"От незнания жизни приходится сочинять её самому".
Абрамчик Либензон.
1.
Абрамчик Либензон великолепно освоил технику игры на немецкой блок-флейте.
Как известно, все евреи отличаются виртуозным умением игры на скрипке. Ну, может быть, ещё на альте.
Абрамчик Либензин пошёл дальше.
Для начала он высунул свой шнобель за порог.
Погода была потрясающая, но Абрамчик Либензон впервые в жизни не знал, куда податься.
Он соскочил со ступенек и вздохнул. Глубоко. Наполнив лёгкие армянским воздухом гор.
Тут-то его и пробило.
Если задержать этот воздух в груди, и не выдыхать сразу, можно почувствовать себя армянином.
- И поверьте, это не так уж и мало, - произнёс Абрамчик Либензон.
- Разумеется, - отвечал ему торговец б/у мерседес-бенцами Амазасп Хапикян, проезжавший мимо на ишаке.
- Как жена, как дети? - вопрошал Абрамчик Либензон.
- Жена ушла, дети - сын - разбежался по свету.
- Необходимо жениться снова! И тогда тебе - и дети, и свет в ночном окошке, и долма по субботам!
- Я женюсь, обязательно женюсь! - заверил Амазасп Хапикян и поскакал себе дальше. - А как же иначе?..
Так вот. Абрамчик Либензон, как уже было отмечено выше, великолепно освоил технику игры на немецкой, а точнее сказать, на баварской блок-флейте. И делал это не спеша.
Как говорится (даже жителями Нижней Саксонии):
- Ин дер руе лигт ди крафт! Что означает: "В спокойствии - сила!"
Немцам это свойственно.
Спокойствие - даже в такой трепетной сфере культурной деятельности, каковой является игра на блок-флейте, особенно, когда ты практически влюблён, так как собираешься искать объект этой самой любви, да хотя бы в тех же самых горах или у берегов Балтики, - важный фактор.
Блондинку, рыжую и высокую, можно повстречать, между прочим, где угодно.
Главное, двинуться хоть бы в каком направлении, а за блондинками не заржавеет.
Абрамчик Либензон проверил сопрано блок-флейты на ноту «до» первой октавы. Пробежался пальцами по палисандровым отверстиям, и заиграл то, что в очередной раз вывело из городка всех крыс, которые незамедлительно отправились своей крысиной толпой к ущелью и бросились вниз, найдя свой конец среди прохладных мшистых валунов горной речушки.
Мэр городка Артак Папикян хотел было вручить Абрамчику Либензону очередную грамоту с золотистыми чеканными благодарственными вензелями, но, во-первых, Папикяна позвала вечно неудовлетворённая жена по имени Парамдзен (ах, какие у неё пушистые и призывные усики над вишнёвой губой!!!), а, во-вторых, Абрамчик Либензон уже сам исчез за поворотом, напевая песенку:
- Однажды русский генерал из гор к Тифлису подъезжал!
Эхо разносилось над белоснежными барашками облаков.
Путешествие началось.
22 мая 2012 года Абрамчик Либензон таки решил отыскать свою единственно-ненаглядную блондиночку, имени которой он ещё, как и полагается, не знал...
2.
"Евочка", - как-то само собой сформировалось в голове. Назойливо маленькое, полненькое, губастое и большеглазое.
Абрамчик Либензон отмахнулся от девичьего образа, словно от приставучей мухи.
Взгрустнув, видение с минуту покачалось в мысленном взоре флейтиста, и, в конце концов, растаяло.
Заметно повеселев (без классических штампов в этом повествовании не обойтись), Абрамчик подошёл к распутью.
- Налево - "Макдональдс", - произнёс молодой человек, - направо - подпольный бордель, прямо - дорога.
Поддев носком ботинка придорожный камешек, Абрамчик разумно выбрал бордель. В жизни бывает всякое, а мальчишники Абрамчик не уважал.
Что за ерунда?
Собираются несколько не вполне адекватных юных представителей сильного пола, упиваются - не понятно с какого перепугу, клянутся в вечной дружбе, ржут над скабрёзными анекдотами, пляшут в чём мать родила на бильярдном столе, размахивая над головой чужими трусами, и ведь даже не смешно!
Мало того - расходы.
Так не лучше ли эти деньги потратить с пользой, на себя родимого?
И Абрамчик вошёл туда, куда ещё не ступала нога Либензонов (кстати, и самого Абрамчика). Так, во всяком случае, ему хотелось думать о предыдущих родственниках. Он чтил память о почивших в бозе отце, деде и прадеде. Остальных Либензонов Абрамчик никогда не видел.
Юноша вошёл в бордель, сопровождаемый весёлыми звуками дверного колокольчика.
Или это смеялись девушки. Развратные и желанные.
Абрамчика встретила пышная босая дама, облачённая в многослойный балахон из прозрачной материи, за которой угадывались всевозможные округлости.
Абрамчика поразили босые ступни дамы, которая, бросив на мальчика быстрый и оценивающий взгляд, зычно позвала:
- Лолита!
И Лолита появилась!..
Абрамчик обомлел.
Высокая, мало того, - блондинка, с изумрудными глазами, от исходящих волн которых у Абрамчика завибрировало сначала внизу, а затем и в душе, она подошла к нему, взяла за руки, и... парочка взлетела к небесам на тех удивительных качелях, на которых так или иначе удаётся покачаться каждому из нас, а если не удаётся, то всё ещё впереди!..
Живы - пока живы. И только последний вздох не позволит нам вскарабкаться на это самое увеселительное устройство бытия.
Качели взлетали к небесам.
Абрамчик Либензон радовался жизни.
Лолита, впрочем, тоже.
3.
Эту главу, конечно, можно было бы опустить. Или, на манер великого прозаика, удовлетвориться сонмом многоточия.
Однако не будем строить из себя святош.
Поведаем миру то, о чём скромно умолчат будущие биографы Абрамчика Либензона, граждане середины текущего ХХI века, чьё ханжество уже сейчас отбрасывает широкую и уходящую за горизонт тень, на наши головы, ещё не обсыпанные пеплом показной добродетельности.
Итак, Абрамчик Либензон, в пятый раз за последний час соития испытавший несказанное блаженство, которое испытывают лётчики-испытатели во время своих левитаций высоко над землёй, засмеялся от счастья.
Это было нечто.
Лолита в совершенстве владела техникой поцелуя (и не только) по Камасутре.
Абрамчику пришли на ум вирши некоего литовского поэта, кажется, Беньямина Межелайтиса о пашне, которые он тут же продекламировал, экзальтированно размахивая флейтой:
Жирные комья тысячелетнего чернозема
Ты вспорола ненасытными грудями.
И вскормила меня - нового персонажа дикой саги,
Йохало, йо, йохало!!!
О, нагие боги, мы с вами!
В довершение, испив влагу Лолиты, Абрамчик упал на смятые подушки и уснул безмятежным сном младенца, который напоследок умудряется укачать себя, если рядышком не оказывается матери.
Сумерки овладели землёй. Алмазы звёзд украсили чёрные трусики неба.
Лолита укрыла юного флейтиста простынкой, запятнанной блудом, и уже хотела накинуть на себя халатик, дабы спуститься к товаркам, но неожиданно для себя не сделала этого.
Она осторожно опустилась на краешек тахты и уставилась на флейтиста.
Ах, как же он был юн и чист!.. Как трепетно подрагивали ресницы его!..
И вспомнив вкус его тела, Лолита дотронулась пальцами до собственных губ.
Вдруг она закрыла глаза, коротко вздохнула и решила для себя:
- Уйду с ним... Люблю.
Слово это прозвучало так необычно для самой проститутки, что она... нет-нет, не заплакала от обуревавших её чувств, а тихо рассмеялась, чтобы не спугнуть, быть может, иллюзию, а быть может, и правду её будущей жизни.
4.
Абрамчику снился сон, как он счастлив.
Правда, периодически кто-то произносил обыденно-сакраментальное: "Утихомирь свой пыл".
И тогда флейтист пытался сбросить с себя сладостные путы сна.
Но, в силу того, что путы эти всё-таки были сладостными, сон снился дальше.
Был город, были толпы прохожих.
Абрамчик возбуждённо хватал одного из них за грудки и вопил:
- Вы что? Не хотите услышать, как я счастлив?!.
Те вырывались, но Абрамчик держал крепко, скажем за пуговицу:
- Стоять, я сказал!
А кому охота потерять пуговицу с кителя (того же Лейб-Гвардейского Егерского полка от Версаче)?
Вот и приходилась внимать безумно влюблённому флейтисту.
Абрамчик продолжал кричать:
- Вы таки услышите меня! Поймёте, отчего я влюблён по самые помидоры!
- Лассен зи дас! Зайен зи кайн швайн! ("Отпустите! Не будьте свиньёй!", нем.; ред.)
- Ах ты гад! - вопил Абрамчик Либензон и награждал брыкающегося прохожего звонкими оплеухами.
По толстым жирным щекам!
- Утихомирте сфой пиль!.. О, майн Гот!..
Щёки вели себя презабавно. Они вырастали на глазах, и, пунцовея, превращались в японских макак. Вроде бы после подобных метаморфоз они должны были с воплями сбежать в свой обезьяний ад, но чуды-юды плюхались в горячий гейзер, а белоснежный японский снег светился радиоактивными кристалликами, в которых отражались не менее радиоактивные ярко-розовые цветы вишни мелкопильчатой, в обиходе именуемой сакурой.
Лолита нашёптывала хокку:
"Что тебя ждёт
милый мой НЕсамурай?
Разорви же кимоно моей души!"
Абрамчик целовал распутную девушку в грудь.
Сон и явь запутывались в простынях.
"Утихомирьте свой пыл, Либензон!.."
Соловей за окошком изнывал от любви.
5.
Позднее утро застало Абрамчика в дороге.
За рулём видавшего виды "Пежо" сидела Лолита.
Абрамчик уставился на шоссе, затем повернул голову к девушке.
- Я тебя похитила, - засмеялась Лолита.
- В смысле, - не понял Абрамчик.
- Имею я право пожить для себя? И для тебя! А, зайчик? После стольких лет беспутства?
- И куда ты меня увозишь?
- В горы... У моей бабки чудесный домик в горах. Его построил ещё мой прадед. И кладка у него знаешь какая? Мидис... Слыхал о такой? Отличная кладка! Боги во гневе не страшны нам! Пускай трясётся земля, сдвигаются горы и реки уходят под землю, а домик моего прадеда будет стоять, как и стоял. Ещё тыщу лет!
- Вообще-то, я хотел...
- Удрать из гетто? Я так и подумала.
- Останови машину, если так и подумала! Мне в горах делать нечего.
- Зайчик, ну что ты? Поехали! Тебе понравится. Неужели эта ночь...
- Мне нужно в одну из столиц.
- Чего-о?!!
- Я так решил?
- И давно?
- Как только почувствовал себя армянином.
- И что ты собираешься делать в одной из столиц? И в какой именно?
- В русской, она ближе. Я сыграю Ему на флейте.
- Кому?
- Ему!
- Он старый и глухой, и ничего не слышит.
- Мою флейту услышит! Она разбудит в нём самое лучшее!
- Какой ты смешной... Тебя не пустят к Нему!.. И зачем тебе приключения на задницу?
- Ты остановишься или нет?
- Да погоди ты! Всего один день и одна ночь в домике с такой необычной кладкой! Что изменится, если ты отправишься в свою столицу послезавтра? Да и потом - неужели тебе не хочется провести со мной хотя бы ещё одну ночь?
Лолита припарковалась у обочины, метрах в ста от монумента Освободителям Евразии, и наклонилась к Абрамчику.
Через мгновение юноша застонал, словно не доенная корова.
Ещё минут через сорок они продолжили свой путь к плюшевым горам, синеющим под бесхитростным небосклоном.
61.
Неудачников не то чтобы презирают.
С ними просто-напросто не желают иметь дела. Ещё, не дай Бог, подцепишь эту заразу.
К тому же в кризис.
К тому же, если ты предрасположен к истерии.
Короче.
Умер пёс. Ушла жена. Друзей нет. Работы нет. Денег нет. Желаний нет.
Есть - вялые мысли о самоубийстве, сын, полуслепая мама, отец, неопрятная квартира с видом на подмосковные берёзки. Под одной из них пёс и покоится.
Итак. Что делать, чем занять собственный дух, когда не хочется шевелить ни пальцами рук, ни пальцами ног, ни оставшейся конечностью тела?
Совершенно не ясно.
Да нет, можно, конечно продолжить эту экзерсис-писанину про Абрамчика Либензона. Как никак творчество способно вытянуть из клоаки падения не только мир...
А можно банально пить: посольскую, праздничную, советское, изабеллу, балтику, охоту, жигулёвское, джин-тоник, отвёртку, три семёрки... Как ни странно, именно от этого дешёвого портвейна по утрам не гудит голову.
Можно травить себя неделю, две, три, месяц.
Можно накачиваться этим пойлом до отупения.
В конце концов, это теряет смысл.
И тогда ты впервые выходишь на прогулку.
Заметьте, совершенно осознанно.
62.
...Удивительный день. Дождь. Я плетусь по мокрому асфальту, жую яблоко.
Яблок уродилось в этом году!.. Райские, кислые, зелёные, маленькие.
Как вся моя несуразная жизнь.
Кроссовки промокли насквозь. Дырявые подошвы безобразно чавкают.
Я пытаюсь разобраться с собственной судьбой.
– Что-то надо делать… Что-то надо делать…
Меня обгоняют двое.
– Эй, – радуюсь я знакомой спине. – Санёк! Ты?
Детина притормаживает.
– Узнаёшь?
Нет, я, и вправду, рад.
– Ну, помню, – отвечает.
– Вот видишь, – говорю, – и я не забыл.
Надо же. Ровно восемь лет назад этот тип бил меня ногой по голове. Самозабвенно так…
– Сука! Сука! – выкрикивал он с каждым ударом.
После второго или третьего очки отлетели куда-то в мир правды и неправды, а я остался на пятачке, где за ударом следует очередная порция «суки» и очки, кувыркаясь в воздухе, всё никак не доберутся до асфальта.
«Главное, – мысль во мне набухала и, кажется, собиралась вырваться из головы сквозь тысячи маленьких расползающихся трещинок, – главное встать… нехорошо, когда тебя заставляют сравняться с землёй… Вот-вот… всё верно… давай, вставай, чёрт возьми…»
– Сука! Сука!! Сука!!!
«Главное… главное… что там главное?..»
Иногда я успевал заметить, как ботинок приближается к лицу, следом раздавался хруст…
Я подхожу и хлопаю Санька по плечу:
– Дай прикурить.
Санёк протягивает зажигалку.
– Чем занимаешься? – спрашиваю.
– Да тут… – нехотя отвечает. – Во Владимирской области открыл магазин фейерверков… С родственником на пару.
Он кивает в сторону бугая.
Я не отстаю:
– Женат?
– Нет… – а дальше скороговоркой. – Но дети есть. Сын. Три года.
Я улыбаюсь в ответ. Стараюсь, чтобы улыбка получилась не слишком мерзкой.
Плохо стараюсь, как и тогда, в августе, восемь лет тому назад, когда менты посоветовали ему извиниться передо мной, иначе бы сел он – «от пяти до восьми»:
– Не будет у тебя жены.
А он припёрся в шортах – шестнадцатилетний придурок, красный весь, уши пылают...
– Жены – не будет, – смаковал я. – Никогда не будет.
Он вдруг завопил на весь подъезд:
– Будет! И дети будут! Семья будет!
Потом заплакал.
…Стоит, желваками играет.
– Ладно, – говорю, – не писай. Будет у тебя жена… Две жены будет. Иди-иди… к родственнику.
Санёк мнётся, не уходит. Бугай терпеливо ждёт.
Дождик зарядил до четверга.
Я жую яблоко.
– Слушай, – говорю. – А я ведь хотел тебя найти и прирезать. Недавно расхотел.
Санёк хмыкает.
Ну и морда у него…
Вот и с этим разобрались.
Я разворачиваюсь. Иду по шоссе и выхожу из посёлка.
Нечего мне здесь больше делать.
Всё моё при мне. Мысли, желания, мобильник и оба паспорта. Так. На всякий случай.
Слева проплывает берёза. Под ней темнеет холмик.
Я иду, не оглядываясь.
63.
...Он умирал, и это было ясно. Совершенно ясно. Он вздохнул и затих.
– Всё, – сказал я.
Лика гладила его по ушам, по лапам, по хвосту.
И мы завыли, как способны выть только люди-псы, если они существуют.
Видно, всё-таки существуют.
Лика принесла лопату.
"Ещё вчера, – сказал я Лике, – я на флейте ему играл"
На флейте, из которой так и не научился выдувать приличные звуки.
Мелодия была неумелая, но флейта остаётся флейтой, и поэтому печаль и надежда так или иначе обволакивали нашу общую душу. Так мне, во всяком случае, казалось.
Сумерки и ветер подхватили нас и подтолкнули к поляне у дороги, за рекламным щитом.
Я вырыл яму, Лика собрала прошлогоднюю траву.
Это было так просто – окоченевший пёс, холод, берёза, апрель, могилка в четыре шага и посёлок за спиной.
64.
...Что нас волнует в этой жизни на самом деле?
Агрессия, выстрелы, сарказм, равнодушие, рыдания, излишества, хохот, ложь, цунами, правда, прыщи, болезни, вспышки на Солнце, крик, ночь, смерть, террористы, взрывы, метро, пенсии, национализм, водка, диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД), друзья, тёща, родители, дети, армия, проституция, кометы, взрывы, катаклизмы, глобальное потепление, визы, перхоть, смена пола? – словом, жизнь, мир, Бог? – нет нас не волнует всё это.
Нет же. Нас теребит покой.
Его мы желаем.
О нём молимся. Лишь о покое…
Когда-нибудь, может, и сегодня, я дойду до неё, подойду к иконе, предстану пред ликом и прошепчу:
– Ну что, брат… Что скажешь? Ты – святой, так ответь. Как быть? Кем быть? Куда идти? От кого бежать, во имя Отца и святого Духа? Не молчи… молчанием ты мне никак не поможешь, молчание убивает меня… и тебя, в первую очередь. Потому как не имеет оно предела. А раз не имеет предела, то нет у тебя и ответа... Ну! Ответь же! Что? Верно ли это? Святость твоя в одном лишь смирении и любви? Но где же тогда? В ком найти мне недовольство собой? Ненависть к себе, если не в тебе? Не молчи, Бога ради! Если не в тебе, так, значит, в себе отыщу я ответы на эти вопросы? Если не в тебе – в Господе нашем? То, значит, в себе – прохожем и пропойце… Молчишь… Понятно… Не хаос. Тишина – вот начало пути…
Как там у Ахматовой:
– Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит,
Крапиве, чертополоху
Украсить её предстоит.
И только могильщики лихо
Работают. Дело не ждет!
И тихо, так, господи, тихо,
Что слышно, как время идёт…
Когда-нибудь я дойду до храма. Как бы высокопарно это не звучало…
65.
Давным-давно, пацаном, я забрался в полуразрушенную церквушку с обвалившимся куполом. Зазубрины купола обросли травой, а в небе летали ласточки. И вдруг я запел. Без слов, своим тонким ломающимся голосом, что-то пронзительно и невероятно красивое, похожее на вечную песню ласточек…
Облака.
Плывут себе – рваные, семенящие, душевные.
Стоял бы так всю оставшуюся жизнь, а выхожу на шоссе.
Мимо проносятся авто. Плевать им на меня. Как, впрочем, и мне…
Итак – пёс улетел на свою планету, жена потеряла веру в мужа своего.
Прямо, как в анекдоте про парикмахера:
– Дружище! Что бы с тобой не случилось, приходи! Всегда побрею и постригу бесплатно!..
Смешно. Ну, это – кому как. Мне – не очень.
Где найти того парикмахера?..
За спиной раздаётся скрип тормозов.
Сейчас обрушатся – бранью, хамством, безобразием, которое ужасом окатит меня с головы до пят: «Тебе что, придурок? Жить надело?!!»
– Вам куда? – слышу.
От неожиданности пригибаюсь.
Из джипа выглядывает вполне интеллигентный мужчина.
– Да никуда, в общем-то...
– Понятно, – отвечает. – Могу подвезти.
«Началось, – думаю. – Вот и интрига».
Забираюсь в джип.
Чайка над прудом парит и парит. Можно и за этим парением наблюдать всю оставшуюся жизнь.
Можно, если на душе покой.
Но мы трогаемся с места.
121.
- Вы представляете, товарищ Сталин? У одного чувака в Бразилии случился рак мозга. Ну он, не долго думая, купил пистолет, верёвку,
подобрал, по ходу, булыжник потяжелее и отправился на самый высокий мост в Рио.
- Пушку-то зачем? – удивился Сопрезидент Евразийской Федерации.
- Для надёжности. Чтоб сработало.
- А-а.
- Так вот, добрался до середины моста, накинул на себя петлю,
привязал другой конец к камню, взобрался на перила, пальнул из кольта
в собственную башку и полетел вниз...
- Ну!
- Подковы гну.
- Ты это... полегче... Шут...тицкий! Ну! Дальше!..
- Так вот, товарищ Сталин выловили, откачали, мало того - пуля прошла насквозь - и ничего! Прикиньте! Ничего!!!
- Что ничего?
- Ну в госпиталь повезли, чтоб залатать, спрашивают чувака: «Ты чего прыгал?», отвечает: «Не хотел подыхать от рака...» - профессора смотрят, а опухоли нет, рассосалась! От стресса.
- Хренотень.
- Ей-Богу, в газетах писали.
- Когда?
- Лет двадцать назад.
- А-а... Двадцать лет... Я тогда Генеральным секретарём был... Кукурузу в массы внедрял... А сейчас... никак не пойму, слушай, я помер или всё ещё жив?
- Живы, товарищ Сталин!
- Ты шут... ты врёшь... ты всегда врёшь... и как я тебя до сих пор не расстрелял?
- Вы меня любите, товарищ Сталин! И я Вас! Горячо! Правда. Мамой клянусь.
- Много ты болтаешь... Послушай, что я тебе расскажу... Может, сон... Или, на самом деле, со мной это приключилось...
- Весь – внимание, товарищ Сталин!
- Как-то раз, перед самым Рождеством, мы с моей бабушкой гуляли по кладбищу, и она спросила меня: «Видишь дверцу в склепе с башенками?»
- Да, бабушка, - отвечал я.
- Это самая таинственный дверца в мире, - тихо произнесла бабушка.
- Почему? - я споткнулся о ледышку.
- За ней - всё, - объясняла бабушка.
- Как это? - не понял я.
- Всё, - отвечала бабушка...
После чего жизнь моя показалась мне коротенькой, словно штанишки, и я вдруг оказался перед этой дверцей, но уже стареньким вождём великой страны. Я толкнул дверцу и вошёл внутрь... Ты мне составишь компанию, Шутицкий?
- С удовольствием, товарищ Сталин. Пивцом бы только отовариться.
- Размечтался... Пива нет. Вот разве что - проспект. Всучил какой-то кролик.
Шутицкий тупо уставился в проспект, протянутый товарищем Сталиным, и громко прочитал вслух:
- «Посетите Бразилию!.." Кролик? Какой кролик?
- Самый обыкновенный. Английский. Так что, посетим Бразилию? А то, поговаривают, со мной ищет встречи некто Абрам Либензон, флейтист.
- Глупые слухи, товарищ Сталин. Но если Вы желаете посетить Бразилию, устроим! В миг!
- Знаешь, Шутицкий... Мы тут посоветовались и решили... Не надо в Бразилию. Отправимся лучше к переправе... Мы же, как-никак, вошли в эту таинственную дверцу... Как считаешь, мы не померли?
- Не думаю, товарищ Сталин. Не знаю, как я, но Вы – вечно живой! Как товарищ Ленин.
122.
У самой пристани их обогнал молодой кентавр.
Здесь уже топталось несколько ожидающих - псы, космонавт, топ-модель, кролик и кое-кто ещё.
Через минуту товарищ Сталин и Шутицкий присоединились к очереди.
Парома видно не было, впрочем, и пассажиров хватило бы на лодку-другую.
Кентавр озабоченно поглядывал на небо, время от времени вскрикивая:
- Неужели!.. Ах, господи!.. И на этот раз?.. Я не вынесу...
- Не волнуйтесь, - обратился к кентавру человек небольшого роста с усиками, в котелке и с тросточкой, - паром обязательно прибудет по расписанию.
Кентавр вздохнул:
- Но они прилетят снова!..
Очередь всколыхнулась.
- Как знать, - возразил человечек с усиками.
- Это не Чаплин? - спросил Сопрезидент.
- Он самый, товарищ Сталин.
- Уважаемые, - обратился Сталин сразу ко всем. - А о чём, собственно говоря, тревога?
- Они прилетят... - по крупу кентавра пробежала бессильная дрожь.
- Кто - они, товарищ Кентавр?
Кентавр продолжал:
- ...бомбить... переправу... Слышите?!
И верно - до слуха Шутицкого донёсся ровный гул моторов. Кажется, это летели "мессершмитты". Впрочем, он совершенно не разбирался в "крыльях Люфтваффе".
Чарли Чаплин крутанул тростью, и в это самое время из-за утёса выплыл паром.
Шутицкий разглядел паромщика - высокого старика с чёрной повязкой на глазах и в белых одеждах.
- Ну что ж, - произнёс товарищ Сталин, - чему быть, того не миновать. Я так понимаю, не мы первые, не мы - последние.
Шутицкий расхохотался.
Паром причалил к берегу, и некоторое время спустя, под дикий свист и разрывы снарядов, переправа двинулась в путь.
123.
- Согласись, - говорил Шутицкому Сопрезидент Евразийской Федерации товарищ Сталин. - Весь абсурд прошлого, настоящего и будущего заключается в его несуразности. Никто не даст мне вразумительного ответа на пошлый вопрос: «В чём смысл происходящего? Почему именно сейчас и именно здесь на наши головы низвергается прОклятый цивилизованной мыслью металл и, собственно говоря, в чём жизнеутверждающее начало Бытия, когда эта несчастная полулошадь - получеловек, обезумев от ужаса устремляется в кипящую пучину, дабы избежать кары?»
Кентавр тем временем скрылся в волнах, и оставалось лишь надеяться на чудо.
И всё-таки Шутицкий успел заметить, как полулошадь выбралась на берег, правда, на тот самый, с которого только что отправилась в путешествие.
Шутицкий также разобрал первые слова знакомой песенки «Я усики не брею, большой живот имею...», и с удивлением уставился на то, как товарищ Сталин опустился на колени и прикоснулся губами к подолу паромщика, но тут же всё померкло и следом взорвалось несовершенством, и обрушилась мгла на болтающиеся нитями мироздания головы...
124.
Поезд мчался в ночи.
Шутицкий думал: «А красиво так думать: "Поезд мчится в ночи... умчи... умчи... умчи..."»
Он стоял у окна в тамбуре, ветер бил в лицо, а даль была укутана чернотой - ни месяца, ни звёзд, ни окон.
Так можно ехать и ехать, и мечтать, и размышлять над обрывками фраз, и вспоминать, и забывать, и чувствовать ветер, ледяной, и внезапно жаркий, как человеческие тела.
Шутицкий шептал:
- Тебя нет рядом, а я - в пропахшем человеческими душами вагоне со стоп-краном и глупыми занавесками. Этого старого маразматика почему-то тоже нет рядом... И в данной ситуации, когда рядом нет никого, остаётся думать лишь следующее: «Мрак. Это здорово».
Мысли выветривались напрочь. Не было им им места в огромной голове Шутицкого, уткнувшейся в ночь.
Огонёк появился внезапно – искоркой. Мигал, мерцал, прыгал влево-вправо-вверх-вниз, исчезал за поворотом, разрастался-разрастался в сноп, в пламя, в костёр, а рядом сидел кто-то одинокий, безумно одинокий во всей этой тьмутараканской округе, и можно было пронестись мимо, но Шутицкий так не мог. Он рванул на себя все замки и двери и выпрыгнул на ходу...
125.
- Товарищ Сталин! Мать Вашу! Какого хрена?!.
В отблесках пламени Вождь напоминал божка.
- Шутицкий, ты, давай, не матерись, а присаживайся... Картошки хочешь?.. Печёная картошечка... С водкой в самый раз.
- С какой водкой? Она в меня не лезет - водка!.. Мне бы пива!
- Под картошечку - всё полезет. Ну, сынок, давай, на счёт: раз-два.
Шутицкий выпил.
Тепло разлилось по жилам. Умиротворяющее, совсем иное, чем там - в поезде...
- Что есть мысль? – начал товарищ Сталин. – Мысль - это отрешённость Бытия. Вот, помню, трахаю я как-то раз некую дикторшу, не будем называть имён, а сам никак не пойму - ну оттрахаю, а дальше что? Она мне говорит: «Не отвлекайтесь, товарищ Сталин», я говорю: «А смысл?», она: «Это очень приятно», я: «Вот и я о том же, но меня не удовлетворяет финал. Всё так быстро и тривиально», она: «Ну так придумайте что-нибудь, товарищ Сталин!», я: «Так думаю, а ты говоришь - не отвлекайся»... М-да... Расстреляли её потом... Нет в жизни золотой середины. Всё - недотраханная суета...
Звёзды вываливаются из-за туч. Вместе с месяцем и летающими тарелками.
- Я люблю Вас, товарищ Сталин.
- О ней думаешь?
- И о ней тоже, товарищ Сталин. Может, выпустите её?
- Я бы рад... Но сам понимаешь, всё равно снова донесут... придётся посадить... А так – раз уж сидит, чего пургу зря гонять...
- Ваша правда, товарищ Сталин, к тому же ей совсем немного осталось. Три года и тридцать три дня...
- Самые невероятные истории, - тем временем продолжал товарищ Сталин, - происходят с ночными сторожами. Шутицкий, ты не представляешь, во что может переродиться обычное дежурство заурядного провинциального сторожа-колотушечника.
- Вы-то откуда знаете, товарищ Сталин?
- Какой же я после этого вождь, если про сторожей не знаю... Или ты думаешь, я в молодости только банки грабил? Как-то раз довелось мне идти ночной тропой вдоль одного поместья... Дверь, которую я тащил на собственном горбу, была преотличной дверью - красного дерева, тонко, с особым изяществом инкрустированная позолоченной проволокой... Хозяева двери, надо полагать, огорчились на утро, не обнаружив оной двери, но, следует заметить, меня это однозначно не беспокоило. Инкрустированные двери - на то они и двери инкрустированы, чтобы кто-то снимал их с петель... Так вот, шлёпаю я себе по ночным лужам, как - чу! колотушка! Мне, признаюсь, становится не по себе. Уж чего-чего, а никаких колотушек в этой глуши я и вовсе не ожидал... Затаиваюсь. Колотушка приближается. Не дышу - не моргаю, считаю секунды, колотушка уж рядом. И тут - ёпочкин кот! - кто-то принимается усердно светить мне фонарём в харю и спокойно так обращается: "Руки, - говорит, - вверх!" Не долго, собственно говоря размышляя над лапидарностью произнесённой фразы, я поднимаю руки и легонько так опускаю их вместе с дверью на то, что, по моим предположениям, должно было явиться головой сторожа. Дверь опускается, колотушечник падает... Иду себе дальше, не забыв прихватить колотушку. Превосходная оказалась вещь.
Тут раздался шорох, и к огню вышли три карлика.
- Доброго вам вечера, - произнёс старший из них в малиновой рубахе.
- Милости просим, - нисколько не удивившись отвечал товарищ Сталин. - Водки не желаете?
- Нет, - махали руками карлики. - Мы водки не пьём. Мы предпочитаем пиво "Лёвенбрау".
- Так и мы за пивом собрались. Только пива нет.
- Досадно.
- Ещё как!.. А вы, собственно, из каких мест будете?
- Мы сами не местные. Мы с планеты Кю Второй Вселенной Первой Центавры, а совсем и не карлики с Земли, как вам показалось поначалу. Мы прилетели с миром.
- Ну это понятно, только у нас на планете мира маловато, одни сплошные войны. Слыхали уж? Пять тысяч лет.
- Слыхать - слыхали, но видеть не приходилось.
- Ну это мы мигом. На рассвете и отправимся...
- Гладких снов, - пожелали нам карлики, и, присвистнув, улеглись рядышком...
И приснилось Шутицкому вот что: словно товарищ Сталин - это не товарищ Сталин. А так - мелкий авантюрист, бабник. Да ко всему в придачу - сквалыга.
Власти его (товарища Сталина!!!) преследуют, женщины балуют пампушками, собутыльники презирают.
А водку товарищ Сталин предпочитает употреблять в одиночестве.
126.
Карлики проснулись первыми и сварили уху из золотистых карпов. Уха на рассвете - сродни миросозерцанию.
Но сначала карлики предложили омыть руки в росе.
О, Господи, если ты есть, а ты есть, какое же это блаженство - омывание рук и глаз, и ног, и всего тела земной росой - не росой Марса, Меркурия, Венеры, благословенно описанных фантастами, - а росой Франческо Петрарки и Александра Введенского, Астрид Лидгрен и Уильяма Сарояна...
- Запасливый гость без ложки не ходит, - заметил главный карлик и выдал каждому по берёзовой ложке, щепотке ароматизированной смеси и карманному молитвеннику.
- Аве, Цезар, - хором провозгласили карлики, товарищ Сталин и Шутицкий, - моритуре те салютант! - приступив затем к трапезе, дабы затем отправиться на войну.
Тем временем Лолита и Абрамчик подъехали к чудесному домику в горах.
66.
На перекрёстке джип притормаживает.
– Мы тянули за собой прошлую жизнь. Надеялись, помогут родные стены. Не вышло… – произносит мой новый товарищ.
Я молчу.
Он протягивает левую ладонь:
– Володя.
– Боб, – отвечаю, непривычно здороваться левой.
– Как?
– Боб, – повторяю.
– Понятно. Боб так боб… Это даже символично… Ну что? К морю?
Хорошая у него улыбка.
– Без проблем, – говорю.
– Ты, я вижу, ничему не удивляешься.
– Нет, – говорю.
Володя включает радио.
Мягкий голос ведущего доверительно вещает в эфир:
– И надо заметить, что именно следующий альбом Дилана с эпохальным названием «Another Side of Bob Dylan», что переводится как «Другая сторона Боба Дилана», стал первой попыткой певца отразить в музыке мир собственной души… А песня «It Ain't Me Baby» (Это не я, бэби») провела черту между Бобом и движением протеста…
«Надо же, – размышляю я. – Боб… Странное совпадение…»
– Go 'way from my window, – поёт Боб Дилан. –
Leave at your own chosen speed.
I'm not the one you want, babe,
I'm not the one you need…
– Уходи от моего окна, – синхронно переводит Володя, –
На той скорости, на которой пожелаешь.
Я не тот, кого ты хочешь, малыш,
Я не тот, кто тебе нужен.
Ты говоришь, что ищешь кого-то,
Кто не бывает слабым, кто всегда силён,
Чтобы оберегать и защищать тебя,
Кого-то, кто откроет перед тобой все двери...
И все равно – права ты или нет,
Но это – не я, малыш... Это совсем не я...
Мы выезжаем на бетонку.
67.
Я уже был здесь когда-то, лет десять тому назад.
И не вспомню, что меня занесло на это кладбище – не купеческое с помпезными крестами, ангелами и голубками, а старое деревенское кладбище с потускневшими плитами.
Мы стоим у джипа и курим.
– Дочка у меня тут. Анютка… – рассказывает Володя. – Сам хоронил. Прямо из роддома сюда и привёз. В крохотном таком гробике. Договорился с директором. Ничего мужик. Китаец. Я ему всё объяснил, документов-то на девочку нет никаких, родилась мёртвой. Так он без базара: иди сам копай, я ничего не видел... А в тот день утро – как в сказке. Небо бирюзовое, ни единого облачка… Думал, хоть бы дождь пошёл, что ли. В горле ком стоит, слёзы душат, а не льются. И солнце – в полнеба…
Из кустов вываливается тётка в телогрейке.
– Мужики, – кричит, – довезите до Озёр! Срочно надо!
– Сейчас, – Володя бросает сигарету. – Я быстро.
Колокольный перезвон успокаивает тётку.
Прикрыв ладонью рот, она смотрит в лужу, расплывшуюся вдоль дороги, смотрит так зачарованно, словно в луже отражаются не берёзы, а церковные колокола…
Однажды, всего лишь однажды, коротких пять дней, мы были с Ликой в городе средневековых кирх, белых крыш и серого зимнего неба…
Снежные хлопья. Швеция. Стокгольм.
Мы шагали по улочкам, вежливые старушки улыбались нам.
Мы заглядывали в подъезды – светлые и просторные, украшенные рождественскими ёлками.
Мы представляли, как обитатели этих домов поднимаются по мягким коврам широких лестниц. Как входят в свои квартиры с окнами на кирху, на крыши, на море. Как наполняют бокалы банальным красным вином...
Мы фантазировали о похожих собственных вечерах, прогулках, встречах, книгах, замках, островах, фьордах… Мы были убеждены, что достойны этой идиллии…
А наше время походило на болото. Оно застыло на экранах мониторов: снежные крыши, белые хлопья и шпиль старой церкви.
Я не знаю молитв.
Я просто стою у джипа. Задрав голову к небу.
68.
Берёзок и не видно, мелькают, как в кино.
– Скорее! – торопит тётка. – Не поспеем!.. Скорее!!!
– А что в Озерках-то? – нервничает Володя.
– Да сын… Геночка… СМС-ку прислал, что повесится, если не приеду!.. Людка с Рубиком сбежала...
– Ни хрена себе! – это уже я. – Жми, Володя!
– Да куда больше-то?!.
Слава Богу, до Озерков нет ни одного ментовского поста…
Да и где тут – на бетонке – ГИБДД? Это же секретное кольцо. Ни людей, не машин. Зайцам и лосям раздолье.
– А кто ему Людка?
– Жена! На той неделе свадьбу справили!..
Что за время такое, а? Жёны, как сучки от кобелей.. и чего они бегут?!!
Когда в очередной раз я напился в дребадан, мне захотелось повеситься.
Чёрт Иннокентий хихикнул:
– Давай, смелее, чудик!
Я схватил чёрта за свиное рыло и шмякнул им – чёртом – о стену.
– Сволочь ты! – обиделся чёрт и забился под табурет.
Я повертел в руках провод от холодильника, подумал вслух:
– Вот на нём и повешусь...
– Хороший провод! - согласился чёрт Иннокентий.
Я засандалил в него пустой бутылкой.
– Я же говорю – сволочь! – насупился чёрт.
Я выдернул из розетки провод, накрутил его на верхнюю ручку окна. Затем принялся за петлю.
На дворе разыгралась гроза.
Неожиданно насыщенным басом чёрт Иннокентий затянул:
– Шумел камы-ыш, деревья гну-улись!..
Я заплакал.
Не хотел я вешаться, но выхода-то иного не было. Сплошная мгла впереди.
– Звонят, шалава... – встрял в мои печали чёрт. – Оглох, что ли?..
Сшибаясь со стенами и углами, я потащился в прихожую...
Дверь, оказывается, была открыта.
Передо мной покачивалась соседка Любовь Петровна. Так же, как и я, пьяная в дребадан.
– А-а, ы-ы!.. – говорила она.
– Чего надо? – поинтересовался чёрт Иннокентий.
Узнав чёрта, Любовь Петровна приосанилась и внятно произнесла:
– Чужие женщины... есть у вас?
– Где, милая? – жалостливо прокудахтал чёрт. – Где ты видишь чужих женщин? Да у нас тут отродясь таких не водилось!
– А если нет, – заспорила Любовь Петровна, – чего тогда МОЙ на вопросы не отвечает?
– Кто – ТВОЙ-то?!! – огрызнулся чёрт.
– Да про мужа она, – объяснил я чёрту Иннокентию. – Как выпьёт, ревностью исходит. Вбила себе в голову, что мужнины любовницы у нас прячутся.
– А-а... – протянул чёрт. – Вот оно что... Нет, женщина, мы тут одни. Вы проходите...
– Да ну вас! – хохотнула Любовь Петровна и вернулась к себе.
Вешаться расхотелось.
– Ладно, – вздохнул чёрт. – Я в следующий раз обязательно дождусь, когда ты повесишься.
– Хренушки, – засмеялся я. – Следующего раза не будет.
И побежал в магазин.
69.
Первое, что бросается в глаза, это здоровенный топор на крылечке – торчит из перил укором, а вокруг ни души…
– Гена!!! – тётка спотыкается о последнюю ступеньку и, пошатываясь, скрывается в доме.
Через секунду раздаётся вскрик и глухой стук.
В сенях полумрак. Плотные шторы на окне задёрнуты основательно.
Володя чуть было не наступает на тётку и наклоняется над ней:
– Дышит...
Я, не отрываясь, смотрю в дверной проём.
Там, в комнате, под потолком висит тело.
– Чёрт возьми! – Володя находит выключатель.
Комната освещается.
Странная планировка. Потолка, как такового нет. Две мощные балки крестом.
Над ними – собственно – крыша.
Повсюду развешаны картины. Пахнет красками.
В углу, на диванчике, обняв двустволку, постанывает молодой человек.
На полу валяется пустая бутылка.
Борода у парня совершенно седая. В общем-то, как и у меня.
Под балкой, наряженный в фату, почти незаметный, покачивается манекен.
...Вот доведётся мне беседовать с Господом нашим. Когда час наступит.
Скажет Он:
– Одно не понятно...
– Что, Господи?
– Неужели ты, и вправду, надеялся изменить мир?
– Чей мир, Господи? Мой?
– Да нет, мой.
– Боже упаси!
– Тогда, в чём дело? Почему ты не работал, как все? Почему, как все, не имел друзей? И наконец, почему не любил, как все?
– А как любят все, Господи?
– Любят и всё... Тут ведь главное просто любить... Играй. Твой ход.
– Я не умею играть в шашки, Господи.
– Ничего сложного. Вот, смотри...
Наше облако затеряется посреди серебристого туманного океана.
Впереди столько времени...
– Спасибо тебе, Господи. Надо же, какая занимательная игра – эти шашки. А я и не знал.
– Разве ж только шашки, – ответит Господь…
70.
Тётка пришла в себя. Володя перетащил её на стул.
Отыскал в буфете графинчик с наливкой, плеснул в стакан.
Женщина хлебнула и заплакала:
– Горе ты моё, горе…
– Ничего, – успокаиваю, – отоспится, всё будет нормально. Не он первый, не он последний.
– А я не сплю, – ровным голосом сообщает Гена.
Не выпуская из рук берданки, он садится и, вероятно, продолжает внутренний монолог:
– Да этого Рубика я, можно сказать, уважаю. Он, вообще-то, кибернетик, но сейчас разводит верблюдов. Я не испытываю к нему ни ревности, ни ненависти… Что с него взять? Я не могу понять только одного… неужели моё философско-материалистическое отображение мира столь немощно?.. Я же ей в яслях шнурки завязывал… А она? Сбежала к верблюдозаводчику…
Что я могу ответить этому парню?
Володя разглядывает картины, на которых изображена исключительно обнаженная фигура. Судя по всему, сбежавшая жена-молодка.
Красивая. Всё в ней великолепно: ступни, ляжки, талия, груди, соски, шея, волосы, губы, вздёрнутый нос, взгляд.
Да. И эти глаза. Что же они не разглядели самого главного?
А может, и разглядели? Свободу.
– А поехали, – Володя подходит к парню, – с нами? К морю! Чаек гонять!..
Гена тут же встаёт. Затем срывает с манекена фату.
На одной из картин ничего не изображено.
Вернее, нет фигур. Одни слова:
«Самое чудесное – это целовать тебя в макушку.
Твоя макушка не сводит меня с ума.
Без неё плохо – да. А все эти страсти, они далеки от твоей макушки.
Нежность... Когда наполняешься нежностью – это от твоей макушки.
Смех... Когда хочется дуть в неё и дуть, и прижиматься губами, носом и даже глазами...
Ночью лежишь и успокаиваешь себя, сколько раз я уткнусь в твою макушку... Сколько ещё раз?..
Однажды я снова поцелую её, а ты споёшь – не споёшь, мурлыкнешь - не мурлыкнешь... я услышу:
– М-м-мы...
Разве можно описать этот звук? Да, ни в коем случае. Ничего не выйдет, как ни старайся.
И с макушкой – та же история. Невозможно передать толком, что такое – эта твоя макушка…
Зачем ты ушла к нему от меня?
Я же тебя люблю».
Тётка морщится:
– Сынок, куда же ты?
Гена обнимает её, шепчет:
– Мам, всё будет о'кей…
– Сыночек…
Гена косится на нас.
Мы ждём. Не торопим.
– Мама,этот... Рубик обещал картины забрать.
– Что, сыночек?
– Портреты её… Тебе на первое время хватит. Он хорошо заплатит…
– Ох, Господи…
– Мам, всё нормально… Считай, что мне крупно повезло. Вместо свадебного путешествия – отличный заказ… Ну, всё! Финита!..
Он подхватывает с диванчика рюкзак, и мы выходим из дома.
Вот и третий товарищ появился. Это здорово.
Что-то да ждёт нас впереди. Что-то да сбудется.
Из-за забора высовывается верблюжья морда.
И тут же вся эта вселенская печаль взрывается мощными аккордами шансона:
– Я ухожу – ты сказала мне,
Ты оставила только молчание,
Просто вернись, всё прощу тебе,
У двери затаил я дыхание.
Это не сказка, не будет так,
Не вернуть всё, что было обратно,
Нам не понять, где найти любовь,
Последняя ночь и первое завтра.
– Бока! – узнаёт Володя. – Певец любви….
– Ты не любишь меня совсем, – переживает Бока, –
Этой ночью меня не обнимешь,
Ты не любишь меня совсем,
Навсегда от меня ты сегодня уходишь…
Мы выходим со двора.
Джип весело поблескивает фарами.
22 мая - 3 сентября 2012 г.
Продолжение следует.