И вот я в Москве. Живу в студгородке на Лефортовском валу. Корпус шестой, этаж шестой, комната 666. И группа моя Э-6-66. Я не читал Апокалипсиса, но число мне кажется подозрительным.
Со мною живут двое – Славка и Женька.
Славка родом из Грозного. Он окончил Колмогоровскую школу, математику знал по первоисточникам и из всех предметов боялся лишь историю КПСС. По вечерам листал Краткий курс и чему-то улыбался. Точно так же лыбился китаец, читая в библиотеке книгу о вкусной и здоровой пище. Женька – из Воронежской глубинки, сын председателя колхоза. Каждую неделю он ходил на почту и приносил фанерный ящик, доверху насыпанный семечками. В шуршащей глуби прятались куриные яйца и шмат сала. Мы жарили яичницу в четыре пальца толщиной и ночью травили друг друга сероводородом.
С оказией мне присылали гранаты, кишмиш и курагу. Я надрезал огромные – с детскую головку - кара-калинские шары и разламывал пополам. На стол сыпались чёрные – по сорок карат – зёрна. Женька – по моему наущению – цеплял их вилкой, Славка смеялся…
Случались забавные стычки. Женьке не понравился изысканный запах зелёного сыра, который я обожал: "Вонь грязных носков", - говорил Женька. "Английских носков" - уточнил я, но сыр вынес в обмен на обещание не курить в комнате.
И всё же нас ничего не связывало. Кроме общей комнаты. Мне было скучно с ними, им – со мной.
Город мне не нравился. Это был другой мир: вражеский – по сути, уродливый по содержанию. Город уже давно не был русским. Он был "ничейным", хотя каждый москвич считал себя коренным. Они не подозревали, что коренные – давным-давно вымерли, как динозавры, и лишь воспоминания о них ещё хранили немногочисленные музеи.
Каждый житель был временщиком, приехавшим откуда-то и стремившимся куда-то. Уехать мечтали все, но не вглубь страны, а за её пределы. И уезжали – в резервации, разбросанные по странам третьего мира – в Сирии, Ираке, Египте, Индии и Китае. Вернувшись, бегали по спец магазинам, пытались отоварить денежные суррогаты, обратить в нечто, что, наконец-то! отличало бы их от других, таких же, как они бедолаг.
Они были независимы друг от друга и – удручающе несвободны. Разобщённые, инстинктивно тянулись в многочисленные тусовки, но и там их ждало разочарование. Они не ценили семейные отношения, но уважали родственные связи. Они не вставали, когда в комнату входили старшие, не придерживали двери перед женщиной, не уступали место старикам и старухам. Они отгораживались от себе подобных раскрытой книгой или газетой, а если чтива не было, - просто закрывали глаза.
Они были злыми и завистливыми, жаловались и бранили всё и вся. Неплохо одевались - и жили в смраде и грязи. Были образованы - и искренне думали, что культура и образование – одно и то же. Они были наивны до изумления, но считали себя мудрыми и практичными. Девушки изображали из себя гордых и неприступных, - разговорить их не стоило труда, уломать – и того легче.
Они всё время плакались. Нигде столько не плачутся, как в Москве, поэтому она и не верит слезам. Она, вообще, никому и ни во что не верила, атеистически испохабившись в семнадцатом году.
Я спрашивал у москвичей – жёстко, часто зло, - почему вы такие? Ах, - отвечали они, - климат у нас холодный и мерзкий, неприспособленный для праздной жизни. Неправда, - говорил я, - всё с точностью до наоборот. Путаете вы что-то, господа хорошие, опять у вас виноваты другие. Но переубедить их было невозможно. Центростремительные силы губили страну. Центробежная эквивалента отсутствовала, а когда сказалась – хлёсткая, как пощёчина, - было уже поздно…
Зима тянулась непривычно долго. Я испытывал приступы ностальгии. На карнизе ворон долбил мою снедь и смотрел на меня по-московски нагло. Снег сыпал бесшумно как песок в приталенных часах.
В начале зимы я встал на лыжи. Крещение случилось в Измайловском парке. За два часа освоил немудрёную технику, научился скатываться с горки и карабкаться раскорякой наверх.
Обратный путь лежал через шоссе Энтузиастов. Я забыл связать лыжи. В самый неподходящий момент они соскользнули с плеча, и случайный троллейбус с хрустом превратил их в щепки. Приёмщик был краток: "Без червонца не приходи". Я и не приходил, пока не наступила сессия.
Зачётная десятикилометровая трасса пролегала в том же парке. Преподавательница, в обтягивающих трикотажных бриджах, долго всматривалась в меня, потом сказала:
- Что-то я вас не припомню.
- Ну почему же, как-то раз я здесь был.
- Ага. А на лыжах вы ходить умеете?
- Тогда же и научился.
- Понятно, - сказала она и дала старт.
Я сразу же отстал. Потом сообразил, что бежать надо по лыжне. Получилось. Сказалась легкоатлетическая подготовка. Я начал замечать, что происходит вокруг. Из чащи выскочил сруб. За поворотом меня приветствовала рябина, подрагивая засахаренной гроздью. Я догнал бегущего впереди и обошёл его. Этот манёвр пришлось повторить несколько раз. Наконец, впереди замаячила спина лидера. Его я обгонять не стал - боялся не найти финиш. Мы так и прибежали вместе.
- Однако… - сказала преподавательница. – А вы не думали всерьёз заняться лыжами?
- На тренировки ездить далеко.
- Не ленитесь, - сказала она. – Лыжный спорт – это такая прелесть…
Сессию я завершил в муках – сдавал-пересдавал экзамены, в прострации лежал на койке, пытался читать конспекты, - мудрые выкладки и цифири проходили мимо моего сознания. Наконец, когда у других уже кончались каникулы, я погасил последнюю задолженность, выпросил в деканате недельную передышку и, никого не предупредив, ночным самолётом улетел в Ашхабад.
Ранним утром ИЛ-18 подрулил к маленькому зданию аэровокзала. Поразили: отсутствие снега, солнечное изобилие и надраенный ночным дождём асфальт. У невысокой, крашеной серебрянкой оградки, стояла мама.
- Господи! Откуда же ты узнала?
- Почувствовала…
Через много лет жена скажет, что мама встречала меня каждый день. Может быть. Скорее всего, так оно и было, но мне хочется верить, что мама сказала правду.
Недельная пауза не принесла облегчения. Возник соблазн невозвращения: зачем мне нужен город, если все "ценности, которым нет цены" (Майя Борисова), оставались здесь?
…И я закружился в московской карусели: участвовал в "пижамных" балах и других забавах сокурсников, встречался с однокашниками, разбросанными по вузам, знакомился, увлекался и увлекал, но всё это было не то. На экраны вышел фильм "Вертикаль". Высоцкий с убеждённостью снежного человека хрипел: "Лучше гор могут быть только горы…", и был по-своему прав.
Я не люблю горы, но мне нравятся ущелья. Я не люблю зимы, но мне нравятся оттепели.
Песни его, тем не менее, были прекрасны.
В ДК крутили трофейные фильмы, среди которых почему-то оказались вестерны. Лектор перед началом сеанса рассказывал об особенностях жанра, а мы и не предполагали, что нам демонстрируют метод расправы с коренным населением, чтобы потом на зачищенной территории построить свободное общество…
По ночам мне снилась маленькая улочка в Ашхабаде, рядом с первой школой, хоженая - перехоженная, ничем не примечательная, но каждый раз сон начинался именно с неё. Я пересекал проезжую часть и попадал в сквер. Скрипела галька под ногами. Пыльные туи в два ряда обрамляли овальную аллею. Я выходил на середину сквера и взлетал. Это было не трудно. Надо оттолкнуться от тверди и быстро-быстро перебирать ногами. В нескольких метрах от земли уже можно было парить. Там, внизу, меня приветствовали незнакомые люди. Я кричал им: "Попробуйте, это так легко!", но они меня не слышали. Я совершал круг над бронзовым истуканом. Это был памятник картавому самозванцу, первый из построенных в Средней Азии на средства дехкан, собранные, видимо, в свободное от басмачества время. Малиновыми искрами вспыхивал майоликовый пьедестал. Истукан протягивал руку, конечно же, на Восток, а на темечке его, воркуя, тужился символ мира мэтра Пикассо…
Наконец наступила весна. В пригородных поездах я уезжал далеко-далеко от Москвы, выходил в маленьких городах и наблюдал будничную жизнь простых людей. Эти люди заслуживали большего, но Россия забыла о них. Она щедро разбрасывала зёрна будущего в чужую ниву, бездумно позабыв о своей.
В надежде приобрести библию съездил в Загорск. Я не был атеистом по убеждению, я пребывал им – поневоле. И даже не догадывался, что щемящая блоковская строчка "Сын Человеческий не знает, где преклонить свою главу" – точная цитата из Евангелия. Случайные библейские фразы сверкали жемчужными зёрнами в навозе советской литературы, но не было возможности не то, что уверовать, - хотя бы приобщиться. Землетрясение блестяще подыграло официальной цензуре: под руинами безвозвратно пропало священное писание, принадлежавшее бабушке и дедушке. Конечно же, поездка моя окончилась неудачей.
…По вагону электрички двигался очередной Веничка. Он разговаривал с ангелами. Они были невидимы, и потому казалось, что он разговаривает сам с собой.
Ангелы отлетели, и Веничка начал приставать к пассажирам. Они сидели с отмороженными лицами, надеясь остаться невидимыми как те эфирные создания. Вволю наизголявшись, Веничка вышел в тамбур, инстинктивно дёрнулся ко мне, но, встретив мой взгляд, вытянул руки, упёрся в пустоту между нами и заголосил:
- Мужик, ты что? Я же пошутил. Ты же меня не так понял…
На первой же остановке он выскочил и, спотыкаясь, побежал по перрону…
Началась сессия. Я пришёл в крытый бассейн на Красноказарменной улице. Преподавательница в семисезонных бриджах встретила меня как старого знакомого.
- Надеюсь, плавать вы умеете?
- Как топор без топорища. Зато умею нырять. Можно?
- Ага, - сказала она, вряд ли понимая суть моего предложения.
Шестнадцать раз я нырял и выныривал, отталкиваясь от бортиков двадцати пятиметрового бассейна; вынырнув в последний раз, с трудом выбрался из него.
- Однако… - сказала преподавательница. – Скажите, а что вы ещё не умеете?..
Венички мне надоели. Теперь я ездил в Серебряный бор. Садился в троллейбус у Главного телеграфа и катил до конечной остановки.
В бору было тихо и солнечно. Скрипели высокие сосны. Зеленел пруд. Трепетная осинка, как живая, дрожала под рукой. Конспекты и учебники лежали невостребованные. Я лихорадочно писал, потом рвал написанное на мелкие-мелкие кусочки, будто это были секретные донесения или выписки из заграничных счетов. Что писал? Да уже и не помню. Впрочем… "Качались сосны. Некая напасть таилась иллюзорно в хвойном насте. Зелёная, по-мусульмански, снасть вонзалась в небо, словно фаллос в страсти. Всё двигалось, урчало и жило в отлаженном природном механизме, и сыпались иголки на чело последствием лесного онанизма"…
Неожиданно приехала мама. Она плакала, рассказывая о парализованном отце. "Это временно, - уговаривала она то ли меня, то ли себя. - Врачи говорят – полгода".
Всё совпало, слилось в очевидное. За день я оформил академический отпуск, и мы впопыхах улетели. Я думал, что покидаю Москву навсегда.