шелестом переходит в истерическое покашливание, перемешанное с отрывками фраз, что свежим парным фаршем валятся из мясорубки на фарфоровое блюдо. Мне ужасно неудобно прерывать говорящего. Но чертик растрясает смешинки внутри меня и зловредно шепчет на ухо:
"Москва – родина Ходынки. Туда тоже народ ломанулся за халявным угощением, пошел пожрать, где его безвозвратно и затоптали".
- Фи, как неэстетично: ломанулся, пожрать, халява... неужели нельзя как-то иначе выразиться? - пытаюсь надуть губы. Собеседник вежливо поднимает брови, уже сам тщась понять, отчего я вдруг начинаю дуться.
Но пока мои щеки наливаются от притока свежей крови, сдуваются неуместные здесь амбиции. Тем более, что мужчина пытается объяснить мне свою позицию, а не насилует своей правдой, применяя грубую силу.
И оттого, что эта чужая или чуждая мне правда имеет право на жизнь (я еще не разобралась окончательно), где-то в глубине моего подсознания происходят тектонические сдвиги, которые влекут за собой структурное изменение самой мысли: пласты, казавшиеся списанными в личный архив, поднимаются на свет божий, легко освобождая себе путь среди месива ледяных осколков сиюминутных впечатлений от сказанного. Словно ледокол чрезвычайно важной для вас персональной мысли набирает ход по мере донесения смысла сказанного до адресата:
- Да и какая, право, разница кто и как именно донес мне эту провокационную мысль до осознания, – умиротворенно соглашаюсь я с очевидным, все больше погружаясь в себя под монотонный голос собеседника.
- Возможно мы настолько зашлакованы условностями, что пробить эту броню приемлемости может лишь исключительно анекдот или жареное сравнение. Мы ведь зачастую искусственно ограничиваем себя и перестаем слушать свою интуицию, забивая ее в узкие щелки сознательного решения.
- Кстати, кто это говорит или думает сейчас: я или он?
Откровенно говоря, я уже перестаю различать границы внешнего мира, поскольку внутренний голос давно перебил внешнюю информацию и сделал меня безразличной к вторжению чужих идей, разговоров и намерений. Я, наконец, начинаю истово прислушиваться к тем изменениям, что происходят со мной сейчас.
А может, когда мы перестаем прислушиваться к себе от собственного же недоверия, судьба перестает нас вести и начинает тащить по ухабам и ямам, чтобы сломить это противоестественное сопротивление переменам.
Это так: понимающего судьба ведет, а упирающегося тащит. Это мудрое изречение из Священной книги.
Нам уже все написали. А мы все-равно не желаем понимать правильно знаки, сигнализирующие о необходимости сделать крутой вираж. Сопротивляемся изо всех сил. Предпринимаем массу попыток выскользнуть из-под надвигающегося пресса в надежде обмануть... Кого или же чего, кроме самих себя?
Никто еще при жизни не получил возможности прямого ответа. А вот указания получают все. И я. Точнее мы. Мы: это мой муж, ребенок и, естественно, я.
* * *
Для развития ситуации всегда нужен толчок. Тогда, много лет назад им стало решение улететь в Москву сразу после встречи Нового Года на Байкале. Когда отшумит бесконечное гуляние, непрекращающиеся застолья, перетекающие плавно в похмельные завтраки, граничащие с обедами, которые плавленным воском скапывали вновь в вечерние посиделки.
Для того, чтобы усилить ощущение значимости грядущего, вдруг ожило и завладело затем всеми желание окрестить нашу дочь с чудесным именем Анастасия. Крестные отец и мать нарисовались тут же, заваленные разными подарками для своей крестницы, которую, казалось, эта суета взрослых не беспокоила абсолютно. Интерес у ребенка вызывали лишь множественные коробки, огромные плюшевые игрушки и горы сладостей, возвышающиеся перед ней как жертвоприношения.
Обсудили церемониал быстро и без особых разногласий. Выбор пал на светлую, любимую в народе церковь, что действовала и во времена советской власти, лишь чудом избежав печальной участи взорванного кафедрального собора.
Важно было принять решение. И наутро, на исходе последней недели года текущего, мы с помпой подкатили на трех Ленд Круизерах, бывших в те времена диковиной, прямо ко входу в храм. Радостной толпой высыпались из вместительных японских джипов и... словно резко осеченные хлыстом, замерли на пороге божьего дома.
Замерли от того, что перед нашим носом батюшка закрыл (я не оговорилась!) дверь со словами, что пять минут назад обряд крещения начался. И как–то безразлично добавил о возможности приехать завтра, но вовремя. Все растерянно разводили руками, силясь понять как может такое вообще произойти. Как-то не вязалось само предназначение божьего дома и отказа в позволении даже войти в храм. Мы же с маленьким ребенком... Нелепо. Чудовищно. Неправдоподобно.
До сих пор перед глазами жива та картина. Мороз выше тридцати. Глухие двери церкви. Огромные заиндевелые машины цвета индиго с распахнутыми недоуменно дверцами. Пустые салоны. И застывшие в коллективном молчании разнаряженные взрослые, нервно постукивающие пальцами по стекленеющему железу капота. Настроение куда-то улетучилось, оставив кружево ледяных слез на усах мужчин и жесткость промерзших воротников норковых шуб у женской половины честной компании.
Вяло прозвучало предложение податься в церковь "У попа". Никто из присутствующих не знал откуда это название. Были лишь догадки, что ярлык навесили любители крепенького за долгие часы стояния в пружинистой очереди у винно-водочного магазина в надежде отоварить выданные партией большевиков талоны. Магазин стоял как раз напротив этой церкви. И сама мысль, что там придется крестить нашу девочку вызвала немедленное отторжение.
- Попробуем завтра, - расстроенно решила честная кампания, удрученно разводя по сторонам руками.
Завтра готовило сюрприз. Словно в насмешку, тот же батюшка сказал, что мы можем подождать пока, он освободится. Но это случится не скоро, потому как в данную минуту у них начинается обряд соборования. И продлится он пять-шесть часов. Словно ему в поддержку, в той же момент за дверь выглянула благообразная востроносая бабулька и запричитала о десятке таких же благообразных прихожанок, что смиренно поджидали отвлекшегося на нас отца настоятеля. Между прочим мы прибыли за полчаса до назначенного времени.
Но это ничего не изменило. Нас опять не пустили даже на порог, чтобы мы воочию убедились, что таинство вот-вот начнется. Начнется, но не для нас.
Картина "застывшие в шоке". Дубль два. Но на этот раз народ не молчал. Он громко возмущался. Предлагал плюнуть на все и поехать-таки в другую церковь. Было обидно до тошноты. Достойные все и уважаемые люди, а так «обломились». Что уж здесь слова подбирать. Мужчины нервно курили. К церкви "у попа" подъезжали в полной тишине. Так случилось, что стереосистемы в машинах работали с зануленной громкостью. Вроде как музыка играет, и вроде как ее нет совсем. Как с нашей затеей крестить девочку.
В церковь, прозванной в народе " темной", зашли напряженной толпой. Поджатые губы у женщин. Желваки, готовые заходить ходуном, у мужской половины. Батюшка нелюбимой никем церкви встретил расторопно и тут же согласился окрестить дитя, пришедшее в лоно церкви. Как только он закончит... отпевание усопшего, чьи родственники смиренно стояли у распахнутого гроба.
Крестную, так и не ставшую крестной, стошнило. Анастасия громко плакала. Компания радостных еще вчера людей, погасла и съежилась как прогоревшие листы лощеной журнальной бумаги. Форма есть, хоть и нарушенная, а прочесть ничего невозможно. Как на лицах мужчин, стоящих у кавалькады напряженно- рычащих джипов. Водители курили сигареты одну за другой, не дожидаясь полного прогорания дефицитного в те времена "Мальборо", едва пробившегося на тощий советский прилавок. Дельных предложений не поступало. Каждый думал о своем. Табачным облаком зависла напряженность. Сухо простились. Никто не обмолвился о встрече Нового Года. Словно мы и не стояли на пороге его встречи. Нестандартная в своей экстремальности ситуация требовала обдумывания и объяснения. Или же объяснения и обдумывания. Но мыслей не было вообще. Все эмоции подавила необъяснимость и прилипшая к ней неопределенность. Разъехались по-тихому, на прощанье лишь горестно обнявшись и постучав по спине друг друга надежной мужской рукой.
Муж сидел всю дорогу, сжав губы. Анастасия больше не пыталась голосить. Она напоминала нарядную куклу, что в задумчивости хлопала пухлыми детскими ручонками по горе подарков, громоздившихся на заднем сиденьи, среди которых ее едва было заметно. Против предложения мужа; послать все к черту и улететь в Москву сейчас же - возражений не нашлось. Собрались молчком, без стонов и мыслей каково будет справлять такой домашний праздник в чужом городе в безучастной обстановке кэгэбэшной гостиницы. Решение не обсуждалось. И уже на следующий день, бывшим последним днем года, мы всей семьей сидели в номере московской гостиницы "Мир", на каждом этаже которой нас вежливо встречал автоматчик. Были свежи воспоминания о последнем государственном перевороте.
* * *
Новый Год встретили в полупустом гостиничном ресторане... После боя курантов одиноко вышли на крыльцо и безрадостно пшикнули петардой. О неприкаянности не говорили, но на душе скребли кошки. Неожиданно рано легли спать. Сказалась разница в пять часов и тяжелый зимний перелет в забитом наглухо бизнес-классе "Боинга", взятого в лизинг у китайцев с увеличенным количеством рядов для мелкой расы. Отчего жизненного пространства для широкой русской души не осталось совсем. Зато осталось чувство тоски и какая-то почти смертельная усталость.
* * *
Первый день января обозначился хлопьями пушистого снега, заспанностью улиц и площадей, где лишь множественные рекламные щиты упорно поздравляли и желали самого-самого. Столица благодушно отдыхала от интенсива ночного гуляния. Мелодичный перезвон церковных колоколов успокаивал своей напевностью и исподволь настраивал на лирический лад. Настюша осталась в номере, где безмятежно спала под присмотром горничной. А мы с мужем решили развеяться и прогуляться по центру. Неспешно бродили мы по незнакомым улицам, удивляясь их известным названиям. Моя ладонь, спрятанная от мороза в большой горячей ладони мужа, беспрекословно следовала за ним. Так, взявшись за руки, пересекли Садовое кольцо в районе Патриарших прудов и незаметно для себя очутились около церкви Воскресения словущего, что спряталась за спиной московской мэрии. Скорее, это здание бывшего Московского английского клуба на Тверской загородило грудью ажур стрельчатых окон божьего дома.
Как бы то ни было, но двери этого храма оказались гостеприимно распахнутыми. Словно нас уже здесь ожидали, потому как батюшка приветил и доброжелательно пригласил прийти с ребенком в любой день. Наверно, его все-таки удивил наш дружный вздох и внезапно погрусневшие глаза. Отчего он, по-отечески, внимательно посмотрел на нас и еще четверть часа беседовал с нами. Словно профилактику последствий душевных травм проводил. Напоследок, еще раз подтвердил возможность крещения Аси, с чем мы, воспрявшие душой, и ушли. Да, признаюсь, что о предыдущей крестильной эпопее мы рассказывать ему не стали. Вероятно, опасаясь, спугнуть расположение судьбы.
...И какое же это счастье иметь новое завтра, совершенно не похожее на завтра, уже ставшее вчерашним днем. Недаром так непонятна с наскоку фраза о том, что: "Завтра будет завтра". Эти слова не облекаются в смысловую оболочку до тех пор, пока их не прочувствуют, как говорится, на своей шкуре. Только тогда они раскроются в полную силу и засияют всеми цветами радуги, складываясь в долгожданный прогноз: "Все будет хорошо".
Дальше все пошло гораздо лучше, чем мы могли предположить. Пасьянс событий расскладывался веером позитивных намерений, что в нашем случае было оценено: "как по маслу". Мы делали непреднамеренные ошибки, которые тот час же исправлялись, по мере их возникновения. Я знала всегда, что в церковь нельзя заходить в брюках. Но в день наилучших намерений, то есть крещения Анастасии, я пришла именно в них. До сих пор не могу объяснить себе почему. Батюшка посмотрел тогда без малейшего осуждения и просто попросил служащую принесли мне платок, для того только, чтобы я смогла прикрыть им ненадлежащую форму одежды, имитировав юбку.
Ребенок оказался без крестильной рубашки, которую мы в огорчении просто забыли там. Там, то есть в той жизни. Нам предложили крестить ее в рубашке отца. Все присходило не благодаря, а вопреки. Не было ни крестной, ни крестного. Но и одиноко не было. Нас словно вели по жизни, придерживая на поворотах, не давая травмироваться или же просто упасть.
Но главное событие было еще впереди. В то время, как батюшка окроплял в купели Анастасию, в зале ритуалов появился статный вельможный старец в окружении трех приближенных, с почтением следовавших за ним. Наш священник заметно заволновался. Мы удивленные неожиданным визитом, растерянно смотрели на волнения батюшки. Старец благосклонно кивнул нам и внимательно посмотрел на ребенка в купели. Глаза мудреца и малышки встретились. Он скромно постоял некоторое время рядом, затем благословил меня, мужа и Асеньку. Через несколько минут внезапные гости так же быстро скрылись в анфиладе комнат, как до этого и появились здесь.
- Кто это ? - Несмело задала вопрос я. Почему-то шепотом.
- Архиепископ московский владыко Питирим, - также негромко ответствовал бытюшка и потом добавил, - повезло вам. Счастливый день.
Обряд крещения подходил к концу. Анастасию почти вытащили из купели, как вдруг вдали раздались шаги. Они быстро приближались. Шло два человека. Кто? Буквально в считанные минуты с той стороны, куда исчезла до этого процессия, появился Архиепископ московский Питирим с сопровождающим. Он остановился перед Анастасией и бережно надел на ее детскую шейку какой-то медальон. Вновь благословил, вежливо кивнул нам и также бесшумно исчез вновь в анфиладе коридора.
- Он вернулся к ребенку? – Не удержалась от вопроса я, не смотря на смущение. А затем восхитилась, - как он внимателен. Это ко всем?
- Нет, - улыбнулся батюшка и задержал свой взгляд на девочке. – Счастливая. Запомните этот день.
Медальон при ближайшем рассмотрении оказался ладанкой с изображением святой Параскевы великомученницы. Рядом с нательным крестиком он не казался большим. Анастасия просто хлопала густыми ресницами и вопросительно смотрела на нас, прижимая ладошкой к груди свои реликвии.
Церковь Воскресения словущего мы покидали в полном восхищении, словно нас приобщили к некой тайне и тем самым отметили перед Богом. Молчание охраняло распирающую нас безудержную радость. Все будет хорошо... Москва - столица нашей родины приняла нас более, чем гостеприимно.
* * *
Жизнь шла своим чередом. Через пару дней страна содрогнулась от ужаса. Разбился пассажирский самолет ТУ- 154. Пассажиров рейса "Иркутск – Москва", долетевшего лишь до деревни Момоны спасти не удалось. Ни одного. Трагедия страшная: в квадрате поиска и мародерство, и беспримерный героизм. Ужас в том, что гибли целыми семьями. Люди летели в Москву отдохнуть, учиться, лечиться, просто наслаждаться столичной жизнью. Вместе со страной скорбили и мы. Среди погибших оказались знакомые нам люди.
Спустя неделю муж улетел в Иркутск. Перезвонил рано утром по Москве. Охрипшим от волнения голосом сообщил, что в списках погибших числимся... мы...
Оказывается, первоначальные наши билеты были взяты именно на рейс, ставшим для многих последним. При срочном отлете в Москву после истории с неудавшимся крещением, билеты брались вновь без сдачи предыдущих. Фамилия нашей семьи осталась сидеть в комьютере. Узнал он об этом лишь потому, что знавшие его до этого люди просто растерялись, увидя его в областной администрации живым и здоровым, после чего признались, что уже выпили за помин его души.
* * *
По приезду эту тему не обсуждали, только быстро собрались и поспешили в Свою церковь с благодарностью Спасителю. И еще извинениями за то, что, будучи умными людьми, так неразумно обижались на неприятие церковью нас и нашей дочери для крещения в Восточной Сибири. Эта история нас сберегла. Сберегла для жизни в столице... Для жизни вообще.
Церковь Воскресения словущего в Елисеевском переулке стала нашим прибежищем от житейских бурь и потрясений. И что нас радовало всегда, так это возможность попасть на службу, когда ее проводил митрополит московский владыко Питирим. Туда просто нужно было прийти... с Анастасией. И это было беспроигрышно. Потому что он обязательно выделял ее из толпы, и окропляя святой водой прихожан, на минуту останавливался напротив нее и, по-отечески, внимательно смотрел на девочку, иногда кладя на русую головку прохладную ладонь. Анастасия, по-гречески, означает воскресшая. Крещеная незадолго до трагических событий в церкви Воскресения словущего в присутствии Владыки.
Мы старались бывать в этой приветливой церкви как можно чаще. До самой смерти владыко Питирима. Светлая ему память. Святой человек. И это действительно счастье, что в трудный для нашей семьи час он не только поддержал, но окрылил нас. Поддержал веру в себя и свое будущее...
* * *
На этом записи обрывались. Обрывались в прямом смысле слова.
И все потому, что несколько конечных листов... во мне было... варварски вырвано. Соответственно, мне нечего стало озвучивать из написанного. Одни клочки.
На клочке чудом сохранившегося останка листа расползлась медузой клякса. Даже не клякса, а чернильный ореол от какой-то фразы. Не помню точно про что, но могу сразу сказать от чего. Конечно, от слезы хозяйки, которую она смахнула впопыхах, выдирая листы из меня... книги для записей в роскошном сафьяновом переплете.
Переплет схлопнулся, сжав страницы серебрянной застежкой. Отливающий металлом обрез величественно блеснул в лучах заходящего солнца.
На фоне стеганого шелкового покрывала кремового цвета, на котором разбросаны в художественном беспорядке сливочные цветы, такая достойная записная книжка как я смотрится особенно эффектно. Не люблю хвастаться, но...
Дверь красного дерева с экзотичеким названием "меранти" скрипнула, приоткрыв вход в спальню, где на кованной кровати в бесконечных металлических завитушках, припорошенных изумрудной патиной, лежала утопая в кружевных подушках записная книжка, оправленная серебром. Она затихла, стараясь не привлекать к себе особого внимания. Наверное, это хозяйка...
Но, нет. Тревога оказалась ложной. На пороге спальни стоял, тихонько сопя, любопытный шарпей махагонового окраса. Крупные смородины глаз смотрели внимательно и настороженно. Ушки, элегантно сложенные конвертиком, вздрагивали на концах. Он стопроцентно все слышал и неслучайно зашел сюда.
Что же его раздражало? Ах, да. Это, конечно же, бубнение цифрового диктофона, включившегося автоматически, но в отсутствие моей хозяйки. Она помнится собиралась расшифровать это интервью еще час назад. Запрограмировала, а сама затерялась в многоэтажности загородного дома.
И, представьте себе, мне – просвещенной книжке, почти принадлежащей к высокой литературе, пришлось выслушивать весь этот бред про наш любимый город. "Москва – город злой..." - передразнила книжка диктофон.
Шарпей и без того нахмуренный, сердито сдвинул брови и гавкнул своим китайским затейливым гавком как начальник охраны императора:
- Злой – незлой. Странные сравнения. Это не суждения, а лишь проекция внутреннего дисбаланса.
Город не может быть ни злым, ни добрым. Он просто дает нам в себе жить. А как уж мы в нем живем - зависит только от нас.
Город обучает, приручает, а кого-то просто приучает к своим правилам и законам. Ему все равно, он также безразличен, по большому счету, к людям как и время. Важно лишь занять правильную позицию по отношению к своим желаниям и реальным возможностям. Тогда есть шанс не быть проглоченным его жестким ритмом и безумством технического прогресса...
И, наверное, нужно чуть меньше придираться к своим достижениям или недостижениям. Для кого-то выход однозначно прост: понизь планку претензий. Для другого – удвой усилия – и удача улыбнется тебе... Но это- уже о другом. А сейчас затихните оба. Я хозяйку приведу. Она-то уж без проблем разберется кто здесь злой, а кто добрый. Опыт ее жизни позволяет не фантазировать, а констатировать...
На этой фразе, шарпей величественно развернулся и, надменно глянув на лежащие на кровати концелярские товары, кивнул напоследок, что означало: "Я все сказал".
* * *
Цокот по паркету собачьего маникюра затихал где-то на нижних этажах лестницы.
Шлейфом за ним, растянувшись туманом, висела чья-то мысль:
"Про Москву нельзя сказать – город злой или незлой. Это просто город...
Город с большой буквы..."