Мне трудно точно обозначить те события в судьбе- раскручивание, или закручивание, которыми была отмечена весна 1985года. Как-то совпало, что перемены начались везде- и личные, и общественные, и для себя лично я никакой мистики не вижу. Если попытаться наметить некий рубеж, то, пожалуй, это тот мрачный вечер, когда я возвращался по слякоти с работы и вдруг увидел, что все вокруг пьяные.
На следующий день почил в бозе наш К.У.Черненко. Было воскресенье, такая же слякоть. Сырой мартовский ветер нёс по небу тяжёлые серые тучи, трепал траурные красно-черные флаги, дул прямо в лицо. Я вышел из дому довольно рано со странным смешением траурного и радостного настроения. К тому времени я не пил после больницы около полгода и вышел с явным желанием развязать. Пройдя вдоль длинного универсама, который тогда был закрыт, я зашёл за угол, в торец этого здания, и увидел, что кафешка наша открыта настежь и полна народу. Это были рабочие Кировского завода, возвращавшиеся с ночной смены. А в кафе продавали большие бутылки портвейна. Здесь, тем более в воскресенье, это была редкость. Я взял сразу две, сел за столик, также, как и окружающие, без всякой боязни.
-Мужики, спросил я- а чего это вы пьёте так открыто?
Нормально! «Новый» разрешил! отвечали мне, со смешками, нестройными голосами. Я уже открыл бутылку, налил стакан. Другую я предусмотрительно спрятал в портфель. Это я правильно сделал. Радость алкашей оказалась преждевременной. Через несколько минут, очень юрко к дверям кафешки подкатили два газика. Милиционеры заполнили кафе, сразу стали собирать паспорта. Открытую, только початую бутылку, кажется тоже забрали. Или мне пришлось оставить её.
В общем, как-то мы все влезли в эти «газики», потом посидели часа два в актовом зале отделения. Начальник вызывал нас к столу, отдавал паспорт и квитанцию на штраф. Штрафы давали разные; мне дали 5р- не так мало по тем временам, при моей зарплате. Странно, как я много думал об этом штрафе, как волновался! Потом мама сходила и заплатила. Впереди меня ждали несравнимо большие неприятности.
***
Потом «прокувыркнулся» небольшой период, о котором я мало помню. Эйфория охватила нас и ещё очень, очень многих. Но она только-только начиналась. Как говорили тогда, начали приоткрываться форточки в кабинетах, и немножко задуло свежим воздухом. У нас-то был портвейн и бардак…Это был недолгий период и кончился он для меня едва ли не трагически. Утром одного, далеко не прекрасного дня, я проснулся у одного товарища, в приморском районе Васильевского Острова. Проснулся, вернее- очнулся я от тяжёлой тошноты и позывов на рвоту. Но главное, что было тогда- дикие боли в верхней части живота. Я знал, что это, скорее всего, симптомы острого панкреатита. Знать-то, я знал, но в те часы мне было не до знания: я в буквальном смысле чувствовал, что умираю. Товарищ мой думал, что мне надо срочно опохмелиться, но никакого напитка я и на вид не переносил. Даже воду почти не мог пить. Вызвали скорую, позвонили моей маме. Точно не помню всю эту котовасию- кто когда приехал, и была ли ещё одна скорая. Короче, оказался я в знаменитой больнице им.Ленина, в которой большую часть жизни проработала моя мать, и которая, кстати, была ближайшей к нашему месту расположения. В то же самое хирургическое отделение. Сейчас эта больница называется как-то по-другому. Самая обычная, городская, «народная» больница, правда, база Института. По известным причинам я хорошо запомнил с самого раннего детства не только саму эту больницу, но и дух её в прямом и переносном смысле этого слова.( Да и учился я там кардиологии почти полгода). Кроме того, маму там хорошо знали, а заведующая кафедрой была её хорошей знакомой. Так что был у меня там, в известной степени «блат», хотя я его не чувствовал: сначала полежал в коридоре, потом- в обычной палате на 6-7 человек. Но зато уже- под капельницей (как и все такие, впрочем); и мои мучения быстро сняли. Оказался у меня, к счастью, не панкреатит, а отёк поджелудочной железы…В палате, помню, читал замечательное стихотворение Ахматовой из ее «Реквиема», которое совсем недавно было запрещено.Я не боялся, и даже немного эпатировал этим. Что-то опять я «растёкся по древу». ***
Вы видели когда – нибудь в глазах человека презрение к себе? Даже если это мимолётно, на улице? Это тоже неприятно. Как минимум… Во взгляде врача «Скорой» читалось неприкрытое презрение. Конечно, видок мой был ещё тот. А он, возможно, заканчивал смену, усталый, как чёрт. Смену, за которую видел много чего и похуже, причём, даже словесной благодарности не имел. Как правило, это бывает именно так. Но мне, ведь, ничего не надо было,- только снять эту ужасающую боль. Впрочем, он, кажется, особенно, когда приехала мама, изменил своё отношение. Если это было так, то я благодарен ему. Я бы не вспомнил этого давнего случая, если бы шестнадцать лет спустя не попал с подозрением на этот же диагноз в одну из израильских клиник. Там я тоже прочёл это неприкрытое презрение в глазах прекрасно выглядевшего и одетого доктора, говорящего по-русски. Я мучился несколько часов, пока арабский врач не сделал мне инъекцию. Конечно, надо было уточнить диагноз, но не столько же часов заставлять человека мучиться! Тому, русскоговорящему врачу пришлось меня госпитализировать, и в лифте он ещё выговаривал мне. Что я ещё подумаю другой раз, пить ли мне. Конечно, я пил опять- и после первого раза, и после второго.
В наших прежних дежурствах в больницах было много нарушений инструкций, а может, даже, и законов. Но мы никогда не позволяли себе презирать пациентов, и-тем более- никогда не позволяли им испытывать ненужные страдания. Если это было в наших силах. Я ненавижу всё, что только что написал, ибо я ненавижу морализаторство. Но именно из-за морализаторов, выступающих против прерывания беременности и против эвтаназии написал я эти строки.
Именно они, презирают чужие мучения, не понимают их, не желают их прекращать, зная, что они могут быть ужасными, длятся целые жизни и захватывают, иной раз, множество людей. Именно они не хотят понять ужаса физических и психических мучений безнадежных больных, которые просят смерти. Они же предъявляют претензии к врачам, которые, якобы, не делают всего, чтобы сохранить жизнь. Тогда, когда сохранять её не только невозможно, но и безнравственно.
***
Уходя с удовольствием от этого экзистенциального отрывка, я не могу не вспомнить о занимательном устройстве туалетов в нашем отделении. Дело в том, что в то время как раз шёл ремонт, и отделение напротив, которое должно было исполнять функции мужского, не работало. Но пройти туда было можно, и мужской туалет там был и работал. Но, вот, пока у тебя не было сил, и ты не знал всех этих коридорных хитросплетений, тебе приходилось пользоваться единственным, общим сортиром на всё отделение. Через весь длинный коридор отделения можно было видеть, что делается в туалете напротив. Там не было дверей,- и общих, и у кабинок. Лишь толстые перегородки, покрытые грязным, побитым кафелем. Бывает, зайдёшь по нужде, садишься рядом с дамой, через перегородку, передаёшь ей пачечку нарезанной газетной бумаги и беседуешь о разных разностях, заглушая иные, менее приличные звуки. Занятно, но не оригинально….
Алика привезли на третий день после моего поступления. С этого, собственно, и можно было начинать эти «Листы», но без предыдущего «фона» многое было бы непонятно.