Новелла вошла в книгу
Цховребова М.
Лома. Пять новелл. Пять эскизов Цхинвальской войны / Мэри Цховребова; пер. с осет. и груз. яз. М. Г. Тедеевой. – Харьков: Золотые страницы, 2009. – 64с.
ISBN 978-966-400-147-9
Издание хранится в Фонде Президента Украины
Перед домом, в стоявшее посреди сада молодое сливовое дерево попал снаряд, и ствол его переломало прямо посередине. На срубе «тело» держалось только корой, и его раскидистая «голова» касалась земли.
С раны у дерева сочилась жидкость, прозрачная, как слеза; «слеза» катилась по оголевшему стволу и орошала корни.
Плакало дерево, обливалось горькими слезами.
Еще вчера радовало оно глаз и радовалось собственному величию, подняв высоко к небу свои густо зеленые ветви; красовалось дерево перед солнцем, гордясь своей красотой. Теперь же чья-то безжалостная рука забрала и красоту, и радость – изуродовала…
Там же, в двух шагах, напротив виноградника, ровным рядом высаженные кустарники роз цвели красивым огромным салютом, цвели, и на раскрывшихся нежных листочках капельки росы сверкали алмазами в солнечных лучах. Словно соревнуются в свой красе цветы – красные, желтые, белые, оранжевые, черные!.. Кустарник белой розы стоял весь белоснежный, и только под дуновением ветра кое-где выглядывал зелененький листочек: казалось, подмигивая, звал. Утро наступило таким солнечным, было столько света, что сердце переполнялось теплом, и душа рвалась наружу. Хотелось бежать во двор, коснуться всего рукой, пощупать и погладить… просто глотнуть кусочек свежего воздуха!
Но кто ж осмелится?! Кому жизнь осточертела,… кто хочет смерти, да еще такой?.. Небо-то чистое, ясное, и солнце щедро раздаривает свои золотые лучики. И, кажется, в такую погоду ничто не должно предвещать дождя, он здесь совсем неуместен, а дождь-то идет и идет, и не просто дождь, а град … дождь пуль и град снарядов, град горячих обломков снарядов. И никто не знает ни место, ни время падения их: где, кого и когда настигнет, ставшая в эти долгие летние ночи, да и днем, местной такая вот коса смерти - раскаленный осколок свинца.
Окошечко подвала чуть выше земли. Отсюда и виднеется кусочек того ясного неба и половинка того сада. Обитатели подвала – хозяйка дома, пожилая женщина бабушка Елико, ее невестка и внучка Нана, еще четверо близкие соседи - две осетинки (мать с дочкой), одна грузинка и еще одна армянка – сидят: кто на стуле, кто на тахте и тихо ведут беседу, а взор их дружно устремляется на заполненное солнцем окно.
Окно без штор, и свет проникает без труда. Льется он во внутрь упрямо, подобно горной реке, вдруг поменявшей свое русло, и изнеможенным от волнений душам придает силу и некую надежду. Смотрят собеседники уставшими, покрасневшими от бессонницы глазами, на цветущий сад, и на их лицах появляется чуть заметное спокойствие. Вместе с малым спокойствием наступает большое удивление – как всё восторженно красиво отсюда, из этого полутемного подвала! Интересно, почему тогда, когда крутишься там, в саду, поливаешь или взрыхляешь землю, почему тогда так пронзительно не ощущаешь эту красоту?.. Почему тогда не так пленительно красивы ни тот цветок, ни та слива, ни та лоза?..
И на это «почему» совсем не находили ответа. Им совсем не приходило в голову, что тогда, ранее, пейзаж не пленял их души, и красота природы не становилась объектом их восхищения потому, что она для них была чем-то обыденным: работая в саду, они сливались с природой, сами перевоплощались в часть той большой природы, где эти кустарники, деревья и трава...
А сейчас? Сегодня разделилась та «большая природа», разделилась на основные составляющие: люди и все остальное живое. Они изолированы друг от друга: люди сидят в подвалах, а растенья грустят во дворе. Стоят они теперь под голым небом, печально взирают на пекло и пули и страдают, страдают так же, как люди.
Нет, и все-таки, в это утро совершенно необыкновенная красота пришла в сад, шумит, как живая, дышит, пульсирует, зовет.
Однако она сейчас подобна миражу, и надо, во что бы то ни стало, пересилить желание влиться в неё, надо высидеть в полутемном подвале, надо выжить, если, конечно, повезет…
Вот и сидим.
Дом сей обитателям подвала кажется не иначе как непреступной крепостью, и это, наверное, заставляет этих четырех соседок ютиться здесь, хотя их собственное жилье совсем неподалеку. Вот дом дочери с матерью, например, и вовсе разделяет с нашим домом одну стенку, то есть, как говориться, живут за стенкой, но это было раньше. А ныне… «Здесь мы чувствуем себя в безопасности. Когда переступаем порог вашего дома, нас встречает какое-то спокойствие и умиротворение. Дом ваш добротней постройки, и вроде и ракета уже не так страшна»,- полушутя, полувсерьез молвят они и начинают обустраиваться на ночлег. Такое вот существование обитателей подвала постепенно превращается в повседневную привычку…
Хотя нет, привычкой это назвать нельзя – днем, что сказать, заглянул сосед, значит гость, а гость - посланец Божий! – а тут и ночевать остаются, и не первый день – значит член семьи уже, что ли?.. Как вечереет, при первом удобном случае, как грохот снарядов и свист пуль затихает, бегут наши соседи в свои опустевшие дома, если что еще осталось из съестного, берут и возвращаются; усаживаются поудобнее, и начинается долгий разговор все об одном и том же. «Эта что за напасть, Господи, вот проклятие!? Почему это должно было случиться с нами?» И снова это бесконечное «почему». Поражены люди и возмущаются. Все удивляются – и осетинка Люба Кочиева, и грузинка Ано Ромелашвили, и армянка Маня Мелкоева… Прожившие на одной улочке всю жизнь в мире и согласии эти добрые соседи удивляются, удивляются и продолжают жить всё в том же мире и согласии, снова вместе, снова рядом, теперь уже и днем, и ночью…
Хозяйка этого дома грузинка, Мзареулишвили, муж был осетин, Тедеев. И дети, и внуки, естественно, осетины, невестка тоже. Ну и как же не возмущаться ей, человеку добрейшей души, этой удивительно ласковой старушке, против такого безумия, когда настолько породнившиеся народы, почти одной плоти и крови, вдруг обрушили друг на друга град пуль!
Эта красивая женщина любит красоту и добро в людях. И требует от них, чтоб были таковыми. Да, именно требует: сама всегда ухоженная, подстегивает отстающих в этикете, журит, если кто из близких вдруг «не надлежащим образом», непричесанный, например, появится за завтраком. Внимательная, с огромным чувством сострадания к чужой боли, она требует и от окружающих трепетного отношения к нуждающимся в помощи. Быть может, поэтому сегодня ей тяжелее приспособиться к нынешнему положению вещей, чем остальным. Ее разум никак не мог смириться с тем, что наступили времена войны, да еще такой бессмысленной. От безысходности она и в религии ищет ответ на терзающий вопрос «почему этнический конфликт должен был зародиться именно в нашем городе, там, где слишком тесно были переплетены нации и народности?» Но так и не находит ответа. И удивляется…
А молодежь думает, что знает, где исток этой мути, и посему, наверное, не удивляется ничему. И истину друг другу доказывает кровью. А доказывать-то нечего, ровным счетом нечего… Ежели возникла такая острая необходимость исследования того, кто какого роду и племени, откуда, когда и зачем пожаловал на эту землю, неужели тому решение кровавая бойня?.. Льется-то кровь, веками и жизнью соединенная, смешанная предками, единая настолько, что становится единой боль каждого и превращается в рану общую, огромную.
И болит та рана…
Болит, а все равно стоят насмерть ставшиеся противоборствующими вооруженные отряды, болит, а они продолжают обстреливать друг друга. Слышны канонады пулеметов, грохот ракет, залпы сотен орудий, и гибнут люди – молодежь, дети, женщины, старики… Рушится кров, горит годами нажитое человеком имущество. И утопает все в крови.
Неужели нет спасения?..
Неужели не будет конца этой бойне?
Неужели уже никогда не будет мира на этой Богом забытой земле?
Неужели силы небесные не смогут разнять эти разъяренные, враждующие две стороны?
Удивительно, но народ еще верит, верит и нетерпеливо ждет помощи…. В ожидании постепенно тупеет боль, а зло нарастает и нарастает. Беспомощность, постоянный страх смерти озлобляет и ожесточает.
Беспомощность, как иначе окрестить, когда дети голодны, а хлеба нет, мучает жажда, и воды нет, старику потребны лекарства, и их тоже нет, нет света, нет газа, нет… ни-че-го!
Сидя в подвале «делов» не будет: ни воды, ни хлеба никто не подаст. Чтобы хоть что-то достать, надо бы в центр города, через мост. На левом берегу Лиахвы, на этой стороне города, там, где идут основные бои, уже нет ни одного магазина, они не функционируют. Кто ж осмелиться подвезти продукты в эпицентр обстрела?! Через мост рискованно: с горы, на которой со времен основания города городское кладбище покоилось, теперь расположились снайперские огневые точки, и оттуда, с высоты, мост тот у снайперов, как на ладони – редко какому счастливчику удавалось уйти от снайперской пули.
В ту ночь также бесперебойно грохотало и громыхало кругом. Начавшийся утренний обстрел не прекращался и ночью. Шумело и гремело, словно мы спустились в ад. Обитатели подвала, перепуганные, пустились в рассуждения, пытаясь угадать тактику боев, чтоб как-нибудь предсказать хоть малую передышку этого кошмара. «Если нас не жалеют, хоть бы себя пожалели что ли, сделали бы передышку собственным ушам, ну хотя бы на часок!»- мечтали женщины. Но нет! Нескончаемый шум, стук, рокот, взрыв, гул, а периодически, через какой-то равный определенный отрезок времени вдруг раздавался такой глубокий, глухой грохот, что все содрогалось кругом, и что-то начинало выть так громко, словно все волки мира вместе завыли.
В ту ночь в подвале никто не спал. Остальное оставшееся в городе население, наверное, тоже не спало. И точно так же, как обитатели подвала, отрешенные от страха и бессонницы, все ждали утра, в надежде, что утро принесет чуточку, капельку мира.
- Господи, сохрани! Если эту ночь переживем, обязательно куплю свечу и поставлю…, - тихо прошептала Люба, ранее не считающая себя верующей.
- Это еще что за такое откровение, Люба! – слегка обиженным голосом произнесла бабушка Елико, - что, а вчерашняя ночь была лучше, что ли? Пережили же, и эту переживем. Все переживем.
С таким убеждением произнесла последние слова хозяйка дома, что в нас поселилась необыкновенная надежда, какая-то удивительная внутренняя уверенность, сопряженная с неким внешним страхом – чувство, совершенно не знакомое доселе. На лицах страх, а в душе его нет. Бабушка Елико сама настолько была убеждена, что с ее домом ничего не случится, что заряжала своей верой остальных. Не знаю, что давало ей, этой энергичной старушке такую уверенность, когда в округе, на нашей улице, буквально каждый дом имел глубокие следы обстрела: один разрушен дотла, другой сожжен, третий весь в трещинах… Только ее, бабушкин дом стоял в начале улицы нетронутый, целый, стоял, как одинокая береза в поле, возвышался, как часовня. А ведь его чрезмерно блестящая алюминиевая крыша в любую минуту могла стать мишенью?..
«Нет, с нами ничего не случиться, я знаю, вера в Господа Бога, чистота души и правда помыслов не дадут нам погибнуть. Что вы дрожите в такой летний зной, а ну отбросьте страх! – подбадривала она своих добрых соседок. - Страх кличет беду, трусу она на пятки наступает!» Потом быстро встала и повернулась к востоку, упала на колени и взмолилась. Молилась она громко, напевно, как обычно молятся в храмах, озаренных сотнями зажженных свечей, словно стояла пред иконой Божьей Матери: «О, пресвятая Дева Мария! Милосердия двери отверзи нам, надеющимся на Тя, и избавимся Тобою от бед!.. Пресвятая Богородица, спаси нас!.. Господи всемогущий, помоги, спаси и сохрани нас…»
Слушали мы и, честно говоря, верили, что Господь действительно услышит ее мольбу. Покорно слушали и искренне желали, чтоб не обманулись мечты этой милой старушки, чтоб не иссякла ее вера.
Ну вот и настал день, яркий, солнечный, казалось, как никогда. И озарил он щедро наш полутемный подвал светом. Красота во дворе, в саду, на мгновенье заставила забыть пережившую кошмарную ночь. Вдруг кто-то сильно постучал в железную калитку. Страх с новой силой вернулся и посеял смуту в душах женщин. Они молча переглянулись.
- Открывайте, открывайте! Это я, Мишико.
Нана стрелой помчалась во двор и вот уже возвращается с Мишкой, двенадцатилетним соседским пацанёнком.
Мальчик был поникший, грустный, на нем была одета не по размеру большая военная полевая форма, запачканная местами кровью.
- Мишик, ты что ранен?- только сейчас заметила Нана кровь на одежде.
Он в знак отрицания покачал головой и схватился за телефонную трубку. Набрал куда-то номера и приложил трубку ближе к щеке, чем к уху, весьма странно, словно прямо к уху ему что-то мешало. Все устремили молчаливый взор на этого пацана, не по годам вдруг повзрослевшего. Никто не мог проронить ни слова. Мишку знали все. Он жил неподалеку от нас, в третьем, по счету от нашего, доме. С начала войны он все время находился подле взрослых ребят и беспрекословно выполнял все их требования. Мишка вел себя по взрослому, серьезно и посему никого не удивляло то обстоятельство, что он считал себя абсолютно взрослым. Оружия у него не было, но ему было достаточно носить эту военную форму, которую здесь окрестили формой «боевиков», чтобы казаться самому себе защитником города.
Смотрели на этого маленького «солдата» женщины взволнованно и понимали, что мальчик знал что-то существенное и страшное. Он от шока и сам не мог рассказать о том произошедшем, о чем ведал только он из всех присутствующих, а присутствующие, перепуганные насмерть, не осмеливались спросить его ни о чем: вдруг не выдержит их и так уставшее от боли сердце.
Стоял мальчик скукожившись, словно промокшая курица. Стоял и одной рукой продолжал прижимать к щеке телефонную трубку, другой все набирал и набирал номер. Потом слушал… Но ответа не было.
Дрожащей рукой он положил трубку, и зарыдал в кулаки. Рыдал, словно побитый, горько. Бабушка Елико подошла к нему, обняла его, как родного, прижала к груди и нежно погладив по голове, ласково произнесла:
- Золотой мой, сынок, что-то случилось непоправимое?..
-Непоправимое! Непо-правимое…,- всхлипнул Мишка. Семерых, семерых ребят уби-ло этой ночью! – еще громче зарыдал мальчик, выскользнул из объятий старушки и выскочил в открытые двери, гремя огромными ботинками.
Изумленные и напуганные женщины переглянулись и тоже зарыдали... хором.