Из "Записок о минувшем"
В один из летних дней после окончания школы меня пригласила на день рождения Алла Савина, соседка по дому, с которой мы росли в одном дворе. Ей исполнялось 18 лет.
Среди гостей я, к своему удивлению, увидел нашу школьную историчку, строгую Лидию Петровну Розанову, которая, как оказалось, была давней приятельницей матери Аллы. Лидия Петровна пришла с мужем и с дочерью, тоже Аллой, ровесницей и подругой Савиной. До этого я её никогда не видел.
Сели за стол. Держа в руке гранёный стакан, до краёв наполненный водкой, муж исторички произнёс тост в честь именинницы. В руке Лидии Петровны тоже был полный стакан водки. «Неужели выпьет?» — ужаснулся я.
И она выпила, до дна. Я вообще впервые видел женщину, выпившую залпом стакан водки. Но это была не просто какая-то женщина, а одна из самых уважаемых учителей нашей школы. Я был потрясён.
Кроме меня, Алла пригласила ещё двух наших дворовых приятелей: Яшку Драча и Генку Гвоздева, но меня она почему-то явно выделяла среди остальных. Мне показалось это странным, ведь у нас с ней никогда не было особых отношений.
Я заинтересовался Аллой Розановой, что-то в ней было притягательное, танцевал с ней, всячески старался обратить на себя её внимание, но, похоже, малоуспешно.
Когда гости вышли покурить на лестничную площадку, я занял место у раскрытого настежь окна. Сквозь группу курильщиков (среди них была историчка с беломориной – ещё один шок!) к подоконнику протиснулась ядрёная девица по имени Нина, ранее мне не знакомая, по-видимому, тоже подруга именинницы.
Она встала рядом, притиснувшись ко мне крутым боком. От её распаренного тела крепко несло духами «Красная Москва». Повернувшись ко мне лицом, Нина посмотрела мне в глаза призывным взглядом. Пьяный порыв толкнул меня к ней, она обняла меня, тщедушного, мощной хваткой. Мы целовались, пока гостей не позвали к столу.
После окончания застолья мы пригласили девушек в парк. Нас было шестеро – трое ребят и три девушки: две Аллы и могучая Нина.
Пока шли, обнаружилось, что у нас мало денег: тех, что мы нашарили у себя в карманах, едва хватало лишь на три входных билета (билет стоил рубль). Что делать? Не просить же денег у девчонок! Мы купили три билета, проводили недоумевающих подружек до входа, сказав, что сейчас тоже придём, и назначили место встречи внутри парка.
Удалившись на некоторое расстояние от входа, пройдя вдоль высокой сетчатой изгороди, мы полезли через неё в парк. Перелезать было неудобно, носки ботинок застревали в узких ячейках сетки.
Преодолев забор, мы оказались лицом к лицу с двумя милиционерами, поджидавшими нас внизу с ехидными ухмылками. Они, видимо, прятались за кустами. Генка, спускавшийся последним, заметив мильтонов, рванулся было обратно, наверх, но был схвачен за штанину и спущен вниз.
Нас начали обыскивать, у пацанов не обнаружили ничего, а у меня нашли бритвочку в конвертике, стали допытываться, зачем я её ношу. Из моего маленького брючного кармашка один из мильтонов извлёк сложенную в несколько раз записку, которую я когда-то написал Фаине, но так и не отдал. Развернув листок, скабрезно скалясь, он начал с ёрническим пафосом читать его вслух.
— Отдайте! — вспыхнул я, стремително выхватил записку и порвал её в клочья.
— Ты чё, захотел, да? — тихо, с угрозой произнёс милиционер, усмешка сползла с его лица. Схватив меня за рукав, он обратился к другому, менее активному, стоящему поодаль:
— Ну, что будем с ними делать? — Протокол?
-Да пошли они! Пусть валят отсюда! — махнул рукой тот, и добавил:
-Уматывайте от греха подальше! Быстро, пока он не передумал!
Мы двинулись было вглубь парка, к выходу, но тот, что позлее, громко и глумливо заржав, остановил нас.
— Нет уж, фраерки! Как пришли, так и уйдёте! И показал пальцем на забор.
Под издевательские реплики мы перелезли через забор обратно на тротуар. Последним спустился Яшка.
-Держиморды поганые! — сказал он негромко, отряхивая колени от ржавой пыли.
-Что ты сказал? — злой мильтон кинулся к сетке. — А ну повтори!
-Я сказал – пошёл на …
-Да я тебя, сучонок, щас!.. — мильтон схватился за кобуру.
— Чё хватаешься! — она ж у тебя пустая! — засмеялся Яшка. – Давай, лезь сюда, потрёкаем!
Страж в бешенстве заметался возле сетки.
— Ну погоди, б... — он кинулся вдоль изгороди к выходу.
— Кончай, слышь! — крикнул ему второй, — чё, они тебя дожидаться будут что-ли? — Бросив на нас злой взгляд, он с явной неохотой потрусил вслед за ним.
— Рвём когти! — крикнул Генка.
Мы перебежали наискосок через проспект и спрятались за трансформаторной будкой. Через минуту из-за угла изгороди выскочил мильтон, пробежал вдоль неё несколько шагов, остановился, потоптался, озираясь, и повернул обратно. Второй не появился.
— Яшка! Что на тебя нашло? На хрена тебе это было надо, не пойму! — спросил я.
— Испортили вечер, сволочи, зло взяло! Чё тут понимать!
— Сам же и испортил! Сейчас подождали бы минут пять и по-новой перелезли!
— А теперь с Алкой уже не пообжимаешься! — съехидничал Генка. — Такой шанс упустил!
— Пошёл ты! — смутился Яшка.
Все знали, что Драч неравнодушен к соседке.
В этот вечер мы с девчонками уже не виделись: стыдно было встречаться.
Ночью ворочался. Всё представлял, как они ждут в условленном месте, а нас всё нет и нет, так и не появились.
Как теперь это объяснить? Не рассказывать же правду! Тогда придётся признаться, что мы пригласили их в парк, не имея ни гроша в кармане. Позор...
На другой день Генка столкнулся с Аллой во дворе, наплёл ей что-то про неожиданный форс-мажор (надыбал же словечко, умник!), начал было сочинять подробности, но она не захотела слушать, велела заткнуться. « Видать, не поверила», — предположил он.
Нина несколько раз приходила к Алле, искала встречи со мной, но я её избегал. В то же время я пытался поддерживать знакомство с Аллой Розановой, жившей в Соцгороде, приглашал её погулять, сходить в кино, но она отказывалась под разными предлогами. Возможно, обиделась из-за парка. Я упорствовал, приходил к ней сам, посылал записки с Ромкой Драчом, младшим братом Яшки, но всё было бесполезно.
Как-то после очередного отказа я разозлился на себя: а чего это, собственно, я так унижаюсь? Потерял голову от страстной любви? Так, по правде говоря,я даже не был уверен, так ли уж Алла нравится мне. С самого начала в моём отношении к ней была какая-то заданность, я будто настраивал себя «на любовь». Я подсознательно понимал, что обманываю себя, пытаюсь отвлечься от мыслей от Фаины, с которой у нас произошёл болезненный разрыв. Мои настырные домогательства были, по-видимому, конвульcиями уязвлённого самолюбия. Укротить их оказалось совсем не сложно. Я решительно прекратил свои ухаживания и вскоре забыл об Алле Розановой.
* * * * *
Алла Савина жила через подъезд от меня. В детстве её из-за упитанности прозвали «пятитонкой», но дразнить остерегались, знали, что если догонит – поколотит.
С годами пухлость рассосалась, а характер, живой и подвижный, остался прежним.
Алла жила с матерью и отчимом «дядей Володей». Они занимали одну из комнат в двухкомнатной квартире на третьем этаже.
Она увлекалась джазом, мы обменивались с ней пластинками. До Аллы мне не приходилось встречать девушек, которых бы интересовал джаз в его «нетанцевальном» качестве. Ей бы к Колосову, в наш джазовый клуб, но там была чисто мужская компания.
Я изредка приходил к Алле: у неё был неплохой радиоприёмник «Рига-6», позволявший принимать зарубежные музыкальные передачи. Несмотря на рёв глушилок, нам всё же удавалось ловить настоящий американский джаз.
История с парком давно забылась, замялась. Правду я ей так и не рассказал ни тогда, ни потом, да она и не допытывалась.
Институтская учёба не мешала мне заниматься любимыми делами: я много читал, слушал музыку дома и у Колосова. Но той осенью Колосовы затеяли в квартире большой ремонт и наш джаз-клуб временно закрылся. Я стал появляться у Аллы чаще, мы подолгу просиживали у приёмника, наслаждаясь звуками джаза.
Узнав о том, что я часто бываю у Аллы, Яшка Драч принялся уговаривать меня как-нибудь ненавязчиво поведать ей о его чувствах – сам, дескать, не могу, стесняюсь. Я сначала отнекивался и отшучивался, но он всё приставал, и я легкомысленно пообещал, что «склею ему Алку».
Но у меня всё как-то не получалось подступиться к Алле с деликатным разговором о Драче. Намёки же с упоминанием его имени не вызывали у неё никакой реакции, она равнодушно пропускала их мимо ушей.
Шло время, промозглая осенняя скука всё чаще гнала меня к Алле, к уютно светящемуся глазку приёмника, к совместным поискам эфирной музыки. Однажды мы сидели, как обычно, за столом бок о бок у приёмника, Алла крутила ручку настройки. Стемнело. Мы увлеклись, свет включить забыли, сидели почти в полной тьме, нарушаемой лишь слабым свечением шкалы. Матери с отчимом в комнате не было.
Сосредоточенное лицо Аллы, обрамлённое прядями светлых густых волос, обнажённая до локтя рука, покрытая едва заметным рыжеватым пушком, в тусклом неверном свете казались трогательными и красивыми. Тёплое чувство накатило на меня, я нежно погладил и поцеловал руку, находившуюся прямо перед моим лицом. Алла застыла и напряглась, не поднимая головы. Эфирный треск наполнил комнату – её пальцы перестали крутить ручку настройки.
В комнату вошла мать, включила свет. Я засобирался уходить. Алла вышла со мной, спустилась вниз. Такое было впервые, до этого я просто прощался и уходил. В полутёмном тамбуре я обнял Аллу и поцеловал. Она мгновенно покрылась обильным потом, что неприятно меня поразило.
— Зачем ты это сделал? — спросила Алла, слегка отодвинувшись от меня.
Действительно, зачем, подумал я. Минутный порыв прошёл, в душе было пусто. Я попытался отшутиться, ответил что-то в лёгком тоне. Но Алла будто не слышала меня.
— Скажи, зачем? — настаивала она.
Не в силах обмануть её ожиданий, я пробормотал:
— Ну, ты нравишься мне.
— Правда? — спросила Алла.
Хорошо, что не нужно было прятать глаз, в темноте их не было видно.
С этого дня всё изменилось. Мы по-прежнему слушали музыку, перебрасывались репликами. Но исчезли лёгкость, непринуждённость, появились скованность и напряжение. Приходя к Алле, я испытывал нарастающий душевный дискомфорт. Я обманывал её; она ждала развития наших отношений, мне же это было совсем не нужно. У меня не хватало мужества сказать Алле правду, рассказать о Яшке и прекратить наши встречи.
Я продолжал ходить к ней, будто исполняя какой-то долг. Прощальные поцелуи, ставшие ритуалом, были мне неприятны. Двусмысленность ситуации становилась очевидной и невыносимой. Мне показалось, что мать Аллы стала смотреть на меня другими глазами. Они с отчимом всё чаще удалялись на кухню или уходили из дома, оставляя нас наедине. Может, всё это мне мерещилось, но мысль о том, что они, возможно, имеют на меня определённые виды, сеяла тревогу, приводила в брезгливый трепет, рождала ощущение трясины, капкана.
Во время одного из очередных, ставших уже нестерпимо тягостных радиобдений, я вышел попить. В кухне было пусто, тихо. В тусклом свете голой лампочки она казалась холодной и неуютной. Я набрал в кружку воды, поднёс ко рту. И вдруг острой вспышкой — озарение! Я тихо-тихо поставил кружку в раковину, на цыпочках вышел из кухни, прокрался к входной двери, осторожно открыл её и сломя голову ринулся вниз по лестнице, промчался по двору, пулей влетел в свой подъезд. Непередаваемое чувство лёгкости и свободы охватило меня.
Позже пришёл стыд: сбежал, как гоголевский Подколесин! Я презирал себя за малодушие. Что почувствовала Алла, обнаружив моё исчезновение? Можно только представить... Было мучительно неловко сталкиваться с ней, я цепенел, она проходила мимо с каменным лицом.
Женщины такое не прощают...