Имел несчастливое свойство - открыть дверь, когда за ней двое целовались беззаконно, или же сказать нелицеприятное в неожиданной тишине среди большой компании, схватиться за горячее, спутать в обращении имя человека с именем его непримиримого недоброжелателя. Последнее, впрочем, было не только от рассеянности – зрение имел слабое с детства.
Неловок был, неуклюж. Вдова его до последних дней, угощая гостей чаем, сокрушенно приговаривала – а чашек от сервиза осталось только три, Петр Сергеевич все побил, все – и осуждающе вздыхала.
Он и женился нечаянно, как его неуклюжий близорукий тезка. У соседей по даче, Кожемятных, была дочка Зоя, все никак не выходившая замуж. Петр же ежевечернее, как принято было еще со школьных времен, прогуливался с ней до речки и обратно, держал под локоток, рассказывал про экзамены и прочитанные книги.
Как-то он сидел с Зоей на веранде, ел варенье, которое генеральша Кожемятная варила днем (и большая мастерица была в вареньях, над всем поселком плыл сладкий летний запах то малины, то вишни), и Петр сказал, шлепнув по своей шее (комары гудели тонким победным гулом):
- А у меня к вам, Зоя,
предложение, уж не знаю, согласитесь ли вы…
- Я согласна, - сказала Зоя, покраснев свекольным румянцем, вскочила и позвала: - Мама, папа!
Словно ждали под дверью, вошли Зоины родители, и Зоя объявила им звонким голосом, что Петр только что сделал ей предложение, и она согласилась.
Генерал Кожемятный загудел поздравительно, похлопал смущенного Петра по плечу, генеральша, ликуя, несла бутылку вина…
Петр, который хотел всего лишь предложить Зое сходить в консерваторию ( однокурсник попал в больницу и отдал ему непонадобившиеся билеты), улыбался нелепо и думал:
- Ну, все женятся, и я женюсь, что ж теперь…
Генеральша же Кожемятная начала прикидывать, как обустроить большую городскую квартиру Дубининых на Чистых прудах, которую отец Петра получил за какое-то важное секретное открытие.
Зоя в юности прелестной не была, но с возрастом, как у многих некрасивых женщин, на лице стали проявляться следы несуществующей и рано ушедшей привлекательности, и в этом амплуа достойно стареющей и медленно отцветающей дамы дожила до седин и третьего подбородка. Те, кто не видел ее смолоду, говорили, что есть в ее внешности нечто царственное.
Петр же Сергеевич, по причине отвратительного зрения, всю жизнь видел в Зое Николаевне просто большое теплое пятно, с которым смирился и которого немного побаивался.
Умер он тоже нелепо. Зоя Николаевна затеяла переделку дачи (детей у них не было, и всю энергию она направила на обустройство быта), зычным голосом руководила бригадой нерасторопных строителей, и однажды отправила Петра Сергеевича с ревизией – сама простудилась и не находила себе места в городской квартире, думая, как там без ее пригляда никто не работает, а валяет дурака.
Петр Сергеевич посмотрел на рабочих, задремавших в тенечке, пошел осмотреть дом. В доме арбузно пахло свежими досками (дачу надстраивали на этаж), и он с удовольствием походил по комнатам, пустым и пронизанным солнцем (стекол еще не было). Он открыл дверь в свой будущий кабинет и упал вниз, потому что напольные доски еще не положили, был только каркас.
Умер он сразу, обнимая неестественно вывернутой рукой свой пухлый портфель, с которым не расставался, не зная, куда его поставить.
Когда после его смерти разбирали его бумаги (вдова передала весь архив в институт, в котором Петр Сергеевич трудился всю жизнь), то выяснилось, что он самостоятельно пришел к доказательству какой-то сложнейшей теоремы, об которую бились полтора века математики и за которую посулена была солидная премия. Его аспирант наткнулся на записи и потратил время, нашел, нашел.
Теорему с доказательством (остроумным и элегантным, как говорили его коллеги, Зоя Николаевна ничего в этом не понимала), опубликовали в журнале, и произошла довольно громкая сенсация, взбудоражавшая научный математический мир, и Зоя Николаевна, всю жизнь страдавшая от того, что ее супруг не умудрился сделать никакой солидной карьеры, и гордилась его посмертной славой, и злилась на мужа, который не сумел распорядиться своим открытием.
А еще академик Бахтиярский с волнением обнаружил в документах скромнейшего и тишайшего Петра Сергеевича одну любопытнейшую штучку, названную впоследствии "неравенством Дубинина", которая открывала очень интересную тему в исследованиях, очень интересную.
- Как же мы просмотрели Петра-то Сергеевича, - сокрушался академик Бахтиярский, и говорил его вдове, мрачно и взволнованно слушавшей на достроенной веранде (варенье по материнскому рецепту было разложено в блюдечки, и над ним кружились осы), - вот тихоня-то был супруг ваш, вот тихоня! Он же ведь гений, что ли, был? - и поднимал на вдову голубые недоуменные глаза.
- Я всегда это знала, - говорила мстительно Зоя Николаевна, вспоминая, как Бахтиярский не ценил Петра Сергеевича и не отправлял его на международные конференции, держал в черном теле.
Потом внезапно закончилась одна эпоха, началась совсем другая, и на дачу к вдове стали заезжать иностранные журналисты, пытая, каким был этот «скромный русский гений» в быту. Зоя Николаевна горделиво и веско рассказывала, стараясь не глядеть в камеру, как он обожал ловить рыбу в ближайшей речке, как любил варенье, и как ему всю жизнь ставили препоны более бойкие коллеги, потому что боялись его талантливого ума.
Об этой посмертной славе узнала и Татьяна Васильевна Сутулова, всю жизнь проработавшая медсестрой в одном крымском санатории, и сказала, волнуясь, сыну Пете, что отец его что-то открыл важное, и даже в газетах об этом напечатали.
Сын, родившийся через десять лет после начала тайного и большей частью эпистолярного романа матери с Петром Сергеевичем Дубининым, пописывал стихи и рассказы, замахнулся даже на роман (так и застрявший на третьей главе), поэтому ничего в открытии не понял, кроме того, что отец был все-таки важной московской шишкой, как и говорила всегда мать. А почему он не женится на тебе? - спрашивал он ее много раз, но мама испуганно говорила - что ты, что ты, он ученый, такие начнутся сложности, и его жена...она его не отпустит, Петя, нет...
Сама она тоже умерла вскоре после известия о доказательстве Дубинина, и он наконец-то открыл большой старый чемодан, полный писем этого неизвестного ему отца к матери, скопившихся за тридцать лет.
Письма были суховаты и даже банальны, написанные малоразборчивым летучим почерком, мелким, как бисер, и Петя наконец понял, как зрела и прорастала эта тайная любовь, как смиренно и радостно они оба несли этот крест запретной связи, и как оба охраняли ее, ожидая редких редких встреч. Письма были разложены по порядку, приходили они каждую неделю, а порой и по два-три за семь дней. За тридцать лет набралось чуть меньше двух тысяч. И в каждом письме были стихи.
Петя сперва думал, что отец переписывал их откуда-то, слишком хороши они были, отточено-верны и профессиональны, так не сочетались с суховатым слогом писем, но потом понял, что стихи писал отец. В каждом было одно-два стихотворения, пронзительных и волшебных. Словно писал их удивленный мудрый странник, попавший в чужую жизнь, да так там и застрявший.
Петру пришлось признать с горечью, что его собственные стихи не идут ни в какое сравнение с теми, что жили в старых письмах отца, и это открытие доставило ему дополнительной горечи. Собственные его стихи, которые он все рассылал по издательствам и редакциям толстых журналов, не печатались, и он теперь ясно видел, почему – они были плохие.
Какое-то время он жил оглушенный, литературные свои опыты оставил, но однажды переписал несколько стихотворений из первых писем и отправил в московский литературный журнал. Лицо его горело, но он был уверен, что их никто никогда не читал, кроме его мертвых родителей и его.
Стихи напечатали, а в сопроводительном тексте говорилось о нем, как о ярком даровании, выросшем на таинственной Крымской земле.
Он отправил еще подборку, уже в другой журнал, потом еще. Псевдонимом он взял фамилию Усталов, отказавшись от простецкой Сутулов, набравшись наглости, стал отправлять среди отцовских свои собственные . Их, скрепя сердце, порой тоже печатали, хотя он сам видел, что они смотрятся рядом с отцовскими как беспородные щенки дворняжки среди выставочных экземпляров с давней родословной.
Слава его росла, его стали приглашать то на телевидение, то на радио, а одно небольшое издательство на свой страх и риск выпустило тоненькую книжечку его стихов.
Особо благоволил к нему один московский критик, толстый и кудрявый, который возлюбил его как младшего брата (критик сам был не чужд поэзии и печатался много) и назвал надеждой русской литературы.
Окрыленный, он уехал в Москву, и там его закружило-завертело. Он стал выступать со своими стихами в клубах, свел знакомство с литературной и театральной компанией, пара музыкальных групп написала песни на «его» стихи, ставшие хитами.
Его печатали в сборниках, у него брали интервью, и модные телеведущие с претензией на интеллектуальность задавали ему вопросы о смысле жизни и о загадочной музе, к которой обращено большинство его стихов. Петя загадочно улыбался, но тайну не открывал.
В какой-то момент он стал экономнее доставать из закромов стихи, понимая, что запас их когда-то иссякнет, и у читающей публики и критики заработал репутацию «вдумчивого» и «серьезного» поэта, который не транжирит понапрасну свой дар.
Критик, который его продвигал, всегда приветствовал появление новой порции его стихов, и делил его «творчество» на периоды.
Петя женился на московской хваткой барышне с телевидения, и дача у них была в том же поселке, где доживала свой век вдова Дубинина.
Он вел интеллектуальную передачу об искусстве и кино, написал пару сценариев для фильмов, которые провалились в прокате, но зато собрали неплохой урожай призов на маленьких кинофестивалях, был колумнистом в паре модных изданий и даже начал забывать, что слава его – заемная. Он был современный молодой человек, и не отказывался ни от каких даров, которые шли ему в руки.
Он разбился на машине ранним утром, когда несся с дачи в Москву. Из роддома ему позвонили и сказали, что у него родилась дочь.
После его смерти молодая вдова говорила – Петя был таким талантливым, после него осталось стихов на четыре сборника . А может быть, и на пять.