Поезд тронулся, покачиваясь, оставляя осенние фонари пригородной станции. Мы с Витькой, запыхавшиеся от бега, громко протопав в тамбуре, вошли в полутёмный вагон. Поезд был последний, поэтому наше шумное появление потревожило лишь трёх пассажирок, тогда как другие четверо не удостоили нашего чёткого приветствия даже такими недовольно заспанными взорами.
- Не беспокойтесь, девочки! Продолжайте в том же духе!
В голове стоял весёлый шум покинутого нами общества, нам было весело, мы хотели продолжения.
Убедившись, что наши попутчики продолжают нас не замечать, мы расхохотались и, пройдя через весь вагон, чтобы задеть торчащие поперёк вагона ноги спящих, уселись.
- Давай – наше! – Витька поставил мне на колени холодный, влажный от осенней мороси баян. Приятель был почитателем моего таланта и оруженосцем. Подкладкой «лондонки» я вытер полированный верх инструмента от капель и снова натянул кепку на уши.
Я стеснялся своей причёски, вернее, её отсутствием. Через три дня меня забирали в армию. Парикмахерша, которая меня «оболванивала», с сочувствием посоветовала чаще поливать голову одеколоном - мол, быстрее волосы вырастут. Буркнув - потому вы бритых и поливаете, чтобы чаще ходили, - я, выйдя с босой головой, незамедлительно приобрёл кепку и тройной одеколон.
Честно говоря, в армию мне хотелось, потому что хотелось каких-то изменений в жизни, хотелось что-то доказать всем – ей, им, себе, ещё кому-то. В то же время тревожное – выдержу ли?..
- Давай - наше! - Витька уже закурил и качал чешским ботинком – нога на ногу – высокий, кучерявый. Его пока не брали, и не приходилось ему таскать кепку и натягивать её до ушей.
Я взял из его рук баян и помедлил. Уж очень не вязалось играть сейчас «наше» - набор джазовых аккордов в бешеном темпе. Это совсем не соответствовало моему настроению. Помедлив ещё, я нашёл нужный аккорд и мелодия Огинского тихо, медленно полилась по тусклому ночному вагону. Она захватила - ласково, осторожно, потом всё уверенней заполнила мою душу, прояснила мой искушённый мозг, унесла из этого неясного, непонятного мира. Не существовало ничего, кроме музыки и моей мальчишеской неразделённой тоски. Вера в то, чего не нашёл в этом мире с новой силой вспыхнула во мне.
Я очнулся. Поезд, шурша тормозами, резко сбавил ход и остановился. Я смутился, когда увидел новых слушателей: на соседних скамейках сидели девчата, только что дремавшие в разных концах вагона, а напротив, рядом с Витькой сидел парень в фуфайке.
Как бы нехотя, небрежно перебирая кнопки баяна, я с растерянностью и удовлетворением различал в полумраке вопрошающие силуэты пассажирок.
- Ну, сыграй чего-нибудь – заговорил парень в телогрейке, - попробую спеть. Усмехнувшись, я взглянул на него. Меня встретил и смутил его тяжёлый взгляд. Через полуоткрытые веки на меня смотрели из жёлтого полумрака холодные спокойные глаза. Морщины на лбу и продольные складки на щеках делали лицо его старым и уставшим.
Я усмехнулся: - Ну, спой, я тоже подпою, глядишь, и доедем быстрее.
Помешкав, вступил в «Подмосковные вечера».
Сочный молодой баритон разрезал полумрак вагона, и красивая сильная песня легко и свободно завладела нами, обнимая каждого из нас и всех вместе, унося, зовя к чему-то далёкому и такому хорошему, что горло перехватывал спазм, а слёзы просились на ресницы…
Что ж ты, милая, смотришь искоса,
Низко голову наклоня,
Трудно высказать и не высказать
Всё, что на сердце у меня…
… В среду я ехал к месту нашего «свидания». Трамвай, казалось, идёт очень уж медленно. Я нервничал, мне хотелось, чтобы у Жорки, так звали моего нового знакомого, не сложилось обо мне плохое мнение. Уже без десяти шесть я шагал по улице Некрасова, выискивая его в веренице прохожих. Мелькнула мысль, что он не придёт – мало ли о чём можно договариваться не на трезвую голову.
Но Жорка уже шёл мне навстречу – я узнал его по фуфайке, которую он держал под мышкой, он шёл и вопросительно всматривался в меня, видимо боясь ошибиться - ведь тогда, в вагоне, было темно, и мы не разглядели друг друга.
Я улыбнулся ему - Привет!
- Ну, как? Не раздумал?
Он кисло усмехнулся:
- Раздумать-то не раздумал, а приём-то уже закончен. Сейчас заходил, узнавал.
- Закончен? – я растерялся, - Ну и что! У тебя же голос! Пошли!
Он неуверенно повернул за мной. На мраморной лестнице остановился:
- Куда фуфайку денем? Подержишь? А я схожу, узнаю.
- Да сдадим мы её, на вешалку!
- Она же грязная!
- Подумаешь! Дай-ка…
Старушка в гардеробе проворчала что-то, но фуфайку повесила и дала номерок.
- Ну, пошли!
Он замешкался:
- Надо бы помыться.
- Да брось ты! Что, они грязных не видели? – я был уверен, что его талант с лихвой перекроет, перевесит все претензии, которые достаются нам, обычным смертным. Но он настоял, и я показал ему, где можно помыться. Я здесь учился, в этой музыкальной школе, два года ходил сюда, на Короленко, когда мне было 9 и 10 лет. Учился играть на баяне. Потом мы уехали на Север, где работал отец…
С тех лет я помнил все уголки этого старого здания, вплоть до кладовок, где уборщицы хранили тазы и швабры. Мы умылись, вытерлись моим носовым платком и открыли дверь в канцелярию.
В большой комнате за двумя из четырех письменных столов сидели женщины. Пожилая, с большим птичьим носом закрывала портфель:
- Вы опять пришли! Я же русским языком сказала: приём закончен, перебор! Вам понятно?
Жорка дёрнулся обратно.
- А вы что, молодой человек?
- Слушайте, неужели нельзя как-нибудь сделать? Ведь вы его не слышали. А у него голос! Он, может, лучше Шаляпина поёт!
- Молодой человек! Ну почему вы пришли к нам? Есть другие школы. Я же вам ясно…
- А в других то же самое говорят, что и здесь! А ему удобней сюда ездить. Как вы понять не можете – голос! – я показал на своё горло. - Может, у человека судьба решается! А вы говорите – деньги. Да вы послушайте его, он лучше любого из ваших выпускников…
Она вдруг засмеялась и, застёгивая перчатки, обратилась к девушке за другим столом:
- Валя! Пусть Елена Анатольевна прослушает. Мне некогда.
Я подмигнул Жорке и, одарив Валю ясною улыбкой, взял у неё бумажку к Елене Анатольевне.
Пятиступенчатыми шагами мы взлетели на второй этаж, чуть не сбив с ног мужчину с чёрным футляром в руках. Я извинился и очень вежливо обратился: - Скажите, пожалуйста, где Елена Анатольевна занимается?
Он сердито посмотрел на нас: - Какая Елена Анатольевна?
- Да вот, мы петь хотим…
- Петь хотите! Вы голову сломать хотите!
И, смягчившись, уже спускаясь по лестнице, добавил: - Последняя дверь налево.
Мы тихонько пошли по коридору.
Мне вдруг показалось, что я опять мальчишка-третьеклассник, и опять дожидаюсь своего времени к педагогу, которого очень уважал и не меньше боялся, - очень уж редко доставлял ему удовольствие выученным уроком. Мне нравилось бегать по этажам и прикладывать ухо к дверям. Вот здесь класс фортепиано. Точно: как и тогда знакомое, неуверенное: до, ре, ми, фа… и обратно. У каждой двери свой звук, своя жизнь, свой характер. Сколько людей открыло эти двери робкими учениками и вышли настоящими музыкантами! А сколько таких, как я, которые бросили где-то на полдороге ради чего-то другого или по иной причине. А ведь пришли сюда с надеждами…
Меня взволновали эти знакомые звуки-запахи. Что ж, каждому своя дорога. А ты не сумел, не хватило пороха, как говорит мама. Проходи, проходи, это не твой дом! Здесь нужны талантливые, сильные, целеустремлённые…
Остановились. В замочную скважину ничего не было видно. Девичий голосок выводил арпеджио: А-а-а-а-а-а-а…
Жорка слушал, глаза тревожно блестели. Я взялся за ручку двери, кивнул: - Пошли! Он замотал головой: подожди.
- Ну, ты давай, не подведи! Что петь то будешь?
Он побледнел, лицо его стало серым и беспомощным: - Не знаю…
Дверь замолчала и я её открыл:
- Здрасте! Можно к вам?
Женщина за роялем кивнула:
- Минуточку посидите.
Одна девушка стояла у окна с нотами в руках, другая у рояля.
- Что у вас?
Я подал Валину записку: - Проверьте, пожалуйста!
- Прослушать-то я могу, только…- она неопределённо пожала плечами и чуть склонила голову набок: - Что споёте?
- Да не я! Вот, друг у меня – махнул я на Жорку, который стоял у двери.
- А вы что? В порядке моральной поддержки? – и засмеялась.
Жорка смущённо подошёл.
- Что споём?
- Не знаю даже…
- Из народных знаете что-нибудь?
- Знаю, - оживился Жорка – Ой ты, душечка...
Елена Антоновна повернулась к роялю – Гамму знаете? Пойте за мной.
Пока Жорка пел гамму «туда и обратно», я заметил, что девушки заинтересованно посматривают на Жорку. Я с превосходством и даже с некоторым высокомерием на лице – знайте наших! – разглядывал их. Та, которая стояла у окна, была в светлом платье и голубой кофточке. Ничего, вообще, отметил я – «цимус», как выражался мой приятель Витька. Познакомиться? Захочет ли, строгая уж больно. Даже не посмотрит. Она вдруг взглянула, и я смутился, вспомнив про свою отсутствующую шевелюру. Приняв свою снисходительную позу, я повернулся к Жорке.
Елена Анатольевна сыграла вступление и Жорка, вздохнув, запел:
- Ой, ты, душечка, красна девица,
Мы пойдём с тобой прогуляемся.
Мы пойдём с тобой на зелен лужок,
Мы нарвём цветов и совьём венок…
Музыка, голос захватили, понесли. Взгляд мой невольно потянулся к окну, за которым осеннее предвечернее ещё яркое солнце отражалось в окнах противоположного дома. Оно освещало разноцветную улицу, огромный жизнью кипящий город, у которого была своя – шумная, многоликая, многоголосая песня, пахнущая рыданьями трамваев и запахами отработанного бензина.
Девушка в кофточке прикрыла веки - настолько, чтобы видеть что-то на полу возле Жоркиных истоптанных ботинок. Она стояла спиной к окну, заложив руки за спину, склонив красивую голову чуть влево, и с таким задумчивым выражением, которое получается, когда подопрёшь подбородок рукой и смотришь в себя, мечтаешь. Ресницы долу, а брови взлетели как в удивлении. Она, наверное, чувствовала, что на неё смотрят, взметнула бровью и прикусила белыми зубами нижнюю губу.
Для чего?..
1975г. Ленинград