Порхающие филадельфийцы

               

Его привели к Сулле, и, призвав многочисленных
переводчиков, стали расспрашивать, кто он такой.
Но он не произнес ничего вразумительного, а только
испустил грубый крик, более всего напоминавший
смесь конского ржания с козлиным блеянием.
Испуганный Сулла велел прогнать его с глаз долой.

               Плутарх, «Жизнеописания замечательных людей»

     Вовченя` Клим`ентович Ж`ихаркин не внушал доверия, с виду походя на хорошо развитую обезьяну, а манерами напоминая обезьяну же пронырливую. Вспоминались также слова бригадира, что он пришел к нам на завод нескладным угловатым подростком и на наших глазах вырос в эту большую черную гадину. Но Вовченя имел склонность к творчеству. Друзья подмечали в нем незаурядное дарование. «Надо показать его обществу», - сказал Пусик. Пусика поддержали Косой и Подвалов. Встреча общества с Вовченей состоялась в первый день Репы. В общество входили близкие литературным кругам люди. Были Гаврила Шпроты, Никита Шпрот, Арнольд Евстафьевич Жлоб, Аркадий Обломович Лох и Виктор Ибрагимович Кондрат. Были все, кто имел хоть сколько-нибудь привлекательную внешность и маломальские способности к изящным искусствам.
     Вовченя надел новые брезентовые штаны и донельзя заношенную суконную дедовскую рубаху, которую отобрал у отца. На этой почве произошел небольшой скандал. Отец схватился за правый рукав рубахи, а Вовченя за левый, и каждый тянул к себе. Силы были слишком неравны. Вовченя по своим физическим данным превосходил отца, как игрок НХЛ Марио Лемье превосходит игрока НХЛ Теорена Флери. Вовченя постепенно зверел. И вот он, остервеняясь, со страшной силой дергает рубаху. Отец падает, как подпиленное дерево, но не отпускает рукав. Дальнейшее насколько смешно, настолько же и противно. В течение долгого времени Вовченя волочил за собой лежащего на полу отца. Наконец, разогнавшись, он заставил его удариться головой о встретившуюся у них на пути тумбочку. Отец на секунду разжал пальцы. Этого было достаточно. Вовченя встряхнул рубаху за крахмальный ворот. Последнее, что он услышал, уходя, был крик отца, обращенный к проходящим по подъезду людям: «Я говорю, он на баяне играет, да… жена, двое детей, а кто вчера в ресторане гулял, не знаю… не знаю…».
     В свою очередь из квартиры рядом слышался голос проживающего там баяниста: «Я говорю, вот я, кто? Пре-по-да-ва-тель по класс-су баяну, а ты кто такой?» Голос звучал очень четко и членораздельно, в нем чувствовались стальные ноты. После небольшой паузы вопрос повторялся снова.
     Вовченя раскрыл дверь на холодный черный зимний мрак. Он помочился с крыльца в снег и попрыгал на одной ноге, отряхиваясь и заправляясь. «О… о… о… о… е, его мать», - выдохнул он и уверенной дергающейся походкой направился на раут (так, ему сказали, будет называться эта встреча).
     Публика уже собралась и по-своему развлекалась в ожидании. Они вбивали гвозди в табуретку и заунывным голосом пели старые революционные стихи:
Не похож я на певца,
Я похож на кузнеца.
Я для кузницы рожден,
Я – силен. * (Сноска: Стихи Скитальца)
     Вовченя вошел в комнату и затих, прислушиваясь. Они, заметив его заинтересованный взгляд исподлобья, спросили, нравится ли ему эта песня.
     - Да, - коротко ответил Вовченя.
     - А вы так смогли бы? – снова спросили его.
     Вовченя подошел к забитой гвоздями табуретке и разломал ее. Потом, бросив обломки на пол, сообщил, что находится между Сциллой и Харибдой. Придя в себя после пережитого ужаса, люди сказали, что имелись в виду его способности к написанию подобного рода произведений.
     - Не надо делать из меня икону, - произнес Вовченя и стал знакомиться, протягивая каждому из присутствующих свою теплую кисть. Люди хлопали его по негнущейся спине. Узнав их фамилии, Вовченя с трудом поверил в их беспрекословный авторитет в литературных салонах обеих столиц. Запоздавший Пусик, не знавший о произошедшем братании, прямо с порога, даже не стряхнув с валенок снег, по второму кругу стал знакомить Вовченю:
     - Прошу любить и жаловать, Вовченя Климентович Жихаркин, знакомьтесь, жмите руки…
     И ноги, тоскливо думал Вовченя.
     Так они обошли с Пусиком всех присутствующих еще раз. Потом Пусик сказал:
     - А сейчас, если мы попросим, Вовченя Климентович прочитает нам свои старые и новые стихи.
     - Хорошо попросим, - поправил его Вовченя.
     Пусик снова обратился к счастливо улыбающимся в ожидании перлов гостям. Вовченя прошел с шапкой по кругу и, отойдя в угол, пересчитал собранную сумму. Денег оказалось ровно один рубль одиннадцать копеек.
     - За эти деньги пусть вам собака лает, - сказал он присутствующим.
     Возникла гнетущая тишина. Разрядил обстановку Пусик. Он подошел к Вовчене, положил ему руку на плечо и, обратившись ко всем, сказал:    
      - Недостающие деньги внесу я.
      Он разжал большой багровый кулак Вовчени и положил ему в ладонь юбилейную двадцатикопеечную монету с Авророй. Вовченя попытался вернуть подачку, но Пусик снова сжал ему кулак и сказал:
     - Ничего, ничего, не обижайся на них.
     Он поцеловал Вовченю в щетинистую щеку и крикнул:
     - Господа, прошу внимания, сейчас он начнет.
     Вовченя стоял молча и пристально рассматривал юбилейный двугривенник. Он видел его впервые. Купили меня, мрачно думал он.
     - Прочитай что-нибудь из последних вещей, - доверительно обратился к нему Пусик.
     - Отойди, сука, я не в настроении, - отбрил его Вовченя.
     Он сказал это громко. Так, что слышали все. Розовое холеное лицо Пусика стало еще круглей, а глаза сжались, как у китайца. Он повернулся к людям и сказал:
     - Извините, господа, небольшая задержка, сейчас мы это исправим.
     Он размахнулся, и страшный удар в челюсть свалил Вовченю с ног. Все сорвались с мест и тяжело дыша, стали пинать его ногами.
     - Хватит, - сказал Пусик и остановил публику. – Сейчас он нам что-нибудь прочитает.
     Он наклонился к Вовчене и, схватив его за крахмальный ворот дедовой рубахи, сказал:
     - Ну что, падла, теперь будешь посговорчивее?
     Вовченя пошел в туалет и долго выплевывал выбитые зубы в унитаз, вспоминая разговор Калигулы со статуей в храме Юпитера. Нукася. Вот оно что. А я-то, а я-то что. Вот это да. Ну… у… да… а. Если ты, да я. Ну нет. Если ж бы. Когда бы тогда. Ну дак что же это. Ну нет. Вот ежли б тогда б. Мол усих пройдя пехом от сель до сих пор, тоды ж б оне у их ж б. То за сих у ель. Статуя Юпитера смеялась. Вовченя сопел ноздрями и пытался двумя, сжимающимися с силой «испанского сапога» пальцами удавить летающую вокруг муху. «Навряд, навряд», - повторял он. С потолка упал тщедушный изможденный таракан. «Муша, муша, летикося, летикось», - взывал Вовченя Климентович и, не поймав, дергал головой и щелкал зубами по направлению ее движения, восхищенно говоря: «И всё-таки летат, летат, всё-таки. Пока жива, летат. Мертва будет, не будет летать. Лежать будет, лапы укверху загнув. А я ногу воздвигну и ступну ее».
     Вернувшись к публике, Вовченя встал под лампочкой. Лампочка качалась над его головой. Вовченя стоял и молча сосредотачивался. Постояв, не двигаясь, минут двадцать, он остановил рукой лампочку и выдернул ее из патрона. Темнота неотъемлемая часть романтики, хотел сказать Вовченя, но отсутствие зубов сделало его язык малопонятным для окружающих. Да и сама речь Вовчени Климонтовича порой принимала несуразные формы.
      - Ладно, - сказал Пусик, - мы поймем. Читай эту «Ин дизес нахт кайзер Валтасар».
     Вовченя выдул из себя лишний воздух и начал декламировать.
     Здесь надо пояснить, что творческие способности его имели столь малое отношение к живому великорусскому языку, что отсутствие зубов у чтеца нисколько не влияло на донесение до слушателей основных идей его произведений.
      Когда Вовченя кончил, он обвел всех мутными, налитыми кровью глазами. Пусик плакал. Остальные сморкались в скомканные носовые платки. Бледное утреннее солнце струило свет в окно. Пусик подвел к Вовчене девушку с восторженно горящими глазами и предложил им сойтись покороче.
     - Это Люся, - сказал он, - я вас давеча знакомил.
     И, сентиментально шмыгнув носом, пошел мыть ноги перед сном. Вовченя тоскливо разглядывал Люсю. Девушка протянула ему руку.
     - Давайте поиграем в ладушки, - предложила она.
     Вовченя испуганно посмотрел на нее и, доверительно, склонившись к ее уху, спросил:
      - Это вы меня давеча ногами пинали?
      - Да, - радостно ответила Люся, - видите, у меня даже каблуки отломались у башмаков, - показала она пальцем куда-то вниз. Вовченя склонился и восторженно посмотрел на ее ноги.
     - Ну, это ничего, - проговорила девушка. Она подняла севшего на пол Вовченю и засунула ему палец в ноздрю. «Сексуальная бестия», - подумал Жихаркин.
      - Вы любите опавшие листья? – спросил он, чувствуя прилив трепетной нежности.
     - Нет, - заворковала Люся, - я люблю жухлую траву.
      Вовченя надолго задумался. «Дура, дура», - повторял он про себя.
     - Вы не хотите поиграть в ладушки? – повторила она свою просьбу.
     - Нет, - отрезал Жихаркин, - давайте лучше поговорим о моих вещах.
     - Ну, что я могу сказать, сразу видно, что вы не новичок в литературе.
     - Да, - гордо ответил Вовченя.
     - А вы не пытались переводить англосаксонских поэтов?
     - Нет, я больше испытываю склонность к романской литературе.
     - А больше вы ничего не испытываете? – строго посмотрела она.
     - Испытываю, - сказал Вовченя, - нерастраченную сексуальную потенцию.
     - Так давайте поиграем в ладушки…
     Жихаркин не дал ей договорить и заорал, бегая по комнате:
     - Я сказал нет… я сказал нет… я сказал нет…
     - А если я прижмусь к вам своими выпирающими формами?
     - Хорошо, - сказал Вовченя, - этому я всегда рад.
     Перейдя на кресло-кровать, они вальяжно раскинулись в его ободранном логове.
     - Любовь есть желание, требующее немедленного удовлетворения, - сказал Вовченя.
     - Милый, - нежно посмотрела на него Люся, - хочешь, я расскажу, как ездила автостопом во Владивосток.
     - Хорошая ты, - поцеловал ее Вовченя, садясь на спинку кресла-кровати. Неожиданно спинка отломилась, и Вовченя рухнул, ударившись носом о стену. От шума проснулся Пусик и показался в дверном проеме. Он был в халате и босиком.
     - Люся, - сказал он, - ты не давай ему падать на пол-то, родная, что ж ты не держишь-то его.
     - Щас подниму, - ответила она.
     Пусик захлопнул дверь.
     Пусик был, что называется, купеческий сын из английского клуба. Черная густопсовая жилетка и часы на толстой цепочке.
     Вовченя лежал на спине и округлившимися от боли глазами смотрел в потолок. Ему виделось, что они с Пусиком в Ялте. Утро. Открыто окно. Солнце, и ветер колышет занавесочки, ограждающие их от любопытствующих, эстетствующих, юродствующих прихлебателей их мимолетного слезоточивого счастья. Вовченя давит багровыми кулачищами на ягодицы Пусика и проводит ему локтем по хребту. Плавно качаются тела. Солнце всё жарче. Льет пот. Какие-то люди постоянно заглядывают в окна. Вовченя, дегенеративно улыбаясь, смотрит на них и молчит. Медленно идут часы. Шампанское шипит в пиале, как карбид, и временами дергается, как калечный паралитик, холодильник. В холодильнике холодная и полезная в жару пепси-кола и минералка. Раздавленные ногами виноградины на полу издают забродивший аромат вина и экзотики. Звучит рында. Это зовут на обед в главный корпус санатория «Инвалидов детства». Мы все братики и сестрики, думает Вовченя, кушая кашу. Все смотрят на Вовченю. Его радостное поглощение пищи вызывает аппетит у детей. Воспитательницы показывают на него пальцами и что-то объясняют воспитанникам. Дети хлопают в ладошки.
     - С днем рождения вас, Вовченя Климентович, - говорят они. Вовченя сыто улыбается и, надувая щеки, пытается рассмешить детей. Дети боязливо жмутся к спинкам стульчиков. Воспитательницы оглаживают их по волосикам. Вовченя рассказывает им сказки: «О лисе-канатоходце», «О жуке-парашютисте» и «О собаке-бранмейстере»… Вовченя переносится в средневековый Амстердам. Пустые бледно-утренние улицы. Белесый туман. Крик ослов и молочниц. Нищие сидят на папертях. Вовченя подбирает трубку и зажигает ее огнивом. Дым попадает ему в носоглотку. «Уат кен ай ду», - говорит Вовченя, и гудит колокол, и язык колокола сжимается в кулак, и Вовченя бьет кулаком в мостовую, и булыжная мостовая звенит, как Моцартовский металлофон. Рыбная, соленая, каменистая амстердамовская старина. Вовченя кричит и плачет, как дебильный ребенок, у которого отобрали четырехколесный велосипед…
     Когда к Жихаркину вернулся дар речи, он попросил воды. Люся принесла. Он попросил еще. Люся принесла полную трехлитровую банку. Вовченя выпил, не отрываясь, всю банку и поставил ее на пол. Окончательно придя в себя, он сказал, обращаясь к девушке:
     - Люся, я хочу разводить свиней.
     Девушка молчала. Он повторил, чеканя каждое слово:
     - Вы понимаете. Я хочу разводить свиней.
     - Иди ко мне, моя радость, - она потянула его за разбитый нос. Вовченя навалился на нее, но тут же отключился и захрапел. От его храпа проснулся Пусик и появился в дверях.
     - Этого и следовало ожидать. Сколько зайца не корми, всё равно в лес смотрит, - сказал он, разливая крепкий утренний чай.
     - Самосад? – спросила Люся, прихлебнув черного варева.
     - Да, с Тамбовщины дядя прислал.
     - Всё хочу спросить, там всё так же прелестно?
     - Где? – непонимающе посмотрел в угол на спящего Вовченю Пусик.
     - На Тамбовщине, - пояснила девушка.
     - Да по мне, что на Тамбовщине, что на Харьковщине, - сопя носом в чашку, ответил Пусик. – Ты пей чай-то, простынет.
     Напившись чаю, удовлетворенный Пусик достал домино.
     - Давай перекинемся костяшками-то, - предложил он. Люся, подняв клеенку, скинула на пол посуду, окурки, рыбные кости и хлебные огрызки. Пусик перемешал костяшки, и они стали громко стучать ими об стол.
     - Дулись тремя, - шутил Пусик и жаловался, что ему сегодня не идет кость.
     В это время проснувшийся Вовченя пытался вспомнить, что происходило с ним этой ночью. Ничего, кроме женского имени Люся, он не вспомнил. Тогда, обращаясь в пространство между комодом и стеной, Вовченя стал повторять это имя вслух. До играющих в домино доносился его приглушенный голос: Люся, Люська, Люсьена, Люська…
     Потом послышался звук произносимой буквы «о», тянущийся на одной ноте.
     Пусик, обращаясь к девушке, сказал:
     - Видишь, какая она, творческая интеллигенция. С утра пораньше уже творят.
     - Да, - ответила Люся, - жажда бессмертия – высшая ступень честолюбия.
     - Вовченя Климентович, - крикнул Пусик, - не хотите ли чайку?
     Кто это такие, тупо подумал Вовченя, проверяя двумя пальцами, сросся ли разбитый нос. Он пошарил взглядом по комнате и отыскал в ней Пусика и Люсю. Они сидели за раскладным столом напротив него. Эта рожа мне знакома, подумал Вовченя, остановив взгляд на Пусике. Розовое лицо Антона Ивановича сочилось утренним благодушием хозяина.
     - Вставайте, Жихаркин, вставайте, садитесь с нами чай пить, - сказал он.
      - Чай для нас, что вода для рыб, - с пафосом сказал Вовченя, чувствуя нюхом запах, исходящий от чайной кастрюли.
     - Подгребай со дна, там уваристей, - посоветовал Пусик.
     Женщины грубые и пугливые животные, подумал Жихаркин, ожесточенно глядя на раскинувшуюся в сладострастной позе девушку. Ее закинутые ноги упруго подрагивали от избытка адреналина.
     «Поиметь бы ее в ленивой спешке, нехотя и неотрывно», - прошептал он, пожевывая губами. Люся, прихлебнув из поильника, отдышалась горячим паром, тут же, воздушным инеем, поплывшим по застуженной комнате, и заговорила, обращаясь к Вовчене:
     - Хорошо быть большой творческой личностью и иметь незаурядный выбор на предмет сексуальной изощренности. Я ведь права, Вовченя Климентович.
     - Это, Люся, не его терминология, - сказал Пусик. – Он считает себя значащей автономной единицей.
     Люся задумалась и, помолчав, сказала:
     - Господа, я имела в виду поклонниц, цветы и ночные бдения.
      Вовченя размазал грязное пятно по клеенке.
     - Я не сексуальная отдушина пролетариата, - сказал он мрачно. Пусик пытался включить радио, но уронил его на пол.
     - Экая неурядица, - в сердцах проговорил он.
     Вовченя с видом опытного радиомастера поднял, держа за штекер, радио с пола и, дернув за шнур, стряхнул разбитую пластмассу с динамика. Потом сунул штекер в розетку, и раскачивающийся вдоль стены динамик заговорил: «Войсками, набранными исключительно в северной Лотарингии… Давайте подбрасывать вверх серебряные монетки… Вы разве не любите Пушкина?.. А Лермонтова?.. У меня в глазах двоится и вообще, что вы мой ящик с места на место переставляете… Пузатый таракан… таракан…»
     Пусик выдернул штекер из розетки и, размахнувшись, разбил динамик о стену.
    - Пьеса какая-то, «Не будите спящего хомячка», - сказал он.
     Вовченя надел Люсе ее съехавший с ноги тапок, успев торопливо насытиться теплом ее нежной ступни.
     - Грейпфрут, - сказал он, глядя на ниспадающий на ее плечо локон волос.
     Я должен покорить ее своей творческой потенцией, подумал он и достал из-под брюшного ремня толстую в коленкоровом переплете тетрадь. На обложке крупным детским почерком было написано: «Стихи и речи. В.В. Галушкин». Люся взяла посмотреть тетрадь.
     - Кто такой Галушкин? – спросила она.
     - Это я, - ответил Вовченя.
     - А- а-а, поняла, это ваш изысканно-мажорный псевдоним.
     Вовченя неторопливо осклабился ее догадливости. Девушка раскрыла тетрадь на первой попавшейся странице и стала читать вслух: «Набросок поздравительной телеграммы по просьбе соседки для ее мужа, по ее же просьбе. Набросок выполнен мною. В.В. Галушкин. 20.05.89».
     Люся посмотрела на Вовченю и спросила:
    - А где ваши творческие работы?
     - Творческие работы на восьмой странице, - ответил за него Пусик и выхватил тетрадь. Замелькали страницы.
     - Та-ак, кажется, нашел. Пословицы и поговорки:
     У каждого Пашки – свои замашки.
     У каждого Федотки – свои обмотки.
     У всякого ублюдка – свои прибаутки.
     У всякого Иуды – свои причуды.
     У каждой гниды – свои виды.
     У всякого недоноска – свои обноски.
     У всякой скотинки – свои картинки.
     У всякой обезьяны – свои изъяны.
     У всякого гада – свои вклады.
     У всякого недоумка – свои придумки.
     Пусик снял очки и, взявшись двумя пальцами за переносицу, закрыл глаза. Люся и Вовченя могли видеть его склоненное улыбающееся лицо. Наконец, убрав руку от лица, он щелкнул пальцами и устало выдохнул воздух из грудной клетки.
     - Ну что-с, Люся Карловна, каков гусь… а… а, - самодовольно сказал Пусик, - какова народность в этом чувствуется, лапидарность и лаконичность.
     - «Краткость сестра таланта», - благодушно изрек Вовченя.
     - Извините, Вовченя Климентович, - опять заговорил Пусик, - этот эпитет маловат будет для вас, как будто. Вещи истинно почвеннические, превосходящие по глубинной сути своей вещи Кантемира и «Слово о законе и благодати».
      - Чем глубже себя закопаешь, тем выше вырастешь, - веско заметил Вовченя.
      - Мало, что ли, их, графоманов из провинции, - рассмеялась Люся.
     - Графоманство тоже талант, - сказал на это Жихаркин.
     Все замолчали и стали следить за причудливым полетом мухи в свете лампочки. Люся внимательнее других наблюдала это зрелище и вдруг спросила Пусика, как называется картина Дали со шмелем. «Ответь, если ты такой знаток беллетристики».
     - Сон, вызванный… вызванный, - замялся Пусик.
     - Сон, вызванный появлением человека уебного вида с обрезком водопроводной трубы за минуту до удара кирпичом по голове, - закончил за него Вовченя, - только это не Дали картина, а моя, - добавил он.
      -  Вы и маляристикой занимаетесь? – спросила его Люся.
     - Да, - ответил Вовченя, - я тянусь ко всему красивому.
     - Но позвольте, Вовченя Климентович, это же не красиво, а гадко.
     - Красота требует жертв.
     - Кому? – спросил Пусик.
     - С миру по нитке – мертвому веревка, - прищурился на лампочку Вовченя Климентович.
     - Что вы под этим разумеете, - заинтересовалась девушка.
     - Он разумеет, что истина есть каприз гения, - засмеялся Пусик, да так неуемно, что Вовченя, испугавшись, как бы тот не начал блевать, отодвинулся подальше.
     … Вовченя сидел и думал о дрожащих огоньках ночной Равенны, о цокоте мостовых Мадрида… Его захватывала химерическая иллюзия жизни… Где водка, плетеные стулья и страусовые яйца? Где выброшенный из окна бильярдной пьяный Пушкин? Где мартовский снег Левитана? Татарское нашествие? Польская интервенция? Французские мародеры? Немецкие оккупанты? На Вовченю, словно мелкий дымящийся в ветре и солнце дождик, накрапывали воспоминания о ненаписанных романах. Роман «Белая чума» становился той воронкой Мальстрема, куда, как в эпицентр, как в точку пересечения и средоточия всего, всё более и более затягивало его. Вовченя кричал, что белая чума душит молодую республику Шкид. Ему раз за разом снились сны Родиона Раскольникова. Назойливый квартирант Джудасов был выброшен в окно вместе с инвалидной коляской. Был суд, и массовые расстрелы прекратились. Старушка-бабушка соседка Птичка-Невеличка бегала босая с топором морозной ночью по стрелке Васильевского острова, якобы находясь в сомнамбулическом состоянии, и изображала из себя древнее старческое божество викингов в чепце и катанках. Молодые люди лузгали семечки и пили водку. Вовченя видел баню. Баня без окна. Угарно. Свеча горит синим огнем. А вокруг свечи топор летает. И все лирические герои-любовники, свесив ноги синюшные, на полке сидят, моргают и нагибаются от потолка закопченного.
     «Бука-бука», - тыкает бабушка в нос нашатырный спирт. Кровушка к головушке прильет. Не клонись к земле, кровушка из глаз в землю утечет. Жаворонко я, Вовченя Климентович, воробушко. Идет народ. Лаптями шуршит. Всех в ту могилу и закопать… Новогодняя елка с ветками изможденными и худыми. Подьячая Дурова с ними была вчерась. Хахаль ее Укупников тады харкает в мусоропровод, который у стене замурован. Елка та столб. Доски к столбу прибиты в шахматном порядке. Повешенные весят в серпантине. А на ногах колокольчики серебряные названивают в пурге. У морга во дворе елка та. Из трубы морга поднимается дымок. Вовченя улыбается от чувства тепла сгоревших человеческих тел и предвкушает летнюю температуру. У меня руки окоченели, в суставах не сгибаются. Да как ударит ногой в загудевшие стальные ворота. В ушах Вовчени Клоиментовича звучит голос: «Василий!» (громко и резко); «Здравствуйте, Иосиф Виссарионович (спокойно и жеманно). «Голубя, голубя, я червя», - произносит он в ответ и танцует с восьмидесятилетней старушкой танец в стиле рокабили. Они держатся за руки, и бабушка, высоко подпрыгивая, хлопает валенок о валенок и бьет Вовченю ногами в лицо с ожесточением мастера кикбоксинга. Всё это происходит в нереально быстром темпе… Русь-матушку опять затягивало в воронку Мальстрема…
     Вовченя почувствовал удушающий звон в грудной полости.
     - Все в церковь креститься и венчаться, - вскочил и захлопал в ладони Пусик, - едемте, господа, скорей.
     Они вышли на гудящую от грузовых машин автостраду. Пусик, вытянув свою короткую пухлую руку, голосовал.
     - «Идущие на смерть приветствуют тебя». Стопори, - кричал он проезжающим машинам. В машинах не было заметно людей. С неба падал тяжелый металлический снег. Свет фонарей совсем не грел воздух. Вдыхать его было больно. О, железные страхоужасы последующих цивилизаций, вызывающие мистический страх. Суеверная экзальтация подснежника.
     Они шли пешком. Окна домов не горели, а только троллейбусы, как замерзшие гробы, катили свои квадратные тела. Русь-тройка. Замерзшие электрические троллейбусы с саамской иероглифической изморозью на окостеневших стеклах.
     Затвердевшая от неожиданно наступившей зимы канализационная вода в канавах несла их по своему льду в безостановочном скольжении.
    - Если бы не замерзла, тогда бы я затонул, как те мужики на Чудском озере, - шел, насупившись, Вовченя и ковырял ногами снег. Вы всё те же, дворики великой империи.
     - Мезозой, - ожесточенно бормотал Пусик, выплевывая из горла бронхиальную секрецию. 
     Наконец они вышли к церкви. На паперти лежал светящийся снег, и порхали голуби. Внутри храма было светло. Старухи чихали, затыкая носы платками и, стоя на коленях клонились к настилу. Пусик слезливо морщился и полной грудью вдыхал запах ладана.
     - Золотой византийский орел на черном фоне и согласие церкви, - сказал Вовченя и, выйдя на улицу, надел шапку.
     - Давайте навестим Заготовкина, - предложил Пусик.
     Заготовкин жил в районе обгорелых гаражей. Они шли долго, временами сбиваясь с дороги и шарахаясь по сторонам от истошно лающих собак. Вовченя впал в усталый транс и грезил, бредя по лежалому снегу. Ему чудилось, что его венчают с Заготовкиным, и явственно был слышен голос, раскатывающийся под сводами, покрывающими людское благоговейное море: венчается адепт рабочего движения, раб Божий, Владлен Заготовкин с рабом Божьим Вовченей Жихаркиным… Влдадлен Заготовкин, согласны ли вы взять в жены Вовченю Жихаркина? (голос Заготовкина был не слышен). Вовченя Жихаркин, согласны ли вы взять в мужья Владлена Заготовкина. Вовченя отвечал: как будет угодно моему классовому чутью… Обменяйтесь кольцами, дети мои… И тут Вовченя явственно увидел, как он ожесточенно и торопливо имеет Заготовкина в радостно оживившейся многолюдной суете…
     О… о… е… е…, застонал Вовченя, придя в себя от наваждения. Наконец они подошли к подъезду. Пусик бросил жребий, кто из них будет звонить в дверь.
     - Я не пойду к Заготовкину, - заявил Вовченя.
     - А пошто так, - удивился Пусик. – Сколько намахали до его обители и на` тебе.
     Он схватил Вовченю за рукав и потащил в подъезд.
     - Давай, давай. Сейчас он нам расскажет.
      Вовченя вырвался и стал уходить, размахивая руками.
     - Да имел я твоего Заготовкина, - крикнул он опешившему Пусику. Люся догнала его и пошла рядом. Антон Иванович затравленно озирался по сторонам и попросил у Вовчени закурить. Прокурившись, он предложил зайти в «Прачечную».
     - А то шатаемся по улице, как бездомные тараканы.
     Они завернули в ближайший кафетерий. В нем было тепло и сыро, и, стоя в очереди, Вовченя бормотал «Песню о буревестнике». Спутники ждали его в углу, сидя на вытребованных в подсобке табуретках. Все места были заняты алюминиевой молодежью, сидящей с озадаченно-надменным видом за чашками черной полукипяченой воды. Наконец, Вовченя принес стучащие на блюдцах в его дрожащих руках кружки.
     - Кроме кофе есть еще порошковый квас из гуманитарной помощи, - сказал он. – А вот для Люси, - и Вовченя бросил на стол связку звякнувших сушек.
     После кофе стало еще жарче и потливей.
     - Один к одному прачечная, - утирал нос Пусик и внимательно рассматривал на свет конденсат воды на стеклах своих очков.
     Вдруг из противоположного угла возникло какое-то движение, и в свете тускло зависшей лампочки появились черты знакомого лица. И возник голос: «Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни», - сказал он. Они узнали Мойшу. Он стоял, пьяно качаясь, и показывал на них пальцем.
     Мойша Гекельхаузен был кулацкий полувоенный малый. Черный с бордовым околышем картуз. Кожаные сапоги до колен. Тулуп. И в петле тулупа вместо обреза или топора обрезок, увесистый обрезок водопроводной трубы.
     Этой ночью он слепил горбатого снеговика. Где вместо носа, глаз, рук и метлы были всунуты различных диаметров и длины обрезки ржавых водопроводных труб.
     - Идемте бухать к Дротову, у него с похорон осталось четыре бутылки, - предложил Мойша.
     - Да он, вроде, жив еще, - удивился Пусик, - я вчера его наблюдал, он за грибами шел на восемьдесят четвертый километр.
     - Не знаю, жив он или за грибами пошел, но четыре стекляшки «Зверобоя» я у него сегодня своими глазами видел, провалиться мне на этом месте в канализацию, - закончил Мойша и пинками погнал Пусика и Вовченю к дверям. Люся вышла за ними, прикрыв помещение дверью, которая хлопнула, как  ветреной осенней ночью хлопают загородки заброшенных коровников.
     Вовченя, ежась от холода, думал о том, что разрушается радостное чувство прошедшей ночи. Мойша вывел его из тягостного состояния души.
      - Ты, я вижу, пресыщен новыми необычными ощущениями любви, - пьяно посмотрев на Вовченю, сказал он. – Как, бишь, ее зовут? Люська Емвбахер?
     - Не Люська, а Люсьена, - поправил Вовченя.
     Василий Дротов, к которому они постепенно направлялись, работал в это время на «фортране». И когда раздался звонок, он истерично крикнул своей сожительнице:
     - Дуняшка, открой.
     Здоровая девка поднялась с кресла-качалки и, отодвинув ногой борзого кобеля, открыла дверь. Мойша ворвался первым, обдав ее заплесневелым морозным дыханием.
     - Здорово, Васятка, - сказал он нарочитым шепотом, войдя к Дротову за перегородку, которая разделяла его недостаточно обширное жилище на две половины.
     - Ты еще не завязал с наукообразной системой жизни? – спросил Гекельхаузен, посмотрев на кипу перфокарт и протоколов научных советов. Из-за перегородки появилась Дуняша.
     - Ему Гарвардский университет светит, а вы тут ходите, снег разносите по хате.
     - Ему лампочка светит не вкрученная, - ответил Мойша.
     - А твоей рожей только асфальт шлифовать, бомж швейцарский, - сказала Дуняша надменно.
     - А вы чего здесь стоите, насупившись, как слоны не кормленые, - посмотрела она на согнувшихся под притолокой Пусика и Вовченю, - помогите Василию упаковать отчеты по проделанной работе на дому.
     Люся, стоя у окна, рассматривала в тусклом свете луны гофрированные листы перфокарт. Пусик посмотрел на часы и попятился к двери.
      - Мне пора, - не своим голосом проговорил он.
     - К волкам, что ли, - показал пальцем на луну Гекельхаузен.
     - Не-е-ет.
     - Вали, - коротко сказал Мойша.
      И Пусик исчез в темноте лестничной клетки.
      - А вы где и кем работаете? – спросила Дуняша Вовченю. Она видела его впервые, и он заинтересовал ее своим громоздким, без проблеска надежды лицом.
     - Ночным рыбооператором на рыбообогатительном комбинате, - приглушенным голосом ответил Жихаркин. Он замялся и добавил, что раньше работал сурдопереводчиком.
      - Тоже дело, - кокетливо улыбнулась Дуняша. В это время Василий Дротов о чем-то оживленно беседовал с Люсей. Отчетливо были слышны только два повторяемых слова: бейсик и фортран. Наконец, о чем-то конкретно договорившись, они вместе появились из-за ширмы-перегородки. Дротов поднял руку и громко сказал: «Прошу тишины». Все недоуменно на них уставились и напрягли слух.
     - Короче, - продолжал Дротов, - сейчас я еду с Люсей в Брест-Литовск с отчетами научных советов за полугодие. Там есть спрос.
     Мойша снисходительно улыбнулся и, внимательно посмотрев на свой вывернутый наизнанку носок, сказал:
      - Заложу, как дилетанта.
     Люся недоуменно округлила глаза.
     - Вы, верно, шутите? – спросила она Гекельхаузена.
     - Какие шутки, милочка, когда речь идет о деньгах, - ответил Мойша.
     - В таком случае мне придется уйти отсюда, - Люся надела сандалии и ушла, стуча деревянными подошвами о ступеньки.
     - Вон, сволочи… вон, - заорал на Мойшу с Вовченей Дротов, - чтоб я вас больше не видел ни на моей, ни на Дуниной половине.
     Они встали и молча ушли, обойдя кресло-качалку с мирно дремавшей Дуняшей. «Фракция левых эсеров демонстративно покинула заседание», - тягостно подумал Вовченя.
      - Первопечатник Иоанн Федоров, - крикнул на прощание через закрытую дверь Гекельхаузен и, разорвав на четыре части, бросил прихваченную по дороге перфокарту в почтовый ящик Дротова.
      - Тоже мне, засекреченный колхозник, - процедил он сквозь зубы, выйдя на улицу и плюнув в снег.
     Вовченя, свесившись через забор палисадника, умывал лицо подтаявшим ледком.
     - А «Зверобой» они уже выжрали. От Дротова разит, как от бензоколонки.
     Вовченя шел хмурый, как бык на чикагской бойне.
     - Ну что ты молчишь, как мертвая собака, - дернул его за хлястик тужурки Мойша.
     Вовченя поглядел на тлеющие в ледяном холоде природы стекла застывших окон. Ветер колол его лицо морозным электричеством. На веревках, натянутых между телеграфными столбами, хлопало замерзшее белье.
     - Этак и околеть недолго, - сказал Гекельхаузен и, стуча о бетон деревянными ногами, зашел в ближайший подъезд. Выбитые стекла окон подъезда не внушили ему уверенности в насыщении замерзшего организма теплом. Но, прислонившись спинами к сохранившей остаток тепла радиаторной батарее, они закурили последнюю оставшуюся папиросу.
      В подъезд вошла девушка в норковом манто и, плавно качая бедрами, стала подниматься наверх. Мойша спросил ее, что ему делать с кирзовым сапогом, который он давеча нашел на помойке.
     - Раздувай им самовар, - ответила девушка, едва шевеля полными сочными губами, и ускорила перебирать ногами.
     - Дура, - обиделся Мойша, - выгнать бы ее с лопатой на мороз. Пусть пошкерит снег до асфальта.
     - Хорошо бы в баню сходить, - прошептал Вовченя и застенчиво улыбнулся, представив себя лежащим на надувном матрасе под струей крутого кипятка из душа.
     - Мойша, помнишь, Вальдемар нас водил в баню рыбного порта.
     - Это было незабвенно, - вытянул указательный палец Гекельхаузен. – Пора повторить.
     Высунувшись на улицу, они вернулись обратно в подъезд.
     - Великий ледниковый период кончился, - прошептал Мойша потрескавшимися губами. – Не выпив кипятка, я больше ста метров по этой душегубке не пройду.
      Он позвонил в квартиру под номером 1. Дверь открыла старушка в клетчатом платке. Мойша попросил горячей воды. Старушка молча принесла два стакана воды на подносе. Рядом с каждым стаканом лежало по галете. Дыша водяным паром, они молча глотали пережеванные куски галет и запивали их обжигающей водой. Это несколько напоминало сцену времен русско-финской войны 1939 года. Выйдя на улицу, они уныло побрели. Вовченя, засунув руки в боковые прорези тужурки, шел, съежившись от холода, как нахохлившийся щегол. В профиль он странно походил на Бонапарта.
      Вовченя шел и вспоминал город на холмах и французов, всматривавшихся в подзорные трубы на дороги, ведущие из Москвы, в ожидании процессии с ключами.
     - Смотрят, кретины, - сказал Наполеон.
     - Кто кретины, Император?
     - А где ключи-то? Не несут, что ли, собаки?
     - Уи сан дот, Император.
     - «От великого до смешного один шаг».
     - Разумеется, Император.
     Они на минуту остановились перед незамерзающим озером прорвавшей канализационную трубу горячей воды. Мойша, смотря, как бы обойти, стоял и думал – вот она, баня-то. А Вовченя думал о Наполеоне, как он там один на Святой Елене. Наконец они прошли вброд и, уходя, оглянулись на расстилавшееся позади пространство.
      - Валите отсюда, суки, - закричали законопачивающие прорвавшуюся трубу мужики. Они боязливо насупились и, воровато озираясь, ускорили шаг.
      Вальдемар Ануфриевич Мягкотелов работал сторожем в локомотивном депо. Жизнь его была глубока и таинственна, как паровозный гудок в Рио-де-Жанейро.
     Неизвестно, каким образом в депо появилось пианино, но, сколько там ни работал Вальдемар, оно находилось на том же месте, что и в первый день его работы. Днем играть на пианино было сложно. Хриплый его звон был совершенно не слышен на фоне перекличек паровозов. Но ночью Вальдемар постоянно на нем упражнялся, и играл с каждым разом всё сильнее. Послушные его пальцы без помарок отстукивали хорошо знакомый музыкальный момент из композиции «Мани-мани».
     - Как хорошо жить на свете, - сказал Мойша, растворив плечом ворота. «Привет бойцам железнодорожных войск», - гулко отдался его голос под сводами депо. Мягкотелов закрыл клавиши пианино и раскланялся, приподняв фалды пальто.
     - Сенкью… сенкью вери-и ма-а-ч, - крикнул Гекельхаузен. Мягкотелов подошел к нему и поздоровался. Тут он заметил Вовченю, который, сидя на корточках, откручивал колесо у паровоза. Мягкотелов подошел и положил ему руку на плечо.
      - Не надо этого делать, Вовченя Климентович, - сказал он.
     - Ничего, ничего, - проговорил Вовченя, придя в себя.
     - Вальдемар, оставь его он свое дело знает. Подойди лучше ко мне и скажи, когда мы повторим посещение бани рыбного порта.
     - Что ж, хотите, пойдем сейчас, - ответил Мягкотелов, чувствуя неизбежность свершившегося факта.
      Они оторвали Вовченю от паровозного колеса и, облив водой, поволокли за ноги в даль депо.
     Около железной двери с навесным замком его подняли и прислонили спиной к стене. Мягкотелов снял с шеи золотой ключик на шнурке. Мойша ударом ноги распахнул дверь. Пахнуло затхлым сырым воздухом. Засвистел сквозняк. У Гекельхаузена зашевелились волосы. Мягкотелов заботливо повесил ключ обратно на шею, и они стали спускаться по узкой, почти вертикально идущей вниз лестнице. Было темно. Мягкотелов шел первым. Он видел в темноте. Спустившись, они вышли на прямую, ровную дорогу. Справа и слева тянулись канализационные трубы. Они шли посередине. Вовчене казалось, что он видит Ангела с обрезком водопроводной трубы в руке. Ангел летит вперед и указывает им дорогу.
     Над ними были слышны переклички автомобильных гудков, и временами свет фар проникал сквозь толщу асфальта. Наконец они пришли к небольшому углублению, заполненному водой. Мягкотелов открыл краны, и, скинув одежду, они просились в воду. Мойша, изрядно умеющий плавать, отплыл от берега и, ныряя, стал доставать со дна блестящие гайки.
     - Друзья, не заплывайте далеко, - кричал Мягкотелов, - там впереди основное канализационное течение.
     Отведя, наконец, душу, они вышли на берег. И при свете полуоткрытого люка долго смотрели, как с них стекает мутная жидкость. Вовченя, чувствуя прилив тепла в груди, высунул голову из люка и, заметив идущих по тротуару влюбленных молодых людей, трогательно держащихся за руки, восторженно закричал:
     - А-а-а-а-а.
     Звук гулко отдался в ночном морозном воздухе. У девушки подогнулись ноги, и молодой человек быстро уволок ее за угол. Вовченя закрыл за собой канализационный люк и, повиснув на руках, спрыгнул в шахту.
     - Пора, - зажегши спичку, посмотрел на часы Гекельхаузен.
     - Хотите, я вас протестирую на предмет, какое мы имеем отношение к древнеримской империи, - предложил Мягкотелов.
     Вовченя задумался о том, какой урожай собрал Марк Красс со своих плантаций.
     - Непосредственное, - сказал Гекельхаузен.
     Они вернулись той же дорогой, какой пришли. В бытовке Мягоктелов нашел чайник с отломанным носиком и разлил по консервным банкам шибко заваренный чай. И они долго и молча пили его.
      Вовченя с Мойшей знали, что Мягкотелов обладает даром прорицания, и поэтому не удивились, когда он, закрыв лицо руками, начал раскачиваться на ящике.
      - Я вижу Вовченю Климентовича, - заговорил Мягкотелов, - на пляже в Салониках. Он ложится на песок. Рядом с ним строит песочный замок маленькая девочка. Теперь я вижу, как он идет по кипарисовой аллее, садится в машину и пьет легкое виноградное вино. Теперь я вижу какие-то неприятности, связанные с его бизнесом. И вот, наконец, острова…
     - Скажи обо мне, хозяин, - попросил Гекельхаузен.
     - Ты… ты… тебя я вижу ловящим акул. И… и… я вижу, как ты добиваешь пойманную акулу…. обрезком водопроводной трубы.
     Они помолчали, слушая гудки локомотивов.
     - Спасибо, Вальдемар, мы уходим, - Гекельхаузен поднялся с поставленного торцом ящика и подтолкнул Вовченю. Мягкотелов видел их одиноко удаляющиеся спины.
     - Счастливо, ребята, - крикнул он, удивившись отсутствию обычного эха. Хлопнули железные ворота, и всё исчезло.


     Аристарх Подвалов жил рядом с большой дорогой. Они издалека заметили его высокую прямую фигуру, затянутую в полувоенный френч времен голландской колонизации Индонезии. Подвалов суетливо расхаживал по крыльцу, тряся рукой с зажатой в пальцах сигаретой. Подойдя поближе, они расслышали голос.
     - Хрущевки, хрущевки, - с ненавистью повторял размахивающий ногами Подвалов.
     - Ты пошто, Аристарх, озлился, - спросил его Гекельхаузен.
     - Где жизненное пространство? Я тебя спрашиваю! Где? Я шкафы сколачиваю, мне территория нужна.
     Откуда-то разило ацетоном, и Мойша, ничего не говоря, прошел в комнату. На полу в беспорядке валялись куски дерева, гвозди, шпингалеты. Под всем этим стояла большая лужа, пахнущая ацетоном. Мойша раздвинул занавески, закрывавшие самодельные полочки у стены Все 14 полочек были заставлены спичечными коробками. Мойша взял в руки коробок. На нем стояла маркировка: «Шурупы. 004.33. А Подвалов». В коробке пребывали шурупы, как это и следовало из маркировки. В остальных были гвозди, болты, гайки, опилки, иголки, табачные окурки и махорка. Мойша, поискав коробок с хлебными крошками, обернулся. Вошедший за ним Подвалов наступил на лежащий на полу тюбик «Момента», и клей брызнуло на заляпанную тушимыми окурками стену. После чего Аристарх стал произносить в беспорядке отдельно взятые буквы: е… т… ф… х… ж… за… х… Потом достал из подпола три бутылки водки.
     Вовченя с Мойшей стояли на троллейбусной остановке. Снежные ветряные комья шуршали по асфальту дороги. Подошел пустой троллейбус. Они сели на заиндевевшую клеенку сиденья. Белый мороз дня становился черным холодом ночи. Сквозь стекло был виден синий госпитализационный свет. Вовченю укачало, и выпитая водка со съеденной грязной пищей тошнилась на пол сквозь стиснутые зубы. Капала на резиновый пласт и парила, насыщенная скупым теплом организма. На кончиках слипшихся волос Вовчени, как у героя древнеирландских саг, выступила капельками потная кровь. Из трубы морга поднимался дымок. Вовченя, повернувшись к окну, стал дышать на заиндевевшее стекло, и слой льда становился всё толще. В конце концов он добился того, что в окно стал виден только мутный слабый свет мелькавших вдоль дороги фонарей. Мойша тихо напевал песню «Вояж».
     Жихаркин погрузился в сладкие грезы. Ему чудилось, что Пусик взял его с собой на Тамбовщину. Они приехали темной зимней ночью и молча идут по скрипящему снегу к дому Пусика. Но вот они заблудились и, боясь волков, рвутся в чужой дом. Их травят собаками. Они убегают в лес. Бродя между деревьями, они видят приближающиеся к ним из темноты фары. Люди в белых халатах пытаются поймать их. Вовченя залезает на дерево и затаивается среди его высокой кроны. Он видит, что в руках у Пусика появляется обрезок водопроводной трубы. Пусик бегает между деревьев, отбиваясь от пытающихся поймать его людей. Он бьет людей по головам, но люди встают и снова бегут за ним. Пусик прокалывает шилом колесо машины. Наконец на него набрасывают сеть и вяжут его. Пусика грузят в машину. Заводится мотор, но машина не может сдвинуться с места. Звучение мотора постепенно превращается в песню «Вояж». Пусик высовывается из окна и машет Вовчене рукой. Машина медленно погружается в снег и исчезает. Всё прекращается. Ровная снежная гладь. Метрах в пятидесяти пробегает стая волков. Вовченя чувствует, что они знают, где он. Но волки пропадают, не обернувшись. Вовченя смотрит на мерцающее вдали солнце.
     Очнувшись, Вовченя видит спящего у него на плече Мойшу.
     - Мы не проедем? – сквозь сон спрашивает Гекельхаузен.
     Вовченя медленно вбирает в себя внутренности троллейбуса и шепчет: «Кто знает, где и когда человек проснется, и что сделает, проснувшись. Сомкнет ли опять веки или улыбнется в разузоренное морозное стекло. И будет ли тот ливень, который смоет со зрачка души пыль, грязь, кровь, пот, бессонные ночи, боль, страдание. И если человек жив для Бога, он увидит всё, как в первый раз, хрусталем первоначального детского ока… в самом большом одиночестве, на дне самого черного котла январской ночи».
      Выйдя из троллейбуса на вокзале, они сели в электричку и поехали в аэропорт. Электричка бежала по безжизненному снегу полей. Текла по мостам над водой ледяных рек. Вовченя открыл окно, и в большой прямоугольный проем, соединивший их с природой, ворвался холодный воздух из мест отсутствия жизни. Ветер сдвигал деревянные вагонные скамейки и, подняв смерчем сметенный в угол ком грязи, бросил его в другой конец вагона, как император бросает своим подданным горсти золотых монет в миг торжества его судьбы.
     Вовченя лег на холодный пол под скамейку. Мойша закрыл лицо руками и прижался телом в углубление в стене. Электричка влетела в тоннель, уходящий в скальную породу, и к ветру приник удушающий мертвящий свист. Свист был неземной и нездешний. Вовченя, елозя губами по полу вагона, вспомнил когда-то слышанное им: «… будет ли эта зеленая падаль вонять, летя сквозь хрустальные залы небесных сфер?..» Наконец электричка остановилась у подземного входа в аэропорт. Они спустились вниз. Сводчатый узкий коридор постепенно расширялся, и Мойша с Вовченей оказались в обширном пространстве пещеры. Смрадный трупный запах исходил из огромной освещенной факелами, вырубленной в полу ямы. Мойша подошел к краю пропасти и, встав на колени, поглядел вниз. И когда он повернулся, Вовченя увидел его сдавленное мертвой тоской лицо. В гудящем свете факела он улыбался, как улыбается покойник случайно нашедшему его и застывшему со свечкой в руке кладоискателю. Вовченя представил себя ползающим в гнилой вони окровавленных мертвых тел и срезающим тупым перочинным ножом пуговицы с их похоронных черных костюмов. Потом он дрожащими от сладострастного нетерпения руками вдевает их в суровую нитку, завязывает узелок и накидывает ожерелье себе на шею.
     Мойша взял факел и осветил затуманенное лицо Вовчени.
     - Садимся и едем, - сказал он.
     Погрузившись в шахтерскую люльку и столкнув ее с опор, они полетели в пустынное не обихоженное пространство. Вовченя издыхал… Рядом с ним скользило не видящее их лицо сержанта внутренних войск Худыбердыева. «Внутренние войска стрелять нормально… нормально…», - сказало лицо не шевелящимися губами и исчезло в дали темноты. Вовченя помнил это лицо по прошлой счастливой жизни. Они крепко сдружились с Худыбердыевым, пребывая в Благовещенском психдиспансере.
      - Канадские дворники в обильно-снежные зимы две тыщи долларов получают, крикнул сквозь струившийся мимо них воздух Мойша. Его лицо зарделось от ветра, и длинные волосы струились, как дым. Вовченя искал выход. Потом он вспомнил, что швейцарские бомжи вообще ничего не получают, и сказал:
     - Мойша, остановите, пожалуйста, люльку.
     Фонарик на его каске бросил золотой солнечный зайчик на гранитную стену шахты.

                2

     … Они шли по лесной тропинке к медвежьей берлоге.
     - А если он уже спит, - спросил Гекельхаузена Вовченя.
     - Если спит, разбудим, - ответил тот.
     Медведь еще не спал. В свете падающего при луне снега он заботливо накладывал на берлогу валежник. Они медленно и тихо подошли и остановились в десяти метрах от медведя. Медведь подошел и молча обнюхал их. Мойша стоял в недвижимой позе часового и смотрел, как падает снег. Медведь отошел от них и, встав на четыре лапы, забрался в берлогу. Сейчас будет тепло, подумал Вовченя и сделал шаг.
     - Подождем еще, - остановил его Мойша.
     Они стояли, чувствуя, как тает снег на вытянутых руках. Мойша, прищурившись, наметил кратчайший путь к берлоге. Размял замерзшие ноги и, проваливаясь в заметенные снегом выемки в земле, пошел вперед. Засунув голову в берлогу, он, воспроизводя уверенный голос, сказал:
     - Мы пришли к тебе, чтобы скрасить твое одинокое зимнее существование. Пусти нас, великий полнокровный зверь.
     Медведь не отвечал. Мойша, устав стоять в согнутом положении, хотел было уйти, но высунувшаяся медвежья лапа зацепила его когтями за сукно штанов и затянула внутрь. Мойша цеплялся руками за сучья, но тщетно. Наконец он исчез в берлоге с охапкой валежника в руках. Вовченя стоял вдалеке и ждал услышать какой-нибудь голос… В берлоге было тихо. «Пора, - подумал он и, перебирая руками и ногами по земле, пополз. Забравшись в берлогу, Вовченя заметил тусклый огонек. Зажглась спичка, и при ее свете он увидел сидящего с папиросой Мойшу. Медведь сидел напротив него. Спичка потухла. Мойша зажег еще одну. И Вовченя, поняв, что они не разместятся здесь втроем, хотел уже было вылезти обратно, но медведь, догадавшись, нехотя уступил ему место и вышел наружу. Друзья, выглянув из берлоги, долго смотрели вслед его удаляющейся худой фигуре.
     - Медведь ушел навсегда, - сказал Вовченя.
     Они спали. Впервые за семь дней. В небе полная субботняя луна превращалась в воскресный серп. Вовчене снилась его свадьба. Он выходит из широкой заводской проходной и, потягиваясь, счастливой улыбкой провожает заходящее за холм солнце. Потом останавливает попутный грузовик, и тот доверчиво вбирает его в свои внутренности. Вовченя едет, безбоязненно осматривая в отверстие жестяного кузова стены заводских корпусов. Он не боится бегущих за машиной собак. Свадебное шествие собак заставляет его улыбнуться завтрашнему дню. Доверчивая любовь к жизни не покидает его в течение всего пути. Впереди, сквозь парящий воздух дыхания идущих людей он видит дом регистрации смертей и браков. Его ждут. Суженая мнет в руке платок и, поднося к лицу, промокает слезы. Вовченя шепчет: «Поэт в России больше не поэт». Подходит к своей избраннице и ведет ее под своды здания. Удовлетворенные происшедшим, они выходят из зала, соединившего их судьбы. Вовченя оставляет невесту у дверей загса и уходит один. Он садится в детские санки, запряженные тройкой свиней, машет рукой, и ройка увозит его, гремя колокольчиками, по белой скатерти дороги. Уснувшему под мерное поступательное движение животных, ему грезится, что это не свиньи влекут его на свадебное застолье в дом культуры похоронного бюро, а жена везет его, укутанного теплым одеялом и спящего в санках, на работу. Последнее, что он видит, это проходная, всасывающая в себя помятые утренние лица людей…


     Проснувшись утром, они долго, крича, ходили по лесу, разыскивая ушедшего медведя. Медвежьи следы вели к полузамерзшей реке и обрывались. Вовченя медленно вошел в воду и, встав на стремнине, погрузил в реку растопыренную ладонь. Мойша молчаливо наблюдал за ним с берега. Вовченя тупо смотрел в воду, не меняя выражения склоненного лица. Неожиданно он взметнул руку, и над водой явственно возникла бьющаяся рыба. Вовченя держал рыбу за горло и глядел в ее раскрытую пасть. Это была скумбрия. Выбросив ее на берег, Вовченя повторил этот удачный опыт. И через некоторое время они уже поедали разогретую ярким утренним солнцем рыбу. Не съеденную оставили лежать на снегу и ушли, посмотрев на медвежьи следы.
     - Придет, съест, что осталось, - сказал Мойша.
    Выйдя из лесу на 81 километре, они дошли до избушки Дротова. Дротов в ней жил, приезжая за грибами. Вся избушка была завалена до сих пор не вывезенными грибами. Грибы были везде. Они висели на натянутых веревочках и бечевочках. Огромная груда грибов лежала на дубовом столе. Мойша растопил печь и, залив воды в ведро с грибами, поставил его на горячие поленья. Они нашли коробку чаю и пачку нюхательного табаку. Мойша заваривал чай. Вовченя, забив себе в ноздри табак, ждал.
     - Эй, продавец табачной пыли, пей чай.
     Вовченя наколол сахару и, неизвестно к кому обращаясь, сказал: «Вприкуску пейте, вприкуску». Табак медленно выпадал у него из ноздрей. Наконец поспели грибы. Гекельхаузен вывалил их из ведра на стол, и они долго жевали грибы усталыми, тяжело двигающимися челюстями.
     Мойша достал с пустой полки записную книжку Дротова и стал читать вслух, перелистывая наслюнявленными пальцами страницы.
     - «Купи себе трактор «Беларусь» и паши. Купи себе бензопилу «Дружбу» и пили. Сколько на асфальтоукладчике не работай, умней не станешь. Коми-Пермяцкий остяк. Идолище поганое. Страхолюд. Баран глиняный. Гад вдавленный. Шарит, изничтожает, унюхивает. Как на шарнирах, вертится. Угрызёт, уворует. Руки, как щупальца у кальмара, бегают. Как термит, изжирает всё».
     Далее следовал отрывок из летописи: «Он пытался говорить по-латыни. Временами принимал позы римских статуй и надолго замолкал. После чего, имитируя оживление одухотворенной плоти, говорил: «Я взыскую к вам теперя!».
      Мойша закрыл блокнот и положил его на место. Вовченя спросил, осталось ли что-нибудь в ведре, из которого они ели «грибницу». Гекельхаузен посмотрел и ответил, что осталась только проваренная грибная вода. Вовченя вылил ее в плошку и, влив в себя эти помои, вышел на природу. Зачерпнув в колодце чистой воды, он выпил полведра и, встав на колени в снег, произнес: «О, приветствую тебя, лирическая эпоха русских Водолеев». Всё выглядело печально. Морозная ночь. Белый снег. Белая луна. Черное пространство. Черный воздух. Холод. Поле. Огородное пугало, оставленное трудолюбивыми фермерами. Заиндевевшая одежда на истонченном дереве перекладин креста. Ты подожди до весны… до весны. Какая грусть в этом символе русского земледельца. Когда Вовченя вернулся, Мойша рассматривал висящий на гвоздике термометр Дротова. Стрелка на термометре стояла напротив надписи «Великая сушь».
     - Наверное, от печки, - сказал он, показывая на термометр вошедшему Вовчене.
      - Время горит в избранных в период хорошей тяги истории, - заговорил Вовченя. Гекельхаузен запрыгнул на печку и оттопырил ухо.
     - Бывает время отпеваний, время хвалы и время плача о себе. Везде воздушная тяга времени. Двигалась земля, бились в нее океанские волны. Нож пробил долгую кровавую трещину. Ибо когда нет тяги, страшен тот огонь, горящий, как мертвая вода. Тает он и становится пеплом для земли, и небо льет дождь на ту землю.
     Гекельхаузен открыл дверь, и по-черному топящаяся печь загудела летящим красным огнем.


     Они шли по шпалам, ступая по шпалам широкими шагами землемеров. Не останавливаясь, одолели 84 километра за 15 часов и застали в городе восходящее солнце. Свернув в переулок, где жил Пусик, они увидели его копающим в палисаднике яму. Лопата плохо брала мерзлую землю, и Пусик, тяжело дыша, вытирал пот с красного лица. У ног его сидел кот.
    - Ты что это здесь? – спросил его Мойша.
    - Уезжаю я, - сказал Пусик, - горсть родной земли хочу на память взять.
     - Куда едешь-то: на Тамбовщину? – равнодушно поинтересовался Гекельхаузен.
     - В Африку, дышать их воздухом, - ответил Пусик, уволакивая звенящую по ступенькам лопату.
     Вовченя сощурился и, посмотрев на небо, подставил лицо солнцу. В горящем красном тумане мерцали белые крылья.
     Пусик махнул им из окна рукой.
     - Заходите, - крикнул он.
    Пусик готовился к отъезду. Из двигающейся раковины граммофона исполнялся медленный плясовой вариант композиции «Выйду на улицу, гляну на село». Вовченя стал молчаливо танцевать, медленно вращая ногами, и, нагибаясь телом, хлопал руками по голенищам сапог. Лицо его ничего не выражало. Мойша достал из походного рюкзака Пусика затертый номер «Форчуна». С обложки на него посмотрел человек с бородой.
     - Лев Толстой, - шепотом произнес Мойша.
     Но под портретом была надпись: «Советский ученый-энциклопедист, государственный деятель, исследователь Арктики, академик. Герой Советского Союза О.Ю.Шмидт».  Вовченя, сплющив нос. Пар поднимался по вертикальной поверхности стекла. Граммофон исторгал из трубы звуки. Песня разносилась сквозь открытую форточку. Во дворе Пусик, держа кота за задние лапы, вел его по асфальту. Передними лапами кот переступал сам. Вовченя закрыл форточку и выключил граммофон.
      - Иохим фон Цеденбал, - прошептал он дрожащими губами. Неожиданно ушедший Пусик вернулся держа за лапу в опущенной плетью руке кота.
     - Кота вот еще дрессировать и дрессировать, а я уезжаю, - устало улыбнувшись, проговорил он.
     - Мне бы твои заботы, - снисходительно сказал Гекельхаузен.
     Пусик снял со стола голографическое в черной рамке изображение кота.
     - Просьба последняя у меня к вам будет, друзья. Если кот прикажет долго жить, вы организуйте обряд похорон должным порядком. Пусть Мойша несет кота, а ты, - Пусик посмотрел на мерно стонущего в углу Вовченю, - будешь идти впереди, держа в руках котов портрет.
     Под окном заработал компрессор. Люди с помощью его энергий отбойными молотками долбили асфальт. Страшный по силе звук разнесся далеко окрест. Они посмотрели на этот  процесс в окно. Пусик вылез в форточку и закричал:
     - Баре е…, у холопьев х… стоят.
     - Вежливость обезоруживает, - сказал Мойша.
     Теперь они наблюдали картину любви в противоположном окне. Пусик вслух читал стихи о феерии счастья, источнике грез и оазисе жизни. Я трепетный цветок на дереве существования, думал о себе Вовченя.
     Ночь была на удивление прекрасна.
     В небе гудели сверхзвуковые военные самолеты.
     - Опять Москву бомбить летят, - сказал Гекельхаузен.
     Постоянно дрожали стекла, что-то взрывалось или же самолеты переходили звуковой барьер.
     Теперь самолеты на бреющим полете, выключив моторы, пролетели мимо их окна. Один из летчиков, приостановив движение машины, вытянул руку из кабины и, как бы приглашая к себе, помахал им и тут же, включив всю мощь моторов, бесследно вертикально исчез в небе, оставив после себя полоску вакуума. Последнее, что они видели, был медленно загибающийся кверху фюзеляж. С гвоздями вырвало окна, и, шатнувшись, дом просел в землю.
     Теперь под окнами поливальные машины окатывали улицы крутым кипятком.
     - Чтобы не промерзал асфальт, - сказал Мойша. Клеем намажьте улицы, клеем, хотелось ему крикнуть.
     «Встану на колени перед Беатриче, соблазню Недотыкомку», - бормотал он про себя. Насладившись этими мифами, он отвел глаза в глубь жилого помещения. Пусик, склонившись над картой, подобно Александру Македонскому, что-то шептал и углубленно водил пальцем по выпуклой топографии материков.
     Не закрывающаяся входная дверь, тихонько скрипя, отворилась, и на пороге возникла Люся с Дуняшей. Люся стояла, держа в руке заложенную пальчиком книгу и, кокетливо проводя язычком по губам, смотрел мимо присутствующих в потолок. Дуняша плакала, роняя крупные слезы на упругую грудь.
     - Василий пропал, - захлебываясь, проревела она.
     - Всем сидеть, - вдруг дико заорал Вовченя.
     Все молча расселись по углам. Пусик тихонько сел на спинку стула, поставив ноги на сукно обивки. Спинка отвалилась, и Пусик, упав, тяжело ударился головой об пол. Вовченя снял с гвоздя тужурку и ушел. В соседнем спецраспределителе он подошел к продавщице, стоящей за прилавком, и, перегнувшись, долго допрашивал ее, какой нынче товар. В конце он задал вопрос, ради которого, собственно, пришел.
     - Есть ли в продаже собачьи фуфайки? – спокойным голосом спросил он. Продавщица, не поняв, на минуту замешкалась. Вовченя, взяв ее двумя пальцами за подбородок, отчетливо повторил свой вопрос:
     - Я задаю нормальный риторический вопрос. Есть ли у вас собачьи фуфайки? Да или нет.
     Продавщица была подвалена напором его энергии. Она молчала.
     - Фуфло, - громко рассмеялся ей в лицо Вовченя и вышел на улицу.
    - Ступай, ступай, - сказал он сам себе задумчиво.
     Вернувшись к Пусику, он блаженно растянулся на прибитом гвоздями к полу матрасе.
     - Когда, в конце концов, он соблаговолит ознакомить нас со своими творческими потугами, - указав на Вовченю, спросила Люся Емвбахер.
     - Он уже не может, исчал, - ответил Пусик.
     Мойша подошел к зияющему выбитыми стеклами окну. Он высунул язык и тяжело подышал, как намаявшаяся за день собака. Тут он отвлекся, выгоняя залетевшего в оконный проем опаленного голубя. Потом снял с гвоздика бескозырку отслужившего в прошлом на флоте Пусика. «Савраска», - прошептал он золотые тисненые буквы названия корабля. Люся подошла к Вовчене и, встав на колени у матраса, взяла его руку в свои ладони…
     Вовченя проснулся, когда первые робкие лучи фонарей позолотили щербатую поверхность асфальта. Он подошел к окну. Свет на асфальте мерцал, как туманная глубина горного озера. Вовченя встал в оконном проеме. Только бы долететь, подумал он, докурив и бросив в глубь комнаты окурок.
     Вовченя с Мойшей сидели на мостовой. Вовченя снисходительно вспоминал свое падение из окна. Я фигура, приравненная к Юлию Цезарю, думал он радостно. Папироса. Прилипшая к краешку губы, от шевеления ветром качалась, как травинка.
     Было четыре часа утра. Валериан Иванов вышел на крыльцо, держа в руке американский флаг без древка. Иванов сумрачно смотрел на безлюдную глухую улицу.
     - Похмелиться есть? – хриплым голосом спросил он. – И пойти-то некуда.
     - А ты не Наполеон в четыре часа утра подниматься, или ты утреннюю свежесть любишь и зарождение дня, - ответил Мойша.
     Валериан распахнул пальто. На тыльной части драпа, всунутые в тесные тесемки, висели разнообразные отвертки.
     - Вот, ношу. А на… они мне нужны, - сплюнул Валериан.
     Друзья поднимались в подъезд.
     - Ноги, как ватные, - сетовал Иванов.
     - Это у тебя не ноги, это у тебя штаны ватные, - заметил ему Мойша.
     Вовченя принес со двора парту, и Иванов сел на нее. Прямо перед ним под лампочкой висел список фамилий жильцов. Вовченя закрыл ему правый глаз лопатой, а Мойша стал водить обрезком водопроводной трубы по списку. Иванов читал.
     - С правым глазом у тебя всё в порядке. Вовченя, закрой ему другой глаз, - попросил Мойша.
      - Зверинка, Зверушка, Зверуши, Амбал, Зверко, Зверч, - Валериан жёстким пропитым голосом произносил фамилию за фамилией. – У меня муха в американском флаге три дня жила. Два молотка в башку полетят, если что, - в довершение сказал он и, держась за локоть Вовчени, медленно стал спускаться по ступенькам. Вовченя, как рыба, тяжело дышал широко открытым ртом.
     - Дог, дог-кусака, спаси меня, - кричал Вовченя. Сны, сны, тупейные художники. Вовченя вспомнил картину «Гитарист-бобыль». Крупные слезы ребенка потекли у него по лицу. Зачем теперь это всё? «Зик транзит глория темпо». Парфенон на черной обложке истории мира за пятый класс. Где та парта, за которой я сидел? Где она? Где? А… а… а?
     Пусик стачивал напильником ногти на ноге. Ступня находилась в прижатом состоянии на уровне груди. Рашпиль изгалялся, как смычок Паганини. Пусик кряхтел и временами обмакивал напильник в стакан с дезинфицирующим раствором.
     - Вот я и говорю, - донесся до Вовчени его голос, если ему в зад воткнуть обрезок водопроводной трубы, вряд ли он разогнется…
     Вовченя, жалея, что не услышал начала разговора, а следовательно, потерял нить беседы, нахмурился. Пусик с шармом стряхивал махорочный пепел с козьей ножки.
      - Вовченя Климентович, вы будете на ночь неги парить, - склонился он над Вовченей и, скрестив руки на груди, чмокнул губами, как верблюд-драмодер.
      - Вот так и живем, - добавил он, уставившись в окно.
      - Отойди, дядька, - тяжело дыша, ответил ему Жихаркин. Общаться в людьми он уже не мог, мог только смотреть, выпучив глаза, и не реагировал даже на добрый щелбан в нос. Нос у него был распухший и синий.
     За окном на улице дергался в эпилептических конвульсиях грузовой самосвал, не могущий сдвинуться с места.  В мутной темноте он был пугающ, как грезы Леонардо.
     Вовченя подошел к зеркалу.
      - Деда Мороза, - сказал он, показав на себя пальцем, - красивше не быват.
     - Пора задвигать кони, - произнес он спокойным диктаторским тоном.
     И отдалось в стенающих стенах; и сердце его исчислено, взвешено, отмерено, и вес его будет уточняться… Мойша и Антон Иванович стали бить Жихаркина в лицо после бесплодных попыток вызвать в нем какую-нибудь реакцию на световое и звуковое воздействие. Наконец Вовченя уныло встал и, как китайский гимнаст, помахал руками и покричал в подражание чайкам, нещадно парящим у остывающих погорелых помоек.
     - Вовченя Климентович, извольте кричать по-петушиному, - напряженно и громко проговорил Пусик.
     Подбежала Люся и встала на цыпочки рядом с Жихаркиным.
     - Чайка птица белая и крылатая, и вы не можете соперничать с ней, - сказала она.
     - Я по птице гадаю, - угрюмо ответил Вовченя, - вот если б внутренности оторвать у ней.
     Он просунул руки между створок радиаторной батареи и, погрузив в углубление между ними лицо, отдыхал. Какая мощь, думал он о чугуне, воде и тепле. Вспоминалась ему и вся канализационная сеть города. Вовченя лихорадочно припоминал увиденное им ее нутро. В самом закрытом месте был, в самом сокрытом думал он. Прозрачные слезы затекали на белю грудь его. Приложив ухо к батарее, Вовченя чувствовал гудение воды. Где бы ты ни был, ты будешь согрет. Блаженны вышедшие, потому что они найдут дорогу. И в черной гари ночи, и в белой пыли дня.
      Но дымный воздух поднимался к солнцу и метался в огне, меняя очертания, и становился смерчем с двумя открытыми воронками, и летел в землю гудящим красным драконом. Меч рассек его свистящей сталью, и кровь залила полнеба. И жар закрытой прахом земли был сух, и лицо было сухо и горело тлеющей кожей, и кожа не источала влагу.   
                Август-октябрь 1991 г.