ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
Когда мы вернулись в город, я сходу окунулся в рутинное оформление бумаг. Через неделю мне предстояло выехать в Германию. Сумасшедшие хлопоты отвлекали от мысли, гвоздем сидевшей в голове: как сказать Асе о том, что мы расстаемся?
С той грозовой мы почти не разговаривали. Каждый вечер за ужином я готовился сказать все, но виноватый взгляд Аси останавливал меня. Как за спасательную нить, я хватался за отъезд. «Потом, когда вернусь», – успокаивал я себя, себя же ругая за малодушие. Ничто не отягощает душу так, как «потом», дающее иллюзорные надежды на то, что со временем все разрешится как-то само собой. Да и что я мог сказать Асе, когда сам-то еще ни в чем не был уверен.
Как-то за несколько дней до отъезда, она остановила меня в коридоре.
— Мы так и будем играть в молчанку? – спросила она, и очень тихо добавила: – Ты никогда меня не простишь?
Бедная девочка, она винила себя в том, в чем и виноватой то не была, это я должен был просить у нее прощение.
— Асенька, – осторожно обняв ее, я улыбнулся. – Поверь, я не сержусь на тебя. Просто сейчас не время выяснять отношения. Вот, когда вернусь… давай наберемся терпения?
— Нет, я никогда тебя не пойму, – с горечью произнесла она.
— Вот увидишь, все будет хорошо.
— Ты уверен?
Она заглянула в мои глаза, желая найти в них ответ, но не нашла. Медленно развернулась и тихо затворила за собой дверь.
______________
В день отъезда я встал рано, долго сидел в кресле, отрешенно наблюдая, как муха чистит лапки на моем рабочем столе. Потом Ася позвала завтракать. У нее был такой вид, точно она навсегда прощалась со мной. После завтрака я вернулся в кабинет, подошел к балкону. День стоял неприятный, натянутый, с серого неба спускалась моросящая дымка. Мне не хотелось в эту сырость. Затем я сел за стол, достал чистый лист бумаги и начал писать:
«Тоня! Сегодня я уезжаю. Предположительно на две недели. Если бы ты знала, как меня не радует эта поездка. Но ты сама настояла на ней, вероятно, ты права. Ты всегда верила в лучшее. Надеюсь, так и будет. С той минуты, как мы расстались, ни о чем другом не могу думать, как только о дне, когда мы будем вместе, навсегда вместе! И уже никакой шторм нас не разлучит. Господи! Как я мог столько лет жить без тебя?! Как я не понимал, что был счастлив лишь рядом с тобой!
Прости, нужно спешить, через час самолет. Не волнуйся. Я все устрою. Морозов уже подыскивает квартиру. На этого человека можно положиться. Он, если надо, и черный жемчуг со дна моря достанет. Тоня! Твое «да» – это моя жизнь! Я мгновенно прилечу за тобой, за вами с Ником. Я его полюбил, как собственного сына, думаю, мы с ним поладим.
Твой Вит».
Я не заметил, как вошла Ася. Она стояла у балкона, откинув штору, сосредоточенно вглядываясь за окно, вероятно, ждала, когда я допишу. Быстро запечатав письмо в конверт, я убрал его во внутренний карман пиджака.
— Ты едешь провожать? — как можно непринужденнее спросил я.
— Ты хочешь?
— Одевайся быстрее. Морозов, сама знаешь, ждать не любит. Что тебе привезти из Германии?
— Себя, — тихо проговорила Ася, не оборачиваясь.
Увы, этого я обещать не мог.
Глава вторая
Как только я вышел из самолета на трап, в толпе встречающих сразу увидел высокую, сухощавую фигуру Морозова. Когда мы пожали друг другу руки, я заметил, что он улыбается, как нашкодивший кот. На что Морозов молча толкнул меня в машину. Я рассказывал ему, как у скрупулезных немцев отвоевывал каждую цифру, даже букву. Он смеялся и поминутно душил меня от радости. В моем кармане лежал контракт на три года. Вдруг я обнаружил, что мы едем в сторону редакции.
— Саныч?
— Знаю-знаю, отдохнешь по полной программе.
— Опять что-то затеял? Ладно, как с квартирой?
— Нашел-нашел, даже с выкупом на будущее. Завтра съездим, сам увидишь. Тебе что, понадобился еще один офис?
— Ты сначала в одном раскрутись. Останови-ка здесь, я быстро.
— У почты? Твои немцы уже за свой контракт отчета требуют?
— Твое любопытство тебя погубит.
Морозов пожал плечами и нажал на тормоз. Откуда было ему знать, что этой минуты я ждал с того момента, как улетел в Германию. Еще в самолете мне казалось, что настал час решительных действий. Грезилось, как только я вступлю на родную землю, моя жизнь сразу сделает крутой вираж. Три-четыре слова в телеграмме и…
Мне оставалось только ждать. Вернувшись в машину, я похлопал Морозова по плечу, и мы поехали дальше, не догадываясь о том, что с этой минуты я вступил в спор с самой судьбой.
Когда мы вошли в редакцию, я был приятно удивлен. Коллеги устроили настоящий праздник: накрыли на стол, по стенкам навешали плакатов. Я ничего не успел сказать, как все бросились меня обнимать.
Веселились все от души, много пили, танцевали, пели. Я же весь вечер думал о том, как мы встретимся с Асей, и решусь ли я сказать о главном. Морозов, заметив мою задумчивость, подсел рядом. Странный это был человек. Мне вдруг подумалось, что я ничего о нем не знаю. Правда, когда-то он рассказал о своей несчастной любви, но с тех пор он так часто увлекался женщинами, что давно забыл о том. Нет, в нем не было ничего особенного, среднего роста, коренаст, не столько брюнет, сколько шатен, обычная мужская внешность. Каким образом он умел очаровывать женщин, для меня было загадкой, все наши сотрудницы его обожали, и он им отвечал тем же. Несмотря на то, что женщины занимали все его свободное время, работа для него оставалась на первом месте. Хотя он часто сердился на мою одержимость, сам был не менее зол на работу. К тому же он был привязан ко мне, чего я тоже не умел объяснить.
— Ох, теперь развернемся, утрем нос-то этим однодневкам. Чего хмуришься? Ах, да, рвешься к жене?
— Слушай, поехали ко мне? – предложил я, устав от шума.
— К тебе? Они-то как?
— Они? По-моему, они нас уже не замечают, их до утра не разгонишь, вон, как разошлись, стены ходуном ходят.
— И то верно, поедем, — согласился Морозов, прихватывая со стола бутылку коньяка.
Ася встретила нас растерянно, кажется, она не верила в мое возвращение. Морозов, не подозревал, как не проста была для нас эта минута, он подхватил нас под руки, втащил на кухню, торжественно поставил на стол коньяк.
Пока Ася собирала на стол, он занимал ее разговорами о будущих планах журнала, до которого ей не было никакого дела. Она настороженно посматривала на меня. Мы с ней, как иностранцы, общались через Морозова.
— Эх, Асенька, мы снова на ногах! Мы такого зададим, у твоего мужа голова! Ты его береги.
Распаленный, Морозов признавался в любви к нашей семье. Говорил, что ближе у него никого нет, что за нас он и жизни своей не пожалеет. Ася улыбалась, с опаской наблюдая, как он осушает стопку за стопкой. Я никогда не видел, чтобы Морозов столько пил. Поняв, что его нельзя отпускать, я попросил Асю постелить ему в моем кабинете. Морозов сопротивлялся, рвался домой. Мы с трудом его уложили. К счастью, как только он лег, тут же заснул.
— Чудной он, — заметила Ася, когда мы вошли в спальню.
— Он хороший и добрый мужик, только немного навязчивый.
Я меньше всего думал о Морозове. Мои чувства и мысли двоились. Я понимал: наше с Асей кончилось, однако, она мне оставалась по-прежнему дорога, поэтому так мучительно было сказать ей о разрыве. Впервые я терзался тем, что желание сохранить уже созданное ничуть не уступало страстному желанию начать новое. До сих пор прожитое я отрывал, как календарные листы, с легкостью придавая их забвению. На этот раз все было не так. Я боялся потерять то, что имел, и боялся неизвестного будущего. Я постоянно мучился вопросом, зачем Антонине нужна эта долгосрочная оттяжка, вряд ли ей столь необходимо мое утверждение, буду я редактором или еще кем-то, не все равно ли. Я понимал лишь, что все зависело от ее ответа, только будет ли он я, не был уверен.
Глава третья
Часы сменялись днями, дни неделями. Я вставал рано и раньше всех приходил в редакцию. Мне казалось, что номер создавался очень медленно. Я подгонял сотрудников, и редко был доволен предоставленными материалами, проверяя корректуры, верстки, часто их браковал. Морозов одергивал меня за излишнюю требовательность. На выход этого номера у меня были большие надежды, от него как мне казалось, зависела вся моя жизнь.
Каждое утро я ходил на почту, продолжая слать письма, телеграммы – они словно в воздухе растворялись. В редакцию я возвращался злой. Сотрудники, как школьники, завидев меня, тотчас склонялись над столами. Домой я приходил поздно. Меня не удивляло то, что Ася встречала с накрытым столом. Мы по-прежнему мало разговаривали. Порой я заставал Асю задумчивой, ушедшей в себя. Нет, в ней больше не было той очаровательной, непосредственной девчонки, которой я был некогда околдован. В ее внешности появилась некоторая строгость, сдержанность.
______________
Однажды сентябрьским утром я выходил из здания почты, и уже направился в редакцию, как вдруг услышал автомобильный гудок. Это был Морозов. Я сел к нему в машину. По его напряженному лицу догадался, он чем-то недоволен. Мы молча доехали до редакции, молча прошли в кабинет. Я вел обычную работу: переговаривался по телефону, подписывал документы, давал указания сотрудникам, злился на одних, хвалил других. Все это время Морозов терпеливо выжидал в стороне. Когда стихло, я принялся за бумаги. Морозов вдруг запер на ключ дверь.
— Что это значит? — спросил я, не отрывая головы от бумаг.
— Поговорить надо, — он положил руку на бумаги.
— Для этого необходимо запираться? — удивился я.
— Это для того, чтобы нам не мешали.
— Саныч, ты выбрал неудачное время и место. Мне некогда, у нас что-нибудь произошло? — досадуя, спросил я.
— Не у нас, у тебя! — заявил он.
— У меня? — я с недоумением посмотрел на Морозова.
— Вчера мы встречались с Асей, два часа проболтали в кафе…
— Спасибо за искреннее признание…
— Не язви, терпеть не могу этого твоего тона! — вспыхнул Морозов. — Асе плохо, она страдает…
— Страдает? Значит, это у нее что-то не в порядке. Саныч, я ценю твое душевное участие, но после твоих попыток защитить меня, я выгляжу перед Асей полным идиотом. Тебе что больше делать нечего, как только стоять на страже покоя нашей семьи?!
— Как бы ты ни хотел меня задеть, я не обижусь. Я слишком хорошо тебя знаю. Мне кажется, что за эти годы мы стали друзьями, или по-твоему это не так?
Я всегда так мало задумывался о наших с ним отношениях, что его участие и рвение в работе принимал, как само собой разумеющееся. В его вопросе я услышал почти вызов, и растерялся.
— Саныч, конечно же, мы друзья, и я тебя уважаю, люблю твою дотошную назойливость, — искренне ответил я, ощущая непривычное щемление в груди.
— Тогда, может, скажешь, что происходит? Ты очень изменился. Ты загонял всех наших сотрудников. На прошлой неделе чуть не уволил технического редактора, а эта женщина с первого дня с нами работает. Ты всегда жестко спрашивал, но нынче это переходит пределы. И что значат твои походы на почту? Разве нам сюда не приносят корреспонденцию? Зачем мы держим ту квартиру и залезаем из-за нее в долги?
— Надеюсь, ты не доложил об этом Асе?
— За дурака держишь? — огрызнулся Морозов. — Может, все-таки объяснишь, что происходит?
— Саныч, – дружески ударив его по плечу, улыбнулся я. — Хороший ты мужик. Я приму к сведению твои замечания, но не пошел бы ты к черту!
— Нет! – взорвался он не на шутку. — Мне плевать на твою семейную жизнь. Мне жаль Асю, ты ее не достоин. Ты ее никогда не понимал и не ценил, ты никого не любишь. Ты эгоист…
— Это я уже слышал, — сухо перебил я.
— Слышал?! А теперь послушай меня, я не дам тебе все развалить, и издеваться над сотрудниками тебе не позволю! Они любят тебя, верят в тебя… если тебе…
— Не кипятись, мне сейчас этот номер нужен больше самой жизни, и не смешивай…
— Это ты, ты все валишь в одну кучу! — кричал Морозов. — То тебя с места домкратом не поднять, то ты срываешься, как сумасшедший, сразу все успеть хочешь. На себя посмотри, похудел, один нос остался, пожалел бы себя…
Морозов еще долго говорил, но в его словах уже прозвучало что-то, задевшее меня.
— Домкратом, говоришь, — задумчиво протянул я, озаренный мыслью, казалось бы, бьющей изнутри. — Саныч, если бы ты знал, как ты чертовски прав! — заметавшись по кабинету, я сорвал куртку с вешалки, отперев дверь, застыл. — Вот что, Саныч, пятая полоса на твою ответственность. Статью этого молодого гения в мусор. Завтра чтобы номер был готов к набору, с типографией улажено, там, на столе договора. Если меня не будет, действуй сам. Дерзай! — бросив ошарашенному Морозову ключи, я выскочил из редакции.
______________
За окном электрички мелькали поля, леса, поселки. Сейчас, как никогда мне все представлялось таким ясным и простым. Я был возбужден и вдохновлен необходимостью действия. Несомненно я должен ехать, а не ждать, я должен сам услышать «да» или «нет», все равно, лишь бы положить конец мучительному ожиданию. Молчание Антонины рождало во мне самые невеселые мысли, все чаще мне казалось, что все ее слова тогда, были всего лишь отговоркой, или ее вечным желанием отрезвить меня.
Мучаясь сомнениями, споря с самим собой, я невольно погружался в сладкое видение. Я видел искрящиеся, чуть испуганные, но счастливые глаза Антонины, чувствовал, как Ник висел на моей шее. Я видел, как мы втроем входим в квартиру…
Вдруг я почувствовал, как кто-то настойчиво дергает меня за руку. С трудом пробудившись, открыв глаза, я не сразу сообразил, где нахожусь, дивясь пустому вагону. Передо мной стояла старая женщина с ведром и метлой в руках. Она сочувственно улыбалась морщинистым лицом и беззубым ртом.
— Что, сынок, проспал?
— Где я?
— На конечной давно, этот поезд до утра с места не сойдет.
— Как конечная?! — очнулся я, и посмотрел в окно. — Но эта же не та станция!
— Проехал, видать. Ты б, сынок, поспешал, сейчас другой поезд в обратну сторону пойдет.
— А эта, эта как называется?
— Эта-то, как была, так и осталась, «Черемушки», одно название и осталось.
— «Черемушки»?! — в отчаянии воскликнул я. — Не может быть!
— Чего же не может, все может. Ныне сбиться немудрено, особливо вам, молодым, вы ныне - то будто с закрытыми глазами ходите. И все бежите, бежите, а оно, сынок, жизнь-то не обгонишь, она может, а ее нельзя. Тебе куда надобно - то было?
— В Днепровку!
— Эка! Перемахнул. Днепровка-то твоя, почитай, по другой ветке будет, в город возвращаться тебе надобно.
— То-то, что в город! Спасибо вам.
Я спрыгнул с электрички. Станция была мне хорошо знакома, здесь жил мой отец. Какое-то время я стоял в полной потерянности, тщетно пытаясь понять, как смог спутать направления. Ничего не понимая, я брел по рельсам обратно к платформе. Господи, очнулся я, это же станция отца, глупо возвращаться в город, когда я могу его увидеть, и я повернул в сторону вокзала.
Мой взгляд, словно нарочно упал на ветхое, слегка осевшее здание почты. «А вдруг?!» — пронеслось в голове, и вновь в сердце вспыхнула надежда. Еще одна телеграмма: крик души, призыв жизни и смерти. Мне казалось, что Антонина, если не прочтет, так услышит мой голос.
Сентябрь подходил к концу, но еще держал тепло. День стоял почти безветренный. Березы, заметно поредев, кутались в свои узкие, скудные желтые платья. Осины испуганно трепетали феерично оранжево-красным огнем. Мне чудилось, что это пылала моя заблудившаяся душа, которая ждала и боялась перемен.
Еще у калитки я завидел отца, он возился на огороде, перекапывал грядки. Увидев меня, он бросил инструмент, засеменив ко мне навстречу. Радость и беспокойство смешались на его лице. С горечью я заметил, как он сильно сдал за то время, пока я его не видел. Он ввел меня в дом. Ксения приветствовала меня с привычной сухостью. Когда отец откуда-то достал заначенную бутылку, она напустилась на меня:
— Только и приезжаешь, что спаивать. Ты лучше бы его в больницу свез, денег на лечение дал. Он-то тебя, вон, до скольки поил и кормил…
— Придержала бы, старая, язык-то, — гаркнул на нее отец. — Закуски лучше собери, мы тебе мешать не будем, в баню пойдем. Вчера топили, не остыло еще, — уже ко мне обратился он, затем вновь к Ксении. — Ты Витальке на веранде постели.
Все, что она доставала, отец перекладывал мне в руки, когда они были набиты до отказа, мы вышли из дома.
Не знаю почему, но мы любили скрываться в бане. Этот уголок с низким потолком, с маленьким закоптелым окошком, будто скрывал нас от всего внешнего мира.
— Ты действительно болен? — спросил я, раскладывая на скамейке закуску. — Так я мигом все устрою…
— Брюзжит старая, не слушай, — отмахнулся отец. — Я, сынок, на пенсию пошел. Невмочь мне уже туда-сюда кататься, да и устарел я, сейчас новая технология, компьютеры эти, не мое время. Вот теперь толкаемся друг возле друга и ворчим. Мы с Ксенией, почитай, тридцать годков под одной крышей прожили, не шутка. А вместе вроде, как и не были. Чужое мне здесь все. На огород уйдешь, вроде как легче, а в дом не тянет. Ночи длинные стали, все думаешь, жизнь заново прокручиваешь.
Никогда прежде не видел я отца таким мрачным. Он впервые говорил о себе, не таясь.
— Ты просто хандришь, давай выпьем, и все пройдет.
— Пройдет, — безучастно согласился он, опрокидывая стопку, занюхивая хлебом и заедая огурцом. Затем откинулся спиной к стене, закурил.
— Вечеров не люблю. Сидим мы с Ксенией, смотрим ящик и слова не пророним. С твоей матерью, бывало, дни и ночи напролет говорили. По жизни мы с ней вроде как в разных упряжках шли: каждый в свою сторону тянул. А когда просто вместе бывали, хотя бы у Антонины, так нам ни дня, ни ночи не хватало. Может, то и было главным? Теперь-то я многое сделал бы иначе, да поздно, жизнь прошла.
— Не нравишься ты мне. Устал ты. Слушай, может, тебе у нас пожить? Тебе никто мешать не будет, я прихожу поздно, и без еды не останешься. Ася, между прочим, неплохо готовит. Я тебе свой кабинет уступлю…
— Спасибо, мне свой век здесь доживать, — смутился он.
— Да! Я же в Германии был, подарок тебе привез, вот… только забыл прихватить, поспешил. В следующий раз обязательно привезу.
— Ну! У тебя дела на лад пошли? — оживился отец.
— Буквально на днях сдаем номер. Если дело пойдет, начну думать о создании фирмы, надоело возиться со статейками, рассказиками. В конце концов, должен я издать своего Платона, хоть как-то оправдать несбывшееся.
— Не горишь, а тлеешь, — неожиданно заметил отец. — Вижу, чихать тебе на все это. Меня, сынок, не проведешь. Ты, когда горишь, лицо у тебя таким светлым делается.
— Что-то раньше за тобой проницательности не наблюдалось, — усмехнулся я.
— Раньше? — отец пристально посмотрел на меня. — Я тут на днях макулатуру перебирал, нашел один журнальчик, а там рассказик Антонины. Чудной такой, я его раньше читал. Нина приобщала. Про мужика там одного. Он все себя искал, с головой, с руками был, а житья никому не давал. В конце концов бросил он работу, семью, и подался в горы, там стал вроде праведника. Люди к нему потянулись, за советом шли, чтобы научил их, как жить. Так до старости и прожил отшельником, и пришел он к своему выводу, что, мол, чем дальше от людей, чем дальше от суеты всякой, тем ближе к Богу. Это, конечно, фантазия. Антонина на это мастер была, откуда только все брала. Только нынче и я бы и сам пошел к тому отшельнику. Когда уходят силы — полбеды, а когда уходит душа — жизнь уходит. Ты-ы, чего с лица-то сменился? — испугался отец.
— Чего глазами-то меня ешь! — внезапно для себя вспыхнул я.
— Опрокинь стопку-то, легче станет, — жестко произнес он, подозрительно вглядываясь в меня. — Никак бы-ыл у не-е? — не веря собственной догадке, подозрительно протянул он.— И как она там? Небось, все звезды считает, да про отшельников сказки сочиняет? — что-то недоброе было в его голосе, казалось, ему не по нраву пришлась собственная догадка.
— Ее звезды на огороде, а сказки у плиты! Ты же сам хотел, чтобы я поехал, а теперь…
— Успокойся, парень! Не человек, а голый нерв. Ты и тогда от нее таким приехал, вот Лена-то и не выдержала…
— Отец!
Я заметался по бане, но тут же вернулся на место. Налил себе водки, залпом выпил. И не дожидаясь, когда отец еще что-нибудь скажет или спросит, сам начал рассказывать. Я не говорил, а будто гнал лошадей. Отец не перебивал, лишь тщательно теребил папиросу в руках. Его седая голова склонялась все ниже и ниже. Наконец я замолчал, устало откинулся к стене, закурил.
Отец долго молчал. Растрепав до конца папиросу, он очистил ладонь о ладонь, и, глядя куда-то в пол, глухо произнес:
— Стало быть, не ко мне ехал. — Нет, он не упрекал. Он был где-то далеко в своих мыслях. — Мог ли я думать, что нас так свяжет судьба, — проговорил он самому себе. Вдруг поднял голову, печально и виновато улыбнулся. — Твоя мать, покойница, частенько повторяла, что не тот грешен, кто слеп, а тот, кто зряч.
— Ты о чем? — насторожился я.
Рассеянно посмотрев на меня, будто не слыша, будто не со мной говоря, он с глубокой задумчивостью продолжал:
— Мне тут статейка об Антонине попалась, читал, наверное? Хвалят ее, пишут, будто она продолжает какие-то традиции. Я, сынок, в литературных тонкостях никогда не понимал. Нина, мать твоя, понимала. Она Антонину сразу разгадала. А меня в ту пору сильно раздражало ее писательство. Обидно было за ее молодость. Ей мужская рука нужна была, хозяин в доме, чтобы где доску какую подбить, подколотить что-то, опять же дрова. Так ведь нет, все своими фантазиями жила. Однажды появился какой-то журналист, видный такой парень был и с руками, много он ей тогда помог. Только напрасно он ездил. Знаешь, сынок, она ведь в молодости веселая была, озорная, на месте ей не сиделось. И дом всегда народа был полон. Учеников она своих любила. Нина тоже иногда с учениками своими приезжала, с друзьями. Как и на что она жила, один Бог ведал. Гости все до корочки подъедали. Доверчивая была. Даст, бывало, денег на дрова, ни денег, ни дров. Возмущала меня ее непрактичность…
— Зачем ты ворошишь все это? – резко перебил я, не выдерживая в нем какого-то душевного терзания, которое мне казалось таким ненужным, неуместным теперь.
— Зачем? А затем, если бы не Антонина, мы бы с Ниной… И то, что ты из омута вылез, дело свое имеешь… И вообще, чего скрывать, она дала тебе то, чего мы с матерью не сумели. Я бы и хотел не признать всего этого, да не могу. Ты говоришь, парнишка у нее, сколько ему? — внезапно спросил отец, о чем-то странно задумываясь.
— Ему лет десять, может, меньше. Он ростом-то пока не выдался, худенький такой. Глаза доверчивые, добрые, но уже с грустинкой. Серьезный парень.
— Что же ты не поинтересовался, сколько ему лет?
— Не все равно ли... — растерянно отвечал я, не понимая отца.
Он положил мне руку на ногу. Его лицо было бледным и сумрачным.
— Ты вот что, не перебивай, рассказать я тебе кое-что должен. Молчи! – отец ударил меня по колену. — Стар я, грехи в землю тянут.
Я невольно напрягся.
Отец вновь выпил, занюхал рукавом, закурил. Какое-то время его занимали темные кольца дыма, что-то пересиливая в себе, тихо начал:
— Разное промеж нами с Антониной было. Мы друг друга не любили, но уважительно относились друг к другу. Ты когда к ней сбежал, у меня камень с души упал. Нет, ты не думай, что мне все просто в жизни давалось, я из-за тебя ночами не спал… не знал я, как к тебе подойти… я… – отец перебил самого себя. — Есть в Антонине что-то, что выпрямляет. Можно сказать, она и твою мать выпрямила. Понадеялся я на нее. Тебя, вон, сколько лет крутило, а она терпела. И очень переживала, когда ты после первого экзамена заболел, переживала, что еще год потерян для тебя. Она к тебе чуть ли не каждый день в больницу, в город, моталась. Врачи сказали, что тебе санаторий нужен. Я путевку у себя на заводе выбил, а ты оттуда через неделю сбежал. Я… часто приезжал к Антонине в школу, к тебе не всегда заходил, за что от нее и попадало. Но она умела понять, с ней, как с Ниной, обо всем можно было…
Отец закашлял, видимо ком перехватил ему горло. Он хоть и пытался быть спокойным, но жесткое потирание рук выдавало его волнение.
— Однажды, вроде уже весна была, я приехал, как обычно, узнать, что да как, с деньгами помочь. В школе уже никого не было, только уборщицы ведрами звякали. Антонина сидела в классе, тетрадки проверяла. Мы говорили о том, о сем. Ну, конечно и о тебе. Я, как бы между делом, ей заметил, что парень, то есть ты, загостился, второй год уже пошел, не пора ли ему, мол, возвращаться.
— Куда? — спросила она, отрываясь от своих тетрадок.
Показалось мне или нет, что она вроде как испугалась.
— Домой, — растерянно ответил я.
— Домой — это куда? — с особой настойчивостью спросила она.
— В город, к нам с Ксенией, – совершенно смутился я под ее упорным взглядом.
Она как-то вся вспыхнула, а в глазах пожар и только. Я что-то лепечу, а у самого тоже внутри все горит. Не столько умом, сколько нутром вдруг почуял, что тебя отсюда во что бы то ни стало вырывать надо. Видать от растерянности, испуга, я попросил у нее листок и авторучку. Она дала. Я тотчас написал тебе записку, чтобы ты завтра же съезжал отсюда. И подал записку ей.
— Передайте Витальке, — говорю.
Антонина пронзила таким взглядом, что мне от него не по себе стало. Она повертела в руках записку. Лицо ее было непроницаемо, а в глазах гнев и ненависть.
— Думаете, поможет? — сдержанно и как-то лукаво спросила она.
— Он меня послушает, — неуверенно пролепетал я.
— То-то он вас много слушал.
И тут, неизвестно откуда, она извлекла спички. И театральным жестом: медленно, играючи, подожгла записку, бросив ее на какую-то жестянку.
— Вот, что стоят ваши слова. Не этого он ждет от вас, а вас, вас! Хотите его забрать? Он сейчас дома, я еще долго буду здесь сидеть.
Ее проделка с запиской, вызывающий тон, окончательно взбесили меня. Чего я ей только тогда не наговорил. В чем только не обвинил, даже в смерти Нины. Она молча и хладнокровно выслушала, а я точно о стену бился. Не помня себя, я перегнулся через стол, схватил ее с силой за руку.
— Я, может, и дурак, трус. Да не так слеп, как ты думаешь. Вижу, куда тебя повело. Раньше нужно было о себе думать…
— Воды выпей! — холодно бросила она, вырвав руку.
— Антонина! Слово дай, что парня не тронешь, не ломай ему жизнь! Стара ты для него… — я осекся под ее уничтожающим взглядом.
Она встала, белее облака, окаменела. Потом не своим голосом, но твердо так проговорила:
— Даже Нине я никогда бы не дала такого слова, не то, что тебе, Сергей!
Меня передернуло. Она тяжело задышала.
— Забирай его как хочешь, хоть свяжи, только убирайтесь вы оба отсюда к черту! — вскричала она.
Я понял, что перегнул…
— Отец! – лихорадочно воскликнул я. — Отец! Ты как невидимая рука провидения, тебя нет, а судьбы круто меняешь. Значит, ты тогда не по отцовской доброте меня в газету устроил? То-то торопил, якобы боялся, что место займут, а ты просто испугался, что я вновь к ней, ты спасти меня решил, от нее спасти! Что же ты теперь-то, теперь-то обратно колесо крутишь! Отец, ты власти надо мной своей не знал, Не знал, что твое слово для меня закон, а она знала. Это ты, ты меня к ней бросил! И если бы ты захотел…если бы думал обо мне, а не о своей Ксе…
— Можешь кричать, сколько угодно. Заслужил я все это, но больше того, что здесь ношу, — отец ударил себя в грудь, — не прибавить. Я не знаю, что у вас тогда было, может, ничего не было. Нынче-то, вон, сердце-то твое взорвалось. Прошлого, сынок, не вернуть, его не исправишь, а сейчас не кричать надо, а действовать…
— Действовать?! Что ты хочешь этим сказать?
— А то, коль в твое сердце вошла эта женщина, жизни у тебя с Асей не будет. Не жди ты ничего, поезжай, и забирай ее, Антонина не из тех, кто меняет свои решения, я это точно знаю. Не доверяйся течению, оно куда быстрее сбивает, чем когда против… – Отец взял меня за руку, почему-то зашептал в самое ухо. — Послушай меня, дурака старого, не делай моих ошибок, довольно…
— Отец…
— Устал я, — неожиданно отмахнулся он, и замолчал.
Я сидел оглушенный этой безумной ночью откровения. Я совершенно не узнавал отца, не подозревал, что он может быть таким живым, горячим, даже решительным. Этой ночью я заново его открыл. Казалось, я должен был его ненавидеть, но он мне стал еще дороже, еще ближе. Впервые за много лет я почувствовал его родство. Как больно было оттого, что все это пришло лишь теперь. Отцу, вероятно, было еще больнее.
Пить давно было нечего. Мы просто сидели рядом и вдыхали тепло остывающего камина. Осенний рассвет украдкой заглядывал в закоптелое окошко, а мы все еще сидели и думали, возможно об одном.
— Который час? — спросил тихо отец.
— Восьмой, пора.
— Пора. Ксения бурчать будет. Ты позавтракаешь или…
— Поеду, сегодня ответственный день. Морозов там с ума сходит, да и Ася волнуется.
— Я провожу тебя.
Мы вышли на улицу. Утро было прохладным. Накрапывал дождь. Волнуясь за здоровье отца, я уговорил его вернуться обратно. Мы попрощались, и, было, уже развернулись каждый в свою сторону, как вдруг отец остановил меня. Мы крепко обнялись. Почему-то страшно было его отпускать.
— Ну ладно, иди, иди, — привычно отмахнулся отец, опуская глаза. Только сейчас я заметил, как он постарел: морщины совсем изъели его лицо, глаза провалились, скулы еще сильнее выступали, в этом лице не было жизни.
— Иди, нечего тут… И не тяни, слышишь, не тяни, забери ее, может, я еще … — отец не договорил, махнул рукой, чтобы я уходил.
Неуклюже, ссутулившись, шаркая ногами, сбивая опавшую листву, он побрел назад. Его одинокая, старостью согбенная фигура вызывала тупую боль в груди. «Неужели это все?» — предательски мелькнуло в голове, но, отбросив непрошеную мысль, я поспешил к вокзалу.
Глава четвертая
Всю дорогу, до самого города, я думал об отце, о нашем с ним разговоре. Чувство потрясения не давало ощущать усталости бессонной ночи.
На вокзале я взял такси и поехал прямо в редакцию.
Когда я вышел из машины, меня удивило огромное скопление народа. В воздухе пахло гарью. Я с трудом протиснулся через толпу. Милиция меня не пропускала. Пожарные из шлангов заливали красное пламя, упрямо вырывающегося из черных проемов дверей и окон. Оцепенев, я не отрывал глаз от вывески «Время». Она раскачивалась из стороны в сторону, грозя упасть на головы пожарников. Наконец я увидел Морозова, он был бледнее снега, метался между пожарниками и милицией, что-то кричал, размахивал руками, постоянно рвался в сгоревшую редакцию. Его удерживали, пытались успокоить, напрасно, он ничего не видел и не слышал. Заметив меня, он бросился ко мне. «Все пропало, пропало!» – кричал он. Тут подошли сотрудники. Все говорили наперебой. Все, что я понял, это то, что все сгорело. Если бы не Морозов, выдирающий из плеча мою руку, я вообще не мог бы реагировать на происходящее. В конце концов, мне как-то удалось уговорить сотрудников разойтись по домам. Морозов находился в шоковом состоянии. Я повез его к себе. В машине он все время кричал, что его жизнь кончена, сгорела.
Ася сначала приняла нас за пьяных, но узнав о случившимся, к моему удивлению, нешуточно испугалась, и бросилась успокаивать Морозова. Чтобы как-то привести его в себя, мы с трудом заставили его выпить коньяку, на время он притих. Потом стал мучить меня вопросами что теперь будет, главное, что будет с его жизнью? Я же знал ровно столько, сколько и он, при этом находил какие-то обнадеживающие слова. Морозов улыбался детской, доверчивой улыбкой. Он постоянно обращался к Асе, как за единственным спасением, крепко сжимал ей руку, чем пугал и смущал ее.
— Асенька, когда мы с Сергеичем встретились, я сразу понял, голова. У талантов ведь всегда мозги выворочены. Он мне тогда Бог знает, чего наговорил, и про какой-то материк, что погиб, и про бессмертие души, и про Бога внутри нас. Вот я и решил ему свое плечо подставить. Только он, эта свинья, так увлек меня, что у меня, кроме проклятого журнала, ничего не осталось. Я ведь, Асенька, ничего не понимаю, мое дело достать, за горло кого нужно взять, я навроде администратора у него. Мне твой фантазер нужен, у него хватка звериная, если за что уцепится – не выпустит, или к черту пошлет. Тут главное, успеть его остепенить. Он мне душу отравил, твой мечтатель. А теперь все сгорело! Асенька, у нас ведь номер должен был выйти, хороший номер… Асенька, я, конечно, смешон, только у каждого свои привязанности. Он, конечно, скотина, так обидеть и норовит, а меня обидеть нельзя, я же знаю, это только слова, у него душа смятенная какая-то, а сердце доброе, только горячее и слепое.
Напрасно Морозов принижал себя передо мной. Его преданность и привязанность всегда вызывали во мне уважение. Но, пожалуй, лишь сейчас я понял, что искренне люблю этого странного человека. То, что для меня было лишь заполнением пустоты, для него было смыслом жизни, если не чем-то большим.
— Саныч, поверь, я без тебя ничего не стоил бы, — осторожно заметил я.
Он непонимающе захлопал глазами и вдруг заторопился домой. Я пытался его удержать, однако в упрямстве он мне нисколько не уступал. В парадной я несколько раз преграждал ему путь, он отталкивал меня. Выйдя на улицу, качаясь, направился к своей машине.
— Э нет, друг, если ехать то на такси.
Я с трудом отобрал у него ключи, поймал такси, и так же с трудом усадил, так как он боялся оставлять свою машину.
Лишь когда такси отъехало за поворот, я немного вздохнул.
Затем вернулся в квартиру. Налил себе стакан коньяка, выпил. Морозов не выходил из головы.
— Надо было его оставить, – досадливо проговорил я, закуривая.
— Вы же оба как бараны, — недовольно бросила Ася. — А где ты был всю ночь? — спросила она.
— У отца, – отсутствующе ответил я, не понимая, какое это сейчас имеет значение. — Мне нужно лечь.
— Да-да, — спохватилась Ася, помогая добраться до кабинета, так как ноги внезапно отказали мне. Она уложила меня на диван.
Передо мной с беспощадным упорством вставали эпизоды последних суток. Я видел себя, то в пустом вагоне, то рядом с отцом; то потухающие языки пламени, то бледного и совершенно потерянного Морозова. И через всю череду этих картин неизменно проступало лицо Антонины. Все, что со мной произошло, было крахом всей моей жизни. Ужас конца пронзил все мое существо, я зубами вцепился в подушку, чтобы не завыть от боли и отчаяния.
Ася же, обнимая меня, глотая слезы, как в бреду, шептала о том, что только теперь и начинается наша жизнь, что у нас все будет хорошо, потому что со всем прошлым покончено. Ее голос, такой странный, чужой, доносился откуда-то издалека. Я почти не разбирал слов, но понимал, о чем она говорила. Когда она, захватив мою голову руками, пронзительно спросила:
— Ведь у нас все будет хорошо, будет?
— Будет, — ответил я, проваливаясь в тяжелый сон.
Глава пятая
Осень отсчитывала последние дни, хотя зима давно ее оттеснила. Город вертелся в своей обычной суете. Восстановление журнала было лишь одной из малых частиц его всеобщей суетности.
Незаметно я втянулся в монотонный ход одноцветных дней. Бег жизни замедлился, все стало обыденным и неизбежным. По утрам я с трудом заставлял себя подниматься, с ужасом думая о том, что целый день предстояло колотить, пилить, вдыхать едкую краску, пыль. Наверное, я просто старел, и не замечал этого.
Ася, почувствовав некоторую уравновешенность в моем отношении к ней, обрела душевный покой и занялась переустройством быта. Целыми вечерами она трещала о том, какие занавески должны висеть в спальне, какую стенку поставить в гостиную, какую приобрести кухню. Она постоянно просила денег, как всегда, не спрашивая, откуда я их беру. По-прежнему я ей не отказывал, влезал в долги, не имея никаких понятий о том, когда и с чего буду их отдавать.
Первый погорельный номер вышел как раз к православному Рождеству. Он имел большой успех. Я же это воспринял, как естественную смену дня и ночи, и возможность, наконец, приступить к давно задуманному проекту издательской фирмы. «Нам это не потянуть, мы еще даже не раскрутились!» – испуганно воскликнул Морозов. Я же не видел другого выхода увеличения доходов.
Вот уже несколько недель как меня мучила бессонница. Я понимал, что это сказывалась усталость. Мы еще не докончили ремонта, и принялись за создание номера. Средств на восстановление не хватало, поэтому приходилось спешить, чтобы расплатиться с долгами. Бессонница делала меня злым и раздражительным. На работе я старался сдерживаться, но дома, видя все новшества Аси, невольно выпускал пыл. Меня злило все: шум за окном, работающий телевизор. Ася не вступала со мной в спор, она просто уходила в ванную и там плакала.
Я сам не понимал, что со мной происходило. Меня пугал бессмысленный бег, которого я не осознавал. Днем еще как-то выдерживал, но как только наступала ночь, я сходил с ума. Я дожидался, когда заснет Ася, вставал и, как тень, бродил по квартире, мечтая вздремнуть хоть полчаса.
Однажды я сидел в кабинете редакции, просматривал оттиски. Морозов как вихрь ворвался, бросил на стол бумаги и хриплым голосом спросил:
— Что это?!
— По-моему, расходный, — недоуменно ответил я, бросив беглый взгляд на бумаги.
— Расходный! – завопил Морозов. — По миру пустить нас захотел? Где ты взял эти космические цифры!
От его крика у меня зазвенело в голове. Внезапно потемнело в глазах, а сердце точно оторвалось, будто его кто отрезал ножом, от нестерпимой боли я потерял сознание.
Очнулся я уже в больнице, рядом сидел перепуганный Морозов, а надо мной колдовал пожилой доктор.
— Не бережете вы себя, голубчик, ишь, до чего здоровье свое довели, сердце перетрудили, так и до инфаркта недолго. Это только в песнях поется, что сердце – пламенный мотор. Сердце осторожного обращения требует. Я направление вам дам…
— Нет, доктор, если это не опасно, я в больницу не лягу, ни за что! — запротестовал я.
— Вам покой нужен, режим…
— Доктор, – вмешался Морозов. — Вы скажите, что нужно, я все сделаю!
— Ему покой нужен, режим, опять же уколы…
— У него жена хорошая, она за всем проследит, а если что, так мы сиделку наймем…
— Ох уж эти мне предприниматели, думают, что с деньгами все можно, но подорванное здоровье никакими деньгами не исправишь. Хорошо, вот рецепт, тут все расписано, что и когда принимать. Он уже сегодня спать будет. Если хуже станет, придется отправить в больницу.
— Доктор, все будет хорошо! – обрадовался за меня Морозов.
______________
Непривычно и странно было ничего не делать. Целыми днями я лежал, читал, смотрел телевизор, не ощущая усталости, чувствуя себя вне пространства. Я безучастно наблюдал за ухаживаниями Аси, отмечая в ней сдержанность и даже некоторую сухость. Впрочем, может быть, мне это казалось из-за пустоты внутри, во мне словно не было ни души, ни сердца. Так тянулись дни и недели. Ко мне давно вернулся сон и физически я достаточно окреп, но Морозов еще не позволял возвращаться к работе, к своему удивлению, я и не рвался.
Как-то раз я проснулся посреди ночи. Ася, склонив голову мне на плечо, сладко посапывала. Осторожно переложив ее голову на подушку, я встал, накинул халат, вышел в кабинет. Сел за стол, зачем-то достал из ящика бумаги и тут же их убрал на место. Пересмотрев все ящики рабочего стола, книжные полки, я уже собрался вернуться в спальню, погасил свет и зачем-то обернулся. Уличный свет фонаря бился в окно балкона. Я подошел, отворил балконную дверь. Ночь стояла тихая, необычная для города. Не спеша, падали крупные хлопья снега, даже было слышно их шуршание. Я блаженно вдыхал морозный воздух, не ощущая, как мороз покусывал щеки и колени. Внезапно показалось, будто эта ночь уже когда-то была в моей жизни. Я помнил эту редкую тишину, белую кисею, спадающую с неба. Сердце заныло тревожно и сладостно. Антонина! Неожиданно я осознал: меня томила тоска безнадежного ожидания.
— Чокнулся! Тебе только простуды не хватает. Закрой сейчас же балкон!
Я медленно повернулся. Ася стояла в халате, наспех, прибрав запутавшиеся волосы. Ее присутствие совсем не тронуло меня.
— Оглох! – закрывая балкон, Ася жаловалась на мой несносный характер, на равнодушие к ней.
Осматриваясь, слушая причитания Аси, я понимал, как далека от меня вся эта жизнь. Мне вдруг нестерпимо захотелось до боли, до тоски увидеть Антонину. Я почувствовал жгучую необходимость быть с ней, сейчас, всегда.
— Ася, нам нужно поговорить, решительно проговорил я.
— О чем? — робко спросила она.
— Так не может продолжаться… я устал…
— Пойдем спать, — умоляюще улыбнулась она, протягивая ко мне руку. Я жадно ее схватил.
— Ася… девочка! — надтреснутым голосом воскликнул я. — Так не должно быть… я больше не могу тебя, себя, обманывать, так нельзя…
— Ты не простил меня? — прошептала она.
— Вовсе нет… это ты, ты должна меня простить… ты должна меня понять… Ты молода, ты еще можешь начать все сначала, а я несчастный, погибший человек… я безнадежно болен… — путался я в словах и мыслях.
— Болен? Но врачи сказали…
Ася замолчала, внимательно посмотрела на меня, вероятно, она все прочитала на моем лице. Она побледнела, напряглась.
— Зачем, зачем я уговорила тебя поехать туда!
— Асенька! — я упал перед ней на колени. — Ася, я гибну… всю жизнь я пытался жить без …
— Нее, — глухо договорила она. — Ты был с ней, был! Ты…
— Ты сама виновата, не устрой ты тогда истерики…
Ася опустилась на диван, какое-то время сидела в полном оцепенении. Вдруг она крепко обняла меня.
— Виталик! Давай все забудем, давай все начнем сначала… Виталик, ее нет, нет! Виталик, я молода, красива, если хочешь, мы из детдома возьмем ребенка… – Я оттолкнул ее от себя, и заткнул уши.
— Боже, какой дикий разговор! – с отчаянием воскликнул я. — Ася, пойми, я не могу, не могу жить с тобой и постоянно думать о другой! Я ухожу, совсем ухожу!
— Ты никогда не будешь ей принадлежать, никогда! – холодно и ненавистно выкрикнула она, захлопывая за собой дверь.
Я устало рухнул в кресло, закурил. Голова раскалывалась от взбесившегося роя мыслей. Уйти? Куда? Как когда-то, мне вновь не было места на земле. Все мое существо рвалось к Антонине, но что-то пугало, держало, делало меня безвольным. Может быть ее молчание? Она не ответила ни на одно письмо, ни на одну телеграмму. Ждала ли она? Верила ли? Чем была та ночь? Да, я боялся услышать ее – «нет», оно разом бы разрушило мою жизнь. Но разве моя жизнь не оборвалась в тот момент, когда я понял, чем была эта женщина для меня все эти годы, всегда? Мысли продолжали путаться. Сколько просидел в кресле, не помню. За окном стояла глубокая ночь, и слышно было, как работали снегоуборочные машины. «Чтобы завтра ни случилось, я поеду к ней, а там, там…», – не позволив себе додумать, я подошел к балкону. Память воскрешала события прошлых лет, дробя душу чувством безвозвратного. «Неужели уже тогда я любил ее, и она… Нет-нет, мы просто долго жили вместе…».
И тут же вклинивались мысли об Асе. Хотел я того или нет, а эта девочка была частью моей жизни, лучшей частью. Мне вспомнился тот день в ресторане, когда мы с Морозовым отмечали самый первый выход номера нашего журнала. Я слышал чей-то звонкий, беззаботный, заразительный смех, чувствовал на себе взгляды. «Оглянись, – сказал Морозов. – Вон, за соседним столом девушка, она с тебя глаз не сводит. У нее чудные черные волосы и черные глаза». Я обернулся, девушка, действительно, была мила и очаровательна. «Я женюсь на ней!», – внезапно вырвалось у меня. Через месяц мы действительно поженились.
В первое время нас переполняло чувство восторга, но он скоро прошел, и я убедился, что мы очень разные люди, тем не менее, я был уверен: любви Аси и моей нежности достаточно для создания полноценной семьи. На протяжении пяти лет я с нетерпением ждал, когда Ася обрадует меня вестью о ребенке. Сам, того не сознавая, я относился к Асе, как к матери моего будущего ребенка. Если бы мы с самого начала были правдивы друг с другом, быть может, мы смогли бы быть семьей и по сей день.
Наконец ночь начала сходить с земли, где-то высоко над крышами появился просвет. Ася уже давно суетилась по квартире, не решаясь войти в кабинет. Часто звонил телефон, трубку я не брал, и Ася разговаривала на кухне. Я собирал вещи, документы, бумаги, не зная о том, где буду вечером, однако, твердо решив, что сюда не вернусь. Я слышал, как позвонили в дверь. Ася кому-то открыла, но не впустила, затем затихла на кухне.
«Ну вот и все!»
Я еще раз оглянулся, поднял чемодан и уже собирался выходить. Робко отворилась дверь, вошла Ася. Она была бледна и чем-то испугана.
— Что? – спросил я, тоже вдруг испугавшись.
— Вот, – дрожащей рукой она протянула телеграмму.
«Неужели от нее!»
Нет, телеграмма была от Ксении, она сообщала о смерти отца. Я долго не мог понять содержания, тупо посматривая на Асю. Машинально сунув телеграмму в карман, пошел к выходу. «Отец умер!» – ударило в самое сердце, и вдруг все поплыло, закачалось…
Глава шестая
Сразу после похорон я попал в больницу. Пролежал целый месяц. Морозов приходил каждый день, держал в курсе всех дел, приносил документы на подпись. Ася, можно сказать, поселилась в больнице. Она уходила только передохнуть, переодеться, и что-нибудь приготовить из еды. Я уже сам ничего не знал и не понимал. Вероятно, мне дано было время, наконец-то, разобраться в себе. Ася старалась не стеснять меня своим присутствием, в то же время пыталась убедить в своей необходимости. Оставаясь один, я перелистывал страницу за страницей своей жизни, с удивлением обнаружив, что вся она, так или иначе, проходила под знаком Антонины. Может быть, Ася была права, я просто выдумал эту женщину, которая была всего лишь тенью моего детства. Как ни странно, сейчас я больше думал об Асе, чем об Антонине. Раньше я был слишком занят собой, чтобы суметь оценить весомость ее преданности. Это на ее плечи я сбрасывал свою непосильную ношу, и она ее несла, не сгибаясь. Оставить ее теперь, когда столько пережито вместе? Ради несбыточной мечты из своего юношеского сна? Я слишком много потерял, гоняясь за этим призрачным миражом.
Казалось смерть отца отрезвила мой ум. Даже ранний уход матери не ранил меня так глубоко, как уход отца. С ним ушла какая-то главная часть меня. Кроме Аси, у меня никого не осталось. Я понял, что не хочу терять ее, от того и метания.
Когда настал день выписки, Ася даже не смела подойти ко мне, я молча обнял ее за талию, и мы пошли домой.
______________
Создание фирмы перевернуло привычный образ жизни. Довольно скоро в нашем доме стали появляться нужные и деловые люди. Ася воскресла. Теперь я вынужден был покупать наряды для нее, так как нам не только приходилось принимать нужных людей, но и самим бывать на банкетах, в ресторанах. Вся эта гонка, неизвестно зачем, мне сильно надоедала. Я уставал от празднеств, однако, именно так решалась судьба моей будущей фирмы. Меня тошнило от постоянного выбивания денег, которые, конечно, никто не хотел давать. Нужно было много хитрости, чтобы убедить толстосумов в их собственной выгоде; проекта, не так скоро обещающего приносить прибыль.
Каждое утро я просыпался с мыслью: забросить все как можно дальше, но, увы, машина завертелась, ее уже невозможно было остановить.
Однажды, не желая после работы идти домой, я долго бродил по ночным улицам, и просто так зашел в ночной ресторан. С тех пор это вошло в привычку.
Как-то раз, по обыкновению, я зашел в первый попавшийся бар. Зима сдаваться не собиралась. В середине марта навалило столько снега, что снегоуборочные машины с ним не справлялись. Я с радостью нырнул в теплое помещение. Не отрываясь от стойки, наслаждаясь тихой музыкой, приглушенным светом, я еще не выпил ту норму, что притупляет сознание, как вдруг в бар ввалилась шумная компания. Из любопытства я оглянулся и поразился, увидев Морозова, с ним были две красивые девушки. Я попытался улизнуть, но он заметил меня. Он быстро куда-то спровадил своих спутниц, и направился прямо ко мне.
— Привет, – подсаживаясь рядом, хитро улыбнулся он.
— Привет, развлекаешься?
— Имею право, я человек свободный, а ты…
— Саныч, шел бы ты… к своим девушкам.
— Сначала я отвезу тебя домой.
— Я тебя в извозчики не нанимал, – зло бросил я, заказывая очередную рюмку коньяка.
— Ася мне говорила, я все не верил, ты опять за старое…
— Каждый отдыхает по-своему! — вспыхнул я. — У тебя свои заботы, у меня свои, и оставь меня!
Морозов был невозмутим в своей преданности, лишь сочувственно улыбался.
— Сколько тебя помню, ты как неприкаянный, все места себе не находишь. Вон, какое дело затеял, ты же сам мечтал о широком развороте…
— Да разве я об этом мечтал?! — в сердцах воскликнул я. — Я сам, понимаешь, сам мечтал писать книги, и какие, о внутренней сути вещей. Я хотел найти своего Бога. Ах, Саныч, меня всю жизнь отвращали деньги! А что я делаю, как не деньги. Я только и думаю, сколько вложить, сколько получить, вложить хочется меньше, получить больше. Если душу не очищать, она постепенно зарастает грязью. Я надеюсь, что фирма даст нам возможность издавать хорошие книги, опять же, больше надеюсь на прибыль. Чтобы издать, например, Платона, я должен выпустить какую-нибудь бульварщину, которая расходится в десять раз быстрее, а значит и прибыль приносит большую и скорую, стало быть, Платону не быть. Если бы я сам писал, мне было бы плевать на сделку со временем. Впрочем… Эх, Саныч, в жизни дается только один миг, один, когда ты можешь подняться над самим собой. Я его упустил, и очень давно. Теперь мне все равно. А тебе твоя жизнь нравится?
— Мне? да, — растеряно ответил Морозов, почему-то подавленный моей тирадой. — Сергеич, поедем домой? – умоляюще протянул он. — Ты устал…
— Пока ты со мной не выпьешь, я никуда не пойду!
— Хорошо, но только сразу домой, — неохотно сдался он.
— Домой? – встрепенулся я. Дом это когда ветер в трубе, когда дрова в печке трещат, когда…
— Сергеич! — испугался Морозов. — Поехали, а?
Я не слышал, передо мной стояло лицо Антонины. Грудь так сжало, что я дышать не мог. Мне хотелось бросить рюмку в миражное отражение Антонины в зеркале.
— Шеф! — Морозов осторожно опустил мою руку. — Хватит, поедем…
Я горячо и нервно схватил его за плечи.
— А что, если еще не поздно? Что, если вот так, разом, а? — лихорадочно зашептал я. — Что, если ждет?!
— Конечно, ждет, — опешил Морозов.
— Саныч, Саныч! — почти в исступлении воскликнул я. — Друг ты мой верный. Саныч, мне на завтра нужна машина! — я смотрел на него, как на последнюю надежду выжить.
— Я подъеду, — недоумевая, Морозов отрывал меня от стойки.
— На кой черт ты мне сдался! Мне нужна машина, а не ты!
— Ладно-ладно, — согласный на все, он настойчиво тащил меня к выходу.
Наконец мы оказались на улице, морозный воздух слегка освежил меня. Морозову пришлось еще помучиться, прежде чем меня впихнуть в машину. Всю дорогу я ему рассказывал о тумане на речке, о золотых березах. Он уже не знал, пугаться или смеяться. Когда мы подъехали к дому, он вызвался меня проводить.
— Саныч, все в норме. Ты про машину не забудь, слышишь!
— Я тебе свою дам… ты только Асю не пугай…
— Не волнуйся, я буду тихий.
Морозов не отъехал, пока я не скрылся в подъезде.
Глава седьмая
Я мчался по морозному утру, одержимый одним желанием: увидеть. Заснеженный лес слепил глаза. Нет, я ни о чем не думал, лишь чувствовал, как сперто дыхание.
Упершись в КамАЗ Андрея, я внезапно протрезвел, поняв, как нелеп порыв призрачной надежды. Облокотившись на руль, закурив, я не решался ни выйти, ни уехать. К тому же картины прошлого захватили меня.
Вот я иду с охапкой дров по скрипучему снегу в ослепительной синеве дня. Вот и мягкий свет торшера, ласковое потрескивание в печке, и Ее голос, уводящий в какую-то беспредельную даль. А вот и поход за елкой, падение, смутившее близким прикосновением наших губ. Мы и не подозревали, что это будущее смутило нас. Наша ночь принадлежа мне, Антонина по-прежнему оставалась недосягаемой.
«Мы просто долго жили под одной крышей!» - Очнулся я. – «Все, конец! Домой, домой, к Асе, в тепло, в уют, в покой!» Включив зажигание, я уже нажал на сцепление, как вдруг увидел Ника. Он был в длинном пальто, в шапке-ушанке, совсем как некрасовский мужичонка. Со всех ног он бежал к машине, путаясь в полах пальто. Как я мог не выйти к нему?!
— Дядя Виталий! – Ник прыгнул мне на шею. — Я знал, знал, что ты приедешь! Я ждал!
— Почему ты не в школе? — растерянно спросил я.
— Я болею, простыл, в школе холодно, не топят. Мама выпустила меня чуть-чуть погулять.
— Мама дома? — отчего-то испугался я.
— Дома, дома, мы все дома! Пойдем, пойдем! – Ник тащил меня за руку, не давая мне опомниться. — Что же ты, быстрее! – торопил он.
Войдя в сени, я ощутил, как мускулы напряглись во всем теле. Казалось, еще миг, и меня разорвет на части. Ник тщательно стряхивал снег с валенок и с радостью с моих ботинок.
Отворилась дверь.
— Что ты там возишься…
Антонина, застыв, с силой сжала дверную ручку. В ней что-то изменилось, я уловил лишь, что эти перемены не были в лучшую сторону. — Холод-то не тяните, — раздался бас Андрея.
— Да-да… – Антонина механически пропустила нас с Ником в кухню.
Увидев меня, Андрей захлопал глазами, непроизвольно поднялся.
— Я ехал мимо, вот решил заскочить. Я буквально на несколько минут.
Теряясь, нелепо оправдывался я, непроизвольно следя за приближающейся фигурой Андрея. Подойдя ко мне вплотную, он процедил:
— Выйдем?
— Ты не забыл, сегодня родительское собрание, — тотчас вмешалась Антонина. — Тебе пора, ты и без того задержался.
Андрей содрал с вешалки куртку, и как бы невзначай, прижав меня к косяку, глухо пробурчал:
— Выкинешь чего, под землей достану! – И так хлопнул дверью, аж дом вздрогнул.
— Раздевайся, проходи, сейчас чай будем пить, а может поешь? – Антонина будто и не ко мне обращалась.
— Нет-нет, спасибо, я действительно на несколько минут.
Кажется, кроме Ника, меня здесь никто не ждал.
— Сынок, ты тоже раздевайся и иди в постель, если хочешь чаю, я тебе принесу.
— Ма, ведь дядя Виталий приехал! Я хочу быть с ним.
— Он придет к тебе, позже…
— Пусть с тобой позже, а со мной сейчас! – требовал Ник.
— Я приду, приду, – рассеянно отвечал я, не в силах оставаться, и не в силах сдвинуться с места.
Я не сводил глаз с Антонины, дивясь внешней перемены в ней, но какой все никак не мог понять.
— Дядя Виталий, у меня конструктор, вам понравится…
— Коля, ты уйдешь или нет! – прикрикнула Антонина. — Нам с дядей Виталием нужно поговорить, – уже тише добавила она.
— Пожалуйста! – огрызнулся Ник, скинув пальто и шапку прямо на пол, демонстративно скрылся у себя в комнате.
— В этом мальчишке черт с ангелом вместе живут, иногда я его даже побаиваюсь, – улыбаясь, заметила Антонина, поднимая одежду и вешая на вешалку. — Раздевайся, не стой истуканом, я сейчас чай поставлю.
Я машинально разделся, прошел к столу.
— Не надо, ничего не надо, – остановил я, нервно закуривая. — Я сейчас уйду.
Антонина тоже села, устремив взгляд в окно. Молчание было слишком невыносимо. Ждала ли она, когда я заговорю первым, но вдруг поднялась.
— Пойдем, — решительно не пригласила, почти приказала она, направляясь в комнату, в которой мы жили с Асей летом.
Я, словно виноватый ребенок, последовал за ней. Мы вошли, указав мне на стул, Антонина села на кровать, и как с разгона, с явной отчужденностью в голосе начала:
— Вит, ты должен меня выслушать… и понять…если сможешь…
— Обойдемся без объяснений, – оборвал я, уязвленный ее отстраненностью. — Все и так ясно. Я опоздал, может быть, никуда и не опаздывал…
— Вит…
— Почему, почему ты молчала? – Не желая слышать даже звука ее голоса, перебил я.— Ты обманула меня, ты ничего не собиралась менять, ты нарочно настояла на том, чтобы я, якобы сначала, должен возродить журнал, но ты не Ася, тебе безразлично мое материальное положение! Я же, как идиот, загорелся, я поверил, что журнал действительно важен. Восстанавливая, я чуть ли не каждый день слал тебе письма и телеграммы…
— Телеграммы? — очень тихо произнесла она, словно впервые слыша само слово.
Только сейчас я смог по-настоящему вглядеться в нее. И был поражен слишком быстрой переменой в ее облике. Она заметно похудела. Лицо слегка вытянулось, на нем лежала нездоровая бледность, нос как-то обострился. Глаза стали будто больше. Резко обозначились морщины у рта. Но была еще какая-то пугающая тень в ее лице, фигуре.
— Тоня, Тоня! – воскликнул я от смятенной боли. — Я знаю, что опоздал… я виноват…
— Не надо, Вит…
Я ее не слышал, во мне все кипело. Я почувствовал, что потерял эту женщину. Но как легко, как легко было дышать рядом с ней! Я заговорил торопливо, сбивчиво:
— Тоня! Я ни на минуту не забывал о тебе. Тоня, я бы мог оправдаться пожаром, из-за него пришлось начинать все сначала… и тем, что болел… смертью отца…я…
— Сергей умер? – глухо воскликнула она.
Медленно потянулась к пачке сигарет, что лежала на столе. Вытащила сигарету, повертела в руках, не закурила, помолчав несколько минут, задумчиво, еле слышно, произнесла:
— Он так и не узнал, что нас жизнь свела ближе, чем ему хотелось бы… Наверное, он мне так и не простил ни Нины, ни тебя…
— Нет! Он всех простил, он себя простить не смог… – перебил я, не понимая ее. — Тоня, я устал. Надо мной будто злой рок тяготеет. Я все теряю, я всех теряю, я себя теряю… Тоня, я без тебя не могу, совсем не могу! Я без тебя подыхаю…
Я взял ее руку, пытаясь приблизить к себе. Она осторожно отстранилась.
— Вит, никто не виноват… просто поздно, слишком поздно…
— Ничего не понимаю! Ведь я приехал за вами, ты здесь, Ник здесь, у меня машина… у нас есть квартира… Всего-то нужно: собрать кое-какие вещи, документы… Где у тебя вещи?
Я подпрыгнул к шкафу, открыл, стал выбирать вещи, выкидывая их на пол.
— Это? Это не нужно, это тоже… а это тем более…
— Вит! — с болью воскликнула Антонина, закрывая шкаф. — Прости, прости…
— Тоня! Жизнь моя! Тоня…
Я обнял ее, опрокинул на кровать. О, я не целовал, я удерживал невозможное, спасался от собственной гибели, уничтожался и сам уничтожал…
Антонина вздрагивала от каждого прикосновения, то отвечала, то теряла силы.
— Тоня, уедем… уедем… – шептал, требовал, молил я, целуя ее губы… ее всю… — Мне никто не нужен, мне ничего не нужно, мне нужна ты… ты! – Я лихорадочно разделывался с ее халатом, жадно добираясь до обнаженных плеч и груди…
Казалось она совершенно утратила силы. Но вдруг я почувствовал, как тело ее напряглось, чуть выскользнув из-под натиска моих рук и губ, она с силой прижала мою голову.
Вит…
Она не скрывала слез, от задыхания не могла говорить. Я попытался высвободиться, но она еще крепче прижала к себе мою голову.
— Мальчик мой… родной мой, я не могу, не-е мо-о-огу… поздно…- с полной безысходностью протянула она.
Наконец я оторвался от ее груди, схватил ее голову руками. В ее глазах, я увидел боль и черную тоску.
— Но почему, почему?! – в отчаянии взвыл я, неистово ее целуя. — Ты боишься Андрея? Я обещаю, он никогда тебя не найдет… может быть, ты боишься за Ника? Ему, конечно, будет трудно, но мы-то будем с ним…
— Вит, не мучь! – Антонина, из последних сил, настойчиво отстранила меня, поднялась, нервозно поправляя халат. — Выслушай…
— Дай мне жить! — в исступлении вскричал я, падая к ее ногам, обнимая и целуя их.
— Боже мой, встань, не рви мне сердце, встань же! — приказала она. — Вит, я…
Произнесла она еще что-то или нет, или это проклятое «поздно» засело в моем воспаленном мозгу? Внезапно меня всего сковало, точно льдом. Секунду-две я стоял, как мертвый. Холодная волна отступила, и жгучая боль вонзилась в грудь.
— Я понял… понял, я для тебя всего лишь сын подруги! Прощай! – глухим, сторонним голосом выпалил я, вылетая прочь.
Не чуя под собой земли, я ногой выбил калитку. С треском открыл дверцу машины, сел, завел; рывком развернул машину, врезаясь задним капотом в забор. В зеркале заднего видения я увидел Антонину. Она бежала по заснеженной тропинке в одном платье, босиком, полуседые волосы беспорядочно развевались на бегу. Она что-то кричала, махала руками. За ней бежал Ник с перепуганным лицом, таща в руках валенки и ватник, валенки то и дело падали, он упорно их поднимал.
Не помня себя, я резко отпустил сцепление. Антонина застыла у самой калитки, лицо ее утратило всякое выражение. Любая статуя была живее, чем она в эту минуту. Последнее, что я видел – столб снега, выбитый задними колесами машины.
______________
Когда я открыл глаза, с изумлением обнаружил рядом спящего Морозова, он дремал на стуле. Я не сразу понял, что нахожусь дома. Хотел пошевелиться, не смог, тело оказалось неподвижным, к тому же зверски болела левая нога, она почему-то была тяжелой.
— Что случилось? — спросил я.
Морозов мгновенно пробудился.
— Слава Богу, пришел в себя!
— Что случилось? — повторил я.
— Он еще спрашивает! Это ты должен сказать, что случилось! Ему, видите ли, захотелось голову ломать, а мы тут сходи с ума! — возмущался Морозов. — Ты мою машину вдребезги разнес, как сам остался жив, непонятно. Как я мог тебе доверить технику, ведь ты же сумасшедший… Только сумасшедшие могут притащиться домой полуживым, со сломанной ногой и … Ты Асю до смерти перепугал: куртка в лохмотья, сам весь в крови, с ноги кровь ручьем… А мне что прикажешь делать? Тебе голову ломать, машину мою разнес так… Теперь отдувайся за тебя… ты думаешь, я твою фирму потяну? Я журнал-то раскрутить не могу…
Морозов носился по кабинету, его возмущение, злость были отнюдь не из жалости к машине и от страха за фирму, несмотря на открытость, этот странный человек всегда робел перед собственными чувствами.
— Саныч…
— Что! – выпустив пыл, он сел на стул, понурил голову. — Напугал ты меня, – надтреснутым голосом признался он.
— Саныч, будет тебе машина, фирма, все будет…
— Дурак ты, шеф! – грустно улыбнулся он.
— Ты всю ночь здесь сидел?
— Я пойду, а то там и так все разваливается… — смутился он. — Вечером зайду.
— Саныч…
Он отмахнулся, спеша скрыться. Вскоре появилась Ася. Она молча поставила на стол завтрак, помогла мне приподняться и ушла.
Так, в молчании прошло три недели. Я уже мог ходить, хотя и с палочкой. Мне нетрудно было понять, что Ася догадалась, куда и зачем я ездил. И возможно впервые проникся искренним к ней сочувствием, главное впервые признавал свою вину перед этой девочкой, невольно оказавшейся в капкане моей вечной неопределенности.
Каждый вечер я настраивался поговорить с Асей, но меня покидало мужество, я привычно ждал своего «потом» ничего и никогда неразрешающего.
Однажды вечером, услышав стон похожий на плач, я поднялся с дивана, приковылял в кухню. Ася сидела за столом, закрыв лицо руками. Я тоже сел, хотя на это ушло несколько минут, Ася даже не думала помочь.
— Девочка, – решительно, мягко и виновато начал я. — Если тебе тяжело, то давай разведемся. Но если бы ты смогла еще немного потерпеть, вернее, дать времени, чтобы оно все стерло… пойми, мне нужно время…
— Ты, правда, хочешь остаться со мной? — не веря, она вся обратилась ко мне, в ее глазах вспыхнула надежда.
— В том случае, если этого хочешь ты.
— Ты же знаешь…
— Несмотря ни на что?
— Ты со мной, мне больше ничего не нужно, — еле слышно произнесла Ася, протягивая мне робко руку.
Мои губы утонули в ее теплой ладони.