Мажорный отходняк

               
      
Дымились помойки. Воняло газом. Жихаркин включил марш Мендельсона и стал представлять, что он женится. Очень хотелось жениться. Все говорят, что для здоровья полезно. Вот одного я не знаю, должна жена с меня будет сапоги снимать или нет. Да и сапог-то у меня нет. Хотя можно купить кирзач. И он с удовольствием щелкнул пальцами, представляя себе твердость подошвы стопроцентного кирзача. Так значит, как в фильмах показывают. Жена будет стягивать сапожищи с моих ног. Уф, хорошо. От удовольствия у Жихаркина перехватило дыхание. А сапоги-то нужно смазывать ваксой. И он с блаженной улыбкой, лениво обнажая гнилые зубы, представил, что купит две щетки, банку ваксы и скамейку. Поставит на скамейку ногу, обутую портянкой и сапогом. И начнет, поплевывая на кирзач, растирать щетками грамм сто ваксы, доходя до полного изнеможения.  А жену-то надо любить, обернулся Жихаркин на банку с хомяками, которые, существа, стояли в полный рост, положив лапы на стекло, и смутно смотрели на Жихаркина. Хомяки не кормлены, дери их черт. «Сейчас», - заорал он по направлению к банке. «Я вам шлифты-то загашу», - всё шумел он, долбя в ступе толченый кирпич. Хомяков он жалел, и они отвечали ему тем же чувством. У него была цель: завести двадцать пятилитровых банок с хомяками. Да, но жена-то, жена. Что я ей скажу? Я скажу ей:
     - Не находите ли вы, что поверхность этого стола абсолютно гладкая,  - и буду долго водить по столу ногтем, думал Жихаркин, представляя себе ее ошарашенную физиономию.
     - Абсолютно, - ответит она ему.
     - А вы любите хомяков, ведь за ними надо ухаживать, - спросит Жихаркин.
     - Хомяки народ молчаливый, - заметит она веско, морща лоб. – А я например люблю рыбок.
     - А я, а я, - запыхается Жихаркин,  - больше всего на свете люблю толочь в ступе кирпич и использую его в качестве мыла.
     - Оттого-то у вас такое большое и красное лицо, - скажет она.
     - Да, - похвастается Жихаркин. – все говорят, что у меня удивительно здоровое…
     У него перехватило фантазию. Что говорить дальше, судорожно сжимая кулаки, думал Жихаркин. А когда придет пора наступления первой брачной ночи, что я буду делать? Говорят, должна быть любовная игра. Надо прийти с настольным футболом. Он вспомнил, что в детстве очень хорошо играл в него. Там такие футболистики, ваньки-встаньки. Оттягиваешь его, и бац по оловянному шарику. Я всегда был в первых рядах победителей, посветлел лицом Жихаркин. Оттягиваешь в полный рост эту фигурку, и она долго еще звенит, пока ищешь мячик, улетевший черт знает куда. Бывало, он долгими часами оттягивал этих футболистиков, прислушиваясь к очень нравящемуся ему звуку. Как медведь играет на расщепленном пне. Дзень. Он любил музыку и марш Мендельсона. Да, да, Джойс, поток сознания, свадьба. Напьюсь, напьюсь, истерично сводил и разводил брови Жихаркин.  Круто напьюсь, а дальше по воле волн. А может, всё обойдется, и увезут в вытрезвитель, и потом буду бравировать этим. Он высунулся в форточку и заметил перемену направления ветра. На горке сидел ребенок лет шести и орал в полном одиночестве, кидая камнями по пустым консервным банкам, кучи которых хватило бы не на один танк. Опять тот же вопрос. Уживется жена с хомяками или нет. Друзья посоветовали Жихаркину купить сюртук, и он долго ходил по мебельным магазинам, задумчивая трогая слюнявым пальцем шершавые тяжелые табуретки, по теории ассоциации вспоминая, что у него дома тоже такие есть. После чего светлел лицом, а дома громко бил ладонями в эмалированное, с аккуратно закрученным на дне гофрированным шлангом. Из соседних комнат раздавался свист и гомон. Потом самый отчаянный сосед, один из братьев Шестерня, выбегал полуголый на площадку, потом на улицу, вызывать шестую бригаду, с истеричным криком. «Упеките его, упеките». Братья Шестерня жили дружно, постоянно играя в морской бой. Они кричали фразы типа «Б-6». «Мимо, мимо, - кричал в ответ второй брат, - козел ты, Леша, козел». «Сам козел», - и они начинали кидаться друг в друга эмалированными тазами, делая, когда кому-нибудь попадало по голове, дерзко-удивленные лица. Соседи, чтобы различить их, звали одного по старой фамилии, а второго Шестерню звали Маховик. Их фото украшало выставку работ местных фотолюбителей под надписью: «Вот они, скромные герои в белых халатах, недремлющее око, дружные санитары пятого городского морга братья Шестерня». Приезжала машина без излишеств, в нее загружали Жихаркина и увозили по новому адресу в психиатрическую лечебницу. Хомяки в банке околевали. Это усугубляли братья-санитары, прыская туда дихлофосом, после чего хомяки, взявшись за руки, пели « Дубинушку». «Эх, зеленая, сама пойдет, подернем». Шестерня улыбались скверной улыбкой больших, цвета спелой кукурузы, зубов и уходили, прячась за мебель. В психиатрической лечебнице во дворе свиньи принимали грязевые ванны. «Я не хочу к ним», - стонал Жихаркин, хотя его туда никто и не гнал. Он очень боялся недоразумений. Факт его существования вызывал неподдельный интерес у населявших эту больницу врачей. На глазах всего честного народа Жихаркина раздели догола и опять одели в стиранное рванье. Он испуганно озирался, как таракан на свежей штукатурке.
     - А потолок-то плохо побелен, - заметил он главврачу на вопрос, какое сегодня число и год.
     - Нет, Робеспьера из меня не выйдет, - заслонял он рукой свет многовольтовой лампы, смотрящей ему в лицо с расстояния в метр. – Товарищ главврач, можно я скажу речь в присутствии веселых обитателей этих катакомб.
     - Хорошо, скажите, - отвечал врач. – Но текст… корректуру, - он замялся, - буду править я. Идет?
     - Идет, идет, - ласково зевнул Жихаркин.
     «Я ждал это время, и вот это время пришло», - напевал он в ожидании процесса заполнения палаты больными. По одному они стали появляться, маниакально протягивая белые узкие полоски бумаги, видимо, принимая за контролера неподвижно лежащего хроника. Но кто-то рвался и без билетов. Жихаркин начал речь словами: 2О, это великолепие человеческого духа…»
     Он победно оглядел выразительные лица параноиков. Плюнул, растер и попросил задавать вопросы.
     - А вот скажите, товарищ, вы откуда такой, из райсобеса?
     - Нет, - протянул ему Жихаркин руку. – Будем знакомы, я такой-то.
     - В таком случае, я МНС Анатолий Искандерович Гопака – моя фамилия.
     Другие задавали более существенные вопросы. Почему, например, носки могут быть и красного, и белого, и даже зеленого цвета, ведь носки вещь деликатная и требует ежедневной стирки. Ответив на все вопросы, Жихаркин стал морщить лоб, сводить в одну точку губы и проситься на экскурсию в свиной блок. Поймав своего лечащего врача, он доверительно требовал ответа, хватает ли свиньям ботвиньи и очистков, маниакально требуя перевести на питание свиньям основные фонды капиталовложений.  Свиней что ни день, то праздник, удивлялся он этому факту. Братья Шестерня принесли Жихаркину печеной картошки. Осознали вину-то, злорадствовал Жихаркин, пожирая картошку и размазывая ее по лицу. Всем проходящим мимо он улыбался, быстро-быстро повторяя слово «здрасте». Анатолий Искандерович Гопака, молча ощупывая стены, шел в туалет. Он ничего не видел. Будучи слепым от одеколона «Фиалкин цвет». Гопака любил указывать на недостатки обслуживания на местах. Он заострял внимание на том, что нельзя опускать руку в суп, чтобы потом ее облизывать, выворачивая язык до такой степени, что становилось видно пищевой тракт. Поев, Жихаркин опять начал думать о своей свадьбе. Теперь его заботил тот факт, что как он будет после обеда дышать жене в нос тошным запахом непереваренной пищи. Она будет говорить «фи», зажимать миниатюрными пальчиками в маникюре нос и убегать, дергая влево-вправо задом. Жихаркин менял койки, перекладывая подушки то с одного бока на другой, то с того конца на этот. Вдалеке под сурдинку насвистывал марш Мендельсона главврач, патологоанатом Евлампий Костоломов. Выйду на волю, мечтал Жихаркин, сменю фамилию, куплю театральный бинокль и буду открывать звезды по пять штук в день – подытожил он вывод этого долгого дня.
      В палату вносили нагнетатель воздуха в межъящичное пространство. Жихаркин ворочался с боку на бок.