Вечер… За окном маленькой кухонки густая синева… В стекле отражается свет настольной лампы. Лидия Николаевна уютно устроилась за столом, пьет чай с мятой, отщипывает кусочки кекса и читает любовный роман. Тихо шуршат страницы. Страстью пылают герои романа, сливаются их тела в жарком объятьи над кипящим морем. Темная бурливая вода, белая пена, бархатный полог неба, усыпанного звездами. Его губы прильнули к ее губам…
Звонок в дверь… Лидия Николаевна вздрагивает, роняет на подол халата кусочек кекса. Нащупывает голыми ступнями теплые тапочки. Мысленно она еще там, в кольце сильных рук любимого… Щелкают замки, открывается дверь. На пороге стоит сосед. Лицо потерянное, руки бессильно опущены.
– Пустишь, Николаевна?
Басовитый голос наполняет крохотную прихожую негромким рокотом.
– Проходи, тезка, – отступает хозяйка от двери, – пойдем чай пить. Или случилось чего?
Сосед молча идет на кухню, садится за стол, достает сигарету, закуривает.
– Да что ты такой опрокинутый? – спрашивает Лидия Николаевна. Она вопросительно поглядывает на мужчину, а руки ее ловко орудуют, наливая чай в большую цветастую кружку, укладывая на блюдечко кусочки кекса.
– Все, не могу больше, – рокочет сосед, глядя в окно невидящими глазами.
– Теща достала?
– Не то слово… Уйду я из дома… Вот только не знаю куда…
– Да ладно тебе – уйду, уйду. Сколько раз уж уходил, да все устаканивалось, – успокаивающе говорит Лидия Николаевна, усаживаясь напротив гостя.
***
Много лет уже живут они бок о бок. Вместе въехали в новый дом, подружились. Соседа, Олега Николаевича, Лидия Николаевна звала тезкой, он ее – Николаевной. Жена Олега Настена была женщиной приветливой, смешливой. Забегала на огонек, пили чай, делились немудрящими новостями. Потом приходил Олег, подсаживался к подружкам, иногда просил водки налить. Вообще-то он непьющий, но в теплой компании не грех и рюмашку опрокинуть. Покуривал в открытую форточку, все больше молчал – да и то сказать: не удавалось вклиниться в бесконечную болтовню женщин. А то и вместе выпивали, песни негромко пели. Мать Настены, Марья Ивановна, баба неплохая, хозяйственная, да вот невзлюбила зятя с первого взгляда, устраивала бесконечные скандалы по мелочам. Вот и отдыхали Олег с Настеной у соседки Лидуши, расслаблялись, набирались сил. Настена-то больно не переживала, смеялась, когда рассказывала о домашних баталиях:
– Олежек смотрит футбол, а мама ворчит: «Сам бездельник, дома ничего починить не может, так на таких же бездельников все вечера пялится. И чего хорошего в этом футболе? Бегают придурки в одних трусах, пинают мячик. Нет, чтобы делом заняться». Олежек терпит, терпит, а потом и сам орать начинает: «Мой футбол получше вашего балета. Вот уж где все голые – и бабы и мужики. Приятно, небось, рассматривать голых мужиков?» Ну, мама за сердце хватается, капли капает, кричит: «Где тебе, инженеришке паршивому, высокое искусство понять! Тоже мне – дылда стоеросовая, вымахал под потолок, а умишко – с ноготок». Олежка хлопнет дверью – и был таков.
– Да уж, – смеется Лидуша, – тут же ко мне бежит. Налей мне, Николаевна, говорит, душа болит. Ну налью ему, закусочки поставлю. Прибьет ведь он когда-нибудь Марью Ивановну.
– Нет, – машет рукой Настена, – он добрый. Нелегко ему с мамой-то. Я уж и так и этак маме внушаю – мол, муж ведь он мне, другого нет, люблю я его. Мама и утихнет на время, сдерживается. Только надолго ее не хватает, – грустно вздыхает Настена.
***
Так и жили... Лидуша мужа рано потеряла, осталась с дочкой на руках. Бывало, найдет себе ухажера, подкинет Марье Ивановне дочурку, да в кино, либо просто погулять наладится. Замуж так больше и не вышла. Все казалось, плохо ее Наташеньке будет. Ни один из избранников Наташеньку особо не привечал, даже шлепать пытались. Да у Лидуши разговор короткий: не умеешь с ребенком обращаться, так пошел вон. Вот и куковала одна. Огорчалась конечно, бывало и ревела в подушку. Но забот полон рот – с утра до вечера на работе, дочка, домашние хлопоты. Не расслабишься тут. Работа на заводе не сахар, уставала очень. Но Лидуша сильная была, молодая. И по дому все сама делала: кран ли починить, ремонт ли сделать – со всем справлялась. И мужик и баба в одном флаконе. Потом дочка выросла, замуж выскочила. Внучка бабушке оставляла. Лидуша крепко внучушку любила, заботы о нем в радость были. Зятек однажды на день рожденья тещи подарок необычный сделал – принес маленького щенка колли. Внучек Сашенька целыми днями со щенком возился. Прозвали щенка Вилем. Тут уж глаз спускать нельзя было с двух несмышленышей. Играют, Сашенька-то схватит Виля за лапы, а он, дурачок, огрызается, острыми зубками Сашеньку-то и прихватит. Рев, конечно, на весь дом. Йодом ранки помазать, покачать, успокоить, Виля по заднице хлопнуть – не проказь, не трогай детушку. А Сашенька схватит большой грузовик и давай обидчика машиной давить. Тут уж щенка спасать надо, Сашеньку по попке шлепнуть, чтобы не обижал существо малое. Так и кружились…
А однажды, когда Вилю год исполнился, Лидуша попросила знакомую принести ей с завода яду от тараканов. Сама-то уже не работала, на пенсию вышла. Производство у них было вредное, на пенсию рано выпроваживали. Вот взяла Лидуша белые шарики да рассыпала по краю плиты – по верхнему краю, боялась на пол сыпать – ну как, не дай Бог, ее несмышленыши до яда доберутся. Утром встала, пришла на кухню, а Сашенька по табуретке на стол залез, берет с плиты белые шарики да скармливает Вилю. Ох, и страху тогда она натерпелась! К Сашеньке бросилась, пальцами рот распахнула, допытываться начала – ел шарики? – нет – трясет головой внучек. А у Виля рвота началась, корчится на полу, помирает. Бросилась Лидуша к соседям. Хорошо, тезка дома оказался. Сашеньку к Марье Ивановне отвели. Взвалил Олег Виля на плечи и пошли в ветеринарку – благо рядом находилась, всего одну автобусную остановку идти пришлось. «Не жилец, – сказал ветеринар – весь пищевод сожжен». Но промывание сделал, уколами наколол, таблетки велел купить. Олег снова взвалил пса на плечи, домой принес, за лекарством побежал. Всю ночь Лидуша просидела около Виля, растворяла таблетки в воде, шприцом в пасть заливала, гладила, ласковые слова говорила, сама ревьмя ревела, на собаку глядючи. Утром дочь прибежала, разахалась, забрала Сашеньку. А Лидуша взвалила пса на плечи и пошла в ветеринарку. Снова промывали, кололи, удивлялись, что живой еще. Так и таскала на плечах Виля, как чабаны овец носят. Кобель-то большой, тяжелый, иногда ноги подгибались, но выдюжила. И выходила ведь на удивление всем. Десять лет прожил Виль. Правда, забот с ним было много. Пищу мог есть только протертую, на прогулках следить надо было, чтобы куски не подбирал – сразу рвота и понос открывались. Расчесывала его Лидуша каждый день. Шерсть-то у колли густая, длинная, пуха много. Вязала из собачьей шерсти носки, поясок от радикулита соорудила, теплый свитер Сашеньке связала. Виль пес покладистый, ласковый. Заберутся на диван, Виль растянется во всю длину, голову свою длинноносую на колени хозяйке положит, а та гладит его, почесывает за ушами да сериалы бразильские смотрит, новости всякие, передачи развлекательные, концерты. Подпевает потихоньку певцам, а Виль жмурится, головой руку подталкивает – чеши, мол.
***
Олег изредка в гости заглянет – это когда с тещей в очередной раз сцепится. Виль тут же лапы ему на грудь, в лицо лизнуть пытается – любит своего спасителя. На кухне устроятся чай пить, Виль растянется у ног на полу – слушает их разговоры.
– Что, тезка, невесел? Опять с тещей поругался?
Грустно так тезка историю рассказывает:
– Достала она меня, разозлила до невозможности. Решил я отомстить. Изведу, думаю, ее любимые цветочки-василечки. Мне житья нет, так и ей, гадине зловредной, пусть плохо будет. Купил пенициллин, шприц да и стал тайком цветочки ее поливать. Каждый день все высматривал, когда чахнуть начнут. И что ты думаешь, Николаевна? Не то, оказывается, выбрал. Цветам-то пенициллин по нраву пришелся, загустели, в рост пошли. Теща не нарадуется. Обломалась моя затея.
Олег печально опустил голову. Сдерживая смех, Лидуша погладила соседа по бедовой головушке.
– Цветочки-то не виноваты, что ты с тещей ругаешься. Вот и хорошо, что не погубил ты их, тезка.
Налила ему борща. Тезка грустил, но ел с аппетитом. Потом картошечку с котлетами умял, повеселел малость. «То не ветер ветку клонит…» – завела Лидуша. Сосед подхватил. В незапертую дверь на песню подтянулась Настена. Пришлось Олегу открыть жене тайну. Настена, перебивая рассказ, хохотала, падая головой на руки. Обняла мужа, прислонилась к нему и запела: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…». Голосок у Настены несильный, но звонкий, высокий. «Головой склоняясь до самого тына…» – повела альтом второй голос Лидуша. «Там, через дорогу, за рекой широкой…» – сочным баском подстелил третий голос Олег. Слаженно пели, душевно. Светлая грусть обволакивала, уносила в дали дальние. У открытого окна остановилась парочка юнцов и, замолкнув, слушала. Соседки, судачившие на скамейке у дома сначала тихо, потом смелее запели, легонько покачиваясь в такт. И Марья Ивановна, сидевшая с ними, прикрыв глаза, пела низким хрипловатым голосом. И спустился на мир благостный покой… И разлилась тишина певучая, теплая… И щемило сердце от нежности, от сладкой грусти…
***
А потом заболела Настена, тяжело болела, мучилась сильно. Марья Ивановна с Лидушей по очереди дежурили в больнице. Олег подолгу уныло сидел у больничной койки, на которой лежала исхудавшая пожелтевшая жена, гладил прозрачную настенину руку, что-то шептал, по щекам его катились слезы. Вскоре ее не стало. Похоронили, помянули на девять дней, на сорок дней. И пошла жизнь дальше…
Помер и Виль. Выкопал Олег в соседнем лесочке яму, перенесли Виля, закопали, постояли молча и вернулись домой. Лидуша тосковала. Дочь с семьей переехала в другой город, звонила нечасто. На лето иногда приезжал Сашенька, гонял на велосипеде, по вечерам уходил на молодежные тусовки, смотрел по телевизору боевики, азартно объясняя бабушке то, чего она не понимала. Уезжал. Снова Лидуша оставалась одна. Погружалась в мир любовных романов книжных и киношных, душой отдавалась событиям и страстям, иногда даже заснуть не могла – все переживала прочитанное или увиденное…
***
Иногда заходил Олег. Она его кормила, выслушивала рассказы о стычках с тещей, успокаивала, поила крепким чаем с печеньем. И вот на тебе – решил из дому уйти! Что на этот раз случилось? Об этом и спрашивать не пришлось, сам поведал:
– Выпили мы с друзьями немного в гараже. Пришел домой, а гадина зловредная шипит: «Нализался, ирод? Провонял весь как бомж подзаборный». Я разозлился: «Ах, я грязный? Пойду вымоюсь». Пошел в туалет, распахнул дверь, чтобы она видела, поставил одну ногу в унитаз, спустил воду, вторую ногу, опять воду спустил, стянул с вешалки ее махровый халат и вытер им ноги. Гадина зловредная стоит, смотрит, глаза выпучила, ртом шамкает, а сказать ничего не может. Потом за сердце схватилась, побежала, думал, за каплями, а она со сковородкой вернулась. Я впрыгнул в тапочки, дверью хлопнул – и к тебе. Вот, значит, как…
Лидия Николаевна посмеялась, живо представив все произошедшее. Помолчали…
– Ну и куда ты пойдешь?
– Некуда мне идти… Друзья все семейные… В гараже перекантуюсь…
Потом тихо сказал: «Пусти меня к себе, Лидуша». От того, что он впервые назвал ее Лидушей, сердце у Лидии Николаевны ухнуло и остановилось. «Оставайся, чего уж тут, – едва слышно ответила она, – постелю тебе на диване». Ночью долго не спала. Слышала, как он встал, подошел к ее кровати, опустился на колени, положил голову ей на грудь. Она откинула одеяло и подвинулась…
***
Прошло время… Любовные романы пылились на полке. В доме поселилось тихое, покойное счастье без особых страстей и ярких событий. Марья Ивановна заходила в гости. Чего уж тут удивляться: старая, одинокая, страшно одной. Ругалась с зятем, пока жили вместе, а теперь живут порознь, охота ругаться отпала. Иногда по вечерам они втроем усаживались на кухне у Лидии Николаевны, пили чай с кексом или с вареньем, тихо слаженно пели: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…»…
***