- в соавторстве
Я возвращался из очередного путешествия. Бригантина покачивалась на волнах, и зеленое солнце наливалось глубокой синевой, опускаясь за линию горизонта. Таяла на воде изумрудная полоса, и небо становилось непрозрачным, черным. В соцветиях пены под кормой вспыхивали зеленоватые искры, а по правому борту тонули в сумерках немые громады островов Эитаи.
Голос подарил мне славу, и в последние годы я всё чаще получал приглашения петь в столичных театрах. Сольх, Лайана, Каллея – меня приветствовали мастера музыки, аристократы и правители… и только на родных островах все провожали косыми взглядами и злым шепотом.
Капитан держал курс на Лайли, к полосам серого песка, где мерцают под солнцем выброшенные на берег капли янтаря, и волны стирают следы; где прячутся под камнями пугливые крабы, и на скалах вьют гнезда ониры – иногда небесные коты слетают к воде и выхватывают полупрозрачными и острыми когтями серебристую рыбу.
Пятнадцать лет назад я прибегал на берег плакать от обиды и считать синяки. Дети жестоки.
Кончиками пальцев я поправил маску. Темно-фиолетовый бархат не прятал шрамы или причудливое уродство – на любых островах, кроме родных, меня, наоборот, сочли бы красивым. До совершеннолетия, как родственники и учителя, я еще верил, что произойдет чудо, и невзрачный мох покроется цветами.
Меня не приняли в театр, несмотря на отлично сданные музыкальные экзамены, которые так значимы для сирен – моим соотечественникам важны не только идеальные слух и голос. Они хотят восхищаться и лицом. Я помню презрительную гримасу театрального Наставника при виде бумаг из консерватории. Он скомкал направление и, разорвав мой диплом, отшвырнул клочки. Никогда этого не забуду.
– Эни Нааэй, через несколько часов мы прибудем в Лайли.
Цеш Юрге, полноватый и степенный сольхец, служил мне больше десяти лет. Он занимался счетами, встречами, концертами и был первым, с кем я познакомился сразу после отъезда из Эитаи.
Последние лучи скользнули по выбившейся из-под моего берета тонкой и золотой пряди. Я кивнул, поправил онирское перо у ремешка. Юрге оперся о трость и провел ладонью по аккуратно расчесанной бороде:
– Что вы собираетесь делать дома?
– Увидеться с Наставником театра. Не думаю, что он откажется от встречи с такой знаменитостью, как я.
Цеш улыбнулся:
– Вам не ведомо смущение.
Я польщено приподнял уголки губ в ответ.
В театр я отправился утром. Рассветный Лайли казался несуществующим, сказочным: раковины домов, между которыми стелется туман, над ручьями – спины мостов, и пропитавший всё, даже землю, запах соли.
Оправив соцветия манжет, я вышел за придержавшим дверь Юрге и огляделся – город остался прежним, каким запомнился с детства. Теперь я видел, насколько он мал, скучен и неприметен. Пожалуй, лишь выточенный в раковине полубезумным архитектором театр давал Лайли право на жизнь. Восхищенные звуковикой в город стекались музыканты и певцы. Они делали его известным.
Из утреннего тумана неторопливо вырисовывалась раковина театра, увенчанный лучами костяной завиток молочно-белого рапана. С каждым шагом он становился ближе. Под ногами хрустел сероватый песок улиц, и звук тоже напоминал о детстве – я разглядывал ажурное плетение барельефов и представлял разлетающийся под сводами театра собственный голос и то незабываемое ощущение, когда музыка постепенно наполняет изнутри и, достигнув краев, выплескивается наружу. Каждая сирена живет ради этого.
Цеш первым заметил черноту окон, которые прежде закрывали нежно-голубые с розовым витражи.
– Мне казалось, что вы выбираете несколько иное оформление для своих театров, эни.
Я остановился; затем молча ускорил шаг, перешел на бег. Театр выглядел брошенной на пепелище расколотой ракушкой.
Цеш нагнал меня.
– Золотоголовый Ценин… – пробормотал он, однако солнечное божество сольхцев было здесь бессильно.
Я стянул перчатку, наклонился и зачерпнул ладонью смешанный с песком старый пепел. Холодные струи просыпались между пальцами.
Я смотрел на них и не мог понять, как это случилось, кто допустил? Театр всегда был сердцем Лайли, а теперь оно… умерло? Остановилось?
Сгорело.
Злые слезы наполнили глаза. Я развернулся и зашагал прочь.
Днем я посетил в консерваторию. Меня вспомнили, и ректор согласилась принять незваного гостя. Слава Нааэя Иола достигла родных островов, как я и ожидал.
– Наставник театра погиб при пожаре, – Иэлия Эа убрала за ухо зеленоватую прядь и посмотрела мне в глаза. – Ты рад?
Свет тёк сквозь высокое и узкое окно. По выложенному каменными плитами полу ползли солнечные блики. Ректор сидела в кресле спиной к окну, и её силуэт окутывал ореол мягкого рассеянного света.
– Мне все равно.
Позади корректно кашлянул в кулак Юрге.
– Куда разъехались остальные? – я предпочел не заметить его жеста.
– По другим городам. В Эитаи достаточно театров. Может быть, лет через семь или десять, когда выделят деньги на реставрацию, Лайли оживет.
Я подошел к окну. Иэлия сидела рядом, спокойная и невероятно красивая. Она походила на ожившую фарфоровую куклу с кошачьими чертами и завораживающе глубоким взглядом.
– Фиолетовый цвет идет к твоим глазам, – Эа плавно поднялась, положила ладонь мне на плечо и посмотрела в глаза моему отражению.
– Это сарказм или искренние слова?
– Я не способна сделать комплимент бывшему соученику? – невинно удивилась она.
– Ты помнишь, как мне портили ноты, прогоняли из коридоров на перерывах и совали в волосы репей?
– Это только сделало их лучше, – Иэлия странно улыбнулась и потянула концы густо-фиолетовой ленты. Золотые пряди волной укрыли мою спину. Я поднял руку, чтобы коснуться тонких ключиц…
Мы свободны от предрассудков, и маска вряд ли её смутит. Юрге сказал, что подождет меня в коридоре, и вышел.
На закате я снова пришел к театру. Было пусто и тихо. С сумерками раковина почернела и как будто ссутулилась. Я долго ходил вокруг неё, а затем скользнул под проржавевшую цепь на двери.
Мне показалось, что внутри еще пахнет гарью. При каждом шаге песок и пепел оседали пылью на носках туфель. Лучи закатного солнца проскальзывали сквозь щерящиеся осколками витражей окна.
Я подошел к краю оркестровой ямы, спрыгнул вниз и закашлялся. Пепел. Пыль. Гарь... От маленького мирка Лайли ничего больше не осталось.
Ноты я увидел случайно.
Почерневшие по краям листы осторожно легли в ладони. Я присмотрелся к темным знакам и не сдержал грустной улыбки. «Песнь о ш’хэй», опера о мести русалок лайанцам – трагическое и красивое произведение, написанное века назад моим соотечественником. Первые страницы сгорели, и ноты продолжались партией потерявшего сына правителя Лайаны, который клялся отомстить. Кровавая расправа северян над ш’хэй стала началом долгой войны. Она завершилась падением Иллении, бывшей лайанской столицы. Я подумал, что война тянется до сих пор – русалки и северяне остались врагами.
Месть… Месть. Я приехал мстить погибшему Наставнику и сгоревшему театру.
Зал слепо смотрел на меня почерневшими сводами.
Бережно прижимая к груди хрупкие листы, я пошел к выходу. На ступеньках, опершись о трость, ждал Цеш. Я остановился и посмотрел на него:
– Займись расчетами. Думаю, моих гонораров хватит на восстановление театра.
Сольхец немного приподнял косматые брови:
– Разве вы не приехали поквитаться за обиды прошлого, эни?
Я пожал плечами и молча сошел вниз. Обиды прошлого казались пустыми рядом с тем, что я мог сделать для театра и города сегодня.
2009 г.