I
- Лягушки-то как распелись после дождя. Во все голоса, на любое созвучие. Гляди-ка, Михал Михалыч, вот только что лило, как при потопе, а теперь ни облачка. Так и жизнь наша с тобой: то бури, то затишье. Причём не поймёшь, что лучше, что нужнее. Пойдём скорее на солнышко, а то тут, дружище, не мудрено и заболеть, если к вечеру не обсохнем, – говорящий почесал Михал Михалыча за ухом, от чего мохнатая дворняга пришла в неописуемый восторг, на миг зажмурилась, а после ловко зашагала за хозяином.
Тем временем светило не спеша пряталось за высокими деревьями, кутаясь в их пышной листве, постепенно исчезая с необъятного небосклона. Словно шаловливый ребёнок, вздумавший попроказничать перед сном, оно бросало игривые, не смелые отблески на широкую гладь реки.
Николай Сергеевич наспех выкрутил промокшую до самой последней нитки куртку, которая уберегала их с четвероногим товарищем от дождя. Достал из потёртого сапога спички, и направился к аккуратно сложенной в сторонке куче веток, которая так и не стала пока полыхающим источником тепла и света, благодаря тяжёлому июльскому ливню.
Мокрая древесина фырчала, чихала, даже посвистывала, она делала что угодно, только не горела. Когда попытка разжечь пламя осталась всего одна, из другого сапога бережно, с жалостью, выражаемой каждой мышцей, каждой морщинкой, всеми многочисленными впадинами пожилого лица, была извлечена пожелтевшая от времени газетёнка. Оторвав немного на самокрутки, старик медленно вложил остачу бумаги между дровами и зажёг последнюю спичку.
Еще минута - и озябшие руки тёрлись друг о друга, греясь у самого огня. Внутри костра приятно потрескивали влажные ветви, а над ним самим ровной серой колонной вился сизый мрамор дыма.
Затаившиеся в своих невидимых глазу людскому укрытиях птицы снова показались на свет Божий. Словно по колдовскому, тайному сигналу встрепенулись они, стряхнули с крыльев шёлковую тишину и наполнили бархатом голосов своих этот мир. Песни их были настолько гармоничны и чисты, что скорее украшали и возвеличивали тишину, чем нарушали её.
Вот зачирикали непоседы-синицы, затрещали камышёвки, зажурчали малиновки, флейтою залилась вдалеке иволга. И тогда весь лес встрепенулся. И даже старый, ворчливый сверчок не удержался от искушения и присоединился к этому пёстрому природному оркестру своим букашечным баритоном. Вдруг ветер, как опытный, трепетный дирижёр, подхватил эту музыку леса, бережливо разделил каждую ноту, а потом смешал все звуки в прекрасную, неповторимую симфонию, да понёс её по просторам во все края, во все пределы. И было в ней всё: лёгкость, радость, задор. И пела душа в унисон с миром. В миг подобный в таком неимоверно ранимом состоянии находилось всё вокруг, что чуть-чуть ещё, казалось, и дрогнет реальность, и откроется взору человеческому сказочная страна мечты. В этот самый момент трелью своей кристальною вступил соловей…
Николай Сергеевич извлёк из-под огромного ветвистого дерева сумку. Достал оттуда маленький, тщательно свёрнутый пакетик, развернул его, вынул небольшой бутерброд, отломал половину, а вторую протянул товарищу. Собственно говоря, назвать данное блюдо бутербродом можно было только с большой натяжкой. Состояло оно из двух тонких ломтей хлеба c куском домашнего масла, плотно сдавленным таким нехитрым прессом из мучных изделий. Люди местные были преимущественно добрыми и по щедрости душевной частенько помогали старику кто молоком, кто овощем каким, а другие и свежиной могли побаловать. Всё потому, что в содействии, соучастии Николай Сергеевич никому не отказывал, а если уж брался за работу, то выполнял её добросовестно. Даже самую трудную и грязную. Хоть оплаты никогда не требовал: что дадут, тому и рад.
- Жуй-жуй, Михал Михалыч, уплетай, сукин ты сын. Ты коров Зинкиных по полю гонял, а они тебя неблагодарного вон каким деликатесом порадовали.
А после чуть грустнее:
- Разгорелось то как. Эх, нам бы с полкило мяска. Вот славный шашлычок получился бы. Знаешь ли ты, ходячее общежитие для блох, какой я шашлык делал? Мягкий как пух, а во рту таял, словно мороженое. Да вокруг меня на корпоративах наших очереди с тарелками бегали, а сам господин Степанов, директор Спецтрансбанка, мне на полном серьёзе крупную сумму предлагал за мой секрет замачивания мяса, но я даже мысли не допустил о таком разглашении…
Собака лениво подняла уши - слушаю мол, а потом чинно их опустила.
- Да я тогда постоянно в центре внимания был. Ну и льстили, понятное дело, многие. С моим-то положением в обществе. А лесть, мой лохматый друг, она как красивая, острая, блестящая, но бестолковая стрела, которой всё равно, куда лететь: сегодня она метит в самую середину твоего огромного самолюбия, а завтра вонзается точнёхонько в неосторожно подставленную спину, повернись только.
Поначалу противно было даже. Фальшь - она непривычным ушам назойливо режется по слуху, тошнотворит жутко. Но постепенно, со временем, – привыкаешь ко всем этим ехидным, назойливым улыбочкам, наигранным, отработанным до автоматизма жестам и цоканью каблучков. И вот уже искренность, естественность, реальность кажется тебе выцветшим пережитком прошлого, задушевные разговоры с попытками вернуть тебя - небожителя, на грешную землю – завистью, а весь этот дешёвый карнавал вокруг твоей раздутой от чрезмерного самомнения персоны, как усилитель вкуса жизни, вызывает привыкание. Ты сам веришь в то, что возомнил. И все настойчиво поддерживают тебя в твоих иллюзиях. Пока это выгодно им, конечно. Человек редко делает что-то без собственного в том интереса. Такова его натура. А против натуры, брат, не попрёшь.
Впрочем, когда ты на вершине, тебя мало заботит мнение кого-либо с затуманенных низов.
А я тогда решал очень важные вопросы. Причём любые почти. Тысячи, десятки тысяч людей от моих решений, а стало быть и от настроения, зависели. Начальник я был, как мне сейчас сдаётся, справедливый. Но мог и прикрикнуть, попадись кто под горячую руку. Ну, или не прояви кто должного ко мне уважения. Отчасти поэтому и заискивали. Не злить чтобы. Придут, бывало, обступят меня толпой, да водят хороводы с прошениями. Тому то нужно, другому это. А я перед тем как дать чего, а зачастую и отказать, речь напутственную прочитаю часа на пол, как минимум. А они будто цыплята - в рот мне глядят, словно крупинки сейчас перед ними рассыпятся. Собирай только. Было внимание к моей персоне колоссальное. Только знаешь, Михал Михалыч, так как ты, дорогой, меня ещё ни в жизнь никто не слушал…
При словах этих пёс зыркнул исподлобья глазами огромными своими бирюзовыми, и был то взгляд равного, с добротою неземной и жалостью бессловесною.
- А потом начинаешь беситься с жиру. Глупые траты, дорогие безделушки, бессовестное, бесстыжее хвастовство, словом - бег наперегонки с такими же фраерами как сам. И чем быстрее ты бежишь в этой гонке, тем ближе к превращению в мумию какого-нибудь среднестатистического фараона. Дряхлую куклу, лежащую в шикарно убранных золотом апартаментах. Но стоит убрать яркие декорации, и что мы получим в остатке? Иссохшее, бездушное существо в блестящем гробике из дорогих, по чьим-то меркам, камушков, на самом деле не стоящих ни черта. Бижутерия! Всё вокруг, кроме искренних чувств и внутренних переживаний,– бижутерия.
Вот и я гонялся за ветром. Дома, машины, земельные участки. Я и лачугу то нашу тогда приобрёл за копейки. Экзотический коттедж в непролазной глуши собирался строить; бассейн на весь огород срыть; мраморные плиты положить, как в Эфесском храме Афины Паллады. Слава Богу, не успел, а то и это отобрали бы. А так висит где-то на балансе в стоимостном диапазоне между степлером и калькулятором. Кто сюда с инвентаризацией то сунется? Одного пути только на пяток полных дней. Да пусть приезжают. Жилью нашему и бездомный не позавидует…
И вот что удивительно, при всей невесёлости рассказанного, сожаления не прозвучало в словах его. Так, словно не о себе он говорил, как будто со стороны. Спокойно и выразительно было лицо, и только уставшие сонные веки слегка подёргивались.
II
Финский паркет глухо скрипел под резкими движениями ног. Светловолосый мужчина хаотично метался по квартире. Резкими, нервными движениями он настежь открывал дверцы шкафов, хватал предметы одежды, бросал их в огромные нараспашку открытые чемоданы. Потом отпрыгнул от них, выдернул ящик комода, ухватил документы и швырнул их в общую кучу своих пожитков.
Восьмилетняя Юля и трёхлетний Слава уже спали в своей комнате, поэтому мужчина старался вести себя тише, но получалось плохо.
Невысокая женщина всё время плакала, прислонясь к косяку двери. Она не кричала, не рыдала, не причитала, она тихо всхлипывала, по-видимому, не до конца понимая, что происходит.
Вдруг дверь в детскую скрипнула. Оттуда нетвёрдым сонным шагом, слегка пошатываясь от резкого пробуждения и протирая кулачками непослушные, то и дело норовящие закрыться веки, вышел маленький мальчик лет трёх. Он довольно быстро преодолел дистанцию длинною в комнату и уткнулся носиком в мамину ногу. Светлана Антоновна в очередной раз глубоко вздохнула, непроизвольно пытаясь дать организму хоть малую долю кислорода, который ему полагался, и взяла Славу на руки.
Медленно окинув туманным взглядом всё происходящие, ребёнок сразу же проснулся окончательно. С неподдельным интересом и нарастающей тревогой смотрел он на это странное действо, и детское воображение рисовало ему печальные картины. Мальчику казалось, что огромные кожаные сумки, лежащие на покрывалах, – это длинные, шероховатые и неприятные на ощупь тела злых крокодилов, а крупная, ровная молния – это их ужасные зубы. Рептилии жутко проголодались, поэтому папа пытается утолить их голод своими вещами. Но по частым всхлипываниям мамы было понятно, что предметов одежды, бумажек и набора для бритья слишком мало, чтобы их задобрить. Неужели…нет…этого не может быть…Отец обречённо взглянул в их с мамой сторону и стал всё старательнее утрамбовывать вещи в ненасытные животы. Вот его рука погрузилась в них по локоть, на мгновение скрылась голова…Когда папа метнулся к последней вещи - висящему на металлическом тремпеле коричневому галстуку, в комнате буквально повисла звенящая тишина. Галстук бесшумно воспарил в воздухе, не спеша спикировал к чемоданам и неловко застрял между зубами чудовища. Что теперь? Сейчас чудовище заберёт … не веря своим глазам, Слава перевёл взгляд на мать. По её щеке текли горячие капли неминуемого расставания. Мальчик уткнулся в плечо Светланы Антоновны и горько заплакал.
Тем временем мужчина уже держал своё барахло в руках. Уверенно направился он в сторону ещё недавно таких родных людей. Проходя вплотную мимо них на секунду замешкался, словно сомневаясь, но тут же придал лицу былую каменность и сосредоточенность. Сунул руку в карман, достал оттуда толстый конверт, протянул его, казалось выбитой из этой чумной реальности, супруге:
- На первое время Вам должно хватить. Потом позвонишь. Будет ещё.
Светлана Антоновна как будто не понимала что происходит. Мужчина положил конверт на тумбу.
- Ты очень добр к нам, - немного собравшись с мыслями и подавив нахлынувший приступ удушья, произнесла женщина.
Николай Сергеевич быстро направился к выходу. И вот уже тяжёлый английский замок звонко щёлкнул за его спиной. Тогда, в реальности, он так и не обернулся. Торопливо сбежал гранитным ступеням. Запрыгнул в машину. Уехал. Но теперь, зная, что спит (за долги годы одиночества ясно начинаешь разделять настоящую черно-белую жизнь и яркие иллюзии снов, где с тобой ещё кто-то есть), Николай Сергеевич сделал то, о чём так долго мечтал. Он, впервые за столько лет бесконечного проигрывания в голове той злополучной ночи, резко, без жалости к себе, обернулся назад. Так вот какая ты – дверь в прошлое. Обычная кожаная обивка, слега поржавевшие от времени шляпки декоративных гвоздей, врезной импортный замок, который достался им по большому блату, мутное стёклышко дверного глазка. Внезапно овладело Николаем Сергеевичем непреодолимое желание сделать то, на что он так не отважился тогда. Отшвырнув в сторону чемоданы, резко повернулся он, схватился изо всех сил за ручку, как будто кто-то мог украсть этот момент, сделать его только обманом. Нужно было удержать миг, остановить, заставить замереть. И вот он уже припал к глазку, изо всех сил вглядываясь внутрь.
Поначалу картина была размытой и не чёткой, но вот уже показалась Светлана Антоновна. Она плачет, ещё секунда - она зашивает Юле платье, корит Славу, обрабатывая зелёнкой ссадины на его руках. Теперь дети стали старше: сын хватает мяч и норовит выскочить на улицу. Пойман. Посажен за уроки. Дочка. Странные, смешные косички. Вот уже Слава уезжает учиться в другой город, он долго обнимает сестру и прощается с матерью. В следующую минуту десятки людей заполоняют просторы трёхкомнатной квартиры. Это Юля выходит замуж. В этом белоснежном платье невероятно похожа на мать, только на молодую. Теперь эта схожесть всё менее заметна, ведь время не щадит Светлану, нет, скорее он тогда не пощадил. На следующем кадре его бывшая жена одна. Звонит телефон. Улыбка озаряет её лицо. Это был Слава. У неё появился второй внук. Звон бокалов, радостный смех десятка людей. Это очередное торжество в кругу семьи. Взрослые трапезничают за столом, дети переворачивают дом вверх дном … Вдруг происходящее начало сужаться. Как будто сильной рукой оттягивала неведомая сила Николая Сергеевича от столь желанного дверного глазка. Не сдаваться. Держаться. Ухватиться, уцепиться. Только за что? Руки беспомощными верёвками взрезали небытие. Отчаяние с терпким привкусом паники. Вот она, страшная цена грёз во сне, - неминуемость пробуждения…
- Прощайте, родные мои…прощайте…
III
Светлая деревенская ночь уже вовсю царствовала над округой, когда старые веки разомкнулись. Николай Сергеевич тяжело вздохнул, потом медленно поднялся, держась за поясницу. Последние угольки дотлевали в костре, бросая слабые багряные отблески на травинки, кусты, деревья.
Когда новые ветки были подброшены в умирающее кострище, огонь вспыхнул с ещё большей силой, треща весёлую мелодию про дальние края и жгучую любовь. Только сердцу человеческому в миг этот было не весело. Вздохнул он, пристально посмотрел на мохнатого собеседника, а потом продолжил так, как будто тот был вместе с ним на этой неземной экскурсии в отдающееся грустным эхом прошлое:
- Я видел потом её однажды. Она приходила ко мне в больницу. Было это через долгих 8 лет. Тогда у меня уже всё отняли, а денег я должен был всем, так что срыв нервный сам собой случился. Да такой, что меня без всяких взяток десяток лучших докторов неподсудным признали. Ну и начали свою ботанику со мной. То есть стали, значит, в растение превращать. Со временем меня даже адвокат перестал навещать. А зачем? Взять было больше нечего. Разве что смотреть как я слюни пускаю, так за окнами тогда шоу похлеще началось - страна по швам трещала. Вот и отстали все.
Неотрывно смотря в алеющее зарево костра, словно предсказатель в свой стеклянный шар, Николай Сергеевич пошевелил длинной палкой дровишки, отчего они сбились с ритма и стали похрустывать вразнобой.
- Изучаю я как-то неровности извести на потолке, а тут неожиданно медсестра в палату заходит: «Ершов, к Вам посетитель». Как? Кто? Не может быть. «Светлана Антоновна. Представилась Вашей супругой». Не поверишь, дружище, у меня дар речи пропал. Нет, слова я помнил, только появлялись они где-то в желудке, а потом в груди комом становились. Так, вроде такие они большие и колючие, что не пролезут в глотку. А потом собрался с духом, взял себя в руки. Я не женат, говорю, и видеть никого не желаю. Гордый был.
На самом деле гордость здесь была ни при чём. Николай Сергеевич впервые в жизни солгал своему четырелапому товарищу. Да и ложью это не назовёшь, ведь он и себе самому таким образом врал. Безуспешно пытался подменить одни воспоминания другими - не такими болезненными. Ну как он мог признаться Михал Михалычу, что просто боялся панически. Глаз её боялся. Да хоть бы была в них злоба, так нет же. Обида? Тоже нет. Она долго стояла напротив больницы и всматривалась в слепые окна, а он трусливо выглядывал из-за шторки, словно провинившийся кот. И не видел он в глазах этих ничего, кроме доброты и нежности, блаженного света всепрощения да усталости тяжкой многолетней грусти. Словом, было в них всё то, чего днём с огнём не сыщешь в его чёрством сердце. В тот момент Николай Сергеевич готов был вынести взгляд в упор сотен тысяч медуз Горгон, принять на себя все муки ада, но посмотреть в глаза возможно единственного человека на земле, который когда-либо любил его – было выше всяких сил. И он спрятался тогда за стенкой, а поутру сбежал в тьму-таракань, где его никто ни о чём не спросит. Больше они не виделись с тех пор.
Теперь он, впервые за все эти годы, осознал всю свою жалкую ничтожность того дня. И пёс без слов понял хозяина и стал тихо-тихо, с теплотою особой, тереться ему о ногу.
Собака появилась у Николая Сергеевича случайно. Как-то раз, толи от скуки, толи от лени, пошёл он в лютые морозы прогуляться по лесу. Пешеходные тропы сплошь замело, поэтому он передвигался напрямую между деревьями. Когда шатаешься вот так без дела, то не особо вдаёшься в процесс выбора маршрута. Среди чёрно-белой панорамы февраля ярким жёлтым пятном виднелась старая клетчатая сумка, заброшенная высоко на сук. Ведомый присущим любому представителю рода людского любопытством, путник поспешил к неожиданному, невесть откуда взявшемуся здесь, предмету. Николай Сергеевич был не маленького роста, поэтому без труда дотянулся к находке. Снял её. Заглянул. Обомлел. На самом дне лежало несколько окоченевших кусочков льда. Ещё недавно они были маленькими, тёплыми щенками, а теперь кровь в их жилках перестала течь, губы сомкнулись, а мордочки стали выражать не больше жизни, чем содержится в бездушном камне или куске метала. Уже пытаясь забросить горькую находку на старое место, он вдруг услышал пронзительный писк откуда-то снизу сумки. На самом её дне отчаянно борясь с обрушившимися на только что пришедшее в этот мир невинное существо зимой и злобой, барахтался тёмный подвижный комочек.
Давно уже так быстро не бегал Николай Сергеевич. Нёс он в ладонях крохотную жизнь, дышал всю дорогу теплом, прижимал к груди, зачем-то разговаривал, успокаивая более себя, чем щенка. А когда примчался в конуру свою, то тут же затопил печь сильнее прежнего, укутал животное в свой единственный свитер, забрался с ним под лоскутное одеяло и с тех пор ни на день не расставался с псом, деля с ним последний ломоть пищи. Но взамен он получал нечто несоизмеримо большее: благодарность, преданность, искренность, а главное – дружбу. Единственные в мире существо, которое видело в нём товарища, защитника, в конце концов - человека, а не пустое место, серое, выцветшее, ничего не значащее пятно на горизонте чьего-то ясного мировоззрения, каким казался Николай Сергеевич всем остальным встречным. Таким чужим и таким далёким.
Вот и сейчас был этот тёплый комок свалявшейся шерсти с мокрым носом, главным слушателем, а стало быть, и утешителем в печали.
Волны ностальгии качали рассудок Николая Сергеевича в эту ночь. Он невольно поймал себя на мысли, что спустя столько лет, отчётливо помнит до мельчайших черт лица друзей юности: близких, честных, настоящих, утраченных по собственной занятости и глупости. Правда многих имён в памяти уже не осталось. Но сами образы стояли перед ним. Такие яркие, такие весёлые. Они смотрели на него без маски и улыбались. Улыбались не по прописанной роли, а потому что были рады его видеть, говорить, слушать, быть с ним рядом.
После этого попытался он вспомнить лица тех, кто стал ему ближе потом, в зените славы. Сергей Петрович – у него была чёрная спортивная Ferrari ; Виктор Николаевич, этот в 65 лет обзавёлся 18-тилетней прекрасной спутницей на три головы выше него, она была ему то ли женой, то ли просто сожительницей; Павел Андреевич - яркая визитка со щитом и перекрещенными мечами на титульной стороне. Ниже – инициалы, номер телефона, факс. Последние цифры 582. Вот так. Только оболочка, антураж. Машины, квартиры, спутницы, яркие буквы вывесок, числа, цифры с кучей нулей, всё что угодно, только не лица. Даже голова кружилась ото всей этой нелепой мишуры. Сплошная каша в голове из имён и статусов. Банкир, депутат, юрист, бандит. Слова, простые слова. А где за ними люди? Пойди увидь…
- Вот так и прошла жизнь мимо. Я ведь когда приехал в наш с тобой Комышанск, местные знали, что кусок земли со старой хатой купил крутой какой-то из столицы. Ходили они первое время мимо жилища нашего, да всё повторяли: «Олигарх приехал». А у меня за душой ничего не было … да и в душе тоже…
И Николай Сергеевич впервые за долгие годы заплакал. Крупные, чистые слёзы лавиной катились по бугристым небритым щекам, обжигали руки, падали на землю. И стало непривычно легко на сердце, и дыхание посвежело, а глаза спокойно и мирно закрылись. Закрылись навсегда, чтобы больше уже никогда не открыться.
Виделся ему последний сон в этой жизни: шёл он по узкой лесной тропинке, а по обе стороны от неё стояли старые друзья. Рады они были увидеться с ним после стольких лет разлуки, жали руки, обнимали. Кто-то смеялся, кто-то плакал с улыбкой на устах. А в конце пути, на ярко освещённой солнцем полянке, стояла Светлана Антоновна с детьми. Распростёр он руки свои к ним, а они к нему. Не было мгновения более великого в мире и радости безграничнее, чем возможность без страха смотреть в эти родные глаза…
Полная луна лёгкою ладьёй проплывала по спокойной реке, теряя отражение своё в холодном прибрежном тумане. Тихо было вокруг, и только грустно завывала собака, кутаясь в остывающих ладонях человека. Над тухнущим костром поднимался столбом густой белый дым, летел к небесам и пропадал, навсегда рассеявшись средь белых, холодных звёзд…