За свою жизнь я оставил миллион следов на мостовых, но все их смыли дожди. А десять тысяч отпечатков пальцев на дверных ручках вытерли тряпками уборщицы. Вот так живёшь на свете, ходишь по улицам, радуешься и грустишь, а дожди и уборщицы не оставят от тебя следа.
Когда мне было пятнадцать, я думал, что История закончилась. Все революции совершены, все войны отгремели, мир вышел на финишную прямую – впереди тихая и скучная старость. Чепчик на голове, круглые очки на крупном мясистом носу, футляр для свитков на коленях, тощие незагорелые ноги в тазике с горячей водой – такой представлялась мне Клио, муза истории. Не прошло и десятка лет, как мы столкнулись с ней лицом к лицу.
– Позолоти ручку, яхонтовый, – приставала она на улице к прохожим. – Дай я тебе погадаю, всю правду скажу….
Кожа у Клио оказалась смуглой, юбки длинными и яркими, а в ушах она носила золотые серьги-кольца.
Граффити на окраине города, где я живу, похожи на татуировки. Словно здания, которые ими разрисованы, недавно выпустили из тюрьмы для домов-рецидивистов. Они подслеповато таращатся на прохожих окнами, пытаясь разглядеть какой год на дворе. Но из каждой квартиры он видится разным: кто-то живёт днём сегодняшним, кто-то вчерашним, а кто-то и вовсе позавчерашним… Если убрать стены, любая многоэтажка предстанет липкой паутиной времени: одни прилипли к свободным девяностым, другие – к спокойным семидесятым, третьи – к стильным пятидесятым. Они вяло подёргиваются, пытаясь освободиться, отчего дом-паутина мелко подрагивает, словно стоит на холодном ветру.
Когда мне было тридцать, я завидовал тем умельцам, что могли останавливать время в своём доме. В полумраке их комнат играл старый добрый английский рок, на книжных полках вплотную друг к другу стояли классики фантастики, а из прямоугольной щели видеомагнитофона выглядывал корешок кассеты «Семи самураев». Не сразу я понял, что прихожу в гости к мертвецам, ведь не всякий, кто ходит и говорит, жив. Музыка превратилась в фон, классики на полках задохнулись от пыли, и семь самураев давно не охраняют деревню от бандитов.
Первый частный бизнес, который завёл кто-то из моих личных знакомых, когда открылись ворота, и из Советского Союза выбежали в чисто поле беспорядочные толпы народов, было изготовление железных решёток на окнах. Их делали рабочие на авиационном заводе. Решёток требовалось много: живущие на первых этажах боялись воров и бандитов. Теперь дома ещё больше напоминали тюрьмы. А в моей голове свобода и решетка оказались крепко связанными ассоциативной цепью. Так крепко, что эту связь я не могу разорвать до сих пор.
По утрам противотанковая дверь подъезда просыпается раньше всех и начинает громко аплодировать каждому выходящему.
– …два, три, четыре, – сквозь сон считаю я, – …двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять…
Каждый раз выходит, что даже если все жильцы ушли, а потом вернулись – дверь хлопнула много раз больше. Кто ещё, кроме людей, покидает дом, для меня – загадка. Часов в девять во дворе появляется бомжеватого вида дворник со старой металлической ванной. Он тащит её за собой на верёвке, словно упирающуюся собаку. Ванна-собака подпрыгивает на неровном асфальте и визгливо лает на весь двор. У подъезда дворник останавливается, достаёт из кармана полулитровую пластиковую бутылку, отпивает из горлышка и отпирает ключом дверь. Не бронированную, а деревянную рядом с ней – в небольшое помещение, куда по металлическому жёлобу стекает мусорная река. Зловонные потоки воздуха вырываются на улицу, но запах перегара, исходящий от хозяина мусорной реки, всё равно сильнее. Через полчаса, ещё пару раз приложившись к бутылке, дворник отправляется в обратном направлении. Гружёная ванна тяжело волочится за ним и жалобно скулит.
Оставленные дворником следы время от времени смывает вода, льющаяся прямо с неба.