Тут, конечно, можно запутаться и вообще- написать целый роман. Когда-то я и хотел так сделать, добавив немного от следующего года. Но уж так вышло, что роман мой получился в двух, совершенно разных линиях. Дальнейшее повествование уже не вполне зависит от меня и от интереса читателя, если он вообще дочитал до этого места. То, что произошло дальше, уже притягивает изложение моё особенным образом. Я выписался раньше Алика и дал ему свои координаты. Не помню, дал ли он мне что-нибудь похожее взамен, или это произошло позже. Да кроме домашнего телефона он мне ничего и не мог дать. Адрес я узнал потом…
Возвратившись к обычной жизни (я ещё не знал, что ТОЙ обычной жизни уже не будет), я погрузился в работу, хотя Алик не выходил у меня из головы. Надо честно признаться, что практически сразу начал я выпивать. Правда, не позволял себе ничего крепче сухого вина. В один из дней, вскоре после выписки, Алик позвонил мне. О, как я был несказанно рад! Не помню, уж о чём мы договорились, но первый раз после больницы мы встретились у меня на работе. Он держал за руку маленькую девочку, лет четырёх-пяти.
-Ты сейчас занят?, спросил он меня в своей обычной манере- полуулыбаясь, полусерьёзно.
-После работы –свободен, отвечал я с готовностью. Мне ещё с полчаса осталось. А это твоя дочь?- Да, Лена. А я не говорил?
Нет, ни о жене, ни о дочери ты не говорил. Лена была бледной девочкой, тихой, с большими, светло-голубыми глазами и светлыми волосами.
-Подождёте меня? Прогуляемся. Тут парк. Весна! У меня пара бутылок сухого в портфеле есть. –Вот здорово!, обрадовался он.
-Идите, посидите на скамейке в садике, за поликлиникой. А потом мы пойдём в другой парк.
Вот так и пошли наши встречи, богатые на разговоры и рассуждения, беднее на выпивку. Меня тянуло писать, хотя сюжет в голове никак не завязывался. Но выпивать я стал действительно, сдержанней. Алик стал часто бывать у меня дома и нередко просился остаться на ночь. Вскоре познакомились и с его женой, Ниной, воспитательницей детского сада, где она работала, как я понял, из-за Лены. Они жили на Петроградской, в коммунальной квартире, в комнатке, которую можно было назвать каморкой. Там даже диван не мог встать, и располагался по диагонали. Меня пригласили в эту квартиру далеко не сразу: то ли они стеснялись, то ли скрывали что-то. Однажды мы гуляли в самом большом парке, недалеко от их дома. Гуляли все втроём, что было редко. Был хороший, почти уже летний день, и как-то было интересно. Я думал, что тогда зайду к ним в гости, но тогда не вышло. Они что-то перешёптывались между собой, делали какие-то знаки, обменивались некими «особыми» взглядами. Терпеть не могу эти «тайны Мадридского двора». Так мы и расстались, и если бы Аликина харизма так не тянула меня, и не было бы так интересно с ним разговаривать- м.б. и расстались бы окончательно. В остальном-то я понимал, что здесь что-то нечисто, и догадывался, что не зря он исчезает на несколько дней, даже не сообщаясь с женой по телефону. Она волновалась, звонила мне. Потом снова шли спокойные дни, когда Алик приходил с Леной, и чаще мы гуляли по Питерским улицам и паркам, пили пиво, иногда брали что покрепче и шли ко мне домой. Разумеется, кормили девочку и укладывали её днём спать. Другие разы Алик встречался со мной один, а иногда, вечерами, приходили ко мне вдвоём с женой. Она была на два года младше нас, начитанная тоже, хоть и поменьше. В общем, такой вот сумбур и нищета.
Жалко, что я не запомнил в подробностях ни одной серьёзной нашей беседы. Только общий фон. Вот, видится мне картинка, как сидим мы вдвоём в предосеннем садике. Где-то на Петроградской. День ясный, травка зелёная, как летом, но уже пятнают её жёлтые и багряные листья. На песчаных прогалинах суетливые голуби беспокоят зеркальное отражение облаков. Он что-то театрально рассказывает о Французской Революции. В паузе я спрашиваю его.
-Как думаешь, у Горбачёва получится? Падёт режим? Он немного задумался
-Я не уверен, что Горбачёв сам вполне понимает, что делается. Но режима того же он, похоже, не хочет. Но не хочет, чтобы и держава развалилась. А она развалится, как все империи. Уже разваливается. Как бы и Россию потом за собой не утащила. Я так думаю, что ещё бардак будет, и большинству будет плохо. Но реформаторы вообще никогда не видят результатов своих реформ….
- Я про то, что Империя развалится, ещё лет семь тому думал. Не может такой режим бесконечно существовать.… Хотя бы потому, что на деле-то он совершенно противоестественный.
-В каком смысле противоестественный? Очень даже естественный. Человек в подсознании своём только и ищет Великого Отца или Мать. Он улыбается.- Или Большого Брата. Это издревле впечатано в коллективное бессознательное. Про Юнга-то читал? –Да я ж тебе и сам рассказывал! Другое дело, что если страна превращается в Империю, или просто становится тоталитарной, тогда она слишком долго существовать не может. Она разрастается, управлять становится всё труднее. Жёсткая централизация, вертикальное управление неизбежны, а они перестают работать в такой огромной системе.. Разнообразия всё меньше. А по закону Эшби нужна определенная степень разнообразия. Вот система и разваливается. И чем быстрее идут внешние дела, вокруг сей страны-империи, тем труднее ей приспосабливаться, тем быстрее она разваливается.
-Но, исходя из природы человека, как ты говоришь, это всё снова возникает…
-Совершенно верно! Рецидивы тоталитарных и авторитарных режимов очень вероятны, но, ведь, и человеческая природа меняется, а с ней- и такое политическое устройство, которое не позволяет, или затрудняет развитие таких режимов!
-Да здесь, как вообще в природе, всё колеблется, я думаю. Не гармонично, конечно…
-Ты прав, конечно. Главная задача Горбачёва, или кто там будет после него- чтобы система теперь не пошла вразнос. А потом придут следующие и прикрутят гайки. Тут уже История потребует умеренного прикручивания. Чтобы не перекрутили…Мы, может, и не доживём до тех времён, но не думаю, что до этого очень долго… Тут он задумался на минуту, а потом вдруг сказал: «Мне кажется, будто я живу в режиме отсроченной смерти».
Я не совсем понял его тогда. Теперь я думаю, что если и не все так живут, то наше поколение, во всяком случае…
Вот такие, примерно, разговоры шли у нас постоянно, и даже без всякой выпивки мы получали удовольствие.
Мне всё-таки удалось дожить, хоть и в другой стране. Не знаю, дожил ли Алик…
Где работал Алик –я не знал, да и не спрашивал. Как я понял, он работать нигде не мог, и то ли сидел за тунеядство, то ли проходил освидетельствование в больнице; то ли - и то, и другое. Иногда он исчезал на несколько дней без всяких известий о себе. Его Нина, которая знала, конечно, больше меня, сходила с ума. Потом он вдруг появлялся, иногда раньше у меня, чем дома. Отмалчивался, хотя, порою, рассказывал вполне вероятные истории, в которых, всё же, были элементы фантастики. Можно было не верить в них, но слушать было интересно. Я перезнакомил Алика с моими знакомыми и он был- поверхностно, конечно- в курсе их дел. Помощь, какую было возможно, мы им оказывали. А ещё, в августе, я пригласил их на дачу, по Приозёрской дороге. Мы прекрасно провели время на озере, и к вечеру он с женой и дочкой уехал. Потом я допивал коньяк со своими родственниками, мы хорошо поговорили, а на следующий день у меня, на озере было некое озарение, особое состояние души. Такого не было никогда раньше и никогда после. Впрочем, я опять отвлёкся: об этих 2х днях надо писать отдельный рассказ.
Родные мои, и особенно мать, относились к этой семье с большим подозрением, и это- самое мягкое, что можно сказать. Но я резко отсекал все такие поползновения, тем более, что моя душа сама была неспокойна, чувствовала их частичную правоту и беспокойство это усиливалось. Кроме того, меня беспокоило чувство вины перед бедными людьми и если меня охватывали сомнения и подозрения, то мне становилось стыдно.
***
Дальше мне трудно писать, но остановиться здесь никак нельзя. Может, попробую предельно сжать повествование, если выйдет. Между тем, и остальная жизнь шла своим чередом. Работа в поликлинике продолжалась, как обычно. Даже ровнее и удачнее. Семью свою я навещал регулярно, и Лида приезжала ко мне, особенно, когда вместе мы ходили на рынок. Отношения были нормальные. Бывали встречи- больше дружеские, хотя и не только, ещё с одной женщиной. Это была Жекина знакомая, и мы с ней тоже обменивались книгами. Она часто критиковала меня за моё пьянство и пассивную жизненную позицию. Кумиром её был тогда Шопенгауэр. Я начал пытаться писать, но пока выходило только начало какой-то социальной антиутопии, а дальше сюжет не вязался. Сейчас я подумал, что дело было не только в недостатке таланта, но и в определённой самоцензуре. Я боялся честно раскрыть свои тёмные стороны, и своё отношение к людям. Совершенных людей не бывает, и если ты хочешь выглядеть в своих текстах белым и пушистым, у тебя ничего не выйдет. Это не значит, что я призываю вываливать всё своё дерьмо на столы общественного мнения. Дело даже не в том, что это дурно пахнет и некрасиво выглядит. Главное- это скучно.
Итак, всё шло своим чередом, разве что Алик становился мрачнее, а его жена- тревожнее. Надо сказать, что она стала чаще звонить мне сама по себе, и сама вдруг приезжала ко мне вечером. Она сидела за моим столом и рисовала всякие диаграммы, таблицы, расписания, и прочее, относившееся к её работе. Объясняла она это тем, что у меня нашлось единственное уютное и удобное место, где она может спокойно заниматься своей работой. А, ведь, путь до их дома был не ближний. В позднее время я иногда провожал её до остановки. Между нами не было никаких других отношений, кроме, как обычных, приятственных. Всё это было уже во второй половине года, и предшествовали этому некоторые события, не казавшиеся мне такими важными, хотя и беспокоившие. Ведь, естественно, мы обменивались книгами, и Алик оставлял у меня иногда немало книг. О том, что это могут быть книги краденные - из библиотеки, или у частных лиц - я не думал. Я знал, что Алик периодически промышляет у магазинов старой книги, обменивается, что-то перепродаёт. Я даже плохо представлял себе, какие именно книги хранил Алик у меня. Большинство из них были мне не очень интересны, да и времени не было их читать. Интересы мои, кроме медицины, тогда уже почти оформились и они лишь отчасти стояли в ряду гуманитарных наук.
Разумеется, и я давал Алику читать свои книги, и несколько из них были тогда ещё запрещёнными. Причём, кроме приснопамятных «Зияющих Высот» все эти книжки были не мои. На самом деле, был только один Галич, ротапринтное издание от Жеки, через его знакомую. Много было разных стихов, напечатанных на машинке и разные мои мысли, записанные от руки, равно как и начало моего убогого романа. Но эти вещи я не давал Алику с собой- читали дома. Беспокоить меня стал тот факт, что вот эти-то как раз книги Алик взял, и не отдавал их обратно. То он кому-то дал их почитать, то другие люди интересуются, то…и так далее. Нина, несколько раз, намёками, как бы предупреждала меня, чтобы я был осторожен. Это было уже зимой, после Нового Года. В эти дни, как-то поздно вечером, она добилась моего сексуального расположения. Разумеется, глупо и нечестно было бы сказать, что совратили 36-летнего мальчика. Пусть уже было и поздно, и темно, и морозно-, но я должен был её мягко выпроводить до трамвая. Алика я считал другом, и спать с его женой считал для себя недопустимым. Тем более, меня не тянуло к ней. Но несколько месяцев воздержания, алкоголь- и ты не в первый раз уже наедине с женщиной в своей квартире. С женщиной, которая сама приходит к тебе и ясно даёт понять, что она ничего не имеет против. В этот раз мои моральные принципы рухнули; я не мог, да уже и не хотел возражать. Кстати, она больше не приходила ко мне, зато сообщила мне по телефону, что не выдержала, и всё рассказала Алику. Потом я понял, что это был повод…
Книг своих я так и не дождался, с Аликом встречались реже, а совсем в конце года- или в начале нового, 1986г- от Нины был просто отчаянный звонок, прямо предупреждавший меня об опасности, хотя ни капельки не сказала в чём дело.
Последний раз мы встречались около Нового Года, или сразу после него. Это было на квартире у Нининой матери, где мы бывали уже несколько раз. Вечер тот остался в моей памяти, как довольно приятный, хотя ничего праздничного не чувствовалось. Чувствовалось, скорее, как будто сгущаются сумерки над нашими жизнями. Больше я никогда не видел ни Алика, ни Нины, ни Лены.