Книга

               


   В позапрошлый декабрь случилось мне поехать в Александровск – Сахалинский к дочке, которая училась в тамошнем педучилище.

 Видимо, в дороге меня крепко прохватило и с воспалением лёгких, с температурой под сорок (а я и раньше не блистал богатырским здоровьем) я угодил в больничку.
 
    Итак, поселился я в терапии. В палате нас – четверо. Самый старший по годам – восьмидесятилетний старик, весьма «тяжёлый», почти постоянно пребывавший в беспамятстве. А придя в себя, просил:

   - Осподи, да уж скорея бы…

    Суток через двое Антону Васильевичу (так звали деда) заметно полегчало и все дружно заключили – это перед кончиной.

    В тот день дед, видя, что от нечего делать, я делаю записи в дневнике, осведомился:

   - Ты, никак, сынок, журналист какой?

   - Нет, учитель я.

   - Учитель?.. Стал бы учитель день–деньской в тетрадку слова писать… Писака что ль?

   - Ну, писатель, писатель, - сдался я, дабы отвязаться от праздных вопросов старика.

   - То–то же, - оживился Антон Васильевич. – Меня еть не омманешь.  Я хошь грамоте не учён, а людей понимаю… Грамоте меня топор да пила в лесу всю жись обучали. Навалил я за жись дров–то, батюшки!

   Дед с усилием присел в постели, поправил изголовье, попил из кружки остывшего чаю, прокашлялся, спросил:

  - А ты о чём пишешь–то, писака?

   Неопределённо отмахиваюсь: - Да так, о жизни.

   - А, про жись… Ты веришь, паря, у меня тятя с большим писакой был знаком … Как же его, ядри его в корень?.. Вот память–то! Ну, да ладно, с фамилией, может, опосля вспомяну, - он опять самозабвенно закашлялся, допил из кружки, продолжил: - Род наш Шемякинский давненько на острове обосновался – деда мово сюды на каторгу спровадили. Давным–давно сие было. Ну, и вот… Спровадили и спровадили. Меня в ту пору ещё не было, не народился, стало быть, покуда. Тятя и сам ещё босиком окрест по лужам гонял. Он и рассказывал…

    А Шемякин, отметив, что его повествование привлекло нас, удовлетворённо–степенно продолжил:

   - Как–тось нашли в наше село люди чужие, пять душ. А дело – к полуночи. Заночевать к одним, к другим поторкались – не пущает никто. Неспокойная пора была в энтих краях, люду лихого да разбойного по лесам не мало шлындало… К нам просятся те пятеро. Ну, дед мой , отцов батька, возьми, да и предоставь ночлег емя. Зашли оне – трое военных, двое – по гражданскому, стало быть. Ну, так вот… Зашли и зашли. Перекусили чего из своих котомок да и на полу моститься  спать стали. Один токо из них укладываться не спешил. Свечку, значит, свою засветил, очки надел, бумаги разложил и строчит чего–сь, ну как ты всё равно (обращается ко мне). Батька мой любопытен больно был, ну, с полатей крадче сполз и к незнакомцу энтому. Говорит ему, дескать, обучи, дяденька, грамоте, ужасть как охота читать–писать мочь!..

    В палату просунула головку молоденькая медсестра, пискнула:

   - Скобцев, Десятов, Дрягин – на уколы!

    Сходили, укололись. Скобцев и спрашивает рассказчика прямо с порога:

   - Что, дед, не вспомнил, как фамилия писателя была?

   - Да не вспомнил покуда… Ну, так вот, дале–то всё как вышло, слушайте… Когда, значит, сказал мой батька гостю, что грамотным хочет стать, тот посадил батьку на колени, поворошил ему чуб и молвил, мол, вот придёт скоро время другое, вас, детей батраков в школы сведут, тоды и выучат там. А я, говорит, тебя, хлопец, за ночь ничему выучить не успею. Дале порылся тот постоялец в вещах, добыл оттуда книжицу, открыл корку, надпись сделал дарственную и сказал, дескать, когда ты, малец, будешь большим и читающим, то непременно прочти эту книгу, им самим сочинённую. И отдал отцу моему…

   - Антон Васильевич, а не припомнишь, гостя того не Антоном ли тоже звали? – в полушутливом тоне ввернул свой вопросик Скобцев.

   - Верно, Антоном! А ты почём знаешь?

   - А фамилия его – не Чехов ли?

   - Осподи, да Чехов же…

   - Да, история… А книга, книга, дед, где книга  та, Чеховым подаренная? Не сохранилась ли? – откровенно смеётся Скобцев, явно предвидя ответ старика, что книга–де утеряна.

   - Да–сь, дома где–то, видать, пылится.

   - Да ну! – удивляемся все трое. – К тебе, вон, внучка сюда наведывается, пусть поищет да принесёт книгу, а мы поглядим! Дед, да это же историческая вещь. Ей не на чердаке, ей в музее бы место… Если, конечно, это всё правда.

    Дед обиженно: - Ну и принесёт! Мне–то она на кой леший, потрёпанная вся?

    И, действительно, вскоре внучка, представительная дама лет сорока, принесла в больницу книгу. И, действительно, затёртую порядком. И, действительно, написанную Чеховым – знаменитые его рассказы.

    Открыли начало книги – дарственная надпись, довольно трудноразличимая и корявая, но разобрать можно:-« Василию Андреевичу, благородному избавителю, от чеховъ».

   - Вот это да…

    В палате – изумлённое оцепенение, как в известной финальной сцене гоголевской комедии. Мало – помалу наша троица ожила и посыпались на Шемякина вопросы:

   - Василич, а почему написано – «благородному избавителю»? Кто кого избавил?

   - А сие значит, что хозяйский сын, вроде как, спас их, от холода укрыл, угол дал.

   - А что это Чехов к отцу твоему, мальцу сопливому, так почтенно обращается?

   - Знамо, почему. Полюбился ему пострел, вот и уважил почестью. И батька–то мой, заметь, опосля меня Антоном  в честь его нарёк, ядри его в дышло. Тоже–ть, вроде как уважил.

   - Ну, а фамилию свою автор, зачем с маленькой буквы написал? Да ещё – без окончания?

   - А кто про то ведает? Може, по скромности своей, а, може, впопыхах так вышло. Ну, написал и написал.

    Помолчали снова. Неловко было у старика выклянчивать книгу, но решился:

   - Антон Васильевич, а не могли бы вы книгу эту мне подарить? Вернее, не мне , народу. Я её в музей определю – в ваш местный, чеховский!.. Правда, после заключения специалистов, что надпись…

   - Ишь ты! – обиделся дед. - Он ещё сумлевается! Да забирай, Христа ради…


    Дня через четыре мне было на выписку. Собираю свои вещи, сдаю постельное бельё. Тепло прощаюсь с остающимися – им ещё лежать и лежать. Как–то по-особому хочется проститься с дедом. Тому опять хуже: надрывный кашель, хрипы, стоны, матерки. Валяется в полудрёме. И едва ли больше увидимся с ним на этом свете. Подхожу, легонько трогаю его за плечо:

   - Бывай, Василич. Не хворай. И спасибо за сборник.

   Дед тотчас  встрепенулся:

   - Ты уходишь, что ль, писатель? Ты того… книжонку–то оставь!

   - То есть?!

   - Я это… Всё наврал вам про Чехова. Никогды тятя с ём не встречался… Это я придумал всё, чтоб вас потешить да подурачить от скуки… Тяжко эть без шутки жить, да, тем боле, на излечении когда. Люблю, слышь, шуткануть. Може, оттого и скриплю до сих летов. Вот, скриплю и скриплю…

    И опять в палате – заключительная сцена из «Ревизора».

    Потихоньку оклемались. Скобцев  выдавливает из себя:

   - В таком случае – чья в книге надпись?

   - Э!.. Да это совсем другая история… Наши корни и вправду – сахалинские. Но году, этак, во втором, тятя с семьёй на материк подался, в Приамурье. Охотником он слыл отменным. А меня тоды ещё не было… Прибыли к нам как–то на Амур гости заграничные, с Чехии. Поохотиться, значит, по лицензии. Соболя, белку пострелять. Ну и заплутали оне раз. Десять дён их чёрт по дебрям носил, покуда тятя  на них случаем не вышел и не вывел к деревне, где сам и проживал. Накормил, напоил, травами врачевал. Через три дня в ихнюю артель на телеге и доставил. А оне и радёхоньки! Спрашивают: - Что тебе, Василий Андреевич, от нас надобно, что подарить? Хошь  белку, хошь соболя проси… Не взял тятя их пушнины. У меня, говорит, такого добра в достатке. Тоды один моложавый чех сбегал в избёнку и через пяток минут книжицу тащит какую–то. Прими, говорит, хошь энту книгу вашего Чехова, нами всеми любимую и по многу раз читанную. От нас, говорит, от всех я и подписал её тебе!.. Ну, с тем и расстался тятя с емя… Вот с тех пор книжка энта так с нашенской фамилией и ходит. Усоп тятя – мне перешла. Я богу душу отдам – внучка завладеет… Так что вороти книжку–то, паря. Всё ж какая ни на есть, а памятка о прошлом, об отце. Ему бы, почитай, в энтот год сто пятнадцать сравнялось.

    Книгу деду я, конечно, тут же вернул. Вновь попрощавшись, вышел из палаты.

    Уезжая из Александровска, наказал дочери навещать Шемякина и писать мне – как он там? Почему-то голову донимала нехорошая мысль – старик уж больше не жилец.

 Но из очередного дочериного послания выяснилось, что Антон  Васильевич здравствует, из больницы выписан. Некогда закалённое и всласть потрудившееся тело убежало из могилы и на сей раз.

    Значит, может статься, и свидимся ещё, дед?


      1989 год.




   



 
 
   








   _


   



   .