Lord Graffumanos

                АНАТОЛИЙ ЗАЮКОВ

                Lord Graffumanos

                Caprice   






                Сочинение в двух томах

                Том I


                Москва по лимиту



                Если Ты Сын Божий:
                Сойди с креста.
                Гл. 27.40 от Матфея
               
                Stultorum infinitus est numerus.
                Ekklesiast
 
                Great is their love, who
                love in sin and fear.    
               
                Byron

                И ты, звезда зари! Ты рдяный град –
                Парений даль, маяк златого бреда!
               
                Вяч. Иванов



                Глава первая


                1               
                Моя  з е л ё н а я  звезда.
                Автор
    Когда она появляется на небосклоне, едва затеплившись, то алкает увести за собой по ступеням - к богу, к дьяволу?
Зажжём и мы свечу, ибо говорить станем о божественном.
Казанский гудит языкоголосо. Азазелло с грохотом катит телегу и рычит: «Дорогу! Дорогу!». Нас несколько, едва  поспеваем за ворохом чемоданов, то и дело они уплывают от нас в толпе прибывающих пассажиров.
А где-то Троицк, Большая речка, Парухин яр, с заросшим осокой заливчиком Загон, место, где мы купались. В камышах спрятался родник, вода в приямке до ломоты студёная. Я помню, как плавал в нём на жёлтом клеверном листике лягушок по имени Квашка, видимо, спасаясь от зноя. За Загоном озёра - Синенькое, Мопра, под Тюменью Копытце. И плакала кукушка –  она и поныне плачет там.
Играли в догоняшки в омуте, курили с обязательным  «оставь», резались в карты, матерились. Там мы, пацаны, становились самими собой – там наша родина. Коноводил над нами на год-два постарше нас мой брат Витька. И ходила о нас  молва - молва не безгрешна.
Азазелло деньги рассовывает небрежно. Так работать могут только жулики.
Позвонил знакомым – никого.
Москва великолепна: дома и дворики просто акварели! С переездом меня связывало одно неистребимое желание. Такое прозвучало бы банально, если бы не моему возрасту соответствовали мои устремления.
Знакомых не оказалось вечером, не было на следующее утро, только к вечеру открылась дверь.
Нужный дом отыскал сразу, сверился в записной книжке – всё правильно, Семёновская набережная, дом 3/1, корп. 6 – всего в нескольких минутах ходьбы от станции метро «Электрозаводская»; над тоннелем железнодорожное полотно, станция, на выходе огромное угловое здание цвета мышиной возни, внизу гастроном, а над ним моё будущее окно с видом на двор, так как внизу расположен магазин и много частных машин, двор больше походил на проезжую часть дороги, если не считать вглубь уходящие постройки. Перед зданием высокие заскорузлые тополя, до сего дня роняют свинцовый пух на каменные ступени, за тополями окованная в бетон влачащая анчарный сок Яуза. Место между гастрономом и тоннелем скученное, торжищное: торгуют овощами, фруктами. Подъезжают фургоны – в минуту выстраиваются очереди в основном из пригородников. Грузчики в грязных халатах  стаскивают с фургонов на асфальт тяжёлые ящики, на скомбинированных порожних продавцы устанавливают весы. Мусор, грязь, мухота. У входа в тоннель старушки торгуют редисом, цветами, петрушкой, в самом чреве спрятались выходы к станции; постовой флиртует с двумя девицами, у тех в руках на продажу цветы. Всё потонуло в общем впечатлении. Крохотный базарчик на выходе к метро кишит людьми к вечерним электричкам.
Затхлый запах мусоропровода. Широкая лестница, лифт с металлическим ограждением. Дверь открыла Юлия Григорьевна. В длинном  халате, так что не видно в чём обута. Когда она не могла видеть, я улыбнулся, вспомнив у Руссо, что для него опаснее других женщин – женщина, одетая по-домашнему. Анна Венедиктовна и Верочка жили на даче, сама она приехала только что, как видно, выкупалась; запах кофе демоном витал по коридору.


                2

    У тех, кто живёт в Москве, знакомых и родственников хоть отбавляй, и я случайно попал в знакомые – о том чуть позже.      
В моей комнате, по соседству с входной дверью, не жили. С нежилыми запахами, с остатками довоенной мебели, которая в ту пору почиталась за красную, от ущербности напоминала теперь свежемороженых кальмаров. Рядом с единственным стулом у окна под выбитой салфеткой покоилось ещё более ветхое создание – швейная машинка «Zinger». Откуда она взялась у бабки?.. На неё стоит обратить внимание: походит на пони, на такое сравнение подталкивает потемневший от времени футляр и станина из ажурных чугунных решёток с одинаковыми гербами на них, вместо передних копыт по колёсику, на задних ногах по подковке – всё в машинке вертится от широкой узорчатой педали. Анна Венедиктовна дорожила механизмом. «Пускай стоит в уголочке», - едва не приказала, когда я вселялся.
Старушка сегодня чем-то удручена. Несмотря на малый рост и худобу, тяжело ступает, сейчас завернёт на кухню и загремит краном. Рычание крана, всплески – наступило воскресение. Хау ду  ю ду, Анна Венедиктовна!
Я распахнул окно. Ветер приятно щекочет тело, кот на асфальте, лениво развалясь, рассматривает меня. Экий груздь! Я поднял горшок с кактусом, он замер, ретироваться не подумал, я повторил, но кот уже понял: кто дважды пугает, того не сделает, - проигнорировал меня. Соображает! Кот выглядел забавно, топорщил усы, как у Петра Великого, весь вид говорил: кинь, хозяйка тебе кинет! Словом, кошатико-интеллектус.
По вечерам тут наступает тишина, перестают бухать ящиками, двор пустеет, в такое время здесь творятся невероятные истории: иногда как тени проносятся существа, машины частников творят над собой метаморфозы; иногда выглянет под утро хозяин в окно и видит свою машину без колёс. Тогда говорят «разули». Термин такой расхожий в народе у нас.
Хозяин одной, рассказала мне Анна Венедиктовна, решил попрать законы двора, установил у себя на балконе прожектор, и его машина засияла, как говорят на Руси, пасхальным яйцом на блюде; нашлись злые чары, когда хозяин удивительно спал, в боковое окно влетел целиковый кирпич. Незадачливый владелец догадался или кто подсказал, но фару с балкона убрал, и вновь чудеса: машину перестали трогать. И было, шизик принялся разбирать средь бела дня «терту» (под тертой старушка имела в виду «ретро»); машина старинная и он её разбирал так споро, пока милиция приехала, он её раскидал едва не наполовину.
Анне Венедиктовне можно простить то, какие она всему давала названия - она если не ровесница трубачу Первой Конной, то его медной трубе – точно. Так вот привезли этого шизика в милицию, открыли дверцу, а в кутузке нет никого. Двери на особом секрете заперты – и шизика нет! Оказывается, люди знают, как в таких замках прорехи делать. Теперь эту «терту» самому МУРу не под силу разыскать - канула, как провалилась.
За завтраком говорили о пользе вегетарианской пищи.
- Ба, дя Кла тоже вегетарианец, мяса совсем не ест.
- У нас не отказывается.
- Напрасно, он мясо раз в неделю ест!..
- Вера, перестань.
- Ма, баушка горит ерунду, а ты защищаешь.
Верочка поднялась, но бабушка приказала сидеть:
- Хочешь, чтобы желудок вздувался!
- Сама только что говорила: много есть вредно!
- Вера, не нужно отождествлять чревоугодие и рациональное питание, - здесь и далее я буду использовать дневники, при мне Юлия старалась говорить правильным языком.
Верочка считала себя необязательной в поступках, эгоизм в её характере уже дал росток: ввела в правило постоянно напоминать о себе. Взрослые часто считают такое возрастными издержками, словно это, то же, как голенастость, которой через два года как не бывало – из гадкого утёнка их выкормыш на глазах превратится в христианоандерсеневского лебедя.
Сгорали дни, в течение их я должен устроиться на работу, чтобы стаж мой не прервался, что является важным для моего бюджета. Объявлений, зазывавших на работу, на заборах было достаточно. Признаться, на завод мне не хотелось, хотя я был токарем-универсалом; с нетерпением ждал возвращения из командировки загадочного «дя Кла», как я понял, друга Юлии, и по словам Анны Венедиктовны, он может помочь мне.
Наконец прибыл Клавдий Авдеевич; и в тот же вечер загадал загадку знакомый кот, промчался через весь огромный двор, взобрался на могучий тополь напротив нашего подъезда № 3 и исчез  в зарослях. Однажды я его видел уже на нём, он сидел на задних лапах на вершине самого толстого раскидистого сука и пристально глядел в чёрное небо, что он в нём видел, кроме звёзд, я понять не мог, иногда наклонялся и шевелил передними лапами. Это длилось около двух, трёх минут, потом стремительно сорвался вниз и исчез в зафонарьной темнотище. Сегодня повторилось то же.
Клавдий Авдеевич оказался человеком невысокого роста, лысый, с лицом в гиацинтовых пятнах, что  говорило, что хозяин его или пьющий, или отпил своё. Спасали как-то от подозрений безупречно отутюженный костюм и под цвет лица со вкусом подобранный галстук.
Юлия в белых джинсах из фирменного вельвета. Вся на подъёме.
- Клавдий, это наш знакомый из Сибири. С Алтая.
Она звала меня Китиком. Меня зовут Никитой Муравлёвым, иногда можно услышать «фамилия знаменитая», сразу вспоминали выдающегося однофамильца, хотя фамилии у нас разные, в, общем, повторялось то же, как у Достоевского с князем Долгоруковым.
Юлии Григорьевне захотелось пококетничать, но допустила ошибку, сказав, что Алтай граничит с Иркутском, что искренне изумило Клавдия Авдеевича. Он ухватился за яйцевидный череп. Юлия стала искать заручительства у меня:
 -По-моему Алтай граничит с Монголией; как «причём»? Монголия граничит с Японией, а там Владивосток, Иркутск, Хабаровск.
- Не совсем так, - я становился несговорчивым, когда попирали истину.
- И ты против – рыцари сегодняшние!
Но распахнулась дверь, на пороге, как два ослика, нагруженные авоськами, возбуждённые стояли Анна Венедиктовна и Верочка.
Стол сервировали на пять персон. Из-за хризантем торчала бутылка с шампанским.
Первый тост Клавдий Авдеевич произнёс за мой приезд, удивился, что не пью:
- Лечился?
Вступилась Алтуфьева-старшая, так при мне Анна Венедиктовна назвалась кому-то по телефону:
- Я тебе говорила, он не курит и не пьёт. Он, между прочим, отлично ныряет! Верочку спас в Гудауте - я тебе рассказывала. Юля Верочку возила лечить.
Семидесятишестилетняя старушонка от двух рюмок зацвела и приятно, казалось, возбуждена.
Клавдий Авдеевич после нескольких тостов окрылился, ни с того ни с сего заговорил о корнях, которые должны уходить в национальную почву, о поэтах, которых без того некуда девать. Может, ещё бы топтался  вокруг, если бы не Юлия, которая решила проговориться:
- Китик  сам пишет стихи.
- Это интересно! о чём - смею спросить? – продекламировал. - Упаду в траву у прясла, задохнусь ея пыльцой!..
- Между прочим его в газете печатали!
- В газетах сейчас всех печатают, - аргументировал «вегетарианец», который у меня на глазах только что мёл со стола всё подряд.
- Но у него скоро будет книжка, - вступилась уже Верочка.
- Сберегательная?..
Это была подлость. Мы оба понимали это, Клавдий Авдеевич нехорошо поглядел на меня, он захмелел, много курил, его начинала мучить одышка, он кашлял, ловил воздух ноздрями, чаще ширялся над столом, и нельзя было сказать: «Он дошёл до той чёрточки пьянства, когда иным пьяным, дотоле смирным, непременно вдруг захочется разозлиться и себя показать, - но вполне уместны. – Что ты глядишь на меня? Какие твои глаза? Твои глаза глядят на меня и говорят мне: «Пьяная ты харя. Подозрительные твои глаза… Ты себе на уме приехал», - (слова Фёдора Павловича Карамазова); ему хотелось быть не только экстравагантным, но и всемогущим, как Тамерлану. Так бывает у большинства пьяниц: наблюдается переход от экзальтации к эготизму. Стал плести сети сомнения по поводу моего приезда в Москву, возноситься, что в НИИ он чуть ли не первая скрипка, наконец, спустился на грешную землю и стал притязать на что-то, в чём я никак не мог разобраться. Начал извиняться, говорить, как просвещённому человеку ему понятны мои намерения и его этика претит подсказывать, где и как на первых порах расположиться мне, но он хоть сейчас готов помочь решить мою проблему с жильём (он назвал гостиницу), есть знакомый администратор.
- У нас у самих трёхкомнатная; и думать перестаньте. Пока он будет жить у нас.
 Кто-то заговорил о Маяковском, кто-то решил разрядить обстановку.
Я погрузился в свои  нелёгкие мысли, уж мало слушая.
Все громко засмеялись, а Вера сложила трубой губы:
- Ба!..
Анна Венедиктовна, оказалось, решила не ударить в грязь лицом и сообщила, что Маяковский потому не понятен, что он грузин; а я почему-то подумал о коте, сейчас как раз то время, когда он взбирается на дерево и смотрит в небо – для чего? Перед тем в вышине, в самой - самой выси, в распахнутом окне зазвучала скрипка. Звуки зависли в душе, их только надо уловить всеми нервами, и они будут продолжать жить ещё долго-долго, может быть, до смертного одра – если бы не теперешнее пакостное настроение.
Тверской наскучил своей трескотнёй, и я свернул в подвернувшуюся каменную щель, где побезлюднее, ей оказался Богословский переулок, в котором в доме №3 в 1923 году какое-то время проживал любимейший всей Россией поэт Есенин; на душе сумрачно, гляжу на колоколенку в лесах.


                3

    Наступила первая неделя сентября, перемен не последовало. Трижды мой посох Клавдий Авдеевич сводил меня с нужными людьми. С двумя из них встречались в ресторане. Один предложил: «Никакой работы! Все двадцать четыре  часа твои, зарплата пополам». Другой оказался не таким опрометчивым, на водку не налегал, старался вывернуть меня наизнанку как собеседника – этот приём для меня был не нов. С последним встретились в служебном кабинете, его что-то во мне веселило: «Значит баба с другим!» И грязно выдумывал обо мне и моём приезде в Москву, что приподняло меня со стула, так со мной не обращался ещё никто. Я вышел вон. Следом выскочил мой «посох». Он пытался уговорить. На этом наши «хожения» закончились. Я полагался на стены и заборы, где можно было встретить объявления « требуются». Необходима была работа, которая как-то бы позволила заняться литературными трудами; та, которую я нашёл, сделала меня несчастным – о чём позже.
Наш двор по вечерам всегда напоминал мне о нашем вселенском ничтожестве. Огромный чёрный Космос, казалось, едва ли помнил о нас, живущих на ничтожном шарике и который считается не более чем пылинкой в нём. И мы вместо того, чтобы объединить  наши усилия в борьбе за жизнь, разжигаем ненависть друг к другу.
Мои философские рассуждения прервал девичий смех и голос подгулявшего: «Ах, чертовки этакие! - при свете фонарей небольшого росточка мужичок в затрёпанном пиджаке и кепке, раскрылившись, пытался загрести сразу трёх девиц, идущих ему навстречу. - К-кто для вас отстоял Россию?.. Я - Константин Брянский!»
Вот она беда общечеловеческая, подумал я, когда в одном доме пожар – в другом праздник.
Девицы сбежали. Брянский ещё долго смотрел им вслед, потом раздумчиво извлёк из пиджака мятую пачку «Беломорканала», как все пьяные, пошатываясь, присел у обочины на оградку детской площадки, и, не однажды ломая спички, прикурил, а когда высветил лицо, оно было у него скуластым и озабоченным, как у всякого умного человека. О чём он думал, ему одному ведомо, но это лицо я уже где-то видел.
Анна Венедиктовна встретила с порога новостями. Давая знать, чтобы не шумел, она на весь коридор зашептала, чтоб раздевался. Вид у неё был трогательным: в рубашке из фланели до пят и ночном чепце, вся подавшись ко мне, сообщила, что у неё новости для меня, которые не терпят отлагательств. За всё время, которое я посвятил трапезе, доверительная старушка, смотря поверх очков, успела сообщить их, признаться, они меня заинтересовали, тем более я успел убедиться, что в главном старуха не врёт.
Старушонка к одиннадцати утра отправилась на наш полустихийный  базарчик, о котором я упоминал, там она встретила неожиданно того самого шизика, который за месяц до моего приезда разобрал соседскую «терту», а потом сбежал от милиции; шизик, по её словам, встал в очередь за пончиками. Анна Венедиктовна, как и положено опытному сыщику, пристроилась сзади – окончательно сгорбилась и изобразила его позу - и, вообще, по словам старушонки, одет был, как замухрышка. Одним словом, это был алкоголик из тех, кто не работает, и в ком милиции нет нужды. Но самое главное случилось через минуту: он подал продавщице «какой-то комок заместо денег. И знаешь, што было?.. Самородешное золото! Што тут началось! Продавщицу затрясло, она закраснелась, как под осень смородишный лист; за мной стоял представительный мужчина, он специалист по золоту, так сразу и сказал: щистое золото. А шизика, покамест ахали, Ванькой звали – никто не увидел, как ускользнул. Я в закусошную, на станцию – как скрозь землю провалился! А мне кричат: «женщина, женщина!» - оборачиваюсь, а от меня этот чёрт понёсся, - Анна Венедиктовна сердито посмотрела. - Кот… Ерошка. Про которого ты спрашивал, во дворе, который живёт. Настоящий разбойник, каких только свет видал! Пока я глядела, куда подевался сумасброд, он зашёл сзади, и не слыхала, как вытянул у меня из сумки палтуса. У нас в продуктовом продавали свежемороженого, собиралась приготовить под маринадом.
Тебе смешно!.. Весь базар ловил дьявола – и не поймал. До чего изворотлив чертяка долгогривый! его уже все на базаре знают. Звонила своему участковому, у его кабинет в нашем же доме, дальше туда, Тетерин Пётр Игнатич, пожалилась ему, штоб знал, если што. Он уже был, оказывается, у продавщицы, обещался к нам с утра зайти».
Пётр Игнатьевич представлялся мне солидным стражем с рыжими усами, но вошёл моложе меня нескладный и высокий в форме старшего лейтенанта и без усов, с белесыми глазами и красногубый. По тому, как нескладень не удивился, а прицельно меня окинул, стало понятно, старушка успела доложить.
«Самородок» оказалось, действительно, золотым слитком. «Их вон сколько, лионидиев, нападало в прошлом году!» - подтвердила «подлинность» самородка и собственную эрудицию Алтуфьева-старшая. И теперь я не был благодушным созерцателем двора, а стал припоминать кое-что из раннее увиденного, например, как-то во дворе встретил странного человека в жёлто-голубой кепке, он чего-то высматривал за забором школы, был худой и длинный. Я подумал, что у него убежала собака, или что-нибудь присматривал для хозяйства. Подозрение усилилось, когда Анна Венедиктовна подтвердила внешность. Но я хорошо запомнил, что к нему подошёл ещё человек и был гораздо ниже его и кого-то мне сейчас напоминал. Ну конечно! Теперь я вспомнил лицо второго - Константин Брянский! вчерашний пьяный. Но вот куда они затем ушли, не вспомнил.
Почувствовав криминал, бросил наблюдать за котом, купил белый пузатенький театральный бинокль и взялся наблюдать за всем, что творилось в нашем дворе.


                4

    Над каждым бюро по трудоустройству я бы  прибил мудрую табличку: хорошо там, где нас нет.
В коридоре за столом сидела половчанка с шоколадными плечами и смолью в волосах, они ручьями устремлялись на едва прикрытую грудь. Две синие лямки глубоко врезались в круглые плечи, несмотря на сентябрь, стояла жара, и на девице был хорошо отутюженный синий в клетку сарафан. Не исключено, эта азиатка  могла бы разжечь огонь у меня в жилах, если бы не маленькая деталь, отталкивающая нас грешников, не вполне чистый угол бюзика, выбившийся у правой  под мышки. Она подняла на меня равнодушные глаза, чёрные и спокойные, но опыт мой мне подсказывал, что под их пеплом мог таиться губительный огонь. Любезно, но с едва заметной властной ноткой, пригласила именно  пройти к ней, хотя у двух дверей толпились люди и никто к ней не шёл, и тогда я подумал: это первая инстанция, через которую проходят все. Но оказалась и последняя.
После серии скучных вопросов она написала записку и рассказала, как добраться до отдела кадров строительного управления.
Я не сразу понял, что пошел дождь. Пустырь, на котором находилась стройка, оказался улицей Островитянова, дом 1.
Плыла грязь под ногами. Глубокая колея, развороченная «К-700», до краёв наполнилась глинистой жижей с белыми пузырями. Прыгаю по грудам кирпича, плитам, балкам (я не знал, что называются они ригелями), как с острова на остров, кругом бурьян, и правда, подумал, полуобитаемый остров.
Управлением оказался серый плоский ящик, собранный из панелей. У входа с торца толпятся люди, несмотря на дождь.
«Куда прёшь! Куда прёшь!» - захохотал парень в кирзовых сапогах и в голубой вязаной шапочке на русых кудрях, голубые глаза смотрели внимательно, едва не нагловато. «Надо было кругаля дать, видите, тротуар где». «Куда прёшь» и «видите» подсказывали, что парень за бравадой скрывал натуру осторожную и нагловатую. Остальные засмеялись в угоду ему, что опять заставило обратить на него внимание. Один из стоящих, щуплый в перепачканной спецовке, резиновых сапогах и сильно заикавшийся, показал дверь отдела кадров.
За барьером сидела девушка приятной наружности, по другую сторону стоял молодой человек и увлечённо рассказывал: кому-то помог выбить комнату, а вчера заплатил за всю компанию в ресторане – девица  обворожительно улыбалась, её красивые глаза иногда вспыхивали кокетливым огнём, как две росистые маргаритки;   было заметно, как он нервничал, когда она отворачивалась в поисках какой-нибудь бумаги, бросал очевидные взгляды на её естественные прелести, а когда она оборачивалась к нам, как бы между прочим продолжал плести   туфту, - но ей приятны были его тайные намерения.
Меня раздразило его хвастовство, приходилось гадать, когда из него выскачет словесный понос. Помог случай: вошёл рабочий, слегка прихваченный дождём, на резиновых сапогах полпуда глины, на белой каске галочья отметина от засохшего раствора, в руках он держал военный билет в красной обложке.
- Ух, как промёрз! в подвале такой холодина!.. Свет, возьми военный билет, новенький передал из бригады Веденеева. А ты чего, Белокопытов,  стоишь здесь? – обратился к Светкиному кавалеру. - Сколько нужно, Валер, тебе говорить, чтобы больше, чем на десять минут с объекта не отлучался!.. что - не понимаешь?.. Ты брось чепухой заниматься…
Валера вспыхнул как мак, пытался рассказать про какие-то трудности; только сейчас он устыдился по-настоящему моего присутствия и теперь бросал на меня злые взгляды.
- Иди к Полине, выпиши наряд на стяжку Веденееву, сходи на склад, получи пять вёдер и десять лопат, я требование отдал ей, и отнеси, возьми кого-нибудь из бригады Завальнюка Николая Ивановича и покажи, что и как делать.
Белокопытов дважды выходил и возвращался, как бы уточняя детали и, может быть, давая понять несведущим насколько ответственная у него работа, и, когда понял, что начальник сменил гнев на милость, исчез окончательно.
Наконец Светлана обратилась ко мне и направила к главному инженеру.
В приёмной одновременно начальника и главного толпились люди, выходили от главного, шли к начальнику - и наоборот.
Я ждал от секретарши команды. Не отрываясь от печатания, она кивнула «можно». Главный на меня внимательно посмотрел и заговорил как можно любезней, хотя ему было трудно перейти на прежний тон: от него только что с красным лицом выскочил человек, за двойными дверями не было слышно, о чём они говорили. Я подал трудовую книжку и стал просить, чтобы меня отправили учиться на сварщика, тут, по-видимому, вошёл  с а м, скорее вкатился как шар, сказал, чтобы главный позвонил и решил вчерашний вопрос, он мельком окинул меня кавказскими очами и выкатился обратно. 
Главный углубился в мои бумаги, но я видел, как он лихорадочно что-то обдумывал своё.
Наконец проговорил:
- Пойдёте на пятый участок подсобным рабочим; в остальном как зарекомендуете себя.
У главного те же угли в глазах, только помельче.
Я посмотрел в упор:
- Сколько будете платить? - в какой-то мере решалась моя судьба и сейчас главное постоять за себя.
- По второму разряду: с премией сто тридцать рублей.
- По третьему, - едва выдохнул и добавил, - можно?
Он глядел мне в глаза и, едва усмехнувшись, с нотой участия произнёс:
- Большего дать не смогу, так что… согласны?
- Согласен.
Моя твёрдость вызвала в нём  определённые симпатии. Подумал: если придётся отдавать пятьдесят рублей за комнату, у меня будет оставаться примерно шестьдесят. И на эти деньги при строжайшей экономии можно будет жить.
Почему-то вспомнилась армия, когда-то это было, как во сне, наш городок, окружённый соснами и забором с КПП, который служил и гауптвахтой для провинившихся, временной голгофой для христосиков. В свободное от службы время в две гитары пели мы полюбившиеся песни, и солдаты и лейтенанты, которым, как и нам, некуда было девать себя. Пропел, едва припоминая из тогдашнего:
                Холодный вечер,
                падает снег надо мной…
                И всё так же шёл он,
                Когда мы встречались.
«А бёдра у половчанки ничего!» - подумал вдруг.
Из-под дождя выскочили две мужские фигуры, прошлёпали мимо; а так как это происходило в нашем дворе,  я обратил внимание: одна была Костей Брянским, другая, худая и высокая в жёлто-голубой кепке, шизика.  Обе перемахнули через высокий забор школы и исчезли на её территории в тонком пологе мороси. Стало подтверждением: Брянский и шизик – одно звено в цепи загадок двора.
Анна Венедиктовна не удивилась, увидев весёлым: «Я так и подумала, подыскал работу».


                5

    Я спросил Анну Венедиктовну, не знает ли она Константина Брянского, вкратце обрисовал его.
Старушка на секунду наморщила лоб, вникая, про кого это я.
- А, да это Костя-партизан. Пьёт, никому не мешает. В прошлом году остановил, всё расспрашивал, где в войну была. Я тогда в Академии бронетанковых войск работала поваром; помню, с утра до ночи – ни рук, ни ног не таскала – работала; муж Григорий Николаевич мой тогда на фронт ушёл, - а меня с Юлей, ей тогда всего годик был, в Ташкент эвакуировали со всей \академией.
- Григорий Николаевич кем был?
- … танкистом на Курской дуге сгорел. Литинантом был.
Я глядел на старушонку: сколько ещё таких на Руси, так и не дождавшихся своих «литинантов», преданных жён, а теперь беззащитных хранительниц сердечного огня. Вспомнил своих бабушек: бабки остались без мужей молодыми, красивыми, но не вышли замуж, а жили памятью о своих богом суженых и растили их сыновей-дочерей.
- Спишь, што ли? – вернул голос Анны Венедиктовны.
- Я гляжу, у тебя глаза на вроде как смотрят, а в их  сквозной ветер, как по нашему двору, куда б прибиться… Брянский его фамилия. Он заслуженный, в военкомате на почёте и в школу приглашают на разные вечера.
Он в войну партизанил у Колпака. Нынче на День Победы вышел, награды на пинжаке у него горят, ордена; на одном даже эмаль отколота, говорил, што пулей; и хошь бы грамм выпил – сурьёзный!.. Его и милиция-то пьяного не берёт. Тетерин Пётр Игнатич, наш участковый, знает его, всегда тепло о нём отзывается.
С какого он года? Ещё молодой, однако, пятьдесят ему  стукнет вот-вот; он мальчонкой с немцами воевать-то начал. И в полиции сколько-то дней сидел, убежал. Живёт в нашем доме, где палихмахерская, в том подъезде… Тебе он зачем? У него своя комната, у его ведь никого нет, детдомовский он. Есть у него сударушка. Живёт на Гольяновке. Што вместе бы не жить – вино мешает!.. Не вино, глядишь, семьянином был бы хорошим!.. а то так себе, ни Тришкин кафтан, ни себе Епифан, живёт один, работает, где придётся. Прошлым летом красил всё дворы от ЖКО, нынче подрядился грузить в овощном…
Теперь я знал, кто такой Брянский; но какая тайна между ним и человеком в жёлто-голубой кепке, кто тот другой и где живёт, предстояло выяснить.
У меня в руках была ещё и другая интересующая меня нить расследования – кот. Кот-кот Бегемот! В булгаковские фантасмагории я не верил, здесь таилось  нечто реальное, как краснобокое яблоко на блюде, прикрытое платком мидийского чародея. Но кот перестал появляться на тополе (я опять стал наблюдать за ним).
И стал логически рассуждать: кот не появляется на тополе в ненастные вечера, но иногда не появляется и в погожие. Но если он не появляется в дождливые, то почему его не бывает в погожие? Кот всегда глядит в небо, там скрыт объект; в погожие вечера дождя нет, но и кота, случается, нет, значит, объект ему и тогда не виден. Так что же мешает коту в погожие вечера увидеть объект и что это за объект?..
Для облегчения нарисовал небо и все его атрибуты: звёзды, под ними облака, ниже дождь. В самом низу нарисовал кота на дереве. Кот у меня получился таким же шерстистым, как тигр, полосатым, и также пристально глядящим в небо.
После чего я зачеркнул дождь, оставил облака и звёзды. Вот она истина под мидийским платком - звёзды! мешали ему глядеть на них облака.
Для чего ему звёзды? почему он глядит на них из одной точки?.. почему с дерева, почему не с земли? Помог бинокль. Когда вечер выдался особенно звёздным и наступил положенный час, я был уже у окна с моим крохотным телескопом. Ерофей обошёл дерево и в стремительном прыжке исчез в кроне, а через мгновение он уже сидел на толстой ветке на прежнем месте. «Какой красавец, - подумал я, - как дьявол!» Я и бинокль срослись. В поле зрения попала одинокая звезда, именно на неё глядел, позабывший про всё на свете, кот, хотя звёзд вокруг горели россыпи.
Луч одинокой звезды незаметно прорастал в длину, об этом рассказывала одна из ветвей тополя, достиг уключины, тут я обнаружил, луч другой звезды продвигался навстречу первому – они пересеклись. Ерофей пришёл в движение и вскоре исчез (ему необходим был угол видения именно из этой точки, как великому Улугбеку вид из его обсерватории, на нём и шуба напоминала халат знаменитого звездочёта). Мои наблюдения продолжались на другой день; я поджидал кота на пути к тополю. Кошатико-интеллектус обнаружил меня и исчез за оградой школы, ярко-красной в электрическом свете.
Дома встретила Анна Венедиктовна.
- Ты где гуляешь? Я тебе чего расскажу сейчас.
На этот раз она рассказала совсем неинтересную новость:
- Пришёл Клавдий Авдеевич с каким-то другом, принесли с собой вино, спросил, где Юля, я говорю, на дачу с Верочкой уехали, а он, можно мы у Вас с другом посидим; сидите, говорю, - еле выпроводила. Товарищу неудобно стало, что долго сидели, Вы, говорит, Анна Венедиктовна, не обижайтесь на нас, я, говорю, что мне обижаться, а Вы, Клавдий Авдеевич, я с ним на «вы» стала говорить, Вы в следующий раз не меня сватать приходите, а кого помоложе. Он пьяный, а протрезвел, растерялся… Ты чего с биноклем, в театр ходил?
Её рассказ я выслушал в коридоре; она, добрая душа, повела меня на кухню, где мы после сытного ужина проговорили ещё до полуночи. В неизменном чепце и наброшенном халате поверх фланелевой ночной рубахи, на случай , если бы вздумал вернуться Клавдий Авдеевич, с иссушенными добрыми руками и наивным личиком, смотрела на меня такими же добрыми, как и руки, глазами и во взгляде хотела как бы отдать мне что-то очень дорогое для неё, очень сердечное, но и в то же время она как бы сердилась на меня за мою не
догадливость или промедление. Когда прошла тягостная минута для нас, мы вздохнули, она вслух по-матерински тяжело, я про себя -  облегчённо.
- Скоро Юля с Верочкой приедут, - сказала она, - утром обещались. Они за вареньем уехали: забрать кое-какие банки; там у нас ещё пооставались шесть банок трёхлитровых, две литровых…
Как их повезут вдвоём, не знаю!.. У нас там шарится хулиганьё, у кого чего остаётся, под метлу всё подгребают – местные, и от нас из Москвы наведываются, - она ещё раз вздохнула и посмотрела, и теперь уже мне стало тяжело и я в ответ, как можно доброжелательней, улыбнулся.


                6

    Мы крались дворами. Возле забора школы № 414, ранее упомянутой мною, хозяин металлического гаража замер и глядел только в нашу сторону. Так и простоял, провожая нас настороженным взглядом. Вышли к Гольяновскому проезду, о присутствии которого не все местные жители  подозревают. Во дворе девятиэтажного дома № 4-А из розового кирпича, стоявшего на взгорке, возле вывернутого с корнем места, по-видимому, здесь находилось до недавнего строение, сохранились следы фундамента, поросшего лопухами. Ерофей нырнул в них и исчез. После недолгого ожидания я бросил в лопушье царство кусок щебня, зашикал. Кот  не появлялся. Я же посмеялся над собой. В город вползал, высвечивая огнями, поезд - по этой ветке въезжал в Москву я.
Как будто бесёнок вселился с рождения в мою душу и рос вместе со мной, я видел нечто такое, что виделось только одному мне; мне больше снились ветряные мельницы, но не меньше снилась и жена с живописной задницей, о которой я только мог мечтать, и целый выводок детей, - я жаждал любви мечтательной, а не деятельной, как говорил старец Зосима, которая жаждет сиюминутного подвига и сиюминутных восторгов, я походил на землепашца, у которого не взошли весенние всходы и приходилось начинать заново, переживая упущенную пору – но кто оградит от ошибок в другой раз.
В темноте,  как вьюга в трубе, завыли коты, уводя то вниз по дьявольским ступеням, то устремляясь к алябьевскому соловью. Тут же вели свою партию басы, им не давали умереть хоры, ещё прежних изобретательнее. Это был поистине кошатико-государственный ансамбль имени какого-нибудь Пола Уинтера. Голоса меня то уводили, то возвращали, то приводили опять не туда, пока, наконец, не вышел на них прямо. Коты восседали дружной компанией вокруг человека на ступенях крыльца с портиком и белыми колоннами этой самой школы № 414 из красного кирпича, окружённой высоким зелёным штакетником с кирпичными белыми столбами. Калитка и ворота были распахнуты настежь, от них до самого крыльца простирался яблоне-  сливовый сад. Человек сидел лицом ко мне, широко раскинув худые ноги в огромных обросших глиной башмаках. Это был шизик. Он в такт размахивал руками, причём правая, высоко поднятая над головой в жёлто-голубой кепке, требовала подержать ноту ещё. Неподалёку от крыльца в тенёчке лежал в траве пьяный человек, он что-то бессвязно пытался выкрикивать, уткнувшись лицом в землю. Я попытался определить Ерофея. Одна из особей выгнула горб и зашипела в мою сторону, зелёные каменья глаз рассыпались в свете фонарей. Коты смешались  тут же и разлетелись молниями-стрелами в разные стороны; шизик проявил незаурядные способности: в два прыжка оказался у водосточной трубы и очутился на крыше четырёхэтажного здания. Тени  в виде огней и стрел продолжали метаться по двору, одна взлетела на спину лежащему пьяному и тут же выдала акробатический пируэт, и растворилась, скорее, исчезла во тьме.
Брянский (это был он) пытался стянуть пиджак с плеч на голову, но  вскоре прекратил затею, поджал руки под себя. Так ему показалось теплее, и он смирился со своим положением.
Моя система наблюдения наполовину или в большей мере наполовину априорная приостановилась в своём развитии, с тех пор, как пропал опять Ерофей куда-то, а сам я приступил к работе на стройке.
Поведение шизика и Ерошки стали для меня де факто. Нужны новые звенья в цепи доказательств, чтобы совершить восхождение к истине, так я размышлял, когда копал, долбил, сам не зная чего, замечал на себе изучающие взгляды – ещё не подозревал, что судьба готовит мне необыкновенную жизнь в этом Белокаменном городе.
Полиной оказалась табельщица, пожилая маленькая шустрая бабёнка – палец в рот не клади. Написала записку, объяснила, как найти кладовщицу.
Кладовщица здоровенная Настя обмундирована, как папанинца, грубым голосом объявила: «Мыла, полотенцев нету. Когда будут, тогда придёшь. В вагончике хохотали (привезли с Островитянова меня – бывшая деревня Тропарёво – на МГУ: работали мы  по всей Москве): «Мыло у Насти!.. Расписался за него – и на том ей спасибо скажи!»
А тут Анна Венедиктовна пошла ва-банк. «Ты, вот што… добрый вечер. Ты где есть? –  она зашла в комнату, когда я перетряхивал чемодан, подыскивая себе рубашку для работы. Спросила про работу, но как-то мельком. – Встретила сегодня нашего участкового, интересовался, чего это ты лазишь по двору по ночам, ещё с биноклем. Говорит, частники машин беспокоятся, - неожиданно проявила собственный интерес, - чего там ходишь-то? – но подумала, что я смутился, обеспокоилась. – Нет, я думаю, мало ли што; может болезнь у тебя. Люди, когда ярко луна светит, по карнизам ходют».
Убедил старушонку, что вечерние прогулки полезны, а что с биноклем – это вместо очков. Перешли к житейским подробностям. Сообщил, что повесил объявление о снятии комнаты, и пожалел. Анна Венедиктовна несколько расстроилась, разобиделась, что мне стало стыдно за себя. И она вдруг заговорила. Заговорила решительно как мать. «Чего у нас не понравилось? Разве мы люди плохие, Юля вон как, Верочка только о тебе и спрашивает, я што для тебя сделала плохого. Вы какие сейчас мужики пошли! – старушка настолько была огорчена – сказала. – Да ну вас… всех!» - и хлопнула дверью.
В ту ночь спал я плохо, знал, что плохо спала Анна Венедиктовна, догадывался, что обо всём знали Юлия и Верочка; и Юлия, может быть, думала обо мне, и если спала в доме по-настоящему, это Верочка, в силу того, что перед ней жизнь ещё таких проблем не ставила и если она болела всей душой за нас, то только не из-за того, что матери нужен муж, а что вчетвером жить интересней - в доме появится мужчина, а с ним женские секреты.               
   
 
       




                Глава вторая


                1
               
               
                Говорят, рыжие бывают
                или очень хорошие,
                или очень плохие люди.
                О. де Бальзак
    Предупреждение участкового через Алтуфьеву-старшую подействовало – если бы отказали в гражданстве; положение в подвешенном состоянии беспокоило. Капитан Хохолков, уведомляет табличка на двери, объявил: документы в порядке, но его обязанность, как начальника паспортного стола,  перепроверить. Жена, дети по  документам не проживают, но  сам-то он не против; подмигнул,   сходи на почту, она тебе на пути встретится, отбей, вот тебе текст, телеграмму – это запрос в Барнаул на тебя.
Дело происходило в другом районе, неподалёку от Аминьевского шоссе, где меня прописывали на два года временно в общежитии. С другой стороны, размышлял, обойдётся – дадут «постоянку».
И не давала покоя другая мысль: из дружеских отношений к Алтуфьевой-старшей участковый желает оградить меня от неприятностей, но опять же, чёрт поддел меня копытом под ребро и закружил по всем дворам, всё казалось развязка близка; если не могу к ней пробиться логическим путём, то она обнаружится в силу физического столкновения с неопровержимыми фактами; (не булгаковская ж, наконец, эта фантасмагория, плод воспалённого воображения!). Представил картину с орущими котами и невероятное восхождение по водосточной трубе ястребиного когтя.
В пятилетнем возрасте мне пришлось переболеть странной болезнью: по ночам я вскакивал с постели и плакал – никак не мог согласиться с тем увиденным, что засыпал потом – об этот расскажу позже.
Теперь затевалась во мне другая драма: начали преследовать московские видения, которые уже буквально отказывали в здравомыслии.
Однажды меня опалило жаром, я увидел, как над домами парит легковой автомобиль – мгновение! – иллюзион длился не более трёх секунд.
Мираж исчез;  я понял, что заболел.
- Ты чего мрачный, случилось чего? - вглядывалась Анна Венедиктовна. На «нет» зашлёпала на кухню:
- Пойдём, покормлю.
У Верочки новость, оказывается, Авакумов поймал в лесу ёжика, засунул его в портфель Осиповой, а та думала, что Серёжка в неё влюбился, и строила ему весь день глазки. Вот дура! он любит Оксану Рерих, у той отец полковник и они год как уехали в Хабаровск.
Вышла из своей комнаты Юлия (мы последнее время стеснялись друг друга) в голубой кофточке, несмотря на поздний час, с накрашенным лицом, на тёмной от загара шее мерцала серебряная цепочка, походила на вездесущую пичужку-пуночку. Только однажды посмотрела как на мужчину, который ей нравится.
- А ты знаешь, Пётр Игнатич кота заарестовал, - сказала Анна Венедиктовна кстати – все засмеялись.
- Как же он его заарестовал, ба?
- Взял за шиворот и принёс! И что вы думаете, фулюганить фулюганил, а тут испугался, за обувь нырь сразу!.. едва уговорила попить молочка. посечас блюдце у порога стоит. Во двор отпустили, радёхонек, глазищами, как у дьявола, - брызг! только его и видели.
Шерсть на ём – носки из её хороши были б.
- Ба, кто носки из кота делает!
- Я так, к слову, а ты прицепилась… Пётр Игнатич хотел отнесть его собачникам, не дали продавцы из гастронома, он у их крыс ловит.
Я представил картину, как Пётр Игнатьевич понёс кота сдавать собачникам.
- Ба, ты про самое главное…
- Про чего?
- Про шизика!..
- Што про него – больной человек, - обратилась ко мне, - который отдал продавщице золото, самородошный митирит.
- Самородок, ба, в полкилограмма!
- Ты слыхала, что Пётр Игнатич говорил давеча?.. Больной он человек. Живёт где-то у транвайного полотна, на Ухтомской.
Я огорчился такому повороту: начавшиеся было зарождаться во мне подозрения, рассыпались в прах.
- Как ты думаешь, ба, где такой большой комок мог он взять?
- Во дворе разыскать – вон, сколько звёзд нападало опять, могло закатиться и золото.
Я вот думаю чего, как он смог убежать из машины? Чего смеёшься, - повернулась к Верочке. – При тебе сказал Пётр Игнатич: с митиритом упал самородошный комок, такие случаи у них были.
В чём-то старушка так и не смогла убедить.



                2

    Каждый человек в течение жизни должен исполнить две заповеди: осознать себя и избавиться от пороков; лучше, если он совершит это в начале пути, тогда не станет мучить совесть, если бы это произошло с ним после, когда наступит время суда над собой, каким мне представляется Страшный Суд.
Мирские намерения часто расхожи в мнениях: забываем, что в поступках нет мелочей, что наш век не длинен, что нравственная сторона угодна не Создателю, а нам, живущим, что мы должны любить друг друга и помогать как самим себе и что заповеди бога рождены человеком в назидание ему; рождён уже за библией гений Платона и Достоевского. «Хвала тебе, господи!» - говорим мы Создателю в момент религиозного экстаза, но забываем, что за словами хотим спрятать порочные дела; как тень Фауста – Мефистофель, такова оборотная сторона у Истины. Рок уже рождает в лабиринтах души смятение, - кто из нас не находил деньги, редкий отнёс их куда надо или, узнав о нуждах скорбящего, помог тому, не обставь всё это показушным.
Жизнь и Слово, тень и свет, Христос и Пилат – вечное борение на золоте скрижали – но Кто?!..
Вызвали в партком треста «по вопросу постановки на учёт». Лилипутиковый секретарь с глухариным есенинским завитком непоказушно расспросил, откуда приехал, была ли семья, не чувствую каких-либо неудобств в Москве.
Я мысленно разложил его фамилию Сыропадиев на составляющие, чтобы не забыть: Сыропадиев – сыр падает! С удовольствием отметил, что секретарь часто любуется через окно на золото, падающее с клёнов. Говорил о литературе, философии, наконец,  сделал лицо удручённым предстоящими делами и пожелал мне на прощание трудовых успехов.
На каменных плитах Калининского* наступил на мелкий, ещё зелёный листик клёна, совсем как алтайский, подумал, резной и мелкий, не походит на лопухи, виденные только что, вернулся, им оказалась вконец вмятая в плиты «трёшка». Отдать милиционеру (торчит как раз у кинотеатра), обзовёт дураком, не отдать – как быть тогда с «монологом» Чацкого.
Кинотеатр «Октябрь» - лучший в столице: бездна воздуха, паркет, хоть глядись, музыка, кофе.
И великое значение имеет случай: не найди я «трояк» и не пойди после кино арбатскими двориками, не исключено, моя жизнь в столице потекла бы по другому руслу; да что я: случай – наша судьба.
Несмотря на уже поздний час, у сказочного драндулета копошились люди, он был похож на царский возок, верхом на нём что-то старательно де-

*Имеется в виду проспект (Автор).

лал, переломившись трижды, неописуемый нескладень, его лица я разглядеть не мог, его скрывала костистая, какой не обладал и Дон Кихот Ламанчский, задница, зато за гармоникой тента распознал другого типа, они оба что-то старательно привинчивали. Тут я едва не наступил на голову нашему участковому. Человек с невероятно худым задом развернулся на шум, и я увидел того самого имярека в жёлто-голубой кепке, о ком несли в нашем дворе всякие небылицы: васильковыми, ещё более того при свете фонарей, глазами, он глядел на меня – это был взгляд ума и взгляд ребёнка; у него золотые, как колхидское руно, похищенное аргонавтами и подаренное человеку самим Зевсом, волосы, рот сердечком, как у Христа, которого я видел когда-то выставленным на продажу, на клявикулярных плечах, висел пиджак чугунитовой расцветки с жёлтой клеткой, рукава оказались слишком короткими для его рук с неимоверно-огромными кистями. В глазах переполох, почти ужас: он вспомнил меня.
На шум явился Брянский:
- Сосед!.. во встреча!
Меня не удивило, что он знает меня – другое удивило.
- Намедни твоя хозяйка спрашивала: «Комнату не сдаёшь: у меня молодой человек знакомый комнату ищет». Отзывается, между прочим, хорошо о тебе.- Брянский отряхнулся, стряхнул мусор с кепки и опять нацепил на густую с проседью шевелюру, как смоль, этаким блинчиком. – Мда… Ты чего надумал уйти от них? Там такая женщина!.. и бабка на характер вроде ничего, - пустил из обеих ноздрей голубые струйки «беломора». – Ты думал, тебе тут и прописка и квартира у стен Кремля. Москва деньги любит, - захохотал не по-конспиративному громко. – Ты чего, Петь, молчишь, а, Тетерин?.. твой подопечный теперь как-никак! ты язык проглотил…
Участковый усмехнулся, сверкнув бельмами, он был костляв и высок, но уступал шизику и в костлявости и в росте.
- Насчёт машины – никому; про нас тоже, - предупредил Брянский. – И меньше вопросов задавай.
Его сообщение об Алтуфьевой неприятно резануло по самолюбию.
Тетерин не то спросил, не то сказал:
- Болты закрутили… серьгу не забыли?
- Она сидит неплохо, я шевелил рукой, - ответил Брянский.
Тот похлопал о колено китель, скомандовал:
- Поехали!.. Ты не боишься высоты? – спросил меня. – Садись на заднее сиденье с Брянским. Я с Кузьмой, - хотел сказать ещё что-то.
- Только держись крепче зубами за воздух, - захохотал Брянский ужасным смехом.
 Как в ступе, подумал, но почему я должен не бояться высоты и держаться зубами за воздух? И удивлялся бы ещё, если бы наш возок, а им был «Fоrd» первых поколений, не оторвался от земли и так неслышно нас понесло сначала вбок, потом вверх - я вспомнил, что когда-то такое мне не привиделось.
Тот, кого Тетерин назвал Кузьмой, управлял полётом и теперь не казался мне умалишённым. Я размышлял: по каким законам аэродинамики летает эта конструкция - не было слышно при взлёте ни шумов, ни толчков; я понял только тогда, что мы оторвались, когда увидел, что под нами церковка, только что стоявшая рядом, и пришёл в ужас, но страх не бесконечен – и слава богу.
Одежда набухла на нас, оттого что поднялись один раз выше облаков. Когда мы сели, я попытался  определить, где  мы, вокруг был пустырь, а вдалеке дома.
- Приземлились на планете Земля - только с другого конца, - усмехнулся Константин, уловив во мне растерянность.
В детстве дразнил друга: «Ванька, глянь-ка - пупырька летит!» - теперь сам полетал на ней.


                3

    Едва рассвело, поспешил на место, где оставили автомобиль. «Форда» не было. Меня это не удивило, потому как знаю, с кем имею дело.
Во дворе встретил с каким-то другом Брянского, на нём синяя болоньевая куртка, чисто выбрит.
- Это Володька Бортников, - пояснил, когда друг удалился, - в овощном работаем вместе грузчиками. Ещё недавно в армии старлеем был – выгнали за пьянку.
Бабка не ворчала, что поздно пришёл, или у тебя свой ключ е? Ко мне переходи на постой. Сама тем более просила. Пойдём, поглядишь, как живу.
Комната Брянского едва больше моей рядом с кухней. Старинный круглый стол застелен бежевой скатертью с длинными кистями, на нём двухлитровая банка с осенними полевыми цветами. Две металлические кровати (у одной из-под живописного лоскутного одеяла торчат доски) поставлены у противоположных стенок, у окна в углу тумбочка, на ней допотопный телевизор КВН и книга «Воспоминания и размышления» Жукова.
Я рассматривал тапки, в которые меня обул Константин на красной изрядно исхоженной ковровой дорожке.
- Бортникова – как у Гулливера! – захохотал он (среднего роста русоволосый крепыш с ястребиными глазами и орлиным носом Бортников действительно был обут в огромные башмаки), – Полуботинки на Кузьме его же – ножищи у Кузьмы видел какие? В остальное я его одел. Чай будешь пить? – водки нет… Слышишь, орёт!
 Я не понял, о ком сказал Константин, он вышел и вошёл со знакомым мне котом Ерофеем. «Банда Воланда», - подумал. Кот важно прошагал мимо меня, как будто не были знакомы, и потёрся о ноги Брянского. В глазах у Брянского пригасли едва заметных два огонька. Ещё раз я подумал: «Банда Воланда, а Тетерин клятвопреступник: использует служебное положение в сатанинских целях и неизвестно, для чего он использует табельное оружие».
Тут я решил перебраться к Брянскому. Перебравшись, обнаружил, что Кузьма живёт у него и кровать с досками его.
Вот так, подумал, живёт у Брянского, а не где-то там «у транвайного полотна». И ещё я слабо верил в сверх возможности Козьмы, по правде, смеялся в душе; но мысль об НЛО уже прокралась в мою душу.
Сидит на кровати, о чём-то думает: впалая грудь, торчащие рёбра, на месте живота лиловый пупок, руки пластинчатые, непомерные лапищи, костяшки пальцев, как у китайского веера, шея худущая с большим кадыком, походившим на птичий зоб, лицо с золотым пушком на щеках, не ведавшее бритвы, узкое и длинное, лоб высокий, подбородок на клинышек с розовой ямкой, глаза ни с чьими не перепутаешь – персиковые кости, а расщелкнутся, васильки в хлебах кустисто-выразительных бровей и рот сердечком, как у Христа. «Он у нас плод тибетской медицины», - захохотал Брянский, заметив мой интерес к Козьме.
Столкнувшись с потрясающей тайной, я зафиксировал в дневнике; запись датирована сентябрём 1980 года. Что было потом, остаётся только предполагать, сам же я пережил всё это, но, не задумываясь, вернул бы эту жизнь назад.


                4

    Теперь мне мерещилось: кот и Кузьма переговариваются по ночам. Меня поместили в кресло, которое мне решила отказать Анна Венедиктовна Алтуфьева-старшая, кресло разворачивалось в кровать, было изрядно пропылённым, старушка привезла его с дачи в бытность моего проживания у неё. Тогда я не задумывался, какого оно цвета: теперь же я и Козьма выхлопали кресло-кровать палками во дворе и обнаружили, что цвета оно зелёного. Установили его в комнате так, чтобы я мог видеть и Козьму, и Брянского, и телевизор – это допотопное изобретение. Подвесил на гвоздик нехитрый ночничок под красной бумажкой-абажуром, походивший на мухомор. Свет едва касался подушки, но мне этого хватало, чтобы что-то записать или проделать.
По ночам я читаю Канта и Шопенгаура, слушаю «Би-би-си», не обмолвится ли Запад о Козьме; приёмничек мой шепелявил: видели-падала-садились, - но никто тому не верил. В печати про то в помин не увидишь. По радио только о превосходстве одной системы над другой.
Тут-то я подслушал "разговор" Кузьмы и кота: один мурлыкал, другой подмурлыкивал.
Но и у фантазии должен быть какой-то предел: «Ford» ни с того ни с сего летает по небу, Кузьма разговаривает на кошачьем языке, участковый разыскивает им же украденную машину.
Алтуфьева-старшая по телефону сообщила: терту отыскали, о том ей сообщил Пётр Игнатич, а хозяин её тут же продал. В истинности её сообщения сильно усомнился; узнав от старушонки, где живёт бывший владелец, направился к нему, узнал де, что он продаёт машину, хотел бы на неё взглянуть. Машину он действительно продал.
- У вас там устроиться на работу нельзя? - задал, я бы сказал, неожиданный для меня вопрос Брянский как-то. - Круглое таскать, плоское катать, - захохотал в свойственной ему манере, во всю ивановскую.
- Узнаю, у нас на такое лимита нет! - засмеялся и я. - Кого хочешь устроить?
- Себя и Кузю. В овощном сопьёшься, особенно с Бортниковым, тот если литр водки не выпьет, то на другой день на работу не выходит – болеет. И будет пить, пока не станет уговаривать чертей, чтобы они его не донимали и вели себя, согласно уставу, дисциплинированно, иначе он их всех до одного заметёт на гауптвахту. Один раз я их замёл в ведро по его просьбе – только тогда он успокоился. Брянский захохотал, раскрыв рот и пяля на меня жаркие глаза в жёлтых прожилках. Затем посерьёзнел:
- Кузьму как-то надо устроить к вам, хватит гонять собак по дворам. Жрут, он и Ерофей, - опять захохотал, - как питоны, все деньги уходят на продукты, хорошо ещё бесплатно кормимся овощами и фруктами, и продавщицы подбрасывают иногда, у них много идёт на списание, гнили хватает - да и не зря трудимся, ворочаем с утра до ночи ящики, иногда машина за машиной, успевай разгружать.
Оказалось, у Кузьмы не оказалось никаких документов.
Наконец признался Брянский:
- Еду как-то из Косино весной, холодина в электричке, на дворе ночь, почти в пустом вагоне сидит тип один, ты бы видел его видок: на нём драная фуфайка перетянута через чресла бельевой верёвкой, в белых шерстяных колготах, - Костя захохотал, - какие носили пэры Франции, и старых, громадного размера калошах; отвернулся, как никого вокруг нет, - чего-то в окно разглядывал… Выхожу у себя, он за мной; возле подъезда остановились; понял, некуда хлопцу податься, пошли, говорю, хоть поешь, переспишь до утра, пошёл, как собачонка; пытался узнать - кто, откуда? Бесполезно!.. Вначале подумал, глухонемой, потом, грешным делом, подумал, удрал из колонии – до сих пор не знаю, кто он… вот те крест, - крестится Константин. - Всё чего-то на клочках бумаги чертит, пишет: синусы, косинусы – до тебя всё чего-то вычислял. Как ночь, по двору уходит шариться. А потом гляжу, над двором на соседском «форде» летит, как на Коньке-Горбунке, почувствовал, как на мне кепка привстала, как на цыпочках, мурашки по хребту побежали, в войну такого не испытал… хотя… И начались твориться чудеса в нашем дворе с этих пор!..
 Устроили Козьму на работу по справке, в ней мы написали о потере Кузьмой паспорта и военного билета, Тетерин придумал Козьме не только имя, но и отчество Александрович и фамилию – Гражданинов, потому что не знает ни своего имени, ни рода, ни племени, как в капусте нашли; потому стал он для нас гражданином Мира. Справку заверил Тетерин у себя в участке доподлинной печатью, насколько наш старлей оказался сметливым, и он поначалу Козьме едва не прописал дурдом, пока Константин ему свиток с Кузиными иероглифами не сунул под нос.
Наш участковый ахнул и тоже не смог ничего разобрать:
- Тут столько всего наворочено!.. Судя по написанному и что он тут начеркал, он неплохо разбирается в математике и астрономии.
- Да-ёшь!.. да он в них самого Циолковского переплюнул, – захохотал Константин так, что  две соседки выскочили в коридор, оттого мы разговор прекратили.
Одному я удивился, почему Тетерин не знал до меня об этих свитках – сомневался в чём-то Константин или это была игра со мной?
С флюорографией у Кузьмы в поликлинике вышел конфуз, аппарат чертыхнулся и наотрез отказался давать какие-либо показания. После недоумений медперсонал написал Козьме «здоров».
Его отправили ко мне на МГУ, Брянского на третий участок. Теперь Кузьма носил голову высоко до смешного, чем привлекал внимание к себе со стороны.
Часто останавливался на нашем базарчике. Любил поглазеть на торговок, у него к ним была особая  привязанность. Подскакивала на «уазике» милиция и разгоняла их. Торговки вновь собирались. В нашем государстве запрещалось пользоваться плодами своего труда и никто не знал, что нам разрешалось, таковым было наше Государство (не пугайся, Читатель, ты живёшь не в наше время).
Как-то я выбрал самый большой арбуз и понёс его к Алтуфьевым.
Встретила Верочка:
- Никита, заходи. Мамы нет и баушки тоже; это нам?.. положи сюда; они сейчас придут.
У нас вчера дя Кла был, на кухне стекло разбил, припёрся пьяный, где-то вывозился в извёстке, баушка кое-как его отчистила щёткой.
- Что ты думаешь, - возмутилась старушка с порога, - явился Клавдий Авдеевич, приходил ба хошь тверёзый, а то опять через пень-колоду – к тебе Юлю приревновал… Как махнул рукой, у стекла на кухне дух вон; руку себе  всю в кровь изрезал! Я её ему промыла и обмотала тряпкой, от своей старой рубахи оторвала, куда деваться, заражение могло быть… Кто арбуз принёс? Я чего говорю, нынче мужики какие пошли: пьют и анимизмом занимаются.
- Ба!..
- Чего «ба», ты откуда знаешь, чего говорю?!
Анна Венедиктовна посмотрела на меня хитро из-под очков и простодушно захихикала:
- В комнате, идите, побудьте, я поесть приготовлю чего-нибудь, - мы перешли в комнату Дятловых (фамилия у Юлии по мужу Дятлова, почему тогда курушка назвала себя старшей, было непонятно). Анна Венедиктовна появилась опять. – Вера, я тебя сейчас по рукам нашлёпаю, - та, увлёкшись игрой в щашки со мной, запустила в нос палец. – Я тебе вот чего позабыла рассказать: во вторник или в четверг  на прошлой неделе… нет, во вторник… да, вспомнила… в четверг на прошлой неделе дежурила она; шла ночью по двору…
-Ба, кто – она-то?
- Не перебивай! Она и она, главное – не твоего ума; лифтёрша наша Ликсандровна, Тютюрбаева. И што б вы думали!?..
- Щас баушка сделает мировое открытие!
- И сделаю: над ей пролетела летающая тарелка, у ей ноги подкосились, как её увидела. Тихо-тихо так над двором пролетела, ихних людей-лунатиков видела в ей, но не разглядела как следует, было темно и рассудок от страха потеряла – не до их стало.
Старушонка напоминала курушку с перепуганными глазами, если бы ту настиг гром посреди ясного двора.
- Чего теперь будет-то; чего-нибудь на головы сбросют!
-Золота комок! как шизик!
-Золота не золота, а беды не миновать. О них опять заговорили, как в колокол ударил народ, то их там видели, то, говорят, опять упала где-то тарелка за Косино - говорила женщина в очереди. Я стояла за творогом за ей, она видела, как какой-то огонь светил за лесом всю ночь – она сама оттуда.
Чудес всяких очевидцами мы были: магия чёрная и белая, спиритизм, хиромантия, нумерология, оккультизм всех мастей; тайны на свете существуют – но не до такой же степени, чтоб лишать нас рассудка.
-Баш, куда ты режешь арбуз-то, его принёс Никита.
- Я думала, ты принесла, раз лежит, где попало.
Я принялся убеждать старушку, что зашёл угостить их арбузом.
На редкость сладкий с каштаново-лимонными семечками, с трепещущей алой сердцевиной и темно-зелёной полосатой, как шуба у Ерофея, коркой астраханский арбуз наполнил наши желудки прохладным божественным нектаром, - но это случилось после того, как пришла Юля, которую я называл за глаза зябликом и пуночкой.


                5

    В овощном магазине взвесили Ерофея: потянул на пятнадцать килограмм пятьсот грамм.
- Пятьсот грамм сбросим на компост, что он успел сожрать за сегодня, – итого, пуд вместе с удобрениями, - Брянский захохотал и щёлкнул кота по лбу. Коту не понравилась выходка друга, выгнулся, зашипел, как лебедь, - больше походил на полосатого дьявола.
Исчезал из дома Кузьма, пропадал кот, под утро являлись, гремели сковородой. Их тайна покрыта звёздным пологом мидийского платка. Что объединило в небывалой сути их, какую роль играли Тетерин и Брянский – ой, Константин, пудришь мозги.
Глядя на Кузьму в застолье разгулявшихся работяг, думал: «Козьма для них гонец за водкой с утра спозаранку».
В вагончик ворвался прораб – божий раб:
- Бутылки со стола – быстро!.. Батон приехал!..
 Мгновенно псарня стала адом: заметались, натыкаясь друг на друга. Из уст слетало одно слово – Сулаквелидзе. Выходили с деловыми разговорами.
Прораб Эд Маслов водил начальство по котловану. Бугор Юра Захаров пытался тоже что-то показать, но после изрядно выпитого оказался слишком «тяжёл», едва не свалился в котлован. Эд остервенело поглядывал на него, тот не делал для себя никаких выводов. Наконец Маслов отправил его по очень неотложным делам. Юра описал круг и вновь тут как тут.
Спасением стала Аллочка, она только что была принята на работу в должности бетонщицы. Её главным достоинством были голубые глаза, белые локоны и великолепная задница. Этого оказалось достаточно, чтобы произвести приятное впечатление на высокого гостя. Она появилась из прорабского вагончика в тот момент, когда Эд собрался рявкнуть на Юрия, Юрий с лиловым носом и красным лицом на момент появления красавицы собирался что-то опять прокомментировать начальству по поводу котлована. Аллочка появилась на перевёрнутом порожнем деревянном ящике - таре, заменявшим крыльцо, с совком мусора и веником – Елена, взошедшая на стену Трои.
У Сулаквелидзе, того самого  с а м а, на лице родилось выражение изумлённого дитя и орла-ягнятника, обнаружившего в собственном гнезде стреноженную овцу.
Маслов, склонившись к уху гостя, что-то зашептал, тот, важный, согласился.
Когда миновала гроза, слегка протрезвевшего Захарова, подвергли экзекуции, он улыбался беззубым ртом, напоминая, опять же, старика-запорожца на картине великого Репина; вместо окончательного наказания  ему предложили сгонять за водкой. Пришедший с раствором самосвал стоял наготове – его-то Юра и толкнул за водку владельцам личных гаражей.
Пир продолжался.
Захаров подал мне  ключ от амбарного замка:
- Сходи, отопри прорабку – вовнутрь не входи.
Отпёр дверь, появилась голова Маслова:
- Почему Захаров не пришёл? Мою долю водки пускай сам принесёт, - голова Маслова исчезла.
В день зарплаты Захаров объяснил мне и Кузе: «Вам закрыли по две субботы и два выходных, хотя мы не работали, половину из этих денег вернёте мне; не мне, конечно, -  сами понимаете».
В коридоре управления у окошка кассы давка. В стороне за отдельным столом сидит Аллочка, уже не походит на стреноженную овцу, она секретарь комсомольской организации, собирает взносы.
- Никита, пробирайся ко мне, сейчас наша очередь, - загудел сварщик Николай из нашей бригады. – Тащи Кузю за собой.
Расталкивая толпу, мы стали пробиваться к Николаю. Козьме помогал Чередойло, наш монтажник, за ношение усов и тельняшки в бригаде его окрестили усатым-полосатым.
В окошко сунули на верёвочке ручку, чтобы не прихватили заодно с получкой, и ведомость. Я шарил глазами по ведомости и никак не мог отыскать себя.
- Чего такой бестолковый?! – пихнули сзади.
- Дайте моему жениху акклиматься!
- Галин, Ромка-то твой сзади – акклимается!
- Роман не стенка, можно отодвинуть.
- Слышишь, Роман, чего твоя жена говорит?
- Пускай, - улыбается тот, - чего-нибудь и мне останется.
- Муженёк у меня умница: в подвале за здорово живёшь Сердюкову пощупал, но это так, к слову.
- Ой, ой!.. – Сердюкова оказалась с норовом, - ты видела?
 - Если б видела…
В коридоре стоял хохот, сконфуженный Роман пытался оправдаться.
Я и Кузьма отдали все незаконные деньги, а не половину. От Захарова разило водкой:
- Коммунист!.. честный?!
Из толпы вынырнула Галина:
- Моего жениха забила – понятно всем?
Но толпа её уже не слушала, жила другими мгновениями.


                6

    Галина белозубо улыбнулась, как заглянула мне в душу. Кровь по-сумасшедшему метнулась к сердцу!
Разрез глаз с чудной раскосинкой, тонкие брови выщипаны нитями, на веках голубые тени, полные губы готовы к поцелуям, бюст грациозен, бёдра крутые. Носит наглухо повязанный платок и золотой перстень с голубым сапфиром на безымянном пальце левой руки.
Её подруги стали мне напоминать о ней.
У Кузьмы тоже появилась любовь.
Как-то каменщик Иван Макарович Алмазов, синьор-помидор в фетровой шляпе, хлопнул Козьму  по плечу:
- Ганк, чем Козьма тебе не мужик, ты себе мужа подыскиваешь.
- Лишком большой лостом, - не то бабёнка из-за больших передних зубов произносила так слова, не то чуточку убогая, небольшая, широкобёдрая, с большим ярко накрашенным ртом, как у арлекина, сильно засмущалась, как все ущербные люди. Её прислали подсобницей к Ивану Макаровичу, переодевалась с нами не стесняясь. Фамилия её Прохорова.
- Это даже хорошо, - Иван Макарович слыл совершеннейшим матерщинником и зубоскалом, чтили его и как незаурядного философа, он тут же загнул насчёт Кузиных достоинств, что вызвало всеобщий смех.
С его лёгкой руки Козьма и Ганна задружили. Она кормила его из пухлых рук конфетами и это выглядело смешно и трогательно.
Однажды Козьма исчез и не было двое суток, Брянский его отчитал.
После чего совершили облёт столицы (он для меня стал пятым по счёту). А до того приснилось, будто полетел я в пропасть, а ей оказался Парухин яр, как в детстве, помчался по нему вниз на ягодицах – и остался невредим! В таких случаях говорят - сон в руку. И случилось такое: над Кутузовским проспектом аппарат клюнул и помчался к земле по всем законам земного тяготения – в памяти до сих пор не выветрились вопли Ерофея. Нас несло на огни, как с включенной сиреной. К счастью все мы остались живы! Разбежались tete-a-tete очистить кишечники – и, помните, у Гонкуров в «Жермини Ласерте»: «…вот уж, поверьте мне, чтобы выпасть из окна, надо слишком этого захотеть».


    

 

    


                Глава третья


                1
               
                Без эпиграфа.
                Автор
    - В России две беды, - заметил трагику сатирик, когда они оказались в одной ложе Театра, - и одна выходит из другой как из причины следствие, - но он не назвал их, видимо, знал без того, что трагику о них известно. Гоголю и Екклезиасту суждено было смотреть на сцену разными глазами.
На стройке узнали, что Козьма не крещён, решили не откладывать в долгий ящик.
Подле в самый раз находился котлован, полон исключительно дождевой воды, по утрам в нём плавали матовые корочки льда.
По христианскому обычаю Козьму раздели догола и, распяв на воздухе, бросили в омут – а так как на всё согласие божие, я ничего не мог поделать.
Невероятнейшим обликом Козьма переломился над всем, в жестковатой глуби лежали плиты, торчала арматура, но все решили, что он до них не донырнёт. Так и произошло, поднялся столб ослепительной воды, после чего появился Кузьма, издал невероятнейший звук фистулой, именно это и было его голосом – фальцет до высокой фистулы, и в беспорядке заработал лучинистыми конечностями в сторону берега – ледяной «Иордан» оказался не для него. «И вот, принесли к Нему расслабленнаго, положеннаго на постеле».
Кузьма метался в жару, хорошо бы только проглотил лягушку - так Брянский называл ангину.
О случившемся уже знало начальство, ждали Кузиного выздоровления и суда над теми, кто его едва не погубил.
Суд состоялся в красном уголке.
Сулаквелидзе  сидел за зелёным сукном в президиуме, раздув щёки, как стеклодув, ни на кого не смотрел, а размышлял; выступавшие испражнялись  в красноречии, риторов оказалось предостаточно – они ловили светотени на его очень упитанном лице, как ловят их на паркете не слишком породистые охотничьи собаки.
И долго было бы так. Но знакомый голос выкрикнул, тем отделил зёрна от плевел:
- А если б всех их раздеть и в ледяную воду, как они его?!
- Только б яйцами сверкнули, - добавил кто-то, и все засмеялись.
И опять:
- Бабы, чего глумитесь над нами, порочите наше достоинство!
- Поди, у тебя ещё достоинство – одна шкурка!
- Ух, ох, - до безобразия морщились от смеха, - живот лопнет!
- Чего – точно говорю, пуговка от рубахи, - говорила никчёмная бабёнка с прямым носиком и невозмутимыми тёмными глазками, но с простецким видом.
Котэ Амбросьевич, таково полное имя Сулаквелидзе, прикрыл шар головы пухлыми руками, трясся от смеха.
-Пускай крестник выступит, - требовали менее смешливые, - чего он-то молчит!
Козьма втянул, как чайная роза, голову в узкие плечи и молчал, только вращались по сторонам его глаза не то от смущения, не то от страха.
- Он ещё не выздоровел до конца; у него ещё температура, - вступился за друга Брянский. – И вообще, он не разговорчивый.
- С Ганкой, - опять было открыла рот востроносенькая бабёнка.
- Красноярова, ты бы помолчала…
- Я чего, я – ничего, - испугалась та всеобщего внимания к себе, - я только: вон скока незамужних баб у нас – выбирай, какую хошь!
- Тебя, поди?
- Хошь и меня! Чем я хуже? Если ты морду намазала, так у тебя и хвост такой же?!
- Хватит, бабы!
Но бабы уже не хотели слышать никого: они видели только друг друга.
Их старался перекричать председатель суда:
- Антипова, лишаю слова!
Из Антиповой же слова сыпались как из рога изобилия.
- Куроедов, толкни Красноярову, - он-то думал, она не слышит его.
- Я толкну, - Красноярова разошлась не на шутку, крепко выразилась, неожиданно заплакала, - ей вон одной квартиру дали, а я с двумя ребятишками живу на девяти метрах!.. потому, что я её, как она не зарабатывала…
- Так заработай! только сказала, что у тебя хвост лучше!
- У меня стыд пока есть и совесть. А у тебя, где была совесть, там соболевский…
При этих словах Сулаквелидзе неожиданно ударил кулаком о сукно, да так, что на графине задребезжал стакан, лицо у начальника мгновенно налилось кровью:
- Х,ватыт! – заговорил с сильным акцентом, - ч,тоб отвэчали мэнэ за слова!
 Ка-ка-ка-ка-ттэ А-амбросьевич, - старался перекричать собравшихся заика Сёма, некогда сопровождавший меня в отдел кадров, - это она п-про хрен, к-который растёт под окнами прорабской, - его слова вызвали ещё больший смех.
- Красноярова, зайдытэ ка мнэ послэ сабраныя, - кивнул Котэ Амбросьевич Краснояровой уже благосклонней.
- Я чего, я – ничего, - растерялась от радости бабёнка, предвидя для себя что-то хорошее. – Я, Котэ Амбросьевич, - шмыгнула носом, как у мыши, - ей одной…
- Чего «одной», чего «одной»!.. Тебе русским языком сказали, зайдёшь, - вот, вот! там и поглядим, какой у тебя хвост совестливый!
Аудитория стонала и всхлипывала, о Кузьме давно позабыли.
Сконфуженный Котэ Амбросьевич разводил руками: высказывания Антиповой не лезли ни в какие ворота. Он позвякал стаканом о графин, тыча в него жирным пальцем, объявил, спектакль абсурда окончен; весь вид его говорил: бог ссудил мне счастливую судьбу, дьявол распорядился по своему, для меня осёл, нагруженный золотом,  лучше арабского жеребца.
Собрание постановило: четверых исполнителей «обряда» лишить месячной премии.


                2

    Глаза Кузьмы наполнились глубоким смыслом, когда однажды на рассвете, думая, что я и Брянский спим, он стал разглядывать свои чертежи, а Ерофей рассказывать ему о своих наблюдениях.
Состоялась, наконец, и наша беседа: спросил, кто он – на что он вздохнул и отвернулся.
Я глядел на Кузьму, думал: нам хочется повстречать то, чего нет на этом свете.
Но жизнь сама удивительный праздник, она удивительна даже потому, что в ней, как на любом празднике, всегда присутствуют вурдалаки, упыри, ведьмы, русалки, кондотьеры, маркитанки, негоцианты, члены Синедриона, центурионы, хироманты, астрологи, философы - маги, йоги, странствующие рыцари, комедианты, мушкетёры, кабатчики, бродяги, живописцы, мудрецы, блюстители порядка, пожарные, спасатели на водах и прочие – и всё настоящее; в дневнике-тетради я записал: то, что вселяет в нас страх, нас радует, то, что должно радовать, гнездит страх: радуемся молнии, но боимся грома.
Когда всё существо требует сказать решительное Я, из-за мелких соображений люди запрещают себе делать это: ибо шоковая боль менее больна, чем мизерная, зато более опасна.
И в очередной раз гляжу на Кузьму и говорю себе: здесь была его Троя! здесь Фортуна ему показала, сколь она изменчива! Сердце – вот вожатый (прав Бальзак).
Звено Кузьма-Ерофей оказалось проблемным в цепи моих рассуждений. Тогда я решил рассказать про то Брянскому.
Ответил:
 - Это опять твоя фантазия не даёт твоей башке покоя. Ерофей, сколько я помню, только и лазит что по деревьям и по заборам. Его и Ерофеем назвали из-за того, что его наши дворовые алкаши хотели приучить к самогонке, её ж «ерофеичем» кличут в народе; один раз столько влили в него, что готов был песню запеть, с тех пор Ерошкой и окрестили.
 Как-то баб в гастрономе обмануть хотел, забрался в ледник в подвале, где хранят рыбу, они его закрыли, приходят утром, из подвала раздаются  душераздирающие вопли, открыли – на них свалился сверху снежный ком с жёлтыми шарами, - Константин захохотал. – Лишних полчаса ждём, товарищ старлей!
Тетерин снял фуражку:
- Начальник подзадержал: вчера в дробь два отец дочь изнасиловал по пьяни. Тьфу, экая духотища, - утёр влажный лоб ладонью, бросил фуражку на кровать Кузьмы. – Зима будет, наконец?! В прошлом году белые мухи летали об эту пору.
- Я б ему … на пятаки порезал, - не слышал его Брянский.
- Где Кузя? – спросил Тетерин.
- Две миски борща забросил за себя, лазит с Ерофеем по двору.
- Надо что-то предпринимать с «фордом», высветили нас, - огорошил Пётр, - пришла разнарядка сверху: найти. Сейчас его по всей Москве бросятся искать. Поставим машину в нашем дворе, накроем брезентом, сколько тут таких – никому и в голову не взбредёт.
Сегодня же поставим ночью… А на пустыре «форд» как раз найдут, оттуда срочно надо его убирать.
Константин внёс яичницу, она вздувалась и потрескивала, забрызгивая скатерть салом.
Тетерин разлил водку по стаканам, мне, как непьющему, предложили вишнёвой воды. Посмеялись над падением на Кутузовском проспекте, оказывается, подвела та самая серьга, о которой беспокоился Тетерин. Рассказали мне и историю бегства Кузьмы из милицейской машины.
- Я был на вызове: квартирная кража. Прихожу в отделение, вызывает начальник: « У тебя, - говорит, - что за Бермуды на участке?»
- Прибегает ко мне, - перебил его Брянский, - «Слушай, где Козьма?»…Мы с тобой, Петруха, уж сколь, восемь?..
- Восемь лет: перед самым Новым годом перешёл к вам на участок.
- Где Кузя, спрашивает, так мол, и так. Я за Кузьмой во двор – все дворы обшарил, - Брянский начинал пьянеть: погасил окурок в тарелке с огурцами – захохотал. – Гляжу, Кузьма на «форде», как на Коньке-Горбунке, над двором летит! – Брянский запамятовал, что уже рассказывал мне эту историю, смотрел дьявольскими глазищами и хохотал. – Хорошо был обеденный пик, и жара была, и никого не было во дворе.
- Дальше пошла сплошная импровизация, - продолжил рассказ Тетерин. - Поступило заявление от хозяина «форда» о его пропаже. Я к нему на дом, предъявите документы, говорю, на машину. Он чего-то испугался, забормотал, что он её оформляет ещё на себя. Я спрашиваю «чью», он мнется. Оказался он директором картины на киностудии «Мосфильм». «Форд» он собирался списать, поторопился только переместить его в наш двор. Я начал соображать, что к чему, начал ему потихоньку вдалбливать в мозги одну статью очень неудобную для него из уголовного кодекса. Он это дело усёк, благо, оказался еврей, фамилия у него Бронвейбер, пожелал назад заявление забрать.
- Больше всех обрадовался мой начальник, - развеселился и Тетерин, после того, как он и Брянский опрокинули ещё по полстакана водки, - дело-то закрывать можно, - продолжил Петро свой рассказ.¬ - А когда обнаружили пропажу на «Мосфильме», дошло дело до Моссовета. Звонили и из ГУВД, чтобы «форд» нашли срочно - кто-то из высшего начальства для себя присмотрел.
- Итальянцы бы сейчас миллион песо не поскупились о-о-о-тдать за такую технику! – заметил Константин и  неожиданно душевно запел.
Он пел про серебристый тополь, как видно, вспоминая свою молодость, которой в общем-то у него и не было и которую в песне оплакивала тальянка, Костя мычал, сжимая лицо в кулаке, только иногда наружу прорывалось его горячее влажное дыхание, влага просочилась сквозь грубые пальцы, Брянский замотал головой. Пил медленно, с бульканьем, водка светлой тяжёлой змейкой по бороде сползла на кадык – тот ворочался натружено, как поршень.
О чём я? О нас.


                3

    7 Ноября решили отпраздновать по-своему.
От флагов и транспарантов Столица превратилась в пожарище.
Ночью мы сели на нашем летательном аппарате, или как я назвал его ещё  «p e r p e t u u m  m o b i l e», на крыше гостиницы «Москва».
Утром, когда к Красной площади потянулись колонны демонстрантов, мы уселись на хвост одной из них, там, где больше всего оказалось транспарантов и всяких макетов - наш «m o b i l e» изумил всех, кто видел нас. Восседало в нём нас пятеро, расположившихся каждый на своём месте, как при ночных полётах, воспоминания о которых до сего дня мне будоражат ум и душу, рядом с Козьмой Тетерин (он старший машины), позади Брянский и я, а на гармони тента Ерофей.
Для большей убедительности подвесили «горбунка» к разноцветным шарам, их увязали в две грозди, одна впереди машины, другая позади: оттого и считали, что летим на шарах, или же утверждали, что сами мы летим на дирижабле, а шары – это для красочности.
Козьма в очках, в каких ездили водители в начале двадцатого столетия и в таких же по времени крагах, ему их где-то откопал Тетерин, на голове у него серая каракулевая с хромовым рыжим верхом шапка и такое же по цвету и ветхости ратиновое пальто, которое ему приобрёл Брянский. В этакой экипировке Кузьма смотрелся внушительно. На Тетерине сомбреро и, как у Брянского, кофейная болоньевая куртка, видимо, справили в одном магазине, только у Брянского синяя. Оба с красными бантами и оба в противосолнечных очках. На коте голубой бант, красный повязать поосторожничали, дабы не «повязали» нас аполитичностью, вращает головой, глядит вниз, чем очень всех веселит. Я же повязал красный платок, как носит моя мать, в виде чалмы, чем и ограничился в конспирации. Картина получилась живописная. Гражданинов величественно покручивает руль, нет-нет да гигантским башмаком пришлёпнет под собой крохотную педаль и дёрнет за рукоять сбоку.
Раздалась команда: «Подтянись!» Затопало миллион ног. «Сбор у Василия Блаженного, - послышалось внизу. «Короткова, Короткова!» - «Я слышу, Николай Дмитрич!».. Пели под аккомпанемент аккордеона: «Вихри враждебные веют над нами…» Через пять шеренг; «Кандидат наук и тот над задачей пл-а-а-а-чет».
Брянский захохотал не без иронии:
- Заплачете, опять серьга отвалится!
Движение застопорилось: никак не хотели впускать на Площадь. То и дело кому-то докладывала милиция, в тени подворотен и у Исторического музея сбивалась в стайки возле солдат, как снегири возле конского помёта. Рассматриваю их в бинокль.
Из громкоговорителей раздаются призывы и вслед катится: «Урра-а-а-а!..» - «На площадь вступает дважды орденоносный ордена Ленина, двух орденов Трудового Красного Знамени, ордена Дружбы народов прославленный коллектив… Ур-ра-а, товарищи!» Гремит музыка, взоры всех устремлены к Мавзолею, к главной трибуне Страны, на ней Первый руководитель Государства, его Окружение, это люди, кто свято хранит Заветы Ильича, приумножает их.
« Да здравствует шестьдесят третья годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции!» - гремит ближайший репродуктор.
- Ур-ра-а-а! - орут демонстранты.
Дряблым взмахом руки Глава Государства приветствует на время обезумевших демонстрантов, Окружение  проделывает тоже, но мгновением позже.
«Превратим Москву, - гремит ближайший репродуктор, - в Образцовый Коммунистический город!»
 - Пре-вра-ти-и-м! - орёт в ухо и Брянский. - За что-о боролись!
Повернули за храм и на всех парусах, как договорились, мчимся на гигантскую крышу гостиницы «Россия», чтобы до ночи укрыться и отсидеться. Вслед за нами заметались шары, перепутались нитями, как хвост от болида - ими очертили яркую радугу. Приземлились удачно.
- Будем сидеть, пока не стемнеет, - приказал Тетерин.
- Вы сидите, а мы, - хохотнул Брянский, вытянул из-под себя сидор со снедью и напитками.
Не дожидая начала пира, Гражданинов принялся рушить курицу, заедая её яблоками и ветчиной с бородинским хлебом.
Совершенно неожиданно перед нами появился капитан из Комитета Государственной безопасности; и Тетерин оказался не из простаков, что он уже не раз доказывал. Отдалившись на расстояние четырёх саженей, о чём-то продолжительно беседовали, вернулись, капитан недоверчиво стал рассматривать наш летательный аппарат.
- Неужели удержались на шарах? Могли б разбиться в прах! - удивлялся незадачливый гебист.
Капитана усадили за самобранку в «красном углу». От водки не отказался, крякнул, изобразил горькую мину, купно вдохнул запах ржаного хлеба.
- Вроде ничего… праздник прошёл, - поглядел на нас глазами не без цвета небес средней полосы России, как будто давным-давно знал нас, и принялся жевать.
- Товарищ капитан, - поднёс Тетерин капитану ещё чарку.
- Ай! - махнул тот рукой и выпил.
Капитана уложили на брезентовой подстилке рядом с Брянским. Брянский и капитан из Безопасности храпели так, будто по брусчатке Красной площади  катали арбу.
Ждали сумерек. Тетерин дремал. Гражданинов, загадка Вселенной, восседал, погрузившись в себя, походивший на одинокого журавля.


                4

    «Радар»  Алтуфьевой-старшей всё же высветил нас.
- Наш чёрт-то, - позвонила она, - телевизор включила, гляжу, ах… твою, летит под шарами в голубом банте – такой важный!.. Над колоннами муфляж, на вроде, как машина, про которую я тебе рассказывала – терта.
- Фронтовая разведка! - захохотал Брянский. - Счастье, что плохо соображает. Кого, Петро, бери в помощники! – за неделю раскроет криминал вашего отдела… Эсквайр! Шерлок Холмс, одним словом!
- Ты ж говоришь, соображает плохо.
- О, зато вы соображаете хорошо: до сих пор «Ford» ищите!
Пётр усмехнулся:
- Я намекнул начальнику: товарищ майор, что с машиной, не нашли? «Они, Тетерин, у себя там с ума поспятили! Есть время разыскивать их рухлядь».
Мы расхохотались.
- Удивляюсь, как его начальником отделения держат?
- С дурака спросить легче, - разъяснил Константин.
- Прошлой зимой вызвал меня, Полубояринова и Мушкета, - продолжил рассказ Петро, - хлопцы, говорит, ждите меня во дворе, отвезём мебель ко мне домой из магазина. Ждём, машина тарахтит полтора часа, от холода дуба даём – и его нет. Пошёл я узнать, в чём дело, захожу, он с домашними пышками чай пьёт: «Я вам, - говорит, - не сказал, операция отменяется? Звонила из дома жена, операция сорвалась: гарнитур перехватил», - показал пальцем на потолок.
Тетери усмехнулся, вороша память внутренним зрением:
- Полубояринов его неделю матом крыл: пальцы на ноге отморозил. Ему соврать…
- Ты, конечно, расстроился, когда шеф сообщил, что машину не нашли? - захохотал Брянский.
Возле паспортного стола я наблюдал за воробьями. Один из них выхватил из-под носа вороны остатки пирога, рис с мясом, сморщенного от постного масла, как личико новорождённого, и полетел с ним через улицу трых - тармашкой, что вызвало смех и одобрение публики.
Капитан Хохолков вернул мне паспорт с временной пропиской на два года в общежитии.
Кузьма стал притчей во языцех: переконструировал посудомойку в столовой на Островитянова, куда его отправили с Мансуровым, осетином -плотником, за дверным блоком для нашего вагончика - прежний на плечах вынесли в пьяной ссоре Чередойло и Захаров, - стала посудомойка сама по себе посуду не только мыть и сушить, но и сортировать.
- Не догадался, чтобы ещё и котлы летали по воздуху, - сурово отчитал Константин.
Кузьма готов был зареветь: он был добр и замкнут. Последняя константа мне не давала покоя больше всего, на этой почве рождались мои подозрения, что он не от мира сего, иначе нет объяснений его поступкам; как понимать полёты «горбунка», загадки с Ерофеем, но каждый из нас имеет право на тайну, может быть, она врата в Гармонию окружающей нас Вселенной, - а если этого всего нет, нет и ответа: кто мы, для чего мы.   







             

                Глава четвёртая

                1
               
                О Боже! - думал я. - Зачем томлюсь я тут?
                А. Апухтин
    Чего ты хочешь, спрашивал у себя. Может, хочешь ты большой известности, всемирной славы; а почему бы и нет, отвечало другое Я во мне, разве наши желания не частица вселенского духа; разве ж твой ум не препятствует другому восприятию истины? Красотою спасётся мир - вяжет нечто оскомное, - только красота - часть Гармонии, внешнее проявление сути, хоть и она - загадка; мы же стремимся в глубь вечного; смотрю в небо: всем хочется прикоснуться, как пчеле к цветку, к Истине, Гармонии, Вечности, к Богу - Вселенскому духу материи, в них заложен Ген Животворящей Информации.
Спустя много лет, я стоял в антикварной лавке на Старом Арбате и смотрел на Христа в темнице, был уже во власти столпнических духовных и светских сочинений, знал многое наизусть и любил цитировать, взвешивая ту или иную фразу, как взвешивают на ладони единственную пулю, дабы влепить её поточнее. Любил цитировать великого Сервантеса: «Я слыхал, что так называемая Фортуна вдобавок ещё слепа, она не видит, что творит, и не знает, кого низвергает, а кого возвеличивает». И я на пути к ней - и, если мои башмаки стопчутся, продолжу путь босиком.


                2

    Она наша судьба, мы родились каждый  под своей, она благоприятствует и отрицает, готова алчущим светом увести и уводит, но мы не вправе следовать за ней слепо; чем выше гармонизация духа, тем более удачливее становимся мы, тем более избирательнее к нам наша планида.
Что такое судьба или несудьба; человек прожил до глубокой старости - судьба, умер в раннем возрасте, хочещь, назови «судьба», не хочешь – «несудьба»; или жизнь пропустит через себя, как через кишечник, и не знаешь, то ли радоваться, то ли сгорать от стыда – только избирательность (вигильность) влияет на правильность контакта с Космосом. Это главное и основное объяснение рока, это то, о чём упоминали, с л у ч а й - он не напрасно подворачивается в тот или иной момент, его определяет стечение тех или иных обстоятельств.
Холодный Космос всё же ни на секунду не выпускает нас из виду, будь то роза в беседе с ним или Ерофей, но и мы стремимся к нему, измышляем, фантазируем, хотя звери и растительность предвосхитили нас, homo sapiens; во мне живо предчувствие, что человеческая система психоаналитики уступает гармонизации их, что в них мы окрестили вульгарно, называя инстинктами или рефлексами, а наши представления больше опоэтизированы, тогда как достаточно вспомнить хотя бы ориентацию рыб по звёздам или покидание насиженных мест  п р и р о д о й  за долго до наступления экологической катастрофы: их контакт не только связан с выживаемостью, стремлением к жизни - всё тем же инстинктом как объективации воли.
Преступно, что многое отвергаем с порога или стремимся убеждать себя в обратном лишь с целью доказать своё превосходство из чисто тщеславных побуждений. Это мы проделали с богом, церковью, предсказаниями, сновидениями – кстати, о сновидениях: то, что я увидел во сне и что произошло со мной наяву - не прямая связь; если заглянуть во фрейдовскую психологию сна, то в ней меня нечто рознит с моими взглядами.
Душа походит на птицу, страдающую клаустрофобией: не пожелала  темницы, обрела крылья и устремилась ввысь - туда, где обретается вдохновение.
И я написал о том, что знал с детства: 
                Сосновый бор
                Сосновый бор – зелёные макушки
                и красные стволы под небеса,
                под свист синиц и горький плач кукушки
                горит закат и нежится роса.
                Бредёт медведь ленивый и беспечный
                к себе домой за рыжий бурелом.
                И время здесь уходит  в бесконечность,
                ничем не знаменуя о былом.
                Лишь красота, как вечность, остаётся,
                где росный след волчицы по заре.
                И гулко сердце радостное бьётся
                в тяжёлом на подъёме глухаре.


                3

    Эклектизм не привёл меня к сумасшествию: падающая звезда не сгорает, она лишь напоминает нам о нашей первобытности.
Я могу часами смотреть на картины авангардистов, почему-то власти считают, что они слишком утрируют, и по неизвестно чьему приказу их вернисажи на пустырях попадают под ножи бульдозеров, самими ими занимается КГБ.
И всё-таки, в Библиотеке им. Ленина, в зале № 3, читают Булгакова, Пастернака, Экзюпери, Лорку.
У могилы Есенина хлопочет старушка; положил на камень розы; она казалась мне чем-то рассерженной, отставила старое ведро с голяком и, на манер Брянского, от коробка прикурила «беломорину». Моё равнодушное отношение к ней и то, как я определял розы на камне, и мой элегантный вид завоевали-таки её молчаливую симпатию ко мне. Подумал, что она одна из воздыхательниц великого поэта, но, придя в другой раз, повстречал у могилы  другую старушку, она по моему описанию, сообщила, что тогда была его младшая сестра Александра – «та самая, которой поэт посвятил, ни за что, ни про что, так много стихотворений; её часто допекали вопросами о брате, на что она сердито отвечала: «О нём вы больше меня знаете», - и много курила «беломор». Пройдут годы, и я по-прежнему буду сожалеть, что не перешагнул через гордыню, не подошёл, не заговорил, хотя бы о пустяке, ради, услышать «живой» голос её брата.
Дорогу к могиле Даля мне указал Толстой-Американец. И, незримо направляемый Американцем, видимо, они близко знали друг друга при жизни, едва продрался сквозь камни и решетки к могиле великого соотечественника.
Я мечтал когда-то быть погребённым на европейской жемчужине Сент-Женевьев де Буа. Теперь я мечтаю упокоиться здесь, у церкви Воскресения – неподалёку от В.И. Даля. Слышу молитву: «Господи, Воскресе!.. Господи, Воскресе!..» Она извечна эта радость по нас.
Бабушка-солнышко помолилась, затеплила свечку, ладошкой отёрла на памятнике фотографию, откуда смотрел ещё юнец – за что такая кощунственная несправедливость! - пожевала узелком рта; ни слезинки – скорбь.
Стою, как Чайльд Гарольд - кто-нибудь не без юмора наблюдает. А душа, не цыганская ли она во мне, ветер к постоянным переменам достался от бабки Марины, она, солнышко, извечный пошехон, приверженца полей и лесов, дожившая без малого до девяносто годов и хорошо про всё помнила, сторонница старорежимной жизни, над чем мы смеялись не раз, сама энциклопедия, богомолка-странница и великая сплетница, наша курушка, похоронившая в голодном тридцать восьмом году своего мужа и моего деда Максима и двух махоньких сыновей, а с двумя оставшимися, отцом и тёткой Ефросиньей, продав избу и обогрев перед тем двух сирот, кроме, отправилась скитаться по чужим углам для того, чтобы выжить, нанимаясь то в домработницы, то в уборщицы. Так и стоит она перед глазами в белом в тёмный цветочек платочке, с зоркими глазами голубицы – неотделимы от неё небо и поля, просёлочные дороги и наша речка, бор, который я описал, и знаменитое в её бытность село Загайново, откуда родом сама. Любил я свою бабку больше всех. Её жизнь – непрочитанная книга. Я смотрю на кресты, на таких, как она. И корю себя: как мог я потерять могилу моего деда?

 
                4

    Что происходит со мной, почему я правду смешал с ложью, любовь с ненавистью, верность с предательством?
Провидец с синими очами, ясновидящий, или меня поборол дьявол в моём грехе, но нет у меня на совести ни преданных мною, ни серебра за них – только чувство, будто всё произошло со мной.
«Господу помолимся!..» - гремит на весь Елоховский храм бас, множество спин сгибается в молении.
Оказывается, память, как машина времени, унесла меня в прежнее, но и она не вечна, придёт пора, и она угаснет со мной вместе, лишь останутся эти страницы, мой папирус, и я – Апулей с в о е г о времени.
Мысли разные во мне. В храме пахнет ладаном, горят свечи. У меня в руках чёрная чайльдгарольдовская шляпа, цвет, к которому я более всего тяготею, и на мне чёрный плащ с пелериной – мне всегда казалось, что я странствующий поэт на больших парусных кораблях.
Дома раскрыл общую тетрадь № 1 в чёрном коленкоре (решил от дневниковых записей перейти к углублённым наброскам романа), в верхнем правом углу на первой странице написал: «Истории вымышленные только тогда хороши, когда они правдоподобны». Каков Сервантес!


                5

    На каком языке  разговаривают роза и звезда, звезда и кот, их беседам несть числа, мы, каждый или каждая,  л и ч н о с т ь, одухотворённость – источник нашего существования; но наша вигильность утратила себя, в отличие от зверя, homo sapiens спасается за счёт способности аналитически мыслить, одухотворённость питает нас иллюзиями и уводит из реального мира, а он оплодотворяет мысль, наполняя её другим содержанием, иногда совершенно отличным до наоборот. Лишь соловей готов выпрыгнуть из серебра собственной скорлупы от обилия клятв розе, кот тоже неравнодушен к ней, но по другим соображениям, обходя её острые шипы, слегка касаясь носом влажной розетки, он не прочь полакомиться пернатым дон-жуаном. Ах, превеликая примадонна-сердцеедка – закрываю глаза, - что стало бы, не будь твоих чарующих обманов?! Без неё не родились бы на свет ни Дон Жуан, ни Дон Кихот, не было бы ни экспрессионизма, ни импрессионизма, ни  других Art , завтра они классика – Боккаччо.
И мне мои крылья мешают ходить в толпе, и я уединяюсь и пишу стихи:
                Продавец роз
                В этой сказке чуда нет,
                если место есть прогнозу.
                Пять серебряных монет
                соловей берёт за розу.

                Катит волны океан,
                бьётся лебедем о сушу;
                соловей из дальних стран
                променял на деньги душу.

                Как же быть! Как же быть!
                Как же быть и что мне делать,
                если некого любить
                больше мне на свете белом?

                Продавец: «Фиррю-цыр-кин!»
                Прежней сказки больше нету.
                Он теперь, как арлекин,
                за любовь берёт монету.

                У него корзина роз,
                у него жена и дети.
                Если в сказке есть прогноз,
                значит, нет её на свете.
                И подпись: Н. Муравлёв, дата не указана.
Своеобразен в трактовке Фрейд или Бергсон – и что такое остроумие к бессознательному, не есть ли это дисгармония, а не красота? Если это так, я молю не покидать нас и то и другое: в грудной клетке моего бытия и ребёнок, и вселенная - и сейчас я ищу глазами мать; и у меня есть моё открытие для мира – моя жизнь.
Моя вера не слепа. Вопию, как Святитель Минятий: серебро для нас превыше всего, закон Христов – ниже всего!
Ксанфий: Пойдем вперёд, здесь чудища страшнейшие.
Мой эклектизм, беда не моя, не знаю от чего.
В голове путаются запах ладана, красный полумрак, языки свеч, как отблески чьих-то душ, глазами детей глядят с икон святые. «Копейки просит чья-то мать и видит еле-еле, - шепчу, - скорблю… прости нас, мать, что мы не доглядели…» Нарождаются стихи, родятся ли, сколько таких бескрылых кануло в беспамятство, может, запишу их потом, но, по-моему они фальшивы, хотя в душе я пережил именно эти чувства – уж таковы парадоксы творчества. Подсознание творит, переплетает причуды и реальность – но как их различить; сознание  - чистовик, ждёт, что выдаст творец.


                6

    Видимо, душа устроена так: вера не тому, кто зряч, тому, кто слеп – глаза слепого направлены внутрь; душа посох для слепца.
И я затосковал, вспоминая калитку, розу, подпёртую хворостинкой у земли. Вижу мать, некогда признанную красавицу, сероглазую, черноволосую с белым лицом, теперь отёкшим от болезней, и руками, ставшими землистыми от работы, с лопинами на пальцах, толстыми по краям, напоминавшими лопины на стволах у берёз, ногти только по-прежнему хранят розовость; мать мне не раз говорила: «У тебя, Никит, ногти, как у меня, как накрашенные», - и, слегка наморщив нос, мечтательно улыбалась, её ноги замотаны в целлофан и тряпки, сидит со мной на крыльце веранды, потом уходит к летней кухне, перемешивает в ведре куриный помёт, готовит подкормку для цветов.
                Люблю в Москве я вспоминать,
                как на соседские угрозы
                моя стареющая мать
                сажает царственные розы.
 Кто бы посмел сравниться с моей матерью в её прежние годы!
 Расхаживает отец по ограде, у него инструмент хранится каждый на своём месте, отец горяч, словоохотлив, говорит, за три двора слышно. Не в бабку Марину: та говорит без устали, но негромко. Инвалид войны, правая рука у него высохшая, без сустава - сохранили хирурги, посчитались с молодостью.
Явилось и другое:
                Старость
                Две головни – не потревожьте их,
                пускай на радость догорают вместе:
                один огонь им выпал на двоих,
                одна им доля выпала и песня.
Руководитель барнаульской литстудии, поэт, прозаик, драматург, мой учитель Лазарь Рубенович Эйгель, которого иногда мысленно я называл старым лисом и ренаром, поместил последнее из этих двух стихотворений в «Алтайской правде» (была такая газета в наш «девонский период»). Мать выслала газету бандеролью, в сопровождении написала: «…напечатали, значит ценят».
Теперь с улыбкой вспоминаю про наши страсти в «лицее»; но духовность   в нём присутствовала.
Что такое духовность? Это литература, искусство, музыка, философия, религия; а разве любовь к женщине, матери, к детям – не духовность; а шахматы – ответ может прозвучать неожиданным: обогащение нравов, самосовершенствование, постижение истины, подняться н а д чем-то; духовность есть свойство души созерцать не созерцаемое. Или, наконец, это свойство чисто физическое: наша психика с её фрейдизмом и постулатами Павлова; тогда Пилат и Христос в одном лице. Так что же есть д у х о в н о с т ь?
Смотрю на Христа – это духовность; деньги, посредством которых совершается обман - бездуховность, - но и Христос не смог бы жить без них. Из-за поиска денег Бах не дал миру множество божественной музыки. Нет двух одинаковых точек зрения: и на продажу Христос; а душа где, спросил бы Святитель Минятий; и жизнь – река. Гремит глас вопиющего: «Го-о-с-по-ду по-мо-о-о-лим-ся!»
 

   





                Глава пятая


                1

    Я не мог сказать себе определённо, что Кузя (а мы его чаще называли так) одинок в своих замыслах, что Костя и Тетерин не заинтересованы в его поступках – что подсказывало мне моё шестое чувство.
Летали мы в холода (но это были ещё не те холода). Однажды мы втроём, я сидел на месте Тетерина, подкрались к одиноко светящемуся окну так, если бы сверчок подкрадывался к свече. Страшиться у нас были основания, не говоря уже об опасности нашего рассекречивания, представьте себе, из раскрытого окна на вас глядят три пары вытаращенных глаз и ещё из автомобиля, висящем неизвестно на чём на уровне девятого этажа, у вас в лучшем случае отвалился бы язык.
Перед нами же расхаживал и не обращал на нас никакого внимания человек лет сорока, невысокого роста, в старенькой пижаме, со смоляной бородой едва не до колен, на развитом лбу у него залысины. Такому холод для того, чтобы свежее мыслилось, подумал я, оттого окно растворено. «Ах, ах, - говорил он, - занимательно, я бы сказал!.. – ходил, не замечая нас. – Нет, нет и нет!» - сказал затем и что-то забормотал, как глухарь на току, иногда прорывалось из его волосатых уст о некоем  Маврикии Стратеге, после чего Константин окрестил его маврикием стратегом из-за того, что всё-таки это ирония или шутка - это имя и другие слова в подобных случаях или несущие особо глубокий смысл продолжу писать со строчной или прописной буквы.
И опять летим без Тетерина, у него что-то случилось на службе. Летим к окну, за которым живет маврикий, он как никуда не отлучался, всё в той же пижаме и так же бормочет о непонятном: « Нет, вы, Гонт Карл Густав, не правы, вспомните у Тертуллиана, - тут бормотун-одиночка на какое-то время впал в беспамятство, стал выкрикивать отдельные фразы из Лао Цзы, вспомнил Конфуция и никому неведомого Парацельса. «Во, понужает! - удивляется Брянский. – Не-е-е… этот настоящий философ… чем-то Конфуцию цельсии не угодили! Наверное, не дурак был выпить».
Посмеялись. Козьма посматривал на нас доверчивыми глазами и тоже хихикал, его ужасный башмак нет-нет да подпрыгивал кверху и ударял по педальке.
На месте приземления, неподалёку от школы № 414, нас ждал Тетерин.
То, что он рассказал, многое меняло в нашем сюжете:
- Захожу в отделение, гляжу, знакомый профиль нырнул к начальнику… Алтуфьева-старшая. Сердце у меня ёкнуло, следом в дверь, думаю, на основании, что она моя жиличка, зайду, как бы узнаю, в чём дело. Шеф с красной мордой, сквозь зубы мне: «Что опять у тебя на участке творится? У тебя, Тетерин, все такие там проживают?»
Увожу бабку к себе, а она про 7-ое и про нас – причём, чешет не без доли логики… «Вы там меня случайно не видели?» - «Нет». – «Слава богу», - говорю.
- Кого могла она признать, кроме Гражданинова, нос с топорище, нельзя ни с чьим спутать? – по-партизански насторожился Константин.
Мда, - Тетерин снял фуражку, почесал темя. - Эта  Алтуфьева этак криминал припаять может! Уж больно, говорит, я засумлевалась во всём».
- Ты вразумительного ей чего-нибудь сказал?
- А как же! в синей куртке, в тёмных очках - Брянский, а в сомбреро сидел я.
Такой ответ нас рассмешил.
- Что я мог, огорошенный, сказать; взял лист бумаги и стал писать её показания.
- Взял, значит, показания, бабка поставила крестик. Дальше что?
- Крестик крестиком, при случае станешь крестником – сыграет роль и он! Подшил к протоколам… чтоб видела.
- Думаешь, успокоилась?
- Наверное, раз ушла вне претензии.
Тетерин взглянул на часы:
- Никит, сполкай сегодня к ней, прозондируй, что-как; без назойливости только: бабка шерлок ещё тот… Любопытная старушонка, - улыбнулся красногубо белоглазый Тетерин.
- А я про что тебе говорил?  - захохотал  Брянский. - На должность ефрейтора к себе возьмите, она вам всю малину пораскроет!
Под благовидным предлогом в тот же день зашёл к Алтуфьевым.
- Совсем забыл о нас, - первое что произнесла курушка.
Я принялся извиняться, она перебила:
- Невесту, поди, нашёл; гляди, это тебе не Алтай, тут Москва, -пошлёпала впереди.- Не узнамши броду не лезь в воду. Есть будешь?.. У меня фаршированные блинцы с яйцом и луком. Хошь, бульон разогрею или вон холодец из телячьих ножек, совсем постный, у тебя ведь печень болит; компот стоит в холодильнике. Хотела вылить, начинает пениться, но думаю, вдруг, кому вздумается попить – очень сладкий получился… из клубники.
Весной приезжай к нам на дачу поухаживать за ей… Забери своего хозяина с собой, поможет чем… Дак чего тебе?..
Я не делал обходных манёвров, очень хотелось есть, ел, что она предлагала; чтобы расположить хозяйку, необходимо, как заповедь, вначале отказаться от приглашения к трапезе и потом уже не переставать изумляться её умению готовить блюда.
Анна Венедиктовна пылала от похвал. Особенно хвалил студень и блинчики.
- Это ещё  што, - не умирала старушка от скромности. – Позавчера приготовила пирог с грибами, мм… вот где было объеденье, - хитро глянула в мою сторону. - Залила их картофельным соусом, посыпала брусникой, запекла в духовке, мм, тут что было!.. мои девчата: «Мам, баб, как вкусно!» - прямо одно заглядение на их было глядеть: то-то ешьте себе на здоровье!.. Юля сама очень хорошо даже стряпает, ещё со мной спорит - как лучше; я у ей последнее время всё перенимаю.
 Ты насчёт нашего разговора с участковым пришёл? – спросила неожиданно, что я едва не поперхнулся. – Я, честно, признать не смогла, кто сидел, и Петру Игнатьичу сказала, што признала кота и шизика. А то, что живёт у Брянского, без того знаю давно; не стала говорить Тетерину, терту-то никуда не продали, как вот только летают на ей – не на шарах же!»
Старушонка испытующе смотрела на меня, я не знал, что ответить ей.
Позабыв про студень с хреном, заторопился уйти, дабы не выдать своего смятения, зная теперь что не так-то просто ввести в заблуждение «эсквайра», как до того казалось.
И сейчас, когда пишу роман, она стоит перед глазами с вопрошающими взорами поверх очков в некоем своего рода хитоне из отечественной фланели.


                2

    - Ну?.. – встретил Брянский с порога.
Я рассказал про очередное открытие, высказал сомнение.
- Заложить может только по неразумению, - категорически отверг Константин. – Всё думаю, насколько старуха прозорлива.
Константин походил по комнате, закурил. За окном послышалось мелкое тявканье собачонки; кота и Козьмы дома не было.
- Как, Петро, бабка остановится на этом? Всё телевизор напутал.
- Скорее распутал, - Тетерин сидел в моём кресле и тоже курил, некурящий он стал иногда курить Костин беломор. – Я не сбрасываю со счетов, интерес у неё может проявиться и к машине. Но было бы наивным думать, что она перестанет держать нас под прицелом, когда для неё теперь многое прояснилось. Естественно, бабка приложит сноровку, чтобы выяснить всё до конца. Но в том есть и для нас плюсы: она знает, у кого машина, станет валить всё на летающую тарелку, из-за Никиты даже – теперь она знает, что и он замешан, не может быть, чтобы у тебя жил и ни о чём не знал; тебя она узнала, прикинулась только шлангом. Меня могла в гражданке не узнать, ешё в очках и сомбреро, куртку на мне она не видела, отчего и пришла в милицию разыскивать меня, да с перепугу перед начальником и ляпнула о нас. Тот, - захохотал Тетерин, - приказал мне проверить не стоит она на учёте в психодиспансере… Если она и будет висеть у нас на хвосте, то даже к лучшему: будет докладывать мне, как на духу, что видела, что слышала про вас.
- А если и тебя она узнала? – усомнился я.
- Если это и так, она в разговорах станет выставлять выгодные для неё стороны, а наше дело, воспользоваться их упущениями.
В уме Тетерину не откажешь, но как дела пойдут дальше, остаётся гадать.
Стали летать ещё осторожнее: лоскутное одеяло Кузьмы, наброшенное поверх тента, едва обогревало в сильные холода. Тарелка походила на хижину дяди Тома. И мой «колпак» над друзьями, из-под которого они искусно выбирались, не давал мне покоя. Если это так, в банде Воланда одной из главных фигур действительно становится Тетерин, тем более я не раз ловил на себе внимательный взгляд старшего лейтенанта, был ли он изучающим, не берусь утверждать.
Подозрения начали приобретать некоторую очерченность, по мере того, как вновь возобновились наблюдения за котом и когда настиг его и Кузьму за их тайной: однажды отпёр дверь, в комнате сидели кот и Козьма; увлекшись собой, они не замечали меня и продолжали сидеть на полу и разговаривать по-кошачьи, перед ними лежала в разбросанном виде звёздная карта, нарисованная от руки на обёрточной бумаге цветными карандашами. В центре её горела малиновая звезда, к ней сходились синяя и зелёная стрелы, а вокруг  собрались целые полчища цифирь и знаков.
Кот собрался было наброситься на меня, но я успел выбросить перед собой руки. Пока защищался – след Козьмы и кота простыл.
Ни о чём уже не расспрашивал Брянского. И Гражданинов ещё более сделался замкнутым; ловил его взгляды на себе, они пуржили на фоне золотых кудрей васильками в хлебах; иногда по ночам он тихо вздыхал.
Но, размышлял, он  не был автотрофным, наоборот, его гетеротрофности удивлялся даже Брянский.
Молва о реконструкции конвейера множилась, дошла до руководства треста, Козьма стал по-настоящему знаменит. Поговаривали, что его хотят направить учиться на сварщика: варил он изумительно, накладывал потолочные швы, как подавал заливное. Учиться не направили по причине, что приняли на работу его по справке временно, и из-за странного его поведения; вместо него учиться направили меня.
Меня же на решительные действия подтолкнул витязь в тигровой шкуре, плотник Рустам Мансуров: иди к Абычу, должны на учёбу набирать. Платят сварным неплохо. А если попадёшь в бригаду к Кащею, совсем по-княжески заживёшь: тому работу дают – сливки; свой у начальства.
Над его словами я задумался.


                3

    Уверовавши, Кузьма и кот в их тайне не одиноки, решился на окольный путь, помня Даля: «В объезд, так к обеду, а напрямки – дай бог к ночи».
Не имея таланта к иностранным языкам, что меня привело к рытью канав, я предложил себя Козьме к овладению мной кошачьего, полностью полагаясь на педагогическое дарование Козьмы. Неожиданно он согласился. Начали с «мур-мур», это стало азом в изучении, потом перешли к «мра-мра». Кошачий язык, оказывается, заключает куда меньше фонемных рядов, но зато куда больше смысловых оттенков.
Захотелось порепетировать на практике. Увидев помоечного кота, я с упоением заурчал и зашипел. Рыжий кот, рыжие коты также бывают хорошими или плохими, поглядел на меня, как на придурка, превратился в ерша для мытья бутылок и исчез в подворотне.
Когда о том рассказал Козьме, он пожал плечами и сказал, что звуки «р» и «ш» недопустимы в их соседстве, иначе их смысл таков, если бы я произнёс по-русски такое, отчего нельзя умереть, но и жить было бы противно, – что в корне противоречило лингвистическим взглядам Ивана Макаровича Алмазова. Но, к слову, произношение слов «ёрш» и «фарш» не вызывали в котах негодования или агрессивности, может быть, потому что эти слова были обожаемы на вкус. Гражданинов со свойственной ему непосредственностью шлифовал  во мне, казалось, дурацкую затею.
На работе мы рыли, бетонировали, Козьма бегал за водкой. По ночам продолжали летать. Под нами миллионами огней светилась Москва, походившими на ёлочные игрушки, дышалось легко в морозном воздухе, но, если попадали в дымовые выбросы заводских труб, спасались стремительным бегством, благодаря возможностям форда и тогда чумазые от копоти смеялись и пели, не боясь наглотаться «лягушек». Нас несло на фантастических крыльях к всеобщему мировому порядку.
Наступила весна, горела малиновая звезда, и не была она ей, а была янтарная - и мерцала в глубине моя, но была куда дальше, иногда приближалась, чтобы стать судьбоносной – тогда мучался и болел, страдания меня разрывали изнутри, как глубоководную рыбу земная посредственность.
Глядел окрест, сочинялись стихи: фонарь в сугробе ландышем цветёт над серебром готического сада…
У Гражданинова появилась подзорная труба, он её устанавливал на хворостине как на штативе, и разглядывал звёзды.
Ярко светила луна, и подкрасться к нему и Ерофею было трудно незамеченным, мой бинокль мог видеть, но не слышать. Однажды рыцарь печального образа стоял перед «телескопом», кот сидел у него на горбу, мой слух сумел уловить фразу: «мяо-мру-ммря», - что означало: не крутись, а то и так сижу как на колу!
Такие ночи Брянский проводил у сударушки; как-то запил и она пришла к нам, возрасту, если учесть её полноту, лет тридцати пяти, сероглазая. Не дурна, подумал. «Надо всем вам жениться, - принялась отчитывать нас за холостяцкую жизнь, - а то начнёте пить, как мой охломон». – «Маринк, не дури, - отбивался от неё как мог Константин, обросший, как кактус, - люди и вправду подумают, что мы и впрямь алкаши».
Маринка отчитала его за прошлые пьянки, взяла кое-что из шмоток постирать, повертелась, как колобок, и удалилась.
Ночью мы поднялись над двором, и понёс нас Конёк-Горбунок по голубой воздушной лагуне, хотя и наступила весна, ночи были ещё прохладными, без одеяла Кузьмы иногда мы походили на только что вынутых из морозильной камеры бройлеров, так как одеяло мешало нам обозревать окрестности, раньше времени освободились от него, и потому Брянский прихватывал с собой горячительные напитки, отчего косел, хохотал и распевал песни. Это не нравилось Ерошке и тогда он лапой бил его по лицу и перебирался к Тетерину на колени. На нём  сидел ладно рукав от зелёной некогда фуфайки с красными перламутровыми пуговицами вдоль хребта, служил вместо душегрейки и очень даже напоминал кафтан – его ему смастерил Брянский. Хорош в нём Ерофей, топорщит усы, как Пётр Великий.


                4

    Под утро вижу сон: сижу на металлической, как у Кузьмы, кровати в большой-пребольшой казарме. Вокруг на таких же кроватях сидят люди. Под потолком едва мерцает лампочка под жестяным абажуром, и горит в окошке звезда – стала приближаться, со звоном упала у моих ног. Отчего проснулся. Давным-давно наступило воскресное утро. За столом пересчитывал мелочь Кузьма, шевелил, как ягодами, губами, посмотрел на меня и полез под стол отыскивать оброненную монету, да так, что над ним стол заходил ходуном. Никого  в доме кроме нас не было. 
Вспомнил Алтуфьевых. Как-то спросил Анну Венедиктовну о старшинстве. «Я после войны вышла замуж за Ермила Кузьмича Алтуфьева, - неожиданно увлечённо принялась рассказывать она о себе. - Он умер в шестьдесят восьмом году, как и мой первый, Григорий Николаевич, служил в Академии бронетанковых войск. Там мы, как говорится, и снюхались. Он мою Юльку принял за своего ребёнка – она стала младшая, а я стало быть старшая, нас так и называли: Алтуфьева-старшая и младшая.
Потом зять Дятлов объявился, в пивной ударили кружкой по голове, домой пришёл, лёг на диван и умер: излияния в мозгах».
Оказывается Алтуфьеву-старшую для себя я только открывал, эта святость оказалась не настолько святой, но в чём-то её можно было не упрекать.
Старушка совсем зазевалась, крестя рот мелким крестиком, хотя по-настоящему в бога вряд ли верила: «Я хочу тебя вот про што спросить: чего Тетерин от меня скрыть всё хотел?
Да, Петро, и ты недооценил мою покровительницу!
Козьма зевает (отыскал-таки пятак), пересчитал монеты, хлопнул дверью.
За окном каркали вороны, шумели машины, на стене горел весёлый зайчик – наступал воскресный день и мне хотелось понежиться.               


                5

    Решили подкрасться к окну начальника Тетерина, промахнулись этажом. В пустой квартире у окна одиноко сидела женщина и смотрела на звёзды.
- Простите… квартира № 60, - начал было Тетерин.
- Этажом выше, - проговорила она и забыла о нас, а мы поднялись этажом выше.
В серебряном полумраке разглядел деревянную кровать, пуховую подушку. До этого подушка фриктивно колыхалась, а тут задвигалась в сторону окна – пока, суть да дело, убрались поскорее.
- Скажешь на разводе, - хохотал Брянский, - товарищ майор, вчера видел НЛО, один из гуманоидов в тарелке - копия вы!
- Умрёт: только что концы не отдал, глядя на нас, а тут его приплели! – Тетерин веселился не менее нас.
В том заключалась и наша хитрость. На разводе Тетерин возьми и ляпни, как посоветовал Брянский. «О, - замотал начальник овальной лысой головой, видимо, вспомнил ночное «видение», замахал руками, - и в отделении  спятили!»
- Что я говорил? – хохотал Брянский. Ушёл и внёс сковороду с яичницей и шкварками. – Поумерит пыл гоняться за нами: у самого крыша если не поехала, то поедет.
Выпили за успех будущих полётов.
 - Сейчас бы телячью ногу по-бретоновски, - размечтался Константин. – Знаете, что это такое?..
- Знаем, когда жрать хочется! – за всех ответил Тетерин.
- Не был, Никит, в «Славянском базаре»?.. Сходим! – Брянский начал косеть. – Кум, у твоего начальника ф…фрик-ция…
- Фрикция! Опять от Маринки получу втык, - усмехнулся Петро. - Откуда только выкопал такое слово!
- А-а… с-словарь Никиты…








                Глава шестая


                1

    В такую-то пору нагрянула метель – удивительная метаморфоза природы: в окне друг на дружку лепились белые лохматые шмели, кричали половецкие телеги, рокотали звончатые гусли, шуршит метель по стеклу, бьёт лебяжьими крыльями и кажется, что это не она, а та, которую я всю жизнь ищу, хочет достучаться ко мне. «Зима сиротская была, оттого поздний снег пошёл, - вздохнула одна из соседок, - февраль упущенное концом апреля хочет покрыть». Ушла, а я стал размышлять над её словами: каких только хитросплетений нет в русском языке. На ум пришли рассуждения Ивана Макаровича Алмазова: «Скажи иностранцу «ни в зуб ногой», откроет рот, как рыба на берегу. А отправь «подальше», станет расспрашивать, на чём можно туда добраться».
Несмотря на метель, Козьмы и кота дома нет. Брянский живёт у Маринки на исправлении.
Вьюга и строка из начатой поэмы «Дочь Ганга» «Ходит у домика голый Христос, ходит стучит то в окошко, то в двери» пробудили мои воспоминания. Предстал домик на 4-ой Залинейной, в котором родился. Командует мать: «Никит, нащипай лучинок». Большим ножом расщепляю на жестяном коврике перед печкой сухое полено. В домике, где я родился, было две печки - русская на кухне и в комнате «голландка». Голландка гудит и озаряет пламенем из щелей дверцы комнату. За окнами вечер и стужа. Под кухонную дверь брошен домотканый половичок, у самого низа дверь закуржавела - это несмотря на то, что есть ещё одна дверь в сенях. Мать зажгла керосиновую лампу и окно сразу потемнело, сдвинула выбитые занавески.
Пришел Витька с толстой книжкой за бортом пальто, он любит читать толстые книги, потом отец и бабулька – и за всеми стужа белыми клубами.
Закрыл глаза: память унесла на нашу тёплую русскую печку, которую бабка Марина топила по утрам, и до следующего утра она была тёплая. Слышу негромкий голос бабушки Марины: «Загайново село большое, чего только у нас не было! Я по маменьке из Устюговых, они хорошо жили: гусей, уток полон двор, в амбарах всего, муки, мёда, ульев держали только сто штук, до семи коров, пять лошадей… Бывало сядем в сани на масленицу, у коней сбруя в медных бляхах, колокольцы - ух! – только дух захватывает, как поедем, - в темноте смотрю в бабкин рот, как родничок булькает. – А тут началось: красные объявились, следом пришли белые, тут откуда-то взялись чехи – начали шомполами пороть, кто помогал красным… Однова троих увели за село, красным помогали… лопатами порубили. Хотел батюшка-священник за них заступиться, едва самого не убили. Батюшка тут же уехал. На чём?.. На первой попавшей подводе». - «Мам, - я и Витька называли бабку Марину мамой-старенькой, - его тоже хотели убить лопатами?» - «Кого, попа?» - «Ага». – «С ружей, - бабка зевает, крестится. – Красные совсем уже, когда пришли, стали в колхоз загонять: лошадей, скот у всех отымать. Кто был хороший хозяин, того в Нарым как кулаков отправили.
Ваш дед Максим пришёл с ерманской раненный, тут у нас давай отнимать всё… В председателях сельсовета ходил Вошкин Илья не то Петрович, его за глаза большинство Илюхой звали, в войну ногу потерял, хром- хром по селу с чемоданчиком, он был у него вместо портфеля, он в ём носил печать и ключи от сельсовета, как министр какой, оттого у всех на смеху проходил. Так и говорили про какого-нибудь лодыря: «Ходит, как Вошкин с чемоданом». У него у самого до того по двору только куры бегали.
За головой шелестят лук и чеснок, заплетённые в девичьи косы и подвешенные к потолку, пахнет известью и овчиной, поёт сверчок – тепло и хорошо вот так лежать на тёплой печи. Витька храпит.
Всматриваюсь в прошлое. За круглым столом в комнате вышивает мать и проверяет, как я выучил таблицу умножения; я сижу под столом, тетрадь с таблицей спрятана под половиком. Мать удивлённо заглядывает перевёрнутой рожицей: «У тебя ничего там нет?» - «Нет, мам, посмотри!» - показываю обе руки. Только бы Витька не наябедничал, хотя чаще ябедничаю я.
Отец проделывает несколько шагов от порога до этажерки – и обратно, мешает в голландке угли, один уголёк падает на жестяной коврик перед печкой, по секундно переплавляется, меняя цвета от ярко-красного до зелёно-синего, наконец, чернеет, отец берёт его голыми пальцами и бросает обратно в печь.
Ах, память, к ней я тяготею, как к запылавшему костру.


                2

    Рустам сколачивает опалубку, топор в руках витязя играет. Мне нравится, как он забивает наискось гвозди, чтобы доски были прибиты надёжно.
- Ходил к батону? – посвистел, глазом вымеряя расстояние у доски. – Иди. Фабричный и Пантюха уже пошли. Вчера я был в управлении, Есенин и тот увязался за ними. Говорят, последний раз будут набирать на сварных, хватает без того уже. Проспишь, так и будешь из одной сборной солянки в другую кочевать. Или к Мамеду отправят, где твои друзья гоняют мусор из одного угла в другой, Брянский с Кузьмой.
Меня заинтересовал Есенин.
- Есенин?.. есть у нас кадр в Тропарёво, Володя Невзоров. Стихи Есенина знает, как отче наш. Тоже у Мамеда гоняет мусор - пьянь безбожная. Мамеда ты должен знать – Гусейнов, азербайджанец. Хоть и бригада у него, а так… сброд… убирают мусор, делают стяжки и прочее. До него бугром Колька Ребров был… выгнали, пьянь несусветная, но сварщик был отменный… Вместо мордвина Феди был бугром, Федя со своими друзьями его выдавил… Как только Реброва из мусорщиков выгнали, Мамед в контору…
- Гусейнов?
- да… к Сулаквелидзе. «Поставьте меня бригадиром вместо Реброва – всех пьяниц повыгоняю, наведу порядок!» Теперь сам пьёт не хуже поросёнка – коллектив обучит!.. Так что торопись. Если что, к Лёхе Фокину, есть такой кадр, инженер по технике безопасности, за стакан продаст родную мать, - «витязь» жуликовато подмигнул - «Уловил?» Он отращивал рыжевато-смоляные усы и бороду, походившую на швабру. Сунул топор в ящик с инструментом, посвистел.
На место Маслова прислали прораба Щуркина. Высокий, седой, с багряным лицом, а лет ему было чуть более чем мне. И к нему в день зарплаты слетались сермяжные спинки.
Всю зиму мы обустраивали наш котлован. Как сейчас вижу себя: стою в валенках, фуфайке, подшлёмнике посреди МГУ перед самым Новым годом. И взошла надо мной радуга - красивая, как из букваря моего детства; это удача – нет, она действительно мне обещает удачу. На Новый год шёл дождь; впервые в жизни я встретил Новый год без снега. Отмечать праздник пригласили Дятловы. Стол прогнулся от разносолов: сёмга, шпроты, икра чёрная, красная, колбасы трёх сортов, судак под маринадом, холодец из телячьих ножек с хреном, утка с яблоками, сибирские пельмени, шампанское, домашняя наливка, апельсины, конфеты «Ночка», «Белочка», «Раковая шейка», огромный вафельный торт и чёрный кофе. В центре изобилия стояла хрустальная ваза, над ней изумительные мои любимые розовые розы. В углу мерцала ель, горели свечи, пахло хвоей; и отсутствовал Клавдий Авдеевич. Праздновали в комнате Юлии и Верочки, где стояли две деревянные кровати с ковриками на полу, инкрустированный столик, за которым мы собрались, на стенах горшки с цветами, на тумбочке телевизор и в углу книжные полки. Ударили Куранты, в хрустале заклубилось шампанское, стали друг дружку поздравлять, желали успехов, счастья в новом году. Юлия пила шампанское мелкими глотками, её большие глаза напоминали глаза серны, а веки, как расщёлкнувшиеся персиковые кости, напоминали веки Кузьмы. Юля глядела на меня доверительно, дотянулась до красной икры, она, как брусника, рдела в фарфоровой вазочке, накрыла ею бутерброд с маслом и подала мне, внучка и бабушка переглянулись и улыбнулись, сама же взяла из вазы большое красное яблоко и сочно с хрустом надкусила, и посмотрела на меня, и стала походить теперь уже на белку, которой всё было хорошо в её лесу. Кто знал, что не пройдёт и десяти лет и про подобный рай москвичи станут вспоминать как о сладком сне.


                3

               
                Своей прекрасной розе
                С веткой миртовой
                Она так радовалась.
                Тенью волосы
                На плечи ниспадали
                Ей на спину.
                Архилох
    Я всё продумал, прежде чем отправиться к главному инженеру. Человек, которого невозможно, казалось, ничем удивить, удивился. Звали его Александром Абовичем, фамилия же его, как у большинства русских евреев, русская – Иванов.
- Когда я вам такое говорил? – он рассматривал меня с неподдельным интересом.
- Когда на работу брали, - смотрел ему в чёрные глаза с невозмутимым видом.
Александр Абович выгнал меня вон, да так заорал притом, что я удивился, он только что  был человеком интеллигентным.
От него знакомая секретарша помогла мне попасть к  с а м о м у. Сулаквелидзе выслушал, я же, дабы впечатлительней подействовать, горячил себя, как дорогих кровей иноходец.
- Х,арашо, х,арашо!.. пашлём на каменщика! – загорячился и он.
Когда я наотрез отказался стать каменщиком, батоно принялся пространно объяснять:
- К,аменщик эта, - но не нашёлся что сказать, - н,ам нада т,олько к,аменщики! – и вдруг спросил. – К,то ещё был, к,агда он вам г,аварил?
- Фокин Леонид Игоревич, - пришел на ум совет Мансурова.
Ошибка, которую допустил начальник, и сам я не ждал, стала для меня спасением: Сулаквелидзе отослал меня за ним. Хотя я и назвал Фокина, уговора между мной и им не было, рассчитанного на беспамятство главного.  Побелевшему от страха Фокину объяснил в чём дело. Фокин не был бы Фокиным, если бы не был таковым: страх у него прошёл и начался мандраж, при котором совершаются самые криминальные истории.
- Он пы,равду га-ва-рит?
- Я присутствовал, Котэ Амбросьевич, при их разговоре. Александр Абович забыл… он при мне обещал с первым набором его отправить, - Пекин врал не моргнув.
- Х,арашо, - махнул на дверь батоно, - направляйте.
На курсах меня выбрали старостой. Преподаватели оказались на редкость благодушны. Одна из них на занятиях забавно рассказывала о своей малышке дочери, загадочно поглядывала на меня.
О женском обаянии и её прелестях пересказывать не стану. Из-за белой пряди её волос я не смог видеть, что она проделывала со мной, и о чём написала две с половиной тысячи лет назад лесбосская любимица Эрота: «Но терпи, терпи: чересчур далеко  в с ё  зашло».
На занятиях заметили в нас перемену, стали многозначительно улыбаться. На экзамене она поставила мне «отлично» и отвернулась.
Меня направили трудиться на 1-ый участок в бригаду мордвина Фёдора Ерошкова. «С характером», - предупредил витязь. Я же увидел в нём, сереньком, белесо - взъерошенного помоечного кота. Шли нога в ногу – он слегка сгорбившись. На нём нараспашку красная клетчатая рубашка, сапоги подвёрнуты, так их носят люди невысокого роста.
- Чо-нибудь ещё кончал?
На «нет» помолчали:
- Пьёшь?.. и баб? – засмеялся. – Тогда – монах!.. К Мокию чего не пошёл, деньги те же… К Кащееву бы попал, не только на хлеб, а и на масло зарабатывал.
Покосился:
- Варил когда-нибудь?
- На МГУ немножко.
- О, - усмехнулся, - тогда легче!


                4

    В вагончике, куда привёл меня Фёдор, многих уже знал. Сидел и тот в голубой вязаной шапочке «куда прёшь», фамилия у него Потапов, играли в «подкидного» (время было обеденным), голубая шапочка обрушилась на одного из игроков, у того начался прилив и отлив крови от лица.
 В кругу играющих сидел знакомый сварщик Николай, потупив глаза.
Вошёл Брянский, окинул прицельно игроков, на нём ладно сидел новый в коричневую клетку пиджак:
- Я тебя по всей стройке ищу: к вам Кузьму переводят. Только был с Ганной и уже куда-то подевались.
Фёдор и шапочка переглянулись.
Я обрадовался его приходу:
- Я сейчас, Кость, - у меня вповалку валялись в ногах фуфайка, валенки, новенький сварочный костюм.
- Прямо сейчас на себя всё надевай,- пошутил кто-то: на дворе была макушка лета. 
- Не торопись, я подожду, - Брянский присел на скамью у порога.
- Правильно садишься, - захохотала вязаная шапочка, - для гостей у нас место возле параши.
Было ясно, что он шутит.
- Ты, хамло прикрой, - спокойно бросил на него взгляд Константин, - не каждый щурок доживает свой срок.
Намёк оказался настолько прозрачным, что шапочка неожиданно для всех струсила и удивила меня, оказалось, она не только бывает осторожна, но и пуглива, глядела только в карты, её голубые глаза обволокло туманом.
Из его корешков пришёл на выручку:
- Семёркой куда бьёшь! – закричал на сидящего рядом: поспешил переключить внимание с шапочки. – Убери свою, - и сравнил семёрку с лобковой вошью в невыгодном для неё свете.
Братва засмеялась. Я же, распихав шмутки в кабинке, вышел из вагончика вслед за Брянским.
В этот день я не работал, он отпросился.
- Слыхал, чего Козьма отчубучил? – спросил меня. – Прохоровой золотой перстень подарил, цыган сказал из мокиевской бригады. Ганка и утащила его от нас подальше, чтоб мы подарок не отобрали. Его переводят к вам слесарем, а она за ним в свою бригаду – вместо неё на МГУ послали другую. Там уже заканчивают, осталось чуть доделать.
Кузьма играл с котом, посмотрел на нас, причмокнул, как булькнул, черешнями губ. Кот разглядел у Брянского под мышкой свёрток с сушёной воблой, сиганул к нему, - с этой рыбой он знаком с малолетства.
- Ты Прохоровой подарил золотой перстень? – спросил Брянский. - Чего молчишь?..
- Буль, - произнёс Кузьма, другого произношения в такие минуты он не знал.
- Или у цыган купил медный?
- Буль-буль, - ответил Кузьма.
- Поговорили! – Брянский усмехнулся. – На что будешь жрать?.. Благодари Никиту, что на пропитание даёт, а то бы с голоду умерли.
Хлебали окрошку с холодным квасом, свежими огурцами, колбасой, накрошенной розовыми кусочками, густой свежей сметаной и мелко нарубленным укропом, походившим на шмелиные лапки салатно-зелёного цвета.
- Ух, аж зубы… ломит!.. хор-роша! – крякал от удовольствия Брянский, густо намазывал на хлеб горчицу, после по-верблюжьи вытягивал губы. – Ты как считаешь, Козьма?
Козьму поглотила царская пища, он глядел на Константина и ничего не понимал.
Насытившись, улеглись на кроватях. Брянский, закинув ногу на ногу, задымил папиросой. Я улёгся в кресло, смотрел на Кузю. Кузьма принялся икать.
- Ганка вспоминает, - захохотал Костя, - радуется, нашла такого дурачка. Завтра забери у неё перстень или я заберу!
От его слов Кузьма подскочил – кот на нём проделал антраша.
Костя принялся успокаивать:
- Я пошутил, по мне пускай зарплату за тебя получает: женился, значит женился.


                5

    После дарения Гражданиновым Прохоровой золотого перстня с аметистом, ею стали повально увлекаться; если бы не красила настолько рот и не наводила над глазами зеленые тени, её лицо не казалось бы театральной маской – зато зубы, как кипень, обвораживали, хотя и были крупными, отчего она плохо произносила слова, но и отчего у неё рот казался сексуальным, а не отвращал.
Если бы меня спросили, что я нахожу в ней как мужчина, я в первую очередь указал бы на её порядочность. Когда к ней обращались не без умысла, своим откровением она сводила замыслы шутников на нет. Пьющим она никогда не отказывала в долг денег в из большого красного кошелька, заколотого на булавку. А я глядел на её перстень, который она носила на безымянном пальце правой руки, и он мне напоминал о другом.
Жила Ганна одинокой жизнью, хотя и в общежитии, смущалась своего возраста и смотрела на Кузьму, как на принца, приплывшего к ней под алыми парусами из-за моря.
Правы ли мы и что творилось в их душах?
Летаем едва ли не каждую ночь, поднимаемся бог весть на какую высоту. Особенно любил я летать над пустырями: мне они напоминали фантастические ландшафты, залитые серебром ночей, голубизной теней. Не на таком ли  на какой-нибудь звезде находится дом Козьмы?
Апория полётов не давала мне покоя. Гражданинов, если и говорил, то кроме «буль-буль», ничего добиться было нельзя - и нет-нет исчезал в выходные дни.
Брянский мои подозрения переводил в плоскость прежней шутки: «Тайна тибетской медицины, - смеялся он от души, - её плод».
Летим к маврикию стратегу, он, как будто, не переставал бегать по комнате, в этот раз изрёк, казалось, прозаическую мысль, но которая не меньше других его изречений взволновала меня: «Голодному кузнечик покажется куропаткой, а бесприютному и доброе слово крыша над головой».
По условному знаку Петра, мы плавно направились к небесам: светлеют звёзды, как небесные ромашки.
- Летим домой: уже начинает светать! – кричит Константин мне в ухо так, что оно начинает звенеть, такова природа его оповещения – широк душой, чтобы шептаться.
Творится небесная связь: всё творится вне нас, но всё происходит с нами.
Звучит литургия - божественному звучанию вторит скрипка, но как бы насмехаясь над всем, плача и пародируя.








                Глава седьмая

                1

    Глаза вожатого то и дело глядели мне в душу, ни о чём не спрашивали, но вызывали во мне умилительное доверие к нему, Кузьма подавал мне электроды, сам же умел варить с точностью робота.
Как-то в наш вагончик нагрянул начальник нашего участка № 1 Плахин:
- Ребятки, надо одно дело заварить, - развернул свёрток. - Сумеет кто- нибудь?
- Александр Фёдорович, - осмотрел ерундовину Фёдор, - без смеха. Это может сделать Гражданинов; хотя он не сварщик.
- И что, что не сварщик, надо послать значит учиться!.. ты меня понял?
- Он сам любого научит, - встрели было.
- Хорошо, но так тоже нельзя: хотя какой-то документ надо иметь – так же нельзя, ребятки, - сказал и поддёрнул штаны, левой рукой со стороны живота, правой – со стороны задницы, это у него коронка такая; иногда начнёт их поддёргивать, за животы хватались, на стройке эту странную его привычку назвали «танцем фламинго», ещё часто задавал к делу и не к делу вопрос «ты меня понял?», так и называли его за глаза – «понял». - У него и паспорта до сих пор нет, он документы свои нашёл? – на «нет» добавил. – Ни военного билета, ни паспорта, одна справка из милиции. Кто ж, куда его пошлёт?  Ерошков сощурился, поскрёб затылок:
- тогда кто-нибудь другой заварит…
- Нет уж, Федя, пусть он сделает, эта работа неофициальная всё-таки. Потом он странный какой-то, понаделал в столовой трамтарарам, сколько шуму было!
Разыскали Козьму.
- Сможешь заварить?
Кузьма повертел в лапищах шалагушку, пожал узкими плечами.
Вернул – ахнули! и следа изъяна не было. Ерундовину крутили в руках, обмозговывали, как смог, не подменил случайно, хотя мы все понимали, ерундовина именно та, и другую Кузя не смог бы нигде достать.
За такую работу Кузьме закрыли отдельный наряд.
О чём-то думал наш христос в темнице, не замечал меня. По котловану плавала дикая утка, негромко сзывала серо-жёлтые комочки, они отвечали писками и то сбегались, то разбегались от матери, оставляя на воде радужные дорожки. Козьма бросал им от батона мякиши.
Ночью посетили одинокую Кору. Она сидела на кушетке в прозрачных трусиках, бюстгалтер, зацепившись едва за край спинки стула, висел в метре от места его подлинного нахождения. Из-за присутствия друзей я не смог воспользоваться биноклем.
Полногрудая красавица с рыжими распущенными волосами сочетала и Нанно, и Персефону, подобрала под себя ногу, белокаменную колонну эпохи Возрождения, в очах пелопонесской девы я явственно разглядел её тайные намерения, мои члены наполнились кровью – она, конечно же, мечтала о красавце Гекторе. И, как выдохнул, Константин: «Какая фемина!» Глядел он не на книгу, не на флейту у ног, а на прозрачные трусики из дорогой белоснежной ткани, облегающие бёдра красавицы.
Медленно отчалили и, набирая высоту, отправились по направлению к югу. Нам не довелось быть больше в этих местах: так распорядилось  Небо.


                2

    Ерошков через своих соглядатаев наблюдал за каждым моим шагом, я делал вид, что не замечаю. Но однажды он сказал: « Ну, ты еврей, Никита», - и сощурил изучающие серо-зеленые глаза. Я усмехнулся, вспоминая рассказ о нём Мансурова. Он же, узнав, что я коммунист, ещё больше насторожился.
В обеденный перерыв нас навещал Брянский, казалось, прежний инцидент его и бяши, так на стройке звали голубую шапочку, был забыт, играли в подкидного, иногда бяша взрывался, давая понять, кто в вагончике хозяин. Из под рук Брянского карты разлетались веером, как прирученные. Ему начхать на бяшу. Тот понимал и выжидал своего часа. Случай представился.
Однажды забрались Костя, я и Кузьма на девяностометровый кран озреть окрестности и увидели, как заика Сёма вылавливает из котлована утят.
Гонялся за ними саженьками и морда у него сделалась глупой, когда он слушал и не понимал, чего мы от него хотим, утки-то ничейные, стоял и глядел на нас в голубых до колен трусах, с белыми волосьями на бледных ногах (так и хотелось, глядя на Сёмины ноги, воскликнуть знаменитым брюсовским стихом).
Как из-под земли появился пьяный бяша с компанией, загнул в наш адрес матом. Брянский пошёл ва-банк, сошлись грудь с грудью и ненавидяще смотрели в зрачки друг другу. Через минуту появился Фёдор, наорал на бяшу, что не доварил каркас и ушёл. Казалось бы, всё уладилось, но на третий день обнаружили, выводок исчез, оглашенно кричала утка, надеясь отыскать малышей, и навсегда покинула стройку.
Бяшу возненавидели откровенно. Хотя мордвин и шумел на него, мы же видели, что бяша находится на привилегированном положении и работу от него он требовал не особо, тот в любую минуту мог бросить варить и болтаться по стройке или напиться, или растянуть задание вместо одного дня на два.
Бугор выпивал умеренно, умело работал, его побаивались и уважали, потому как был он ещё и другом Плахина. Боялся он дружбы в бригаде и понятно почему.
Вспомнил о моём «еврействе», а также Александра Фёдоровича с его представлением  о странностях. «Ах, люди, люди, - подумал, - беда наша - относиться к странностям как неполноценности, дабы скрыть свою за ней». Гоголь вне сомнений согласится со мной, Экклезиаст, возможно, и усомнится, что и как было у них, а у таких людей убеждения отличные от нас, смертных - да и читал ли настоятельно кто из нас Библию.
Вскоре поползли слухи обо мне и о Галине. Она со своим Ромкой к тому времени развелась на почве его постоянных пьянок, осталась с двумя малышками, он от неё ушёл в общежитие. Рассказывали, что на спор у Романа голова Его величества не поместилась в гранёный с кольцом стакан, чем он возгордился.
По-прежнему Галина держала меня в плену своих красивых  с раскосинкой глаз, не торопились расходиться, когда судьба сводила вместе нас. Она нравилась мне как женщина: вышла из полутьмы подвала, как на суд, меня обдало волной жара, мы были одни, сюда могли войти только случайно. Перехватив её за талию, резко привлёк к себе, ещё не веря в происходящее, она не отрицала моих рук, а они уже нагловато шарили по запрещённым местам; «подожди… сама… господи» - дышала прерывисто, пытаясь на себе что-то расстегнуть, казалось, моя рука провалилась в лукошко с влажным мхом, соображал, как нам будет удобней, тело её шелковистое, мягкое слегка напряглось подо мной, она болезненно застонала, как всякая женщина, хранившая долготерпение. Потом смотрела чуточку с улыбкой осуждения. С этого дня началась наша безудержная любовь.
Не зря ходили про нас слухи; коснулись ушей Брянского:
- Перстень ей не подарил?
- Кому – ей?
- Дуру не гони – Галине.
- Откуда такое взял?
- Хе, откуда!.. от верблюда!
- Подарил, дальше что?
- Свадьбу справим!
- Вначале свою справь.
- Сразу сердится! Я на полном серьёзе…
- и я.
- Поговорили! Галька баба люкс, - Брянский отправился в ванную, но успел растеребить душу.


                3

    Я уже видел себя и Галину в кругу наших деток, тешился иллюзиями – тем и хороши они.
Константин вернулся от Маринки, как из ЛТП*, не пьёт теперь. Кузьма сидит, живот прирос к позвоночнику, а только что у меня на глазах полпротивня картошки с мясом забросил как за себя, играет с котом, намедни запамятовал на столе лоскут с галактиками, на месте малиновой звезды красовалась несуразица КУКОРЕКУ. Скорее петушиный клич заменил слово «эврика»: таким образом выражен момент открытия Кузьмой какой-то истины (по-видимому, слово «эврика» он не знал, а петушье пение мы часто слышали с балконов. И - о - ужас!.. Куда он от нас засобирался «кукорекнуть»: большую часть денег он на что-то расходует, в выходные дни исчезает из дома неизвестно куда? Я начал подозревать, что и мы можем оказаться с ним где-нибудь в галактике @Z, оттого побежали по спине мурашки.
Много раз тайно я рассматривал под днищем форда металлический кокон из множества различных конфигураций рамок, металл которых очень походил на золото, серебро и платину, и который я назвал полиэдром. Какова функция его?
Кузьма играет с котом как ни в чём не бывало, ждёт  о т т у д а  сигнала.
Ползли слухи: где-то опять садилась тарелка, находились тому очевидцы, и какого-то не то Зибуля, не то Зибеля выслали за границу за то, что он создал общественный комитет по изучению НЛО. Внимательно слежу за прессой, радиосообщениями – слушаю «Голос Америки» и Би-би-си. Но разве можно улететь в возке, запряжённым даже космическим провидением, это означало
*ЛТП – лечебница, куда власти свозили алкоголиков и на их материале выпускали идиотов (Автор).

бы улететь на бумажном змее.
Мне стало по-человечески жаль Козьму, когда я увидел, как он плакал, прячась за спины, глядя на отходящую электричку, откуда он приехал, тёр, как неразумное дитя, кулаками под глазами, размазывая слёзы по узкому  лицу. Тронул его за плечо: «Пойдём, Кузьма, домой», - и он побрёл смиренно за мной.
Раз в неделю устраивали себе «бани» на дому, городские бани мы посещали лишь в студёное время и с удовольствием парились в них. Иногда с нами бывал в них и Тетерин.
- Козьма, бросай играть с котом, - вошёл в комнату Константин, - пару в ванной я напустил, иди мойся. Как следует шалаболки отпарь – не торопись, пошоркать спину позовешь меня или Никиту. На Ганке не женишься, а она б тебе не токмо спинку шоркала… После Никита пойдёт, потом я - после ваших уборок соседки ворчать стали.
Намывшись, пили чай. Кузьма усердно дул в расписное блюдо, осторожно глотал. Свою долю лимона он в самом начале отправил в рот, теперь глядел на нас, как мы хлебаем чай с лимоном из стаканов в мельхиоровых подстаканниках.
Брянский поглядел на Кузьму, улыбнулся:
- Возьми мой, а то у меня последнее время что-то желудок стал барахлить, - протянул ему от лимона жопку. – Выжми в стакан, а то опять проглотишь.
Кузьма протянул обе руки и искренне принял драгоценный дар и ещё с большим старанием дул и хлебал.
- У нас в отряде узбек был, - начал про что-то Костя, - так вот на спор он выпивал зараз ведро чая. Спорили с ним, пока не выяснили, что таким макаром он пристрелялся пить чай за наш счёт, - Брянский захохотал. – Я к чему: у нас во дворе живёт Лёва, зовут его аллигатором, между прочим, его была идея Ерофея напоить самогоном, тот запросто выпивает за час пару вёдер пива, как мерин после пахоты. Узбек ему в подмётки б не годился… После споров с ним мы кипяток заваривали травой.
- А чай где брали? – полюбопытствовал я.
- Чай? – Костя хлебнул из стакана. – Немцы на что были? Они баб наших щупали, мы их!.. иногда самолётами доставляли продукты из Москвы, так сказать для подкрепления духа: вы, мол, там громите гадов, и мы про вас не забываем. Чего варенье не едите?.. Кузь… я вам не нянька.
Кузьма не замедлил пододвинуть к себе вазу с ежевичным вареньем.
Брянский закурил:
- Много тогда погибло ребят из нашего отряда. Узбек две медали получил, уехал домой, в Самарканд, повезло.
Один раз меня и Миколу Репу напоили чаем едва не с огоньком. Случилось это на Украине. Ночью заблудились. Петляли по лесу, вышли к хутору. Хозяин встретил с хлебом – солью, а получилось едва не дробью с болью: надо же было нам распортяниться, когда сели пить чай с салом - автомат и ручник свалили у печи на лавке. Поднимаю глаза, у порога стоит хозяин и наставил на нас Миколин ручник. Толкаю Миколу, а он кроме сала ничего не видит, когда до него дошло, разинул рот, - Константин захохотал. – Так бы и закопал нас хозяин на задворках, если бы не орден Красной звезды, его я только-только получил и ещё на него не налюбовался, а перед уходом на задание скрыл под телогрейкой, хотя в отряде существовало уставное правило: уходя на задание, документы и награды сдай комиссару. Не отрикошеть пуля от ордена, не пил бы я сейчас с вами чай… Хозяин оказался оуновцем.
Константин рассказывал о своих боевых приключениях, как бывалый фронтовик или охотник, в которых нельзя усомниться или поверить - подобных случаев мы знаем великое множество. Или достаточно вспомнить «Охотников на привале» гениального Перова.


                4

    Мимо прошла Галина, поздоровалась с Кузьмой, он тащил как раз арматуру ей навстречу, на меня не взглянула, её наглухо повязанный платок исчез между строениями, порхнул белой голубкой.
Сердце у меня заколотилось.
- Арматура вот, - произнёс Кузьма довольно членораздельно (как видите, он не страдал афазией).
Но я его едва понимал, я был поглощён этой женщиной, не стеснялся говорить при нём о ней, хотя и для меня порой он был блаженным.
Прислала есенина:
- Иди, ждёт на втором этаже в хирургическом.
 В глаза смотрела изучающе:
-Чего не подходишь, - не договорила, замолчала, справившись с волнением, продолжила, - другую нашёл? – досказала, как выдохнула.
- Разве есть ещё такая? – нашёлся промямлить.
Галина усмехнулась: 
- Тогда чего не приходишь?.. В «Звёздный» на концерт не хочешь пойти?
- Что там?
- Будут петь цыгане… Билеты взяла уже, - вновь испытующе поглядела в глаза.
Ночью пришли к ней, жила она в отдельной двухкомнатной квартире. Не успел щёлкнуть за нами замок, обняла за шею, приподнялась, поцеловала в губы. Мои руки шарили под подолом, мяли шелковистую мякоть ягодиц.
- Не… надо – прошу! – оттолкнула, как пьяная, спросила уже буднично из ванной. - Есть будешь?
Эта ночь обернулась для нас сумасшествием.
Наивен в своих постулатах Сенека; стыд не запрещает того, чего запрещают законы.
Полнотелая, ещё с не обмякшей грудью, моя чаровница распростёрлась в полумраке обезумевшей птицей, фриктивно подавая себя, то и дело всхлипывала. Над нами летали два ангела, они золотили всё вокруг отблесками крыльев, не осуждали, но и не благословляли на бестыдство. Кто осудит за то, что продиктовано чувствами? Один из ангелов то и дело всплескивал крохотными руками, как бы говоря: «Что можно добавить к их совершенству?» Ему отвечал Сенека: «Ничего; а если можно, значит, не было совершенства». Любовь – посол Гармонии; каждый по-своему счастлив в ней и несчастлив.
Утром, целуя сухими губами, Галина женским чутьём ощутила, о чём думаю:
- Замуж пошла: глупая была. Только приехала в Москву. А тут стал приставать Сулаквелидзе, проходу от него не стало: то давай подвезу до общежития, то, почему не захожу к нему в кабинет – неужели комната не нужна.
Вижу, мои дела плохи, а тут мой Разгуляев – не пил, красавец был – ну и пошла за него сдуру… Одну боль только причинял… Давай ещё немножко поспим,- провела шероховатой ладошей по моей щеке ,– ещё время есть.
С этой ночи наступил для нас медовый месяц. Ждала у порога, не зажигая света, хоронила от соседей. «Возьму и нарожаю тебе кучу детей, - сказала как-то. – Чего молчишь?.. Нарожаю – хочешь? – счастливо засмеялась. – Все вы так: сделали своё дело – и в сторону! Галина что-то ещё собиралась сказать, может быть, что все мы мужчины, кобели, но раздался звонок в двери. Мы замерли. Она поднялась и спросила «кто», никто не ответил, звонок повторился. «Кто там?.. уходи от…сюда; если к детям, они у мамы». – «Открой, надо поговорить». - «Не о чем мне с тобой говорить». – «Галк… я ж соскучился». - «Ещё чего – он соскучился! – повысила Галина голос. – Уходи и больше не приходи: не буди соседей по ночам». Роман ушёл.
Утром я позавтракал чашкой растворимого кофе и бутербродами. Открыв дверь, и предварительно оглядев площадку, Галина выпустила меня, на прощание, послав поцелуй.
Слухи о нас ходили прямо-таки противоположные, мне их передавал сварщик из бригады Митрохина Танеев, по кличке цыган, и он же сообщил, что бяша волочится за Разгуляевой.
Галина назначала мне свидание через Кузьму. Кузя в ту пору стал моим верным оруженосцем, это он делал весьма добросовестно и умел хранить тайны. У него самого проявились чувства к Ганне, их часто видели в укромных местах, сидящими среди полыни на плитах, о чём они говорили, никто не знал, и умел ли Козьма разговаривать на любовном языке, оставалось догадываться.


                5

    - У нас будет своя дача, - сказала, как бы, между прочим, Галина.
- Откуда? – я удивился, предполагая нечто.
- Я маму забираю к себе, мы ведь не в Туле живём, а под Тулой; дом мамин продадим, купим с тобой под Москвой дачу, мама будет жить с нами, а летом с Анфиской и Дашуткой на даче. Моей двухкомнатной нам хватит – Разгуляев не сегодня-завтра выпишется. Мама у меня добрая, Ромку вон как любила, хоть и пил, как зелёный крокодил; он ей сколотил сарай, летнюю кухню и вырыл колодец прямо во дворе, чтоб за водой далеко не ходила. Она его наливкой за это поила – и допоила… теперь сама кается. Всё мечтает, что бросит пить, и опять сойдёмся.
Галина принялась жарко меня целовать.
Наши альбы и сирены закончились неожиданно. Мы сидели в небольшой кухоньке, пили домашнее вино, каким угощала её мать Романа, своего рода российский крюшон, весьма приличное, когда неожиданно она объявила, что у нас будет ребёнок. Я признался ей, чтобы она не тешилась иллюзиями, на что она наполнила глаза мокретью и лицо её стало безобразным: « Я-то, дура, думала, что всё правда!.. Господи, что я наделала, - внимательно посмотрела мне в глаза, не шучу ли, - дура я дура!.. правильно  вы, мужики», - хотела сказать ещё что-то, но замолчала.
Увиделись через месяц; проговорила: «Вернулся мой охломон, всю родню свёз, даже за мамой съездил, поклялся, больше не пить. Не дети, ни за что б, ни приняла… Ты-то как?» Не дождалась ответа, повернулась и медленно пошла: «Ничего-то в ней нет - так же, как у всех наших баб, опущены плечи, те же понятия о жизни».
Обернулась, словно прочла мои мысли, улыбнулась, как бы извиняясь, что де такая вот стала для меня, пошла быстрей. И всё-таки себя не вся утратила; она уходила, а во мне что-то убывало.
Вокруг не было никого. Обошёл здание; на пустыре близлежащих домов молодёжь выстроила на вросших в землю плитах из керамзита домик. Из шиферной крыши торчит асбестоцементная труба, слева от меня вход. Нагнувшись, громыхая сапожищами, вошёл в робинзонату. Из колена вентиляционной трубы посередине стоит печь, в углу торчащими пружинами  взъерошился полуобгоревший диван, на полу окурки, с обломком топорища топор, самодельная скарпель из рифлёной арматуры.
Вечером написал стихотворение:
                Домик вылеплен из керамзита,
                и стоит он за стройкой на плитах.
                Даже есть жестяная печь,
                часть дивана, чтоб сесть и прилечь.

                В этом домике из керамзита
                каждый вечер мурлычет транзистор.
                Каждый вечер и в праздники днём
                собираются «додики» в нём.

                Помню взгляд чуть с лукавинкой милой
                (нас тогда всех луна серебрила),
                долгий взгляд под изгибом бровей,
                да косынка упала с кудрей.

                Мне платочком повязана шейным;
                были байроны мы и эйнштейны.
                .............................
                .............................

                А из печки, из розовой печки
                в тьму летят голубые колечки.
                Я ушедших предметы не трогал,
                я, как гость, постоял у порога.
               
Через два дня вынул из почтового ящика конверт с извещением об успешном прохождении мною творческого конкурса в Литературном институте им. Горького на Тверском бульваре, 25 и кипу бланков, которые надо было мне заполнить. Сбылось! Не зря под Новый год надо мной, как знамение, взошла радуга. Вначале ж было слово.
Мы знаем друг друга два года, он встречал меня насквозь высвечивающей улыбкой, согбенный ясновидец, обещал помочь с поступлением, старый лис звонил ему при мне из своего домашнего кабинета, сидя в одних трусах из-за июньской духоты - знает ренар, как обратиться к московской особе, к одному из соглядатаев советской литературы, ясновидцу в подарок с благодарной надписью со мной в Москву лис отправил изданную только что собственную книгу. Тут-то я встретился впервые с ясновидцем. Но в тот год я конкурса не прошёл. В следующем году в отношениях с лисом у меня случилась небольшая закавыка: писательский шабаш, на который пригласили нас, студийцев, делил очередную кость, кость оказалась не безмозглая, с розовым окомёлочком и довольно крупная. По такому случаю в качестве третейского судьи прилетел из Москвы енот. Ренар же до того нахватал себе костей довольно, если сосчитать, окажется числом тридцать, оказался первым и у этой кости. На него тут же набросились другие представители фауны. А так как лиса защищать было некому, он обратился ко мне, - но я, как я упоминал, был не сговорчив, когда попиралась истина, защищать его отказался. Каждый тянул кость к себе, пока председательствующий енот не рыкнул на всю шатию-братию, тогда только воцарился порядок.
И в этот год я побывал у ясновидца. Он как раз стоял в окружении будущих «столпов» советской литературы. На мои слова, что вот де я вновь прилетел из Барнаула, он меня, может быть, помнит, ясновидец неуместно сердито показал мне на окно, где во дворе в двухэтажном здании на первом этаже размещалась Приёмная комиссия, на что я сдержанно ответил, что в прошлом году он обещал мне помочь с поступлением. Ясновидец  весь покрылся розовыми пятнами и членораздельно произнёс, что ничего такого он мне не обещал (подлога, каким я воспользовался в разговоре с Александром Абовичем, в этой встрече не было - он действительно обещал мне).
Теперь же, когда я прошёл творческий конкурс без направления от писательской организации и сдал два экзамена на «хор», не без юмора наблюдал за капитаном-интендантом, поступавшим вместе со мной и сдавшим, кроме двух направлений от разных писательских организаций, один из экзаменов на «удовл», он то и дело бегал к телефонной будке у ворот и кому-то звонил: п о е т , в душе ухмылялся я, и сам ты рвёшься в  п о е т ы. И столкнулся нос к носу с бывшим литстудийцем Лиховидченко. Он был горд: поступил на дневное отделение; а как огорчился, как огорчился, что я успешно прошёл творческий конкурс и поступаю на заочное отделение. Улетел  «поет»  Лиховидченко на Алтай до сентября, а я чертыхнулся: толкнуло ж на ветреную сторону после стольких-то мук!
Провидец вошёл на экзамен по истории. Я успел закрыть лицо ладонями, он не посмеет при мне предупредить экзаменаторов, лихорадочно размышлял я. И оказался прав: поставили «хор». Оставалось сдать английский язык. На консультации экзаменатор со стальной челюстью обрадовал: «двоек» ставить не будут, потому как главный экзамен, творческий конкурс, прошли. Капитан из интендантов по-прежнему сотрясал «мозги» телефонной будке. Я уже не прятался в акациях: знал, что в этот раз получу «неуд». Интуиция не подвела. «Где же обещание экзаменатора – радуги, наконец!» - горько размышлял я, вымеряя шагами комнату Брянского.
В отпуск провожали на «уазике», его, как и его предшественника, по привычке в народе обзывали «бобиком»: Тетерин в форме старшего лейтенанта, как какаду, несмотря на жару, Брянский в новом в коричневую клетку пиджаке, на Гражданинове красовалась только что им приобретённая голубая из отечественной джинсовки кепка. Как и прежде Казанский вокзал был полон народу. Не видно было только азазелло, не его сегодня дежурство или в отпуске. Заботится о воспитании азазеллят: на дворе сентябрь – в школу пошли. 
   
 

 






                Глава восьмая


                1
               
                О девушки, юноши, любимые и дорогие,
                От ваших вопросов опять в памяти
                прошлое встало…
                Уолт Уитмен
    Помню зыбку и как я страдал ангиной, две младшие сёстры матери накормили меня прохладной дыней. По настоянию бабки Марины меня понесли в церковь крестить, окунули в купель и я затих, смотрел на мир небесными маслинами глаз, впоследствии перешедших в светло-каштановый цвет, пузырил на батюшку рот, походивший на завязь цветка розовой розы. В знак благодарности говорил ему «гу-гу». А до этого врачи сказали отцу с матерью, чтобы готовились к худшему моему исходу.
В пять лет я старательно выводил «Уральскую рябинушку», напротив нашего двора сидели на скамейке, обсуждая всё и вся на свете, соседки, внимательно слушали, поражались моему голосу: «Талитка, кто ж ещё!» - в детстве меня звали Талитой, видимо, полутора-двухгодовалым не выговаривал я слово Никитка. Пел я, высунувшись из окошка пригона, через которое выбрасывали навоз, встав на голубую скамейку, с которой  мать доила корову, приподнимался на цыпочках, чтобы меня ещё и видели. Петь публично я ещё стеснялся.
Наша улица казалась мне просторной, чуть ли не у каждого двора поленницы дров и брёвна, у иных кучи с углём, в её конце, если идти и идти, наша речка, называемая Большой из-за её протяженности – обычная деревенская речушка с зелёными омутами, с Парухиным яром, с пологими песчаными и обрывистыми берегами, поросшими тальником, кислицей, малиной, смородиной, черёмухой, ивами, склонёнными над водой и берёзами, в большом количестве водятся пескари, чебаки, ерши, окуни, сомы, щуки. Вода родниковая, дно песчаное, в жаркие дни вода прогревается, что из неё не хочется выходить даже после купания с утра и до вечера.
Поезд выстукивает: домой… домой… Съезжу к бабуле… зайду к Трофимовым…
Встретил на «жигулях» отец: «Сядешь за руль?.. Тогда успеешь наездиться на речку. У нас сейчас новый начальник ГАИ, молодой, но очень строгий. Кузовец-то умер: пил, пил и допился – сердце не выдержало; а начальник был, договориться с ним было хоть о чём.
Может ещё в Загайново съездим на кладбище к деду Максиму. Рядом с ним могилы моих братьев Шуры и Афони – одному шесть лет, другому четыре было. Жалко, их могилы потеряли, как кресты подгнили и упали, на их место столько захоронили, ой-ё-ёй, искали после – не нашли; теперь и тех могил нет, всё бурьяном заросло. Место я приблизительно помню, недалеко от центральных ворот, влево.
- Там, пап, от крестов оставались колышки и росли рядом сёстры- берёзы, – добавил я к отцовским воспоминаниям.
- Помнишь? - оживился отец, - Совсем крохотными, пять тебе или шесть лет было, вас бабка пешком в Загайново водила. А сейчас на нашей машине… гляди, как идёт, не слыхать. До Загайнова мигом – и там.
Наблюдаю за отцом: на коротко стриженой голове ещё больший налёт серебра, лысина прикрыта кепкой. Он продолжает рассказывать, что у них тут произошло без меня, навстречу нам попадаются знакомые троичане. Чтоб попасть на свою сторону посёлка, проделываем крюк к переезду. Отец ведёт машину с ветерком, один раз уже с ним тайком от соседей выправляли дверцу и как прочитал мои мысли: «Кругом говорят: вон машина у Муравлёвых – ни царапины… может ещё придётся продать, - зашептал, хотя мы были одни. - Года через два схожу опять к первому секретарю: Александр Иванович, давай новую за мои деньги, а мне ведь положено бесплатно «запорожец» как инвалиду войны – даст!.. Эту продадим, добавим денег, купим «ниву», - уже во всеуслышание, на манер Брянского. – Хотя и эта хороша – гляди, как бежит! Оба слушаем, как шуршат колёса у наших «жигулей». - Я знал характер отца: никуда он не пойдёт и никого просить не станет - она эта ему досталась...
- Насколько приехал? – ответа не стал ждать. – Тут мать уже заждалась; как от тебя письмо получили и беспокоиться стала, вся нынче больная, особенно давление мучает; я с одной рукой, помочь некому, вы оба забрались далеко… эх, - отец вздохнул про что-то. – Хорошо как бежит, смотри, а?.. За три года ни разу никакого ремонта не делал, - любовно поглядывая на капот, метнул осторожный взгляд на меня. – Следом Витка обещал приехать с Надькой… внуков привезут из Винницы, - отец размечтался и смеялся опять, но угодили в рытвину. – Это уже никуда не годится, - раздосадованный крякнул, - как вроде зазвенело где, - остановились, выбрался наружу, обошёл вокруг, заглянул под капот, покачал за багажник, «жигулёнок» с призвоном скрипнул.- Нет, - сел отец за руль, - это знаешь что?.. Амортизатор правый задний звенит иногда, в лужу заедешь, смочишь у него резинку, опять перестаёт скрипеть. А так качнул – всё в порядке. Не может, чтобы от такой рытвинки что-то сломалось - ехали не слишком быстро, - отец успел расстроиться.
У ворот встречала мать.
«Поезд опоздал почти на час», - оправдывался отец.
«Я уж подумала, - мы расцеловались, - От тебя письмо получили. Я уж плакала тут. Не опускай главное плеч. Старая литовка не зря наворожила, когда ты ещё совсем маленьким был: «Большим человеком станет он у тебя. Ты будешь за него сильно переживать, умрёшь ещё молодой, но твои переживания за своего младшего сына не окажутся напрасными: будешь им гордиться». Чтоб тому змею ни дна, ни покрышки, кто тебя отпихнул… старый взяточник…»
Усмехнулся, слушая мать.
Встрял отец: «Ты его есть веди, соловья баснями не кормят», - из всех суеверий он доверял только снам. «Ты ещё, поди, соловей?! – мать, любовно прищурясь, глядела на отца. – А сам за твоей спиной, Никит, морг-морг мне, рад, что приехал».
Внесли на веранду мой багаж. От радости мать не умолкает, говорит мне уже бог весть о чём. Вошли в летнюю кухню. Наш двор по-прежнему райский уголок: георгины, гладиолусы, флоксы, ишольция – чего только нет, а у калитки встречает и провожает меня царственная роза; скрываются тропинки в зелени, за волнистой белёной оградой поляна из муравы, у калитки молодая островерхая ярославская ель с розовыми продолговатыми, как гири у старинных часов, шишками; отец внизу их пооборвал, чтобы ночью не обломали ветви, хвоя на ней салатного цвета, пушистая – ах, какая стоит красавица! И бузина ветвистая, низкорослая, осенью вся в жёлтых листьях и красных ягодах, её кора пользуется у котов со всей округи особым спросом, лечатся не знамо от чего. На поляне два тополя, третий спилил отец, задевал провода; каждую весну отец их подрезает, отчего у них листья становятся похожими на слоновьи уши - причёска, как у панков.
На матери повязан из марли платок, походил на чалму, от таблеток лицо матери сделалось отёкшим и красным. Эх, мать, мать, где твоя былая красота, о которой так часто слышал из уст мужчин?!
Из веранды принесла лоток с пельменями: «Я сейчас их скорёхонько  на газовой плите приготовлю. Сядь посиди со мной, пока варятся… А ты, отец, баню сходи подтопи – пока то да сё. Дрова в печь он с вечера ещё наложил, - возвратилась мать в разговоре ко мне.
Вот уже и солнце светит нам в распахнутую дверь веранды, а мы говорим, говорим. Мать сидит за столом, отец на середине веранды, я лежу на оттоманке.
 Это было время одно из прекраснейших в моей жизни, когда ещё живы мать и отец, когда я для них по-прежнему ребёнок.


                2

    - Как замолаживает!.. погляди, Никит, вон туда, - рукой мать показала в сторону Тюмени, деревеньки-никудышки из семи-восьми дворов. – Быть грозе: видишь, иссиня-белая заходит оттуда туча и ещё как бы ни с градом!
Мать, как Добрыня Никитич, глядит из-под козырька ладони на горизонт. От всего такое впечатление, будто бы ещё июль, не сентябрь, настоящее бабье лето, насколько ещё было жарко.
Дождь пришёл с погромыхиванием. Туча обволокла небо, после короткого, словно летнего, ливня вновь засияло солнце – такое может случаться только в Сибири, и то на Алтае.
На время мы укрылись в машине, теперь же, выбравшись из неё, слушаем, как ещё громыхает гром и удаляется.
Отца знали как паникёра; он уже начинал:
- На ямах весь низ у машины изорвём: теперь полно воды, их не видать!
- Чего изорвёшь-то опять; дорога песчаная: дождь только прибил пыль.
- Полно ям с водой, - охал отец, как я не поглядел на барометр, когда поехали. Изуродуем машину!.. Хорошо, обошлось без града…
Мать глядит на него со смущением, надвигалась другая гроза:
- Изуродуем, зачем тогда такая машина нужна, - начинала воевать с ним мать.
- Зачем?.. На чём поехали б?.. А внуки приедут из Винницы?..
Мать, не затевать ссоры, отмахнулась, замолчала.
Под Тюменью места некогда тетеревиные; теперь же стал виден Троицк, он расстраивался и надвигался на деревеньку, как ястреб-тетеревятник с деревянными крыльями на перепелиное гнездо. Но ягоду эти места ещё хранят, и тетерева не перевелись.
Мать стремительно обирает калину, я подгребаю ей кусты книзу. Отец с тряпкой прохаживается вокруг своего детища, протирает колпаки у колёс. Ливнем осыпают на нас росу кусты, мать не обращает внимания, приговаривает: «Хорошо-то как!» Со звоном гремит подойник, звон у него становится глуше, глуше. Уношу к отцу, тот ссыпает ягоду в багажник; вновь гремит подойник, ягода сыплется из-под рук матери сначала в фартук, затем в ведро, струится кровью сок.
- Мам, ты же собиралась любоваться природой? – подтруниваю над матерью.
- Какая природа, сынок, зима на носу – придёт: спросит!.. А пироги с калинкой хороши особенно, когда понесёт буран, засвистит о-ё-ёй уже скоро! Ты тоже рви, хотя бы одной рукой – так мы быстрее нарвём и до следующего дождя. Видишь, вон какая туча опят находит на нас? Пчела с ножкой колёса протирает, чтоб потом по грязи поехать, - забыв обо всём, мать смеётся.
Отец смотрит в нашу сторону, мать любовно сощурилась:
-Гладь, гладь… по грязи кто только на ней поедет?
- По грязи так по грязи! – уже веселится и отец. – У других, после нас купили, какими стали, а наша целенькая, всегда ухоженная. Продавать надумаем, знаешь, сколько за неё дадут!
- Собрался продавать, - покачала головой мать, повязанной тёмно-красным шерстяным платком узлом наперёд - её головной убор действительно походит на чалму. – Тебе внуки, приедут, продадут – ей они только и бредят.
И эти минуты стали достоянием памяти, она, как машина времени, позволяет войти в одну и ту же реку во второй раз – прошлое и есть наша истинная суть (кажется, Пруст).
С собой прихватил охваченных багрянцем несколько веток, дома поставил их в керамическую вазу на журнальном столике и увидел другое «я» отражённого букета в глубине стола,- как мир непрост!
На следующий день отправились за груздями к Почтовому озерку под самую Дундиху.
- В молодости с отцом ездили на велосипеде сюда косить, - вспоминает мать. – Мы с Машкой, твоей лёлькой, она вместе с нами ходила в церьков, когда ты сильно заболел ангиной, с ней мы вдвоём в войну возили едва ли не отсюда на тележке валежник на дрова. В сорок втором папа уже погиб, самой старшей была я и Машка чуть младше меня, остальные были совсем маленькими, осталось нас шестеро у мамы на руках, жили на одной картошке, хлеб не всегда был, морковь, свекла, брюква для нас были вместо сахара, кто постарше ходили с мамой в лес собирать грибы и ягоду. Мне тогда было пятнадцать лет.
Тут вскоре вернулся раненый с фронта твой отец; мне уже было семнадцать лет, сошлись с ним голым-голёшеньки, кроме велосипеда ничего не было и тот купили, тебе уж как не пять лет было. Ты чего смеёшься? - спросила едва не шёпотом и сама заулыбалась, глядя на меня.
- Так, - продолжал улыбаться я.
- Я русака-то какого припёр отсюда, забыли? – вспомнил отец.
На раскинутой тряпице остатки деревенской пищи. Мать сидит с запеленованными в целлофан и тряпки ногами, как хоккейный дружинник, у отца глянцевая лысина, серебрятся коротко стриженые волосы, прикрыл носовым платком лысину, чтобы не так пекло её солнце, левой здоровой рукой показывает, как на их позиции заходили немецкие самолёты, в правой кривой с былинкой чертит на тряпке, где находилась его батарея, и откуда на неё двигались танки. Разинул до безобразного старческий рот, сунул в него кусок чёрного, как антрацит, хлеба. Глядел на меня по-детски ясными серыми глазами, такими же, как у матери. Однажды я вздрогнул, заглянув в них поглубже, в глубине они переживали за меня.
- И дал же фриц нам поначалу жару! Воевать они были мастера. Но потом собрался Иван с силами – тут фриц  держись: Иван есть Иван – весь мир убедился!.. А поначалу, - отец о чём-то задумался. – Ты ешь сало, помидоры, - вернулся наконец он из прошлого.
Мать вращала головой:
-Красотища-то какая! вы только на осинник поглядите, на тот взгорок, - казалось, нас не слушала, -  охру добавляет как!..
Я видел, что она держит нас в прицеле, только виду не подаёт.
Решил проверить:
- Поеду в Бийск к бабуле завтра.
- К Трофимовым не зайдёшь? – откликнулась мать. – Интересно, как дела у Нины Яковлевны, где теперь её дочь?.. наверное, всё там же с мужем, где он служит, - мать, сощурившись не то хитро, не то мне так показалось, посмотрела на меня.
С Трофимовыми я познакомился через общего знакомого, когда демобилизовался из армии. Подглядела меня для своей дочери Лары её мама, Нина Яковлевна. А случай был таков: дочь поступила в Алтайский политехнический институт на строительный факультет, ей стукнуло семнадцать лет, ещё только училась выдувать розовые губки и уничтожать мужской пол голубыми мечами настежь распахнутых глаз.
Тут-то мой приятель, как признался он, себе назло и познакомил нас из чувства ревности, потому как сам безнадежно ёе любил. У Нины Яковлевны кроме дочери и девятилетнего сына Кирилла в жизни другой радости не было, жизнь она посвящала им, категорически заявила, когда приятель и я сидели в их семье за праздничным ужином при свечах по случаю успешного поступления  в институт Лары, если её дочь выйдет замуж, не спросясь, она сама тут же выйдет замуж за отставного полковника, который живёт напротив в соседнем доме. Я же носил в себе величайшую гордость, понимая не двузначно, что заявление Нины Яковлевны относилось в первую очередь ко мне, даже потому, что приглашение на ужин я получил из уст моего приятеля от неё, и резко ответил: «Я желаю вашей дочери получить благословение не только от вас, но и от самого господа бога». Лариса усмехнулась, не без интереса роясь голубыми лучами в моих глазах. «За что и поднимем фужеры»,- предложил приятель. Пили шампанское.
«Моя голубая кровинка! - со смехом обратилась Нина Яковлевна к детям, ей стало весело от выпитого. – Она ведь у меня Адольфовна. Наш Адольф-то сейчас на Севере живёт с другой семьёй, а нас третий год полковник сватает – всё никак не решимся. Вот ещё горе сидит у меня под боком, - глядела на Кирилла со смехом, блестя чёрно-каштановыми смородинами глаз. Кирилл пузырил через соломинку в фужере шампанское. – В третий класс пошли, уже две тройки принесли. Посмотрим, как дальше пойдут у нас дела, а то, - опять засмеялась, - вон уже ремень заготовили,» - «Ма-а-м! – засмеялся и Кирилл, - колов тогда принесу».
Целовался с Ларочкой, когда в квартире мы оставались одни: чувственная дрожь нами воспринималась как мини-секс. Как-то я стал срывать с неё белые одежды. «Мамочка, мамочка! – взвилась она козой, но я уже успел познать по-девичьи сформировавшуюся её грудь; сказала без дрожи и тумана в серо-голубых глазах. – Впредь, дружок, давай без баловства, такое мне начинает не нравиться». Она с приятной долей картавинки произносила букву «р», наставительно поцеловала в лоб.
Над её кроватью висела иллюстрация из «Войны и мира», Наташа Ростова на балу. Спросила, люблю ли я её, и её язычок, как в «Поцелуях» у Секунда, вновь блуждал у меня во рту.
Вместо благословения Нина Яковлевна как зачитала приговор: «Хотя бы первый курс окончи, а Никита поступит в медицинский институт, как того его мама желает»,- «Ма-амм, они вправду жениться хотят?» - изумился Кирюшка. «Ты решил задачу?.. суешь нос, куда не надо, - ответила вместо матери Лариса. – Сейчас проверю!» Брат собрался было обидеться, но передумал.
На следующий год я поступил в медицинский институт, этого действительно желала моя мать. Лариса и я стали соседями, так как между моим и её институтом стояло единственное крохотное зданьице из собрания купеческого зодчества, ныне аптека. Проучившись год, я понял, что моё желание во многом расходится с желанием и моей матери, и самого Гиппократа – за бесчисленные пропуски занятий меня отчислили. Вскоре Трофимова покинула меня. Но судьба вновь благословила – мать, как предвидела, что ожидает её впереди, всячески способствовала моему возвращению в институт.
Нина Яковлевна, узнав от моей тётки по отцу Ефросиньи, с которой, оказалось, работает в заводоуправлении химкомбината, о моём возвращении в институт, проделала всё, чтобы предотвратить акт Ларисиного и моего самосожжения на костре легкомыслия. «Вы с Ларкой идеальная пара: ты в будущем хирург, она прораб», - с радостью встретила меня. Ростова шептала, вздув пухлые губки: «Замуж за тебя выйду при одном условии: будем венчаться в церкви». И заново пересыпала мои уста, как розовыми лепестками, поцелуями.
Неожиданно меня выгнали из института в другой раз. «Балда ты, - сказала Лара, - и куда теперь, на завод ишачить?»
Вскоре Нина Яковлевна сообщила мне с неподдельной растерянностью: её дочь неожиданно даже для неё вышла замуж, уехала с мужем к месту его службы в Приморье и перевелась на заочное отделение, сама она доработает до пенсии и, может быть, уедет к ним, к тому времени Кирилл окончит школу. О полковнике напротив не упомянула. И показала фотографию, на которой счастливая в пилотке мужа её дочь выглядывает из танка, рядом с башней сидит её абы какой муж в форме лейтенанта.
Потому мать так и посмотрела на меня, спросив о Трофимовых.


                3

    С вокзала отправился к тётке Ефросиньи. Бабка Марина дотянулась до щеки, поцеловала: «Плохая, сынок, я совсем стала, дальше некуда; скорее бы Господь прибрал – всё болит». Она, как прежде, рассказывала про то, о чём я много раз от неё слышал, часто воспоминания её переплетались, и трудно было угадать, о ком она и про что. За окном погромыхивали трамваи, в её комнате было светло от уличных фонарей.
- Не спишь? – бабка Марина замолчала на время.
- Наш чудак, - любила рассказывать про зятя, - Андрей, надысь напился, што только перед гостями не вытворял! – по ночам зубы бабки Марины плавали в стакане, и она шепелявила. – Увела Фроська его спать в другую комнату, - произношение бабки во многом не уступало произношению Алтуфьевой-старшей. - А он надел на голое тело пинжак и выходит к гостям в ём и в одних трусах похвалиться своими наградами. Ещё нацепил Фроськину медаль, ей дали, когда было сто лет Ленину, сколько было смеху, а ему хоть бы што – ни стыда, ни совести. В райкоме партии третьим секлетарём работал и не дали, а твоему отцу и Фроське дали – она при нашем химконбинате всего лишь секлетаршей работает. А чудак наш работал по идилогии: идёт  уборка, все убирают хлеб, а они уедут на машине – он, главврач и  механик – стрелять уток, напьются до спотыкачки, гуся привезёт; тут от него хвальбы после наслушаешься!.. Дали за целину орден, после с треском выгнали, - рассказывала бабка шепотком, чтобы в комнате напротив не услышали нашего разговора. Переехали в Бийск, хорошо товарищ его городским секлетарём работал, вместе в партийной школет учились, дал квартиру, так бы мыкали по чужим углам. Устроился секлетарём партийной организации на олеумном заводе, - выгнали: придёт на обед и лежит на диване, под вечер пойдёт отметится перед начальниками и опять домой лежать на диван и телевизер глядеть. Его Фроська и так и сяк начнёт ругать, а ему хоть кол на голове теши. Дома лежал, лежал, пошёл устраиваться, пришёл: устроился… в поликлинику завхозом, бабка тихонько смеется, - теперь говорит всем, работает заместителем главврача по хозяйственной части. Спи, - обратилась ко мне, - я тоже, может, усну.
Утром дядьёк поинтересовался:
- Как отец, не болеет?
Тётка метнула на меня взгляд:
- Лариска опять живёт в Бийске. Её мать встретила в управлении, Нина Яковлевна, кажется, до сих пор  там же работает, в бухгалтерии.
Бабка Марина зацвела: любила выпить рюмку-другую водки по случаю.
- Долго не ходи, - когда под вечер засобирался к Трофимовым. На Мачище живёт одно хулиганьё: недавно на Первом участке убили парня… Не ходи, сынок, - всхлипнула бабка, - убьют – и ночь уже.
Застучало сердце, когда за дверью услышал знакомый голос:
- Кто?..
- Я.
- Кто – я?
- Муравлёв.
Наступила медлительная пауза, послышались удаляющиеся шаги. Через минуту вернулась, клацнул замок, приоткрылась дверь, придерживаемая ногой, распахнулась. Бросила накоротке: «Входи, - пошла в комнату. - Прости за бардак», - в квартире же присутствовал исключительный порядок. Раздобревшая, отстранилась настороженно.
- Не пугайся, целоваться не полезу.
- Теперь тебя узнаю, - улыбнулась. – Ты откуда – и как снег на голову? Хотя ты таким всегда и был… Мама живёт в соседнем доме: вышла-таки замуж за своего полковника. Кирилл после института служит в армии… А мы вот, - поглядела на разметавшуюся на кровати девочку, - спим вдвоём. Нашего папу за плохое поведение мы покинули, у него теперь новая семья…
- Ты женат?.. нет?! – порылась в моих глазах ещё более обоюдоострыми голубыми мечами глаз. – Ты ничуть не изменился.
-Это хорошо или плохо?
- Конечно, хорошо - я тебя другим не представляю, - потянула на коленях короткий халатик. – А я?.. только честно! – по-прежнему произносила «р» с приятной картавинкой.
- Как купчиха!
- Нет, вы действительно не изменились, молодой человек!
Утром встретила бабка Марина:
- Сейчас полотенце скручу и так отшлёпаю, - с этими словами на меня дохнуло детством. – Все глаза проглядела в окно, два раза выходила во двор; ночь – убьют! – заплакала.
Поцеловал её в щёку.
- Лариска не болеет? у неё что-то с позвоночником не всё ладно. У неё родился кто-нибудь?..
Не женись на ней: нарожает никудышных.
Повела меня на кухню; нет, она действительно напоминала Алтуфьеву-старшую. 


                4

    Мелькают знакомые полустанки сквозь дрёму – тёмная степь, огоньки далеко.
Зачем судьба пожелала свести нас ещё раз? На перроне Лариса потребовала правую руку, пантомимическим движением надела на безымянный  палец предполагаемое обручальное кольцо. «Теперь ты», - приказала. Я проделал с её пальцем то же.
Поцеловала:
-Маме и папе большой привет от меня передай. Интересно, что станут они говорить обо мне?.. от них мои отношения к ним будут зависеть, - пощупала бицепсы. – Тебе надо заниматься спортом. Не забудь учить английский, учебник вернёшь, когда поступишь в свой Литературный, - улыбнулась, поцеловала взасос. – И мне пожелай ни пуха, ни  пера, - она окончила прежний факультет и поступила на химфак филиала того же Алтайского политехнического института, работа прораба оказалась не для неё. И ещё: она опасалась химической атаки со стороны американцев «и ко всему должна была быть готова».
Вздохнул – соседка по купе приоткрыла глаза. Где теперь всё, чем дорожил, друзей детства мы оставляем в детстве. Ностальгия, ностальгия, каким лекарством одолеть тебя?
Каждый день ездим с отцом на речку. Отец ревниво следит, как я веду машину. На рытвинах, казалось бы, неизбежных: «Куда ты!.. согнул теперь выхлопную трубу, только заменил на новую!» - «Ага, батя, а говорил, ни царапины!» - усмехнулся я в душе. « Остановись-ка, - отец вышел из машины, заглянул под днище, вновь уселся рядом со мной. – Кажется, обошлось».
Тело у меня от ледяной воды взволдыряло, сделалось гиацинтовым. Отец не одобрил моего купания: «Вылазь, хватит: вода уже холодная; сентябрь – шутишь?!.. заболеешь!»
Узнав о купании, мать обеспокоилась: «Ещё воспаления лёгких не получил! Больше не поедите!» - «Это, мам, я вошёл в одну и ту же реку дважды», - «Теперь ни разу не войдёшь, раз так! Ноги судорогой тянет – для чего тогда топим баню каждый день?».               
Сидим с ней на крыльце веранды. За нашим огородом живут немцы, сидят на лавочке стар и мал, говорят о нас. Мать семейства, тётя Катя, как пчелиная матка, обросла внуками, чтобы мы чего не подумали, зашумела нам: «Что Рая, сын приехал?» - «Приехал, Кать». – «Никита?» - «Он». – «Из Москвы?» - «Да, Катя», - «Я тоже гляжу: Никита, а не Виктор». Тётя Катя Лингнер выглядела, как говорят о таких людях, что вдоль, что поперёк. Жили с ними мы дружно.
К сумеркам зелень засеребрилась, загорелась огнями росы; тропинки ведут одна к бане, другая к летней кухне и к гаражу. Каждое утро отец проветривает свою любимицу, открывает ворота гаража, которые открываются в ограду (другие открываются на улицу), машина сияет из-за зелени и цветов белизной, дополняя божественную красоту на предмет провинциальной роскоши. 
Ночью приступом залаяла собачонка. Индус то и дело гремел цепью. Отец через окно посветил фонарём на гараж: «Лает в сторону огорода, на Лингнеров», - проговорил он, перейдя в комнату, где на диване спал я. «Скотина пасётся теперь у нашей ограды, - послышался голос матери. – Никите утром надо сказать, чтобы на той стороне скосил вдоль канавы траву».
Утром проснувшись, понял, что что-то случилось. «Последние дыни вместе с плетьми повырывали. Мы для тебя берегли… Остались кое-где совсем зелёные, вряд ли вызреют, - мать глядит на меня. – Я догадываюсь – кто».
Загромыхал по ступеням отец:
- Как торопились, обронили ножик. Я всё светил на гараж ночью: машину упрут – не шутка!.. Иди, ешь… Одну дыню у самой ограды обронили. Как торопились, перелезали. Но хороша дубовка… вся потрескалась, -  как мёд!
Повертел старенький складешок с металлической ручкой:
- Ах, сучечки: теперь соседские пацаны, - и было не понятно: то ли он радовался, что обчистили не гараж, то ли пребывал ещё в сердцах.
Стоптанными башмаками отец опять загремел по ступеням.
- Вот где пчёлка-то с ножкой, - махнула рукой мать, - дома у них сейчас никого нет – все на работе. 
Вновь гремят башмаки:
- Вот сучечки!.. показываю Лингнеру Рудьке нож – не твой? – нет, говорит, а по глазам вижу, врёт. Матери с отцом не было для опознания: ушли на работу. Идите в летнюю кухню, я уже часть дыни съел – ух, хороша! Поминайте теперь, как звали, - вконец развеселился отец.
Дыня на редкость оказалось на славу; в её честь написал этюд «Дыня»:
                Тихо осень подкрадалась
                и несла в корзине листья
                вместе с дыней золотистой –
                только съесть её осталось.

                Я открыл пошире рот:
                м-м, золотая дыня - мёд!
                Даже в жарком рту не тает,
                видно, так – не успевает.

                Нынче каждый дыне рад
                за тягучий аромат,
                что и дольки не осталось.
                Тихо ж осень подкрадалась.
Перед тем, как опять ехать к бабке Марине, мать нарезала цветов:
- Вот! отдашь ей букет - пускай поставит у себя на столе.
У калитки остановились:
- Не налюбуешься никак? Емельянов, где Кузнецовы, живёт, как-то мимо нас шёл пьяный: Раиса Петровна, - встал передо мной на колени и зашумел, - это рай, а не двор, вы только посмотрите, чего вы понаделали! – я чуть со стыда не сгорела: кто бы увидел, чёрте что мог подумать. – Я в Германии не видел такого – к вам арийцев привезти надо – показать!» - он у них там был в плену, - мать прищурилась, глядя в сторону Лингнер. – Лингнеры уже сколько раз нам с отцом говорили: «Иван Максимович, Рая, мы всё делаем, как у вас». – Я ещё вот одну веточку у твоей розы подпёрла, видишь, завязался бутон. Но зима на носу, сынок… не успеет уже раскрыться; но всё-таки - а может?!
- Эта роза под снегом раскроется, мам, как и я.
Мать прищурилась, поглядела на меня – ничего не ответила.
Бабка Марина проводила меня до трамвайной остановки. Заплакала, перекрестила.
- Бабуль, ты чего?
- Как, чего?.. чует, сынок, моё сердце, в последний раз видимся.
Обнял за сухонькие плечи.
Махала мне, прощаясь (теперь уже в памяти) высохшей рукой, и наверняка махала и тогда, когда трамвай со мной исчез за поворотом, после чего, шаркая об асфальт сандалями, отправилась обратно домой.
П о д о з в а в  у ч е н и к о в  С в о и х,  И и с у с  с к а з а л  и м:  и с т и н н о  г о в о р ю  в а м,  ч т о  э т а  б е д н а я  в д о в а  п о л о ж и л а  б о л ь ш е  в с е х,  к л а в ш и х  в  с о к р о в и щ н и ц у. 


                5

    Растроганный рассказом о бабке Марине, отец отправился её повидать. И надо было так пересечься путям: соседом в вагоне оказался один из барнаульских литстудийцев. Показал отцу сборничек с рассказами и стихами бывших членов студии, где напечатали и моё стихотворение. Эту книжку отец выпросил  отдать ему.
Возвратившись домой, отец не скрывал своего негодования: «Ах, сестра, издали племянника и она не звука – ни Андрей, ни она! Глянули и положили на сервант, где лежат газеты; случись их детей Светку, Лидку или Димку напечатали б, похвальбы бы было – в квартиру не войдёшь!
Зато бабка молодец: ухватила книжку и обежала весь подъезд, чтоб все узнали, какой у неё внук, а мне зашептал: «Я ей сунул двадцать пять рублей втихаря; не брала: у неё, кроме, спрятаны моих денег в сундуке четыреста двадцать рублей - показывала, на случай, когда умрёт, денег Фроське чтоб не давал на похороны. Эти деньги всё равно у Фроськи окажутся - на погребение и отпевание бабки их с избытком хватит. А так, куда ей, живёт она неплохо, поесть всё есть, я ей новый полушубок купил, валенки, мать отдала ей шерстяную кофту совсем ещё новую – и так, целый узел белья. Матери не говори. Ты зачем сам-то ей дал тридцать рублей? Бабка мне их назад совала, я не взял: ты ей внук – это уже дело ваше.
Отец вертел в руках книжонку, сам не зная, на что она ещё может сгодиться. Наконец сунул в тумбочку под телевизор, где у него хранилась разнообразная литература по эксплуатации «Жигулей».
Мать узнав, куда отец спрятал сборник, засмеялась:
- Уедешь, сам обежит всех соседей, - строго на меня поглядела. – А ты молчи, если кому и при тебе показывать станет!   
Провожали меня в Москву, посоветовала:
- Приедешь, присмотрись получше к дочери Анны Венедиктовны. Как звать её, Юля?.. Пусть и девочка у неё, главное, чтобы сами люди были хорошие; а что не поступил, бог даст, ещё поступишь – Юля поможет тебе. Она кто, инженер-программист?.. Хотя б тебе постирает рубашку, поесть приготовит.
- Это их дело, - хотел было остановить мать отец.
- Как «их»?!.. Я ему мать или чужая тётка?.. А кто ему будет советовать?.. твоя сестра?!..
- Ну, поехала, - засмеялся отец и уже не рад, что вмешался.
- Ты посмотри-ка, мать сыну не советуй! – не унималась мать.
Стоя возле машины неподалёку от перрона, махали руками, пока поезд не скрылся за поворотом.
Встречали Брянский и Кузьма.
- Тетерин остался сторожить машину, - пояснил Брянский.
Подхватили набитые снедью сумки.
Навстречу шагал Тетерин:
- Рассказывай, что в Сибири?
- Сначала выпьем, потом про Сибирь, - ответил Константин.
Пили в «уазике».
- Хор-роша! – задохнулся Брянский от самогонки. – Мать гнала?..
- На компрессы…
- Хорош… поехали! – ограничил его Тетерин. – Приедем, допьём.
- За тобой мы собирались прилететь на Коньке на Горбунке, - захохотал Брянский; и запел, но пел он на этот раз весёлый, но грустную песню – и странным мне показалось.
    

                6

    Часто гляжу на звёзды и думаю: сон ли явь ли наша жизнь – как бы я распорядился ею, начни её я сызнова. Что ж, тем и интересен мир - неразрешимыми постулатами. Предвидение божие  и соблазн дьявола – соседи: отступись от одного и ты уже в сетях другого.
Ерошков по-прежнему не спускал с меня настороженных глаз. Литинститутский гербовый камень взбудоражил омут. И мой оруженосец Кузьма не отставал от меня, он подавал мне электроды и исправлял за мной подшлаковки.
В один из таких дней нас отыскал Брянский:
- Собирайтесь.
- Куда?..
- Вас переводят к Митрохину; мордвин передал, чтоб шли перетаскивать манатки. Дождался-таки своего часа паскуда, - глубоко затянувшись папиросой, Константин посмотрел на нас жаркими глазами с жёлтыми прожилками в углах. – Ну да ничего! что господь ни делает, то к лучшему… Набить бы кое-кому рыло и уйти отсюда: надоело полкать каждый день в это Тропарёво через всю Москву.
Кузьма необычайно обрадовался услышанному, сгрёб и своё, и моё, что находилось в вагончике в наших кабинках, без промедлений поволок к выходу. По пути, когда мы шли к бытовкам, собранных из панелей, в другом конце стройки, где в одной из них переодевалась бригада Митрохина, я почувствовал на себе чей-то взгляд сзади, обернулся и увидел, из-за строений за нами наблюдал бяша. Брянский пожелал вернуться; в этот момент на дороге появились кадровичка Светлана и половчанка со знойным телом, прикрытым фуфайкой и колготами, брезгливо обошли нас.
- Как, Никит, в фуфайке на тебя посмотрела! – успел подсмотреть Брянский. – А у неё задница ни-че-го-о-о!
В крайней к лесу бытовке располагался мой прежний начальник участка № 5, у которого я начинал работать подсобным рабочим и затем был отправлен на МГУ, и теперь вновь ставший моим начальником, Сергей Иванович Тихорецкий - он же был секретарём партийной организации управления. О нём попозже.
               
 
   


 

               

                Глава девятая

                Я опустил кисть в краски
                и  размешал в них эпиграф:
                пойди ж, разбери -
                где роза, где ткань зари!
                Автор
                               
               
          

                1

    Мокий слыл человеком весёлого нрава, встретил прибаутками:
- Хотя ершишки никудышние, а всё не лишние! Кащеев как узнает про такую прибавку у меня, потеряить сон. Чего к нему не пошли?.. Не пустили? – глуповато загыгыкал. – К нему пущают только особо доверенных. 
Руки у Мокия, как клещи, сдавил кисть так, что померк свет, и глядит в глаза – как? Говорят, в молодости работал сапожником. Кузьма, несмотря на величину его лапищи, присел. После такого ритуала Мокий показал, кому в какую вселяться кабину.
 На следующий день сверкаем с Кузьмой на сквозняке сваркой. Новый бригадир посмотрел, покачал белёсой, как и глаза, головой: «И это ты, Кузьма, в слесарях ходишь?!»
Прибежал цыган, сообщил, бяша и Брянский дерутся. Фамилия цыгана Танеев, тот самый сварщик из нашей новой бригады, который сообщил Брянскому о золотом перстне Прохоровой, - кличку ему дали за волосы, как смоль:
- Прямо в управлении! – захихикал он.
- Педераст… тварь! – встретил Константин. – А вы чего прибежали? – усмехнулся, сплюнул окровавленную слюну. Засмеялся и помрачнел. – Хорош, через всю Москву полкать в это, - он назвал вещи своими именами, - Тропарёво.
 О том, что произошло, узнали от него и Танеева. Брянский зашел в отдел кадров за справкой, он и Маринка решили, наконец-то, зарегистрировать свой брак и Брянский решил купить в кредит свадебный костюм. Там, воркуя с кадровичкой Светкой, торчал бяша. Услыхав суть прихода Брянского, бяша расхохотался: «На презервативы ещё возьми!» - и в ответ получил от Брянского удар в челюсть.
Дерущихся растащили витязь в тигровой шкуре и мой бывший бригадир Юра Захаров.
Бяшу три дня никто не видел, на четвёртый день появился с фингалом под глазом.
Брянского уволили по собственному желанию, вернулся в овощной.
Козьма принёс со двора медную болванку и бытовой газовый баллон, соорудил из них печку, стала она обогревать нас во время полётов.
Летим под маниакальными знаками Зодиака. Вожатый глядит в одну точку, что он видит за ней, не знает никто.
Вот и окно маврикия; расхаживает по комнате, как по кабинету, что-то про себя бормочет, чтобы ему не мешать, летим обратно в небо: блаженны, не пришедшие в себя от рождения.
Горят звёзды – в холодном воздухе они светятся по-особому; под нами во мгле иллюминирует Москва, фосфорическим сиянием вокруг наполняет воздух. Высоко как!.. Гляжу, как кот, вниз, приоткрыв полог мозаичного, как панно, одеяла Козьмы. Кот смешон в своём рукаве, на большой высоте печь его мало спасает, как, впрочем, и остальных сидящих, промёрз до костей, вертит по сторонам круглой головой, ворчит.


                2
               
                Я, под звездой благоговея,
                вас вспоминаю на ветру;
                ах, память! к ней я тяготею,
                как к запылавшему костру.
                Автор
    По-прежнему живу ей. Приходят на ум поэзы.
Впервые после отпуска заглянул к Алтуфьевой-старшей.
Отчитала:
- Звоню, звоню – никто трубку не берёт… Не запнись о банки с вареньем, ума не приложу, куда их определить. Чаю попьём, подогрею? Чего не было и не звонил долго так? Мои отправились покупать себе жинсы; не знаю чего накупят, - поглядела на меня внимательными глазами. – Кузьма всё с вами живёт?.. Вы б ему пальто какое-нибудь купили: на ём, ходит – срам один. Привёл ба, я б на нём хошь што-нибудь залатала – рубаха, поди, такая же. Чего найду у себя, покопаюсь, от Ермила Кузьмича кое-што сохранилось, подойдёт, может быть, ему, хотя, вряд што: тот низенький да толстый был, этот высоченный да худущий, как одностворчатый гардероб, ваш Кузьма-то, - чем меня рассмешила. – Чего смеёшься? – строго глядит поверх очков.
Пришли Дятловы. Сели пить чай. Анна Венедиктовна опрокинула кастрюльку с картошкой в облаке пара в глубокую чашку.
- Маринады вот берите ещё, нынче уксуса в их не клала. У тебя печень всё так же болит?.. Мама не дала ничего для ей?
- Чагу…  зверобой…  ромашку, - перечисляю.
-Чага – хорошо! Её у нас тут днём с огнём не сыщешь…
Пустельга и Верочка пили чай молча, покупку не показали, видимо, на что-то обиделись.
Только их бабущка не умолкала.


                3

    Козьма глядит в окно. Нет дома Брянского и кота. Как на лыжах, прошаркала по коридору Кузминична, другая соседка, у неё как у моей матери, с ногами беда.
Кузьма почмокал ягодами губ, до того его видела Верочка, он стоял на нашем базарчике и печально глядел на отходящую электричку.
Тут Брянский сломал ногу, теперь ходит с батогом или целыми днями лежит, читает свои любимые детективы, а то вертит в руках мои книги, особая страсть у него к словарю иностранных слов. Как-то пообещал по телефону Алтуфьевой-старшей женить меня кое на ком.
«Ford» прячем во дворе, по ночам магически зависаем  над ним - порой самому становится жутко, а как быть тому, кто видит нас со стороны: у Неонилы Александровны Тютюрбаевой до сего дня впечатления о нас самые что ни на есть прескверные.


                4

    Гляжу на школу из красного кирпича с крыльцом и белыми колоннами. Подумал: «Оно подходит больше для Воланда и его банды». А чуть позже поезд высветил в морозном воздухе луч и вдруг обратился его в огненный шар, я боялся себе признаться, что вместо электрички я вижу этот шар с холодным свечением и в нём чьё-то л и ц о; огромный экстравагантный голубовато-ореховый кот пролетел, затем, собирая в густую, как у Ерофея, шерсть летящие ему навстречу звёзды, за ним проследовал, огонь на чёрных головнях - петух, следом рыжий козёл, сам я почувствовал, что отрываюсь от земли и лечу вместе с домами и демонами в  б е з д н у – не то схожу с ума.
То была чужая воля, а моя истерзанная едва не довела до сумасшествия: оказался на Тверском бульваре, какими силами сюда я занесён, не мог постигнуть рассудком, я ведь только что стоял перед школой № 414, ни в автомобиле, ни на швабре, ни на чём другом не добирался.
Богословский с церковкой в лесах. Рядом живущие люди  выгуливают, на ночь глядя, породистых собак. На глаза попался мешочник из Калуги, а может, из Твери, за спиной у него до отказа набит деликатесами рюкзак, так что через грубую брезентовую материю прорисовывались консервные банки с тушёнкой, сгущённым молоком, не обошлось без сырокопчёной колбасы, сливочного масла, апельсин и бананов; частенько приезжают в Москву «на экскурсию» на автобусах, но тут же разбегаются по продуктовым магазинам, отчего вскоре московские власти убрали с прилавков всякого рода деликатесы, а на предприятиях среди сотрудников стали распределять продуктовые наборы - опять же по рангу и чину. Смычка города и деревни, усмехнулся, глядя вслед государственному жителю, исчезающему в тусклом свете фонарей. И прозвучал в памяти голос бабки Марины: «У тятеньки табуны уток, гусей… ульёв одних почитай сто штук».
Смотрю, как пожилой иностранец в иномарке увозит молодую женщину с лицом, походившим на л и ц о в огненно-электрическом шаре. Остановила на мне, прежде чем сесть в машину, леденящий взгляд. Что это - контакт с внеземной цивилизацией? Но голубовато-ореховый кот, рыжий козёл и огонь на чёрных головнях петух, не есть ли рецидив моей детской болезни или это результат нервного срыва - и всё это выплеснулось в отрицательный  effect us - как с романом «Мастер и Маргарита»?   
   

                5

    Неожиданно для нас нашу обитель посетила Прохорова Ганна. Кузьма вспыхнул от неожиданного её появления, как красная девица.
Брянский набросил на себя куртку, шапку из тёмного кролика, прихватил за одно и меня. Перед тем как удалиться подсказал Козьме, где что взять для чая.
Постояли во дворе, пошли по направлению к метро. Костя батожком контролировал прочность каждого шага, отбрасывая ледышки. Сияло солнце, к полудню появлялись лужицы, становились звонче голоса птиц. На базарчике у метро кипела своя жизнь.
- Бабу ещё не нашёл? А то одну свадьбу в «Янтаре» сыграем, - захохотал, - дёшево и сердито. Как?.. Чего молчишь? – скользит сломанной ногой по дороге, обходя гололёд. – Весна, чуешь?! – поглядел по сторонам как грач. В такую-то пору послали нас в сорок четвёртом в разведку, мы уж на польской территории партизанили, Тараса Глобу, Альфреда Юнга и меня. Места совсем незнакомые, польского языка не знаем, но кумекаем, что к чему, сходится в чём-то с нашим. Наткнулись на хутор, Альфред к нему с автоматом наизготовку, Тарас и я остались в кустах. Через какое-то время машет Альфред нам автоматом, чтоб шли.
Встречает нас молодячка, этакая панночка. Ставит на стол бимбру, по ихнему самогон - рада, что партизаны… Альфред красивый парень, единственный в отряде немец, его лично знал комиссар, в Минске работали на одном заводе, - о себе Брянский не любил рассказывать, о его детстве я узнал со слов Алтуфьевой-старшей – ей, по-видимому, Константин рассказал будучи пьяным: рос он до войны в детдоме, отца и мать не помнит, за что-то их куда-то упекли, фамилию ему в документах написали новую, Брянский, видимо, исходили из места нахождения детдома, а находился он в глухом лесу в деревушке под Брянском, - она и загорелась желанием к Альфреду, - усмехается Константин воспоминаниям, - позвала его в погребок за собой, что-то ей ещё захотелось доставить к столу, хотя всего было навалом. Ждём их… а их нет!.. А у неё в доме ещё боковуха оказалась - они в ней, - Брянский хохочет. – Тогда я впервые увидел у баб, без чего мужики жить не могут. Пацаном ещё был, растерялся, гляжу, как из-под Альфреда трепыхается толстая задница панночки. До сих пор вспоминаю свой первый мёд. Говорят, бабы тоже вспоминают своего первого мужика, только с остервенением. Эта плакала, всё какого-то Юзефа вспоминала. А до того, как сказала тебе, - хохочет Костя, - Алтуфьева бабка, я занимался анимизмом, - впервые с таким, не щадящим откровением, он рассказывал мне о себе. Что это: покаяние к старости или воспоминание об ошибках молодости, исковерканной событиями того времени, или просто смеётся - можно только догадываться. – Заглянем в «Янтарь», - предложил Константин.
Мрачноватый ресторан был почти пуст.
Подошла официантка:
- Что будем заказывать?
Костя прицельно окинул меню, посвистел, как в дудку, круглыми нотками, в конце собственного сочинения цокнул языком и захохотал хохотом лешего в тинном мареве воздуха из-за тягучей зелени плотно задёрнутых штор, отчего отовсюду повысовывались русалки в передничках с кружавчиками взглянуть, кто это так там хохочет.
- Двести пятьдесят белого и графин яблочного сока… и, и, - пошутил Константин, - ногу… телячью по-бретоновски.
-Официантка не приняла шутку, выжидательно продолжала стоять.
-Тогда два холодца с хреном, - продолжал смотреть Константин в меню, - и пару конфет… хлеб желательно чёрный.
Наконец русалка покинула нас. Принесла, что заказали, тут же рассчитала и деньги опустила, точь-в-точь как азазелло, небрежно в широкий карман передника.
Константин предложил ей конфеты, официантка хмыкнула, оттопырила нижнюю губу каплей клубники и тут же о нас позабыла.
Козьма и Ганна чаёвничали. Константин подмигнул: идёт дело!
- С Никитой посидели в «Янтаре», - обратился к ним, - посмотрели, что и как. Может, сыграете с нами заодно свадьбу, - произнёс он с серьёзным видом и тут же соврал для пользы дела. – Мы с Никитой решили сыграть две свадьбы за одним столом. Ганн, мою Маринку ещё не видела?.. Надо вас познакомить. Пригласим батона, напоим до поросячьего визга – прямо за столом выдаст вам с Кузьмой ордер на комнату.
Мы расхохотались.
Пришёл Тетерин.
- Садись, у нас помолвка!
- Чья с кем? – снимая с себя шинель и, зная о ком идёт речь, чем-то удручённый, Тетерин всё-таки поддержал шутку.
- Кузьмы с Ганной.
Ганна была довольна таким оборотом, ждала, что скажет суженый. Суженый увлечённо пил чай, и наш разговор, по его виду, до его ушей не доходил.
- Нет, поглядите на Кузьму Александровича: цветёт и пахнет! - продолжал шутить Брянский.
Кузьма всегда походил на золотую чайную розу, особенно когда пил чай.
- Мушкета убили, - прервал Тетерин Брянского. – На Бауманской… вчера. Пытался задержать двоих.
Отослали Кузьму за водкой, помянуть товарища Тетерина, младшего сержанта Мушкета Евгения Афанасьевича.









                Глава десятая


                1

    На стройке, как я упоминал уже, Кузьму принимали за предмет чисто небесный, может быть, эти люди были бы и правы, если бы часть их не занималась по отношению к Козьме подлостью.
И у Митрохина не могли обходиться с ним без шуток – вправе ли?
Первая заповедь, которую произнёс нам Мокий: «Увидел, идёт начальник, хватай, что попадёт под руку, и неси ему навстречу, чтоб видел, дела у нас идут неплохо». И Кузьма носил, как, впрочем, это делала вся бригада. Мокий скрывался в подвале поросшего бурьяном строящегося здания, в нём у него была своя мастерская, и гремел железом, заготавливая его впрок для своей дачи и дачи зятя. Вечером понесёт в аккуратном свёртке домой.
Часто собираемся вокруг Митрохина на перекрытиях:
- К примеру, - развивал он мысль о государстве, - мой зять в комиссии по народному контролю от горисполкома, а чего он делаить, их контроль… Придуть в магазин, им метровой линейкой намериють дефицитных колбас, рассують по пакетам и они чего угодно тебе подпишуть: и усушку, и утруску – сошлются даже на погашение долгов египетскому фараону, который пять миллионов лет как лежит в своей пирамиде. Вот тебе и власть!.. Теперь с нас она чего хотить взять?
Умел Мокий обрисовывать картины убедительными красками. Говорят, осталось ему работать немного: уйдёт на пенсию.
Меня привлёк своей авторитетной несговорчивостью и индивидуальным воззрением на всё Алексей Дворников, воронежский прасол, при виде его у меня в ушах звучал кольцовский «Хуторок», по лугам стелился никитинский пар; вскоре я увидел в нём другое. Его прочили на место Мокия, звали по кличке борода из-за каштановой на клин бороды от самых бровей, носил походившую на шлем шапочку и этим напоминал Александра Невского, за что получил от меня это имя как прозвище. И ещё в бригаде работали пузырь, амбал и майор с кровавым.
Пили водку, как на МГУ, с утра. Кузьма то и дело бегал за ней в  находившийся неподалёку универсам, сидел со мной в стороне от пьющих, а если ему предлагали перекусить, беспромедлительно принимал угощение.
Он и Ганна копили деньги себе на свадьбу и с этих пор их жизнь наполнилась смыслом счастливого ожидания.


                2

    Кузьма и я стоим у тоннеля, едим мороженое. Кузьма глазеет на торговок, понаехавших из Подмосковья.
Торгуют ранней зеленью, цветами – те же молодки, казалось, тот же  милиционер и, казалось, время для базарчика остановилось.
Рассматриваю прохожих: как и пять лет назад, каких я наблюдал в Барнауле, в тех же джинсах модницы, тот же силуэт. Интересно, как дела с этим обстоят во Франции, допустим, на улице Плакучих Ив?
Завернули к Алтуфьевой-старшей.
- Не сымай, не сымай, - запротестовала старушонка, увидев размер ботинок у Кузьмы, - во всём доме такого размера шлёпанцев не найдётся.
Кузьма успел сбросить гулливеровские башмаки и вслед за Алтуфьевой-старшей босиком прошлёпал на кухню.
- Садись сюда, а ты сюда; я сейчас, - старушонка взялась собирать на стол.
Козьма навалился на борщ, на кашу, потом на домашние коржики и какао - его «гетеротрофный» организм никак не мог примиряться с длительным отсутствием пищи в желудке.
Анна Венедиктовна глядела на него поверх очков, боль и жалость присутствовали в её глазах, отчего Кузьма смущался.
Звякнула входная дверь, пришла Верочка:
- Ой, Кузьма… привет! – будто они были знакомы.
Кузьма растерялся окончательно от небывалого внимания; ему на помощь поспешил я:
- Как учёба? – спросил Верочку.
- Нормал… скоро каникулы.
- Тройки есть?
- Не-а.
Пришла с работы Юля, поприветствовала Гражданинова и потом только меня:
- Я говорила им, чего не заходили раньше вместе.
В гостях просидели допоздна. Нас накормили ещё раз, и Кузьма унёс в двух свёртках: в одном почти новую зелёную рубаху, в другом золотистые коржики.
Встретил Брянский. Пьём чай с коржиками. За окном сияет горний свет, бьёт в отдалении соловей, внизу шумят машины и опять становится тихо – только светятся за Яузой огни. Вступает в свои права полночь.
И тут – о, проза! – журчат под самым нашим окном, звучно высвобождают кишечник, доносится мат.
Брянский хохочет: «Как на Кутузовском: несёмся в бездну!» Устами младенца глаголит истина, но в устах неразумного и она дитя.


                3

    Нет дома кота и Козьмы; вышел на них: Кузьма лежит на куске фанеры, кот ловит в траве мышей, благо, что их, как звёзд на небе, в нашем чертополошном углу.
Прогудела электричка, осветила верхушки деревьев. Важно было видеть реакцию не только мою - история с женским  л и ц о м  в огненно-фосфорическом сиянии шара ещё свежа в моей памяти, и Гражданинова, конечно же, тянет на место трагедии, как преступника на место преступления; имярек казался мне вселенским выкидышем, для таких жизнь без цели – плоть без духа.
Заявились под утро, вслушиваюсь в их разговоры. «Под мышкой у тебя несусветная вонь и очень жарко!» - ворчит Ерофей.
С грехом пополам и не без помощи Козьмы начал различать их «эсперанто».
Утром бежим на работу.
В бригаде произошла замена. Вместо Дворникова, как предполагали, бригадиром назначили сварщика из бригады Поставца Колодникова – «бороду», как говорится, оставили с бородой. Митрохин, как сварщик, теперь станет выполнять индивидуальные заказы высшего руководства.
«Вчера провожали его на пенсию, устроили грандиозную пьянку в прорабской у Тихорецкого. Был Сулаквелидзе, баб молодых наприглашали»,- хихикает Танеев, вывернул красные губищи паровозной трубой, выпускает из себя дым сигареты, голубовато-серые с зеленью глаза внимательно меня прощупывают.
Подошёл Колодников, звали его Александром, росту выше среднего, с глазами далеко не глупыми, зубы крупные и жёлтые, живот перевесился через ремень, как тыква через прясло.


                4

    Perpetuum mobile уносит нас всё выше и выше. Сияет ночь, печально осознавать, что нам приходится прятаться от людских глаз, как ворам. Мы воспарили над пустырём, где из-за усилившейся о нас молвы вновь прячем «Форд» в оазисе задымлённой зелени. На этот раз пустырь располагался далеко от наших дворов, - казалось, они слились в один огромный двор. Mobile несёт нас, как на невидимых крыльях, на запятках сидит Ерофей, не дай бог под нами пробежит мышь - я предлагал держать его на верёвке: зимой он скатывался к нам в ноги осиновым поленом поближе к печке, нынче возбуждён от избытка тепла, урчит на кого-то.
По углам «Форда» Кузьма установил разноцветные фонари, способные вращаться сферически: вниз светили лимонный, сиреневый и зелёно-яркий лучи, вверх голубой. Государственный житель не знал, во что ему верить, а наш НЛО переставал светить и улепётывал.
Опустились как всегда под утро:
- Что, думали, одурачили?! – из-за кустов появилась Алтуфьева-старшая.
- Что я говорил?..  фронтовая разведка! – обрёл первым дар речи Брянский.
Мы расхохотались так, что взметнулись со своих мест вороны.
- На шарах они летают, обмануть хотели…
Но проявила далеко не обывательский интерес:
- Как она без всего и летает?
- У нас, Венедиктовна, и рыба ушами шевелить станет! Скажи, как уселась нам на хвост, да так ловко? – задал вопрос Брянский.
- Я вас ещё когда раскусила, когда Кузьма осенью самородошый комок сюда понёс.
- Какой опять комок?! – Брянский строгими глазами потребовал у Кузьмы объяснений.
- Для печки, - сфальцетировал Козьма.
- Я и пришла за ним к этому месту... где вы машину прячете, - развеяла по поводу себя всякие сомнения Алтуфьева-старшая.
- Всё ясно, - сказал Тетерин. - Вы идите… нам с Анной Венедиктовной надо поговорить, – и невозмутимо закурил.
Читаю свой Дневник: На днях подошёл к Колодникову на счёт повышения разряда (говорят, берут за это взятку – за учёбу на курсах никто о мзде не намекнул), Колодников отказал: «Ещё немного подучись этому делу у Кузьмы». Подсказали подойти к Мокию (цыган); тот: «Чего раньше не подошёл?» - посоветовал написать на его имя заявление задним числом. Через три дня вызвал Фокин, взял четвертной (по-божески), через неделю вручил мне «корочки» электросварщика четвёртого разряда. С каждой получки стану перечислять денежную надбавку за разряд в Фонд Мира. Смысл: убедился в нравственной нечистоплотности тех из своих начальников, о ком закулисно говорили на стройке - чтобы верблюд пролез через игольное ушко, надо бока ему смазать его же дерьмом.


                5

    Тетерин, способный убедить кого угодно, убедил старушку, что хранил  ото всех тайну, купил терту у прежнего хозяина, из-за своего служебного положения; тот сам предложил её купить у него из-за боязни, что могут опять разобрать на части или угнать вообще. Наплёл, что случай с Тютюрбаевой не прошёл даром, дошло до ушей Министерства обороны о каком-то летающем объекте по ночам над Москвой. Что летает «Форд» без крыльев, так и ракеты летают без них – стоило только немного переконструировать двигатель.
Поверила - не поверила Анна Венедиктовна Тетерину, но побожилась, что о нас никому не расскажет, при условии, что в следующую ночь она полетит с нами.
Следующая ночь не заставила себя ждать. В лунной пряже мы походили на серебристого паука (однажды на полёт «Форда» я уже смотрел со стороны). Старушка лишь ахала, разглядывая Белокаменную с высоты птичьего полёта.
Мне приходилось терпеть Константина у себя на коленях: «ступа» не располагала дополнительными сидячими местами.
На работе с Кузьмой наблюдаем, как играют в домино «на высидку», сотрясают воздух отборным матом, стол ударами костяшек. Чаще матерился Жильцов по кличке кровавый за его красную рожу, он член парткома, пляшет и поёт в самодеятельности, зарабатывает, по словам Танеева, квартиру. Помогает ему в скверне, походивший на бочонок, Антошкин, за что получил прозвище пузырь. У Жильцова произошла в любви драма: первая любовь оказалась для него роковой и последней. О н а вышла замуж за другого, с тех пор он никого из сердцеедок не хотел видеть. Как не видит теперь уже ничего перед собой Козьма, погрузившись в себя, умножает синусы на косинусы. Один, из-за его золотых кудрей, походил на розу, другой, из-за красной рожи, на жабу.
У меня родились стихи. Стали ли эти два человека первотолчком для них или мои сравнения с розой, переплавившейся в зарю, и жабой, едва не превратившуюся  в розу, не имеют никакого значения?
                Мадонна
                Между зарёй
                и жабой в серебре
                поставил соловей
                раскатисто – тире

                На жабе поросли
                янтарной водоросли
                и краски ила –
                ей всё так мило:
                «А кво-ко-блюдит…»









                Глава одиннадцатая


                1

                О Борнгольм, милый Борнгольм!
                Н. Карамзин
    Что наша жизнь без слёз и радостей? Наверное, ещё необычайность нашего присутствия наполнит её волшебством. Только зорче вглядеться в неё, трижды хлопнуть в ладони и произнести: глаз свиной, глянь другой стороной – и сразу всё предстанет в ином свете. Чудак, скажете, и только! – все мы чудаки с рождения, один больше, другой меньше, но стоит нам хлопнуть в ладоши, это станет нашим анимизмом, чудодейством, что означает д у ш а - то, с чем родились - но не умрём.
В свободное от полётов время мы мечтали о необитаемых островах. На Карибах их, по нашим представлениям, скрывалось множество, на одном из них и остановились. Кузьма пометил широту, долготу и азимут, сверил со своими вычислениями – всё сошлось; свернули карту и облегчённо вздохнули. Перед тем, как отправиться на остров, решили побывать в Париже: развеяться на Монмартре – попить дорогого вина, пощупать тамошних женщин; все почему-то решили, что в Париже я издам свою Книгу и за неё получу Нобелевскую премию, на деньги, такой непомерной суммы в долларах, купим в Булонском лесу замок на берегу какого-нибудь озера – Брянский будет работать в нём садовником, Кузьма нашим личным пилотом, Маринка горничной, Ганна стряпухой, я ясно кем, Юля моим секретарём. Тетерин пока не решил, полетит или нет: не знал, как к нашей затее отнесётся жена, у них совсем ещё крохотная дочь.
Так мы мечтали иногда от безделья: это случалось или в плохую погоду или когда на нас надвигалась угроза разоблачения, и мы на какое-то время  прекращали ночные полёты. Когда разговоры по Москве о нас затихали, мы вновь летали. Шерлок, как окрестили старшую Алтуфьеву, я её называл ещё эсквайром, походила на Бабу Ягу в ступе, не прекращала ахать, любуясь на Москву. Однажды предложила облететь Останкинскую башню, поглядеть, что же она из себя представляет вблизи и, может быть, по возможности заглянуть в ресторан «Седьмое небо», у которого окна всегда в огнях. Так мы и сделали. Говорили, в это время были сильные помехи в трансляции  программ и, как на похоронах выдающихся мужей Государства, вместо заставок звучали арии из опер. О нас же никто не упомянул.
Зато днём позже Анна Венедиктовна в наше отсутствие лазила под «тертой»:
- Смотрю, как она без всего, а летает, - смутившись, поверх очков смотрела то на меня, то на Кузьму.
Я и Кузьма сделали вид, ничего не случилось.
- Там, - Кузьма полез под машину показывать апорию полиэдра.
Старушонка, кряхтя, опустившись на колени, тоже заглянула под днище:
- … чего там? – спросила придавленным голосом.
- Он поворачивает попеременно…
- Чего … попеременно?
Алтуфьева-старшая, как не пыталась, из сказанного Кузьмой ничего не смогла уразуметь.
Кузьма стал чертить на земле былинкой и пояснять. У неё глаза сделались ещё ужаснее и язык не таким докучливым, но она продолжала докапываться до сути понятными для неё истинами (прямо-таки, как у Пастернака).
- Бензину-то нету, - не отступала Анна Венедиктовна.
- Нету, - ответил Козьма.
- И што… тогда?!
Кузьма стал вращать руками:
- Изменяем равноденствие…
- Чего… тогда?
- Гравитацию из равной приводим, - Кузьма указул (здесь более уместно слово «указул») быльём на одну иероглифину, - вот к этой.
 Старушка поднялась с земли:
- Приходите сегодня ко мне, я блинцов напеку, - только и произнесла, и облегчённо вздохнула, как будто, это послужило  подтверждением истины в их разговоре.


                2

    И вновь, как в колокол ударили, по Москве заговорили: опять садились пришельцы - называли при этом разные районы.
Опять исчез Кузьма и объявился. Сидит, слушает болтовню Коли Пивоварова по кличке бландос за белые волосы, сварщика из бригады Поставца:
- Бабу для жизни не просто найти. Чего смеётесь? – блондинистый Пивоваров сидел на корточках в начищенных до зеркального сияния кирзачах и голубой нараспашку рубахе. – Вот я, к примеру…
- Опять Пивоваров всех собрал: работать, кто будет? – подошла к нам Красноярова.
- Шла б… откедова и куда шла, - ответил ей Мыльников, каменщик из бригады Веденеева, высокий со светлинкой в русых кудрях, как Одиссей, серые спокойные глаза глядят на Красноярову нагло.
- Постыдился бы так с женщиной разговаривать, - притворно возмутилась Красноярова, матерный язык на стройке считался явлением обыденным, его ещё в шутку называли производственным или строительным.
Мыльников, не моргнув глазом, проделал ей консоме, у гурмана восточных блюд вывернулись бы наизнанку глаза от этакого избытка перца, а так как это была всего лишь шутка, то мы рассмеялись.
Бландос продолжал:
- С одной познакомился, Настя вот знает, - женщина, к которой он обратился, работала подсобницей у Гусейнова, кладовщица Настя сидела в компании тут же, слушала белиберду Пивоварова и так же, как все, улыбалась – кстати сказать, мне и Кузьме полотенце и мыло она выдала. Бландос за подтверждением тому, о чём станет рассказывать, обратился и к Прохоровой. – Ган, помнишь мою Людку, ты с ней тогда жила в вашей общаге в одной комнате? Ты и сейчас в этой комнате живёшь?.. По ночам в их общежитии парней бы-ло-о!.. Помню, комиссия появилась среди ночи, кто-то из наших управленцев был, уже не помню, комендантша, воспитательница и из милиции даже, кажется, старлей, насколько помню – проверяли поэтажно, - стучатся, заходят в комнату. Людка меня одеялом накрыла, а моя одежда висит на стуле и туфли стоят рядом. На соседней койке Серёга Варфоломеев со своей Наташкой и тоже под одеялом, и также его шмутки на стуле вперемешку с Наташкиными.
Слышу голос комендантши, забыл уже, как её фамилия, Маркина, кажется,.. да, Маркина, вспомнил, её трахал Валерка Ростовцев, потом он женился на Людкиной подруге Клавке, комнату им не дали, уехали к Валерке жить на Кубань, свет Маркина умышленно не включила, вроде как девушки уже раздетые, спят, достаточно света, что из коридора падает: «Девочки! у вас гостей нет?» Наташка и Людка в один голос: «Нет: давно спим!». Дверь захлопнулась – ушли других проверять. Недаром назвали общагу пентагоном.
Ганна рдела:
Пивоваров не стал ждать от неё ответа, продолжал рассказ. – Стала Людка в первый мой приход к ней картошку жарить, опрокинула в сковороду полпачки маргарина… О, нет, думаю, такая хозяйка мне не подойдёт: с такой всю жизнь можно без штанов проходить.
Пивоваров белозубо-весело посматривает по сторонам, как хохочут собравшиеся.
- Ну бландос, - хихикает цыган, - вот даёт – до чего жадный!
В обед в бытовке устроили пьянку. После обеда на перекрытия одного из зданий, где мы работали, подошёл Колодников:
- Отведи пузыря в сушилку, пусть отоспится, и в бытовке ещё раз проверь, не остался где порожняк бутылок, вроде как майор все пособирал… Кузьма, помоги Никите отвесть пузыря, - дал распоряжение Саша и Кузьме. – Потом найдёте меня в подвале четвёртого корпуса, там надо кое-чего заварить.
- Н-не п-ой-д-у-у!.. – заупрямился Антошкин, отпихивая меня прочь и едва держась за колонну.
Так по иронии судьбы я строил медицинский институт, когда бы мог к этому времени стать хирургом - в выстроенных корпусах уже вели занятия. В сварочном костюме меня интеллигибельно сторонились студентки - кто бы мог подумать, что плебей, громыхающий сапожищами, слагает на ходу п о э з ы «Роза».


                3

    О, как топает Юра Харитонов, кличку амбал ему дали за чрезмерную грузность:
- У твоего Кузи, чо, не того?! - амбал покрутил жирным пальцем у виска. - Захожу в лабораторный корпус, он там с собаками сторожа, чёрного кобеля знаешь, который похож на нашего цыгана, оба сидят гавкают друг на друга… подумал, что сам я гавкнулся, - Юрий глядел на меня с изумлением, ждал разъяснений, натуральный Бармалей, отпустил бакенбарды до того места, откуда начинается грушевидность щёк - не спасло: получилась тыква с осенними листьями.
Счёл его спросить о Поле Уинтере, как ожидал, о нём он ничего не знал – объяснил ему об экологических экспериментах маэстро.
Козьме строго настрого наказал, на стройке, ни в какие эксперименты не ударяться, хватило истории с конвейером.
Он по-прежнему подходил к торговкам с электричек и с тоской смотрел на чашки с малиной, на вёдра с малосольными огурцами и, наверное, желал бы их опробовать; я же глядел на георгины и пионы. «Берите, - предлагали нам, - картошечку молоденькую, грибочки вот, огурчики, малина – за чашку всего тридцать копеек». Но подскочил «уазик», и милиционеры во главе с лейтенантом, походившим на кабана, разогнали продавцов, а слишком ретивых затолкнули в него вместе с их товаром; торговок цветами милиционеры почему-то не тронули. Всё разъяснила старушка, торговавшая малосольными грибами: «С меня взять нечего, вы в меня и вцепились!.. а те, кто откупился, вы их не трогаете, те вон стоят!» - возмущалась она.
Последние ночи летаем без Алтуфьевой-старшей: сослалась на нездоровье.
- Подверни к тому окну, - скомандовал Тетерин.
В комнате никого не было; грязная постель и стол, на котором консервная банка из под кильки в томатном соусе вместо пепельницы, до верха набитая окурками. За дверью комнаты прорычал унитаз, и всё объяснилось: вошёл жёлчный старик в одних трусах, замахал на нас руками, про вас, завопил, говорят уже по всей Москве, чтоб улетали со всеми чертями к себе, указал на звёзды.
А потом произошло ЧП: Кузьма нырнул под хвост ТУ-154, тот заходил на посадку и едва мы в него не врезались. Наш perpetuum mobile мог кому-то показаться циклопом на трёх разноцветных ногах и голубым глазом, а кому-то паучком.


                4

                И всё мне кажется: живые эти речи
                В года минувшие слыхал когда-то я;
                И кто-то шепчет мне, что после этой встречи
                Мы вновь увидимся, как старые друзья.
                М.Ю.Лермонтов
    Иногда реальность покидала меня и представлялась в ином свете.
Однажды я увидел своего двойника, как неприятен он показался мне, это уже не было обыденным отражением себя в зеркале или отражением осенних листьев в глубине полированного столика, это походило на хулиганскую выходку природы, её грехом перед богом – мы не были похожими, мы были тютелька в тютельку один и тот же человек. Неужели, я подумал, и мысли, и душа, и внутреннее «Я» в нас одни и те же – тогда как быть с моей неповторимой личностью в этом мире? Тот же рост, то же круглое лицо, тот же широкий с лёгкой горбинкой и слегка курносый нос, те же небольшие карие глаза, чувственные губы, та же на широком подбородке красивая ямка, которая нравилась многим девушкам и они водили по ней нежными пальчиками, наконец, с каштановым отливом волосы брюнета. И, о, ужасная мысль: он так же, как и я, пишет C a p r i c e!  Другой «Я» скрылся за цветочным киоском, и он, когда наши взгляды повстречались, не без омерзения окинул меня своим.
Цветочный киоск стал уплывать, а трамвай насквозь проскочил огромное многоэтажное здание и превратился в продолжение уличного фонаря, фонарь преломился в розу, роза замахала крыльями дрофы и зацокала по мостовой и её не стало видать экзотической конкой, зазвенела звоном ольхи на прощанье, и я прошёл сквозь и скрозь её цоканья и звоны  в монастырь по насту радужных торосов, где прежде встретили скрипучим голосом кованые ворота.
В келье находился монах в скуфье, писал, сидя на скамье за столиком, и посыпал написанное золотым песком, затем смахивал широким рукавом рясы, как ворон крылом, его с пергамента и до меня доносились отдельные фразы, которые он повторял, обдумывая их, прежде написать: «Нощь стонущи ему грозою птичь убуди». Разряд грозы высветил его лицо, им был или это был его двойник, но я узнал, что это копия он, но этот двойник для меня не был мерзким, наоборот вызывал добрые чувства и удивление к нему, и как я раньше не обратил внимание на сходство его лица с греческим иноческим, об этом говорили его тёмные жгучие глаза, его с горбинкой нос и оба одного роста, наконец, воронёная шевелюра, надень только монашескую шапочку из грубого сукна и он станет этим чернецом – конечно же разговор веду о Константине Николаевиче Брянском. Но его двойнику восемь столетий, а мой, вот он – мой современник. Сон ли это или моя болезнь? Спросить бы о том Кузьму, но он лицо Интеллигибельное (Ignorabimos*), для него жизнь среди нас – мученичество блаженного гения, навернувшиеся на его глаза слёзы, как утренняя роса на васильках – только придаёт аромат цветку.
Кузьма в своих полуботинках, как ихтиандр, к киоску с пончиками не забыл ещё дорогу. Один за другим они порхают в него песчаными лягушками, как в журавля (росту он два метра один сантиметр – это был Персей, сошедший на землю неизвестно зачем, но каждый является в этот мир для чего-то). Меня не заметил, а я нырнул в метро, чтоб отвезти свои стихи в редакцию «Новый мир».
Через две недели стихи вернули, сослались на «перегруженность редколлегии».
«Мы их напечатаем в Париже», - успокоил меня «монашек» без скуфейки Брянский. «Через восемьсот лет?» - задал вопрос Константину и тут же ему рассказал о его двойнике, - о себе умолчал. «Ну, ты даёшь, это всё у тебя оттого, что нет бабы, срочно надо тебя женить! – захохотал он.   


                5

    Сели играть в подкидного. Тетерину никак не везло.
- Куда хапнул туза, - возмутился Брянский, - положи на место! – из-за бубнового туза автор «Слова» - а, может быть, монах был всего лишь переписчиком - и Тетерин глядели друг на друга выразительно.               
«Если монах всего лишь переписчик, ради чего он тогда глубоко размышлял над каждой  фразой – опасение допустить ошибку или же он, обрусевший грек, как тот же иконописец Феофан, и есть подлинный Автор? – размышлял я, глядя на игроков. А если и переписчик, как вдумчиво он вникал в текст Повести, в суть происходящего в те времена на Руси!»
               
* К т о нашептал мне это слово? (Автор).

Со двора нарисовались Кузьма и кот, Константин отправил их на кухню, есть.
Кузьму Колодников у меня отнял и передал его под начало Харитонова, после того, как бяша нашептал ему что-то обо мне. Мне объявил: «Не обижайси (он, как и Митрохин, грешил диалектным произношением российской глубинки), но работай как положено. Что за варка у тебя?.. сопли!.. Или подыскивай место в другой бригаде, - стал показывать, как надо варить: рука у него фальшивила и нередко подшлаковывала – далеко до Мокия не дотягивает, о Кузьме и говорить не приходится. Он как прочёл мои мысли. – Кузьма молодец, хорошо варить, потому, как голова у него тоже неплохо варить».
Колодников ушёл, прибежал цыган, как шакал на место бывшей трапезы льва:
 «Колодников и бяша сегодня при мне выжрали две бутылки водки, предлагали мне, я не стал, утром из носа пошла кровь, чо, сам не знаю, - Танеев улыбнулся себе на уме, прищурил левый глаз, затянулся сигаретой, изобразил красные губищи паровозной трубой, выпустил дым, - захихикал, крюшон из татарской араки и русской водки. – С Сашей Колодниковым они вместе в общаге жили… я хорошо знаю его. Колодников помогал в Калуге своему отцу пивом торговать. Раз приходим с ним на рынок, спрашивает у узбека - тот торгует гранатами: «Почём гранаты?» Узбек ответил. Саша ему говорит: «Взвесь мне два килограмма». Узбек ему взвесил. Только отошли, Колодников возвращается, нет, говорит, до двух килограммов немного не дотянуло, берёт ещё гранат из кучи, теперь, говорит, как раз будет… Колодников жук ещё тот! – довольный рассказом Танеев захихикал. – Наговорил ему бяша про тебя… В бригаду Шалимова хотит тебя отправить, в Кузьминки, а Кузю у нас оставить бегать за водкой и втихаря от начальства, чтобы, как все, варил – лучше Гражданинова во всём нашем тресте не варит никто. Он и газосваркой может варить лучше бороды; я видел, как он трубу обварил».
«Не старый был узбек?» – поинтересовался я, чтобы как-то уйти от неприятного разговора о моём переводе и вспомнив рассказ Кости про узбека с чаем.
«Какой узбек?.. А-а… Не-а… Слыхал, Юра Захаров уволился? Маслову  за Олимпиаду дали орден Дружбы народов», - Танеев хотел что-то ещё сказать, но его позвали, чтобы не наболтал чего лишнего.
Тетерин и Брянский закончили играть в карты. Брянский укладывал их, как дитя пеленал, в лоскут вощёной бумаги.


                6

    Тем временем разразилась трагикомедия как продолжение некоей прежней. Неонила Александровна Тютюрбаева увидела нас летящими над двором в другой раз, как и курушка, миновала кордоны и точь-в-точь, как та, угодила к Светозарову: как советский гражданин, она не пожелала более терпеть над нашим двором инопланетян, и не работает ли, кто там, в тарелке на американскую разведку, что способствовало бы только на руку мировому империализму.
Майор Светозаров вызвал Тетерина, выжидательно копался в столе:
- У тебя, Тетерин, там что, окончательный дурдом? – видимо, у него ещё свежо было в памяти посещение его Алтуфьевой-старшей, хорошо не рассказала про 7 Ноября, а сообщила про летающую над нашим двором тарелку и о том, что её лично ночью видела лифтёрша Неонила Александровна Тютюрбаева, теперь Тютюрбаева к нему заявилась сама – о своём «видении» нас у себя в окне начальник, по-видимому, желал поскорее забыть, а приход ещё и лифтёрши его не на шутку расстроил.
Тетерин вновь принялся что-то объяснять; но и эта история с приходом Тютюрбаевой, казалось, закончилась благополучно.
Колодников не изолировал от меня Козьму, кто-то, по-видимому, вмешался: сидим на куче мусора, бросаем камешки в консервную банку, кто больше попадёт.
- Дайте, и я попробую, - подошел к нам Чередойло. Угодил. Сел, удовлетворённый, рядом. – Опять не привезли раствору; вчера не было, с рычанием пошевелил запорожскими усами и на этот раз угодил желтовато-зелёноватым сгустком слизи в банку. Посмеялись.
- Ганна идёт… Кузьма, не трахаешь её ещё? – обратил наше внимание Чередойло на подходящую к нам Прохорову.      
Кузьму и Ганну оставили вдвоём.         









                Глава двенадцатая


                И для этой главы я подыскал бы эпиграф,
                но вы не станете проверять меня.
                Автор
                1

    За стройкой, куда я уходил в обеденный перерыв, на буграх желтели берёзы, начинал краснеть орешник, загорелись пламенем рябины, утрами потянуло сыростью от стелющихся туманов. Не хватало крика журавлей, но я слышал его в своём сознании: я только что вернулся с Алтая и тысяча скорбей не покидали меня по ушедшему навсегда.
По моей просьбе ночью мы пролетели над этими поэтическими местами, заодно решили облететь и стройку. Сторож, ветеран трёх войн, на алюминиевой ноге убегал под нас зигзагами. Зато юная братия, увидев нас над керамзитовым домиком, встретила наше появление с ликованием.
Днём Харитонов сообщил:
- Вконец квакнула молодёжь!.. Гляньте с перекрытия на будку пацанов, чего намалевали на крыше: «Привет инопланетянам!» - Юрий вставил в мундштук из янтаря чинарик. – Чудики! – пыхнул клубком сизого дыма, на нём валенки с калошами, несмотря на то, что ещё не появились и первые заморозки, он был толст, и у него была какая-то проблема с ногами.
На следующий день я и он перетаскивали с места на место швеллера, кому-то не понравилось, где они лежат, к вечеру я почувствовал себя плохо; но, кажется, в животе боли прошли.
И вновь с бугров гляжу на заметно сузившийся ручей, кое-где он превратился в грязь, когда-то, может быть, этот ручей был речкой; резвятся дети, их нарядные мамы кокетничают друг перед другом.
Среди рябин, орешника и берёз бестолковятся вороны, а по вершинам  промчалась огнёвицей белка - не за горами зима.   


                2

    С приходом заморозков на этажах запылали костры.
Галина сунула валенки в самый огонь, чаще других смеялась, на меня глядела в виде реплики, сидела на керамзите сложенным стульчиком, кто на сантехническом коробе, а кто на корточках, держа ладони над языками пламени.
Сквозь пламя повстречался с небезразличными ко мне карими глазами, сидящей по другую сторону отроковицы, смущённо улыбнулась.
Пришли Колодников и бяша.
- И твои тут! – последний прищурил голубые глаза.
Кузьма поёжился, сунул под мышки для чего-то руки в экзотических варежках, их ему сшила Ганна из байкового одеяла. Хороши они у Кузьмы, клетчатые красные, он только что на них любовался. Выглядел всполошившимся стерхом, то и дело посматривал на меня: появление бяши – знак беды.
- Тебя Федя два часа разыскивает по стройке, - соврал я и угодил в точку.
Бяша начал розоветь:
- Чо искал, не говорил?
- он тебе даст: чо! – многозначительно усмехнулся и злорадно поглядел на него я.
Встретились в столовой:
- Федю нашёл? – я захохотал.
- Ты ещё пожалеешь! – бяша по-блатному цвыркнул слюной в сторону и поглядел на меня с ненавистью.
От Митрохина скрыть что-либо было невозможно, он внимательно наблюдал за всем, что происходило в бригаде.
И однажды Колодников пошёл ва-банк:
- Где Мокий? – спросил он у Харитонова, когда тот, я и Кузьма обваривали колонны на одном из перекрытий хирургического корпуса.
Харитонов держаком показал на подвал, снял с головы щиток, под видом перекурить, на самом же деле из любопытства, поглядеть, что произойдёт между Колодниковым и Митрохиным, он только что курил. Поскрипывая в литых калошах валенками по сохранившемуся кое-где с ночи снегу, сам отлично зная, где Митрохин, Колодников направился в сторону подвала.
Оба вышли с красными лицами. Мокий недоумённо разводил руками, поверх фуфайки на нём франтовато сидел новёхонький сварочный костюм. О чём они говорили, осталось тайной – в том, что вели разговор и о повышении моего разряда, я не сомневался, потому как упомянули моё имя.
Митрохина отправили работать на другой объект.
О том, что Колодников выжил из бригады Мокия, невзирая на благосклонность к нему начальства, разговоров на стройке хватило на месяц.


                3

    Умер Руководитель Государства, до самозабвения любивший свой народ. При нём народ жил как веселился и веселился как жил. Теперь же оба безмолвствовали - что будет? По телевизору звучала симфоническая музыка, и показывали «Лебединое озеро». Наших Генсеков почему-то всегда отождествляли с умирающими лебедями. К Власти пришёл загадочный мистер Х, Рыцарь плаща и кинжала - его ещё называли человеком с Лубянки. Перемены в Государстве заставили нас заговорить о скорейшем перелёте на необитаемый остров, где бы мы смогли дожить свой век на благо самих себя без чьего-либо опекунства. Для этого стали откладывать деньги и отдавали на хранение Тетерину, эти деньги он хранил в сейфе у себя в кабинете.
К этому времени меня околдовали жгучие чары, обратившей на меня внимание у костра, отроковицы. Смуглянку звали Нинока, в её красивейшем телесном сосуде бродила кровь кабардинца и турчанки, и я уже мечтал забрать её с собой на Остров, которому мы ещё не дали названия. Слухи о нас распространились, как эхо, с искажениями, из-за них на какое-то время мы расстались, но судьба вновь нас свела и в минуты нашего уединения в её комнате в пентагоне, когда её три соседки умышленно нас покинули, я обуздал её  строптивость. Она кусала мои губы, запускала в меня коготки, лопотала что-то по-своему, всхлипывала и, как  необъезженная кобылица, противоречившая себе и тем окончательно загнавшая себя под седока, наконец, сдалась мне на милость. И когда мы надолго расстались, кто бы мог подумать, что в тридцать с небольшим лет во сне со мной, как с мальчишкой, произойдёт нечто подобное с вулканом.
- Летаете – не холодно? – зашептала Анна Венедиктовна, помогая мне раздеться, не зная, для чего взяла и куда девать шарф. – А меня астма мучает опять. Ужас стояли морозы эти три дня! – сказала теперь уже громко, поглядела поверх очков. – Клавдия Авдеича-то пришибло доской насмерть! – выждала паузу. - Мраморной – прямо по темечку. 
Из своей комнаты вышли Дятловы.
- Не мраморной, ба, а номером, на домах который, Никит. Их в центре вешают огромные, в металлической оправе, он же он какой тяжёлый, ещё и стекло. На Кузнецком мосту сорвало ветром…
- и шмякнуло, - дополнила рассказ шерлок. – Не копнулся!.. Он же вдрызг пьяный был; не знает теперь, кто, за што и как… Нашего, - головой боднула в сторону дочери и внучки, - моего зятя… тот хотя пришёл в своём уме… А этот и знать ничего не знает. Его сестра по телефону плакала, приглашала на похороны. Юля ездила, я не поехала, аккурат болела – ехай не ехай, а с того света ещё не вернул никто никого. И кто он нам?..
Анна Венедиктовна принялась мыть посуду:
- Чего с тобой Кузьма не пришёл? – спросила, когда мы сели играть в подкидного. – Не женился ещё Брянский? Надысь в гастрономе встретила его сударушку, - курушка о чём-то своём вздохнула и заглянула в мои карты, не дождавшись ответа.
- Мы, Никит, черепаху купили! – сорвалась со стула показать черепаху Верочка.
Её остановила молчавшая до сих пор Юля:
- Жанна спит.
- Назвали зачем-то они её Жанкой, - походила старушонка против меня и улыбнулась чему-то. 


                4

                Я намерен говорить о себе:
                надумал и пишу – свою исповедь,
                не думая, приятной ли будет
                она для читателей.
                Н. Карамзин
    Когда-то мне казалось, мир умрёт, стоит умереть мне; беда – эта мысль не покидает меня и сегодня.
Если бы и сегодня мне задали вопрос, что ты больше всего на свете любишь, то и теперь я ответил бы – жизнь. Только её, блудницу, с её грехами, слезами и молитвами покаяния, ибо только она более всего достойна нашей любви. «А как же роза?» И без розы нельзя – о н а камертон нашей жизни.
Решив прославить жизнь и её, сел за роман, первоначально которому я дал название «Горшки и боги». В середине пути я увижу нечто значительнее и название романа изменю, и разделю творение на два тома - не дам моим чувствам меня обмануть, как шелудивого пса: почесть за хлеб камень лишь потому, что его вынули из-за пазухи; разгляжу чистой воды алмаз и пожелаю, чтобы наделил он божественным провидением каждого, кто прочитает его. И я люблю романы, написанные при свечах, но разве мой пишется не при них?
Козьма исчез, вернулся помятым и с синяком под глазом.
- Где тебя черти носили?!.. – спросил Брянский для него привычной фразой, которыми изобилует наш лексикон, повёл вожатого на кухню. – Тетерин в розыск уже собирался подать; всю округу вверх дном перевернули. Поставят прогул - работаешь, не забывай, по справке – прощай тогда с Ганой все ваши намерения.
После очередного запоя Константин осунулся, глаза светятся, как у волка, жёлто-каштановым сухим блеском – не помогали нравоучения Маринки.
Пришли на кухню соседки, стали подсчитывать, кому сколько набежало платить за свет: в коридоре стоял общий счётчик и над каждой из дверей комнат. Брянский как можно веселее шутил и это ему удавалось. Счастливые старушки, что набежало, не слишком накладно, по тридцать восемь-тридцать девять копеек, отправились по своим клетушкам – такие праздники общения нашей коммуналки происходили раз в месяц, их в шутку Брянский называл днём энергетика, соседки в остальные дни сидели у себя, как монахини по кельям, или уезжали к кому-либо в гости. Наша жизнь казалась им чистым переполохом.
Кузьма заглядывал в суповницу и что-то из неё выуживал. Не так давно он принёс со свалки деталюшки и в довольно мудрёной печурке на пустыре принялся извлекать из них золото, серебро и даже платину - вот откуда взялся у любителя пончиков «самородошный комок».
И в сотый раз посетила холодящая хребет мысль: с Острова от нас он сбежит, иначе какой смысл держать ему в секрете свою тайну.


                5

    С высоты умудрённых лет окидываю взором, что произошло со мной, не похожим ни на кого, с красивым баритоном в ля бемоле до ля контроктавы,  качаю головой: там соломки бы, там и там - эхма! Улетела юность, лишь  бросила мне на память бриллиантовое перо.










                Глава тринадцатая


                1

    Янтарная по-прежнему светит над нашим двором. Стал появляться на огромном тополе, на котором я его увидел в первый раз (из-за сильных холодов он прекращал свои «астрономические» наблюдения), кто бы вы думали, - ну, конечно же, Ерофей.
В одну из таких не слишком студёных ночей решили полетать.
Тетерин пришёл в чёрных валенках с калошами и в чёрном полушубке, перетянутым портупеей. Он полюбовался на гремучую жидкость водки и тягуче медленно принялся вбирать её в себя, лицо у него при этом становилось всё горше, выдохнул и принялся закусывать листом квашеной капусты. Воцарилась тишина, только слышен был хруст двух жующих ртов.
- Кузьма, ты готов? – обратился к Кузьме Константин.
- Буль-буль, - ответил Гражданинов, он уже одет и обут в грязно-серые валенки с литой подошвой, какие нам для работы выдала Настя, в отличие от милицейских, наши были грубы, как асбестоцементные трубы, лицо у Кузьмы наполовину замотано жёлтым под цвет головы и кожаного верха шапки шарфом, васильковые глаза глядят по-детски вопрошающе.
На Горбунке брезент за трое суток покрылся наростом льда. Тетерин скрупулёзно осмотрел местность, кроме Козьмы и сорочьих, других следов не обнаружил.
«Ford» набрал высоту и мы отправились на юго-восток, прочь от Большой Медведицы (может быть, в направлении созвездия Гнезда Астрального Журавля, о котором я узнал из ночных разговоров Козьмы и Ерофея и затем отыскал среди многочисленных Кузиных схем и вычислений кем-то мне нашептанное слово, оно выражалось круглешком с вытянутой вверх стрелкой из букв-латиниц Ignbs, - и всё это напоминало символ ностальгической птицы-журавля; ниже соединение двух значков @Z, за ними следует тире и слово – галактика). И совершенно невозможно стало обозревать звёздное одеяло из-за собственного.
Ерофей перебрался от Брянского к Тетерину, перед собой он видит щепоть звёзд, временами ворчит на Тетерина из-за его частого елозанья.
Нам перестали удивляться, ссылались на проказы атмосферы; я и сам порой в нашу пупырьку поверить до вышибленной сопли  не мог.
Тетерин ни с сего заорал, чтоб Козьма опускался. Оказывается, под нами грабили магазин.
Жулики разглядели в «ступе» старшего лейтенанта милиции, побросали награбленное и побежали спасаться, у кого, куда глаза глядели. Один не захотел расстаться с узлом, начал было по-заячьи петлять - и лиса не всегда догоняет зайца. Хотя мы и включили огни, разбойник не бросил-таки добычу, скрылся в одной из трущоб московских окраин.
К месту происшествия торопился «бобик» с мигалкой. По его строптивому на ухабах и гололедице поведению происшествием, для сидящих в нём стражей порядка, можно было подумать, было наше появление в небе, а не ограбление магазина.
И наша «тарелка» взялась резво взбираться вверх.


                2

    В 29-ое отделение милиции Бауманского района г. Москвы, в котором и служил участковым инспектором старший лейтенант Пётр Игнатьевич Тетерин, пришло грозное распоряжение: «Распространение слухов об НЛО есть не что иное, как идеологическая диверсия против Советского Союза со стороны стран Запада. Принять все меры по пресечению действий распространителей подобных слухов».
И тогда по предложению Тетерина мы решили объявиться в окне Светозарова ещё раз.
Ночью зависли над окном, но уже не спальни, а кухни.
Светозаров и его супруга устроили себе не то поздний ужин, не то полночник, потому как времени было около четверти второго.
Вечеряли, назовём так, макаронами по-флотски. Сунув очередную порцию макаронов в рот, начальник Тетерина так и остался сидеть на табурете неподвижным, а сидевшая к нам спиной на мягком стуле его пышная супруга, глядела на мужа не понимаючи - чего это с ним вдруг.
Мы же, не допустить худшего состояния здоровья Петинова начальника, мгновенно исчезли из створа окна. Весело смеялись, вспоминая его дурацкую рожу, прикидывал, что он утром будет говорить Тетерину. Тетерин посверкивал бельмами, красногубо улыбался, из рук Брянского прикуривая «беломорину».
С нетерпением ожидали со службы Петра.
Явился:
- Привет…
- Привет, рассказывай!
- дай раздеться, промёрз до костей! – Тетерин снял с себя шинель, поёжился. – То тепло… то опять мор-роз.
- супонь вон повесьте на гвоздик, - съехидничал Костя, имея в виду портупею.
Тетерин как не заметил ехидства, пригладил вихры, слежавшиеся под шапкой, закурил.
- Не тяни резину, кум, рассказывай, - заторопил Брянский – так Константин называл иногда Тетерина; в зоне кумовьями называют оперов.
- Чего рассказывать, - по-прежнему не торопился тот. – На разводе его не было. К обеду только пришёл: сослался на головные боли. Всё на меня косяка давил: похож – не похож. Я едва не расхохотался. Походил, как лиса вокруг кувшина, поглядел и исчез.
- Помчался к нервопатологу, - захохотал Брянский. – Он же предлагал тебе  Алтуфьеву-бабку направить в психушку на обследование.
Смеялись до слёз – Кузьма, как колокольчик, вызванивал фальцетом.


                3

                Друзья! Дуб и берёза пылают в камине нашем
                – пусть свирепствует ветер и засыпает окна белым снегом!
                Сядем вокруг алого огня и будем рассказывать друг другу
                сказки и повести и всякие были.
                Н. Карамзин
    У огня на стройках рассказам несть числа:
- Мой батя работал на фабрике у Саввы Морозова, - рассказывает старичок с густыми, как у филина, бровями. Он недавно на стройке, звали его Афанасьевичем - бывший политзаключённый. - Был праздник, батя надел кумачовую рубаху и прямёхонько в соседнюю лавку за мерзавчиком.
И Тимофеич с прогулки на жеребце – вот он! Спрашивает, куда в этакую рань отправился. Отец ему про мерзавчик. Савва Тимофеич перепоясал его вдоль хребта плёткой, подаёт ему целковый: «Иди, купи в моей лавке, а не к соседу бегай!» 
- Ты сколь отсидел? – перебила его рассказ Красноярова.
- Без малого десять лет.
- А за что? – не унималась прояснить старика въедливая бабёнка.
- За то, что на уроке истории спросил у учителя, почему называют конституцию Сталинской, а не Головлёвской.
- Кто такой Головлёв?
-Головлёв – это я.
Красноярова ахнула:
- За это десять лет отсидел?!..
- Без малого - десять. Хотели ещё зацепить отца с матерью, а они даже  грамоте не были обучены… Тынду и БАМ мы, зэки, начинали строить… Я  заявление на фронт подавал пять раз. Не взяли, сказали «политзэкам нельзя»,  а зэкам Родину защищать было можно. 
- Тем, кто десять лет на БАМе отработал, дают квартиры в любом месте, кроме Москвы и Ленинграда, - вздохнула Красноярова. – А я уже двадцать лет на этой, - загнула матом, - стройке мотаюсь, до сих пор нет.
- Тебя Сулаквелидзе приглашал к себе в кабинет, предлагал на Рио да  Жанейра отдельный остров с замком – отказалась! - Мыльников, прищурившись, улыбался, все знали об их приятельских отношениях и безудержно смеялись над фантазией светлокудрого, сероглазого, высокого, стройного, как кипарис, нашего одиссея.


                4

                Дни летят, как ласточки,
                А мы летим, как палочки,
                Часы стучат на полочке,
                А я сижу в ермолочке.
                А дни летят, как рюмочки,
                А мы летим, как ласточки,
                Сверкают в небе лампочки,
                А мы летим, как звездочки.
                Д. Хармс
    И эта зима проскочила - не заметили. С появлением тепла Козьма стал исчезать чаще.
До этого мелькнуло сообщение: над Северной Ирландией пролетел объект непонятного происхождения.
Ноги понесли меня по всем дворам: исчез не только Козьма, но и «Ford». Брянский отнёсся к исчезновению Козьмы и «Форда» равнодушно, что ещё меня больше насторожило. Он запил с Бортниковым, ходил взъерошенный и, как кактус, небритый.
Наткнулся я на Кузьму на пустыре, где обычно скрывали Горбунка: из-под «Форда» торчали носами кверху жёлтые исполинские башмаки, когда-то подаренные ему Бортниковым. Тронул их, монтигомо ястребиный коготь заверещал, выскочил наружу.
- Ты чего тут делаешь? – спросил его.
Гражданинов показал полиэдр, более усложнённой конфигурации, из золотых и платиновых биметаллических рамок, стал объяснять уравнение на клочке бумаги из цифирей и знаков, одни туманнее других.
Оказывается, сила подъёма кю в энной степени влияет на гравитацию эн ка ю - кю и есть тот самый коэффициент k, который необходимо отыскать для преодоления гравитации (умолчал об одном - как можно? - «Бензину-то нету»); но Кузьма на этом уравнении не настаивал: ибо у бога замыслам и числам несть числа.
Забросали машину хламом, и я повёл Кузьму домой – после почти четырёхдневной отлучки его шатало от голода.
Брянский сидел за столом, бежевая скатерть, наполовину как в заднице побывала, одним краем сползла на пол, и на полу же валялась из-под водки бутылка и два-три раздавленных окурка «Беломора», но удивительный случай беспрецедентный для Брянского, он сидел за столом пьяный с трезвыми мозгами – и такое после водки, а не коньяка, от которого у человека бывает именно такое состояние.
Он как не заметил  прихода Козьмы – заговорил:
- На Калининском встретил у военторга, кого бы вы думали?
- Соловья-разбойника, - пошутил я.
- Не-е-угадал: Юрия Д-д-о-олгорукого, на коне в-верхом так и въехал в военторг, видимо, по-о-надобился  меч. Не напрасно, не-а-напрасно объявился покойничек, ц-царство ему небесное; я-я… так думаю: скверна п-о-о Руси пойдёт. Опять начнёт с-собирать народ по-одзнамёна… Русь-матушка т-тем и славится, по-о первому зову с-с дрекольем п-под знамёна и хоругви – хошь в огонь, хошь в-воду!.. Монаха я не-не видел, а уж этот точно на-на меня походил, е-если на его шелом ещё надеть – и нос с го-о-рбинкой, и смугловат в меня, ка-ак я понимаю, загорел от походов; я-я, как и он, у полицаев сидел в полоне, - Брянский икнул, -б-бежал… и-и гоголем от них, и волцем… И-и… фа-а-милия от-о-т-того у меня Брянский, - перепутал Юрия Долгорукого с Игорем Святославичем Константин. - Надо ж было е-его повстречать!.. Сижу и д-думаю, не спятил я с ума, на-а-читавшись т-твоей философии. Т-теперь тебе я в-верю, что т-ты повстречал монаха, но чтобы был п-похож на меня – э-это, Н-никит, ты зря!.. Я был партизаном, н-но  чтобы м-монахом!..
Я смотрел на Брянского расширенными глазами: неужели мы, действительно, живём не в том мире, каким он нам представляется?


                5

    Анна Венедиктовна сидела за машинкой и что-то строчила, когда я посетил её после долгого отсутствия.
- Ишь, выфрантился, к невесте, поди?!
Под ней кто-то зашевелился.
- У нас новый жилец объявился… звать ео Филей, - старушка, зовя кого-то, почмокала губами, походившими на засушенный опёнок. – Люди возле булошной отдали. Его хозяйка зачала его бить, люди отняли и мне подарили… С меня хозяйка взяла за ремешок три рубля и была радёхонька, што избавилась. Сказала, што Филькой зовут. Ишь, как глядит! не знает ещё, кто ты.
Пёсик, небольшая болонка в белой кудрявой шубке, с серыми ушками, глазами – тёмными маслинами, внимательно глядел на меня, робко шевелил хвостом, как бы говорил: это я – Филя.
- Я уж ему гребень купила. Шерсть на ём вон, какая густая! едва причесала. Из ванной послышался смех и всплески.
- Девки моются, - объяснила шум в ванной Анна Венедиктовна.
Вышла Юля в том же халате, в каком встретила меня на пороге этой квартиры в восьмидесятом году, следом Верочка.
Сели пить чай.
- Ма, Оксана Рерих собирается замуж, - первой заговорила Верочка, - у неё жених в мореходке учится. Она собирается тоже поступать, только пока не знает куда. У её родителей будут жить.
- Всё без матери и отца расписали, - встрела в разговор бабушка, - только кто будет кормить.
В этот раз вели разговор не о ёжике, а о более серьёзных вещах.
Как бы между прочим шерлок спросила:
- Как вы там… без меня?








                Глава четырнадцатая


                1

    С приходом обилия тепла интерес к полётам у Анны Венедиктовны вернулся, как у перелётной птицы к перемене мест (vigil птиц – это инстинкт объективации их воли; избирательность же людей рассудочна), она перестала жаловаться на нездоровье ради узнать тайну Кузьмы, она наверняка считала, что мы-то о нём знаем всё.
«Хитра бабка!» - размышлял о ней я много раз.
На этот раз маврикий стратег погрозил нам пальцем:
- Мы не придём к согласию, Аристарх, нет в мире того, что бы могло исчезнуть навсегда. И звёзды не умирают бесследно!
- Чего это он? – удивилась шерлок и произнесла глубокомысленно. – Это у него што-то с головой.
Не стали мешать одинокому мыслителю своим маячиньем перед ним, хотя и, глядя на нас, он нас так и не увидел, он глядел в створ окна сквозь нас: там, в глубине пространства, он видит  н е ч т о  ему одному ведомое.
Высоко плывя  в лунной пряже, мы как никогда походили на паучка, висящим на серебристой паутине. Несмотря на объяснения Козьмы кю и гравитации эн ка ю, апория полётов Конька-Горбунка оставалась для меня невосполнимым пробелом.
Как и шерлок, я нередко тайно приходил на пустырь, много раз осматривал полиэдр, находил в нём понятным одно: он действительно собран из множества драгоценных рамок; поворотом единственной скобы через многоступенчатую тягу (которая однажды едва не привела нас к катастрофе), соединённую с рычагом и педалью в салоне машины вращающейся переходной вилкой, рамки могли менять положение в пространстве как угодно  и независимо друг от друга. И много раз пытался подняться в воздух: дёргая за рычаг,  шлёпал по педали башмаком, подражая во всём Кузьме, но машина, ни на секунду не встрепенулась, иногда казалось, молча, сносила мои издевательства над ней, как лошадь побои отчаявшегося седока. И тут я понял, наконец, смысл уравнений Козьмы - они были углами поворота рамок в пространстве.
А КУКОРЕКУ – не что иное как морфемно-слоговая аббревиатура: КУ – Кузьма, КО – Константин, РЕ – Ерофей (здесь фонемная инверсия в пределах морфемы, сохранения ради шутки петушиного слова-фразы), ещё одно КУ – кум – Тетерин. Шутка угадана – и не причём петухи, но насколько всё серьёзно вокруг неё, если она многократно повторяется? Математические выкладки – ключ к разгадке, но, как ими пользоваться знает один Кузьма. Обо всём этом я размышлял, когда мы парили в воздухе.
На следующий день случайно или неслучайно «Ford» обнаружили и доставили в 29-ое отделение милиции.
Тетерин нарисовал план своего заведения и его окрестности: переулок Посланников неподалёку от метро «Бауманская», само здание, центральный вход в него, даже во дворе клумбу.
Ночью мы подкрались к отделению; и произошло столь неожиданно: Козьма не стал ожидать благодатной минуты при виде своего детища, наш Гудини помчался к нему, и в это же время на пороге центрального входа появился с раскрытым ртом, для того, чтобы захватить как можно больше во чрево свежего воздуха, ради того, чтобы окончательно не свалила дрёма, дежурный милиционер, издал истошный вопль, какие издают при виде чего-нибудь необычайного - допустим, появления НЛО.
Козьма летел над двором, походил на Ignbs на одном из его лоскутов. Эврика, вскрикнул я – это и означает его интеллигибельное Ignorabimos: Непризнающий. В этом слове отражаются языки и латынь, и греческий, и старый славянский, как багряная ветка в глубине полировки стола, а значок вправе рассматривать как титл. Где наш Зангези нахватался всего?!..



                2

    Все последующие дни Светозаров пребывал в тяжелейшем настроении, требовал от подчинённых объяснительные записки по поводу и без - ничего другого придумать не смог, как сослаться на проказы атмосферы.   
Мы же стали прятать Конька-Горбунка на крыше башни, примыкающей к хозяйственному магазину на перекрёстке Большой Семёновской улицы и Медового переулка. От метро «Электрозаводская» хорошо видно крышу этого жилого дома, но кто за полночь обратил бы внимание на неё, да и  взлёт и посадка длятся не более нескольких секунд – мираж, и только.
Поднимались на крышу и опускались через лаз – сегодня там дверь из металлической решетки на амбарном замке.
Как, теперь спросите, обнаружили «Ford», о том позже, ибо Светозаров сделал из того тайну; не напрасно он не вызвал к себе Тетерина и не спросил, как тот мог на вверенном ему участке проглядеть злополучный автомобиль.


                3

    Азазелло по-прежнему катает телегу по перрону Казанского вокзала, Хохолков высиживает пенсию. С постамента Вождь указует нам путь - и мы идём, как слепые Брейгеля Старшего за безумцем.
КУКОРЕКУ - наше спасение. Это не магия, не сатанинство, чтобы понять это, довольно себя осознать.
Грядёт время, когда мы полетим в Париж. Тетерин всё же уговорил свою жену улететь с нами на необитаемый остров, дочь они решили на время обустройства на Острове оставить у тёщи с тестем, объяснив им, что улетят на другое полушарие на заработки в дружественную страну, назвать не могут, в какую, по причине дачи подписки о неразглашении государственной тайны - как в нашем Государстве в нашу бытность практиковалось.


                4

    Кузьма объелся мороженого и в этот раз проглотил не менее ужасную «лягушку», и теперь лежал в бреду. Различаю отдельные фразы: «альфу… буль-буль… три одиннадцатой… буль-буль… Он!.. Игнорабимос…» Ignbs – это и обозначение созвездия Гнезда Астрального Журавля, находившегося в галактике @Z, и сам Кузьма, н е п р и з н а ю щ и й или о т р и ц а ю щ и й - но кто он?! Пузырит жаркие губы, убираю у него со лба крупные капли пота.
Пришла Алтуфьева-старшая, напоила Кузьму редечным отваром, ему стало легче дышать, вскоре он погрузился в сон:
- Чего хочу сказать вам, - потрясла сообщением Брянского и меня шерлок, - видели на той неделе летающую тарелку, садилась, вроде как на хозяйственный  на Большой Семёновской.
По распоряжению Тетерина «Форд» стали прятать в глухом овраге, далеко за нашим пустырём, к нему и тропинок-то не было никаких, и сам он зарос колючим чертополохом. В его утробе нашли для «Форда» подходящее местечко.










                Глава пятнадцатая


                1

    - Тебя ищет у конторы Нинка.
- Какая Нинка? – удивлённо разглядываю есенина.
- А то не знаешь?! – глядит не без насмешки есенин красными от перепоя глазами кролика – Блока, конечно же, он не читал, если признался как-то, что Пушкина с Лермонтовым не читал, но хорошо знает их биографию, зато Есенина знает всего - и вдоль, и поперёк; после стакана водки читает его с упоением, если попросят; он действительно читал, даже голосом подражая Есенину, с надрывом, как читал монолог Хлопуши сам поэт, и уже совсем по-качаловски читал лирику, а, может быть, и чуточку, как Есенин, - переходил на негромкий, порой тихий голос.
Нинока , несмотря на жару, одета в джинсы: я почувствовал, как все мои члены переполняются кровью.
Пошли по дороге.
- Как живёте? – обратилась на «вы».
- Ты что, уволилась?
- да… уезжаю домой. Прилетел отец за мной: подозреваю, кто-то ему наговорил о нас… Говорит, здоровье у меня не очень, необходим кавказский воздух.
Расстались на Тверском; замысел мой, улететь с ней на необитаемый остров, не состоялся.
На базарчике повстречал Кузьму, он протянул высокой, рыжей, к тому ж ещё пожилой мороженице ослепительно-красные георгины.
Женщина рассмеялась: «Чумной какой-то: больной, наверное!».
Дома Кузьма то и дело на меня поглядывал: продам-не продам; но так как я «продавал» лишь в детстве и только Витьку, то об этом никто не узнал.
Для меня же этот случай стал ещё одной загадкой.


                2

                Машина взвыла, прыгнула и         
                поднялась почти к самой луне.
                М. Булгаков
    Mobile набирал высоту. Тускло светят у метро фонари, у хозяйственного из пяти горят всего два. Эсквайра с нами нет: уехала на дачу. Кот глядит с запяток, что там, под нами, нет ли где мыши. Козьма, как на 7 Ноября, в рукавицах с раструбами по старинке и  с квадратными стёклами очках. Поднялись высоко. Серебрятся  под нами пруды.
- Здесь на Лихоборских буграх были сады дачников и стояла соломенная сторожка.
Пригнали бульдозеры – не стало ни дач, ни бугров, ни садов, ни сторожки, но название её, «Соломенная», сохранилось. А во-о-о-н большущий пруд, называется Большой Академический… А вон опытные поля от Тимирязевской академии. Сама академия – вон те корпуса, - показывает вниз Брянский.
«Ford» изменил курс; вскоре под нами засияли купола храма. Плывём по бескрайней лагуне воздуха, походившего на серебристую пряжу, наверное, ею пользуются золотошвейки-русалки, украшая свои водоёмы лунными гобеленами.
Приблизились к окну маврикия стратега, увидели людей и его, лежащим в гробу, гроб небольшой обитый белой материей. Борода уложена гребнем,  сам он в белой рубахе, на груди покоятся скрещенные руки, жёлтые как воск. Люди пребывали на панихиде в философской дрёме, видимо, размышляли о смерти, каковы их суждения и насколько отличны от суждений покойного, интересно было бы знать, наверное, как и во всех людях, природой заложено pro et contra, а о философах и всякого рода мыслителях и говорить не приходиться – сплошь ignorabimos. Никто не посмотрел на нас, не обмер.
Когда же прилетели в другой раз, то увидели над окном светящееся облачко – это не иначе блуждала душа стратега маврикия, как утверждал сам покойный demiurges - нет в мире того, что могло бы умереть бесследно, - вот и всемирно известные Фридман и Хаббл, тот же Эйнштейн подтверждают: сегодняшние мы – прах звёзд первого поколения, то бишь наша Земля – звезда второго поколения; и не только это. Прав Маврикий Стратег и совсем неправ Аристарх.


                3

    Летом активность падает, с духотой наваливается леность, мозги пребывают в расплавленном состоянии, тело ищет горизонтального положения, какие тут стихи, до них ли – всё внимание на шмеле, а он трудится в своё удовольствие. Солнце поднялось на олимп и не желало скатываться, как с цветка шмель.
Иван Макарович Алмазов ещё способен читать свои лекции, на нём капроновая, как сито, шляпа, сидит в тени, положив под задницу рукавицы:
- … Мы, русские, перед иностранцами по-русски стесняемся говорить! для них наша фонетика матерная; к примеру, секс по-иностранному или по-нашему занятие одно и то же, но им слово «секс» можно произносить, а нам…
- Хамы мужики, хамы и есть! – прервала «лекцию» Красноярова. – Больше будто говорить не о чем!
- Вот, видите, уже - хам! – обратился к слушателям синьор-помидор.
- Кто?.. – не поняла с остренькой мордочкой, как у мыши, Красноярова.
Раздался взрыв смеха. Мыльников похлопал себя по гульфику:
- Вот ета! – глядит бесстыжими глазами, как отреагирует Красноярова.
Женщины возмутились. Тогда элладиец-красавец Мыльников с тем же повернулся к ним – они засмеялись. А Красноярова назвала его дураком.
Наш же философ продолжил:
- Собрались бы учёные со всего мира и сказали друг дружку… так, мол, и так, у каждого народа всему своё название. И нечего по такому поводу один язык возводить в благородный, другой держать на положении нашего брата.
Неподалёку гуляют Кузьма с Ганой, у неё в руках букет ромашек, оба заметно потемнели от загара.
По перекрытиям крадётся Тихорецкий, на днях, сообщил мне цыган, с новенькой лимитчицей запёрся у себя -  в его бытовке, оказывается, в полу есть скрытый лаз, а под полом настоящая, обставленная мебелью, комната, где холодильник, телевизор и даже душ, и унитаз. Но на стройке, как на войне, народ знает всё друг о друге; напомнил мне, в четверг партсобрание.








                Глава шестнадцатая


                1

    Тихорецкий что-то вдалбливает Жильцову, Жильцов энергично кивает головой.
- Не пойму, о чём они, - Харитонов пытается понять, повернулся ко мне. – Ты тоже хочешь фатеру получить, в партию влез? - разразился смехом, каким выражают миролюбивое отношение к собеседнику. – Куда-то кровавого послал, - пыхнул Юрий из янтарного мундштука.
- За водкой, куда ещё! – вставил Майоров, по кличке майор. – Вчера у Тихорецкого был день рождения, трэба опохмелиться.
- Знаю, что был. С тебя кровавый с Колодниковым четвертной тоже содрали? – внимательно смотрит в карие очи Майорову, чтобы тот не соврал. – Чего подарили-то хошь?
- Японский магнитофон, - вклинился в разговор Танеев. – Между прочим, кадровичка спрашивала, почему не пригласили Никиту, - голубовато-серый с зеленью глаз, редкое сочетание камня, глядит пристально, другой прищурен. – Саша Колодников ей говорит: «Тогда надо было приглашать всю бригаду». Потом я едва доволок его до дома! – Танеев захихикал. – Были, Сулаквелидзе с Ивановым, Абыч поздравил Сергея Ивановича только, пить отказался, выпил вместо водки стакан боржоми. Сулаквелидзе выпил стакан водки, поел шашлыка, ещё раз Тихорецкого поздравил и они ушли. А мы, все остальные, остались. Были Плахин, Маслов, Щуркин, Кащей, Мокий и кое-кто из бригад. Из нашей были кровавый, я, Дворников, Колодников, пузырь. Между прочим, хохма была: Митрохина и Колодникова специально посадили за стол рядом. Просидели весь вечер: один в одну сторону повернулся, со всеми разговаривает, другой – в другую.   
Кадровичка Светка упилась, при нас жопу оголила, села ссать прямо у крыльца, муж её на их «жигулёнке» увёз. А ты заметил, - уже напрямки обратился ко мне цыган, - у Тихорецкого на бытовке вообще нет пробоя для висячего замка и на окнах штор? Дверь запирается на внутренний замок, заглянешь в окно: никого нет... а на самом деле, - хихикнул и пробуравил меня  взглядом Танеев, по имени его никто не называл, но иногда называли Владиком – такое иногда случается за стаканом водки, когда происходит перемена в отношениях - все становятся глубоко порядочными людьми и к друг другу обращаются по имени.
- Ты всем секреты не выкладывай, а то Сергею Ивановичу заложу, - усмехнулся обычно молчаливый Майоров.
Танеев улыбнулся:
- Кто не знает на стройке об этом?.. Он и после пьянки со своей лимитчицей вдвоём остались, у Серебрякова работает в бригаде подсобницей, ей всего восемнадцать лет, а Тихорецкому до пенсии год остался; к нему давно она уже ныряет, месяца три, наверное. Вначале Белокопытов к ней пытался клеиться, но Тихорецкий ему дал понять: кто хозяин на участке… А Валера всего лишь у него мастер, - Танеев выпустил дым трубой, хихикнул.
Вечером позвонила Анна Венедиктовна: «Помру скоро, видела сон: Григорий мой Николаич за мной пришёл в военной форме… Съездили б к моим на дачу, поглядели, што и как у их там».
В субботу с Кузьмой и Брянским отправились к Алтуфьевой-Дятловым на дачу.
Встретили Юля и Верочка.
- Как вы нас нашли? – удивилась Верочка, - баушка рассказала? Кузя, раздевайся вот тут, загорать будем, - подвела к скамейке в углу избы Кузьму Дятлова-младшая. – И вы, дядь Кость.
Меня же Дятловы старались молчаливо обустроить.
Кузьма снял с себя рубаху, Брянский последовал его примеру – не без шуток.
Осмотрели домик с пятью сотками огорода, и что произрастало на нём.
К вечеру поправили и залатали забор, соорудили от зноя и дождя навесик. Юля и Верочка, не разгибая спин, трудились возле ягодных кустов, о чём-то беседуя своём.
Вечером они проводили нас к электричке. Обратно в Москву катили в хорошем настроении, на коленях у Кузьмы полное лукошко клубники, у меня ведёрко малины.
Константин с кем-то ведёт беседу, то и дело раздаётся по вагону его смех. Козьма задумался. Углублённым синим взором походил на Христа, которого я видел на Старом Арбате. Верит ли он в бога? «Veritas» означает истину, и он не мог в неё не верить, а истина – это и есть бог.


                2

    - Вчера я видела веснущатого минцанера, - начала не без намёка разговор эсквайр, - я его раньше видела в милиции на Бауманской, всё ходил по нашему двору, чего-то высматривал, - старушка многозначительно поглядела на Брянского.
- Зачем-нибудь понадобилось, проговорил тот.
Дятловы позвякивали ложками по тарелкам, ни о чём не догадывались или делали вид.
- Я Петру Игнатичу сказывала… его фамилия Полубояринов. Он так и машину…
- Тетерин его, ба, как кота, не «заарестовал»?
- как  по-твоему он мог его арестовать?!..
-взял бы за шиворот и приволок к нам, ты б и ему, как Ерофею, в тарелку молока налила, может, он тоже чего-нибудь спереть хочет, как Ерофей твоего судака.
Анна Венедиктовна испуганно поглядела на своих птенцов.
Константин посмотрел на меня, теперь мы оба не сомневались: дочь и внучка ничего не знали про нас.
Перед нами паром исходила молодая картошка в голубых сервировочных тарелках, хрустели на зубах малосольные вволю в укропинках огурчики, и с не меньшим удовольствием уплетали салат из красных мясистых, утопающих в белоснежной густой сметане, помидоров.
Перед тем Брянскому поднесли «столичной» водки.


                3

    Козьма продолжал вычислять злополучный k. Пока он корпел  над модулем, мы торопились с подготовкой на необитаемый остров: закупали консервы, семена зерновых и бобовых культур, мечтали даже прихватить с собой козу с козлом – вдруг их на Острове не окажется, других созданий мы не смогли бы доить по простой причине: кто б из нас смог подойти к той же дикой антилопе; в случае опасности только Кузьма смог бы взлететь, как по водосточной трубе, на ближайшую пальму.
Бродило много разных идей в наших воспалённых головах.


                4

    - Вам ещё на год продляем временную прописку, - сообщила Светлана. – Что удивляетесь?.. Ничем себя не проявил – и ещё удивляется!
- А в отпуск? – спрашиваю.
- В отпуск с октября пойдёте! – глаза-маргаритки, как стоячий омут, что в нём – неизвестно, поэтому и лезть в него не хочется.
Возвращаемся по выбитой грузовиками дороге, Козьма страдальчески поглядывает на меня и вздыхает, ему некуда торопиться, никто нигде его не ждёт, да и отпуска ему не положены: он принят на работу временно, по справке.
- Эй, мужики, а ну давай сюда, - кричит Колодников, оборачиваемся и облегчённо вздыхаем, не нам, спешим укрыться.
Амбал посоветовал:
- Ты Светке коньяка бутылку подари, она тебе оформит отпуск на какой хошь месяц, тем более интересовалась тобой, - захихикал и пыхнул из мундштука. – А то, что, говоришь, отец инвалид, - пыхнул в другой раз, назвал вещи в русской фонетической транскрипции.
На другой день отправили Гражданинова в отдел кадров с коньяком и коробкой шоколадных конфет.
- Взяла? – не терпелось Харитонову знать. – Спросила, от кого?
Кузьма кивнул золотой розой головы.
- Теперь на отпуск можешь рассчитывать,- подмигнул мне и захохотал, как кашалот, Юрий. – А за прописку в Москве, если этого ей мало покажется, расплатишься натурой.









                Глава семнадцатая


                1

    Мать крепко прижала меня к себе, поцеловала:
- Как ты там, сынок? – спросила. – Я всё сны плохие вижу. Ты там на работе особенно не рвись, хватит, в Барнауле ишачил на заводе за себя и «за того парня», чёрте чего там выдумывают наши правители, своих детей и внуков определяют, знают куда, только не на завод, да в шахте в Караганде да чёрт знает где!.. Пусть повкалывают у других, как ты.
Когда я была у вас в медицинском институте тогда, когда тебя выгонял еврей-то ваш Костров, чтоб ему, нахалюге, ни дна, ни покрышки не было ни на том свете, ни на этом, нагло так заявляет: «Пускай он у вас помантолит на заводе!» Я ему не в бровь, а в глаз: «Он у нас с детства приучен мантолить. За моих сыновей мне не стыдно, а вот вы, как тут про вас говорят…» Не стала ему говорить: проошивался в комсомоле, пьянствовал, бабничал – студенток притеснял; и подсидел хорошего человека, уселся в его кресло, теперь указываешь, что делать моему сыну. Не могу больше говорить про эту извращённую морду.
И ректор, кто он, Клыков, оказался хорош: «Ваш сын исключён за аморальное поведение». Это когда тебя избрали на районную комсомольскую конференцию ещё мальчишкой; и я ему отослала твой делегатский мандат, он потом по почте вернул его мне, пускай узнает, кем ты был на самом деле и кто его подчинённые.
Недавно выступал по телевидению Лазарь, говорил хорошо, видный еврей такой, выглядит ещё бодро. Ты к нему будь поближе, они, евреи, пробивные – им плюй в глаза, а для них это божья роса… может, ещё поможет в Литературный институт поступить, одумается.
Тут все языки прикусили, когда стали печатать твои стихи в «Алтайской правде», а то, как чуть: «Он у вас пил». Пил, да на свои и ещё угощал ваших же сыновей; всем говорю: пил по молодости – что такого? И не столько пил, сколько шума было.
Отец повёл в гараж, открыл капот, зашептал:
- Как новенькая! Тут мы с матерью съездили на ремзавод, взяли краску, шпаклёвку, ещё раз поправил дверку, включил лампу на пятьсот – высохло мигом! Знаешь, чем красил? – пылесосом! – оказывается, может работать, как краскопульт. Посмотри, как хорошо, сроду не заметишь, на солнце чуть только просматривается, и то, если кому сказать, а так – не обратишь внимания. Когда мы с матерью подмяли её …
Напомнил отцу, что дверцу мы с ним помяли и выпрямили, когда соседи все были на работе.
- Ах, да … я уже забыл, - отец крякнул, - это, когда я в гараж заезжал.
А что выправляли тогда с матерью? А, вспомнил, - вот уж склероз! – мы с ней возле фары подмяли уголок: как разворачивался, обо что-то чиркнул, - и уже расстроенный. – Я хочу сказать, поездим ещё, эту продадим, купим новую. Мне «Запорожца», как инвалиду, государство обязано бесплатно дать, мы же за свои деньги купим «Ниву», эту купили за свои.
Зайду к первому секретарю райкома, не даст он, к председателю исполкома тогда. Так, мол, и так, Василий Георгиевич; а то, что откажет первый секретарь, буду молчать – иначе и этот не даст; даст! Александр Иванович не откажет – как человек он хороший: скажет кому –сделай, вылезь из кожи, но результат, чтоб был, иначе три шкуры спустит; строгий… ух строгий, - отец уже забыл, для чего открыл капот. – Я ведь тридцать шесть лет проработал на руководящих работах, да прошёл войну и ещё калека!.. Они меня лично по телефону в День Победы поздравляют – сколько раз в райкоме нам, ветеранам, давали бесплатные наборы с продуктами: тушёнку по две банки, круг хорошей колбасы… и разную ещё чепуху. А тут за свои – даст; и тот и другой даст «Ниву» - она по нашим дорогам в самый раз по проходимости, в прошлом году, помнишь, как ездили на этой в дождь.
- Вы чего тут так долго? – пришла мать узнать, о чём говорим. – Ещё без отца рос, войну прошёл, инвалид второй группы. Иди, нечего на неё любоваться, - обратилась к отцу, - неси пелемени из холодильника… Закрывай гараж – остыла теперь, а то мимо нас проехала машина: пыль летит прямо на нас.
- Сама за ними сходи и вари побыстрее, он теперь есть хочет – не впутывайся в мои дела. Капот я для чего открыл? – а, хотел показать аккумулятор – поставил новый, у прежнего срок годности кончался. А тут поехал в Бийск навестить бабку…
- Тогда не стони, что с одной рукой её мыть замучился, - рассердилась на отца за не ту тональность в его голосе мать.
- Беда с ней, - проговорил отец, когда мать ушла, - давление на двести сорок не перестаёт у неё… От Витьки с Надькой письмо получили: внуки растут – учиться ни тот, ни другой как следует не хотят, пишет сама Надька. Хватят они горя с ними, мер во время не принимают.
-Батянь, помнишь, как ты «воспитывал» нас офицерским ремнём?..
- Мало порол – тебя особенно, - засмеялся отец довольный, как вывернулся из положения. – Зря порезал ремень собаке на ошейники, когда ты в армии служил, надо бы его и для внуков оставить, - нелегко вздохнул. Витька окончательно на Украине осел. Я её освобождал… ранило при освобождении Джанкоя, мы его ещё называли Воротами Крыма - тогда Крым ещё российским был. Хрущёв к чему-то присоединил его к Украине, что хотели, то и творили, не спрашивали у народа… Как будто это им колун одолжить соседу на два дня, а потом вроде сосед помалкивает – ну да бог с ним, с колуном. А так, какая разница: живём в одном государстве… Главное, чтоб хорошо в Виннице жилось внукам, - отец задумался. – А вообще этого было делать не надо: матушка Россия столько крови за него пролила - подумать страшно; ещё при царе добровольно к ней присоединялись другие народы, чтобы выжить с помощью наших штыков; отец твой - вот, - отец покрутил правую высохшую руку левой рукой, она вращалась на сухожилиях, показал локоть, который походил на бесформенный кусок белого куриного мяса, подёрнутого плёнкой. – И наоборот, отступали к Сталинграду, а в тыл нам конница калмыков вышла, ею командовал калмык же Басанг Огдонов, а вооружили и инструктировали немцы; конный корпус в тылу – не шутка: отличались маневренностью. После занимался  ими СМЕРШ.* А в то время на нас немец пёр – вот он; а тут ещё свои же калмыки с чердаков по нам из пулемётов; к нашему приходу травили колодцы, в них бросали дохлых кошек – жара, степь – это надо было выдержать! С Огдоновым мы не столкнулись, отступали походным порядком; наткнись этот Басанг на нас, мы б дали ему!.. немец сталкивался с нами, не переставал удивляться нашей стойкости. Не шути, когда мы в боевом порядке, хотя и отходили…
Тогда Сталин давай выселять калмыков из их степи. Помнишь, на 4-ую улицу калмык привозил нам сено для коровы?
- Морда, как коровья лепёшка, ему было лет сорок с лишним, спокойный такой, - вспомнил я. – Мы ему ещё китайский чай, большую плитку дали из прессованных зеленых листьев – он ей обрадовался больше, чем деньгам.
- Как же, - обрадовался отец, что и я вспомнил. - Ты бы его ни за что не стал пить, выплюнул бы тут же: они в него ещё масло набухают, соли… У калмыков такой чай на первом месте, другой они не признают… Как пелемени? – увидел мать.
- Идите ешьте, пока горячие, - позвала она. – Масло, сметана на столе, перец и уксус я убрала. Ты, отец, тоже жалуешься на желудок, пока поешь при Никите без них.
- Пап, куда девался потом Огдонов?
* СМЕРШ – Смерть шпионам –  создан в 1943 году при НКВД для ликвидации агентов фашистской Германии и предателей соотечественников  (Автор).      

- Не знаю, не скажу – скорее с немцами ушёл через Румынию… Он южнее был, потому нам не встретился.
Сейчас клянут Сталина; будь на месте его другой, из сегодняшних кто, тогда б не Гитлеру, нам капут был. Тут Сталин для него оказался подходящ!.. Под Сталинградом ни шагу назад, иначе расстрел – сурово, но дальше отступать нам было некуда: отступи мы за Волгу, немец бы и за Уралом нас достал. Отступали к Сталинграду колоннами на машинах… И вот они, «юнкерсы», штук тридцать, в сопровождении «мессершмиттов» над нами, у-у, - изобразил их гудение отец. - Командиром дивизии у нас был генерал-майор Василенко, сидел в головной машине, продолжаем двигаться, машины с людьми и пушки прикрыты ветками; немецкие лётчики не поймут, чья колонна, и так и сяк кружат над нами. Нам же укрыться некуда – кругом одна степь и не было зениток с нами, у ребят, кто в кузове, винтовки и редко у кого ППШ и ручные пулемёты; у нас, офицеров, на себе только пистолеты ТТ. Они бы смешали нас с землёй, если б мы стали разбегаться… Здесь командир дивизии оказался на высоте, приказал не пользоваться рациями, иначе бы лётчики через радиоперехват определили, чьи колонны, и продолжать движение, сам же высунул из кабины руку, выпустил ракету не то красную, не то зелёную – «свои». Тогда сам чёрт не разобрал бы, где свои, а где чужие, такую кровавую кашу заварили с той и другой стороны!.. Тут их ведущий немец машет крыльями: «понял». Полетели в сторону Сталинграда – только тогда мы вздохнули облегчённо.
Я тебе не рассказывал, как за мной гонялся «мессершмитт»? Иду по полю в сторону одной из наших батарей и вот он из облаков, фриц увидел, что я с планшетом, погон на нас тогда не было, только кубари, значит я командир, он и давай по мне из пулемёта очередями стрелять. Я бегом, очереди ложатся то впереди, то сзади меня. Гляжу, разворачивается опять, я бегу под него: в таких случаях надо бежать под самолёт, труднее попасть. Кое-как добежал до своих окопов. Ух, и задал этот фриц мне тогда!..
Я усмехнулся, вспоминая тропарёвского сторожа на алюминиевой ноге, как тот, как и отец когда-то, убегал под летевший на него «Ford».
-Вот ещё как было со мной на фронте, погибнуть нелепо так – обидно, - мы поели, отец вздохнул и добавил. – Какое государство выдержало бы такую армаду – какой народ?!


                2

    Отец топил баню, мать повела меня к калитке: «Пойдём, я тебе покажу твою любимую розу. Почему-то нынче она одна распустилась, гляди какая!.. А на углу, где кадушка, нет; то ли зимой корешки подморозила?
Роза у калитки рдела на закате царицей торжества.
Ярко-красные до бардовой черноты бархатные, как удивительные лебеди, стоят, выстроившиеся в два ряда под окнами дома, гладиолусы.
- Кое-что хочу пересадить, люди посоветовали (матери ещё советуют!).
- А в прошлый раз, мам, молодой бутон у этой розы распустился? Ты говорила, что к холодам не успеет.
- Распустился – и какой ещё крупный красавец – я диву далась, уже кое-где на траву по ночам иней ложился, а он – нате! – под самый снег, - мать, глядя на меня, чему-то улыбнулась. – Завтра вдоль межи порубишь серпом чертополох, с отцом из-под веранды вытащите вторые рамы, пока ты здесь… покрасить бы их надо.
Слушаю мать, наслаждаюсь физической сопричастностью ко всему.
- Вон идут по дороге, глядят на нас. Нынче в Троицке так много новых людей живёт, что уже многих просто не знаешь, - и всё из соседних сёл перебираются; у многих уже дети выросли, стали студентами - а тут всё-таки центр района и главное, железная дорога рядом. В основном учатся в Барнауле или в Бийске – сейчас в совхозах молодёжь не заставишь работать, разъезжаются кто куда, не то время нынче пошло, - мать, всматриваясь, прищурилась. – Пошли в больницу – кто-нибудь лежит.
Ваши друзья шатаются по посёлку, пьют. Один, вроде, устроился работать… выгнали за пьянку - Генку Шубина. Ванька Сухачёв живёт в Бийске, прижух, новую квартиру с женой получили, она его в руки взяла, хорошо живут… родился третий ребёнок, кажется, девочка… а было двое мальчиков.
- Вот ещё кадр! – увидела соседку напротив бабку Рогожиху. - Закрутила носом… поняла, о ней говорим.
Дед у неё золотой, что бы ему ни сказала, бежит, сломя голову, исполнять, как золотая рыбка. Когда выпьет, возьмёт заслонку от русской печи и так подыгрывает себе на ней - заскучать не дает.
Повадилась засылать его к нам. Как только сажаю что-нибудь в огороде, он тут как тут, и один вопрос у него: «Раюшка, чего сажаешь?» Я вначале не разобралась, говорю ему, как есть, а после тот же лук у нас раньше по кулаку родился, а тут стал засыхать на корню. Хорошо научили добрые люди отвечать кое-какими словами и перед тем, как что-нибудь высаживаю, втыкать в землю нож и платок на себе наперёд узлом повязывать. С тех пор ша – отбегали!.. Я тебе не рассказывала, как однажды иду откуда-то поздно вечером домой – это было прошлой зимой, - подхожу к дому… и чуть паралич меня не хватил: из их трубы вместе с дымом вылетает на метле, кто б ты думал?.. Сама Рогожиха!.. Раньше они жили в Шипуновском районе, её там колдуньей звали – вон когда ещё прославилась!
- Отцу рассказала - он, чего?
- Ничего. Это, мать, тебе с дымом показалось. На облака тоже иногда глядишь, каких только причудливых форм они не приобретают – и форму человека, и медведя, и чёрте кого!.. Он коммунист, ему нельзя, - мать назидательно моргнула. – И ты с ним не спорь.
- Она прямо, как Маргарита.
- Какая Маргарита?
Я бегло пересказал ей эпизод из «Мастера и Маргариты».
- И впрямь она – только на девяносто лет старше, - мать усмехнулась.   
Рогожиха перестала смотреть на нас, выхлопала половик, унесла в избу.
- Собирайся в баню, - подошёл отец, - веник я заварил, холодная вода во фляге и на скамейке в вёдрах.
- Вначале натрись скипидаром, - приказала мать, - а ты, отец, сходи за баню, там, я видела, растёт несколько веток крапивы, пускай ей похлещется. Не смейся, - посмотрела на меня, - у тебя с детства ноги судорогой тянет… Сходи, отец.
Чистое бельё лежит на лавке. Не торопись, парься как следует, чтобы огнём горели ноги. А я пойду постель приготовлю, потом хорошенько укроешься одеялом, лежи, пока не остынешь.
Я плеснул кипяток из потемневшего алюминиевого ковша на каменку: пар белыми клубами охватил крохотное пространство, сворачивал уши, хватал за кисти рук, и вскоре сам я превратился в варёного рака. От скипидара и крапивы тело пылало - вот уж, точно, где и на кривой козе не объехать Манна: «крапива и та стрекается», - на мне кое-где прикипели берёзовые листья, дух от веника стоял густой и, чтобы не выскочило из груди сердце, поливал себя холодной водой.
Усилием воли оделся, вышел из бани, как пылающая головня, слегка кружилась голова.
- С лёгким паром, - поздравил отец.
Мать ждала на веранде:
- Иди ложись на диван; зачем грудь-то распахнул, закрой, для чего тогда парился, – я тебя сейчас укрою одеялом, иначе всё лечение коту под хвост. Скипидаром мазался, как велела?.. это хорошо, что горят… хорошенько укутайся… дай я сама. Лежи теперь; принесу компот, я его подогрела – в холодильнике стоял.
Компот смесь черёмухи и крыжовника погасил во мне пожар, силы покинули – я провалился в глубокий сон.


                3

    И так каждый день: к вечеру отец топил баню, мать напоминала, чтоб не ходил по полу, прежде не обдав его тёплой водой, и чтоб ноги не забыл натереть скипидаром.
С утра с отцом занимались по хозяйству, в обед уезжали на Загон, неподалёку озерца Копытце, Синенькое, Мопра. Любуюсь на заросли тальника, ив, черёмухи, приходят на память строки из Рубцова: «Тихая моя родина, я ничего не забыл»… Мопра – название из Жорж Санд? Останки фундамента нескольких домов неподалёку от озерка хранят былое.
Спрашиваю у отца:
- Мопра? – отвечает отец. – Было тут хозяйство, по типу колхозов, товарищество, дали название ему по имени международной организации - Международная Организация Помощи борцам Революции, – отсюда сокращённо МОПР, и озеро, по сути, старицу, стали называть Мопрой. Создали тут небольшой посёлок; потом всё развалилось, народ разбежался, кто куда поразъехались, остальное порастащили жители Тюмени – на том коммуне вечная память.
Красивая здесь природа: озеро, речка… выше, глянь, лес, поля, до самого Бийска степь. Одно время собирались там поселиться цыгане, но заставить их жить осёдло, у-у… что ты – кочевники, причём извечные.
Калмыков сослали зря - не надо было. Был у них, кроме Огдонова, Ока Городовиков – герой гражданской войны.
Это и нас можно обвинить за Власова… Того поймали, повесили.
Виноват Сталин?.. а нынче кто?.. Всё окончательно развалили, а ведь у них, сегодняшних, под рукой весь накопленный народом потенциал Страны, - но личный интерес оказался превыше государственного.
У Советской власти силища огромная, не шути, только её надо использовать умно, по-хозяйски.
Смотри, как росли вы с Витькой – всё у вас было, жили не хуже других; ты учился, кроме средней, в музыкальной школе и мог стать врачом, пожелай сам, не захотел – и всё за счёт государства.
Отец задумался; и вдруг посветлел:
- Мать всё цыгане донимали: не цыганка случайно? Лицо белое, глаза серые, волосы чёрные, стройная, весёлая, общительная, певунья, плясунья хоть куда!
 Я жадно смотрел на всё, что связывало меня с Загоном. Мы, мальчишками, прибегали сюда к цыганам. На Загоне всегда останавливался их табор: взрослые раскидывали шатры, разжигали костры, путали лошадей, отправляли пастись и совершенно не обращали на нас внимания; цыганята, наоборот, окружали нас и всегда что-нибудь просили; нас с Витькой не было дома до самой ночи - спали мы на сеновале.
- Слышь, кукушка? – отец замер. - Уж сколько лет она здесь!..
И опять под вечер баня. Разглядываю предбанник. На гвозде висит пучок душицы, на нарах, на которых последние два года мы с Витькой спали, пока он не уехал учиться в техникум, ящик с инструментом, тазы, вёдра, с чем-то узел. Сбоку двери окошко, через которое смотрел на звёзды.               
Здесь произошло моё посвящение из отрока в юноши, со мной, спящим, произошёл «везувий», помню, как при свете спички разглядывал стекло-молочную жидкость магмы-obsidian,s; с той ночи я перестал быть отроком: оргазм детских впечатлений во мне усилил желание познать женское тело – ранние впечатления чреваты большим любопытством к розовым червячкам в промежности девочек.
 Половое созревание – болезнь в детстве и пап, и мам, и бабушек, и дедушек. Вот как сказал об этом демиург прошлого столетия:  девяносто восемь или девяносто пять, не помню точно, процентов мальчиков и девочек подвержены забавному искушению полового самообмана.


                4

    Стучат колёса; мне кажется, они стучат со дня моего рождения, и, наверное, будут стучать до моей смерти. Гляжу из окна на Россию – экий простор! – не вёрсты сменяют друг дружку, а дни и ночи.
Скоро покажется Урал-батюшка с персонажами Бажова за окном.
Память перемежёвывает события: перед тем, как отправиться мне в Бийск, мать срезала самые яркие цветы, чтобы я положил их на могилу бабки Марины. Моргнула: «Отцу ехать хоронить запретила… у него сердце совсем никуда стало, - и уже громко заговорила. – Телеграммы тебе и в Винницу мы с отцом не отправили – всё равно бы на похороны вы не успели; жара поднялась – хоронили сразу». 
На кладбище звонкая сквозная осень. Потрещала сорока и улетела - где-то она теперь? Напомнила мне отца: говорил он со мной о чём угодно, но не о бабкиной смерти.
- Чай кому? - привёл в движение вагон голос проводницы.
Сосед глянул спросонья на часы, принялся укладывать свои вещи: поезд прибывал на какую-то станцию.
Заплакал ребёнок. Зазвенел медалями инвалид. И голос отца: «Тут и огрёб от фрица твой отец. Из санчасти на У-2 отправили меня в госпиталь в Сталинири, теперь и до того он был Цхинвали – это Южная Осетия и тоже в составе Грузии. Вот тебе ещё пример, чего не надо было делать».
На освободившееся место вселилась шатенка – ей идёт быть ею, кровь с молоком, напоминает куст нашей осенней бузины – вот почему бузина нравится котам, улыбнулся, но правильно ли я выбрал предикат и верны ли мои посылки, чтобы дать правильный ответ по законам силлогизма.
Чем больше мы нравились друг другу, тем больше в нас возникал протест. Прикрыв, как лиса-огнёвка, пушистые веки больших серых глаз, исподволь наблюдает за мной.
В вагоне-ресторане сидели почти что рядом. Жаль, что не пью. Она усмехнулась, как будто прочла мои мысли. Чертыхнулся: где-то в эмоциях дал промах.
Что меня обрадовало, на перроне подскочил азазелло – не каждому романисту дано судьбой, чтобы так вот в реальной жизни подскакивали к нему его персонажи. Он, конечно, меня не помнил, покатил с моей поклажей бог знает куда.
- Эй… погодь! – остановил его Тетерин. – К машине… вон к той.
Азазелло разглядел к какой, и уже мчал туда, куда указула ему сама власть.


                5

                - Как же ты, о мудрейший Ибн Сина,
                отнесёшься к этому явлению? -
                и, приняв протянутую золотую чашу
                с водой, Абу-Саид подбрасывает её в воздух.
                Летопись Бухарского эмирата,   в.н. э.
    - К-куда летим? – спросил Константин, усаживаясь в перпетуум мобиле, и икнул.
- Не вывались, - предупредила Алтуфьева-старшая, - вон ты сёдни какой тяжёлый! – строго посмотрела поверх очков на Константина.
- К-куда летим? – икнул тот и повторил прежний вопрос. – Ер-рошка, стервец, н-не л-лезь к-куда не просят… б-брякнешься!.. Музыку з-зака-а-зывать не-е стану.
Круто поднимаемся вверх, становится холодней, загустел вокруг нас туман.
- Не забирайся высоко, - осадил Кузьму Тетерин, - смотри, Елоховский стал со спичечный коробок! и одежда, - он не договорил, Козьма башмачищем пришлёпнул педальку, мы замедлили подъём и стали снижаться – и настолько плавно, я бы сказал, совершили овальный переход, что никакой тебе инерции, как написано про то в трактате у Ньютона. Опустились до такой высоты, что спугнули стаю ворон с их насестов. Одна из них на нас рассердилась и взяла курс на преследование. Уже и храм скрылся из виду, а она упорно гналась за нами.
- Какая фулюганка! – изумилась шерлок; утеплившись, она сама походила на преследовательницу.
Дремавший на запятках кот, так же пришёл в оживление: поведение вороны ему особенно не понравилось, готов был сигануть на разъярённую птицу, - одним словом, готов был совершить сальто-мортале. Наконец, птица отстала – не без стараний, естественно, вожатого и благодаря непревзойдённым техническим возможностям перпетуум-мобиле.
После нескольких минут впечатлений заговорила курушка.
- Не знаю, что завтра с моими бронхами стану делать?
Она и подумать не могла, куда собираемся мы улететь, если бы она знала, она б, как эта ворона, не отстала, сослалась бы на целебность воздуха тамошних мест: изумрудно-голубая лагуна, прозрачно-призрачный йодистый воздух у удивительного по красоте прибоя у скал необитаемого острова и дворец под сенью сиренево-голубых пальм на известковой террасе, построенный нами из розового туфа, и многое чего, что нам много крат привиделось в мечтах о перелёте.
Припасали сухари - тратили деньги, хранившиеся в сейфе Тетерина, - прикупили несколько ящиков консервов. Брянский составил список семян для будущего огорода, о козе с козлом пока речи не вели. «Ты хотел стать садовником. Передумал?.. решил стать колхозником-ударником? - пошутил над Брянским Тетерин. - Будешь им!.. Замахнёмся гектар на пять земли, Кузьма одолжит тебе кепку, чтоб не хватил солнечный удар, тяпку побольше вручим и шуруй - укроп окучивай! Вон сколь всего понаписал, я о таких семенах впервые узнал от тебя, чего в твоём списке только нет. Поделился бы с Алтуфьевой, старушонка и без того в тебе не чает души». – «Когда на Острове сядем жрать, написанного покажется мало, - парировал Костя. – А коль колхоз, то и остальным по тяпочке». – «Не-е-е… - заартачился Петро, - я человек военный: мне по уставу нельзя… я подхожу на должность старшины – то бишь, завхоза… Это Кузьма не сводит глаз с цветочниц, он и будет садовником». - «Уже точнее, - ржал Константин. – Я то в Париже собирался быть им». Ржали, как жеребцы, не знали: верить в нашу сказку или нет.
Вернулись в овраг, разошлись, как призраки, по разным сторонам, чтобы случайно не увидели нас вместе. Провожать старушку пошёл Кузьма, вслед за ними в своём чугунитово-зелёном кафтане, на котором ярче звёзд горели пуговицы, вприпрыжку помчался Ерофей, и даже обгоняя их, видимо, чтобы как-то согреться.
А на утро выпал снег.


                6

    Снег побелил наш двор – стал он чистым и пригожим.
Кузьма опять укутал себя шарфом, только глядят в хлебах васильками изумлённые глаза и нос торчит размером с топорище. «Ты чего?» - спрашивают его глаза. «Ничего, Кузьма, - отвечаю, - и лук в мешок». Он, смущённый, поворачивает глаза внутрь себя и думает бог весть о чём – озноб охватывает при мысли.
Над ним подшучивали.
Красноярова размечталась:
- Мужик он ничо, я б ему нарожала. Всё может так хорошо делать… в столовой стаканы до сих пор, как по команде, прыгают. Он ба и мне мог дома починить розетку.
- Тебе её Мыльников починит!
- причём тут Мыльников, у него самого семеро по лавкам.
- Ты собираешься рожать или чинить розетку?
- Одно другому не помеха! – не сдавалась несчастная женщина.
- Мотри, Анюта! – Мыльников прошёлся петухом вокруг Краснояровой.
Пришёл Щуркин:
- На пятый этаж подайте кирпич: подъёмник сломался.
Красноярова не пожелала о том слышать:
- Пусть идут подавать мужики.
- У ей розетка поломалась! – «заступился» Мыльников.
- У меня живот болит: натаскалась раствору…
- Никто не просит таскать носилки, будешь складывать, - успокоил её прораб, пунцово-розовый от выпитого.
Я и Козьма поспешили: вдалеке замаячила фигура бяши. Оба, как по команде, принялись обваривать колонны - знали, что очень скоро, чем мы занимаемся, узнает Колодников.








                Глава восемнадцатая


                1

    И вот ужё я в нашем дворе столкнулся с младшим сержантом Полубояриновым, он, выставив по ветру ноздри, что-то высматривал.
Ночью Кузьма, я и Брянский совершили полёт над 29-ым отделением милиции, в ту ночь дежурил Полубояринов, как только мы включили юпитеры, он выскочил из здания, тут мы ему и опрокинули на голову голубиный помёт или как его называет мать «подкормку», разбавленный до определённой концентрации, так, чтобы было не густо и не жидко.
- А-а-а… как, подлец?! – громоподобно хохотал Брянский, разглядывая пакостливого мента с недосягаемого «олимпа».
Полубояринов не понимал или отказывался понимать, что мы – это мы, стоял посредине клумбы, как статуя на пьедестале, обгаженный голубиными экскрементами – и мы его уже не видели в нашем дворе до поры.
О нас никто не обмолвился в милицейских сводках, даже не поступило конфиденциального рапорта наверх из упомянутого отделения. Так свершилось наказание за неслучайное обнаружение Горбунка в нашем дворе и его доставку в 29-ое отделение милиции, к которому мы долго и тщательно готовились.
Когда-нибудь по-моему Caprice, позже таким определю его жанр, станут ставить пьесы, балеты, оперы, и всюду должны присутствовать красочные и зрелищные картины – место мыслям определяю на подмостках, фабуле отдаю всю сцену, смысл сам предпочтёт оставаться за кулисами. Вся наша жизнь - спектакль абсурда.


                2

    Перемена Алексея Дворникова в воззрениях поразила меня: он во всём соглашался с Колодниковым, наш александр невский.
Колодников им был доволен, держал его в своих заместителях. От него же Колодников узнал, что я театрал, и решил не уступить мне:
- Моя вчера взяла билеты в ТЮЗ, - покосился на меня, - пойдём с детьми, поглядим, что к чему…
- Гляди там, не нажрись, - хихикнул Антошкин, - сам сойдёшь за Бармалея!
Раздался осторожный смешок.
- Я те завтра нажрусь: пойдёшь на ударную работу… и майор с тобой.
- Я причём? – вытаращил глаза от изумления и едва сдерживал смех Майоров.
- там узнаишь – причём! – не переставал обещать Колодников, - надо пробить дырья в железобетоне, их там ровно сто штук.
- Я чо, к слову, - стал оправдываться пузырь.
- и я – к слову!..
Походивший на кабанчика и бочонок одновременно, не переставая хихикать, Антошкин шмыгал носом.
Переключили внимание на Жильцова. Тот заканчивал с переодеванием и торопился на очередную партконференцию – их по указанию нового Кормчего, Рыцаря плаща и кинжала Х, стали проводить в после рабочее время; когда и он отправится на суд к богу, конференции и прочие собрания опять станут проводить «в рабочем порядке».
- Кровавый-то как торопится! – хихикнул майор.
- Он у нас образцово-показательный коммунист, - не без ехидства заметил Колодников, не то, что Никита, на партсобрание не затащишь. Жильцову дали команду итить – и он бегом… Новый Генсек церемониться не станет, чо не так – тут же к стенке.
- Никит, ты чего не идёшь с кровавым, ты же тоже коммунист? - повернул амбал ко мне морду, как груша, с жёлто-потемневшими листьями бакенбардами, подлаживаясь, как бы надеть на ногу носок с дыркой на пятке, повертел в пухлых руках, так и сяк примерял, наконец натянул пяткой кверху. – Не заслужил ещё у Тихорецкого доверия?.. Пузырёк, ты тоже на вроде числишься в коммунистах или уже того, квакнулся?
- Ему не положено, - ответил за Антошкина майор.
- … это почему ж?!
- по кочану и по кочерыжке!.. Его Тихорецкий с кровавым застукали с чешской плиткой: после работы в лабораторном корпусе сымал по сырому со стены себе домой. Прежде поди хреново уходить с работы раньше времени: придуть отметятся – и домой… Теперь не уйдуть, не те времена наступили… чуть не того – сразу к ногтю, – Майоров «грешил» диалектом среднерусской полосы в угоду прежде Мокию, теперь Саше Колодникову – как, впрочем, и другие, за исключением цыгана: не казаться «слишком грамотными», что не поощрялось и среди начальства; такова Россия во все времена, развёл бы руками Гоголь, а Екклезиаст поразился б такому зело борзо.
Из раздевалки мы разбежались в разные стороны, поспешая всяк к себе.


                3

    Набирал силу март; и пришла в наши горячие головы очередная «авантюрная» мысль. Усадили за «зингеровку» Алтуфьеву-старшую, изумилась обилию разных по цвету лоскутов, принялась за работу.
А в один из прекрасных солнечных дней огромный лоскут, оранжево-голубой с одного бока и изумрудная зелень и марс коричневый светлый с другого, превратился, как нам казалось, в летающую «тарелку», какими их описывает молва, которая в конце концов превратилась в науку уфологию, она поднялась из не совсем вытаявшего оврага и понесла нас по лазури неба - воистину красотища небывалая!
- Что о нас теперь скажут? – хохотал Брянский. – Кузьма, включи прожекторы для просветления обывательских мозгов!
- Зонд, обыкновенный метеозонд оторвался на какой-нибудь станции, - успокаивал под нами кто-то больше себя, чем собравшихся рядом.
- Никита, ты возле иллюминатора сидишь… на-ка, вот это! - Тетерин подал мне круглый аквариум.
Я сунул в него голову и высунулся наружу. Такого народ не ожидал. Тут и Ерошка высунулся узнать, кто это там тявкает – тявкала собачушка.  Зевак и вовсе взяла оторопь.
- Готовьсь, - скомандовал Петро, - Лубянка!.. Кузя, делаешь три круга вокруг – и на всех парусах домой… Во имя Отца и Сына и Святого духа!.. Здесь те, кто собирался нас поймать сачком, - Петро даже перекрестился.
Трижды облетели вокруг здания – любопытно, видели нас из окон?  Мне показалось, стоящий на Площади бронзовый Дзержинский, погрозил нам пальцем. 
Повернули к оврагу. Что-то будет? – задал каждый из нас себе вопрос.


                4

    - Сидели на жёрдочке три синисы, - произнесла тост в честь своего дня рождения курушка, тост показался оригинальным, - одна и говорит: «Если одна из нас улетит, то две другие будут щастливы». А сорока мимо летит, услыхала, чего она сказала, и говорит: «Никто ещё не стал щастлив на нещастье другого». Я чего хотела сказать, штобы все мы жили дружно.
Мне показалось и Брянский понял, о чём речь в бабкиной притче, но нашёлся отвлечь всех шуткой, поддел вилкой кусок холодной телятины с хреном, перед тем, как отправить его во чрево, торжественно произнёс: «Хороша телятинка по-бретоновски!»
- По-бретоновски делается совсем не так, - замахала руками именинница, -  готовится из ноги, добавляется, - повидавшая на своём веку старушонка принялась красочно расписывать нам, какие из приправ и что из других продуктов добавляется к телячьей ноге, но главное… фасоль – именно она главный компонент блюда, а не картофель и чеснок.
 Кузьма, как и я, из почтения к возрасту именинницы едва пригубился к рюмке – в остальном, что расставлено на столе из съестного и безалкогольных напитков, преуспевал. Напротив и на два стула левее от него восседала Неонила Александровна Тютюрбаева, прищурившись, она внимательно разглядывала его сквозь очки: такое впечатление, что лик Гражданинова в её сознании раздвоился, она знала от Анны Венедиктовны, что Кузьма живёт у Брянского, но Неонила Александровна, видимо, никак не могла припомнить, где она могла ещё видеть подобный лик.
Кузьма не видит ничего, кроме селёдки, густо пересыпанной луком, сочной телятины с хреном, из сухофруктов  сладкого компота, как обычно с ним бывает в этом доме, слишком приторного, минеральной воды, пирогов со всякими соленьями  и вареньями, творогом и яйцами, с картошкой и из свежей капусты, наконец, любимых Брянским наваристых щей со сметаной и сибирских пельменей, слепленных самой именинницей ради, думаю, меня.
Брянский поостерег Гражданинова, наблюдая, как тот сочетает несочетаемое:
- Это тебе не геометрия Лобачевского, - толкнув Кузьму локтем в бок, сказал тихо, но сидящие услышали.
Тут именинница тоже решила не уступить в интеллектуальных познаниях, как когда-то высказалась по поводу Маяковского, произнесла фразу, над которой в этот раз никто не засмеялся:
- Што б вы хотели? И у рыбы кровь красная! – лишь взоры гостей обратились к сёмге и звонко залаял Филька, видимо, на него она произвела впечатление.
- Ути, мой хороший! – Брянский сунул конфету ему в хромовый ротишко, тот с ней укрылся под столом.
- Перед вами прыгал, - показала Верочка на потолок, - едва Кузе не до шеи.
-Ео хозяйка так приучила, - добавила к сказанному Верочкой эсквайр, - штоб так всех встречал, потому и стал ипилептик.
- Как – «эпилептик»?! – удивился Брянский.
- у…адёт и судо…гой его колотит! – разъяснила курушка с до отказа набитым ртом.
- У-у – зарычал Константин – он и Тетерин успели опорожнить бутылку столичной и кувшин наливки.
Тетерин сидел с глазами, как у лежащей перед нами варёной рыбы, а Брянский продолжал рычать: его раздражило, что он услышал.
Белый кудрявый лопушок с серыми ушками вновь пророс между стульями возле колен смуглого гостя, вздумавшего так грозно рычать.
- Скусно? – захохотал смуглый пришелец. – На ещё!
- Не давай  больше, - замахала костлявыми руками Анна Венедиктовна, - у его от их начинают гноиться глаза.
К тому времени стол накрыли заново, стали пить кофе, безукоризненно сваренное Юлией.
- За подарок спасибо, - поблагодарила старушонка, разглядывая козью шаль. – Где ж такую взяли?.. Какая богатая! пух один… Глядите, могу упрятать в горсти!.. Ну спаси…очки – и… де такую … яли-то? – пробовала шаль на зуб.
- Где взяли, там её уже нет, - довольный рассмеялся Брянский, кивнул в сторону Тетерина, - вон у нас кто с тёщей общий язык нашёл: она из любви к зятю и связала с себя для дамы-именинницы, - (не станем оглашать, сколько стукнуло даме),
- Спасибочки ей передайте, как её зовут-то, пригласить надо было б и её.
-Зовут её Александрой Васильевной, а приехать она б не смогла: у неё больное сердце, - ответил Тетерин. – Для неё не ближний свет добираться из-под Владимира до Москвы и тесть не отпустил бы одну.
- Тестя надо было бы тогда пригласить, - не унималась возбуждённая «царским» подарком именинница, - ео… как звать? – не переставала теребить зубами шаль.
- Митрофан Петрович.
- Он тоже на ладан дышит: инвалид первой группы, ему обе ноги на фронте оторвало – добавил к сказанному Петром Брянский.
- О, господи!.. чем же я им тогда отвечу?
- ничем, - усмехнулся Тетерин. – У их козы с козлом ещё пух нарастёт.
Упоминание о козе с козлом вызвало смех у  Брянского и у меня - Кузьма оставался безразличным к нашим застольным беседам.
- Гляньте, чего теперь девки мои мне преподнесли в подарок! – курушка отложила шаль, удалившись на некоторое время; вернулась в жёлтых шортах, в жёлтой панаме и в импортных противосолнечных очках, вся пунцовая от внутреннего огня (это в её-то возрасте!).
- У-у – раздался с нашей стороны гул одобрямса.
- Самое то, - воскликнул Константин, - загорать на даче!
- А вам спасибо за цветы, - обратилась Анна Венедиктовна ко мне и Кузьме.
Мы были рады случаю, сведшему нас всех вместе на этой очень скорбной земле – мы радовались этому и вчера, и, дай бог завтра. «Одобрямс!» - смеялись мы.
У-тю-тю! – целовал Жанку в мордашку, окончательно окосевший Брянский.
Мы рады были и этому крохотному существу.


                5

    Константин чинил себе майку, когда вошёл Тетерин и сообщил новость:
- Собираются сокращать.
- Тебя? – Константин отложил починку.
- кого ж, - усмехнулся Тетерин, - и ещё двух – фамилий пока не называют.
Такой возможности Светозаров не упустит, теперь он наверняка догадывается, что избавившись от меня, избавится от галлюцинаций.
- Охолонь, - Брянский закурил, - тут трэба подумать. Выпить, ничего нет, зато я вам глазунью, из чего вы думаете, сварганю?..
- Из крокодильих яиц, - пошутил Тетерин.
- Уже близко к истине… Ещё у кого какая будет версия? Версий ни у кого больше не оказалось.
- из… впрочем, зажарю – узнаете.
Водрузив перед нами через десять минут на медной подставке сковороду, Константин торжественно предложил:
- Дегустируйте!
Первым уселся к столу Кузьма, Тетерин и я присоединились позже. И напрасно: яйца оказались перепелиными.
- Скусно? – полюбопытствовал Константин.
- Скусно и полезно, - ответил в тон ему Петро. – Допустим, на Острове перепела не водятся, но какие-нибудь пернатые есть.
- го-гу, - гоготал до отказа набитым ртом Брянский, - аллигаторами называются.
- Они тоже несутся… повторяться не буду - парировал Пётр.
- Какой, оказывается, Петро, ты умный! Чайки на что? жить-то будем на острове - вокруг островов всегда бывает мо-о-ре! где море – там чайки!
Тетерин усмехнулся в ответ не без ехидства. – Когда захочешь жрать крокодильи тоже не просто экзотика, надеюсь, покажутся не хуже перепелиных. А черепашьи?.. А ты… мо-о-ре… чай-ки!..
О притягательности неведомых островов и их обитателях мы проговорили до позднего вечера, забыв обо всём на свете и про Петрово увольнение.








                Глава девятнадцатая


                1

    В летнюю ночь 1984 года приснился Новогодний сон. Ничего странного, подумал, во-первых, духотища экая, даже настежь растворённое окно не способствует проникновению воздуха, может, до Брянского что-то доходит, он у самого окна, до Кузьмы вряд ли, он посередине, во вторых, я не знал, что, во-вторых, и с сердцебиением, разомлевший ото сна и духоты, вспоминал и удивлялся тому, что приснилось.
Будто мы собрались покружить в Новогоднюю ночь (это ли не блажь по Фрейду в этакую-то духоту) над празднично убранной городской ёлкой на Пушкинской площади. Нарядили Тетерина Дедом Морозом, шерлока Снегурочкой, Брянского Бармалеем, меня Медведем, Кузьму Жирафом, Ерофея оставили самим собой, он и без того был эффектен в своём кафтане с красными перламутровыми пуговицами, шикарными петровскими усами, стоял, как на часах, на запятках и шевелил хвостом, когда проявлял особое любопытство, что творилось на земле. Горела разноцветными огнями ель перед нелюбимым мной Тверским бульваром. Играла музыка, катались с ледяной горки праздные люди – множество огней и великолепно сказочных персонажей изо льда и снега не позволяло увидеть нас в вечернем небе - попросту, отвлекало.
Тетерин подал команду включить юпитеры и начинать медленно снижаться. Кузьма тут же включил вверх голубой, вниз сиреневый, зелёно-яркий и лимонный – эффект оказался неожиданным. Кто-то изумлённо воскликнул: «Глядите!.. ха-ха-ха!..» - никто не хотел верить в нашу реальность: все подумали, что «Ford» и мы в нём - цирковой трюк и подарок москвичам от столичной власти.
И как подтверждение выводам: под нами гостей Столицы, облитых сиреневым, лимонным и зелёно-ярким светом, таращащих на нас глаза и кричащих нам приветствия  и поздравления с Новым годом, бросая вверх рукавицы, не прельстила мысль о НЛО. Красочный Дед Мороз спустил на леске ликующей толпе бутылку «советского шампанского», а ещё красочнее Снегурочка осыпала её обилием шоколадных конфет: «Белочка», «Ночка», «Красная шапочка» и прочими сладостями - перечислять их, значило занять не менее страницы.
Странным мне показалось, осыпая щедротами москвичей и гостей Столицы, шерлок то и дело выкрикивала, вместо  фразы « С Новым годом!»,  «Христос Воскресе!» К чему бы это?..
Юпитеры «Форда» ослепили разноцветными лучами Пушкинскую площадь, самого Пушкина, поднявшего голову и приветственно помахавшему нам рукой, не в пример Железному Феликсу, - зрелище невероятное!
Из репродукторов раздался бой Курантов Спасской башни, его никто не слышал в гвалте ликований по поводу нашего прилёта.
Как я упомянул, среди толпящихся в основном были гости Столицы, они предпочли пребыванию на грязном полу вокзалов гуляние по ночной Москве, часть из них называли мешочниками, о них сказано было выше, по причине даже, если хотите, их личного отношения к собственному сюртуку, как о том сказано у Маркса. Не в пример, как к своему относится Ерофей,  давным-давно рукав сменил зелёный окрас на чугунитовый, как пиджак Кузьмы. Главное, не сюртук и не ананасы в шампанском государственному жителю особенно покажутся – колбаса, она родимая, из-за неё-то и происходит сыр-бор разных революций.
Бармалей высунул страшную голову из иллюминатора и так зарычал и зашипел, собрав воедино «р» и «ш», что, высунувшись с запяток, как с театральных подмостков, Ерошка, едва не сиганул вниз. Люди также испугались небывалого шипения, превратились в тараканов (ведь это был сон), побежали по площади в разные стороны, как по голому столу, когда неожиданно для них в помещении включают свет.
Неожиданно для нас стала удаляться в Бездну Алтуфьева-старшая, на ней уже не было ледяной епанчечки с попадольцами, узорчатого кокошника с алмазами, голубых сафьяновых сапог, осталась, в чём мать родила, и также всё кричала «Христос Воскресе!», и превратилась в щепоть морозной пыли, растворившейся на глазах во мгле сияющей огнями ночи. Из Космоса глядела на меня ледянящими глазами Незнакомка и звала к себе леденящим молчанием. На месте Ерошки появились Голубовато-Ореховый кот, он зашипел, Рыжий козёл, сунув копыто в рот, засвистел, Огонь на Чёрных Головнях Петух, вместо «кукореку», закричал несуразицу,  отчего я проснулся.
В ногах Козьмы возлежал в лучах-зайчиках сын шахруна, из кухни внёс чайник со свистком Брянский. И переполняло светом утро.


                2

    «Спасибо тебе за розу – она прекрасна. Я поставила её в вазу (ту, что стоит на телевизоре), и она никогда не увянет, так и будет стоять пока ты не приедешь снова.
Пусть никто её не увидит и не почувствует её аромата – я вижу, и когда захожу домой – голова кружится от её запаха. Я очень люблю розы. Спасибо тебе.
Я сама себя не узнаю, Никита, я хочу чтобы ты знал, когда ты позвонил тогда, вечером, сердце моё оборвалось и упало. Когда я увидела тебя, я не знала что мне делать и что сказать. А самое непонятное, это то что меня мучили мысль – вдруг Иришка тебе не понравится, - а она была без зуба, в двух ночных рубашках, и мы друг к дружке жались «чтобы теплее было». А потом я почувствовала, что сидит и глядит на стены родной человек. Понимаешь – родной!
Это не поймёшь, конечно, это просто надо чувствовать. Я не знала, как и что говорить, и говорила то «ты», то «вы», но чувствовала – родной. И стало мне страшно. А сейчас я пишу тебе это для того чтобы ты знал это что у меня внутри. Ведь часто люди говорят совсем не то что внутри. А я этим отрезаю и себе путь к отступлению. Ведь я и сама себя боюсь. Никита, я вредная, злая и гордая – это самое плохое что во мне есть и я говорю об этом, а хорошее  ты сам  увидишь и поймёшь. Но это от того, что я вся издёргана и жизнью и сама собой. А сейчас я потихоньку оттаиваю, когда-нибудь может заплачу. Ведь я даже плакать не могу, а порой так хочется.
Никита, не сердись на меня за этот сумбур. Я должна тебе рассказать это. Мне, Никита, очень трудно и сердце болит. После того как мы встретились, я уже не могу жить по-старому, что бы я ни делала, как бы ни поступала, я всё время думаю о тебе, советуюсь. Даже готовя обед, прикидываю, понравилось бы тебе или нет. Потому что если я приняла какое-то решение, то это окончательно и сейчас мне трудно – ты далеко и становишься каким-то не реальным. Я понимаю что люди все разные, что у всех разные характеры, привычки. Недаром говорят что надо вместе съесть пуд соли, чтобы узнать друг друга и понять. Я даже порой боюсь тебе писать то, о чём думаю. Ведь ты так мало был рядом, да и меня плохо знаешь, поймёшь ли? Да и нужны ли тебе эти излияния? Но как трудно жить, имея на сердце камень невысказанного.
Я не умею скрыть что-то, хотя понимаю, что надо быть гибкой. Но мне очень тяжело, просто чисто физически чувствую тяжесть в сердце, потому что не могу понять тебя до конца. Вчера шла вечером, хотелось упасть на скамейку и зареветь во весь голос. Я очень хочу чтобы я была нужна тебе, ежеминутно; я всегда говорю с тобой – дома, на работе. Когда очень занята или работы много, конечно не будешь думать о человеке постоянно. Но в такие дни я прихожу домой, всё-всё, что необходимо, переделаю, ложусь в постель, Иришка засыпает, и я начинаю говорить с тобой. Рассказываю, спорю, доказываю, иногда ссорюсь чуть-чуть, так и засыпаю за разговорами. Это мои минутки. И так каждый день. И всегда думаю, чем ты занимаешься, о чём ты думаешь…
Ты уехал и ни слова о своём житье-бытье. Я не знаю как у тебя дома дела, говорил ли ты обо мне. Встретился ли с Эйгелем, сократили вы твою поэму, о чём говорили, что решили. Чем ты сейчас занимаешься, что пишешь? Готовишься  ли, учишь ли язык сам, нашёл ли репетитора? Ты отдавал свои рукописи в редакцию – что тебе ответили? Даже все эти и многие другие вопросы решены отрицательно, я хочу знать об этом, потому что это твоя жизнь там далеко от меня, жизнь, о которой я ничего не знаю. Но хочу знать потому что не понимаю, как можно жить отдельно от дел, мыслей, неудач и радостей дорогого тебе человека?!
Я хочу быть нужной, необходимой тебе. А если ты считаешь что не стоит говорить мне о своих делах, то ты неправ. Люди часто живут под одной крышей и едят суп из одной тарелки и спят в одной постели, но они далеки друг от друга как два полюса. А бывает, и наоборот – видятся редко, а
может и совсем не видятся, а необходимы друг другу что воздух. Я хочу чтобы тебе было трудно дышать без меня, а со мной легко! На меньшее я не согласна. Никита? А как ты думаешь, можно ли писать подобное жениху? – в этом месте я усмехнулся. – Тебе не режет слух это слово? А мне оно нравится. Оно предвестник радости. Для меня, во всяком случае, - далее она перечисляла длинный список, что и чем лечить, если заболею вдруг тем же, передавала привет от мамы, брата и дочери. – Никиточка, а я в театре была, всем коллективом ходили после работы. Смотрели «Ловите контрабаса и вяжите его» - это пьеса об Италии сегодняшней. Играли – хуже не бывает. А ведь была премьера. Переоригинальничали очень. Купил ли ты себе пальто или ходишь всё в том же? Пиши мне всё-всё. Я хочу хотя бы так быть с тобой рядом. Умоляю.
Good evening!
It is necessary that you cold read books in a foreign language (English). To study well is not an easy task. You duty is to study hard…
I recommend you to work at the language as much as possible.
And you must work systematically.
To understand this letter without a dictionary one must know English well. But the letter to be read by you is rather easy.
I want you to read this letter your – self.
The letter which you see in your hands is mine.
You know me well do not you?
You understand me well.
Good – bye, my friend!
P.S. Позавчера сдала зачёт на 5 по ФМХА – есть на нашем факультете такой предмет. Так что и я делаю успехи хотя бы кое в чём.
До свидания, дорогой мой муженёк, целую тебя, единственный мой, любимый. Жду!!!
P.S.S. Так и не дождалась я от тебя письма. Твоя знакомая Незнакомка (К т о внушил ей это имя?!) Лариса.
                17. 12. 1981г.
Письмо написано давно, но получено мною в совершенно новом конверте, на месте штемпеля ясно проявилась часть когтистой лапищи голубовато-орехового цвета какого-то солидной величины зверя, и адрес указан на почтовый ящик Брянского.
 Слово «Незнакомка» с прописной буквы и голубовато-ореховый отпечаток части когтистой лапищи давали мне право на условно-категорические умозаключения. Тогда для чего Незнакомке понадобилось односторонне прервать связь между мной и Ларисой, моего письма она не получила, а её письмо я получаю странным образом, видимо, Незнакомка экспериментировала над нами в наших отношениях, а, может быть, по внеземному завидовала нам и чуточку даже ревновала, иначе зачем бы она показала мне своё Лицо и в огненно-сферическом шаре, и на Тверском Бульваре, когда её увозил иностранец, она как бы специально повернулась в мою сторону, чтоб я мог рассмотреть в ней её внеземную красоту, - но лицо у неё, хотя и было изумительно красивым, белым с большими серыми глазами, прямым классическим носом, аккуратным ртом с бледно-фиолетовыми губами, обрамлённое рыжими волнистыми волосами, спадающими золотыми локонами на высокий лоб и плечи, было холодным и даже, несмотря на исключительность красоты Незнакомки, из-за, видимо, неземной холодности отталкивало, - такое ощущение разве ж можно сравнить, глядя на красивую покойницу.
Нет! – с чем столкнулся я, не в детстве пережитая болезнь, не effectus от прочитанного, а вначале услышанного впервые мной с подмостков Зала № 3 Библиотеки им. Ленина  Романа «Мастер и Маргарита». Булгаковские бредни становились для меня реальностью: если мир не такой, каким мы его видим, то наша жизнь на Земле не менее притягательна для обитателей Космоса, равно как и их нам.


                3

    Был воскресный день, было куда пойти. Вышагиваем с Кузьмой по базарчику.
- Здрасте, - улыбнулась нам молодая и красивая, особенно глазами, представительница слабого пола, - угощайтесь, - протянула бумажный кулёк с золотыми, обильно осыпанными сахаром, пончиками.
Несмотря на то, что Кузьма обожал пончики, он всё же спрятался за мою спину: он ещё не пережил в глубине сознания конфуза с мороженицей и теперь боялся случайных встреч.
- Я Маринина соседка, Лия Алилова.
Глаза у неё тёмно-серые и раскосые – в том и заключается их красота:
- Марина с Константином мне показали вас случйно.
Хитрец Брянский, подумал, молчал до сих пор.
Дома Брянский развёл руками:
- У неё ещё намедни мужик был, откуда я знаю, что у них! Парняга ничего, пьёт, меру знает, наш, русский, она-то татарка… Не поделили чего-то, к тебе подошла; или приглянулся ты ей слишком, - а Серёга ничего мужик… а то сходим, она живёт с Маринкой в одной коммуналке… я сейчас позвоню им, чтоб пришли. Заодно водочки прихватят для знакомства – с нас закуска.
- Здрасте, - поздоровались обе, как можно весело - одна, подбадривая себя, другая подругу.
- Привет!.. и водочку прихватили с собой – молодцы! – похвалил Костя ту и другую, как будто только что по телефону не говорил об этом Маринке. – Сейчас закусон готов будет, а вы пока располагайтесь, я – мухой!.. Как-никак свадьба, - захохотал хлебосольный хозяин комнаты.
- Помолвка, а не свадьба, - поправила круглая его сударыня.
Женщины не стали нас ждать, взялись за дело сами.
Принудили и меня выпить, не помню какой, сок. Моя новоиспечённая суженая прижалась ко мне, так что я ощущал её тугое бедро, наши руки под столом иногда жарко сплетались, а её темно-серые глаза заставляли меня позабыть обо всём.


                4

                На озарённый потолок
                Ложились тени.
                Б. Пастернак
    У себя дома цепко обвила меня, подобно хмелинке дуб, забормотала на своём дикарском наречии.
«Ты чего?» - спросил, озабоченный её бормотанием.
Открыла глаза:
«От сейфа ключи забыла передать, как теперь в него попадёт Татьяна, - достанется завтра».
Лили, так стал я называть её, работала в химчистке, опять закрыла глаза.
Под нами поскрипывает старый диван, ещё немного и начинает «скрыпеть», того и гляди развалится.  Стало жарко, забормотала, как прежде, что меня только что заставило проглотить обиду, между потными телами образовалась трясина, отчего раздался звук лопающегося пузыря – один, другой; обожди, проговорила, перевернулась круглой задницей кверху, поднялась, бросила между нами махровое полотенце: «Ты чего разглядывал, думал, у татарок поперёк? – прыснула. Помолчала. – Никит, ты на бабкиной дочери женишься?» Наступила тишина, когда слыхать, как прогибается под бегущим тараканом половица. И опять Его величество вторгается в эдем молодой блудницы.
«Я скоро получу квартиру, - зевнула. – А бабкиной дочери набью морду, - обняла, поцеловала в щёку. – Всю жизнь ждала, когда полюблю, теперь никуда от меня не денешься». – «Эй, подъём, - застучали в стенку Брянский и Маринка, - хватит спать!» Мы прыснули тихим смехом. За стенкой захихикали, чем-то загромыхали, задвигали стулом.
Алилова стала звонить и заходить ко мне в гости всё уверенней. Маринка в этом ей потворствовала. Константин чего-то ради рассказал мне почти что анекдот про Бортникова, как тот в армии мечтал заняться любовью с учительницей и чтоб она обязательно носила очки. «Наконец познакомился с одной… Когда она в порыве любовной страсти сбросила их, Бортников как заорал, чтоб надела обратно на себя», - Брянский и я хохотали до слёз. Костя, видимо, рассказал этот эпизод из жизни Бортникова к тому, чтобы я рассказал ему о себе и Лили, - а, может, так, к слову, - Брянский хохмач.


                5

    Снова и снова возвращаюсь мыслью к Козьме. Он может умереть, как земноводное без воды, ему необходима прежняя среда обетования. Что может обещать наша цивилизация и что он может дать ей в наших условиях, перетащивший с погибшего корабля уцелевшие обломки своей, как некогда поступил Робинзон Крузо, но тот остался пребывать на своей планете, в привычных для него земных измерениях и не потерял облика цивилизованного человека лишь из-за того, что сохранил родной язык - сохраним ли мы наш на Глаббдобдрибе, Острове, которому не дали ещё названия.
Иногда Кузьма беззвучно плакал наедине с собой, собирая слёзы в обе ладоши, как бриллианты. Мне хотелось привести его в ближайший фотосалон и сняться с ним на память, но наша человеческая черта, перекладывать всё на завтра, не дала нам такой возможности и кто поверит, что Гражданинов законнорождённое дитя неведомой цивилизации @Z. КУКОРЕКУ конечно шутка. Он и спать-то почти не спит: то гоголем, то горностаем, то серым волцем рыщет по двору; для него наш мирок в трёх ипостасях – поесть, поспать, ублажить жеребячью страсть – приемлем только отчасти, он и от Ганны убегает оттого; созерцал я золотое его сечение: собиралась смола пролиться до земли, да так и застыла в начале пути и стала походить на золотую пуговицу, о которой и упоминала, может быть, Красноярова на «суде» по поводу «крещения» Кузьмы в котловане.
Вечером он и кот продолжают глядеть в «телескоп» на звёзды. Под утро гремят сковородой.
На работе нам нередко кричали: «Чёртовы лимитчики! – из-за того, что в обеденный перерыв в гастрономе у касс расплачиваемся без очереди. - Откуда вас понаехало, чертей, на наши головы!» Обычно скорый на слово есенин весело отвечал: «Из леса вестимо, из Тмутаракани!» А ведь строится Москва благодаря нам, лимитчикам.
Ворошу память, как советовал Франс, хотя бы для истории; ни одна цивилизация не оставила документа о космических пришельцах, кроме как изображений на иконах, то же название переулка Посланников настораживающе наводит на мысль, связанную с Кузьмой.


                6*

    Одиночество ещё не трагедия – сон Её вещующий, сок цикуты в руках у невольной Избранницы в сияющих одеждах. И доколь сияние не иссякнет, никто Её не увидит, перевоплотившуюся, только подаст знак во сне, отчего вздрогнешь сердцем и, проснувшись, похолодеешь и вспомнишь Бога, может быть, впервые, и дай-то бог; не рви одежд своих, прими достойно Избранницу не тобой для тебя избранную - она порог, за которым Вечность. И звезда сгорает не бесследно и не напрасно, чья-то душа пересекла этот чертог – кончилась одна жизнь, родилась другая, чтобы вот так насладиться звучанием неведомой скрипки, чтобы вот так пересекали двор чьи-то тени, чтобы вот так стремиться к звёздам, как Козьма, и вторгаться в эдем с трепетной розой у калитки; и пока яд цикуты не у тебя в руках – живи и мучайся. А впереди Вечность…

*Эта пустяшная  с е к с т а, казалось, Читатель, написана не в угоду композиции: этот миг моей жизни причастен к великому (Автор.)








                Глава двадцатая


                1

    Гляжу на дрожащую одинокую звезду.
Лили уткнулась головой мне в плечо, подсчитывает, чего и сколько надо купить к свадьбе. Зеваю. Где-то орут коты, любовные дела у них закончились, наверняка это у них спевка. Ерофей не упустил случая заложить потомство в живот драной кошке, из всех претенденток и красавиц выбрал её – теперь у неё котятки, один очень походит на Ерофея, с большой головой и сильными лапами. Котёнка назвали Ерофеем (Надо ли при живом-то «отце»?).
Пожилые женщины и дети со всего света натащили для котят пеленок, поместили их в коробке из-под конфет в одном из подъездов.
- Хочешь, рожу тебе мальчика?
Усмехнулся.
- Ты чего, - поглядела подозрительно.
- Так, - гляжу на звезду. – Мне до тебя не дойти, потому что, - слагаю в голове. – Нет. Мне до звезды не дойти, потому что моя звезда гораздо дальше. Звучит лучше… Нет, прав к т о сказал: «Познайте истину и истина сделает вас свободными».
Днём мы умираем от скуки на стройке, вечерами мечтаем о Париже, проговариваем детали переселения на необитаемый остров.
Вели разговор о коте.
- Жарко ему будет в такой шубе, - рассуждал Тетерин.
- Ничего, выкопаем погреб, будет в нём в жару, как пещерный лев, отсиживаться, - заодно нашу провизию от мышей сторожить – практику в гастрономе проходил.
Посмеялись, вспоминая прошлое Ерофея - рассказ Брянского о заточении кота в леднике.


                2

    О том, что я знаю кошачий язык, Ерофей узнал по нелепой случайности, едва не приведшей его к гибели.
Как-то за ним погнался реликтовый пёс. Долго не раздумывая, Ерофей что есть духу (с его-то весом!) помчался к тому месту, где был спрятан форд - из оврага, возле которого однажды обнаружили мальчишек, лазивших по его склонам, но не так, как когда-то я с друзьями по склонам Парухиного яра катался на заднице, дух захватывало, нёсся по порожистой глинистой поверхности вниз к самой речке, вот было смеху, сейчас не то, «Форд» мы перепрятали во двор овощного магазина, так что и Бортников не догадывался, что хранится на его складируемой территории, где уложены в штабеля деревянные ящики из-под овощей; угол двух штабелей и стена пристройки и здания составили скрытое пространство, в него и сажали мы по ночам нашего уникального Горбунка или, как стал я иногда его называть, Пегаса, а пространство его стойлом. За мраморным догом крупным намётом мчался его хозяин, опасаясь потерять реликтового пса, гордость семьи. Я же заорал от баритона в ля бемоле до разрушающего слуховой аппарат баса фа контроктавы, извлекая из всего себя звуки, где «р» и «ш» угодили под один флажок. Тут затормозил не только Ерошка, превратившийся в пуховый шар, но и могучий псина с отвисшей пудовой челюстью, разбрасывая по сторонам, как пряжу, слюну. Это спасло  кота от неминуемой гибели: успел-таки вскочить на дерево.
Дома Ерофей меня удивлённо разглядывал.
- Как он его не прокусил! – заохала эсквайр и сообщила. – Вчера по двору шарился Броншейбер… бывший хозяин машины, - из-за стоматологических сложностей вместо Бронвейбер у Анны Венедиктовны выходило Броншейбер - этот не поменял родовую фамилию на русскую.
- И он заприметил нас какой-нибудь ночью… тоже решил узнать, почему это «терта» начала без крыльев летать, - пошутил Брянский.
- С этим надо что-то делать, - произнёс Тетерин, - еврей тот – не отстанет.
Увидев «Ford» целёхоньким на прежнем месте, как если бы аборигены, украв у Робинзона Крузо козу, возвратили её, привязав под окном его хижины, Бронвейбер несказанно обрадовался. Убедив себя, что это не сон, он, воровато озираясь, поцеловал его, как Робинзон козу в губы, в красные литеры «Ford», уселся за руль. Включил мотор, дал для чего-то задний ход и устремился вперёд.
Тетерин, Брянский, Козьма и я согласно нашему плану помчались вдогон за Бронвейбером на «уазике», скрытно ожидавшим до поры своего часа, как ангелы за демоном, не признающим перекрёстков. За одним из них Тетерин подал Бронвейберу сигнал остановиться. Что только не померещится перепуганному обывателю, когда преследователь, ещё в форме милиционера, выставит напоказ руку в перчатке с оттопыренным пальцем.
- Что ж вы, Халдей Северьянович, - произнёс первое что Тетерин, - светофоров не признаёте?!
Халдей Северьяноваич, как только что угодивший в сачок налим, раскрывал и закрывал рот, он не мог предположить нас в такое раннее утро.
И когда хитрец Тетерин взялся составлять на него протокол, тот окончательно, почти за бесценок, уступил нам мосфильмовского красавца, попросил всего-навсего пятачок на обратный проезд в метро.
А вскоре поменял квартиру.


                3

    На нашем долгострое устроили соревнование, кто больше съест пирожков рис с мясом, больше всех съел Кузьма – числом тридцать девять.
По состоянию его глаз я пытался определить о состоянии его здоровья (с уходом из бригады Митрохина Козьме подыскивали новые формы издевательств) – несмотря на божье провидение, я пытался отговорить Кузьму. Кузьма же решил подчиниться божьему промыслу, съел бы ещё, но подошёл Колодников и прекратил издевательство над Козьмой.
Обратился ко мне:
- Хочу вступить в Партию, Никит, рекомендацию дашь? – Колодников глядит на меня замершими глазами.
- Как только ты в неё вступишь, я тут же из неё выступлю, - спокойно ответил я.
Саша не спеша закурил, прищурился, глядя вдаль:
- Опять из Кремля понаехали, - произнёс, рассматривая вереницу чёрных «Волг» возле управления, затянулся сигаретой, не торопясь выпустил из себя  дым. На этом наш конфиденциальный разговор на партийную тему закончился.
Дома ждала окрошка. Пришёл Тетерин.
- Вовремя, кум, приходишь, - хохочет Костя. – Видишь, как Кузьма скрежечет ложкой по дну миски, как экскаватор за минуту до появления начальства.
- Ух, нынче духота! – вытирая носовым платком потное лицо, Тетерин ногой пододвинул к столу стул.
Брянский наполнил ему глубокую тарелку царской пищей. Тетерин ел и крякал: от переохлаждённого кваса ломило зубы.
- Царевну не проглоти! – предупредил Брянский.
Что это такое Тетерин знает:
- Ы-а! – отвечает.
Из своей тарелки Кузьма выгребает розовые кусочки колбасы.
- Ещё? – спросил Константин.
Кузя кивнул воистину золотой головой – ещё бы!
Отужинали, сели играть в карты. И то-то начался галдёж между Брянским и Тетериным – и тот, и другой оказались отменными жуликами.


                4

    Подняли нас в тысячный раз небесные цифири со степенями, впряженные Кузьмой в «возок» ему одному известным способом, но пока без «коренника» k – и на том спасибо нашим ангелам-хранителям.
От Большой Медведицы поворачиваем опять бог весть куда.
- Не урони трубу! – предупреждает Козьму шуткой Тетерин: впереди маячит труба какого-то предприятия. – Скоро Новодевичий покажется.
Монастырь предстал живописующей лепотой в божественной дрёме; замерцал пруд под белой монастырской зубчатой стеной, качнулся на волне белый лебедь, у самой кромки берега задремал другой, чёрный, - как удивительное видение, этот монастырь ещё долго будет меня преследовать. Но исчезнет безвозвратно и оно, отчего сделалось горько на душе.
- О чём задумался? – всматривается в мои настроения Константин. – Женим его, Анна Венедиктовна?
- Однова уже обещались, - зевает старушонка.
- Резонно, Венедиктовна! – захохотал Брянский.
- Теперь и думайте! – строго глядит на меня поверх очков Алтуфьевастаршая, на ней чепец с лентами, фланелевый халат со стёганым подкладом, такой на ней впервые; её вид вызывал улыбку и шутка ли в таком возрасте подниматься под самые облака и оказываться рядом со звёздами.
Темнеют арками мосты через Москву-реку. Вот и крыша дебаркадера Киевского вокзала, как хребет дракона: из-под чёрной чешуи то и дело мелкими языками прорывается огонь, жёлтые циферблаты на башне - драконьи глаза, стерегут бронзовые птицы, стрелки показывают без десяти три. Казалось, со шпиля Казанского вокзала, как в древнюю бытность, опережая время, дракон перелетел сюда. Пуста площадь, только на ступенях вокзала копошатся несколько фигур, пристраиваясь прикорнуть, да иногда визжат тормозами редкие такси. Летим домой.


                5

    Дома ожидал сюрприз: на Кузиной кровати спал мой брат Витька.
Наша дверь не запиралась и, видимо, в квартиру его впустили соседки. Сердце громко забилось. Витька вздрогнул, открыл глаза:
- Никит, ты? Это ничего, что я у вас… без вас обосновался?
- Витёк! – захохотал Константин, - у нас, как у Макаренко!.. Трошки рассветает, магазины отворят, что-нибудь придумаем.
На работе с Кузьмой отпросились. На столе стояла водка и пиво. Пришёл Тетерин. Брянский то и дело убегал на кухню, там у него что-то шипело, потрескивало, и до нас доходил очень вкусный запах, напоминающий запах жареной свинины с луком.
- За знакомство, Виктор! – поднял Брянский гранёный стакан. – Давно надо было заглянуть к брату, как он тут.
- Времени никак, - оправдывался Витька, - я и сейчас проездом, с калыма… дай, думаю, заскочу – адрес твой остался, - оправдывался передо мной брат, принимаясь за еду. Ел, как бы, не замечая нюансов нашей жизни, но я-то знал, что он внимательно наблюдает за всем, стараясь понять, куда меня занесла моя кепка.
Когда остались наедине, сказал:
- Держись за хлопцев: ребята что надо! – иногда, как и Брянский, брат шпрехал по-украински, мешая его с русским, чем меня веселил.
Вечером его проводили - под часами с бронзовыми птицами Брянский, Витька и Тетерин опустошили пару бутылок столичной, закусывая одесской колбасой, перьями лука, плавлеными сырками и чёрствым пшеничным хлебом. 
- Хлопцы, приезжайте ко мне до хаты, - приглашал моих друзей брат «хохол», - отдохнёте шо надо!.. Приезжайте – ягод, фруктов у нас, на Украине, завались, особенно нынче. А ты, брат Талита... в детстве тебя звали, помнишь?.. Шо, не помнишь, называли Талиткой?!.. А как мы обнялись и целовались, и поклялись, тебе было шесть лет, мне восемь, ещё когда жили на Четвёртой никогда не предавать друг друга и не расставаться. Потом пели «Буря мглою небо кроет» - его как раз по радио пели… чёрной тарелки. Зимой было, жарко натоплено… дома никого не было, ты в белой майке и белых трусах, босиком и я, кажется, в рубашке и штанах. Шо… тоже забыл? – Витька пьянел, обнял меня и поцеловал в щёку. – От нас с Надькой и пацанов матери и отцу привет передавай, когда им будешь писать письмо. Я им писал - не знаю, пришёл на моё письмо ответ?.. Может, уже прислали. Брат, хотя и пьянел, но дара речи не терял, в то время как у Брянского язык уже заплетался. Тетерин пил по минимуму: он  для нас «крыша» – на любом вокзале стражей порядка всегда предостаточно.
Витька уехал, а я украдкой убрал слезу, которую высекли огни от непрерывного смотрения на уходящий поезд. Смотрю на четыре двадцатипятирублёвые, брат тайком от моих друзей сунул их мне в карман. Нахлынули воспоминания. Загон. Витька, двое Генок, Ванька, Колька… Играем на воде в догоняшки. И голос матери: «Вить-к, Никитка, вставайте, по холодку картошку поогребайте. Никит… проснулся?.. Буди Витьку – пока не поднялась жара, пробегите полоску». Мать стоит в проёме двери предбанника в платке, повязанном чалмой, помню, как сейчас, шерстяном бордового цвета, пригрезившейся розой. За такое пробуждение лето не любил; но, если бы это всё сейчас вернуть! «Байрон!» - усмехнулся, разглядывая себя в витрине; из-за заготовки провизии я не мог приобрести что-либо для себя из одежды и обуви и теперь  всем своим видом походил не на паломника Чайльд Гарольда и уж совсем не на лорда Джорджа Ноэла Гордона Байрона, а на очарованного странника, статусу которого уподобилось всё наше Государство.








                Глава двадцать первая


                1

    Не в капусте ж его нашли, разглядываю Кузьму. Лежим на траве валетом. Вслушиваюсь, как жужжит кран и о чём говорят.
         - Майна! – кто-то командует и матерно ругается.   
Визжит и брыкается под Мыльниковым Красноярова:
- Ой, мамочки,.. куд-да!.. ба-боньки… ять ты такая! дурак! - отбрыкавшись, поднимается, поправляет платок. – Дома щупай свою жену! – но вниманием стройного, как кипарис, светлокудрого элладийца польщена. – Курва такая, спросил бы – так дала. Оба они смеются, и Кузьма хихикает.
По-прежнему перечисляю в Фонд Мира деньги. Козьма также торопится избавиться от своих, исчезнет, потом появится без гроша в кармане, где гуляет – неизвестно.
«Так мы в Париже с голоду помрём, - сказал однажды Константин. Свадьба-то ваша с Ганной свадьбой, но не все же ей оставлять деньги! Чего стоит на месяц твой аванс на тебя?.. с зарплаты четвертной чтобы доносил… Никита брата стольник и тот отдал на общие нужды.
Кузьма как обычно отмалчивался.
Часто не укладывалось в моей голове: как мы полетим на таком огромном количестве скарба: на мешках с зерном, на топорах, граблях и вилах, обязательно свалимся по дороге с воза или порастрясём мешки с продуктами, что для нас было важнее всех предметов на возу.
- Такое мне в голову не приходило, - захохотал Константин, когда я поделился сомнениями.
- А мне пришло, - сказал Тетерин. – Я уже присмотрел на отшибе тракторную телегу, установим под неё Кузин движок, которому место в Алмазном Фонде, весь скарб в нём уместится вместе с нами и «фордом».
Задержись тогда в отделении Горбунок до утра – была бы сенсация на всю Москву – и не только! У нас бы разобрались: специалистов по драгметаллу хватает – просто Кузьма им времени не отвёл на это занятие... Молодец, Кузьма, не растерялся, сработал вовремя, а то бы мы могли просидеть в засаде и до утра. Больше тянуть с отлётом нельзя: не сегодня-завтра нас могут накрыть окончательно… Мощности у движка хватит? – обратился Петро к Кузьме.
- Буль-буль, - как  перепел булькнул Кузьма.
- Это уже хорошо, - доверительно произнёс Тетерин: в «буль-буль» он услышал положительный ответ Гражданинова.
Идея Тетерина нам понравилась; главное - успеть улететь.


                2

    Вечером гуляю по Арбату, размышляю над поэмой «Дочь Ганга» и ночью под красным светом «мухомора» записываю:
                В арбатику Арбата
                вписался мост горбатый,
                мозаику Арбата
                метёт зелёный клён,

                заря, как апельсинья
                вода из автомата,
                в стекле высотных зданий
                горит со всех сторон.

                Но ехала когда-то
                в коляске по Арбату
                дочь Ганга
                темноокая Мари,
                заря цвела ей розой
                над мостиком горбатым
                и не было восторженней –
                Мари!
«Мри, - шепчу, идя слепо по Москве. Отцвели акварели, не всегда теперь казались будни праздниками: ел, пил, дерзал в поисках себя; но поднесёт однажды к устам чашу с соком цикуты в сияющих одеждах Избранница и - нет меня.
Что Костя, печально размышляю, та же драма с Маринкой - и Кузьма, глядя на него, туда же. Про меня и говорить не приходится – только разве что произнести слова отчаяния, сказанные когда-то самим Пушкиным приблизительно в моём же возрасте: «никогда, наверное, не женюсь!» – так и прохожу бобылём в поисках дульсинеи тобосской - хотелось бы надавить пальцем на одну из её ягодиц, и чтобы на месте нежного надава зарделась роза.
По Москве вспыхнули фонари. «Как ландыши! - подумал. - И всё же нет на свете города прекраснее этого!»


                3

    Часто встречаем в ночном небе самолёты. Ерофей так и не привык к ним, у него глазищи горят, как у дьявола, его кто-нибудь берёт на руки, а он начинает плеваться и бить по морде лапищей – доходило до синяков и ссадин. Что он при этом хотел сказать, из-за рёва моторов я разобрать не мог.
В таких случаях Козьма забирался вверх или падающей птицей уходил вниз, и ещё долго наши перепонки претерпевали дискомфорт; хотя основной закон Ньютона преодолён Кузьмой, но не на каждый случай: достаточно только не без ужаса вспомнить падение на Кутузовском проспекте. При выполнении Кузьмой фигур высшего пилотажа нам приходилось держаться в салоне машины за что угодно, чтобы, согласно тому же Ньютону, не выпасть и не улететь на землю, совершив при этом для книги рекордов Гиннесса беспарашутный прыжок; закладывало уши и уходило сиденье из-под ног, – одним словом, без коэффициента k Козьмы против Ньютона не попрёшь.
Грабежей под нами не наблюдалось, разве что «очарованный странник», по иному «бич» (бывший интеллигентный человек), которых позже станут называть бомжами, спал на скамейке в кустах. На одну копошащуюся фигуру мы обратили внимание, ею оказалась женщина. Опустились на землю. Шерлок подложила сумку женщины вместо подушки ей же под голову: «Чтоб не украли жулики. Проспится, человеком опять будет», - рассудила она.
У одного окна задержались. В глубине комнаты располагалась довоенной ещё поры мебель, но выглядела куда бережливее сохранённой, чем в комнате Алтуфьевой-старшей, у окна располагался ореховый столик, на нём в старинной, я бы сказал, роскошной китайской вазе, изумлял взор огромный букет белых орхидей. Представьте себе без границ сияющую от звёзд пустоту, из дорогого дерева роскошный круглый столик и на нём в этой самой изумительной вазе крахмальные «белоснежки», и два немолодых уже человека, он и она, о которых я умолчал вначале, дабы сберечь их напоследок, сидели за этим ореховым столиком, смотрели на звёзды и слушали звучание скрипки – скрипач, наверное, сидел на одной из них, ярко светившей всем влюблённым. Звёзды благоволили ему и, следуя законам Духа Вселенской Констелляции, подчиняя воли Его (Шопенгауэр тут не причём), не сжигали материальную субстанцию маэстро; напротив, воспламеняли её духовной силой, присущей великим музыкантам.
Сияющий луч отделился от купола храма и удалился сообщить мирам о нас, о нашей вселенской причастности, коль звучат в нас скрипки и мы способны любить. И как подтверждение тому: девичий голос прорезал тишину ночи: «М-ма-а-а-мм!» - кусты акаций закачались; а на одном из балконов появилась в ночной рубахе грациозная, только что разбуженная визгом дочери, мамаша: «Чего – ма-ам?!.. я тебе говорила, домой вовремя являться!» Из кустов выпрыгнула юная джульетта с обломком стрелы амура в руке. В кустах остался сидеть ни кто иной, как шестнадцатилетний я – и голубая ночь, от которой в жилах закипает алая кровь.
В небе мы были и мухой в тенётах, и паучком, висевшим на паутине из лунной пряжи; кто поверит в нашем сомнамбулическом мире, что мы присутствуем в нём de faсto.


                4

    Карибы – наше знамя. У Брянского целый список, чего надо взять с собой:
1. соль – 50 кг;
2. мука – 2 мешка;
3. водка – 3(4) ящика;
4. пиво – бочка (лучше 2);
5. зернобобовые (по мере возможности);
6. курево и спички (как можно больше);
7. бинокль – 1 (12-кратный) и 1 – театральный – бинокли Никиты; подзорная труба Кузьмы -1 (кратность уточнить, не знаю пока);
8. топор – 3 шт.;
9. кастрюли – 5 шт. + 4 сковороды;
На том список Брянского обрывался.
Кузьма и Тетерин оглядели прицеп, предполагаемый груз и «Форд» в нём умещались. На «Форде» мы собирались совершать пограничные облёты нашего острова и отражать нападения пиратов со стороны океана, если вдруг они надумают захватить нас в плен. Строить корабли мы не умели и надежда, защитить себя, строилась на обороне с воздуха и суши.
Коль пришла мысль об обороне, уполномочили Тетерина приобрести охотничьи ружья. И чего ещё не собирались мы предпринять на тот или иной случай, уже не помню (жизнь – не книга: не уместится в памяти без остатка и мешанины в ней; так что, что-то пишем, а что-то оставляем на склероз).


                5

    И сбылась моя радуга. По совету розовощёкой пустельги я подал документы на филологический факультет МГУ. И поступил!
Радость-то, какая! благодарил бога за все мои мучения; бесконечно будут рады дома - мать обольётся слезами, отец оповестит соседей и родных.
Но счастливый 1984 год едва для меня не обернулся и бедой, сказались злополучные швеллеры: у меня что-то произошло с животом, и я едва не умер на операционном столе.
Матери с отцом я, конечно, о своей беде не сообщил, написал радостное письмо о моём поступлении в университет, который не без гордости называл Alma mater. А как выздоровел, отправился к брату в Винницу, друзья, после такой тяжёлой моей операции, наотрез отказались поехать со мной.
- Они для тебя создадут исключительно семейную обстановку, а мы кто, гости – и только, - по-человечески рассудил Константин. – Привет от нас передавай семье Виктора, приглашай их всех к нам в гости, сам на фруктах выздоравливай поскорей… Не забудь горилки привезти.
Провожали меня Кузьма, Брянский, Тетерин, и  пустельга, как любил называть Юлию я,   - она чаще других посещала меня в больнице. Алтуфьева-старшая и Верочка были очень заняты домашними делами и провожать меня на Киевский вокзал не поехали, видимо, у них в этом был свой резон.
- Сейчас на такси и до хаты, - встретил брат . – Пацаны в школе, Надежду не отпустили с работы, какие-то у них срочные дела… то ли отчёт… Но она к нашему приезду будет уже дома нас ждать, она такая… найдёт выход из положения. Я своему начальнику сказал: «Едет в гости брат!» - « Никакого разговора нэ трэба, Виктор… поезжай, встречай!» Из раны ещё сочилась кровь, и я ходил, не совсем разогнувшись, потому запротивился ехать на такси, и мы отправились от вокзала на чудом сохранившемся старом трамвайчике с мелодичным из давным-давно ушедшей эпохи звонком.
Было много народу. Погасив сигарету, брат с завидным упорством помогал какой-то бабе с мешками влезть в это чудо-«терту», как музыкальная шкатулка, с напевной украинской речью.
Встретила сноха, оба племянника были в школе; пока меня устраивали с дороги, примчались и они.
Уселись за праздничный стол. Надежда певуче по-украински обо всём расспрашивала и наблюдала, чтобы у деверя ничего не оставалось на тарелках недоеденного:
- Ешь вареники  из вишни. С чем их тебе?.. и чего борщ не доел – не понравился?..  Бери холодец… трошки поешь с дороги. 
Вытаращенными глазами смотрят племянники - кроме конфет и пряников ждут ещё чего-то от дядьки Никиты.
Я отвечаю на вопросы: мать прислала письмо, в Троицке всё хорошо. Мои друзья не приехали – тоже работа. Сноха внимательно слушает: простоволосая, высокая, как жердь, развёрнутая по ветру, ступни едва меньше, чем у Козьмы – нашёл же брат в ней.
- Братку, ты не против, я выпью?
- Виктор, шо с тобой случилось? Стал спрашивать разрешения у брата выпить… У нас с ним такого не случается, пьёт, не спросясь жены.
Брат не слышал слов жены, налил в стопку водки, опорожнил, занюхал нехитрой кулебякой из просторыбины, которую сам же выловил из Южного Буга, стал ею заедать.
Откинулся на стуле, спросил:
- Шо и вправду поступил в МГУ? – о чём-то размышляя, закурил. – И кем теперь будешь?
- Никита, мама тебе не написала, шо мы себе дачу строим? Виктор теперь всё свободное время убивает на ней. Хлопцыв несколько раз приглашал из бригады, даже его начальник подъезжал на «волге» под занавес, выпить. Он всё обещает из бригадиров по монтажу оборудования поставить Виктора механиком.
- Виктор, ты чего опять куришь, потчуй гостя, - непринуждённо засмеялась Надежда.
- Ты уже в каком классе? – оборачиваюсь к старшему племяннику.
- Дядька Никитка, шо - без головы совсем?.. В восьмом.
- Ой, - пискнул и раззявил рот, как лягушонок, младший, Юрка, - ой, - и выпустил пузырь, сполз под стол и закатился смехом, от которого пузырь во рту лопнул, - ма-а… ой дядька Ни-ки-тка щек-ко-о... тится!
- Ты ешь, ешь, - потчует брат, - всё, что на столе, не стесняйся, брат Талитка. У нас на Украине хохлы так рассуждают: сначала сэбэ, потом соседу.
- Ты вынес с мусором ведро? – спросил отец у старшего отпрыска, получив неутешительный ответ, приказал сейчас же вынести. Максим отправился исполнять приказание отца. Они жили на пятом этаже «хрущёвки», где не было ни мусоропровода, ни лифта, мусор выносили во двор. Из-под стола выбрался Юрка, довольный шмыгнул носом, захрустел сухариком. Он уж взрослый, учится в третьем классе. Брат мне подмигнул: младший был его любимцем.
- Напрасно хлопцы с тобой не приехали, порыбачили б неплохо на Буге, рыба там шо надо водится!.. Это я так, - кивнул на кулебяку, - иногда сбегаю, натягаю по скорому мелочёвки на жарево.
- Дядька Никита, поехали на экскурсию, - задёргал Юрка за руку. – Ты ещё не смотрел какой у нас музей?.. В нём динозавры!
- Живые?
- Скелеты одни.
- Я тебе вышлю настоящего живого динозавра!..
У Юрки раскосились глаза:
- Где ты его возьмёшь… они повымирали?! - Юрка глядит на меня с хитрецой.
- У вас  телевизор есть?..
 - Есть.
- Видел, как ловили динозавра на острове Комодо?
- Видел.
- Вот и я скоро пришлю в клетке тебе такого же, а, может, и больше!
Брат, мать и Максим улыбались моей шутке – они-то были взрослыми людьми.
- Не был в усадьбе Пирогова? – спросил Витька.
- Ну-у, сморщился Юрка, - все Пирогов и Пирогов! Поехали, где динозавры!
- Немцы её не тронули по приказу Гитлера; деревья срубили вокруг: боялись партизан – в ней у них была канцелярия, строго охранялась, - гладит брат по головке своё будущее, - Ехать в Коло-Михайловский лес, там сейчас всё заросло… Бункер Гитлера взорвали, торчат из земли одни железобетонные балки, шахты затопили водой.
Так хочется порыбачить на Синеньком… раньше были там такие щуки!.. А какая холодная до ломоты вода! Из неё в речку ручей до сих пор течёт?.. Озерко шо надо!
- Там всё заросло вокруг, Вить, я даже не знаю; хотел от Загона перейти речку и пробраться к нему по кустам, отец шум поднял: «Там теперь змей уйма!». Тогда по речке решил пройти, опять: «Не ходи: у тебя судоргой ноги сводит, зачем каждый день топим баню, и печень болит». Одним словом – батя!
- К вышке сходить, какие там глухари токовали! У отца ружьё целое?.. и патронташ?..
Через неделю меня провожали.
- Хлопцам передавай привет, скажи, сожалел, шо не приехали. На всех вот кладу в сумку трёхлитровую банку горилки, не думай – первач шо надо; помногу чтоб не наливали, задохнутся – крепкая зараза!
Отцу и матери напиши: у нас всё нормально. Если что, - брат кашлянул, - приедем на следующее лето. Она вон иногда пишет, - кивнул в сторону жены Витька, - я не люблю писать.
Ты колбасу и цибулю положила?.. из той сумки, что принесли с базарчика? – спросил Витька у Надежды. – Шо и ряженку не положила?
- Что, я состарилась совсем? – смеётся сноха. - Ряженку я тебе, Никита, положила в торбочку поближе, чтоб сразу в дороге ел. Хлеб белый и чёрный – там же.
- Дядя Никит, а в Москве продают жвачку? – дёрнул за руку младший племянник. – И у нас продают… не каждый день, - Юрка хитро сморщил мордочку – явно врал.
Ты Кремль видел?.. и Ленина?.. Он там лежит?.. а чего его не похоронят?
- А вы, почему Пирогова не хороните?..
- А-а-а… он же Пирогов!
- И у нас, потому что он Ленин.
- Мы пойдём к нему, когда к тебе приедем? И шо, будем стоять, как все, в очереди?.. К Пирогову мы два раза уже ходили – к нему никакой очереди нет, одни иностранцы приезжают на автобусах… К Ленину мы поедем на метро?.. Он лежит в склепе, как Пирогов?..
Предел Юркиному любопытству положил отец:
- Не приставай, дай нам поговорить, дядька Никита сейчас уедет… Так и не поехал Максим провожать? – обратился Виктор к Надежде, когда мы отправились на вокзал в том же трамвайчике с малиновым звоном.
- Ему я сказала, шоб учил по математике, опять вчера принёс «тройку». Завтра у него контрольная.
- Ага, - выдал Юрка, - когда мы пошли, он включил телевизор… наши немцев из автоматов: трр-рррр!.. Он и вчера смотрел, когда мы с папой ходили за вином.
За такую информацию отец щёлкнул сына по лбу, смешливо сощурившись, обратился ко мне: «Помнишь, ты таким же был?» Юрка ретировался за мать. Надежда счастливо смеётся.








                Глава двадцать вторая


                1

    Как ветер перебирает календарь – мелькают дни. Ах… Кальдерон, Кальдерон! если б ты ещё мог разглядеть, что тот, кто ещё не родился, уже умер; как скоротечна жизнь, наша Синяя птица, кто ухватил её – и жил на свете.
Прислал письмо Лазарь, он не знает о моём успехе – кто обвинит его в том, в чём заподозрил его я, не совершил ли я нравственного греха перед своим учителем и правы ли мы, в чём-либо обвинять своих учителей – эта мысль часто мучает меня. И я молю бога: если это так, пусть это будет не более чем всплеском моей молодой горячности.

Дорогой Никита!
Письмо твоё прочёл с болью. Но когда дошёл до стихов стало легче. Стихи неплохие а это главное. Будешь или не будешь ты в Литинституте – в поэзии будешь. Это важнее. Как старый книжник советую – не очень гонись за антиквариатом. Приобретай лучше самое необходимое любимое близкое.
В газету думаю рекомендовать «Солнце львёнком рыжим-рыжим». Покажу и остальное, но вряд ли они лягут на полосу.
У меня всё по-старому. Желаю старик удачи бодрости мужества. Копи его как Гобсек, оно ещё понадобится.
Крепко жму руку.
                Лазарь Эйгель.

Во дворе распевал песни Константин. Кепка уехала за ухо, сидит на детской площадке. «Ох, Константин, Константин, - решил я, - пойдёшь-ка ты сейчас баеньки».
- Н-не, Никит, - заупрямился Костя, - пош-шёл т-ты, - раскрылился, не позволяя мне его взять за руку, и послал меня к «харитону устиновичу», которому посвящал лекции философ Алмазов.
- Эй, молодой человек, вам чего от него нужно? – прицепилась недовольная женщина. – Куда вы его волочите?..
- Вон идёт наш участковый, сейчас разберётся! – вступил в разговор, сидящий на скамейке, гражданин в очках, шляпе и с «Известиями» в руках, причём вкладыш с портретом Генсека он предусмотрительно подстелил под себя, чтобы не запачкать белые парусиновые брюки – за что десятилетиями раньше отдельный остров ему был бы неминуем - по летам гражданин подходил к возрасту молодых людей эпохи строительства Беломора-канала.
Тетерин подхватил Брянского за шиворот, повёл «разбираться»; его кабинет располагался в нашем доме, неподалёку от подъезда, в котором жили мы, в определённые дни служил агитпунктом, советом ветеранов войны - был у него отдельный вход.


                2

    Как-то, приблизившись к окну приглянувшегося нам здания, мы увидели внутри его просторный зал, на противоположной стороне невероятных размеров зеркало и перед зеркалом во всю длину стены станок для балетных упражнений, под ним пару крохотных стоптанных пуантов. В зеркале обнаружили себя с вытаращенными глазами. Что померещилось коту, известно одному ему: он превратился в окончательно пухового, тут в пору было б пожалеть, что не послушали меня привязывать Ерофея на верёвку, так или иначе, кот во всю прыть сиганул с гармони тента, а мы совершили вертикальное падение по принципу стрекозы ради спасения Ерофея; и вывалились бы из возка, если бы впряжённая в возок вереница математических выкладок, даже без k и мастерство пилотирования Кузьмой Горбунка в очередной раз не обуздали неприкасаемость Исаака Ньютона. Козьма обеими руками подхватил кота у самой земли. Жизнь Ерофея могла оборваться в тот момент, когда мы не сегодня-завтра собирались улететь на наш Остров.


                3

    Читатель, не удивляйся, что эта глава самая, может быть, скучная, ибо другая жизнь поглотила меня: утром бегу на работу, вечером в МГУ. Я не   пропускаю ни одной лекции, ни одного семинарского занятия.
На работе из меня сделали ключника. Открываю и закрываю готовые помещения, чтобы не разворовали, что уже прикручено и привинчено и не устроили клозет, как часто такое бывает на стройке, я даже столкнулся с начальником одного участка (не стану обнародовать его фамилию) в подвале, сидящим на корточках со страдальческой гримасой на лице и клочком полусмятой газеты в одной руке, другой он придерживал себя за стояк трубы, видимо, не потерять равновесия и не сесть в собственные испражнения - он считал себя человеком интеллигентным.
Кузьма трудится в паре с Харитоновым. Тот орёт на всю стройку: Кузя, принеси то, Кузя, принеси это! Кузьма беспрекословно мчится выполнять поручения, а бармалей попыхивает из дорогостоящего мундштука, ждёт, пока Кузьма сбегает, пока принесёт. Гляжу на них из окна, читаю «Антигону» Софокла. И не Антигона покрывает пеплом Полиника, а шатенка, соседка когда-то по вагону, на нашем  Лукоморье обмахивает меня в плетёном из лианов гамаке из листьев фиолетовой пальмы опахалом, неожиданно  перевоплощается в Незнакомку с леденящим взглядом и кричит мне: «Эй, ключник, отворяй мраморный зал!» Открываю зал: выскакивают рыжая бестия Козёл, Голубовато-Ореховый кот, а за ними, вместо Петуха, с мешком чешской плитки, снятой по сырому, Антошкин и, как Петух, пытался меня долбануть клювом в задницу – оказывается, я спал. Передо мной стоит бригада красавиц маляров и со смехом ожидает, когда проснусь окончательно.
В обед уходим с Кузьмой за стройку; природа готовится к зиме: ручей, как и прежде, сузился и помутнел, под ногами ковёр из жёлтых листьев, причём, желтизна в нём изумительно разных оттенков – от ярко-жёлтого до богряно-сиреневого, встречается листва черники иногда. Каков орешник! Мелькнула пламенем над деревьями всё та же белка. Кузьма чертит котангенсы, альфы, стерадианы… «Но кто ты есть? Злой дух иль шарлатан, Иль дар тебе великий Богом дан? Ведь знаки тайные на землю небо шлёт. Быть может, он один их правильно поймёт…» Пролетело неведомое жужело, он уже вычерчивает былинкой кривизну полёта и пещрит формулами глину. «Как Зибеля, выдворят за кордон», - подумал я и усмехнулся - вспомнил фразу Брянского, когда он пытался прочесть страницу из «Критики чистого разума»: «Лепота бездыханная!»


                4

    После обеда слушаем лекции Алмазова (они у него, как старые пластинки, которые по нескольку раз могут отбрасывать иглу назад):
- … чем хуже положения лёжа положение с колен, - раздаётся взрыв хохота. - Чего смеётесь, это научно доказал Дарвин: сохранён инстинкт обезьян… Или как можно узаконивать один язык и запрещать другой? Объясняй арабу на пальцах, что надо подать поддон с кирпичами, три часа будет понимать и не поймёт, а упомяни о харитоне устиновиче иванове, тут поймёт и без пальцев, не станет ждать крана, потащит на себе - как у них там в Эмиратах их носят малое дитя за спиной.
Не раз мы размазывали по щекам слёзы, слушая Ивана Макаровича.


                5

                Всё реже вижу парус я вдали,
                всё дальше он уносит Незнакомку.
                Был колокол из листьев у земли,
                но ветер бронзу колокола скомкал…
Видения, видения, видения!

                6

                Сокровенное
                Вет-тер колюч, как рогожа,
                кровь по стволам бубенит.
                Славлю тебя, я ожил,
                холод, за бодрый мой вид.

                За ощущенья, за состоянье,
                за снег, как летит на новый лад.
                За то, что я стал на секунду ланью,
                замершей ланью у арф оград.

                Красных арф, совсем певучих,
                у побелевших от снега струн.
                Я, может, сегодня самый лучший,
                пьющий из прорубей розовых лун.

                Слышу, как сердце багрит в свежем теле –
                яркий фонарик вселенной моей.
                Зримо звоночками в ночь прозвенели
                звонкие чашечки кротких церквей.

    Мучительно менять что-либо однажды выстраданное: название романа «Горшки и боги» меняю на название «Москва по лимиту» - а в подсознании, как в утробе матери, всё норовистей стучатся и другие; заглавие определяет его жанр - ит. Capriccio заменяю  на фр. Caprice, - казалось бы, в чём тут разница - но она присутствует. И не дай бог никому подобного характера, он не только Capriccio или Caprice, он ещё и Capricciozo. И с прежним названием Творения не расстаюсь как с преданным и искренним товарищем, с которым начинал добывать из недр подсознания чистой воды уникальный алмаз - оставляю его в изначальной Рукописи для размышлений и интриг исследователям.


               





                Глава двадцать третья

               
                Читателям, которые станут
                доискиваться, какие реальные
                люди и места описаны здесь
                под вымышленными именами
                и названиями, я бы посовето-
                вал посмотреть вокруг себя и
                заглянуть в собственную душ-
                шу, так как в этом романе рас-
                сказано о том, что происходит
                сегодня почти по всей Амери-
                ке.
                Джон Стейнбек
   
                Вы скажите, что нравствен-
                ность от этого не выигрывает?
                Извините. Довольно людей
                кормили сладостями; у них от
                этого испортился желудок.
                М.Ю. Лермонтов


                1

    Самое грустное - когда мы горды, несмотря на бедность.
С жёлто-красными от перепоя глазами Брянский спросил у Кузьмы:
- Не забыл, среди порожних ящиков у овощного, где прячем «Форд», только правее от него, в третьем ряду снизу, в одном из них лежит бумажный пакет; ступай принеси, но так, чтоб никто не видел.
Кузьма кивнул головой, исчез и вскоре возвратился. Жуём бананы. Сунет Кузьма банан целиком в рот, остаётся только жопка от марокканского «принца» и ту отправляет вдогонку, не раздумывая, для него банан - пища богов, глаза у него подёрнуты благодатной поволокой – васильки в утреннем тумане.
- Привыкайте, - говорит нам Константин, - скоро животы будем набивать одними ими, - хохочет и, поперхнувшись, кашляет.
Кузьма колошматит пудовыми кулачищами по его хребту.
- Бей, да только нутро не отымай – маховики-то по графину! – Всё уже … прошло!
Намедни опробовали новый полиэдр. «Не балуй!» - на всю вселенную заорал Брянский, когда Кузьма решил продемонстрировать скоростные и маневренные возможности, которых у «Форда» раньше не было. Тетерин мужественно переносил всё, что предлагалось Кузьмой, - точнее, повышенные возможности полиэдра; только и произнёс: «На таких скоростях не только платина и золото расплавятся, но и легированная сталь!» На что Гражданинов ответил «буль-буль»: то есть главным компонентом для этих целей и были особые присадки, найденные Кузьмой, они-то и оберегают конструкцию двигателя от разрушительного действия низких и высоких температур. А для этого надо много знать и иметь мышление, не как у людей, привыкших ко всему только обыденному. По моим внутренностям проносился, как злой дух, леденящий холод. Как на Кутузовском проспекте завывал от страха Ерофей, вращал огненно-фиолетовыми зеницами, походившими на зеницы Голубовато-Орехового кота, который как-то бросил мне кровавого цвета розу, когда я поздно вечером гулял по Гоголевскому бульвару неподалёку от станции метро «Кропоткинская». Спасли на этот раз привязные автомобильные ремни, которые мы стали применять при полётах, невзирая на обуздание Кузьмой законов Ньютона, не без помощи, как мне показалось, Эйнштейна; в воспламенившихся мозгах у меня, как и прежде пульсировала одна единственная фраза из лексики Альма-матер «Memento mori!»
Сели на запорошенную снегом, только что начавшего падать, обочину,  осмотрелись, никого. Повторилось то же с кишечниками, как и на Кутузовском: Ерошка, как был привязан к верёвке в своём кафтане, выкопал в снегу ямку, присел, после чего её обнюхал и, не в пример нам, зарыл.
«Если ещё раз выкинешь такого рода эксперимент, останешься без жратвы на сутки,» - отчитал Козьму, натерпевшийся страха, Брянский, на всякий случай заглянул под днище «Фордa» - со злополучной серьгой оказалось всё в порядке, и всё-таки, новый полиэдр внушил уважение, но в состоянии ли ему преодолеть даже в новом качестве силу стихии Атлантического океана.
Мы уже намеревались заняться телегой, найдённой Тетериным, но решили переждать зиму.


                2

    Сулаквелидзе вышел к народу и поздравил его с великим праздником Октября, после чего из коридора управления люди устремились к бытовкам.
В красном уголке Сулаквелидзе со своими помощниками, конечно же, закатил кутёж, куда, может быть, с более обильным столом, чем на картинах Пиросманашвили. Кутёжи и в бытовках остались бы без внимания для истории, если бы из нашей бытовки Майоров не вынес полведра пельменей собакам сторожа на алюминиевой ноге – мне так понравился благородный поступок моего коллеги, что я решил запечатлеть этот эпизод из жизни нашей стройки в Caprice и при этом с болью в сердце вспомнил пса моего детства с романтической кличкой Танго.


                3

    Как-то я приметил, Брянский прячет от меня лоскут бумаги. Тут замела метель, и я забыл о том, размечтавшись об экзотических красотах будущего нашего Острова, как в детстве в буран, сидя на печке, под завывание трубы мечтал о чём угодно. Через неделю-другую вспомнил о клочке, хлопнул в ладоши и произнёс: «Глаз свиной, глянь другой стороной!»
Брянский и выдал себя: показал лоскут, на котором он нарисовал весьма оригинальный чертёж.
«Что это за ребус?» - повертел в жилистых руках клочок обёрточной бумаги Тетерин.
- Слабо соображаешь, кум! – это погреб! Прорвут пираты оборону на нашем острове, тогда нам куда, как не сюда: жратвы навалом, вода – вот тут, тут и тут; они сюда, а мы – сюда, если они сюда, тогда мы вот сюда; «ребус», как ты говоришь, мы их в нём запутаем, сами вот этими ходами обратно – и в дамки! – Костя, опытный партизан, хохочет (я, часто глядя на него, думал: есть же такой сорт людей – без смеха и шуток даже в самых серьёзных, а часто и опасных передрягах, не могут жить). – Закупорим сверху пиратов, пускай сидят до поры в этом самом нашем «кроссворде», пока не скажут, где у них закопан клад, - Брянский хохочет ещё того громче.
Мне стало стыдно за мои когда-то подозрения в неискренности моих друзей. Теперь, когда туман недоверия рассеялся, я понял, в Кузьму я влюблён, Тетерин и Брянский мне дороги – и эти чувства согревают мою душу поныне.
По возможности я записываю, что с нами происходит, в 4-ю по счёту в коленкоровой обложке общую Тетрадь, их я ещё называю дневниками, в надежде, если случится что-либо со мной и мои Тетради окажутся, пройдя через руки бездарных людей, на помойке, талантливый человек всё же обратит на них и своё, и неглупых редакторов внимание, а уж попадись Рукопись Редактору  м о е м у – вопросы издания-неиздания Caprice отпадут тут же, как туманность алмаза, после того, как его превратят в бриллиант; но я бы хотел, чтобы мой алмаз оставался алмазом, со всеми его туманностями чистой воды.


                4

    Пылают костры и на этажах и в памяти. Золотые отблески огня играют на лице у Галины: не ищет встреч; о нас никто не вспоминает больше.
Обсуждают очередное ЧП: из только что сданного административного здания институту, с четвёртого этажа, исчез ковёр, двери оставались запертыми, окна также наглухо были закрыты, кроме фрамуги одного из них, через которую могли проникнуть воры, - но как? Милиции пришла мысль: ковёр похитили, пользуясь люлькой при заделывании щелей раствором между панелями – она как раз висела у земли в том месте, где была приоткрыта фрамуга. Вскоре вся стройка узнала имя похитителя, им оказался Чередойло.
Метель-завирушка бросает снег в проёмы окон, освободившиеся от рам и косяков, ими мы обогреваемся у костра.  Между «промыванием» косточек другим сидим и зеваем, в непогоду всегда зевается.
Промчался по каким-то своим неотложным делам Александр Фёдорович Плахин, сделал замечание: «Ребятки, глядите, чтобы от огня не полопались плиты!» - «Ну-у-у!.. Не-е-е-е!.. Александр Фёдорович!» - дружно отвечаем.
Найдёнова Настёнка разглядывает свой валенок: он только что исходил паром, и вдруг от него запахло палёным. Вроде обошлось. Зевает и улыбается - глядит то на меня, то на Галину. «Забыли, да не все!» - подумал.
Козьма розовыми колпаками век прикрыл зеницы, щёки румяные - лебедь в собственном соку; дремлет, а, может, не дремлет - вычисляет, как удрать в галактику @Z.






                Глава двадцать четвёртая


                Голубые судомойки,
                Добродетельная челядь!
                И на самой жёсткой койке
                Ваша честность рай вам стелет.
                О. Мандельштам



                1

    На карте Кузьмы красной нитью протянулся капилляр от звезды КУКОРЕКУ к Гнезду Астрального Журавля. Подозреваю: Кузьма нацелен на эту небесную обитель. Этот синий карандашный кружок с магическими латиницами, напоминает журавля и с длинной ручкой сковороду одновременно - из которой мы едим. Расскажи мы бывалому академику, что за здорово живёшь летаем «в ступе», вызовет секретаршу и даст распоряжение проводить нас, даже не выслушав до конца сути конструкции полиэдра и на каком принципе строится апория расчётов Гражданинова, да и попахивает она «летающей тарелкой», за что можно угодить в тот же институт им. Сербского.
Козьма же продолжал разжигать свой крохотный «молох», оттого-то он часто не бывал дома - не только наблюдал за звёздами, рыскал в поисках драгоценного металла, который, как правило, выбрасывали с какими-нибудь, вышедшими из строя, приборами на заводские свалки - драгоценного металла в них миллиграммы, но кому-кому, а Кузьме хватало превращать их в более весомые измерения; повторюсь, подмешивал к ним особые добавки и присадки – и, не в пример академикам, получалось.


                2

    Закончился рабочий день. От бытовок по хрусткому снегу к остановкам на Миклухо-Маклая спешим по домам. Чередойло в чёрной болоньевой куртке, без головного убора. На Иване Макаровиче новая пыжиковая шапка. У Хафисовой, Бусовой и Чумичевой того гляди у кошёлок оборвутся ручки, нагрузились продуктами – к тому времени на московских прилавках деликатесных продуктов поубавилось и, как-то избавиться от нашествия гостей столицы, придумал Моссовет выдачу москвичам на предприятиях  продуктовых наборов из половины батона сервелата, банки тушёнки, двух банок сгущённого молока, трёхсот граммов солёной сёмги, стограммовой банки красной икры, полкилограмма апельсинов, коробки шоколадных конфет. Кто-то отказывался из-за дороговизны в пользу другого. За украденный ковёр Чередойло отделался лёгким испугом, год назад посадили бы, не отправься неожиданно для всех к богу на суд Рыцарь плаща и кинжала Х, нагнавший страх на жуликов - говорят, неплохо сочинял стихи и слыл человеком-загадкой. Следующего Кормчего, в прошлом батрака, водили под руки по причине той же старческой немощи, как и первого из упомянутых последних трёх, такое для нашего народа было делом обыденным – и, как и первому, ему было не до чего.
Алтуфьева-старшая окончательно отказалась летать с нами, у неё усугубилась астма, и этой зимой просила только: когда полетим, перед тем по телефону звонили чтоб, а она станет глядеть на нас из окна.
Спасала как-то от холода печь, которую Козьма переконструировал, и его лоскутное одеяло, которым мы утепляли тент.
Не обошлось без потрясений: под колёсами фуры погиб Ерофей. Константин напился и произнёс погребальную речь: «Ер-рошка, стервец!.. Я тебя, стервеца… при-ди-а-а только домой… вот та-а-кухоньким!..» - в этом месте Константин не выдержал и зарыдал, как мальчишка, так полюбивший теперь уже погибшего своего самого лучшего в мире кота.
Погребли Ерофея напротив подъезда № 3, под могучим тополем, на который он взбирался смотреть на звёзды.


                3

    Алтуфьева-старшая, узнав о гибели Ерофея, полчаса охала в трубку, наконец, произнесла: «Скоро за мной заявится смертушка с косой… Григорий Николаич мой приходил опять… Говорит, не бери ничего с собой – там всё есть!»
Гроб с её прахом несли на широких полотенцах, сотканных изо льна и отбелённых умершей, когда она была ещё девицей на выданье и готовилась прожить с Григорием Николаевичем всю, отмеренную богом, одну на двоих жизнь.
Плакала дочь и внучка, плакал Кузьма, мела позёмка и рыдала по-ойстраховски скрипка - без  каких-либо дьявольских надрывов, исполняемых великим Паганини – так, будто над процессией летали в золотых оперениях непорочные ангелы. Кладбище называть не стану, по причине опасения наплыва праздных людей к её могиле.
Раз в неделю мы заходили к Юлии и Верочке. Витал над всем дух покойницы: с портрета в траурной ленте на нас глядела чуточку с укоризной Анна Венедиктовна. Бесшумно передвигалась Юля, боялась нарушить тягостную тишину. Дочь наблюдала за матерью, пыталась определить, чем ей помочь, - из гадкого утёнка, на удивление, Верочка, вопреки прогнозам, развернулась в белую лебедь. Брянский находил занятие: то утюг починит, то люстра мигать начала – ещё не к добру. И не забывали прихватывать для Дятловых продукты – эта обязанность возлагалась на Тетерина, из расчёта наших сбережений в его рабочем сейфе, тут уж мы денежных скрупулёзностей не вели.
На девять дней рядом с горящей свечой на столе на блюдце стояла рюмка с водкой, накрытая ломтем чёрного хлеба. И голос Анны Венедиктовны, ни с каким не перепутаешь, на пустующем стуле произнёс: «Христос Воскресе!» - отчего все, кто сидел за столом, оторопели. И опять сон в руку: мы в «Форде» в Новогоднюю ночь над Пушкинской площадью и исчезающая в ночном небе шерлок с теми же «Христос Воскресе!» - вот к чему приснилось такое в душную летнюю ночь.
Неонила Александровна Тютюрбаева, вполне ещё приличная на внешность женщина и верившая во всё, о которой великий Шекспир сказал «Прекрасна дочь и мать прекрасна, Различно милы, но равно», перекрестилась. Приглашённые продолжали сидеть в оцепенении. Брянский попытался хохотнуть, но вспомнил, на каком мероприятии находится, смолк. Тютюрбаева, после того, как приняла на себя крест, продолжила пристально разглядывать Гражданинова, как и на дне рождения Анны Венедиктовны, - в чертах её лица появилась некоторая уверенность: Кузьма и тот, кого мельком когда-то видела парящим над двором, возможно, одно и то же лицо - раздвоение в её сознании в отношении Кузьмы заканчивалось.
Как и в день похорон за окном продолжала бесноваться метель, но скрипичной музыки я уже в её уханьях и свистах не различал. Унесла меня она на своих могучих крыльях далеко-далеко, к Лукоморью моего детства.
                Вспомню о нашем буране,
                он у нас трижды неласков –
                всё в нём в другом очертании -
                форма, движение, краски!


                4

    Коль упомянул о Лукоморье, то позволю себе сообщить читателям: необитаемый остров, затерянный в Карибском море, мы назвали Островом Белоснежных Кораллов и были полны решимости, наконец-то, его лицезреть.
- Отгрохаем замок с земляными валами, зубчатыми из скальной породы стенами, хотя бы с одной медной пушкой… океан возьмёт да выбросит из своих глубин на берег, - размечтался Брянский.
- Прямо тебе под ноги. Из медных сейчас стреляют по воробьям, - усмехнулся Тетерин, - Вы по фрицам стреляли из них, они вас и гоняли четыре года по всему Брянскому лесу, как брянских волков… Потому у тебя и фамилия - Брянский.
- А ты тетеревом для Светозарова оказался… того и гляди, кокнет. Это я к примеру про медную пушку, - стал выкручиваться Константин, начитавшийся Стивенсона. - Сначала ружьями отбиваться будем, потом и настоящую пушку у пиратов отымем, - не унывал бывший партизан.
И, предвкушая экзотические схватки с морскими разбойниками, Костя запел:
                Судно пи-ра-тов то-о-о-нет
                И не-ко-му им по-мо-о-чь.
                Э-хх… как у на-а-сс на-а мо-о-ре
                Есть го-лу-ба-а-я-я но-о-о-чь.
Смотрю на Константина: с таким в ад лететь не страшно.


                5

    Читатель! я б умер от тоски и скудости этого мира, но грянула весна, которую мы ждали.
Вновь воцарились сияющие ночи. Рыдван, так мы иногда называли тракторную телегу, к тому времени был готов принять наш скарб. Брянский настаивал прорываться через Белоруссию, он хорошо знал те места по партизанским боям. «Сплошные болота и туманы, - уверял Константин. – В том месте Гитлер нас не ждал!.. Ты, Никит, на большой высоте предлагаешь проскочить, а мы на высоте вальдшнепа перескочим, как на мокроступах. Помнишь, один солдатик в воспоминаниях маршала Жукова демонстрировал ему специальные лапти?.. Вот мы на низкой высоте, как в них, и перемахнём через кордон - никакой радар не сработает!» - и продолжил:
                В трю-мах же-мчу-г, о-же-ре-лья
                И плы-вёт трёх-па-рус-ный… бри- и - иг!
                И ве-дёт е-го с по-хмель-я-а
                Сам ка-пи-тан–ста-ри-и-ик.
Тут и мы с Тетериным не удержались:
                Мо-о-ре, от-дай мне сы-ы-на-а,
                Мо-ре, от-дай мне до-о-чь!
                Эх, как у на-с, на м-о-оре,
                Есть го-лу-ба-я но-о-очь!..
Детьми мы и были: в мечтах о будущем чего только не привидится! А для меня ещё Большая речка стала Иорданом и Загон Островом Белоснежных Кораллов. Лежу с друзьями на раскалённом песке, разглядываем у кого больше писюнь. У Шубина Генки ещё на залупе в лопинах плесень. «Творог», - поясняет Генка. Вадька Богомолов сыпнул ему на залупу горсть раскалённого песка, Генка раззявил рот и завыл от боли - Вадька бросил песок ещё и  в рот. Вадька приезжал на лето к деду и бабке из Бийска. Мне нравились на Вадьке жёлтые сандалии, он врал нам, что они у него сшиты из крокодиловой кожи и что их ему прислала из Парижа тётка, но мы-то знали, что его тётка живёт в Кемерово. Мы ему тут же приклеили кличку «париж». Может быть, тогда и родилась во мне мечта побывать в Париже? Генка выл, а мы спустились к воде и стали играть в догоняшки. Женька вертит головой на середине омута – куда подевался Витька? Тут Генка перестал выть, показал рукой: «Во-о-н… под корягой сидит!»
Вечером с отцом налаживаем нашу с Витькой гордость велосипед «ЗИФ», отец вырезал ножницами ленточку из серого воздушного шара, ею обматывает ниппель, оставшийся клочок я вобрал ртом в себя, получился волдырь, приставил к лысине отца, волдырь громко лопнул. «Му-гу!» - мычит отец: у него в зубах железячка.   
На другой день париж принёс точь-в-точь такой же шар, назвал его французским словом «гандон» и показал фокус. В гандон влили ведро воды – к нашему изумлению и ликованию шар не лопнул. Его я тут же выменял у Вадьки на перочинный ножик с красной перламутровой ручкой. Бабка Марина, разглядев в моих руках подозрительный шар, перекрестилась, боязливо повертев по сторонам головой, спросила, где взял, торопливо отняла его у меня, при этом хихикнула. Потому-то мать спросила в мой первый приезд, когда мы ездили к Почтовому озерку под Дундиху за груздями, чему я улыбнулся, когда она вспомнила о велосипеде. Тогда у нас, в Троицке, он был один такой красавец: рама и крылья вороненые, руль и обода никелированные, фара с никелированным ободком, походившая на страусовое яйцо, чёрное динамо с рубчатой продолговатой тускло-серебристой шестерней, прикреплённое к вилке руля, сиденье и под ним сумка с ключами из чёрной кожи, чёрный насос, багажник, на рулевой колонке красовалась красная эмблема с магическими буквами «ЗИФ», на заднем крыле круглый глазок отражателя из красного стекла, на руле серебряный звонок - не тогда ли я полюбил чёрный цвет? Пока я служил в армии, отец и мать его кому-то отдали и купили новый велосипед «урал» - синий, с коричневым сиденьем. Его я не полюбил, как «ЗИФ», на котором, закатав штанину, чтоб не угодила в цепь, второклассником катался «под раму».
И вот уже Генка Шубин и я держим за ноги его сестру Зинку, а Вадька спустил с неё трусы и для чего-то засунул руку между её ног. Зинка брыкается и орёт, наконец вырывается, грозит брату рассказать всё матери и отцу.
Пылает костёр памяти - чем старше становлюсь, тем выше он.








                Глава двадцать пятая


                1

    Омывают Остров Белоснежных Кораллов бирюзовые волны Карибского моря. В фиолетовой дымке проглядывают пальмы на высоких меловых террасах. На одной из них наш Замок Четырёх Валетов, названный так после долгих раздумий Брянским: только кто из нас «трефи», а кто «вини» - оба брюнета - и кто «буби» и «черви», Козьма или Тетерин. Таким мне снился наш Остров на Лукоморье - наш Глаббдобдриб.
У меня в руках очередной Костин перечень культур:

          Томаты                Огурцы                Зелёные               
               
верлиока                вязниковский                кабачок  якорь
грот                электрон                патиссон (диск)
стриж                родничок                перец сладкий
малышок                засолочный                Капуста
дубок                эстафета                савойская
скороспелка                бугорчатый                подарок
красатуля                салатный                краснокочанная
корнет                неженский                Салаты
карлсон                плодовитый                кочанный
русич                стела                московский               
белый налив                Свекла бордо
скороспелый сибирский                Лук
российский                чернушка
легенда                золотистый
                штудгартен               
= сказать Маринке = чтоб вынула утюг            Морковь витаминная
из капусты и положила камень = чтоб                Сельдерей листовой
капуста не почернела!                Физалис кондитерский
                Укроп душистый
Не забыть напомнить куму                Кинза кориандр
про 4 ружья.                Щавель бельвидерский               
                Петрушка листовая
                (сахарная)
                Редис кр. ранний
                (заря)
«Целый огород», - улыбнувшись, подумал я.
Брянский на Остров забирает Маринку; у Тетерина с женой Еленой легенда для тёщи и тестя: они по дипломатическому каналу со спецзаданием улетают в дружественную нам страну, откуда нельзя вести переписку, малолетнюю дочь они возьмут с собой; но семидесятипятилетняя мать Петра Игнатьевича Аграфена Ниловна, жившая в богом забытой деревушке в глуби обширных лесов в ста десяти километрах от Новгорода Великого, докуда сам  Батый не добирался, могла добраться, по словам Тетерина, хоть до самого чёрта, потому для неё надо придумать что-то особенное. Не решили с семейным вопросом я и Кузьма, Кузьма готов был жениться на Ганне и была она не против, но в свадьбу их я верил слабо: это был бы союз Рыцаря Печального Образа и околдованной злыми чарами Дульсинеи Тобосской. Себе я боялся признаться, что способен навсегда расстаться со свободой паломника и жить на каком-то острове, пускай даже с Юлей, но жизнь часто диктует обратное. Верочка окончила десятый класс и собиралась идти учиться на модельера, она выходила замуж и разъезжалась с матерью.
Всё было готово к перелёту, решили ещё раз полетать над Москвой днём, на этот раз совершить прощальное турне без каких-либо бутафорий.
Появились над Парком культуры им. Горького, нам кричали приветствия, были удивлённые возгласы, но не было слова НЛО. Как-то непривычно стало нам без него. И вдруг какой-то сумасшедший закричал с такой отчаянной радостью: «НЛО!.. Вы поглядите туда – НЛО!» Мы снизились до высоты шапошного знакомства, чтобы не дать ввести в заблуждение и того, кто кричал, и народ в целом, но государственный житель по-прежнему указывал пальцем на нас и упорно твердил, что мы – НЛО, неожиданно для всех вцепился в левое заднее колесо «Форда» и повис под ним. Он был с испитым лицом, лет тридцати пяти-сорока, на нём был поношенный из синего вельветона  пиджак, потёртые голубые американские джинсы и жёлтые из замши башмаки, походил на селезня, который пытался удрать с базара от нового хозяина, обещавшего ему самое почётное место на праздничном столе, и слёзно молил: «Заберите меня с собой: я больше не желаю быть гомо советикусом!». По команде Тетерина Кузьма снизился на расстояние менее сажени до земли, человек, который не хотел больше быть государственным жителем, черпнул башмаками землю и остался на ней лежать и выть.
К месту происшествия спешил милиционер в погонах сержанта. Мы могли предположить, во что нам обернётся и эта выходка: Дзержинский не грозит пальцем с бронзового постамента кому ни попадя!


                2

    По природе я аналитик, сомневающийся в собственных выводах, отчего мне приходила в голову всякая чертовщина из реальной жизни, напоминающая сны (и таких аналитиков, как я, немало; к примеру, не надо ворошить Кальдерона де Ла Барка, возьмите Сервантеса, главного импровизатора реальной жизни - для него-то она уж точно сон), это могло привести меня к серьёзным последствиям - я бы назвал их не драматическими, а трагико-комическими.
Вышагиваем по базарчику, разглядываем, чего купить к ужину из предлагаемых сельчанами продуктов.
Брянский прицеливался то к одному «прилавку», то к другому: ему всё казалось, что его хотят обмануть.
Неожиданно наскочил знакомый «бобик», из него высыпали те же милиционеры и взялись по привычке хватать людей без разбору и впихивать в легковушку. Торговки цветами со смехом  наблюдали за всем. У знакомой старушки в этот раз опрокинули прилавок - перевёрнутый кверху дном деревянный ящик-тару - с малосольными грибочками в эмалированной кастрюльке; не зная, как поступить, старушка запричитала, называя грибки то детками, то невинными пташками, то своими кормилицами. Грибки нещадно растаптывали на загаженном асфальте, в луже рассола валялась на боку зелёная кастрюлька. Старушка продолжала выть: «Кто откупается, у того всё целёхонько». Кто бы мог подумать, вмешался Козьма, от кого ни Брянский, ни я такого поступка даже теоретически не ожидали, он принялся отпихивать блюстителей от ещё уцелевших под ногами лесных даров. Стражи взялись выкручивать ему руки. Двубортный  чугунитовой расцветки пиджак в бывшую жёлтую клетку на Гражданинове затрещал по швам. К тому ещё кабан в погонах лейтенанта пнул запылённым хромовым сапожищем Кузьму. Удар, по-видимому, пришёлся в подвздошную кость, spina iliaca anterior superior, по-научному, отчего Кузьма ухватился именно за оное место и побрёл, как жираф, страдальчески хромая и. чтоб окончательно не переломиться, придерживал себя обеими руками. Брянский и я в этот раз не стояли сторонними наблюдателями. Константин отвинчивал младшему сержанту белобрысую голову, тот упорно не хотел с ней расставаться, я же профессиональным ударом от корпуса уложил кабана на грязный асфальт - кто причинил страшные страдания моему другу. В детстве за несговорчивость и за красивых девчонок меня часто вызывали на поединки – били же скопом: оттого я стал изворотлив и ловок на удары, и мне за себя не стыдно. Сегодня я благодарен бывшим моим врагам, – но какого им?
Было бы худо, не задержись в отделении милиции № 29 Тетерин, куда нас привезли, ордена и медали Брянского нас не спасли б - другие в нашем Государстве наступали времена. Тетерин наорал на нас, приказал поехать на место «сражения» и привезти до единой заколки осыпавшихся с галстуков его коллег. Брянский наотрез отказался, как он выразился, «собирать на грязном асфальте улики мусоров». Он демонстративно сплюнул кровавый сгусток на пол и ещё более демонстративно закурил любимый «беломор», хотя курить в милицейском учреждении категорически воспрещалось.
Только из уважения к Тетерину его коллеги нас отпустили. Кузьма и я с радостью выскочили в знакомый двор - только бы обрести свободу; тем более, мы оба страдали космической клаустрофобией.


                3 – 4

    Сияет над Москвой ночь. Любуюсь крышами: их так много всячески-разнообразных. Горбатые и плоские, с трубами и без, с потаёнными переходами, с крыльцами, слуховыми окнами, мезонинами и излюбленными местами для котов, винтовыми лестницами и открытыми для обзора Столицы площадками, откуда можно созерцать изумительную красоту ночного Города. Особенно мне нравятся купольные сооружения, объединённые в один ансамбль; в них есть что-то особо притягательное – некая харизма.
С чьего-то балкона покричал петух, предвидя скорый восход - воистину  нашими ориентирами оставались земные петухи, - мы изучили их голоса по всей Москве и по индивидуальным их обертонам определяли, в какой стороне столицы мы находимся.
Хорошо-то вокруг, зеваю, следом зевает Кузьма, а за ним и Тетерин. Брянский не выпускает изо рта «беломорину» за «беломориной», других папирос, тем паче, сигарет у него во рту я никогда не видывал, ему дела нет ни до каких крыш - размышляет о чём-то своём.


                5

    Тетерина уволили «по собственному желанию» - лучший вариант увольнения с работы неугодного руководителю работника в нашем романтически-коррумпированном Государстве. Попросту, как накаркал Брянский, «кокнули». Принёс две бутылки столичной: обсуждали мельчайшие детали перелёта на Остров Белоснежных Кораллов.
Перед глазами так и маячил дворец с зубчатыми стенами, подъёмным мостом на металлических цепях. Бортникову Тетерин объяснил, что собирается уехать к матери, пожить рядом до её упокоения; а коль никакой работы для него там нет, в тамошних водоёмах он станет ловить на продажу рыбу. «Не забудь прихватить с собой гитару», - напомнил мне Петро. А Константин    запел полюбившуюся неведомо кем написанную песню про голубую ночь и удачливых пиратов. «Н-нобелевскую премию Никите… А м-может и Кузьме дадут, если р-разбе-ррутся во всём, к-кутнём с парижскими «ле-ле-бедями»!.. А н-нет?..» - Константин отвесил в адрес Генерального секретаря ООН фразу, перепутав, как обычно, всё на свете, особенно когда бывает пьян или вовсе не знает того, о чём говорит; но бьюсь об заклад, фраза, которую отвесил Брянский, Генсеку ООН, после гранёного стакана русской водки, принятого и Генсеком на грудь, понравилась бы тому.
Тетерина водка не брала, подняв третий по счёту стакан, произнёс:
- Выпьем за младшего сержанта Мушкета Евгения Афанасьевича… за нашего Женьку.
- В-воскрес?! – ахнул Брянский. – Как и Алтуфьева бабка?.. – видимо, вспомнил голос Анны Венедиктовны за поминальным столом.
- Наградили посмертно медалью «За отвагу» и вручили его жене, Ольге. От Управления дали тысячу рублей, как семье погибшего при исполнении служебных обязанностей кормильца, и мы всем отделом сбросились по четвертному. У него два пацана: старшему пять, младшему год, - как не слышал друга Петро.
- Д-долго ж-ж в-вы ему д-давали! – усмехнулся Костя.
- Долго не долго, а голодному и сухарь подарок, -  урезонил  Брянского Тетерин. – Я прав, Кузьма?
- Буль-буль, - молвил тот.







                Глава двадцать шестая

               
                1

    На этот раз мы взлетели для того, чтобы совершить акт возмездия над бывшим начальником Тетерина.
Майор Светозаров не подозревал о нашем присутствии, нёс в руке фуражку, перед тем как сесть в машину, собрался было обтереть носовым платком сияющую лысину, было очень душно, и в тот момент он умер, на голову ему мы опрокинули бадью с голубиным помётом, затем щедро осыпали его перьями райской птицы, всё это мы насобирали на чердаках изумительных московских крыш, стал он походить на какаду с Острова Белоснежных Кораллов – этому впечатляющему зрелищу придали особенный цвет юпитеры -и принялись хохотать, не скрывая себя.
После нашей встречи Алексей Иннокентьевич угодил в психиатрическое отделение одной из московских клиник. «Прямо-таки «Ворон» из Эдгара По наш Константин, - пришла неожиданная мысль. – Он на него и походит.  Скажи ему и про такое, в смехе его - с его-то голосом! – могло померещиться «Nevermore!» 
Я же, облегчив свою душу таким мщением за своего товарища, при красном свете «мухомора» продолжал работать над «Дочерью Ганга»:
                Ходил по камням
                в чёрном платье подвижник,
                носил он этюдник везде за собою,
                на город глядел, размышляя о жизни -
                и ночью при свечах
                не знал он покоя.
Параллельно с мыслями о поэме в голову как всегда лезла разная биле берда: вместо дочери Ганга представил себе в венце из сакуры однажды увиденную в окне рыжеволосую Кору с бёдрами шириной с отечественный рояль и пышной, как чайные розы, грудью. Сам бог подал мне это  в и д е н и е  на серебряном блюде ночи.
И как всегда передо мной торчали гигантские ступни Кузьмы, а с горбинкой нос Брянского сверлил мозги, как свисток у нашего чайника.


                2

    Жизнь невозможно втиснуть даже в сто романов. На закате лет о н а, обмершая под снегом роза, ждущая часа, чтобы из холодной красоты обратиться в пламень сердца; распорядится ею её звезда, и она прозвенит - не слыхать, раскручивая лепестки даже под снегом, и обратится в полногрудую красавицу с розовыми сосочками, а заря придаст ей обаяние божественной неги.
Не напрасно старая литовка наворожила мне  в жизни успех, подопрём им, как мать хворостинкой, мою розовую розу, чтобы не обломила ветку своей тяжестью:
                Роза
                Роза таит не раскрытый бутон,            
                миру несёт она  радость свидания;
                солнечный луч повернулся – и звон!
                роза раскрыта ключом мироздания.

                Звон лепестков не услышать - о нет!
                даже в минуты рассветные, алые…
                Было немало в судьбе моей бед,
                к розе пришёл и, поверьте, не стало их.
Хотелось спросить тех, кто интеллигибельно обходил меня в засаленной спецовке, когда я слагал е й гимн: «А вы смогли б сыграть ноктюрн на флейте водосточных труб?»


                3

    Наметив участок прорыва Границы СССР и, загрузив, наконец, рыдван, где нашлось место и мешкам, и ящикам, и утвари, и всем нам, и нашему Коньку-Горбунку, мы никак не решались на сам полёт: иногда мне казалось, что были мы больше мечтателями, чем реалистами.
Вот и сейчас Брянский и Тетерин сидят за столом, закусывают салатом из общей тарелки и мелят чепуху, в этот раз Тетерин слишком много курит, – а совсем не курил.
Я же продолжал наблюдать за ходом построений логических цепочек моих единомышленников, выстраивал свои и внимательнейшим образом просматривал чертежи Гражданинова, его намётки к другим, неведомым мне галактикам, и это начинало меня успокаивать, я разгадал в нём потерпевшего аварию инопланетянина. Если он землянин, тогда откуда это всё у этого имярека-подвижника, без определённого пристанища. И для чего Кузьма соглашается перебраться на остров, стало понятно – хотя как аналитик я сомневался во всём, как логик был аккуратен и точен в выводах; достаточно вспомнить сплошь в облаках небо и на суку могучего тополя во дворе дома № 3/1, корп. 6 на Семёновской набережной нет Ерофея, потому что не было звёзд на небе, а ему нужна была одна единственная янтарная – катастрофа космического корабля, на котором прилетел на нашу землю Кузьма, произошла по причине тех же облаков, и у него есть своя договорённость с собратьями сверх разума: они прилетят за уцелевшим членом экипажа разбившегося корабля из галактики @Z на Остров Белоснежных Кораллов или к одному из прилежащих к нему островов, как наилучшему месту или «окну», используя баллистику полёта, вычисленную Козьмой. Ему стоит только подать знак т у д а. А, может, он собирается удрать в США, доведёт до ума свой «Ford» и … Не зря Гражданинов часто слушает «Голос Америки» и копит деньги – в прошлую получку исчез и появился под утро. Не был у Ганны.
Тетерин меня выслушал внимательно, задал вопрос: «В США?.. Кто ж его туда пустит? – и добавил, не дожидаясь ответа. – Разве ж за драгдвижок в рогожевом мешке».
Представили Кузьму на Манхэттене с мешком, в котором уникальнейший и дорогостоящий perpetuum mobile, посмеялись до слёз.
 Под окнами Дятловых остановился: подыскали они вариант разъезда? Затем разглядываю афишу у Центрального дома литераторов: Творческий вечер Лауреата Ленинского комсомола поэта Помпея Грациозова.
Подошла дама в голубом с голубой авоськой, её голубые глаза давным-давно успели поблекнуть, как и когда-то модная на ней одежда. На маленькой головке кокетливо сидела голубая шляпка с голубой вуалью, на безымянном пальце правой руки серебряный перстень с голубым камнем, была она когда-то блондинкой очень стройной и красивой. Как будто эта дама вышла из «голубого периода» Пикассо. На дне авоськи к т о-то шевельнулся и затих.
Дама оглядела меня, вздохнула:
- Там у них свой ресторан. Один раз до чёртиков напился поэт Адест Сухомлинов, - обратилась ко мне. – Вас тогда ещё не было на свете, но вы могли о нём знать из школьных учебников… Он полез через все столы целовать мне руку – моим поклонником в то время, не стану оглашать фамилию, может, он ещё жив, был один из французских дипломатов… Что тут было – едва у них не дошло до дуэли!.. Поэты – они же сумасброды, стоит им перебрать коньяка, то bon ton.., становятся сущими гусарами… Возьмите того же Пушкина, - дама с картины Пикассо к «bon ton» добавила ещё пару слов на французском языке, но уже непонятных мне.
А вот о Помпее Грациозове, к сожалению, она ничего не слыхала и его п о э з не читала; зато ещё в Институте благородных девиц она видела и слышала самого Короля поэзии Игоря Северянина.
Возвращаясь домой, гадал: к т о мог шевельнуться в голубой авоське мадам Шарлотты де Вуали - каковой она представилась. 


                4

    На стройке в этот раз произошло вопиющее ЧП. Бяша после работы заманил в вагончик, в котором и я, было время, переодевался, Красноярову, уже немолодую для него женщину, посидеть за рюмкой вина, а занялся сексом. Полуистерзанная женщина билась под насильником, подметая грязный пол пустыми сосцами. Отбил Красноярову сторож на алюминиевой ноге.
- Жаль, что не я оказался на месте сторожа! – негодовал Мыльников.
Константин как отчеканил: «Я б ему на пятаки порезал!»
 Суд осудил Потапова на три года лишения свободы.
- Ему его мать помогла, она работает в торговой базе. Приехала с его отчимом - тот работает в горисполкоме в Зеленограде, - отвалила судье кучу денег, чтобы судья одну статью поменял на другую, - как всегда просветил цыган и хихикнул, в утренних лучах солнца его правый глаз светился янтарно-голубовато-зеленоватым огнём, левый прищурен, вывернутые наизнанку красные губищи кольцами выпускали сигаретный дым.
А Красноярова, наконец-то, получила двухкомнатную квартиру, светлую, просторную, и, что подозрительно, за всё содеянное простила Бяшу.
К тому времени я предложил лететь не на Карибы, а на один из островов Южного полюса. «В тех местах они уж точно необитаемы! - объяснил предложенную мною перемену я и для большей убедительности добавил. – И лететь до него чуть далее Карибов… А Карибы сплошь усеяны нашими же туристами». Кузьма обрадовался моему предложению, в том и заключалась особенность моего категорического силлогизма: ходили слухи, главное «окно» гуманоидов - Южный полюс. «Вот только что станет с нами, не захотят ли гуманоиды захватить нас в плен? - выразил я сомнения в отсутствие Козьмы. - И как мы станем выживать в несказанно суровых условиях?» Брянский ответил довольно спокойно: «Кто за Кузьмой прилетит, тот знает толк в настоящей дружбе; а вздумают нас пленить, популярно объясним, чего мы стоим… В Кузьме я не сомневаюсь: он скорее проглотит жаровню пылающих углей, чем предаст нас». На другое моё подозрение отреагировал в той же комично-гротескной манере, присущей ему: «Живут же пингвины - и мы проживём!.. Станем рядится в шкуры белых медведей». – «Их там нету, - парировал Тетерин дикий хохот Брянского. «Как это нету, – искренне изумился Брянский, - куда ж они девались?..» - «Сбежали в Африку!» - Тетерин при этом весело подмигнул мне, остался доволен.   
И улетели бы, если бы  неожиданно у Кузьмы не случилась мигрень, поднялась, как обычно у него бывает, температура, в бреду говорил не понять что. Одну из его фраз я запомнил: «Сумгаради  барруффуди игнорабимос!» По причине частой простуды Кузьмы решили от полёта на Южный полюс отказаться.


                5

    Юлия переехала жить на Большую Академическую улицу, неподалёку от Большого садового пруда, над которым мы когда-то пролетали. И когда мы сидели с ней при ослепительно яркой луне неподалёку от него, нам явился старец в рубище, он словно выткался из серебристого света и присел сбоку на скамью, на которой мы сидели. Меня охватил жар, во рту сделалось сухо, язык набух и перестал меня слушаться.
Юлия наоборот принялась с интересом рассматривать сияющего старца.
- Сострадание не есть милосердие к падшим, оно состояние души, когда не захочется бросить и в собаку камнем, если она накинется с озлоблением. Сострадание – это и любовь; красота без любви – ничто, - старец глядит на нас великой скорбью. – Истина только тогда  т а м, - у к а з у л  на  небеса, - когда она совьёт гнездо здесь, - он дотронулся сухонькой рукой до своей груди, которая представляла из себя сморщенную впадину между двумя выступавшими ключицами.
Старичок-призрак чудесным образом стал на наших глазах пропадать; перед тем, как окончательно раствориться в сияющем воздухе, прокричал: «Обрати… к Богу!» - и было от чего онеметь – этот сухонький, невеликого росту старец напомнил мне одного из строптивых пророков нашего Отечества.
- Кто это был? – спросила Юля; и тут я её впервые поцеловал.
 Я же объявил ей, что скоро мы с ней и нашими друзьями будем жить на необитаемом острове в Карибском море ( к такому решению мы пришли окончательно), в замке и что остров мы назовём Островом Белых Кораллов, а замок - Замком Четырёх Валетов и над его вратами для устрашения пиратов прибьём девиз «Сумгаради барруффуди игнорабимос!» - что они означают, никто, кроме Козьмы не знает, но уж больно интеллигибельно звучат. На что Юля посмотрела на меня вопрошающе.







                Глава двадцать седьмая


                1

    Встречал меня Филька радостным суматошным лаем и великолепными прыжками. Черепаха Жанна при разделе досталась Верочке и поселилась на Ухтомской улице.
Причиной моих частых посещений Юли стало наше давнее знакомство; я часто звонил ей по телефону, она гостеприимно приглашала посетить её дом - пустельга с очаровательными глазами особенно мне нравилась в голубой кофте с рукавчиками-рюшками, из которых выглядывают золотистого загара нежные лапки-прутики.
Пили чёрный кофе, который могла сварить только она, и ели шоколадный торт, какой могла испечь опять же она. И говорил я, она слушала и делала это с величайшим интересом. Юлия одиноко зажила в собственном гнёздышке, о котором я так долго мечтал, и то, что гнёздышко было однокомнатным созданием, меня не смущало, была ещё просторная кухня и лоджия, и этаж одиннадцатый, с которого можно было наблюдать изумительные по красоте салюты, удобно расположившись на лоджии, - однажды я насчитал их числом шестнадцать. А если выйти из дома, можно увидеть Останкинскую башню, походившую на космический корабль-иглу.
Юлю я посвящал в литературные замыслы; иногда, засидевшись допоздна, ночевал на топчане на кухне.
Однажды впятером мы посетили кладбище - Верочки с нами не было, она к тому времени была беременна, и расстраиваться ей было никак нельзя. Могила ухожена стараниями дочери и внучки: небольшой памятник из гранита с цветником, с которого Анна Венедиктовна по-прежнему смотрела на меня чуточку с укоризной. Юлия убрала со щеки слезу, что творилось в её душе, мы могли только догадываться, поправила букет из белых хризантем, который привёз я, они мне на нашем базарчике очень приглянулись, и я тут же их приобрёл у молодой красивой продавщицы. Кузьма также плакал, но это у него выходило по-особенному, свои слёзы собирал в рыжие лапищи и размазывал кулачищами по лицу.
 Тетерин и Брянский за помин выпили по стакану водки. Козьма старательно раскрошил на могиле Анны Венедиктовны тульский пряник и глубоко вздохнул. Всё вокруг наполнилось печалью - не было слышно только скрипки.


                2

    Скольких мук мне доставила учёба в МГУ: поначалу меня даже не хотели пускать на зкзамены – на моём пути становилась девяноста годов старушка-вахтёр и, строго, в упор, глядя слезящимися глазами, объявила: «Родителей на экзамены не пускаем!» Профессор, проходивший по коридору, узнав, что я абитуриент, только покачал головой. А смешки студентов-жидиков! И сам я очень опрометчив: на лекции этот самый профессор, как оказалось, по классической литературе, признался, что Мандельштама он не понимает, а мне так хотелось, чтобы он обратил на меня внимание, и я выдал ему, что я де тоже поначалу не понимал, а старейший алтайский поэт Лазарь Рубенович Эйгель мне сказал: «Твоё непонимание Мандельштама - это от недостатка культуры». После моих слов большая часть аудитории замерла, меньшая взорвалась от негодавания; профессор же во время сессии больше часа пытал меня на экзамене. Так или иначе, успеху способствовала моя звезда, алкающая во тьме Урана, и я вышел от профессора целым и невредимым. На прощание профессор всё-таки не удержался: «Вам диплом необходим для карьеры?» - «Нет», - отвечаю. «Тогда для чего?» - спрашивает не без иронии. «Для разума. Разум энциклопедистов – священный огонь Прометея». – «Это опять же кто?» - «Мандельштам», - отвечаю.   
Неожиданно, хотя какая тут может быть неожиданность, женился Брянский. Играли свадьбу в ресторане «Янтарь» - я же с Козьмой отправился жить в общежитие на Аминьевское шоссе. Драгоценный полиэдр забрали с собой, везли, по совету Тетерина, тут уж было не до смеха, как кота, в мешке из рогожи, скрывая от посторонних глаз, «Форд» спрятали в укромном месте неподалёку от места захоронения тракторной тележки с необходимым для островной жизни скарбом.


                3

    И когда возвращались на Семёновскую Набережную (оба слова можно писать с большой буквы из-за необычайности произошедшего на ней), чтобы забрать оставшиеся вещи, стоявшая на базарчике в очереди за марокканскими апельсинами немолодая рыжая женщина, походившая на мороженицу и Кузьму одновременно, увидела нас и издала крик, больше похожий на вопль раненой веприцы: «Николя!.. Николя!.. сынок!» - я никак не мог понять, к кому она обращалась. Козьма присел, потом, напротив, захотел убежать. - Николя! – сотрясала воздух возле фургона с фруктами сухая и высокая, рыжая, как Кузьма, и похожая на него дама. – Николя!.. Ни-ко-ля», - рыдала она и протягивала руки к Кузьме.
Случилось самое невероятное, Кузьма бросился к ней, и они, как две капли на оконном стекле, слившиеся в продолговатую одну, обнялись, и мир отступил от них. Старая женщина повисла у Кузьмы на руках, как в бреду, выговаривала: «Николя… ты живой, сынок?!..» люди в очереди замолчали, глядели на них и не понимали, что между матерью и сыном произошла долгожданная встреча, ожидали продолжения чего-то ещё, а мать говорила уже по-французски и всхлипывала, и Козьма отвечал ей по-французски и всхлипывал, как ребёнок, ткнувшись ей в плечо.
Вокруг стали спрашивать, что случилось; в нашу сторону уже гребла милиция.
Мать Козьмы, в том не осталось у меня сомнений, при виде милиции подхватила пластмассовое ведёрко цвета золотистой охры, стоявшее на асфальте, и увлекла сына в тоннель. Я поспешил за ними.
- Кто он? – спросила мать по-русски, глядя на меня.
Кузьма второпях говорил ей что-то по-французски, и она принялась меня благодарить за то, что не дал её сыну пропасть.
Немного успокоившись, зашептала:
- Продала грибочки и цветы кое-какие, которые ты под окном поливал и музыку для них включал. Мы уже с Тоней не знали, что придумать, что с тобой, - заговорила громче. – Наш участковый Суматохин то и дело спрашивает про тебя. Тебя, это когда же было, года два назад, видели, сымал будто с нашего двора бельё, и будто надавал Васька Синебрюхов тебе тумаков, не узнал поначалу в темноте. За что ж тому тумаки ему сажать, спрашиваю, он бы прежде к матери и сестре зашёл, потом бы и снимать ничего бы ему не пришлось… Тоня разошлась с Георгием, как тебя увезли. Его как раз парторгом собирались избрать, за него Суворин поручился в райкоме, а когда те двое в одинаковых плащах тебя увезли, - мать Кузьмы утёрла слёзы, немного успокоившись, продолжила, - на том и кончилось. Тут он разошёлся с Антониной, чтобы из-за нас карьеру не ломать… Спутался с Кривовой – у той своих трое, четвёртого от нашего чужеумника собралась рожать, зато племянница Суворина…  Директора нашего совхоза, - пояснила мне с удивительно синими глазами рыжеволосая женщина. – Антонина по-прежнему преподаёт в школе французский язык. Ксюшу определили в садик, по тебе скучает – всё спрашивает: «Когда приедет дядя Николя?» - и вновь обратилась ко мне. - Он у меня хиленьким был лет до семи, стала морковным соком с мёдом отпаивать, он и пошёл, мой Николушка, вверх расти, как подсолнушек, и таким вот красавцем вымахал!.. Он ведь окончил у меня Бауманское училище, красный диплом у него, - обратилась к сыну на французском языке, как видно, спросила, можно ли говорить про остальное, на что Кузьма в знак согласия булькнул также на французском (вот откуда у него «бульканье» - отголоски французского произношения). – После в институт Сербского его и отвезли те двое в плащах за то, что он что-то подвесил к трактору К-700, и стал он у него, как Змей Горыныч, над полем летать; он ещё его впряг в плуг, стал на нём, не касаясь земли, поле пахать. Со всего совхоза сбежались поглядеть на чудо, ахали, не верили, что такое Николушка сотворить смог… До сих пор у нас этот К-700 Горынычем зовут, но летать без Николя он перестал. Каких только комиссий не понаехало, трактор со всех сторон  облазили, пришли к заключению: «воздействие на нервную систему сбежавшихся людей поглядеть на «чудо» якобы сотворённое психогаллюцинативным больным Николя Труадьевичем Коввадиасом» - моим Николушкой… Мы не познакомились, меня зовут Стефанией Поликарповной, а вас Никитой, не ошибаюсь, назвал Николя, - и продолжила. – Им невдомёк, что Николушке хотелось не затаптывать колёсами землю – урожай обильнее собрали бы.
Стефания Поликарповна высморкалась в носовой платок. И по лицу Кузьмы катились градом слёзы.
- Как ты от них только умудрился убежать? - спросила мать (Коввадиас – фамилия греческих корней, подметил я и не ошибся). - Отец Николя, - подтвердила Стефания Поликарповна, - грек по национальности, только недолго пожил, был одержим идеей, ходить, как Христос, пешком по воде, всё вычислял шаги и экспериментировал – он преподавал астрономию, физику и математику в той же школе… там же и я преподавала французский язык, теперь ушла на пенсию… Теперь дочь моя, Тоня, преподаёт его же… Восемь лет назад чего-то мой Труадий не рассчитал и утонул – плавать-то он совсем не умел… Спасибо, сынок, за деньги. Ты их под крыльцо клал, куда мы от избы ключи кладём?.. Я так и подумала… не наш же разлюбезный зять за Ксюшку - он платит алименты и то, наверное, охает.
Мы-то с Тоней всё ломали головы: кто нам деньги и ещё немалые каждый месяц кладёт, то привалит камушком, то наши же ключи на них положит – в избе ничего не украдено. Мы так в них нуждались, когда делились с зятем, у него тоже морда однажды была в кровь побита, кто ж его… не ты ж – про тебя в голове у нас и мысли такой не было.
Стефания Поликарповна, взяв новый наш адрес, уехала в надежде, что теперь всё образуется: от ветхости, как и ожидал народ, умер и Руководитель-Батрак, впервые за всю Историю нашего Государства избран Президент СССР – по истине к Власти пришёл Архитектор Перестройки, объявивший Построение Социализма с Человеческим лицом и можно будет явиться на свет божий её Николя в другой раз. 


                4

    Обо всём случившемся я рассказал Тетерину и Брянскому. «Слава богу, - помолился последний, - теперь будем знать: дальше острова не улетим», - озорно, как когда-то при обсуждении подобной темы, подмигнул мне. «И вы опасались того же!» – усмехаюсь, смотрю Константину в чёрные, с красными прожилками от водки жёлтыми белками, глаза. Брянский искренне изумился: «Окончил Бауманку с отличием?.. Надо же!..»
Когда я спросил Николя о Ерофее, оказалось, Ерофей лазил на тополь из-за того, что по Мировому исчислению, выверенному на клочках бросовой бумаги, народилась в те дни новая звезда, и находится она от Земли на расстоянии трёх тысяч килопарсек. «Это очень далёкое расстояние», - сказал Николя - в том и гениальность его как Гражданина Мира. Когда-то лучи его звезды прорежут тьму Космоса, и объявит она о своей особой мессии – для кого-то станет путеводной. Ерофей узнал о рождении звезды от Кузьмы. Но из-за полного невосприятия туманностей парсек, Ерофей каждый погожий вечер лазил на дерево первым увидеть появление новой звезды.
Янтарная  КУКОРЕКУ – мои ложные выводы и располагается не так высоко над нашим двором - как я мог сравняться в логике с Ерошкой?!..
В следующую встречу Стефания Поликарповна привезла кое-что из варенья, передала привет от сестры и племянницы брату и дяде. Смотрела с девятого этажа общежития и сказала: «Плохо у вас тут – ТЭЦ… глядите, дымит как!.. И пустырь до самого горизонта… У нас рядом лес, речка Туманка. И наш совхоз «Закрома Родины» по району не в отстающих. С мясными продуктами и у нас не ладно: деревня – она и есть деревня-матушка, что возьмёшь с неё, потому и едут в Москву отовсюду за продуктами и шмутками. Нынче и в Москве купить нечего… Теперь вот ездить буду к Николеньке. Надо как-то объявиться властям и потребовать вернуть ему все его документы… в первую очередь паспорт. Перестройка как-никак!..
Стефания Поликарповна к ночи уехала. Козьма и я глядим на звёзды, не без причины вздыхаем. Живём вдвоём по моему литстудийному удостоверению с магическими словами «Союз писателей РСФСР»; комната рассчитана на проживание четверых человек, но по распоряжению профкома, мне как поэту, выделили на одного. Как же я буду жить без Кузьмы, сказал я председателю профкома Белоножкину, он мой друг. «Знаю, знаю – давно про вас наслышан - и про стаканы в столовой, и что он самый лучший во всём тресте сварщик – оба вселяйтесь». И мы вселились. Полиэдр с каким-то хламьём задвинули в дальний угол ко мне под кровать, а мой  болгарский чемодан из настоящей крокодиловой кожи (снял желание по Фрейду) с книгами по западной и восточной философии, а также дермантиновый чёрный с никелированными уголками, с ним я приехал в Москву, в этот раз он набит был моими рукописями, и не менее знакомую читателю спортивную сумку со шмутьём поставили на видное место рядом с кроватью Кузьмы. По ночам на нас опускались со стен полчища клопов из «свитков» рваных обоев, и тогда мы решили спать при включенном свете. Но, несмотря на мелкие неудобства, в нашей комнате всегда присутствовал порядок и в двухлитровой стеклянной банке на столе стояли запоздалые полевые цветы. 


                5

    На янтарную смотрю с равнодушием, и по-прежнему меня беспокоит изумрудно-зелёными лучами моя алкающая, с необычайно ярким пламенем внутри себя - отблеск этого пламени и есть пылающий костёр моей памяти. Молю бога, чтобы достало мне сил дойти до неё, чтобы не оборвал рок моей жизни прежде, когда бы я не успел ничего полезного сделать для Отечества, чтобы не сгорела и она вместе со мной понапрасну. Сказал же перед смертью великий философ современности: звёзды не умирают бесследно!
Когда я так сидел и размышлял в вечернем сумраке, в то время, когда Козьма уехал к сестре и матери, в комнату вошли четверо, двое были крепкими молодыми людьми, одетыми в строгие костюмы, один из них молча раскрыл перед моими глазами удостоверение с фотографией и тут же сунул его во внутренний карман пиджака, третьим был теперь уже майор Хохолков, в четвёртой узнал нашего коменданта. Моим подозрениям суждено было сбыться: неужели конец всему тому, о чём мы столько мечтали и выстрадали? Хорошо, что Кузьма за день до их появления драгоценнейший для науки полиэдр, место которому не только в Алмазном Фонде, не доверил случаю – как бы я не ратовал за него, - схоронил на пустыре за нашим общежитием в том месте, где мы обычно собирали осенние цветы, он опять в нём что-то переиначивал, искал из ряда вон цифирей так много значащий для мировой цивилизации коэффициент k. Он станет жизненно необходим человечеству после разрушения нами всего живого на Земле, когда землянам придётся искать другое пристанище в космическом пространстве, дабы не исчезнуть как человеческому роду.
Пока я размышлял над моей «Философией общего дела», сидя за столом, умышленно не замечая, что происходит вокруг меня, майор Хохолков что-то говорил о моей прописке в Москве пришедшим, те обшарили и тот угол под моей кроватью, где ещё недавно лежал заваленный хламом драгоценный полиэдр, не клюнули на «просто» стоящие чемоданы – умница, Николя, какой же ты всё-таки наше золотце! Наконец принялись за чемоданы - двое в костюмах фыркнули, как два серых волкодава, одного из них почему-то не устроил Шопенгауэр.
- Где ваш сосед по комнате? – спросил он.
- Во-первых, когда входите в чужой дом, обязаны с жильцами этого дома поздороваться; во-вторых… - начал было я.
- мы знаем, что делать нам и во-первых, и во-вторых, – оборвал меня тот, которого не устроил Шопенгауэр.
- так «делайте», - усмехнулся я. – На ваш вопрос о моём друге отвечаю: это его личное дело, где ему быть… и с кем быть.
Цинизм сыщиков меня никак не шокировал, наоборот, из-за их величайшего невежества, кроме философских мыслей меня посетило поэтическое вдохновение, когда, наконец, все эти люди покинули меня. Неожиданно вспомнил про сороку, сидящую на могиле бабки Марины, уселся за чистый лист бумаги -  и родилось Творение:               
                Сорока
                Что ты сорока дала мне до срока:
                каплю на губы брусничного сока –
                жимолость в росах короткого лета
                осень осыплет никчёмной монетой.

                Что ж ты сорочишь холодную вьюгу,
                что ты пророчишь исход мой, подруга, -
                голубоглазая с чёрным охвостьем,
                что обещать станешь мне на погосте.

Прими, Тетрадь № 5, отблеск моей души, как принимает жемчуг морская раковина.
Когда появился Кузьма, я рассказал ему обо всём (Брянскому и Тетерину сообщить бы никак не смог, их телефоны, в том я не сомневался, находились на прослушивании у КГБ и за ними велась слежка), Кузьма, не мешкая ни минуты, помчался на пустырь, как и предполагал я, он поднялся над ним в старой выброшенной кем-то чугунной ванне, на прощание мне махал рукой и плакал, вытирая кулаком глаза – весь его вид говорил: это ничего, что я плачу: плачут не только дети, но и взрослые, когда им очень хочется плакать.


                6

    Те же люди в серых костюмах побывали у Тетерина и Брянского и тоже искали полиэдр и расспрашивали про Кузьму, куда он мог запропаститься.
А тут пришло письмо от матери: «Твоя роза, сынок, у калитки вымерзла. Морозы стояли сильные и снега было мало, сама я не догадалась её понадёжнее утеплить, зато сирень цвела вовсю, такой дух был от неё в ограде! На бузину опять коты лазили, ободрали всю почти… Ты, сынок, не переживай, розу я  выращу заново – дай срок. У кадушки отошла, я возьму от неё отводок. Ждём вас с Юлей в отпуск. Когда ты написал, что у тебя скоро начнётся сессия, отец даже молился перед зеркалом – коммунист-то наш. И смех и грех!..»








                Глава двадцать восьмая


                1

    В субботний день отправились Брянский, я и Тетерин на розыски бежавшего Козьмы.
Стефания Поликарповна упоминала, что их совхоз «Закрома Родины», бывшая деревня Слащёвка, располагается в полутора часах от Москвы по нашей Казанской ветке. Туда мы и направились. Нашли мы бывшую Слащёвку. Встретила молодая женщина, походившая на Кузьму лишь рыжими волосами, она и оказалась его сестрой Антониной. Вскоре пришла Стефания Поликарповна – обе охали, обливаясь слезами, слушали нас.
Их домик с незатейливым порожком из потемневших брёвнышек с прогнувшимися досками, покосившаяся от старости банька, слепленный из горбыля сарай, примкнувший к нему ветхий забор с поленницей дров и крохотный огород, за которым начиналось совхозное поле. Удивил двор, где хватило бы места ещё одному такому огороду, но занимал его чурбанчик для рубки хвороста и натянутая на трёх шестах бельевая верёвка, на которой висели детские колготки и два из сурового полотна полотенца. Картина из «Мёртвых душ», что первым пришло в голову. Вон и, как Змей Горыныч, свистит К-700, - разгоняет по деревне пыль. Совхоз представляет единственную широкую улицу из пятнадцати-двадцати дворов, расположенных друг от друга на двадцать пять-пятьдесят метров.
С трепетом разглядываю избу из двух комнат, здесь был зачат и провёл юные годы великий гражданин мира; первая комната в три окна совмещала кухню, гостиную и спальню - огромная русская печь, нарядно убранная на лето, две с набалдажниками синие металлические кровати с горами подушек, в центре стол под зелёной скатертью, между двух окон этажерка с книгами на французском языке, другая комната-светёлка отделена от комнаты с печью тесовой перегородкой и дверью из двух створок с медными ручками, у единственного окна никелированная кровать, видимо, Николя, спал на ней, когда рос и учился в школе, иначе бы он не поместился, на подоконнике белый горшок с кактусом, в углу столик и точь-в-точь, как в первой комнате, этажерка, изготовлены каким-нибудь местным умельцем. Среди книг на французском стояли книги, изданные на русском, по теоретической механике, астрономии и математике. Что тронуло приятно, лежала сверху на них тонюсенькая, в мягком переплёте книжка Антуана де Сент-Экзюпери «Маленький принц», написанная, казалось мне, на звёздном языке.
Вбежала девочка с золотыми кудряшками, глазами, как после летнего ливня, васильками, в красном платьице; что-то быстро впопыхах произнесла по-французски, обращаясь сразу к обеим женщинам, но увидела посторонних дядей, нырнула матери под руку.
- Ксюша возмутилась: нашего петуха с тремя курицами чуть не передавил тот самый К-700, - перевела  нам Стефания Поликарповна с Ксюшиного французского.
- Ты и есть та самая Красная Шапочка? – по-волчьи зарычал Брянский, обращаясь к Ксюше. - Она и впрямь походила на девочку из сказки Перро.
- Я Ксюша, а совсем не Красная Шапочка, а вы не Серый волк, а дядя – и совсем добрый, - звонко не согласилась Ксюша. - Красную Шапочку Серый волк проглатывал, а меня никто не проглатывал, я родилась из мамы, но она меня не проглатывала.
Антонина и Стефания Поликарповна печально улыбались, глядя на разыгравшуюся сценку.
- Где та школа, в которой учился Николя, - спросил я у женщин, когда, накормив нас щами и напоив чаем с облепиховым вареньем, отправились они проводить нас в обратную дорогу.
- Вон, - показали они на деревянное одноэтажное здание полузаросшее бурьяном.
У развилки дорог у четы берёз мы остановились; прощаясь, обещали сообщить друг другу о Николя - если вдруг он объявится или даст какую весточку о себе.


                2

    Юля не пожелала показаться на глаза моим родителям до того, как они благословят наш брак – до чего же не походит на мужскую женская логика!
Мне же так хотелось поскорее домой, что я решил добраться самолётом.
Мать устроила бал цветов в честь моего поступления в МГУ, расставила в вазах по всему дому: бардово-чёрные, как лебеди на закате, гладиолусы, как выстрелы салютов, георгины и золотой шар, флоксы, и нет среди них моей любимой розовой розы – как же, мать.
- На следущее лето привези обязательно Юлю, хочу, наконец, увидеть свою невестку.
- Как ты её зовёшь – пустельга?.. Это что, птица такая?..
- Да, мам… И очень красивая.
- Ты её видел?
- на картинке.
- Стало быть, хозяйка хорошая будет в доме. Погляди на мои руки, как крюки, а куда деваться: и то делать надо, и это – работы не видно, она по дому такая, сколько её ни делаешь – деланного не видно… А устаёшь за день!..
А сколько и вы ещё маленькие, ты и Витька, вложили труда в эту усадьбу, когда переехали с Четвёртой улицы. Здесь стояла землянка… почти в лесу?.. Теперь одни завидуют, другие про нас в краевой и местной газетах пишут - «Алтайской правде» и «За коммунистический труд»: усадьба одна из самых образцовых. Скотину перестали держать, шить людям отказалась. Отец сказал: «Хватит, проживём на мою пенсию». Она у него по трудовому стажу самая высокая; несмотря на инвалидность, на руководящих работах проработал более трёх десятков лет. Теперь я такой же инвалид, только без пенсии: домохозяйкой пробыла и… умылась. А что за инвалидом ухаживала, растила детей – это не в счёт. Зато власти нашей усадьбой на весь Алтайский край гордятся.
И чёрте что опять затевают у вас в Москве: вон уж и Прибалтика собралась от нас отделяться!..
- Теперь мы же и виноваты, - покачал головой отец. – Мы не жалели жизней, чтобы мир уцелел. Вели бой не на жизнь, а на смерть! Мне было двадцать лет, когда я получил орден Красной звезды в боях за Сталинград, вступил в партию; находились и такие, партбилеты зарывали, специально себя калечили, чтобы не угодить в страшнейшую мясорубку. Вот Залугаев, живёт здесь, в Троицке… ты его должен знать… отстрелил указательный и средний пальцы на правой руке в начале войны, комиссовали, дали группу инвалидности - война всё спишет… Устроился кладовщиком, воровал, зятевьёв квартирами, машинами в Барнауле обеспечил, ездил с кучей денег специально обустраивать жизнь дочерей… С этих, казалось, мелочей в стране и пошёл развал. Прибалтика и засобиралась отделяться… Сталин и с ними обошёлся круто, как и калмыков, не надо было трогать, - отец сорвал былинку, сел на крылечко летней кухни, подложив под себя кепку, и сидел задумавшись с глянцевой лысиной и серебристой головой, слегка наморщив лоб, разминая пальцами былинку, а до этого гордый ходил по двору, посматривал в сторону соседей – рад за сына.
- Поедете на речку, заберёте меня с собой, - предупредила мать.
- К деду Максиму так и не съездили на кладбище, - обратился к отцу.
- У-у-у… его могилы теперь не найти. Как кресты попадали - на том аминь. Новые ставить, я коммунист – с работы загремишь. Как быть?.. С одной рукой куда я потом, калека; вы ещё маленькими были… Поставить памятник со звездой - он не был сторонником советской власти. Твоя бабка Марина, пока молодая была, часто ходила на могилу, по двум берёзам определяла… Водила вас с Витькой совсем маленьких, помнишь?.. После, как кто-то их срубил, ни могилы отца, ни братьев, Шурки и Афони, совсем маленькими были, теперь не найдёшь – всё заросло и других нахоронили.
И всё-таки отправились. Отец примерно определил место захоронения. Я затеплил свечу, перекрестился. Мать что-то шептала, отец отошёл в сторону, прикрыв лицо засаленной кепкой, было слышно, как он всхлипывал как мальчишка.
- Пап, - хотел утешить я.
- Я не о том, - отмахнулся отец. – Могли бы всё не выгребать…
На выходе кладбища отец поклонился ему у центральных ворот. Подъехали к сохранившемуся дому, срубленным ещё прадедом Гаврилой.
Отец показал на место в заросшем чертополохом дворе, где когда-то стояла могучая сосна, под которой умер дед Максим:
- Приехали на подводах красноармейцы с винтовками, всё, что во дворе было, погрузили, на следующую посевную пшеницы даже не оставили, птицу, скотину увели, сеялку, косилку забрали. Серко, хороший жеребец был у нас, я совсем ещё мальчишкой на нём косил, помогал отцу. И всё за то, что отец не хотел вступать в колхоз… И не с нами одними; треть села после от голода вымерла.
Подъехали в центре села к мемориалу погибшим в Великую Отечественную войну.
- Читай, - обратился ко мне отец, - одних наших фамилий тут… Мать моя, бабка Марина, в девичестве была Управителевой... И у них всё в коллективизацию поотнимали, а погибли за советскую власть.
На следующий день поехали на Загон.
- Красотища ка-ка-я-я-я! – воскликнула мать.             
- Звёзды не умирают бесследно, - с улыбкой ответил я.
- Я верю в тебя, сынок, - поглядела в глаза мне серьёзно мать. – А розу у калитки, какую ты любил, я выращу.
И этот разговор останется в моей памяти навсегда.
В аэропорту встретила Юля. Приподнявшись на носках, поцеловала в щёку, на ней из ситца чёрное платье в белый горошек, на загоревших ногах белые туфли, в руках обожаемые мной розы.
 

                3

    Мать отправила со мной целебную траву и приказала подыскать работу полегче, несколько сердитых слов отпустила московским взяточникам за то, что не дали постоянной прописки до сих пор её сыну, хотя она ни к чему теперь тебе, сказала она и улыбнулась.
Половчанка ухватилась за голову, что де я женюсь из-за прописки, наконец, с запиской отправила в трест для снятия меня с Партийного учёта, она за время моего отсутствия  была избрана секретарём партийной организации вместо Тихорецкого.
Сыропадиев будто не поднимался из кресла с нашей первой встречи. Он всё также глядел в окно, также падали за окном кленовые листья – он, конечно, узнал меня. Как мог не узнать, когда мы предметно когда-то говорили о литературе и философии. Неожиданно произнёс: «Возьму и не сниму с учёта: прежде чем увольняться, надо было меня поставить в известность». Тут в очередной раз совершил я грех: «Тогда я прихвачу кое-какие документы, и мы поедем к прокурору!» - нарисовал я мрачную картину.
Партийный «бог» подумал, бог знает на что, сделался, как осьминог, которого ухватили за горловину – глаза вздулись и побелели:
- Пугать собираетесь?..
- Зачем – пугать, - ответил я очень спокойно.
Не знаю, что решило исход, но главный идеолог Мосстроя-29 росчерком пера со множеством завитушек расписался на моём открепительном талоне и мы мирно расстались, как два понимающих друг друга глубоко порядочных человека.
Об этой встрече я рассказал Юле, она неодобрительно покачала головой, к тому времени у неё была уже короткая стрижка и голова, если смотреть сзади, походила на репку:
- А если человек всего лишь испугался за свою карьеру: плеснут грязи, отмывайся потом, - укоризненно произнесла она.
Мне стало стыдно и досадно – но и радовало: Юля поступила как глубоко порядочная жена.
Мы подали заявление в ЗАГС.


                4

    Связи с Тетериным и Брянским прервались - мы подозревали за нами слежку и потому перестали на время звонить друг другу. Последний звонок на вахту общежития был от Брянского, он сообщил, что съезжается с Маринкой, будут жить в Кузьминках. Через какое-то время и сам позвонил ему, ответила одна из бывших наших соседок, что в комнате Константина уже месяц как живут другие люди.
Адрес Тетерина я не знал, обращаться в горсправку всё из-за тех же опасений не стал, а отправился на Семёновскую Набережную в надежде получить хоть какие-то сведения о своих друзьях.
В овощном магазине разыскал Бортникова, он сообщил трагическую весть: тот, кто отстоял для нас Россию, партизан-разведчик Константин Николаевич Брянский, 1930 года рождения, погиб на холодном грязном полу изолятора одного из столичных медвытрезвителей от переохлаждения и захоронен, не стану называть кладбища, как не назвал того, на котором покоится прах Алтуфьевой-старшей, по той же причине. Тетерин поменял Москву на Новгород Великий, в его рабочем кабинете теперь сидит новый участковый, младший лейтенант Полубояринов. «Ничего мужик, вроде, - отозвался о нём Бортников, - приглашал к нему зайти, поближе познакомиться». На что я усмехнулся (Бортников ничего не знал ни о нас, ни о той дворовой «тени», из-за которой мы больше всего, может быть, пострадали). Алилова живёт одна, иногда заходит в магазин.
И вышел из-за ящиков наш Ерофей и потёрся о мою ногу. Мои иллюзии развеял Бортников: «Бывшего Ерофея сын, тоже назвали Ерошкой», - улыбнулся, глядя на меня. «Да-да…», - ответил ему припоминая. Припомнилось и, как Константин запел однажды с надрывом - странным показалось тогда мне его пение.
«Ford» я обнаружил через несколько лет на Старом Арбате: он выглядел сияющим нэпмаником - но всё-таки это был наш Конёк-Горбунок. В нём фотографировались туристы, в нём и я сфотографировался - единственный из всей нашей компании. Фотографию эту храню.


                5

    Странным показалось мне исчезновение семьи Коввадиас – мы же договорились со Стефанией Поликарповной и Антониной оповестить друг друга в случае появления или обнаружения Кузьмы.
- Избу как нам продали, сразу и уехали… За ними приехал из Приморья молодой человек, - сообщили новые хозяева избёнки.
- Как он выглядел, - спросил я, - и во что был одет?
- Дяденька на Дон Кихота походил: с реденькой рыжей бородкой и усами и пиджак висел на нём, как на вешалке, и был в зелёной рубахе, – обрисовал приезжего дядю мальчик лет тринадцати.
- И на нём были длинные сапоги, - добавила девочка.
- Не длинные, а высокие, называются bottes fortes, - поправил  мальчик девочку помладше себя (французский язык, видимо, укоренился в этих местах навечно).
Меня осенила мысль спросить ещё, а не походил, случайно, этот приезжий на кого-нибудь из двух прежних хозяек их избы. Новые хозяева, муж и жена, переглянулись.
- На старую хозяйку… да – и очень, - ответила новая хозяйка избы Коввадиас.
«Это был он!.. Это, конечно же, был он!.. Тогда почему так спешно они уехали, не сообщив мне, как договорились, - лихорадочно размышлял на обратном пути я. - И Кузьма не встретился со мной… И Приморье, это не то место, куда они уехали - тут их уловка: направить преследователей по ложному пути… Значит и в нынешнее время Перестройки продолжают преследовать Кузьму – за что?.. Только за поиск коэффициента k?.. Такие люди опасны для государства, если они не под колпаком КГБ, и их научные знания опережают знания ведущих мировых институтов… Ах, Николя, Николя!.. Новые хозяева называют его Вальдемаром и такое могло быть ради конспирации - двор от двора находились в Слащёнке далеко друг от друга и его появление, видимо, никто из совхозчан не обнаружил, тем более появился с бородой и усами – откуда они у него? Насколько я помню, у него присутствовал золотой пушок на щеках. Но зелёная рубаха?..».
Научно-исследовательские институты не для таких людей, как Кузьма, они в них страдают клаустрофобией духа, таким наше представление трёхмерности мира добавляет три крыла, и они по  Ч ь е й - т о  небесной Воле, следую за Шопенгауером, но вывод делаю свой, становятся шестикрылыми серафимами, способными сорвать пелену с глаз у людей, дабы спасти цивилизацию от неминуемой гибели из-за быстро, катастрофически, разрушающейся нашей планеты, из-за попытки придания ей особой сферы – Сферы Разума. Приходят на ум слова Пуланжи, начальника стражи из «Святой Иоанны», как парадоксально они звучат: «А нам сейчас как раз и нужны сумасшедшие. Здравомыслящие-то, видите, куда нас завели!»
k – и есть недостающие для нас крылья, но  ключ к разгадке его пока, по-видимому, находится в руках Духа Вселенской Констелляции. И если Кузьма сражается с ветряными мельницами, что ж, подумал, Дон Кихот – человеческая трагедия, но означает ли это трагедию человечества? Или Дух Вселенской Констелляции не позволит людям вмешаться в Его дела; тогда он – узревший Бога; а узревший Бога – умрёт, так, кажется, написала великая американка; или пример нам - старец «Обрати… к Богу»; наконец, в святых Книгах сказано, для чего дан разум.
Громыхает на стыках электричка, начинает одолевать дрёма, в вагоне веселится молодёжь и молчат старики. Едва произношу, пересиливая себя:  «Credo guia absurdum»*.
Грядёт рынок; и эта молодёжь – сегодняшние кирсановы, базаровы. На Старом Арбате «Чешский дворик», антиквариат под золотом, торговцы матрёшками, художники, поэты, музыканты – и на продажу Христос. История с нами и впрямь может повториться в виде фарса.
Первый Президент Страны чем-то напоминал Чичикова, разъезжающего по белу свету и скупающего мёртвые души, в народе его поездки по заграницам вызывали смех и удивление (и здесь кстати Шоу со своим Пуланжи).
В Москве стало голодно. В газетах, которыми продавцы застилали в магазинах голые прилавки, печаталось об Успехах Перестройки.
И я нынче не тот! стрижка у меня не  чайльдгарольдовская: виною тому теперь уже моя свадьба: не пожелала видеть меня невеста с длинными волосами, усадила в ванной на унитаз и обкорнала едва ли ни наголо, но вышло так красиво. С этой причёской я сижу на фотографии на нашем Коньке-Горбунке на Старом Арбате.
И не ищите в моём романе изюмины: помните, о чём предупреждал великий русский поэт.
«Поэт мог и ошибиться!» - скажете. Но это уже критика.

*Верю, потому что нелепо (Лат.).








                Вместо эпилога


                В первичную партийную организацию КПСС ОЦУН
                от Муравлёва Н. И.
    Прошу вывести меня из состава Коммунистической партии Советского Союза в связи с тем, что за одиннадцать лет моего пребывания в её рядах моё воззрение на суть партии полярно изменилось: я стал противником каких-либо политических партий вообще, т.к. в сути любой из них заложены изначально авторитарность, тоталитаризм, загнание жизни в ту или иную систему, что претит духу самой жизни, в итоге оказывает пагубное влияние на судьбы людей – как личностей. Моё кредо: подлинное демократическое гуманное сообщество граждан, управляемое общественными организациями на местах и во главе нации – муниципалитеты, парламент, президент; сообщество, входящее в Организацию объединённых наций нового типа, как общественную, исходя из предлагаемых условий, на базе частного предпринимательства и наличия свободного рынка.
          Лично мою просьбу прошу удовлетворить: хочу оставшуюся жизнь прожить не с уставом, а с Богом в сердце.
                27. 06. 1990 год
                Н. Муравлёв
   На что, прочитав моё заявление, главбух и парторг по совместительству Никудышкин усмехнулся.
 











                Том II


                В тенётах звезды

                Не знаю, о чём говоришь.
                Зограф. Ев. Мт. XXVI

 

                Глава первая


                1

    Когда же у меня не остаётся друзей среди людей, обязательно появляются они из числа других живых существ – куда преданнее первых. Господь дал нам разум, мы господине зверям и птицам – но разве бог относится к нам без любви? И наша юношеская любовь – огонь сердца; взрослая – зрелость души. Часто гляжу на звёзды: там, в глубинах, таится то, что изменяет нашу суть, ради чего мы страдаем, и этим надо воспользоваться во имя оправдания самих нас. Иначе наша жизнь превратится в нечто или хуже того – во зло, как не однажды это со мной случалось.
Вот один из примеров. Танго был верным псом моего детства. Случилось так: я убил его шестью выстрелами на кольце дорог за Троицком, приковав цепью к трём сёстрам берёзам. Убил по просьбе взрослых: пёс состарился и часто выл. Танго прятал голову за стволы, скулил, обливаясь кровью, лаял и бросался на меня, не веря в происходящее. Слеза из его угасающего карего глаза скатилась в мою душу и до сих пор дрожит в ней рубиновой каплей.
Но совершаются ли предательства в детстве?
Пытаюсь ответить на свой вопрос, гуляя по зелёному склону противоположного дикого берега  Большого Садового пруда на Большой Академической улице и слушая рыдания скрипки невидимого скрипача во время очередной бессонной ночи; передо мной то и дело возникал средних размеров  лохматый чёрный, с бежевыми подпалинами пёс из моего детства - и он, наверное, не простил убийства его.
Мелодия, которую исполнял скрипач в ту ночь, была во многом созвучна с Каприччо № 24 Паганини, точнее, с Капризом, и в чём-то напоминала 2-ю скрипичную сонату Брамса. И я бормотал, ещё до конца не осознавая нарождавшиеся во мне стихи, точнее, я бы назвал их мандельштамовскими «погудками».
И они стали частью моего Я:
                Роняет скрипка плачи на асфальт,
                смешной скрипач их раздаёт за так,
                о, как поёт его скрипичный альт
                и возвышает души бедолаг.

                У скрипача движения легки,
                полёты их благословляет рот,
                слетают у него из-под руки
                от низких нот и до наоборот.

                На чёрной шляпе красное перо,
                похожее на золотую рыбку.
                О, как смешно, по имени Пьеро
                скрипач в обмен на розу дарит скрипку!

                Смеются его карие глаза,
                он худ и бледен – но сейчас не в счёт:
                то розы тень отброшена назад –
                румянцем света на щеках цветёт.

                О, Муза муз, царица всех цветов –
                что стоило другим подать надежду! –
                из скрученных скрипучих лепестков
                тебе сам Бог создал твои одежды.

                И потому нельзя тебя раздеть,
                как женщину в таком же одеянии,
                а потому и остаётся млеть
                и радоваться Высшему Созданию.
1991 – не случайное сочетание чисел из-за совпадения звёздных эклиптик – рок, судьба?
О, Господине!..


                2

    Вначале появилась  яркая вспышка, затем она превратилась в двухметровую серебристую спицу, та в свою очередь закрутилась в плазменное веретено, веретено превратилось в огромный кувшин с сюрреалистическим очертанием: передо мной неожиданно предстал Журавль-стерх. Стерх-великан шагнул мне навстречу на высоких ногах, как на ходулях, а неожиданностями, как и явлениями, переполнена вся наша жизнь, прокричал знакомую мне фразу «Сумгаради барруффуди игнорабимос!» (чему я больше всего изумился), как обыкновенный журавль, вскидывая голову и гордо её неся над собой – явление Старца было совершенно не таким. Журавль заговорил со мной на непонятном мне языке. К моему изумлению я понимал его, хотя язык журавля не походил ни на один из языков фауны, которым обучил меня Николя Труадьевич Коввадиас. Голос у небесной птицы, как голос любого биологического существа, живущего на Земле, обертоны отличались мягкостью, чего не достаёт порой нам, людям, в диалогах друг с другом.
На удивление Стерх перешёл в разговоре на чистейший русский. И прилетел на Землю в тяжёлое для нас время, предупредить человечество, что, как зло, есть оправдание всему на свете, на что нам, людям, необходимо обратить внимание.
Стерх был красавцем, а кто из журавлей не бывает им, глядел на меня свысока своего Я, вопрошающе вперивая родонитовые ока, поворачивая голову то в одну, то другую сторону. Он неплохо разбирался в земных делах, например, говорил, многое в нашей жизни необходимо упростить, в грамматике же языка такое недопустимо, этим мы теряем уважение к себе, видимо, Журавль имел в виду не только сленг; или художник не тот, кто копирует, а у кого созерцание направлено в о в н у т р ь  своего Я через чувства осознанные, или человечество не придумало ничего другого, как искать для себя бесконечные развлечения, отчего раздвоение сознания начинается с любопытства, а кончается бесстыдством, потому на нашей планете развелось превеликое множество рогатых человечков с длинными хвостами. Журавль походил на гигантскую свечу в серебряном подсвечнике, от которой исходило прозрачно-призрачное сияние, напоминающее свет майского полнолуния, отражающийся от глади воды.
К моему ещё одному изумлению Стерх любил слушать стихи. У меня их оказалось прорва, и я прочитал ему по памяти первые пришедшие на ум. Стихи Стерху понравились (некоторые слова я не случайно продолжаю писать, казалось, необоснованно с прописной буквы, - как и слово «Набережная»). Мы полемизировали о добре и зле, о числах, расположении звёзд и планет, рассуждали о духовности, традициях, обычаях – подобное в рассуждениях Стерха я встречал у Генделя в его «Космогонической концепции» о Едином Вселенском Духе и его Воле и это же у Шопенгауэра (о боге речи не вели, так, словно он на наши уста наложил печать), в нём-то, во Всемирном Законе, наше, людей, успокоение и неуспокоение.
Рассуждая о цифирях, Журавль этим напомнил мне о Кузьме и его спасительном k, чем ещё больше усилил мои подозрения.


                3

    Безумство, говорил он мне, решать за Небеса, они сами расставляют  в с ё  по своим местам, а людям остаётся набраться цивилизованного терпения и интеллектуальной вежливости, и не проследить результатов их дел (не об этом ли я рассуждал) и попросил прочитать ещё раз одно из понравившихся ему стихотворений.
«Собака», - почему-то прошептал я на этот раз.
И уже громче:
                Они уехали – и бросили собаку.
                Она же не скулила, не металась,
                глядела в след и думала:
                вот-вот сейчас они за ней вернутся.
Посланник звёзд произнёс одно лишь слово: «Трагично!»
Мы ещё гуляли какое-то время по зелёному склону. Стерх исподволь наблюдал за моими настроениями, произнёс: «Твой пёс не даёт тебе покоя. Сними боль с сердца, он тебя простил». После чего закрутился в серебряную спицу и растворился, оставив голубовато-серебристые пузырьки после себя и свежесть озона.
Я же стоял, ошеломлённый им.


                4

    Всякое «свят-свят» разрушает привычный ход времени и даже доводит его до абсурда (в Первом томе читатель неоднократно убеждался в подобном). Не стань очевидцем я прежнего, я бы ни за что не поверил своим глазам, но есть факты, перед которыми мы бессильны. Такие «факты» происходили со  мной теперь едва ли не каждый день, а если уж быть точным, едва ли не каждую ночь.
Хочу сказать: есть писатели, мнящие себя великими художниками, но которые так запутают суть своего сочинения в слове, сюжете и в самой сути, что их цель, как мне кажется, перестать понимать самих себя из-за свалки собственных грандиозных замыслов, таким мне казался Томас Манн с его «Доктором Фаустусом», хотя отдельные мысли в нём хороши, так и просятся стать афоризмами. Что я, наверное, проделаю в качестве доказательства к сказанному.
И вновь Crus Leucogeranus Pallas или Белый журавль Стерх в серебристом сиянии большенствовал над всем – для него с понятием  р о д и н а  связано холодное, как и он, свечение бесконечного пространства и это было понятным a priori для меня; он смотрит на божественный промысел бесконечности  с космических позиций – «Твори, как дух велит» советовал нам из величайших корифеев музыки, от себя добавлю: а звёздам определять нашу судьбу. И это творение Добра и Зла соотнеслось в моей душе – и всё образовалось. Впору вернуться к моим странным видениям в домике на 4-ой Залинейной – успокаивания матери и отца и Витькины укоризны: «Опять нюни распустил!» И тогда теория Лобачевского не давала мне покоя: во сне являлась восковая сморщенная голова беззубого старика с крючковатым носом, подобием курдюка вместо шеи и передвигалась по полу благодаря его сокращениям, своей нереальностью подтверждая кривизну бесконечности. Ужасно жутко становилось оттого. Исцелила от недуга старая женщина, баба Даша. Посадила на табурет, прочитала молитву и вылила над моей головой горячий воск в ковшик с водой – на поверхности плавала сморщенная голова незнакомого мне старика. «Это и есть тот человек, - сказала баба Даша, - кто напугал Никитку». Несколько лет спустя я увидел его среди запорожцев на знаменитой картине Репина, означало ли это соединение света разума с магией, как сказал бы Томас Манн. На что астральный журавль ответил: «Я шагал по планете из камней и света – то были особенные камни и свет! – замолчал, задумчиво оглядел, что было вокруг, вновь заговорил. – Пойдём, я покажу тебе, как улыбаются собаки».
К тому времени я узнал, как зовут его. Преломив правое колено, Журавль представился: «Агафангел Бартарафтодский Шах персидский». «Бартарафтода» с древнеперсидского означало – и с ч е з а ю щ и й. Я ответил таким же реверансом – ни на секунду не сомневался, он без того знал моё имя и не назвал ему своего. Мы вышли на Б. Академическую улицу через пролом в решётке металлической ограды в другом конце Пруда, прошли мимо главного входа, где находился цивилизованный пляж и лодочная станция, затем пересекли перекрёсток улиц Б. Академической и Прянишникова с её трамваями, до ночи погромыхивающими и похожими на утюги времён бабушек и дедушек, наполненные жаркими углями, остановились наискосок от кинотеатра «Байкал» у зарослей, походивших на боярышник, но в отличие  от нашего, алтайского, почему-то без шипов. За пологом зелени его ожерелья разглядел вытоптанную до земли лужайку с полуразрушенной голубой скамьёй, с возлежащим на ней псиной бело-бурой масти, неизвестно какой породы. Там и сям вокруг него сидели и лежали псы и сучки как родовитые, так и без рода и племени всевозможной масти. Под прикрытием свечения Стерха и сияния полной луны нашего присутствия они не обнаружили, несмотря на подувший с нашей стороны Nordwest.
Один из псов дико расхохотался, тусовка посмотрела на него, как на спятившего:
- Мой Христофорыч вчера нахрюкался, - заговорил, естественно, на собачьем языке наполовину облезлый, с проваленными боками рыжий пёс, - утром и говорит: фу-фу, во рту, как коты напакостили!
Никого рассказ рыжего не рассмешил.
Шелудивая сучка зевнула, произнесла в виде реплики:
- Нынче и остаётся, что лакать водку.
- А по мне бегали черти, когда я с хозяином напился, - поддержал разговор недавний дворянин, по чьей-то прихоти перешедший в дворню, спаниель, серая дворняга весь в репьях пёс назвал его Тишкой. - Наш кот Васька набросился на меня, тут я понял, не черти, а мыши по мне бегали!
В этот раз лужайка расхохоталась, завывая и визжа от удовольствия.
Возлежавший на скамье, видимо, авторитет в законе, завыл хриплым баритоном, как у напрочь спившегося оперного певца и, тем не менее, гордившимся своим могучим даром, пасть у него напоминала пасть реликтового дога, когда-то гнавшимся за Ерофеем.
Свора впала в почтительное молчание, но затем и она взвыла до самых звёзд.
В эту ночь, несмотря на обещание Журавля, я видел, как собаки смеялись, но не увидел, как они улыбаются.
«Когда-нибудь увидишь», - ответил мне во сне Стерх. 


                5

    И в следующую ночь гуляли мы по зелёному склону, луна неистовствовала, мерцал Пруд в серебристых бликах, покачиваясь на воде в тени дремали утки, иногда нет-нет да всплеснёт на поверхности какая-нибудь рыбёшка.
«Спросить, где нынче Николя, - подумал. – И от кого узнал Журавль про наш устрашающий боевой клич». 
- Николя воспитывает розы на Плато Трёх Золотых Камней, - загадочно и, как мне показалось, торжественно ответил Журавль.
- Это особенные розы и особенные камни, - нашёлся я приоткрыть завесу на «тайну» Журавля. – Какой трудный характер у этого цветка.
- Розы, как и весь остальной мир, - продолжил Журавль, не замечая моего подвоха, - зависят от Воли мироздания. Об этом мы говорили… Впрочем, наглядный пример тому в твоём Caprice п о э з а «Роза»… Николя г а р м о н и з и р у е т их развитие классической музыкой, оттого они становятся существами не только чувственными, но и мыслящими. Воля мироздания ответственна…
Журавль вдруг замолчал:
- Перед кем? – нетерпеливо спросил я.
Стерх напомнил мне о цивилизованном терпении и некоей интеллектуальной  вежливости – он оставлял в наших беседах недосказанность, предлагая поразмыслить мне самому. 
- Сумгаради барруффуди игнорабимос! - ответил Журавль, - приветствие торжеству К о с м о с а и означает как «Оставайся самим собой!»
Этими словами мы собирались устрашить морских разбойников, я усмехнулся, они бы настраивали пиратов на большую решимость овладеть нашим Замком, а с нами расправиться, как повар с картошкой, или как там у них – кок?.. Недаром Брянский нарисовал план погреба с «секретом», Константин мог многое предугадать, кроме собственной смерти, естественно. Пульсировала и другая мысль, Николя отыскал k и нынче обитает там, где и Маленький принц? 
На Б. Академической цвели ландышами уличные фонари, изредка проезжали машины, водители не обращали на нас никакого внимания, видимо, считали нас за ночные галлюцинации. За знакомым перекрёстком крадёмся к боярышнику. Несут околесицу обитатели лужайки, если это вытоптанное до земли место можно назвать ею.
- У меня подруга родила шестерых грызунов, и все походят на меня…
- Это ж какая, с отрубленной лапой? Она ж первая потаскуха! Она и от меня рожала, но ни один не походил на меня. Да во-он сидит она! – уже без репьёв серый пёс собирался ещё что-то сказать, но возлежавший неподалёку от сучки с отрубленной лапой ньюфаундленд, у которого шерсть свалялась до такой степени, что её не в силах поднять никакой Nordwest, а её хозяина можно перепутать с сибирским валенком, прорычал: «Заткнись, мурло обезображу!»
И переключил тусовку на собственные воспоминания:
- Какой-то двуногий идиот вырыгал коньяком возле чебуречной. Я, знамо, не дурак, за ним подмёл, как полагается, пока другие не набежали.
- Фу… фу! – воскликнула чёрная с белой шалькой молодая колли – на неё чаще других из сидевших и возлежащих псов поглядывал чёрный дог в малиновом кепи, наброшенным на правое ухо. – Как такое можно?!..
- Можно, - ответил за всех Тихон, тот самый спаниель, вида он был кучеряво-серого с чёрными ушами, и добавил. – Когда захочешь жрать. А тут тебе к коньяку неплохая закуска. Ты не наголодалась ещё, тебя-то, красавицу, найдут хозяева.
Тишке очень хотелось, чтобы и его нашли, он же такой же дворянин.
- Заткнитесь, - зарычал пахан, по-прежнему возлежавший на покосившейся голубой скамейке.
Тут и ньюфаундленду пришлось поджать хвост.
На востоке наступало утро. Стерху и мне следовало поторопиться.
На развилке двух аллей попрощались. Агафангел исчез. Собаки одна за другой покидали боярышник, торопились до прихода бомжей чего-нибудь урвать на помойках, где уже наверняка хозяйничали коты – всем хотелось съесть на завтрак жирный кусок или хотя бы кость с розовым окомёлочком.


                6

    Читатель помнит про мой несчастный случай – из-за него мне пришлось уйти со стройки.
Я взялся торговать книгами в киоске неподалёку от МГУ. После работы спешил в библиотеку 1-го Гуманитарного корпуса, чтобы до начала занятий прочесть нужную книгу. Мой возраст досаждал мне, моё самолюбие по-прежнему страдало из-за насмешек сокурсников, ещё с большим рвением стремился овладеть знаниями, стать primus inter pares. В голове складывалась мешанина: бяша – вторая форма имперфекта. Мог ли кто про такое на стройке знать или это случайное совпадение? Скорее, «бяша» - производная от «бяка» ( по фамилии Потапова называло лишь начальство), впрочем, бяшей дразнили одного из персонажей в какой-то ещё в детстве прочитанной мной книжке.   
И в это же время Васильевский спуск кипел страстями: собравшиеся с «требованием веры» призывали сменить Руководство Страны. Их кумир  Министр строительства рвался к Власти, его не устраивала Перестройка нашего Государства. Говорят, Главный прораб Страны отказался от персонального «членовоза», ездит в общественном транспорте – он то наверняка построит Социализм с человеческим лицом.
Свидания со Стерхом уводили меня от политики. Как-то мы набрели с ним на кошачье сборище в густой траве неподалёку от лодочной станции. Как и собаки, они были увлечены собой – их не привлекали ни квазары, ни чёрные дыры, ни сияющие звёзды. Как тут не вспомнить о Ерофее – в таких делах он был академиком, наш тарагай сын шахруха.
- Тьфу! – сплюнул кем-то обгрызанный рыжий кот и интеллигентно выразился – рыжие всегда интеллигенты. - Человек – это такая скотина: сунь ему горчицу и ту съест.
- О-о!.. куда это он? – взъерошился рядом с ним без хвоста чёрный.
Коты повскачили, кошки, наоборот, вросли в землю, только бы это громадное существо не учуяло их присутствия, те и другие готовы были в любую секунду сорваться с места: мимо генетически презираемых антиподов, ослеплённый сиянием ауры Стерха, торопился на свою тусовку чёрный дог в малиновом кепи. Благодарить ли Стерха, но гроза миновала.






 
                Глава вторая


                1

    Всё, что говорил мне Журавль и чему я был очевидцем, подтверждало, что много ещё тайн у Вселенной. Но во благо ли людям  знать об этом?   
- Многие над этим ломали копья, так ли  в с ё, - подчеркнул небесный Посланник слово «всё». - Представьте себе, - обратился ко мне вдруг на «вы», - вам поменяли гены до вашего рождения…  Во что обернётся онтогенез? Припомните, как у Вейсмана Августа сказано об этом: в основе его учения дискретность. Или у Менделя с жёлтым и зелёным горошком, или у Генделя с его «Мировыми загадками»?.. Познания могут принести множество бед, если к ним отнестись всего лишь как к познаниям, - Стерх вскинул к небесам плазменно-серебристую голову с родонитовыми глазами и стал осматривать окрестности. Не осталось и капли сомнения в значимости появления Журавля, но К т о наложил на уста его печать не только по отношению к богу.
Мы шли по аллее, по ту и другую сторону её стеной стояла душистая сирень, и аллея казалась мне лунной просекой.


                2

    После каждой встречи с Посланником меня охватывал электродинамический озноб, он продолжался в течение трёх и более часов - причина такого отрицательного воздействия, конечно же, Стерх.
 Я не видел, чтобы он щипал траву или извлекал из Большого Садового пруда моллюска  ради того, чтобы его съесть, а подолгу смотрел на своё отражение в воде, как в зеркале, оно и становилось для него зеркалом. Как-то признался, что не умеет плавать. «Что ж, - подумал, - на то ты и Журавль».
В одну из таких ночей небеса наполнились, может быть, ещё не извлечённой планетой Земля музыкой – и, о! Агафангел Бартарафтодский Шах персидский танцевал! Белым Танцем я назвал его выкрутасы, в них присутствовали элементы балета - и всё же это была космическая хореография; но и мы граждане Космоса.
И в это же время коты и кошки затянули свои арии. На этот раз не оказалось с ними Козьмы: надлежащего пения не получалось, завывания прекратились. И они, как и собаки, принялись пересказывать глупости из прожитой ими за день жизни. Пегий кот, у которого морда корытом, буквально купался в своих воспоминаниях:
- Хозяйка утром мне говорит: «Плеснуть что ли молочка?» Плеснула, а после смотрит на меня: «Ну и жрать ты, - говорит, - горазд!» Ещё дала и сырого сала из холодильника, целый шмат!
Кот чхнул.
- Ишь, расчихался! Сколько грибов сразу выросло, как после дождя! – отреагировала на чих, как шахматная доска, с чёрно-белыми квадратиками на истлевшей шубке кошка.
Пузатый кот, услышав о сале, хмыкнул:
- У моего хозяина мяса невпроворот бывало. Брюхо у него – во-о-о! – царство ему небесное – как бочка. Звали его Диогеном. Из-за него и меня стали звать диогеном. Работал он мясником. Ох, и пожрали мы с ним мясца!.. Объелся мой хозяин – помер.
- Гляди-тко, опять как светит полнолуние! – воскликнула сибирская кошка, глядя вокруг и не подозревая присутствия Агафангела и меня, спрятавшихся за металлической из железных прутьев, отделяющей Пруд от улицы Прянишникова, изгородью.
Утром написал стихотворение «Когда я буду одинок»:
                Когда я буду одинок,
                я заведу себе собаку,
                кота с помойки принесу –
                когда я буду одинок.

                Втроём Сен-Санса лучше слушать,
                втроём и кашу легче кушать
                (диету перед сном блюсти).
                Её прекрасно с молоком
                и ложкой есть и языком,
                и после, и перед постом,
                и слушать музыку притом –
                и делать всё с огромным смаком.

                Когда я буду одинок
                и заведу кота с собакой,
                гулять отправимся по парку
                под голубой небесной аркой
                под свежей кипенью берёз.
                Со стороны смешно до слёз
                смотреть, как мы гуляем вместе -
                ужо веселий будет, смеху!

                А нам-то что их плёвый смех –
                мы сами с мудрыми усами:
                не предпочтём их юмор драме –
                мы знаем, драма не для всех;
                нам наш союз – благая весть
                и каша с молоком и честь,
                понадобится - вступим в драку!

                Когда я буду одинок,
                то заведу кота с собакой.


                3
   
    Агафангела я попросил повторить Белый Танец. Но что увидел в этот раз, какое безобразие по отношению к классике и народным танцам: движения па-де-труа пересыпаны элементами фокстрота, рок-н-ролла, твиста, шейха. Какой тут Сен-Санс, Софья Губайдуллина или Поль Мориа с их новизной!
Стерх понимал, на этот раз я недоволен  им:
- Такое вас ждёт в будущем, - заметил он после окончания танца.
А я прочитал ему только что написанное стихотворение:
                Я – человек! не вам глумиться,
                кому я вижусь вдруг смешным.
                Обезображенные лица
                порою сами мне смешны,

                не отличавших дня от ночи,
                проживших в суете себя –
                и доживают, между прочим,
                уж и себя-то не любя.

                Я – человек и человечек,
                тому виной Создатель-Бог:
                на мне и нимб, и смертный венчик –
                и упаси, Господь, от блох.
- И это стихотворение ты включи в свой  C a p r i c e, - сказал Журавль  и добавил, - чтобы показать, насколько капризна судьба.
Лунная дорожка смешалась на глади Пруда. Над Прудом в глуби Тимирязевского парка засеребрился силуэт не то животного, не то другого существа на стволе поваленного дерева, напоминая шедевр Пиросмани «Медведь в лунную ночь».
- Нико Асланович Пиросманашвили – изумлённый ребёнок; и его не обошла участь этого бездомного, - Стерх понимал состояние моей души, он продолжил. – В тебе звучит голос Данте:
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворён…
Мне и на этот раз казалось, что я пребываю в сомнамбулическом сне – мир казался мне нереальным.


                4

    Журавль поразил меня банальной мыслью, но как глубоко оно звучит: «Небо – продолжение нас самих». Нельзя было не согласиться: мой мир – мой космос.
Агафангел взмахнул крыльями, вода в Пруду сделалась васильковой и начала перекликаться серебром, превращая край водоёма в зеркала даже в тех местах, где до того покоились тени и в них прятались утки, воздух ещё более наполнился кислородом, как когда-то после июньской грозы над Загоном.
- Агафангел, - спросил я, - ты хотел бы навсегда остаться на Земле?
Он гордо произнёс:
- Моя  р о д и н а – Гнездо Астрального Журавля.
- Там, - добавил я, показав рукой в сторону Млечного Пути.
Журавль не ответил. Упала звезда. Стерх, пронаблюдав падение, прочёл: « И только звёзды на моём пути фиалками летят на перекрёсток».
- Они не умирают… как и Маврикий-стратег?..
Журавль промолчал и в этот раз.


                5

    Лето прибывало в разгаре. Коты отбесновались, кошки произвели окот и все опять возлежали на обмякшей от дневной духоты траве, превратившейся в китайский шифон.
Ночь не предвещала ничего нового. Моя а л к а ю щ а я могла б распорядиться и по-иному моей судьбой - вон как восходит к зениту, а то вдруг опускается до земли и блуждает в полутора-трёх километрах от неё. Нет-нет да оповестит со своего подворья звонким голосом a-moll, переходящим в a-dur неведомая певунья о приближении утра. А это снова жара и ни одного облачка на небе.


                6

    Стерха я научил играть в прятки. Диковинно было наблюдать за игрой, кто видел нас. Увлекаясь, я забывал, что Агафангел не земной журавль, а посланник звёзд, необычайность природы плазмы его тела – суть Небес: он прятался так, что было непонятно, он это или не он, или луна так причудливо светит в том месте. Агафангел уже бежал впереди меня к дереву, у которого я вадил, кричал: «Чур, я первый!» - и стучал кончиком крыла по нему, наполняя округу чудесным мелким, как пыльца, звоном колокольчика, каким был его смех, когда он пребывал в особенно хорошем настроении.
- На земле не так всё плохо, если бы, не хвостатые человечки, - как-то во время очередной игры повторил свою мысль Журавль.
Холодея душой, я подумал: «Опять о демонах глухонемых?»
Перестройка дала изрядный крен. Из конца в конец метался по Москве государственный житель с одной лишь мыслью, отоварить талоны на сахар и водку и свято верил, что Русь-тройка, до кровавой пены закусив удила, на этот раз под кнутом ездока выберется из болотной прорвы на столбовую дорогу. Только где тот ездок и та дорога? (Наклонившись к Экклезиасту, о чём-то говорит Гоголь – тот недоумённо качает головой). По Арбату гуляют вездесущие иностранцы, жужжат и щёлкают «мыльницами», у столов коробейников примеряют генеральские папахи и солдатские шапки, прицениваются к боевым наградам. И всякий раз я сожалел, что не запомнил номеров орденов Брянского.
Как-то ездил на кладбище, у могилы Кости копошилась Маринка – живёт одна.
На прощанье вскользь спросила:
- По Алиловой не соскучился? Она бы была рада встречи с тобой, - и, помедлив, добавила. – Когда будешь в наших местах, заходи… поглядишь, как живу.
В этом мире нет ничего предосудительного: та же трагедия подчас становится комедией (как созвучно с Гоголем!).


                7
   
    Дома старался не шуметь. Улёгся под боком жены, о Стерхе Юля ничего не знала, считала, что хожу с биноклем по ночам ради обдумывания своего Диплома. Свободное время мы проводили на кухне. На кухне стоял телевизор, топчан, на котором я любил возлежать и размышлять, как демон Мадавры, и, как он, склонен к любви  старше меня сердцеедкам: они опытнее и, за редким исключением, не выказывают норов.
Юля оказалась этим самым исключением. Наша первая размолвка произошла, когда разговор мы повели о Сыропадиеве, и когда в первый раз она не согласилась со мной. Милая, милая пустельга с розовыми щёчками, походившая на пичужку, которая рада была своему подворью, и всё для неё было хорошо в нём  - припомнилась ночная певунья с голосом a-moll  в  a-dur. Юля едва слышно что-то пробормотала. Недавно купила роскошную блузку, в ней она была изумительна. Долго вертелась перед зеркалом, поглядывая на меня – как? – это ничего, что немного большеватая (с появлением в доме мужчины, у женщин появляются секреты).
Меня начал обволакивать туман: дарю Юле букет из можжевеловых веточек. Она как хлопнет им по моей заднице. Почувствовал запах тухлого яичка. «Фу», - фыркнул Филька и перебрался с дивана на пол.
И вовсе не сон: вначале на борзом коне, затем горностаем и гоголем по воде, и, ударившись о землю и обернувшись волком, я перескочил с первого курса на второй.










                Глава третья

               
                1


                Конница Будённого
                раскинулась в степи.
                (Из революционной песни)
    Провалившись в никуда, я парил, как во сне. Мимо меня промчалась конница. На шеломах конников красные звёзды, над головами серебрятся шашки - много их, на тёмных от загара лицах глаза горят дьявольским огнём, и все, как один, прижались к гривам лошадей для скорого перемещения в пространстве, с чем накрепко увязана надежда на скорейшее завершение Мировой Революции – такова логика борьбы за Светлое Царство на земле - она смешала пространства, события, время. Кроме, проплывали чьи-то ужасные морды, изощрённейшие непристойные действа, их сопровождал дикий хохот. Одно успокаивало: рядом то появлялся Агафангел Бартарафтодский Шах персидский, то опять исчезал в сферических пространствах, то и дело произнося знакомую фразу «Сумгаради барруффуди игнорабимос!»
Я старался не смотреть на гадкие физиономии; «Страшно!.. Страшно!.. Где я, что со мной происходит?.. Страшно!»
Далеко-далеко оказался мир, к которому я принадлежал. В этом месте повествования я хотел бы посоветовать Режиссёру, приблизить мою задумку к задумке Творца, Кто моей рукой написал  э т о  Творение, изощрись в собственной фантазии. И здесь не обойтись без высказывания: «Только тогда это убедительно, когда неправдоподобное правдоподобно».
Пелена чудес с моих глаз спала, рядом со мной стоял Стерх и смотрел в Пруд, как только что ничего со мной и с ним не происходило, иногда он извлекал со дна какого-нибудь крабика, любовался им и, насмотревшись, отпускал заилившегося чумазика обратно в его донное царство. «Оставайся самим собой!» теперь уже я говорил очередному опущенному в воду крохотному существу.
Агафангел произнёс:
- Как, там, у Манна: ад будет тебе споспешествовать при условии, однако, что ты станешь отказывать всем сущим – всей рати небесной и всем людям.
Он был точен в своих высказываниях – эта Свеча в Серебряном Подсвечнике.
- Ты любишь лошадей? – спросил Стерх реальным отражением из глубины Пруда.
- Люблю, - отвечаю ему.
- Они великолепны на Восходе солнца, - продолжил Журавль мысль, - потому что Восход – это главный гимн вашей планеты.
На этот раз исполнял Белый Танец с большим великолепием – в нём присутствовал в чём-то Альбенис с мало кому известной сюитой «Каталония», тот же Сен-Санс с неоспоримым авторитетом «Умирающего лебедя» и Равель  со своей знаменитой сонатой  соль-мажор для скрипки и фортепиано.
И вновь Космос - молил бога, не очутиться ненароком в преисподней с её кругами и щелями, так некогда потрясшими меня при прочтении Данте Алигьери. И едва вернулся на свою любимую планету по имени Земля, бесконечно тому обрадовался.


                2

    Следующей ночью мы вновь спрятались за пологом боярышника.
Молодой дог в малиновом кепи дымил сигаретой. Его подруга с белой шалкой, колли, положила голову ему на спину и млела от галантностей жениха. Это ли не этология по Жоффруа – более того!
Прибежавший из ниоткуда тощий серый кобелина пристроился было к колли, но её кавалер тут же набросился на него и все увидели, что левое ухо у дога, столько времени скрывавшееся под малиновым кепи и свалившимся на землю во время схватки с ниоткуда взявшимся кобелём, оказалось белым. Раздосадованный этим  per se, не помнящий о враге, чёрный дог ухватил ослепительными от белизны клыками в сиянии ауры Агафангела с земли кепи и тут же набросил его передней лапищей на прежнее место. Была раскрыта тайна недворянского происхождения теперь уже полукровки красавца и денди, отчего колли в ужасе перебралась на противоположную сторону лужайки к ещё большему красавцу ирландскому болотному спаниелю, сбежавшему от своего или своих хозяев в надежде приобщиться к демократическим свободам.
На пятачке угомонились, но прежней благодати уже не было, если не учитывать, устроили пассажи соловьи с изумительным bel canto. Агафангел отправился на небеса, я же побрёл к себе, размышляя о том, что диалоги со Стерхом порой мне напоминают диалоги Сократа с его Учеником. Нарождались стихи, в них не было того, о чём мы рассуждали, зато присутствовал дух древних Афин. Назвал их «Диалогами ученика Дионисия с Сократом».
Несколько диалогов отдаю на суд Читателя:
                1
Дионисий:               
                Я пройду здесь
                никем не замеченным:
                ни блохой, ни собакой,
                ни женщиной.
Сократ:
                Даже в пасмурный,
                юноша, день
                различаем и свет мы
                и тень.
               
                2
Дионисий:
                О, если бы суметь
                вон ту звезду, Сократ,
                иль ту, запрячь
                в земную колесницу.
Сократ:
                Попробуй обежать          
                вокруг Афин стократ,
                чтоб ты не смог
                испариной покрыться.
               
                3
Дионисий:
                Скажи, Сократ, ты друг
                и другу моему,
                и мне.
                Кому
                ты больше друг?
Сократ:
                А если б было так:
                ты, Дионис, мне враг
                и моему врагу.
                Кому ты больше враг?
   
                4
Дионисий:
                Глобальное в нас – мысль,
                а мысль имеет крылья.
                И в этом жизни смысл!
Сократ:
                Всё это хорошо:
                и смысл с мечтой и крылья.
                Но в смысле, Дионис,
                мы что-нибудь открыли?
   
                5
Дионисий:
                Скажи, Учитель,
                был бы рад,
                когда б, как я,
                не был Сократ?
Сократ:
                Алмаз –
                будь и в один карат –
                алмаз.
                А это тоже клад.

               
                3

    Напрасно мы скрывали себя от людских глаз, слух о Агафангеле распространился далеко за пределы Тимирязевского парка, где когда-то находилась Соломенная сторожка, как о летающем «Форде», что де журавль светится из-за частого нынешнего полнолуния. А его опекун профессор-орнитолог из Тимирязевки. Так просто рассудил народ, и нам некого стало бояться.
- Знания, - ответил на мой вопрос Посланник, - вечны, потому что всегда новы.
- Но могут быть и ложными, - возразил я.
- И что же, - возразил, как Сократ, Агафангел, - они ничуть не меньше указывают на истину. Путь определяют не только по звёздам, но и по дымящим трубам.


                4

    Стерх сверкал родонитовыми глазами, в них отражался гнев и изумление Космоса.
«Сумгаради барруффуди игнорабимос!» - кричит Журавль, и я становлюсь спокойнее и собраннее, мне наплевать, что ожидает меня – нас окружают миры с их великолепием красок.
На пути показалась крохотная планетка с ярко-прозрачной изумрудной атмосферой, неподалёку расположились сиреневого и лимонного свечения, а  над ними голубого. Это мне напомнило свечение юпитеров «Форда». Мы перемещались в эксцентрическом пространстве, где Лобачевский сущая противоположность Евклиду, и что можно сравнить со сном, который пережил, но не поверил ему. Тогда как быть с Автором «Слова о Полку»?


                5

    Недаром появилась наука этология – мир ещё убедится в том; но как убедить людей, что собачий народ к тому ещё умён и изобретателен.
Приоткрыв занавес боярышника было чему удивляться: напротив сидел поджарый пёс в тёмных очках, в дамском жакете из серого велюра, в белой шляпке с непонятно от какой птицы дымчатым пером и рассказывал хохотавшей публике:
- Как-то заглянул с полным атасом в брюхе в кафе, что на Бронной - забегаловка, кстати, называется «Волчья изнанка».
- Это как понимать?.. Волк в овечьей шкуре, что ли? – перебил поджарого дворнягу в дамском жакете водолаз.
- Загляни к волку, он тебе всё и объяснит: не поглядит, что велика Федора, - парировал не то наивность, не то едкую ухмылку водолаза пёс в дамском жакете. - Нырнул, значит, я между ногами посетителей, вращаю бельмами туда-сюда, куда б пристроиться. Вижу порожний стол, на нём тарелку с остатками рагу, недопитый сок и газету «Пахарь Отчизны» с портретом Ж., вы его морду видели много раз на плакатах и заборах - один раз его портрет прилепили даже на нашей помойке.
- На какой такой «нашей»?! – недобро уставился на поджарого раскосый кобёл.
В дамском жакете его как не слышал:
- Скоренько я за столик…
- И?.. - не терпелось тусовке.
- Подсел ко мне мавританец, морда, как у французского бульдога…  Щёлкнул лапищей официанту и глядит на меня мавританскими бельмами, и слюну пустил.
- и?..
- Видит, дама в чёрных очках газетой прикрылась – вроде как стесняется мужского общества.
- Не томи!.. – изнывает от нетерпения публика.
- Ползёт он, значит, ко мне через стол, губищи вывалил, они у него с астраханские помидоры. Щёлкнул пальцами, официант нам чего только ни натащил – вплоть до лягушек в шампанском.
-и?!..
- Газету от морды отымаю, тут и мои лапищи ещё показались из-под стола. Мавританец как заорал «аля-маля» на всю Бронную.
Пока он орал, я, не был дураком, подмёл кровавый бифштекс языком и ходу в раскрытую дверь…
Тусовка едва не умирала от смеха.
Мы со Стерхом удалились: завывания и лай, несмотря на позднее время, могли привлечь внимание со стороны.







                Глава четвёртая


                1

                Августин пошёл дальше, говоря, что
                функция зла – оттенить добро, ибо
                оно делается лучше, достохвальнее
                при сравнении со злом.
                Правда, это вызвало возражение Фо-
                мы Аквинского, предостерегающего,
                что де опасно думать, будто Господу
                угодно, чтобы вершилось зло; отре-
                шаясь от желания или нежелания, он
                дозволяет ему существовать, а это в
                свою очередь споспешествует совер-
                шенству. Но будет заблуждением ут-
                верждать, что Господь допускает зло
                во имя добра, ибо добром может по-                читаться лишь то, что само по себе
                отвечает идее «доброго» и прекрас-
                ного вне связи со злым и безобраз-   
                ным – проблема безотносительной
                качественности.
                Там где отпадает сравнение, продол-
                жал он, отпадает масштаб и уже не
                может быть речи о тяжёлом или лёг-
                ком, о большом и малом. А под этим
                углом доброе и прекрасное, утратив
                свою сущность, тоже свелись бы к
                бескачественному бытию, весьма
                схожему с небытиём и ничуть над
                ним не возвышающемуся.
                Т. Манн
    Опять же вернёмся к нашим баранам: тот, кто восхищался гением Достоевского, но решил перещеголять его в таланте, напоминают содержанием их романов историков, музыкантов, искусствоведов, архивистов, всех прочих, но только не гений великого писателя - таким мне и казался Томас Манн; его философия – зеркальное отражение Шопенгауэра в рационально поданном предмете изображения. Философия Достоевского: «Обрати… к Богу!» Для меня же философия – это бред, на котором стоит печать гениальности. Не покинув плоти, нам не познать Истины, а познав её, не сможем рассказать о ней, даже если Истина сделает нас свободными, видимо, так угодно Создателю. И не на воре ли шапка горит, раздумывая о Манне, подумал о себе.
Аппетит во мне возрастал по мере усиления размышлений – я ел, забывая, что от беспорядочного поступления пищи в желудок с желудком что-то случается. Случилось. На что я тут же откликнулся колючим стишком под стать Вийону:
Когда понос – не до любви
и не до возгорания:
тогда и задница в крови
и голова баранья.
Юля отпаивала меня рисовым отваром. А как только я выздоровел, сервировала стол не хуже Манна – кое в чём разбирался и Манн.


                2

    Мы мчались навстречу мирам. Пролетая над одной из планеток, увидели на ней розовый замок, перед ним разбит сад, в его зелени скрывается водоём, облицованный пурпурной яшмой, о чём мечтали Брянский и Ко.  В нём купалась совершенно голая парочка.
- Адам и Ева! – прокричал Стерх.
- Но я не увидел бога, - прокричал и я ему в ответ.
- Узревший Бога – умрёт, - напомнил Посланник Космоса из Эмили Дикинсон.
Адам строен, как гепард. Ева подстать пелопонесской Коре – земляника с взбитыми сливками; разглядываю её задницу – тут и Кат не понадобился б. Стань я мэром Москвы, воздвиг бы памятник Кату на самом почётном месте Белокаменной, за то, что он сделал нас людьми. Зримо представил его в радужной оболочке, обвивавшим раскидистое Древо Соблазна.
Но миры сменили друг дружку, и я увидел Горгону, над её головой свивались и развивались змеи, ища себе жертву. Нашли куда более ужасную: в когтях Горгоны агонизировал Брянский – и был Автор «Слова» одет в этот раз в белые одежды. Рептилии впились в грудь, голову и спину Константину и принялись из него сосать кровь. «Сумгаради барруффуди игнорабимос!» - прокричал Агафангел, но опомнился, прокричал эту же фразу по-русски и принялся кружить вокруг небесной Голгофы. А я стал кричать: «Константин Брянский - партизан-разведчик!.. Герой! Он без того пролил кровь за Родину!» Но и это не помогло: Горгона поволокла Костю в другой угол  Вселенной, едва ли не как некогда воробей остатки пирога.   
Возвратившись на Землю, я тут же помчался в храм Всех святых на земле просиявших помолиться и поставить перед иконой Георгия Победоносца свечу за своего друга.


                3

    Мы со Стерхом ещё более расширили географию своих похождений. И не только потому, что попали в поле зрения обывателя, хотя природу свечения журавля и «пояснил» один из них, нам было интересно быть вместе всюду и везде. Я по метро добирался до какой-нибудь станции и, когда появлялся на поверхности, Агафангел появлялся рядом. Каким образом он находил меня, оставалось его тайной, здесь уже его действа игрой в прятки не назовёшь.
На Старом Арбате к нам подскочил рыжий-прерыжий милиционер, франтовато взял под козырёк.
- Офицей мииции капитан Фифийкин! Пьяшу пьедъявить документы… И, - добавил он, - на пьицу.
- На «пиццу»? – удивляюсь ему. – Никакой «пьицы» у меня нет! – в тот момент, увидев, как Агафангел, сверкнувшей спицей, растворился в воздухе.
Какое-то время сконфуженный капитан разглядывал мой паспорт, который я не напрасно прихватил с собой, ничего подозрительного в нём не обнаружил, ещё раз пожал плечами:
- Ша-а-пито!.. И-ю-юзион! – растерянно, ещё и заикаясь, произнёс он.
 Тут неведомая сила сорвала с него фуражку, обнажив его коротко стриженую голову, напоминавшую луковицу, минуту-другую покружила в воздухе и вновь водрузила на прежнее место.
- И…юзион! – уже прошептал побледневший капитан не то Фифийкин, не то Фифилкин.
Толпа зевак стояла вокруг с глазами, превратившимися в букву О.


                4

    «Фью-ик, фью-ик», - доносится со стороны лесного массива крутого склона противоположного берега Пруда.
Агафангел внимательно слушает незатейливое исполнение пичуги. Певунья умолкла. Но прокрякала утка из торчащей из воды осоки, предупреждая утят об опасности. Один из них всё же не удержался, забавно выплыл на свет. Мать крикнула: «Вернись!» Малышу интересно было знать, откуда взялся свет на воде, если луны на небе нет, оттого он никак не желал возвращаться.
Начал накрапывать дождь. Агафангел залюбовался фонтанчиками, появившимися на поверхности Пруда, их он сравнил с одуванчиками, которые росли тут же под нашими ногами. До нас капли дождя не долетали: исчезали в сиянии ауры Стерха.
На лодочной станции в одной из лодок спал, заливаясь соловьём, горбатый бомж, видимо, тот самый, некогда копошившийся на поваленном дереве при ослепительной луне и напомнивший мне один из шедевров великого Пиросмани.
На следующий день я написал стихотворение «Горбатый»:
                Горбатый
                Не бойтесь голой плоти:
                в неё нас бог одел.
                Жить на высокой ноте –
                не каждого удел.

                И ты не хнычь, горбатый,
                а запасайся крыл,
                и ты за дух свой ратуй,
                чтоб он тебя творил.


                5

    Прочитал «Горбатого» Посланнику звёзд.
- Твой Горбатый великолепен. Прочти ещё что-нибудь, - просит Стерх.
Читаю Поэзы из цикла «В домике Чёрного Лебедя».
                Экстравагантный лось
                С губой оттопыренной бдит о врагах
                потомок вчерашнего лося:
                кофе, хотите, подаст на рогах –
                оригинальном подносе.

                Танец сумеет исполнить для вас
                в стиле весёлого румба.
                Вашей любимой под «браво» подаст
                в корзине цветочную клумбу.

                Но дед его был гордый витязь стужи
                в свои влюблённый берега, -
                и, не исключено, пошли б цветы на ужин,
                а на гостей тяжёлые рога.
 - Изумительно, - произнёс Журавль. – Каков предок!.. Экстравагантного лося мне жаль.
Продолжаю читать:
                Здравствуй море, солнце, вина, блузы,
                крабы, поцелуи, серенады!
                Всходит солнце и в руках медузы
                розами в стекле воспрянуть рады.

                Лишь теряют волны чувства меры –
                плавники ломает белый лайнер.
                И тогда мне, кажется, галеру
                вышвырнут они со дна на камни.

                Здесь сошлись, казалось, все дороги.
                Я стою под стать морскому волку –
                плещет море в бронзовые ноги
                голубым, как явь, восточным шёлком.
Стерх какое-то время вышагивал рядом, проговорил:
- В тебе живёт Художник, - приятно услышать такое от Журавля. – Ты не покинешь Землю, такова прихоть твоей звезды.
Мне стало понятно, почему Николя улетел без меня.


                6

    Близилось к концу лето 1988 года.
Роза, как и обещала мать, встретила меня у калитки, ещё несколько благоухали – одна рядом с кадкой у угла дома напротив крыльца и две у летней кухни (кухню я называл ещё и флигелем) и бани.
Мать улыбалась, морща нос, глядела исподволь: не глядят ли соседи.
И зашептала:
- Тут, в газете, когда писали о нас, что усадьба у нас образцовая, кое-кто чуть с ума не посходили. А тут ты со своими стихами… И уж как гром среди ясного неба – МГУ!
Тебе на ужин чего сварить, – неожиданно поменяла тему, – голубцов или пелемешек? - мастак их мать лепить.
За трапезой по обычаю, как бы, между прочим, задала вопрос:
- С Юлей не собираетесь обзавестись…
Посмотрел на мать с укоризной.
- Эх-хе-хе, - покачала головой. – Ну ладно, сынок, пойду ещё кое-что поделаю.
Погляди, какая нынче картошка!.. Подкапывала кое-где: кусты с крупными клубнями. Мать похлопала тряпку, подхватила голубую скамейку, с которой  когда-то я пел «Уральскую рябинушку», направилась в огород.
Послышался голос тёти Кати Лингнер:
- Никита, Рая, приехал?
- Никита, - ответила мать. – Пошла, Катя, выкорчёвывать пырей… наросло столько его у берёз на меже!..
- Не говори, Рая, у меня столько же было!
- Твои ребята за сеном уехали?
- За сеном… скотины-то полный двор на такую оравищу!
- Мы весной тоже поросёнка взяли… после 7-го* заколим, - подхвати-

* Имеется в виду праздник Великой Октябрьской Революции (Автор).       

ла мать.
- И одного поросёнка хорошо двоим-то. Мы трёх прошлогодних ещё держим, тоже к зиме заколим одного, и телка. Остальных сдадим… Мой Николай хочет «москвича» купить – поезди  на мотоцикле на сенокос по нашим дорогам, сами знаете… Думали-думали с Николаем, решили купить «москвича». Никто «жигули» нам не даст - его по начальству в основном…
- Не лопнут шины у будущей машины, – пошутил отец, прервав разговор на неприятную тему о начальстве, - едва в люльке умещаешься… Слышишь? – зашептал отец. – Народ не обманешь, видит, что «жигули» лучше и как я, за нашей, ухаживаю, - и уже громко. – Я, Катя, вам желаю купить именно «москвича». «Жигули» до чего нежная штука по нашим дорогам. «Москвич» колошмать кувалдой - и тебе никакого другого ремонта: до чего надёжная техника… Пусть покупают «москвича», - зашептал отец опять. – Начальник СМУ Кремер с Немповолжья, их земляк, если поможет им купить «жигули», нам тогда по хорошей цене не продать свою – наша будет постарше выглядеть.
- Кому опять собрался продавать?.. – прищурила глаза мать, когда тётя Катя отвлеклась по своим делам, покачала головой, повязанной чалмой из марли.
- Купим «ниву», - пытался защититься отец.
- На какие шиши?.. Тем более, сейчас… Не те времена: что в стране творится!
Отец приподнял кепчонку, почесал лысину.
- Ступай, затопи баню, - приказала мать. А мне. – Не вздумай искупаться!.. речка уже холодная, всё лечение пойдёт коту под хвост.
Вечером сообщила:
- Вы уехали на речку, Катя Лингнер шумит мне: «Никита не привёз жену?.. Хоть бы показал, какая она». Я говорю: она у него слишком гордая. «Ишь, ты!» - отвечает.
В ту ночь над нашим огородом ярко светила луна - совсем как у Масаока Сики.
 







                Глава пятая


                1
   
    Как жемчугом, землю прикрыла первая пороша. Листья с деревьев осыпались больше чем наполовину. Пруд стал студёным, но по-прежнему в нём плавали утки, - может быть, те самые утятки, которые жили привольно летом под строгим присмотром их мамаши. Нынче они собирались в стаи и, покрякивая, вышагивали к троллейбусной остановке напротив кинотеатра «Байкал», за которым скрывалась булочная. Люди выходили из булочной, шли к остановке. Утки как можно дружнее крякали, желая обратить людское внимание на своё бедственное положение – аромат только что испечённого хлеба томил желудки птиц. Не всегда это им удавалось.
- Я много лет живу в этих местах во-он на том пруду, - показала направлением головы на Пруд старая утка и рассказала мне о своей жизни. – Было время, когда я летала на Юг, но теперь мои крылья превратились в рогожу, и я уже никогда не увижу Клаукрамаку, где так много голубых улиток и золотых лягушек. Здесь же, когда пруд окончательно покроется льдом, я отогреваю лапы, сидя на дереве, и тогда я рассказываю моим детям про далёкую и удивительную страну Клаукрамаку.
- Если бы я был живописцем, я бы изобразил тебя и твоих детишек, сидящими под скудным солнцем на чёрных деревьях посреди белой зимы, синими птицами, но мне бы не поверили, - изумлённый ответил я. – Но почему не улетают в удивительную страну Клаукрамаку твои дети?
- Им не отыскать Клаукрамаки: мои дети не научились определять путь по звёздам… путь без веры – путь в никуда, – этой фразой старая утка укрепила во мне веру в истинное предназначение художника. – Недалеко есть помойка, там я частенько нахожу апельсины. Они напоминают мне о нашем жарком солнце, такого солнца не отыскать даже здесь.
- Тогда бы я солнце превратил в огромный апельсин, - воспарил я.
- Только я бы ещё нарисовала старуху, - добавила старая утка, - люди называют её Серафимой. Она каждое утро вместе со мной и моими детьми отыскивает апельсины в мусорных баках. Отец у Серафимы был адмиралом.  Когда она была маленькой девочкой, её отца увели люди с ружьями, и больше отца она не видела никогда. Она плавала с ним на большом корабле в Клаукрамаку и видела её солнце, и тоже любит апельсины. 
- Тогда бы холст я превратил в апельсин, а старуху Серафиму в Кору и на местах её вожделений синие птицы жадно клевали бы апельсиновые зерна. Картину назвал бы «Sextet с синими птицами и страстью к апельсинам!»
- Секстет так секстет, - ответила мне старая утка.
Больше старую утку я не встречал, скорее она угодила в чьи-то лапы – её мог съесть тот же «денди» в малиновом кепи.
Как-то мне приснился в облике этого дога профессор, когда-то спутавший меня с родителем абитуриента. Будто сдаю ему экзамен.
Профессор поправил лапищей на себе малиновый кепи, спрашивает:
- Ответьте, молодой человек… что такое бельгомота?
Я разинул рот и «зазинуть» не знал как.
- Ага, - говорит, - тогда скажите, что такое денотат…
И этот «орешек» оказался мне не по зубам, но на этот раз я не растерялся:
- Эк, хватили, - отвечаю, - этого мы ещё не проходили!
- Прекрасно… Ответьте тогда, - ехидно усмехнулся профессор-дог и, зевнув, пустил слюну, допустим… что такое духовая утка с черносливом?..
- Убью! – закричал я безголосо и проснулся.
Надо ж было присниться этакой чуши!


                2

    По ночам, они, кстати, стали светлыми от обилия выпавшего снега, я пересказывал Юле суть будущей дипломной работы. Мой девиз primus inter pares оставался прежним, потому не случайно я выбрал творчество Велимира Хлебникова – не выходили из головы цифири Николя, пытался понять голографию звуков и слов Творений великого будетлянина: «На холсте каких-то соответствий Вне протяжения жило Лицо. «Это ли не Сикстинская Мадонна великого Рафаэля!.. А «Бабэоби» пелись губы» - это же блоковские пузыри земли на губах торжествующего Младенца. Это послание внеземным цивилизациям. И мои видения Незнакомки с леденящим Лицом – не одно ли и тоже?


                3
               
                Наша жизнь востребована тогда,
                когда мы полностью отдаём себя ей.
                Автор
    Пруд покрылся льдом, лес над склоном стоял по-монастырски сосредоточенным. В глуби Вселенной нет-нет и выбросит иглу моя судьбоносная а л к а ю щ а я. Нынче она удалилась на очень далёкое расстояние.
Говорят, дальше других звёзд находятся только белые – так ли? Шепчу как оправдание: я не дошёл до звезды, потому что Моя звезда гораздо дальше.
Из киоска я ушёл, времени для научных изысков мне стало катастрофически не хватать. Устроился работать охранником на плодоовощную базу, главной достопримечательностью которой была помойка из экзотических фруктов за одним из железобетонных складов и не было партийной организации – вместо неё собирал партийные взносы главбух.
Днём бродил по территории, ночами сидел в маскировочной форме десантника в еловой сторожке, как Диоген в бочке. Размышлял о внеземном. И отчасти походил на Конфуция, когда он работал учётчиком риса – с одной только разницей, он был Конфуций и не любил грызунов.
Люблю братьев меньших кормить из рук: кто наслаждается больше, тот, кто кормит, или тот, кто поглощает пищу – ответить затрудняюсь. Они меня и успокаивают и вдохновляют и сами творят. Тому нагляднейший пример. Как-то в очередной раз я рылся на уже упомянутой куче в поиске пригодных к употреблению экзотических фруктов. Дело было ночью; из кучи появился крысёнок, похожий на трубочиста. Он что-то бормотал себе под нос, его бормотания сравнимы разве с погудками Мандельштама, в итоге переходящими в нехарактерный чарующий свист. Мы подружились. Малыш назвался Грумом Грымом. Иногда он прислушивался и к моим бормотаниям.
Так из наших «погудок» родилось «творение»:
                Крысёнок Грум Грым
               
                Крысёнок–ребёнок
                усами шевелит
                и что-то про что-то
                бредовое мелет:
                «Брым-брым
                грум-грум-грум
                гуру-грами
                брам-брым
                драм-драми
                нигами
                лугами
                ду-дим».
                Ни луга,
                ни дудки –
                глаза-незабудки
                круглы от испуга.
                И оба чего-то
                мы ждём друг от друга.

                И я говорю:
                «Грум-грум-грами
                Грум Грым?..»
               
                А он отвечает:
                «Грум-грами
                драм-дрым!»
- Превосходно! – зааплодировал я маленькому гению, стоящему на вершине кучи, как только мы одновременно закончили читать наше «творение».
На аплодисменты сбежались мои собаки и Грума Грыма, как ветром сдунуло с «парнаса».
Теперь истории с собаками. Как-то давным-давно на территорию базы прибилась собачушка, серый немецкий пинчер, сотрудники назвали собачушку Люськой. На базе уже жили два пса, внушительного роста серого окраса Полкан и походивший на барсука Цезарь. От них Люська нарожала шестерых щенят. Четверых великолепного окраса разобрали по себе сотрудники, видимо, для охраны их собственных дач, двоих же, одного в бархатной чёрной шубке, другого в белой и наполовину с чёрной мордой никто не взял. Белого назвали Бимом, чёрного Дружком. Вскоре их мать исчезла, а Дружок и Бим остались жить на базе. Роста они были невелики.
 Из щели пола сторожки то и дело появлялся мышонок. Его я назвал Юркой из-за его вёрткости. На удивление псы его не трогали. С ними мне было не скучно проводить сутки. А по ночам, сидя в сторожке или на заиндевелых фруктах, подложив под задницу кем-то выброшенный серый дырявый валенок, я читал своим подопечным новые стихи.
Одно из Творений я посвятил Вийону:
Прости, Вийон, за горькую усмешку,
хотя и гениально ты творил,
при жизни и тебя считали пешкой 
за то, на чём ты спал, что ел и пил.
И не успел я его окончить, как кто-то надо мной прокричал и довольно сердито: «Вон с моей кучи!»
«Кто-то» оказался богатырского сложения ворон. Его я назвал Варфоломеем. Как уместны здесь слова Уитмена: «И вдруг на меня снизошло такое чувство покоя и мира, такое всеведение, выше всякой человеческой мудрости – и я понял, что Бог -  мой брат, и что Его душа - мне родная, и что ядро Вселенной – Любовь».


                4

    Этой же осенью Юля привезла с дачи чёрного с подшёрстком из светлого марса котёнка, на груди красовалась крохотная белая бабочка, больше напоминавшая звёздочку, на ушах торчали кисточки, как у рыси, глаза светло-зелёные, внимательные, непугливые и, видимо, успел одичать, то и дело бил хвостом, урчал, глаза становились ещё более заболоченными, и тогда он бросался на кого-нибудь из нас, как на воображаемого противника, и походил на дитя, придумавшее себе игру в рыцаря. Не обходилось без крови. Кота назвали Леопольдом.
Новый год встречали с великолепной пушистой елью. От неё по всей квартире разносился хвойный запах. Ель наряжали втроём, кот равнодушно наблюдал, лёжа в кресле из красного бархата. Филька знал из собственного опыта, за участие в украшении зелёного чуда обязательно получит подарок от Деда Мороза, звонко лаял и прыгал вокруг ели. Кот не подозревал об этом – была его первая зима, да и яств ему без того перепадало от его хозяйки. Как же, спросят читатели. Был же в Государстве мор? Повторюсь, никакой мор нашим домохозяйкам не страшен.
На столе клубилось в хрустале шампанское с ананасами, и в голубой вазе из гжели поджидала своей участи сёмга.
Леопольд сидел на журнальном столике, на котором с розовыми розами стояла ваза из китайского фарфора, и то и дело обнюхивал цветы.
У меня родилось желание написать его портрет. И не заметил, как ангел вложил мне в руки кисть и краски.


                5

    Так была написана «Тайная вечеря»: возле розы сидит Леопольд, по другую её сторону эфирный он же, под розой лежит ключ, половина его с бородкой в этом измерении, другая с барашком на стороне эфирного кота - попробуй познать секрет, если Вселенная открывается и з н у т р и. По-прежнему одержим написать «Sextett с синими птицами и страстью к апельсинам”. Окрылил меня сюжет моей другой картины «Апофеоз Любви»: на ней сидит белая голубка в гнезде, перед гнездом впечатляющий кат свился в кольцо, высоко поднял голову, выжидательно глядит на зрителя – готов отразить любое нападение, на головах у них золотая и серебряная короны. Шедевру дал и другое название – «Семья». Юля очарована.
Об этом и другом размышлял, сидя в сторожке, или прогуливался по территории базы, наблюдая за всем, что происходит вокруг. Вот бы куда привезти Леопольда для отлова расплодившихся грызунов. Но смог ли б я позволить ему съесть того же Юрку, тот взбирался по мне на стол, подбирал крошки и убегал, когда мать подавала из подполья сигнал об опасности. Что, повторюсь, удивительно, собаки его не трогали и даже не замечали, может быть, считали, что он совсем ещё дитя, устраивались поудобнее вокруг масляной печурки и отогревались, чтобы вновь побежать за мной куда угодно.
Стою под шатром из неба и звёзд. Агафангел с высоты их глядит на меня родонитовыми глазами: «Не возгордись, - говорит мне, – ты не звезда. К пагубным привычкам быстро привыкают. Гордыня хуже наказания».
Обхожу склады, эти железобетонные гигантские громады на снежном саване, числом их шесть. Следом и впереди бегут собаки.
Мерцает  з е л ё н а я – она-то и приколола меня навечно к мечтам моей юности.
 

 





                Глава шестая

               


                Я не терплю театра, вижу в нём,
                в исторической перспективе, прими-
                тивную и подгнившую форму искус-
                ства, которая отзывает обрядами ка-
                менного века и всякой чепухой, не-
                смотря на индивидуальные инъекции
                гения…
                В. Набоков


                1

    Тогда как быть с Аристофаном, этим колоссом Золотого времени, с тем же Апулеем, с их превращениями, какие происходят с нами и сегодня? Наслаждаться их Творениями, как наслаждаются драгоценными винами, извлечёнными в амфорах из пучины морей. Театр существует вне времени и вне обид.
Рассуждая о многом, я не заметил, как заснул в окружении моих собак в жарко натопленной сторожке. Оттого приснился мне сюжет отчасти эротический: явилась мне, что ни на есть, настоящая златокудрая Персефона, разделась донага и потребовала от меня ненасытной любви. Мы тут же занялись ею - она нам показалась изумительной; но, когда действа приблизились к развязке, раздался голос с небес: «Что это за охрана у меня такая!» Отчего я проснулся и увидел стоящую надо мной приятной наружности, с такими же прелестными, как у приснившейся Персефоны, бёдрами хозяйку базы, которую бдительно охранял денди кавказской национальности по кличке Махмуд сломанная челюсть. Сон по Фрейду или он невпопад ему?


                2
   
    Солидного размера муха Bombylius L., не торопясь, перелетела с одного места на другое по еловому, как казалось ей, царству, ища себе, хотя каких-нибудь развлечений. Назвал муху Леокадией. Сядет на потолок и смотрит, чем занимаюсь; наверное, она думала, что это не она, а я сижу на потолке. Перед глазами картинка из букваря: сижу под столом и бойко пересказываю матери таблицу умножения, и мать перевёрнутой мухой удивлённо спрашивает, нет ли у меня, случаем, тетрадки по арифметике. Отвечаю, нет, хотя тетрадка спрятана под половиком. И сам я муха на потолке Вселенной гляжу на неё перевёрнутыми глазами, того и гляди прибьёт мухобойкой какой-нибудь «митирит», на подобие Тунгусского. Леокадию я не оставлял без ужина – подсовывал хлебные крошки, сахар, умышленно оставлял на столе капли воды. А ещё она тщательно обследовала миски собак. Со временем она ко мне привыкла, стала безбоязненно садиться на мои ладони.
О своих друзьях я никому не рассказываю. Расскажи, что Дружок, однажды повернувшись в полуоборот, напомнил мне улыбающегося лицеиста Пушкина, какого не обещал мне и Стерх, о Грум Грыме и говорить нечего, сочли бы за сумасшедшего.


                3

                Розы на камне –
                и камень не глух.
                Автор
               
                Дорогому Никите Муравлёву,
                вечному пленнику высоких стремлений.
                Автограф на детской книжке моего
                учителя и друга Лазаря Рубеновича Эйгеля
    Или жизнь для нас сплошной самообман, если учесть что стольких насочиняли мы учений, философских концепций и тому подобное, ради того, чтобы не потерять веру в себя, чувствовать, что наша жизнь оправдана,  только надо её организовать и нацелить на непознанное, и тогда наш самообман нам покажется не столь кощунственным, и человечество примется воспитывать розы, в бездне чисел разыскивать необходимый коэффициент, чтобы, когда окончательно разрушив Землю, бедой тому та же ноосфера Вернадского, превратиться в Маленьких принцев и бродяжить во Вселенной? И я люблю мир, сотворённый богом, но трижды люблю придуманный нами – он придание аромата нашей суетной жизни. В моём Романе читатель нашёл подобного рода довольно рассуждений - но, живя и мучаясь, хочет он того или нет, во все времена соприкасается с реальностью.
Вот и сейчас очнулся, огляделся – сижу на дырявом валенке на мёрзлой куче из овощей и фруктов. Чуть выше объявился Грум Грым, его вид говорил: «Некогда заниматься тобой», - и потащил подальше ледышку, напоминающую морковку. Со старого могучего тополя проворчал приглушённым карканьем Варфоломей, что де мешаем спать, и он хорошо нас видит при свете звёзд. Окликаю собак, они с радостью бегут к сторожке, где нас ждёт тепло и топчан с лохмотьями. Ворон летит вслед за нами, пришло то время, когда обрели его дружбу. Он важно перешагнул порог сторожки, собаки, с опаской сторонясь его, улеглись на тряпьё. Варфоломей, звеня коваными лапищами, не замечая их, обследовал ковчежец и остался им доволен. Цезарь обладал непомерным аппетитом, во время сна напустил духу, и его пришлось выдворить на мороз. На что Ворон, размахом крыльев измерив пространство, гортанным криком прокричал - что именно, я не разобрал.


                4

                Дние наши радости,
                но плача суть.
                Протопоп Аввакум
               
                Не кладите на мою могилу много роз:
                они застят свет моей звезды.
                Автор
    В одну из ночей, для чего-то прихватив фонарь, хотя луна и звёзды без того слепили, по всей вероятности, я собирался привлечь им внимание разбежавшихся собак, я отправился осмотреть в очередной раз территорию базы.
На фруктовой куче обнаружил странного человека лет пятидесяти, сидевшим на моём валенке в окружении моих собак. Странным он мне показался и одет был не по сезону. У него были пушистые льняные усы и интеллигентная рыжая бородка. Глаза васильковые, зоркие на мысль, лицо испитое и жёлтое. На голове широкополая шляпа из синего фетра, тело от холода прикрывал изрядно ношеный бледно-зелёный пиджак, за борта которого спрятаны концы чёрного с белой клеткой мохерового шарфа, тщательно намотанного вокруг худущей шеи, синие бархатные шаровары,  заправленные в видавшие виды высокие замшевые цвета беж сапоги, и был высок и худ.
Собаки сидели перед странным посетителем, бог весть, откуда взявшегося, внимательно слушали, что он им говорит, а говорил он им, отнюдь, не глупые вещи, но ничего из его речи не понимали – людскому языку их никто не обучил, а собачьего он не знал. Странный гость, обращаясь к псам, говорил следующее: «Вы отличаетесь от людей лишь тем, что имеете добропорядочные хвосты. К примеру, возьмите конский, без него не существовало бы такого изумительного инструмента как скрипка». Увидев меня, гость замолчал, привстал с валенка и представился: «Профессор музыки Иннокентий Леопольдович Васнецов-Тривольский, - покряхтев, испытующе воззрел на меня, продолжил. – Судя по вашей одежде, вы охранник. Но при вас нет оружия. И правильно поступаете: главное назначение оружия – его не применять. Прошу прощения за каламбур и поздний мой визит, - профессор приподнял широкополую шляпу. – К моему изумлению я узнал от моих студентов, что при вас живёт крыс с удивительными способностями модулировать звуки».
Профессор не хитрил и хитрил: за правым сапогом у него хоронилась авоська, хотя какой овощ или фрукт можно было извлечь из кучи в этакий мороз – от холода она вовсе почернела. Грум Грым же, спасаясь от заморозков, в последние дни куда-то запропастился.
Остатки ночи мы провели в еловой сторожке в разговорах за чаем. Гость оглядывался то на собак, потерявших к нему интерес, с которыми я общался на непонятном ему языке, то на Варфоломея, тому я дал кусок сырого мяса, и он терзал его, не замечая нас, стоя на кованых лапищах на топчане из той же ели. К тому времени Варфоломей научился произносить несколько слов по-английски, после того, как я прочитал ему в оригинале «Ворона» Эдгара По. Его дар с восхищением засвидетельствовал ночной гость: «Ex ungve Leonem,” Иннокентий Леопольдович не стал искать подтверждений такому явлению, лишь огорчился, что не засвидетельствовал высокий дар Грума Грыма – я же различил нынче в крике ворона «Nevermore!»  Тут и Юрка выскочил из щели и принялся скакать, как верхом на палочке - так я скакал в раннем детстве.
Когда совсем рассвело, профессор поставил гранёный стакан вверх дном на блюдце, и я проводил его до шлагбаума, откуда начиналась наша теперь уже База. 


                5

                «Пророк! – сказал я, - злосчастная
                тварь, птица или пророк, но всё-таки пророк!»
                Эдгар Алан По
    «Прошлое остаётся в прошлом», - и больше ничего не сказал вновь объявившийся крысёнок-гераклит.
После холодов больше недели бесновалась метель, оттого Грум Грым из трубочиста превратился в красавца. Глаза тёмными бусинами глядят на меня вопрошающе. Затем стремительно исчез в куче, на которую не так давно свалили свежие овощи и фрукты, и показался из неё, выпачканный кистью импрессионистов. Кого-то с хрустом пожирал Цезарь, на что с былинного тополя Варфоломеша гаркнул «Neverrmore!» Его гарканье переиначило в морозном воздухе во что-то иное и раскололо о склады, как о скалы, эхо: «Не-в-м-м-ррр-а-а… рр-ре-а-а-а…а-а…»
К тому, меня слишком тянуло ко сну. Не сон ли и это, как всё прочее, а… синьор Кальдерон?
 

                6

    От бессонницы глаза у меня становились красными, как у огрузшей щенками суки. Иногда затягивался сигаретой, ощущая, как во мне гуляет электрический ток, чем удивлял сокурсников. С приходом весны началась студенческая лихорадка. В свои дежурства я набирал на Базу книг как можно больше. Читал их, штудировал конспекты и исподволь слушал беседы моих подопечных. Дружок едва слышно шепчет Биму: «Ты зачем съел Леокадию?.. Тебе попадёт!..» - «Я её не съел, - отвечает Бим, - она мне в рот сама залетела, я только её проглотил». - «А на ней много было мяса?» - «Разве на мухах бывает мясо – так себе!» Они замолчали, как только заметили, что я прислушиваюсь к их разговору.
Через какое-то время я не во всём, как бы хотел, сдал весеннюю сессию и уговорил-таки Юлю поехать на Алтай.








                Глава седьмая


                1

    Нашими соседями стали моего возраста среднего роста русоволосый и синеглазый подполковник танковых войск и его молодая супруга, сероглазая блондинка на полголовы выше своего мужа. Чета возвращалась с юга через Москву в Омск.
Когда соседка поднималась со своего места, белый шёлк её платья пронизывал солнечный свет, и я видел сквозь него белые трусики, обнажающие подъягодники её красивых, золотистых от южного загара ног. «Разве это не соблазн ради соблазна?» - прикрыл глаза и вздохнул. Юля мой вздох услышала и предложила всем чаю с её собственноручно приготовленным вареньем из черники.
Так мы пили, ели и спали, пока не приехали вначале в Омск, затем в Троицк.
Мать ждала у калитки. На ней был ею сшитый красивый халат - бесконечные ромашки по зелёному полю; прижала и поцеловала меня, подошла к Юле, поцеловала её и повела по тропинке, показывая цветы и рассказывая о каждом как о маленьком чуде.
Я же, пока они отвлеклись, а отец заносил вещи на веранду, опустился перед розой на колени и не заметил, как Юля и мать оказались рядом.
Но больше всего Юле запомнились наши берёзы, она сравнила их с океаном.
Минуло и это счастливое время, как и моя юность, в отчем доме.


                2

                «Он не ответил ни на один мой
                вопрос, но ведь когда краснеешь,
                это значит «да», не так ли?»
                «Растение, а боится сквозняков…
                очень странно… - подумал
                Маленький принц.
                – Какой трудный характер у
                этого цветка».
                Антуан де Сент-Экзюпери
    С двенадцатикратным воронёным биноклем по-прежнему не расстаюсь. С ним бродил я одинокими вечерами, когда берега  Пруда становились свободными от отдыхающих, где для меня Агафангел Бартарафтодский исполнял Белый Танец с многочисленными фуэте и где играли мы в прятки, бродили по лунным просекам и разговаривали о том, о сём. Вспоминал друга Николя: он мог стать Гражданином  Мира, Председателем Земного Шара, спасителем человечества на случай планетарных катаклизмов. Вспоминал, как он краснел и походил на чайную розу, и повторял одно лишь слово «буль», которое из его алых сердечком губ звучало магически. Там, у каждого из Трёх Золотых Камней по вулкану, один из них потухший, а на двух других Николя готовит себе завтраки, вспоминает обо всех нас. И, конечно же, воспитывает розы. Вспоминаю о нашей, у калитки.
И – о! – высветилась местность, засеребрилась в пяти метрах от меня двухметровая спица, закрутилась в плазменное веретено, и передо мной предстал Стерх. Мы так обрадовались друг другу, что оба принялись исполнять Танец – только он у меня получался куда хуже, чем у Журавля. А потом стали играть в прятки. Агафангел то и дело звенел колокольчиком. Наигравшись, поздравил меня с успешной сдачей экзаменов, пожелал в завершающем году защитить с отличием Диплом, Стерх назвал мою Дипломную работу моей Психеей и добавил: «Философ задаёт вопросы, художник на них отвечает». Налюбовавшись восходом, Агафангел улетел на свою звёздную заимку Гнездо Астрального Журавля.
Последняя фраза Журавля не давала мне покоя: я размышлял о ней с позиций предметных. Поодаль сидели не совсем тверёзые грузчики нашей Базы, один говорил другому: «Для чего мы, русские, топим свои корабли - к примеру, «Варяг»?.. Для того чтобы за бугром знали, откуда начинается наша граница!» И это сказал философ и художник в одном лице. Грузчики пили водку и закусывали астраханским арбузом с бородинским хлебом.
Мимо на ультрамариновом «мерседесе» промчалась Кора, её сопровождал всё тот же Махмуд сломанная челюсть. Они не обратили никакого внимания на выпивающих. Мои собаки заворчали вслед им, готовы были помчаться вдогонку, но из-за несусветной жары и пыли, тянувшейся шлейфом за «Merce», передумали.


                3

    Ночью Базу затопил лунный свет.
Грум Грым высунул голову из кучи цитрусовых, из-за густоты смрада и длительного моего отсутствия не признал меня, удивлённо спросил:
- Ты кто?
- Кукаилимока! – не замедлил с ответом я.
- Ох! – пискнул крыс и скрылся в куче.
Гляжу на освещённое окно кабинета Коры, на пузырчатые шторы, походившие на кипень цветущей сакуры, подношу к глазам бинокль. Кора о чём-то ласково говорит Махмуду, и он по-волчьи нежно гладит её колено. Жуируют не вполне прилично. Кора неожиданно отталкивает ухажёра, поправляет платье и становится натянуто-строгой.
Размышляю, как отучить Кору от Махмуда и приручить к себе.
Вновь показавшийся Грум Грым принялся исполнять в некотором роде кодетту, порой переходящую в совершеннейший свист, как мог бы проделать такое кобыз.
Выкатив из орбит бусины глаз, переполненные звёздным светом, сидя на самой макушке кучи, он насвистывал, я бы сказал, фантастическую мелодию. Его глаза то вспыхивали, то гасли в такт мелодии, давая выход эмоциям и возможность перевести дух для модуляций и перехода как бы от одной партитуры к другой и от минорной тональности fis-moll через fortissimo к утверждающему жизнь мажору. Такого не отыщешь и в репертуаре Уинтера. У Грум Грыма невероятно раздуваются мехи щёк, нос заострился и нацелился на не звучавший ещё в природе звук.
Бежал Цезарь – решил, что Грум Грым свистом зовёт именно его. Крыс на генетическом уровне знал аппетит моего приятеля, поспешил скрыться.
И вот уже драма, Полкаша отнял кость у Бима, где-то тем выстраданную. На что Бим проворчал: «Окажись Дружок, мы бы тебе бока намяли!» Дружок исчез сразу после ужина, и, где он гулял, один он знал. Кто-то из работников Базы сказал, что Дружок флиртует со старой сучкой через дорогу напротив. Прозвучал голос матери из глубины памяти тут же: «Вадьку-то Богомолова посадили на десять лет: старше себя на пятнадцать лет учительницу изнасиловал. Парижем вы всё его звали». На что я сыронизировал: «Не в очках была?» Мать искренне удивилась: «Ты её разве знал?»
Гаркнул сверху Варфоломей:
- Чего не спишь, ночь на дворе?
Гляжу, откуда это он? Прочертил надо мной полукруг, едва крылом по лицу не угораздил.
- Иду, Варфоломеша, иду, - отвечаю, едва не засыпая на ходу.


                4

    Мой Остров скрылся в тумане за горизонтом моей мечты. Жизнь, полная приключений и испытаний, не виделась уже таковой, под шелестящими парусами фрегата среди бушующего океана. Не будет любви с рыжей людоедкой под фиолетовыми в ночи пальмами, в пылу страстей рвущей на себе украшения из ракушек, призывающей всех богов и демонов на дикарском языке, господь предостерёг меня от такого искушения – хотя как знать, как знать.      
И тогда я написал совершенно о другом:
                Я стою над сибирской рекой,
                и она, будто витязь упорный,
                у теснин богатырской рукой
                вековые ворочает корни.
                Камнем ястреб сорвался с небес
                и упал на песчаное донце,
                и, как в чашу, в чернеющий лес
                опустилось огнистое солнце.
                Много здесь позабытых могил,
                много сложено песен острожных
                и не здесь ли Ермак проходил,
                и за ним крался хан осторожный.
                Только там, где присутствует мрак,
                в каждом звуке таится отвага;
                мнится мне, я разбойник-вожак
                и разбойничья рядом ватага, -
                от косматых глухих берегов
                оттолкнём мы тяжёлые струги,
                будут отмели сотней врагов,
                а попутчиком ветер упругий,
                будет в прозелень ночь над тайгой,
                будут звёзды моргать по-медвежьи,
                буду шубой накрыт дорогой,
                буду думать о гибели реже –
                ну а вспомнит она обо мне,
                крикну я: это просто нелепость!..
                Жизнь ты жизнь, и в тебе, как в вине,
                есть своя бесшабашная крепость.


                5

    В стане собак началась паника: дорожники подкатили красный асфальтовый каток к пятачку. Что-то будет – но никто не знал, когда это произойдёт. Псы скулили, сучки взялись не на шутку выть. Возлежавший на перекошенной скамейке пахан зарычал, чтобы прекратили, иначе можно навести на след двуногих хозяев катка. Кобели умолкли, сучки продолжали завывать на разные голоса - дамы, пусть и четвероногие, те же дамы. Молодая колли с белой шалькой выла выразительнее других не столько от горя, сколько от желания обратить на себя внимание ирландского болотного красавца. И только пёс по кличке Шарик произнёс разумную, если угодно, мысль: «Не могу понять, для чего к нашему месту прикатили этакую каналью?»
«Мда, - прокричала ворона, наблюдая за происходящим из гнезда на сухом дереве, в другой раз она выводила птенцов – первую кладку разорили её же собратья, когда она на секунду отлучилась, чтобы перехватить пролетающее мимо жужело, и добавила, - тут дело пахнет керосином! О прошлом годе этой самой «канальей» о-о-он тот пустырь укатали, и деревья повалили напрочь».
- Откуда собачий язык кумекаешь? – спросил Шарик.
- Оттуда!.. Я учёная, до шести считать умею.
- Мо-тр-ррр-ри Мот-р-рря, у нас в шесть секунд – и нету! - прорычал шелудивый пёс.
- Чего с ней церемониться, - встрял, прибившийся недавно другой не менее шелудивый имярек, - у меня есть знакомый кот, он  по та-ки-и-им дела-ам!..
Ворона насторожилась: кто ж способен на третью кладку. Её сердцееда-ворона убили камнем пацаны, а какой-то  пёс сожрал. Об этом и другом мне рассказала наблюдательная старушка, собиравшая днём вокруг голубой скамейки порожние пивные бутылки.
Ворона оказалась слишком сметливой, не моргнув глазом, сообразила:
- Ты у моего муженька спроси, чего с твоим котом надысь он понаделал… Во-он у дроги ходит… ка-а-кой богатырь!
Собачья свора поглядела в сторону, куда «указула» ворона, но из-за темноты и плотности кустов сирени вдоль дороги ничегошеньки не увидела.
Утром появились двуногие в оранжевых жилетах и лишили райский уголок девственной природы, лишь оставили вдоль дороги сирень и боярышник на радость сучьему племени.
На месте сухого дерева с гнездом вороны разъезжал красный каток. Ворона судорожно разгребала ещё дымящийся асфальт и причитала: «Детки мои ненаглядные, комочки ватные, зима-лютовица нагрянет, заметёт, не вспомянет… Я сейчас вас откопаю, соберу обратно в стаю. То, что дерева нет – не беда, станет облако вместо гнезда. Нас никто в нём вовек не отыщет, будет мягче нам в нём и повыше…»
К обеду увидели ворону с перевёрнутыми лапами, лежащую на готовом асфальте.
Унёс её в своей пасти на другое место Шарик и зарыл в нетронутой землице; скулил, извинялся, такое впечатление, за нас – людей.


                6

    Догорал вечер. Пруд превратился в зеркало, кое-где роща осыпала блеклую листву, ей не по силам выдерживать бремя сегодняшней цивилизации.
Закат с шипением горящей головни гас в Пруду, превращая его на другом конце в багровый цвет.
Стерх вошёл в воду по щиколотку, полюбовался собой.
К нему подплыл карпёнок:
- Ты чего припёрся в мои владения, - спросил карпёнок, не видишь, что у меня тут огород?.. Вон там, где твоя лапища наступила, домик белолобика. Ты его, поди, уже раздавил. Где белолобик жить будет?.. Я тебя ущипну и тебе будет больно… Я больно щипаю. От меня ворона убежала – я её так ущипнул! Потом хотела сожрать – всё искала меня. Я спрятался в ямке, в ямке спрячешься – и не видно, только чтоб не шевелиться… я ж зеркальный. Убери лапищу, - приказал чумазый от ила карпёнок, - ущипну!.. Я уже взрослый и сильный.
Посланник Космоса из уважения к чужому дому переступил на другое место.
- Куда опять, - закричал карпёнок, пуская пузыри, - совсем ослеп, не видишь, что у меня там?! У меня там… не скажу, сожрёшь ещё. У меня там…
Агафангел подчинился и на этот раз.
Карпёнок напустил пузырей ещё больших:
- Зачем туда-то, там у меня почти целый банан… его девочка мне бросила, а ворона подхватила и уронила – её я ох как ущипнул!..
И такое продолжалось бы до бесконечности, но малыш уплыл; а мы продолжили любоваться закатом.







                Глава восьмая


                1
    В то утро туман окутал землю. На фруктовой куче приблудный серый кот, изобразив из себя кукиш, начищает задницу. Опасаюсь за жизнь Грум Грыма.
Кричу бегающему неподалёку Цезарю:
- Не ты, случаем, сожрал моего крыса?
Следом мчится Дружок, кричу и ему:
- Мой пушкин, хватай этого крысоеда, мы отправим его в преисподнюю!
Тут передо мной явился на облаке, кто бы вы думали, Алексей Человек Божий, мой Ангел-хранитель, вокруг него порхают его скорые помощнички:
- Ты же полетишь с нами в рай, - говорит он, - для принятия причастия.
Говорю ему:
- Я уже видел рай.
- Увидишь ещё, - смеётся Архангел.
И кто-то уже кричит:
- Карету ему… карету!


                2
   
    Туман рассеялся, и я продолжил занятия в Alma Mater. Мало осталось нас из числа тех, кто поступил в университет.
Продолжаю размышлять над Философией Велимира Хлебникова. И прав ли Гендель: «Существуют слишком сильная тенденция думать, что всё ныне существующее является результатом чего-то, что существовало раньше; но если это было так, не осталось бы места для новых и оригинальных усилий и для новых причин». Космогонизму, как его представили другие, жажду вскрыть вены. И голый король не голый вовсе.
Опять же сон со звездой, залетевшей в барак. Люди в бараке, как с картин Павла Филонова - не мы ли сегодняшние?
Покинул Землю Николя, и в памяти истерично цеплялся за колесо «Форда» гомо сапиенс в американских джинсах и жёлтых башмаках.
С каждым столетием человечество поднимается по ступеням Лествицы познаний выше и выше. Что сулят они, и есть ли в том наше спасение? Главное творение человечества – разум;  р а з у м и р у й т е, люди.


                3

    Но куда исчез Крыс? Опасаюсь и быть того не могло: сожрал его не пушкин, а тот самый кот, сидевший однажды на куче из фруктов и овощей.
В зычном крике Варфоломея слышу, как всегда: «Never-r-r-mo-re!» Гордая птица размахивает крыльями надо мной.
Возвращаюсь изучать труды академиков.


                4
   
    С горки, на которой расположены флагштоки, катаются дети, кто на животе, кто на санках, один озорник для таких целей приспособил канистру.
Вокруг зима со всем её обаянием.
Где-то теперь обитатели пятачка? Так и маячит поджарый в жакете из серого велюра и в тёмных очках.
Пруд заковало льдом, в единственной полынье плавают утки. Как в прежние зимы, выпрашивают хлеб на остановках у граждан и сами ставшие гражданами, утратившими вигильность.
На Арбате веселится народ. Что за нация русские – и боготворим, и презираем себя, и от трагедии до комедии расстояние в один плевок.
Арбат замусорен и обовшивел, множество попрошаек, непризнанных гениев - доморощенных поэтов, всяких направлений художников, бардов, - столы коробейников завалены военной атрибутикой уходящей эпохи, матрёшками с физиономиями сегодняшних и ушедших в мир теней Руководителей Государства. Всему новизной «Чешский дворик», под его зонтами пьют импортное пиво, заедают чипсами и горячими сосисками с кетчупом люди, посягнувшие на собственные кошельки. В антиквариатах под золотом Христос на продажу. Не за горами время бритоголовых парней в широкоплечих малиновых пиджаках. Иностранцы щёлкают «мыльницами» и стараются держаться подальше от попрошаек - не так, как год или два назад, когда они охотно расставались с долларами. Мне же, как и Бодлеру, мешают ходить в толпе мои крылья.


                5

    Мильон терзаний позади. Прочитал Дипломный труд розовощёкой пустельге, расцеловала; пили чёрный кофе, какой могла сварить только она, с шоколадным тортом, великолепно приготовленным ею, обсуждали детали защиты.
- Главное, не волнуйся, всё будет хорошо, - говорила Юля. – Не обращай внимания на Учёный совет, говори уверенно, твёрдо доказывай своё мнение; если возникнут с кем-то из учёных какие-то разногласия, не наступи ещё раз на грабли, как с Мандельштамом.
Наш разговор прервал кошачий вопль, похожий на боевой клич Тутанхамона. Это Леопольд, к тому времени переставший быть отроком и гулявший во дворе самостоятельно, вцепился серому псу в морду, тому самому, разоблачившему чёрного дога в его не чистокровности – пёс на тот момент бежал через наш двор к помойке.
На скамейке сидели старушки и как одна изумились: «Ваш кот сущий бандит!» С ними не согласился Филиппок, спустившийся с нами во двор: «Никакой он не бандит, - как колокольчик захлёбывался Филька, - он очень хороший мой товарищ!»
Ничего не соображавший от нанесённых ран, кобелина умчался поскорее. Надо отметить его мужество, с каким он принял мучение: ни тени сомнения в нём, что всё, претерпевая, надо претерпеть. Леопольд на руках Юли нервно поводил хвостом, озирался и продолжал урчать. Это уже не походило на игру - этот день для него стал днём  е г о  посвящения в рыцари.


                6

    Наступил и мой день, 28 мая 1990 года: защитил Диплом на «Отлично» и получил предложение продолжить учиться в аспирантуре и остаться преподавать. Учиться далее наотрез отказался. На что отец отозвался крайне: «Ду-у-рак!» А мать восприняла философски: «Век учись», - махнула рукой. Шепталась о чём-то с Юлей – дождалась-таки предсказаний старой литовки.
Но  К т о  нашептал мне цифири  1-9-9-1?
Умирала мать в Краевой больнице. Отец кричал в телефонную трубку: «Это хирургия?.. хирургическое отделение?.. - узнав меня, сообщил о беде и стал убеждать. – Нельзя помочь ничем!.. Хирург сказал, умрёт… Нет-нет… не выживет, даже не надейся… Куда, к ней? Как я брошу дом?.. Машину упрут… наживали-наживали с матерью». - «Как же, отец, - торопясь на самолёт, горько задавал себе вопрос я, - дедову могилу… теперь мать?!..»
Мать сгорала в очистительном огне. Вздрогнула, заслышав мой голос, и вновь сознание её провалилось. «Ей была сделана попутно ещё одна операция», - метнул в мою сторону настороженный взгляд хирург. «При таком-то букете болезней!» - едва не вскрикнул я.
В день похорон завьюжило, казалось, природа оплакивала мать - и было за что. Мать хотела видеть меня хирургом – что это, предчувствие нелепой смерти?.. Лежала в гробу просветлённая – встреча с богом состоялась.









                Глава девятая

                Обманул нас Баян льстивый.
                М. Цветаева


                1

                К т о нашептал мне их?
                Автор
    В августе того же страшного 1991 года произошло то, чего, казалось, не должно было произойти: к Власти пришла ГКЧП - аббревиатура, непонятная народу. Архитектор Перестройки, Первый Президент Страны, решивший придать Социализму Человеческое Лицо, обнаружил в нём звериный оскал и, до начала развернувшихся событий, скрылся, по примеру Чичикова, на остров Борнгольм, - а мог бы улететь с нами на Остров Белоснежных Кораллов, не докопайся его же скорые помощнички в серых костюмах до местонахождения Козьмы. Как динозавры, в Белокаменную вползали колонны бронетехники. На авансцене появился недовольный таким поворотом событий не менее знакомый читателю Министр Строительства, а ныне он же Архитектор Наоборот – и на то есть причина называть его так. Его игра стоила свеч: сбежавший президент уже не президент. Но радиостанция «Эхо Народа» призывала вернуть его как законно избранного Президента и звала на баррикады. Кипел двор Верховного Совета Российской федерации Петровскими флагами и транспарантами со зловещей чёрной аббревиатурой - ГКЧП, походившей на скорпиона, перечёркнутого, как кровью, красной крест-накрест краской. Архитектор Н*, дабы произнести свою речь, забрался на один из несколько поднявших свои стволы в защиту демократии танков во дворе здания Парла -

* Наоборот (Автор).

 мента советской России, которое москвичи  не то обозвали, не то гордо назва
ли Белым домом. Он и впрямь был белым до поры, пока не случится другая беда, но и её никто предсказать не смог – как всегда, не нашлось в Отечестве своём Пророка. Вокруг здания образовалось Живое кольцо из его защитников, часть из них принялась возводить баррикады на пути бронетехники. Армия оказалась на стороне путчистов. Откуда ни возьмись, появился Стерх и прокричал: «Сумгаради барруффуди игнорабимос!» На него никто не обратил внимания – случилось же многое. К ночи со стороны противника зарокотали БМП, затрещали выстрелы, защитников как ветром сдунуло с баррикад. Но и была Победа: БМП остановили на подступах к Горбатому мосту, по которому, ещё бревенчатому, проезжала в коляске дочь Ганга. Из храбрецов погибли трое - ничто не умирает бесследно.

 
                2

    Архитектору Н. удалось повалить быка за рога и снять с него шкуру. Оказалось, шагреневую: СССР развалился, как старый горшок, - помогли ему рогатые человечки с длинными хвостами. Н. стал Президентом, но уже России. Стоило ли бегать от Моста и обратно и играть в прятки со смертью, чтобы оказаться на Корабле дураков и плыть, куда подует ветер, задавал вопрос каждый способный мыслить. Как тут не вспомнить Лао Цзы: если человек не боится, что действительно страшно, то приходит самое страшное. Кстати и другое его изречение: кто прост и правдив, тот кажется презренным и позорным. От себя же добавлю: или простоту и правдивость сведут к сумасшествию,что уже произошло с моим гениальным другом Николя. И что произошло со мной, не было рецидивом моего некогда больного воображения. В ту душную допутчевскую ночь, когда Юля уехала на дачу, я спал на кухне. От мягкого касания в левое плечо я открыл глаза. Неведомая сила приподняла меня на кушетке. Из стены, разделявшей кухню от комнаты, по пояс появилась мать, какой она была до болезни, держа развёрнутое письмо с красивым крупным её почерком. Не торопясь вела указательным пальцем правой руки под строкой в середине письма, при этом шевеля губами. Я пытался прочесть всё письмо, но чья-то воля направила моё внимание на одну единственную эту строку «Никита, твоя судьба в твоих руках». Мать кивнула мне – всё понял? «Понял, мам… я всё понял», - произнёс я вслух. А непонятная сила  мягко уложила меня обратно на постель. Перед тем, как заснуть, подумал, что надо бы переложить расчёску с журнального столика под телевизором на холодильник, чтобы утром я был уверен, что появление матери не было сном. По прошествии полутора месяцев мать вновь явилась уже во сне в том же проёме стены, так же шевелила губами и так же указательным пальцем правой руки вела под строкой в том же месте письма. И вновь я прочёл «Сынок, как редко мы пишем друг другу». На этот раз мать глядела на меня с печалью.
Про такое не скажешь, вымысел. Хотя как, там, у Грэм Грина: « В каждом откровении всегда можно обнаружить надувательство». Потому-то, садясь за Caprice, и при свете дня зажигаю свечу, чтобы никакая ложь не проскочила мышью под моё перо и чтобы за всем прекрасным осветить и пороки нашей жизни.
Закончу параграф изумительной фразой другого классика из его «Очарованной души»: «И пусть я упаду на пути – только бы упасть на своём пути!..»


                3

    Передо мной вновь появился Алексей Человек Божий и закричал:
- Взгляните, что он пишет?!.. называет себя каким-то Зангези!..
- Невежда, - воскликнул и я, - ты не знаешь, кто такой Зангези?!.. Он та же очарованная душа, как Николя… и знает язык зверей и птиц…
Я собрался рассказать ему о Зангези, но опять налетели отовсюду ангелы; на этот раз они не увезли меня в карете, а, задрав мою задницу, вонзили в неё карающую за грехи стрелу, напичкали изумрудными и белыми астероидами и улетели кто через распахнутый балкон, кто в проём комнаты. Что за комната и что за квартира, я недоумевал. Из комнаты, напротив, появилась нафуфыренная тридцати пяти-семи лет зеленоглазая крашеная блондинка так себе и вроде бы не скажешь.
- Ты кто? – спросил.
- Твоя соседка.
- Гм-м… Как я здесь очутился?
- Тебя привезли.
- Кто?..
За её спиной раздался смешок. Из-за спины показался бельмастый раскосый отрок, а через секунду ещё человек лет пятидесяти в красном бархатном халате, принадлежавшем, видимо, блондинке, судя по пуговицам, не застёгивающимся на его животе, не ахти на вид, небольшого роста, с круглой коротко стриженой русой головой, посаженной прямо на плечи, не совсем выразительными, но внимательными серыми глазами. Отрок назвал его папой.
- Не знаю, - брезгливо ответила, окинув меня с ног до головы зелёными зеницами блондинка.
Тут прогремел дверной звонок: за порогом стояла Юля с авоськой. Ничего не понимая, отправился вслед за ней в комнату, из которой только что вышел. Юля вынула завёрнутую в пуховый платок кастрюльку, белую с синими цветиками: «Вот, - произнесла, - привезла твою любимую вермишельку с протёртым сыром и сосиски… ещё тёплые.» - «О-го, - заглядываю, - куда столько!» Принимаюсь за трапезу.
- Филька умер, - катятся слёзы по щекам пустельги. – Теперь у нас ирландский болотный спаниель. Джоем назвала. Очень красивый, золотисто-бежевый с оборочками, хвост обрублен, морда помпой.
- Знаю.
- Откуда?
- видел… неподалёку от нас.
- Наверное, он и есть. Он возле нашего дома прибился ко мне, - помолчала. – А Леопольдика какая-то девочка унесла со двора. Татарка бабка с первого этажа сказала… С помойки Лирика принесла, месяцев шесть ему.
- Какого Лирика? – изумился.
- Котика. В честь тебя назвала. Морда у него эллипсом… ужасный меланхолик. Тоже чёрный, только без «бабочки».
- Как я здесь очутился?
- Сам захотел… в пустынь. Тебе купили комнату… вот эту, юридическая контора помогла: дом-то ведомственный… Будешь жить на общих основаниях.
- Кто купил?
- Я и Верочка. Начитался Шопенгауэра, тебя в психушку и увезли.
- Когда?..
- Уже не помнишь?..
Так я узнал, как угодил я в нелепое положение, но оно стало и частью моей жизни.


                4

    И стоял на обрывистом берегу лесной речушки в чёрной рясе человек.
                Чернец
                (притча)

                Монах-чернец –
                на нём чепец
                и платье долгополое.
                Огнехранитель
                для сердец,
                небесный пастырь
                для овец
                и с дудочкой эоловой.

                Золотолобый виноград
                розовощёким мальчиком
                он поедал.
                И что же!
                Желтоволосый –
                он не знал,
                что сад был
                Садом Божиим.

                И оттого-то, не таясь,
                протягивал он пальчики
                и ел лобастый виноград
                желтоволосым мальчиком.

                Он шёл, пустынник,
                вспоминал
                о детстве беззаботном.
                А ночь –
                на дудочке играл
                и пел псалмы охотно.

                Внимая,
                слушали его
                живущие в пустыне,
                не забывая ничего
                из тех псалмов –
                поныне.

                Случалось так,
                среди зверей
                он спал в пещерах тёмных,
                они и кров,
                они очаг 
                в его желаньях скромных.

                Но он и этим был стеснён,
                считал за вожделенье,
                и находил последним он
                участок на каменьях.

                Не слыл средь многих
                мудрецом,
                к словам своим был строгим,
                перед опасностью лицом
                лишь вспоминал о Боге.

                Зато Господь его хранил –
                и счастлив был тем очень.
                Хранитель ангел шестикрыл
                светил ему и ночью,

                когда он шёл, не зная сна,
                по сумраку пустыни.
                И сам, казалось, сатана
                не знал его в помине.

                Его и птицы берегли,
                оберегали звери;
                лишь он покажется вдали –
                распахивали двери.

                И называли Чернецом,
                явившимся от Бога.
                Не потому ли
                мудрецом он звался
                в мире строгом.

                В прозрачном венчике из роз,
                в неярком их свечении,
                его ли ангел вдруг унёс –
                увидел на мгновение.

                А там, где шёл он,
                монолит,
                огромный чёрный камень,
                его касания хранит –
                и светится, как пламень.
                30.03.1993г.
И был день моего рождения. Стою в Храме, Богоявленском соборе в Елохове, перед киотом Алексея Человека Божьего и мне ничего не кажется - на душе покой. Только свеча отражается в стекле.


                5

    - Где Бог, там и Я. Мать тебе написала - «твоя судьба в твоих руках», - расхохотался Сатана.
- Не вводи в искушение, сгинь! – отвечаю ему.
Он же предстал передо мной маленького роста, горбатый, с кривенькими ножками в белых гольфочках с кружавчиками, подобия копыт бежевого цвета полусапожках, в зелёной из бархата мантии, в чёрной шляпе с плоской тульей, низким околышем и широкими полями. На околыше с лентой из золота пламенели цифры – 666. Но не они впечатляли, не его овальный гигантский нос и большие похотливые губы, а огромные выразительные глаза, становящиеся в зависимости от изменения падающих на них лучей света, то тёмными маслинами, то крупной голубикой, то зелёными виноградинами, пронизывающими насквозь всего меня.
- Сгинь, - повторяю полушёпотом, едва ворочая языком от сухости во рту.
- Не подумаю, - отвечает Дьявол.
Зная, К т о сидит передо мной и слева от моего стола в старинном кресле без подлокотников – к его описанию ещё вернусь поподробнее, по одной причине, в нём сидел Сатана – на всякий случай спрашиваю:
- Как  т е б я  зовут?
- Сатаной, - смеётся самый, что ни на есть, настоящий Сатана, у него голос, под стать его зелёной мантии, елейный.
«Фу… какой урод! – разглядываю Дьявола внимательнейшими глазищами. – Где ж его чертог?»
- И вовсе не урод!.. – читает мои мысли Сатана, неожиданно для бархатного тенора разразился гомерическим хохотом. – Про «Горбатого» забыл?.. Твой журавль про Меня что сказал? Я очень и очень даже красив. А по поводу Моих чертогов: и они наполнены божественным светом», - указул Сатана перстом в Небо; кисти рук у него узки, пальцы длинны, ногти, как перья паркера, на безымянном пальце левой руки испускал бриллиантовые лучи, походившие на мечи, огромный изумруд, обрамлённый в платину, как мне казалось.
Сатана, как и появился, неожиданно исчез, его исчезновение, как и появление, не походили на появления и исчезновения Стерха.
Потрясение от встречи с Дьяволом было настолько велико, что я тут же взялся за написание картины «Молитва Дьявола». «Почему молитва?» - спрашивал себя. Поскольку кисть мне вручил один из моих ангелов-хранителей, я не боялся каких-либо последствий, тем более, что Сатана изображался хотя и в пещере, но под всевидящим оком Ветхозаветной Троицы. И кто как не он сказал, его чертоги наполнены божественным светом.
По вечерам я распахивал дверь балкона, смотрел в небо и находил в нём нечто ранее мне уже знакомое. И где я слышал вновь удивительную мелодию скрипки – кроме, звучал рояль.
Во мне мгновенно родилось стихотворение:
                Рояль и скрипка

                Известные соперники –
                рояль и скрипка;
                два гения –
                Коперник подле Свифта.

                Как кладезь Истины
                и вымысла с издёвкой:
                качаться б вам
                обоим на верёвке.

                Как бы ни сложность
                сути вашей,
                кому уступит
                осторожность наша.

                О, как изысканы
                И как вульгарны звуки!
                Зато как рыскают
                особенные руки.

                По грифу красному
                и по клавиатуре,
                какие разные –
                но  в с ё  в ажуре.

                Закрыть глаза –
                и слушать, слушать, слушать…
                Чтоб вдруг слеза
                мне высветлила душу.

К т о надел на меня вериги блаженного?







                Глава десятая




                Как это случилось, почему мертвец
                лежал на сквозном ветру?
                Томас Манн

                Колёса ржавые скрипят
                Конь пляшет взбешенный.
                Все окна флагами кипят,
                одно завешено.
                М. Цветаева

                1

    Мильон терзаний – не результат больного воображения или полёт херувимовой бабочки  Ч ь е й - то изощрённой фантазии. И ранние доказательства не есть объяснения всему происходящему. Эксперимент Майкельсона-Морли не является оправданием правоты теории Эйнштейна. Сон, явь ли – не доказательства: там, где мы – нас нет; и камнем преткновения не являются воззрения наоборот. Если такое есть суть, то и оно не более чем версия и не далее, может быть, очередной легенды: правилу правой руки нередко предпочитаем игнорабимос левой. Возьмите Космогоническую концепцию Генделя. Где реальные обоснования? А впрочем, его пятиконечные звёзды очень даже напоминают звёзды на шлёмах небесных всадников и звёзды Зодиака Древнего Египта. Пойди, разбери кто прав. Не стоило рыбаку нырять в водоём, дабы узнать про тот свет и вернуться обратно, когда Сатана – вот он.
Вглядываюсь в Космос: ночь и звёзды. И весна во всю: пахло талой землёй. Возле помойки бомж засунул по локоть руку под лохмотья, скребёт – «миланер без детный». Всё-то мне знакомо в этих дворах – до чего же земля круглая. Не стало лишь раскидистого сука на могучем тополе перед подъездом №3, остался на его месте срез пилы. И школа № 414 с крыльцом-портиком, нынче розовым – не из-за света фонарей мне это показалось.
Возвращаюсь домой. Вслушиваюсь, о чём шепчется соседка Ленка с сыном Алькой. Он суворовец, возле их двери висит его мундирчик с красными погонами и буквами «С» и «У» на них. Но куда подевался тот, в бархатном красном халате, кого Алька назвал папой? Кто-то мне сказал, что он бывший полковник и вовсе не отец Альке. Полковники походят друг на друга, как две капли воды, лишь с одной разницей – одна из них помельче, другая покрупнее.
Рядом с входной дверью ещё дверь, за ней тоже нередко кто-то прислушивался к моим шагам.
Вспоминаю из Эмили Дикинсон: «Зверинец для меня – моих соседей круг».
Ложусь на раскладушку, бормочу сквозь дрёму:
- Увраж – роскошное изд…вание большого формата… с че…


                2

    В начале октября 1993 года светила расположились в обратном порядке. Кипел красными флагами Васильевский спуск – и тоже с требованием веры. Российский триколор сжигали под свист и ликование толпы.
Я же с отросшей заново гривой тронутых сединой волос стоял у могилы великого русского поэта на Ваганьковском кладбище. Был день его рождения. Много цветов и читали стихи. Среди присутствующих не было сестры Шуры, она умерла вскоре после единственной нашей встречи. Ощущаю на себе взгляд, оборачиваюсь и встречаюсь с голубыми глазами небольшого роста блондинки, примерно, тридцати лет, в белой куртке, чёрных лосинах и белых кроссовках с голубой отделкой под цвет глаз хозяйки, через плечо переброшен чёрный футляр с видеокамерой. Дама явно иностранка.
К обеду я покинул кладбище и отправился гулять на Арбат. По Смоленской площади двигалась колонна демонстрантов к Белому дому, походившая на огромный костёр от изобилия над головами красных флагов и транспарантов, кроме, у большинства людей в руках были булыжники и обрезки арматуры. Путь им преградил ОМОН и как тут же в стражей порядка полетели камни и посыпались удары арматуры на их щиты. Послышалась автоматная стрельба. Костёр развалился, народ стал разбегаться. У Горбатого моста разыгралась новая драма.
Пересекая наискось Садовое Кольцо, остановилась возле меня знакомая иностранка, с которой ещё недавно мы стояли у могилы Есенина, в голубых глазах гнездился страх:
- Мне с Вами можно быть? – шёпотом спросила меня.
Водоворот событий прибил нас к Белому дому. С балкона, окружённый представителями Верховного Совета России, Вице-президент призывал негодующих внизу людей к захвату Кремля и Останкинской башни и требовал, незамедлительно, отставки Президента Н. На следующее утро Белый дом расстреляют из танков, а Вице-президента и его пособников арестуют.
Сибила, так звали американку, не уставала спрашивать: «Как это понимать?..» То и дело снимала на камеру всё, что происходило во дворе.
Нашлись легковеры, отправились брать Телецентр Страны. Сибила пригласила меня поужинать в какой-нибудь из ресторанчиков. И уж совсем не поняла мою выдумку, что мне пора возвращаться домой, выгуливать собаку. На прощание поцеловала, приподнявшись на носках своих белых с голубой отделкой кроссовках, горячо прошептала: «Я знаю, почему ты отказался. Ты – русский».


                3

    Через несколько дней увидел во сне: на одной из планет на операционном столе лежит моя мать, опутанная проводами, как при снятии кардиограммы, вокруг стоят лилипуты-инопланетяне. Спрашиваю её, существует ли   т а м  понятие «родина». «Нет», - ответила она. «А бога?» - «Нет», - отвечает. А как же «обрати… к Богу?» разочарованно подумал я. Может быть, вообще в этом мире всё не так?!..
- Раджей убогим! – вывернул наизнанку фразу и расхохотался со свистящим и закладывающим уши шипением, раздвинувший громадными лапищами звёздный полог Голубовато-Ореховый Кот, и также стремительно исчез, а с ним Рыжий Козёл и На Чёрных Головнях Огненный Петух. Я проснулся.
В кресле сидит Сатана:
- Как тебе понравился Мой Спектакль в этот раз?.. Белый дом превратить в Чёрный, такова Моя задумка. Её неплохо претворил Мой петух.
- Знакомы… огонь над чёрными головёшками, - отвечаю. – А стрелять в людей из танков – это как!? – негодую. – Разве в этом заключается твоя Свобода?
- Ви-и-димость, это только была видимость!.. Вспомни трассирующие над тобой. А что насчёт убиенных, то здесь человечки с длинными хвостами перестарались… И кто, как не Смерть, обновляет жизнь? Не ты ли сказал в своей сексте о невольной Избраннице?.. Свобода хороша, когда её нет вовсе, - Сатана смеётся. – Между прочим, ты не дурно нарисовал лежащий у Моих стоп мозг homo sapiens, -  уже хохочет. – В этом ответ на твой вопрос, почему ты назвал картину «Молитва Дьявола». А душу можешь отдать Богу, - в синих с поволокой глазищах обман и та же похоть - таили они ещё в себе неземную грусть.


                4

    - Без бога нельзя! – говорю Дьяволу. - Ты не отрицаешь бога? – подступаюсь к нему.
- Ни в коем случае!
- Если не отрицаешь, то признаёшь.
- Погодь, погодь… ты Меня не путай, - нервно зевнул Дьявол. – Ты хочешь сказать: если известна посылка и, как там. Модус или… но нет! Это уже слишком, - Сатана расхохотался, отчего в моих ушах чуть не лопнули перепонки – это с его-то бархатным голосом! – утёр слюни кремовым платком с бело-розовыми цветиками по краям, поглядел на меня с любопытством. - Насмешил ты Меня… а со-о-бра-жа-ешь!.. На счёт отрицаю-не отрицаю: каков поп, таков и приход.
- Брысь! Брысь! – закричал Сатане.
С хохотом Лешего в горах Сатана исчез – какое-то время его хохот отдавался в ушах.
Теперь скажите, кто не любит театр, где можно так впечатляюще изобразить эту сцену, как не в нём? Я уверен, появятся новые Станиславские и Немировичи-Данченко и также правдиво поставят Спектакль, как я пишу Caprice. Я люблю театр за то, что его ложь – святая правда  н а с; он не подкупен, он свят, он  т о, что творится в наших душах. Какой театрал не подпишется под моими словами – так дерзайте, будьте соавторами Творца и своего сердца. Поднимается пурпурно-алый занавес и под звёздным куполом парит Голубовато-Ореховый Кот, один глаз раскрыт, другой затворен. Увидев зрителей, он произносит с присущим шипением: «Ба! Да здесь вас целая Конница Будённого!..» - вновь шипит и исчезает, а с ним и его подельники: Огонь на Чёрных Головнях Петух и Рыжий Козёл. Восторгу несть числа, всяк готов выплеснуть эмоции. Но и э т о не всё – представление только начинается!..


                5

    Стою над обрывом лесной речушки. Тишь и благодать на сто вёрст. Читаю молитвы на каждый день, слушаю язык Природы – он могуч и благодатен. А по утрам и под вечер ловлю рыбу, её в безымянной речке кишмя кипит. Уж не в монахи ли и впрямь готовлюсь? «Е-ей!» - подумал и горестно вздохнул.
С балкона гляжу на звёзды, шепчу им: «Ваши сочетания порой слишком губительны.







                Глава одиннадцатая




                У звёзд я спрашивал
                в ночи:
                «Иль счастья нет и
                в жизни звёздной?»
                И. Анненский
               

                1

    В Москве, как грибы после дождя, появлялись всевозможные фирмы с непонятными иностранными названиями.
Базу, на которой я трудился, назвали на вполне привычном для слуха государственного жителя языке «Оптовый Центр Услуг Населению» или ОЦУН.
Канули в Лету малиновые пиджаки, им на смену появились из той же Турции костюмы. На Махмуде сломанной челюсти точь-в-точь  такой из серебристой материи. Он по-прежнему ездит с Корой в ультрамариновом «Merce». На мне камуфляжную форму десантника поменяли на чёрную охранника. Свою работу, если можно назвать её работой, я не покинул и после успешного окончания МГУ, дежурства сутки через трое меня устраивали для написания моего Caprice – написаны первые главы, в которых я черкал и перечёркивал.
Варфоломеша, разглядев меня в новом моём оперении, зычно гаркнул «Nevermore!» - птицы не любят, когда им подражают.
Как-то в полночь Дружок ни дать ни взять обнаружил у фруктовой кучи кабаргу. С лаем погнался за ней.
Заслышав гон и почуяв запах крови, наперерез им мчался Цезарь, вслед за Цезарем торопились Бим и Полкан.
Дружок был готов настичь жертву, как кабарга завизжала человеческим голосом – ею оказался человек. И этот ночной гость оказался профессором, но не музыки, каким представился Иннокентий Леопольдович Васнецов-Тривольский, а астрономии. Вместо мантии с картой звёздного неба на полах её, одет в непонятный гардероб: на голове былых времён медный шлем пожарника, его я принял вначале за таз для бритья великого идальго - и тот и другой достойно б мог украсить любой из музеев мира. И был этот человек, наверняка, изгоем – изгои всегда напоминают других существ, может быть, оттого, что ближе отстоят к Природе. Как и Васнецов-Тривольский, звездочёт не стал скрывать себя, назвался Аскольдом Галактийским, только бы я отпустил его за ради Христа, потому как он из кучи взять ничего не успел, и показал когда-то красный рюкзак, нервно торопясь, извлёк его из недр тряпья, в которые был облачён.
Я спросил звездочёта, как он проник на Базу, совсем недавно её огородили новым забором. На что Аскольд Галактийский ответил: «В вашем заборе довольно чёрных дыр». - «Это уж точно, - согласился я, - чёрных дыр на Базе хватает».
В сторожке за чаем, за разговором о звёздах процитировал профессору:
- Бабэоби пелись губы…
- Это о чём? – встрепенулся он.
- о звёздах, которые не умирают, и цифирях, - и рассказал о звёздах и Звёздной Азбуке Велимира Хлебникова, о Николя, и его k.
- Об этих людях я ничего не слыхал, - удивлённый произнёс профессор. - Но и я открыл планету.
- «Астроном доложил тогда о своём замечательном открытии на Международном астрономическом конгрессе. Но никто ему не ответил», - процитировал я другого классика.
- Откуда вы про меня знаете?! – изумился вновь профессор звездочёт.
- «А всё потому, что он был одет по-турецки», - не замечая замешательства гостя, завершил я цитату из «Маленького принца».
Не перестающий изумляться, профессор Галактийский оглядел себя – уж такой они народ астрономы, не помнят во что одеты; вот и этот одет во всё что угодно - разве ж только не в турецкое.
И его, как и Васнецова-Тривольского, с рассветом проводил до шлагбаума.


                2
 
    Молодой рыжий кот в белой манишке пробивается по рыхлому, только что выпавшему, несмотря на конец марта, снегу, оставляя после себя голубую стежку, оглядывается, не таится ли какая опасность откуда, и исчезает под моим балконом.
Кстати, как же выглядит моя комната и в целом квартира? У окна, левее стеклянной двери балкона, стоит двухтумбовый письменный стол жёлтого цвета, правее, шкаф со стёклами в верхней половине створок, с вырезанными крупными снежинками по одной на каждом. Возле стола стул тёмно-золотистой охры, его полужёсткое сиденье из дерматина краплачного цвета. Слева от стола у стены, за которой живёт, раннее упомянутый, но до сих пор не повстречавшийся, сосед, знакомое читателю кресло без подлокотников (о нём поподробнее, как я обещал, чуть позже), над ним картина «Молитва Дьявола». Напротив окна стена с дверью, отделяющая комнату от коридора. Справа от стола, впритык, ещё стена, за ней находится кухня и туалет. Ванная расположена между туалетом и соседями наискосок напротив. Коридор представляет собой букву «Г», только окончанием своим повёрнут не направо, а налево с выходом на кухню, у которой также, как у моего балкона, наполовину стеклянная дверь отделяет её от коридора (подробности едва ли никак, вернусь опять к нему, в «Будденброках» Манна). Мрачная квартира мне ничем не напоминала светлую пустыньку. Из комнаты напротив недобро смотрели соседи. Тогда я отправлялся в один из ближайших храмов, который, казалось, до того много раз видел, в нём находил себе утешение.


                3

                Fiat lux!*
                (лат.)
    «Хочешь узнать о жизни болота, брось в него камень», - как-то во сне сказал Квашка. Наша жизнь вымощена пословицами, поговорками, прибаутками – тут тебе и лягушок к месту.
Но однажды на мой балкон свалился чёрт - где побывал Сатана, там и черти преуспевают. Сунул в проём двери скотскую голову, пошевелил длиннющим хвостом.
- Посланник Дьявола? – спрашиваю.
- От него, - отвечает нагло со смехом. – Поздравить тебя решил с днём рождения, едри тебя в кислород, водород, углекислый газ!
И впрямь, взглянул на календарь - тридцатое марта.
- Но почему, - разглядываю на нём рога, - ты, а не Алексей Человек Божий?
- По кочану и по кочерыжке, - отвечает чёрт. – В котле тебе кипеть, а не на небесах инжир кушать. Про свои шашни не забыл?
- не забыл.
- и про…
- и про, - отвечаю.
Чёрт извлекает из моей излюбленной белой с синими цветиками кастрюльки сосиску и поедает у меня на глазах со словами:
- В пору в петлю лезть, а я ещё не жрамши.
 Чёрт исчез так же неожиданно, как и появился – но и он не так, как Сатана или Стерх.
На кухонном столе обнаруживаю письмо от отца, по краткости сравнимое разве что с письмами Суворова. Не было почему-то от Витьки. Киев ликовал: святой Владимир явился ему
с державным скипетром, но и оказался на
 
* Да будет свет!

положении барана мавританского посла: не так давно передали по радио, из мавританского посольства сбежал баран, не пожелавший оказаться на праздничном столе своего хозяина, уж он-то всё обо всём знал.
Размышляя об этом и прочем, я написал нечто предостерегающее для себя:
                Роза в руках Садовника Смерти
                Я и радужный, метельный
                и отрадный, канительный.
                Роза я в бокале чайном –
                не случайный и случайный.

                Роза розовая – я;
                и мечта моя большая –
                оттого мои поля
                рядом розы затеняют.

                Оттого колюч я так,
                оттого-то так небрежен,
                оттого душою наг,
                оттого я часто нежен.

                Оттого Садовник Смерти
                изо всех меня и выбрал –
                он изысканно, как черви,
                очень даже гладко выбрит.


                4

    С благоуханиями весны пришли и другие настроения. Мне стало весело, глядя на юного рыжего знакомца, на этот раз барахтающегося на голубом льду. 
В этот раз я написал оптимистическое стихотворение:
                Вот так история

                Был сугроб – и нет его:
                превратился снег в ледышки.         
                Рыжий кот бежал бегом
                в белой бархатной манишке.

                Топ-топ-топ – бах на живот
                и к моим ногам скатился.
                А вокруг галимый лёд
                голубел и серебрился.

                И теперь уже пострел
                перестал вопить мне в ухо,
                видно, он уразумел,
                что на мне теплей и сухо.

                И теперь не торопил
                кот события и время, -
                а ведь только что вопил –
                и уже лишь чешет темя.

                И готов со мной пойти,
                хоть на край того же света.
                Да и мне уж не уйти
                от кота, по всем приметам.
Под стихотворением поставил дату 20.04.94 г.


                5

    - Аки-паки… - зарокоташа дьякон.
Я опустился на колени. С высоты купола разнёсся глас: «Всяк бо просённи приемле и иштённи обретаат и тлеконнштюму отврезаат сённ». Над головами прихожан пролетал ангел, сияют его крылья, из очей лучится благодать. Прихожане кинулись, кто куда, хватать его за оперения. И свалили меня окончательно на пол. А, расчищавший путь архимандриту с кадилом, подьячий, походивший на Дзержинского, к тому ещё пхнул меня башмачищем. Я дёрнул его за ногу, отчего он взмахнул, под стать ангелу, серебристыми подкрылками фелоньки, перелетел через стоящую на коленях бабульку, и растянулся на полу, тут же резво вскочил и исчез в южных вратах алтаря. В общей суматохе этого никто не заметил.
Ангел улетел, а я вышел из Богоявленского собора, помятый и уставший - мне казалось, не ангел, а рок висел надо мной только что. К тому ещё, милиционер обыскал до пят на входе, ему не понравилось, во что я одет, а одет я во всё турецкое - на мне был бархатисто-чёрный джинсовый костюм.
После всего, что со мной произошло в этот вечер в Богоявленском храме,  моё мнение о батюшках резко поменялось: к ним я стал относиться критичнее.







                Глава двенадцатая


                1

    Звучит пронзительная мелодия.
- Твой любимый Capriccio № 24, - говорит с небес Агафангел, глаза у него светятся - две родонитовые звезды.
Агафангелу всё нипочём, во мне - только слёзы вовне.
Тут передо мной возьми и объявись прежний чёрт – левый рог на скотской башке глядел совсем в другую сторону.
- Чего плачешь-то?
- Так, - отвечаю.
- Ну и дурак!
- на дураках воду возят, - не уступаю.
- На тебе возить в самый раз, едри тебя в кислород, водород, углекислый газ! - упёрся в меня рогами чёрт. Помолчал и продолжил. – В магазинах нынче чего хошь!.. жратвы любой!
Чего это он о еде заговорил, подозрительно гляжу на незваного гостя - чёрт бельмами уже кастрюльку разыскивает.
- У меня руки, гляди, - ухватив подвернувшуюся алюминиевую вилку, гну её в подкову, рассчитывая, сатанинское отродье не разберёт алюминия от железа.
- О-го, - удивляется чёрт и хмыкает. – Здорово ты тогда попа… порхнул в алтарь, как серафим на крылышках.
- Как?.. И в храме успел побыть?! – изумляюсь.
- На то я и чёрт, - хохочет чёрт.- Это быть придурком, чего напридумывал, - кивнул башкой на Рукопись. - Журавль чего тебе говорил или и ты оттуда?
- Оттуда! – почти шепчу ему.
Черт посмеялся, закурил «беломорину».
- Иконы, - указую на угол.
- Сатана, - отвечает чёрт и кивает на картину, но всё же, бросает папиросу в открытую дверь балкона, продолжает начатое. – У Горбатого моста могли кокнуть тебя и твоего журавля. Не забыл?..
Всё я помнил. И как строили баррикады и громоздили ожерелье из троллейбусов поперёк Садового кольца, уперев последний из них в Проточный переулок, в угол сберкассы, чтобы не пропустить БМПешки, и над сберкассой балкон, через его хозяев держали связь по телефону с Белым домом, и как горели подожжённые нами троллейбусы, и  их протаранила, лязгающая траками, «пешка», и, гулко вспарывающий ночное небо крупнокалиберный пулемёт малиново-огненными высверками трассирующих пуль, и, конечно же, кровь, пролитую на асфальт, машины скорой помощи, и физически крепких медбратьев (скорее врачей) – всё это я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Жуткая выдалась ночь с 20 на 21 августа 1991 года по Рождестве Христове. И было весело, казалось игрой в прятки - и было страшно.
Чёрт уткнулся в Рукопись:
                Я проник наконец
                в сокровенные тёмные недра
                лесной прохлады…
Это Масаока Сики, говорю ему. Чёрт как бы соглашается, облюбовывает кресло Сатаны, тёмно-коричневое без подлокотников, обитое салатного цвета вельветоном, походившее больше на стул из девятнадцатого века, садится в него, продолжает читать.


                2

    И как сон. Бабка Марина рассказывает мне: «Твоя прабабка Нинила Соломатина приехала в Загайново из Рязани, тогда добирались на лошадях ой-ё-ёй сколько вёрст - на телегах до Алтая надо было ехать. Замуж вышла за пчеловода Филиппа Управителева, до него у неё уже был мальчик Иван Саламатин, стал Управителев. А вырос, его женили на Устюговой Алёне, у них родилась я. Устюговы были в Загайново самыми богатыми людьми. От них Семён Андреев, по прозвищу Кожевников. У него по тем временам был огромный кожевенный завод: уходили целые обозы с готовой кожей в Новониколаевск – по матери он Семён Устюгов…» Семён долбанул меня кованым дрючком в плечо. Оказалось, сижу в еловой сторожке. «…о-рр!», - возмутился Варфоломей и долбанул, как я успел сообразить, в другой раз. Огромная птица стояла передо мной на столе с налитыми кровью очами и кричала  «Neve-mo: – r-r-r» в исключительно американской транскрипции.


                3


                Если бы был пророком       ,
                то знал бы, что это за женщина.
                Марин.ев. Л,VII
    И роковая ли встреча: в сетях моего бинокля запуталась femina-astron. Для чего  о н а  преследует меня, что  е й  от меня нужно, задавал себе вопрос много лет, - даже письмо Л., некогда странным образом полученное мной, было подписано, казалось,  е ё  именем. Её глаза  холодным свечением прожгли меня насквозь – у таких особ высота интеллекта не зависит от высоты поцелуя. И уже не мог освободиться от мысли о  н е й .
Ангел-хранитель возьми и подскажи исповедаться. Настоятель храма  Отец Евлампий закрутил носом так, если б кто из прихожан пустил душок, когда я произнёс: «Не убивал! Не предавал! Не воровал!» Спросил бы Святитель Минятий: «А Бог где, а душа?» Унесла мою душу в ледяном свечении Незнакомка. Но всевидящий архимандрит, всё же, поднёс ложку с кагором. Только я растворил рот для принятия крови Христовой, как кто-то пхнул меня под задницу, а архимандрит усмехнулся.
«Ба!» - едва не вскричал я, разглядывая чёрта и не абы в чём, а, хотя бы и поношенном, американском джинсовом костюме и таких же, как и сам чёрт, рыжих башмаках, ни рогов на нём, ни хвоста и походил не на чёрта, а на человека, некогда возомнившего улететь в галактику @Z – того самого гомосоветикуса, хватавшегося за колесо «Форда» – ловка бестия изощряться.
Прав Сатана: каков поп, таков и приход. Пришёл в ужас от посетившей меня мысли: архимандрит тайно состоит на службе у Сатаны. Стал приглядывать за ним исподволь.


                4
               
                Слепым прошу я передать
                Мои очки – носить на лбу.
                Франсуа Вийон
    Может, прав Вольтер, что среди христиан множество атеистов, что теология ввергает в атеизм, а философия извлекает из него. Кто знает? Единственный, кто расписался в собственном бессилии - Сократ. И для чего золотое яйцо, которое мышь хвостиком задела и оно разбилось? Разные мысли преследовали меня. В гастрономе чумной старик, как в зоологическом музее, для него mullus barbatus ponticus невесть что. А вот знакомому батюшке в разгар строгого поста – гастроном-то расположен рядом с Храмом -  в рыбке даден знак божий. Как тут не обратиться к Вийону:
                Из тех, кто жив, одни в чинах –
                Мощна туга и чести много,
                Другие – в продранных штанах
                Объедков просят у порога,
                А третьи прославляют бога
                Под рясами жирок тая,
                И во Христе живут не строго, -
                Судьба у каждого своя.
Упаси меня уронить тень на наших батюшек – нет ничего скоротечнее испоганить имя Христа.
Тот же Вольтер. Кто он, чтобы быть судией над миром? Дрянной мыслителишка, обративший божественный дар во зло.
Как и Вийон:
                Где белизна точёных рук
                И плеч моих изгиб лебяжий?
                Где пышных бёдер полукруг,
                Приподнятый в любовном раже,
                Упругий зад, который даже
                У старцев жар будил в крови,
                И скрытый между крепких ляжек
                Сад наслаждений и любви?


                5
   
    Для настоящего художника нет запретов в фантазии, не убьёшь её какой-нибудь чепухой вроде морали, но ухватишься за ноги воображаемой Синей птицы и паришь, паришь – подтобой уже и Parnassos, и Paris.
Мне бы только купить квартиру на Мари-Грёз, чтобы мог я в ней безраздельно заняться живописью, устраивать персональные выставки в скверике напротив, в будущем названным моим именем.








                Глава тринадцатая



                1
       
                То, что ты видишь, -
                это и есть ты, моё дитя.
                Индийская пословица

                Только в сумасшедшем доме
                вы можете говорить то, что есть
                на самом деле.
                Л.Фейхтвангер
    Ландгольцеру я бы ответил словами Грэм Грина об откровении, а от себя добавил: ему не повстречался на пути живой царственный ребёнок. Нынче он знает Гельвеция, Платона, Лобачевского, пишет великолепные стихи и картины, музицирует, философствует, изучает язык фауны, познаёт и н ы е миры. И этот мальчик Талита, ставший взрослым. Чёрный квадрат Малевича я написал слезами пятилетнего ребёнка, не согласившись, как Лобачевский, с постулатом Евклида. И Библию писали не сумасшедшие.
Полыхают молнии в квадрате окна. Раскалывают Белокаменную громы, и небо обрушивает тяжёлый ливень. «От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого».
Молния высветила черновик, на нём дымит от свежих чернил только что написанное мной стихотворение, посвящённое Иосифу Бродскому:
                Я хотел бы
                с волей быть неистребимой
                и сравняться с волей ястребиной;
                для меня
                чтоб всякие слова
                не казались лысою монетой,
                а звучали для немногих стретто –
                заново открыть, как острова.

                Я хотел бы
                мыслью плыть во сне;
                как Сочельник,
                быть в венчальном платье,
                во языцех быть тугой стреле,
                фрак надеть в день моего распятья.

                И когда никто не дорожит
                даже самой жизнью бы как будто,
                быть во всём рачительным,
                как жид,
                и трястись над каждою минутой.

                Свои мысли
                собирать в слова,
                чтоб звенели арфою Эоловой,
                и не замечать,
                что голова на плечах
                из меди и из олова.
В жизни мы не повстречались, но, может быть, повстречаемся в виде барельефов с венцами на головах на одном из фронтонов храма Афины.


                2

    - Ну и ну, - пошевелил чёрт рыжими лохмами бровей, - бога вспомнил. Это после того, чего тут понаписал.
В этот раз чёрта я разглядел поподробнее: волосы на нём не просто рыжие, а линяло-огненные, глаза серо-зелёные и к тому ещё бесстыжие, нижняя губа, как ливерная колбаса, поджар – весь похожий на пожар (прибаутка к слову – чёрт к месту), и лет ему около сорока, - если у чертей есть возраст вообще.


                3
 
    Исчезает чёрт, появляется Сатана - он уже с жёлтыми глазами; забирается в кресло, как делают это в раннем возрасте дети - ему мешал горб. И кресло вовсе не тёмно-коричневое, а капут-мортуум.
- Прав, - усмехнулся Сатана и уселся поудобнее. Свесив кривые ножки в белых гольфочках с кружавчиками и бежевого цвета полусапожках, - тысячу раз прав, кресло не тёмно-коричневое, а капут-мортуум.
Я взглянул на кресло, моему изумлению не было границ: оно уже было выполнено из чистого золота. И тут мираж. Во рту у меня сделалось сухо, как и при первой нашей встрече.
- Пора б попривыкнуть, - хохотнул Дьявол, распознав моё состояние. – Никаких миражей там, где Я.
Он зевнул, откинул у перстня камень с мечами, извлёк из него, как я предположил, щепоть табаку, потому как поднёс её к тонким нервным ноздрям, заколыхал ими, как летучая мышь крыльями, принялся чихать, да так, что облако мокрой пыли образовалось вокруг нас.
- Не грипп?.. – для чего-то посочувствовал я осипшим голосом, едва ворочая языком.
- Не грипп, - утёрся, в этот раз, как по Менделю, в желтый и зелёный горошек платком Сатана. - … а-а-а… чхи… но-е-е-е… а-а-а-чхи… - и растворился.
И вновь на пороге балкона чёрт, рога в разные стороны:
- В Москве каши какой хошь, а уж манной!.. Чего ты о ней то и дело вспоминаешь, ещё с большой буквы пишешь?
- Не путай божий дар с яишницей, - отвечаю. – Манн и манная каша понятия не соотносящиеся… Опять жрать захотел?
- Не «опять», а «снова», - парирует своенравный чертяка.
Вечером стою в Храме. Разнаряженный отец Евлампий размахивает кадилом: изгоняет из святого места бесов. С иконы сошла Одигитрия. Присматривает за свечами – их о-он сколько на бронзовых подсвечниках вдоль солеи: всякому молящемуся хочется избавления от грехов. У южных ворот, где стоит рака с мощами Алексия Чудотворца московского, свечей и того больше.
Наступило главное действие Спектакля: растворяются царские врата. Во главе с архиереем Черномором в дорогой мантии и ангелом за спиной, несущим её хвост, - в алмазах, золоте и серебре на амвон ступает грозная дружина.
 Не обошлось и в этот раз без курьёза. Намереваясь войти в алтарь, старая игуменья толкает дверь южных врат от себя, но кто-то их дёргает в обратном направлении. «Что за бесовщина!» - изумляется и крестится она, и вновь толкает врата. В проёме показался пунцовый с лица отец Евлампий, беспорядочно крестясь то на раку Алексея, то на образа, заторопился на амвон.
Среди прихожан пронёсся смешок. «И смех, и грех!.. Театр и только!» - покачала головой старая прихожанка.
Кто скажет, что храмы не живут?


                4

    Ослепляют паникадила, высоким альтом о чём-то оповещает дьячок, ему вторит, как у осипевшего быка, бас моложавого дьякона: «и-а…кося свя-ти-те-ля Геррр-ма-ге-нн-на-аа.» Старается и похожий на поэта «серебряного века» Вячеслава Иванова немоложавый дьяк-альт. Голос из него льётся словно из серебряной скорлупы, и вместо «вонмем» получается «formen», щёки при этом покрываются розовой пенкой, а вокруг лысины из того же серебра венчиком седина – чистый серафим-шестикрыл.
Старая игуменья, отошедши от недавнего шока, старалась угодить отцу Евламнию. Старец и не помнил того.
- Ха, гляди-гляди… монах, глядя в икону, причёсывается, едри его в кислород, водород, углекислый газ! – изумился мой чёрт; сам он, чтобы не походить на чёрта, и в этот раз заявился в сером пиджаке и красной рубахе в голубую полоску, что вполне подходило к его шевелюре, американским джинсам и рыжим башмакам, и мог сойти за слесаря из домоуправления - к тому же ещё,  рогов и хвоста у чёрта не было.
«Тсс-сс!» - погрозил ему. В ответ бестия расчихался от ладана – тут вам и байки о чёрте и ладане.
В этот раз Одигитрия прислала мне глазами любовную записочку. Как выяснилось, никакая она не Одигитрия, а всего лишь монашка, скрывающаяся за иконой Божьей Матери. За ней ухаживает молодой осанистый чтец, нос которого мог бы поспорить с носом дюпона.
- Ишь… на тебя как поглядела! – заметил чёрт.
- На меня?
- Ага.
Хоры нас заглушили. Протоиерей, походивший на главного редактора журнала «Новый мир», этакой серенькой полёвки, Разумника-Чашечкина, вместо «аллилуйя» пропел «величаю». На него с удивлением посмотрели батюшки – некоторым его промах пришёлся по душе. Но как тут не ошибиться, когда чёрт под боком.
Одигитрия, сущая чёрная лебедь с глазами беркутицы, поплыла вдоль бронзовых подсвечников, успела ещё раз пронзить меня взглядом, как стрелой.
Я едва не возопил: «Блуд поразвели в храме, отцы святые!»
- Аки-паки…рау…ба-да…бы-да…рау-рау…а-а-а-а-а-а-ззз, - ревёт обезумевший моложавый дьяк.
Вокруг всё потонуло и погасло. Занавес опустился.


                5

    Но взметнулся ярким пламенем другой. Спектакль продолжается.
-Если бы Христос чудом уцелел, женился и умер в глубокой старости, что было бы?
- Было бы всё по-прежнему, - буднично ответил Сатана.
-И Ты прав, - согласился я.
Режиссёр мог бы представить эту сцену так: в знакомом кресле капут-мортуум сидит Сатана - стихотворение «Горбун», как я начинал понимать, навеяно им - и говорит потрясающие вещи, а вокруг безмолствует зияющая жуть Бездны. Единственный луч прожектора направлен на место, где сидит Сатана, подчёркивая, что  оно  является сосредоточием Вселенной.
- Слышишь, - спрашивает Сатана, - как гулок Ход Времени?.. Он и есть ипостась Вечности.
Я не слышал и слышал неслыханный по его мощи гул в миллионы децибел.
 На ум пришёл Самюэл Ричардсон: «Время – это ткань, из которой сделана жизнь». До чего же, порой, неправильны наши представления о Вселенной: окончательно развеяна ещё одна иллюзия с тем же мистером Ричардсоном.
- Сосиску с вермишелькой и протёртым сыром не желаешь? – предложил Дьяволу.
Тот только поморщился.
- На-пра-сно, чёрт любит.
- И Я смолоду пил, ел, чего хотел, а нынче, - Сатана ухватился за живот, поморщился.
- Говорят, что ты бессмертен, - не без ехидства поддел его.
- Бессмертен в сказках Кощей. Я бессмертен, пока не угожу под божию благодать.
-И то верно, согласился я.- «Не надо в грядущее взор погружать», пришла на ум чья-то строка.               







                Глава четырнадцатая


                1

    К окну прикипел Нафанаил, жулан, бело-жёлто-чёрный помазок. Он каждую зиму, а на дворе она, прилетал на мой балкон, просился в комнату, считая её Лукоморьем. Для большего впечатления я включил люстру из фальшивого хрусталя, она то и казалась Нафанаилу ослепительным солнцем.
На балконе стояло чёрное ведёрко со стебельком белоснежника. На макушке стебля нечто в виде шляпы из жёлтых листьев и нескольких чёрных, прихваченных морозом, на шляпе перо из жемчугов – белых крахмальных горошин летом и ставшими золотыми на морозе. Деревце выкопал ночью на территории школы № 414, назвал Маркизом - уж больно кустик походил на Маленького принца. На подоконнике зеленели два кактуса, о происхождении их я ничего не знал. У одного из них особенно ершистого отросла из клевера борода, его назвал Синей Бородой; другого, из-за могучего роста и выросшей сбоку на его теле булавы, назвал Пересветом, для убедительности повязал чёрным кушаком, за кушак сунул палочку – копьё с наконечником, школьным пером «звёздочка».
«У Лукоморья дуб зелёный», - читаю Нафанаилу наизусть Пушкина, как когда-то в детстве читал матери, перед тем, как отправиться в школу, отворил дверь балкона и бросил несколько зёрен в ажурную кормушку, вырезанную мной из пластикового баллона  из-под кока-колы, подвешенную на капроновых нитях. Нафанаил радостно свистнул, взмыл в ядрёном воздухе, завис над кормушкой, как зависает в небе жаворонок, и закачался в ней.
                Морозный день
                В прозрачной кормушке жулан, как в желе,
                клюёт золотистые зёрна.
                Ворона летит на хвосте, как метле:
                - Кра-кра! – прокричала задорно.
                И я откликаюсь вороне:
                - Привет!
Гляжу сквозь морозные стёкла
и кутаюсь глубже в свой старенький плед:
                - Привет, - отвечаю ей, - Фёкла.
На Маркизе колышется жемчуговое перо:
- Холодно! – говорит мне.
- холодно, - отвечаю.
Маркиз не переживёт зиму.


                2

    - При-иди-те по-кло-ни-те-ся ца-ре-ве на-ше-му… - бодрым речитативом читает с аналоя дзержинский.
Слева и справа с балконов разносится пение. Царские врата растворены, из алтаря виден престол. Во главе с Черномором на кафедру ступает его дружина со свечами ярого воску. За мной из-за пылающих подсвечников зорко наблюдает одигитрия, её взгляд говорит: «Иди на исповедь!» - «Хватит одного раза», - целую икону Сергия Радонежского. Разглядываю старика: в каждый приход он целует все до единой иконы, а их здесь прорва, прикладывается и к бронзовой изгороди. «Нагрешил, то нагрешил!» - усмехаюсь, глядя на старика. Наперерез батюшке мчится по приделу удостоиться всех благ сущая Bombilius L. Эта старуха готова ночевать в храме. Староста и сторож волочат к выходу средних лет «прекрасную даму» в красной фетровой шляпе, съехавшей ей на глаза, обзывая даму воровкой. Та грозит намять бока и старосте, и сторожу - и всем ныне здравствующим батюшкам.
- Аки-паки! – ревёт моложавый дьяк.
Одигитрия дует, как плюёт, на догорающие свечи, глядит в мою сторону: «Надумал?.. Грехов у тебя!»
«Грешен, грешен и грех твой велик», - подхватывают хоры справа и слева.
Вокруг всё тонет и становится нереальным.


                3

    Ленка работала в продуктовом магазине кассиром на Госпитальном валу напротив Ухтомской улицы. По вечерам её встречал Алька. Однажды на кухне я увидел, как он на свой стол из-под полы вытряхивал куриные окорочка, в народе прозванные «ножками Буша». Полковник куда-то подевался - появился и исчез вовсе.
Чаще стал замечать, как мои соседи подглядывают за мной. Алька как- то зашёл в туалет, которые по непонятным причинам строят рядом с кухней, встал на унитаз и стал разглядывать через окошко клозета, чем я занимаюсь на кухне, бельмастые глаза его перестали быть раскосыми и вращались по сторонам, как на оси, а нос превратился в поросячий пятак, наши взгляды повстречались. От неожиданности Алька, как в преисподню, с грохотом полетел вниз, обо что-то ударился, выскочил в коридор и умчался, к себе в комнату, матерно-картаво чертыхаясь.
Дошло до совсем смешного. На месте прежнего развороченного фундамента, я его обнаружил, когда когда-то крался в этих местах поздно вечером за Ерофеем, построили современную бойлерную. Двор и дом я узнал и в нём я живу, в нём когда-то жили Лили и Маринка, в том же подъезде на третьем этаже, в отличие, я живу на четвёртом с окном не на внутренний, а внешний двор, где и произошла смешная история. Один из бойлеристов, конечно же, это дело рук моих соседей, взялся присматривать за моим балконом. Однажды я показал ему из своего окна голую задницу. Бойлерист возбудился, стал бегать по двору и всем рассказывать. Вскоре его уволили, видимо, не поверили – в этом-то и заключалась моя хитрость.
Нынче на дворе метель. Покачивает Маркиз шляпой. Укрылся от непогоды где-нибудь под застрехой Нафанаил – нынче ему не до Лукоморья.
Приходят на память строки из «Дочери Ганга»:
                Домик я вижу, окутанный белью:
                то огонёк пропадёт, то мигает.
                Белой рисует пурга акварелью, 
                жёлтую в памяти бель заметает,
                вылепит радужный венчик из роз.
                то на Христа, то на домик примерит…
                Ходит у домика голый Христос,
                Ходит, стучит то в окошко, то в двери.
Поэма отвергнута птенцом Разумника-Чашечкина в 1988 году. Весьма любопытны отказы в бывшем СССР, как отпечатки динозавра в пластах нашего бытия:
                Уважаемый т. Муравлёв!
 Вы прислали стихов слишком много, в том числе и поэму. «Дочь Ганга», фактически рукопись книги. «Новый мир» не издательство, а редакция журнала, рукописи большого объёма в отделе поэзии не рассматриваются. Оптимальный объём присылки стихов в отдел поэзии – не более 10-15 стр.
Рукопись со стихами и поэмой 105 стр. возвращаем.
С уважением по поручению отдела поэзии
                А.Фетс
На языке так и вертится спросить: «Вы не тот, случайно, Афанасий Афанасьевич Фет-с?»
Но поглядим, что в домике:
                Пламя у плошки горит еле-еле,
                чёрная копоть, как ворон, летает…
                «Господи, что это так вдруг метелит?
                Господи, ветер-то как завывает!..»
Героине страшно быть одной, она юна и не опытна.
Мысли мешаются, как метель: «Эх, Разумник-Чашечкин, Разумник-Чашечкин!.. гнал бы… Вместо «величаю», надо ж, пропел…»
Поэму «Сибирская история» не менее солидная друкарня вернула со ссылкой на (?) малый объём.
В ней взгляните только на Кучума:
                Хану яственый обед
                на ковёр персидский ставят.
                Битвы так порой не славят –
                и чего тут только нет!
                Рыбьи жаберки в томате
                на медвежием жиру,
                хрен с зайчатиной в ушате,
                утомлённые  в пару.
                Дикий гусь на медном блюде,
                кабарга на вертеле,
                мёд в серебряной посуде,
                рябчик, валенный в золе.
                В пузанах настой брусничный,
                круто соленый чигит
                и айран в бочке готичном,
                обручённым в малахит.
                Бешбармак горячий тут же
                и турецкая халва,
                и салма, и сыр верблюжий,
                на меду в корце айва.
                Тут вино в сосудах тонких,
                дар купцов их Бухары,
                там шербеты и бочонки
                полны рыбы и икры.
                Хан к сосуду бровью движет
                и ему подносят куб.
                Хану жир обличье лижет,
                золотит со лба до губ.
                Хан губастый, медноскулый,
                невелик, бритоголов
                самоедов и вогулов
                объясачил, остяков.
                Повелел платить алтайцам,
                платят с дыма и манси
                рыбой, соболем и зайцем –
                чем богаты на Руси.      
                И в азям верблюжьей шерсти
                он одет и в куяке,
                и сверкнул мечами перстень
                драгоценный на руке.
                Хан икру на ломтик мажет…
Стража вволакивает подданного хана, тот сообщает о приближении Ермака.
                Взгляд Кучума налит кровью,
                пнувши снедь, велит убрать
                и, стреляя гневно бровью,
                повелел князей призвать.
По берегам Иртыша тайбол; войско с одного крутого берега, пологого – другое. Бой у Чувашиевой горы – ах, каков!
Вздохнув, прячу рукопись «Сибирской истории» до лучших времён – будут ли. Кажется, за дверью моей комнаты кто-то затаился. Принимаюсь за сосиску и мятую картошку, её я называю рандеву на постном масле.


                4

    Прожорливый чёрт тут как тут, ударился обо что-то, скривил рожу и прямёхонько в комнату, даже хвост оборвал, остался болтаться на изгороди балкона.
- Рога не отлетели? – интересуюсь.
- не отлетели, - отвечает.
И впрямь рога у чёрта на месте.
- Жрать хочу, - жалуется бестия.
- Сосисок нетути, - вздыхаю, дела на Базе не клеятся, зарплату не дают.
- В котле им кипеть! – негодует чёрт.
- Мы тут с Сатаной… - хотел, было, я что-то сказать про Сатану.
- вы  т у т  с Сатаной, - чёрт прыснул. – Ты и про него чего только не нагородил. Заглядывает в кастрюльку:
- Не хило живёшь… Лепил «нетути» - едри тебя в кислород, водород, азот! – закончил любимой прибауткой, подцепил грязной лапищей сосиску поосанистей, с превеликим удовольствием принялся пожирать.


                5

    После метели вновь ударил мороз, чёрт, тот надел на себя рыжую из грубой шерсти куртку.
Как там собаки, размышляю, сидя за Рукописью, Цезарь хитрец, найдёт, где укрыться, а Дружок-пирожок погибнуть может, он же поэт.
На кухне кто-то загремел посудой, послышался кашель, походивший на клёкот индюка. Отправился поинтересоваться. Посреди кухни на грубо сколоченном когда-то и, не знавшим ни в кои веки ни о каком косметическом красителе, сосновом табурете сидел совершенно голый, скрывавшийся до поры, сосед - тот, что живёт рядом с входной дверью, - пьяный или прикидывался, пытался раскурить сигарету. Ленка в фиолетовом с подкрылками халате над раковиной мыла посуду и делала вид, ничего не замечает.
- Жалко мне т-тебя, - икнув, проговорил сосед, разглядывая меня, как недоразумение, словно это не он, а я, только что родившийся, предстал перед ним и Ленкой.
- Это почему ж? – изумляюсь.
- т-твоё мес…то воз-зле па-а-раши, - отвечает узкоплечий двухметровый и тощий сосед. – Ле-епишь, - сосед икнул в другой раз, - к-кто т-тебя из дурдома с такой пи-и-саниной… Не договорил, икнул ещё и ещё. И был он с продолговатым черепом, отчасти лысым, с узким лицом и серо-зелёными, как у чёрта, изнутри наглыми глазами и лет ему около сорока, как и чёрту, и был он, судя по нему, и слишком тощ, и довольно высок. Соседа назвал Ужом - с большой буквы, - на большого ужа он и походил.
 
 





               
                Глава пятнадцатая


                И ангел строгими очами
                на искусителя взглянул.
                И радостно взмахнув крылами
                В сиянье неба потонул.
                И проклял демон побеждённый
                Мечты безумные свои,
                И вновь остался он надменным
                Один, как прежде во вселенной,
                Без упованья и любви!
                М.Ю.Лермонтов


                1

    Перед алтарём толпились японцы, то и дело называя одигитрию «матюшкой». Кокетничая перед ними, одигитрия собралась было допустить их к раке с мощами Алексия Чудотворца, как налетела коршуницей игуменья, не поделившая когда-то врата алтаря с отцом Евлампием, отчитала: «Никакая она вам не матушка!» - и многозначимым видом отворила калитку.
Накладывая на себя крест за крестом, одигитрия скрылась за иконой богородицы. А я принялся размышлять, какое развитие примут наши отношения сообразно нашим помыслам и вожделениям – одигитрия бестия ещё та.
Дома, раскрыв Мильтона на первой попавшейся странице, натыкаюсь на стихи – они меня потрясли:
                Безоблачная радость, долгий мир,
                Под властью патриархов осенят
                Колена и роды, но верховод
                Восстанет некий, с гордою душой
                Честолюбивой; братский лад презрев
                И равенство прекрасное, он власть
                Над братьями преступно обретёт,
                Согласье и законность истребит,
                Природные, и, как ловец людей,
                Но не зверей, оружьем и обманом,
                Он всех, кто воспротивится ему,
                Как дичь, затравит, и ему дадут
                Прозвание великого ловца
                Пред Господом, чтоб Небу досадить
                Иль, домогаясь нагло у Небес
                Владычеством, по важности вторым,
                Почтить его, чьё имя родилось
                От возмущения, хотя других
                Он в возмущеньях будет обвинять.
                С толпой клевретов, честолюбьем с ним
                Объединённых иль к нему в ярмо
                Поддавшихся, чтоб вместе с главарём
                Тиранствовать, на Запад он уйдёт
                Из мест Эдемских и в конце концов
                Равнину сыщет, где из-под земли,
                Как будто из бездонных адских недр,
                Клокочущая, чёрная смола
                Наружу вырывается, кипя.
Это знак, не без ужаса подумал, но Боже, я не хочу оставаться безликим.  Оделся и для чего-то спустился во двор. От детской площадки в нарушение всех звёзд некий «горшок» второпях тащил на горбу бревно от троянского коня, видимо, для нужд собственной дачи, и пугливо озирался – время было ещё не совсем позднее. Как тут не вспомнить подобный эпизод из Гоголя, а не только высказывание с его дорогами и дураками. Но куда он и Екклезиаст запропастились? Глядя вслед чудику, хотелось сказать: «Товарищ, сколь живёшь ты на веку, будь собакой начеку!»
Мы едва не столкнулись, она испуганно отгородилась крестом, а недавно ещё присылала любовные «записки», видимо, и впрямь надеялась стать матушкой. В любви многое не от бога.
- Ну уж скажешь, - усмехнулся Сатана, восседавший в кресле капут-мортуум, переставшим быть золотым. – Так можно договориться, - поднял впечатляюще жёлто-красные зеницы к потолку.
- Я только что стоял в Храме, - завопил я. – Бред какой-то!
- Бред бывает только в голове людей, - усмехнулся Дьявол.
Нечистая сила зевнула:
- …ох-хо…а…ешь, - хотела что-то сказать.
- Возможно ли искупить грехи? – спрашиваю, скорее интересуюсь.
- Со мной их только множат. За это и награждаю Орденом Сатаны второй и даже первой степени. У тебя уже за-слу-уг!.. – Сатана причмокнул губищами, - Зачем отказываешься?.. Не убивал! Не предавал!..
- Архимандрит не тебе служит, случаем? – решил захватить врасплох нечистую бестию во плоти.
Сатана перестал зевать и не без издёвки продекламировал одну из моих полузабытых миниатюр:
                По характеру я не прост –
                и подобен орлу или галке.
                Не найдя меня в россыпях звёзд,
                поищите на мусорной свалке.
Добавил:
- Как там у вас: каждый несёт свой крест.
«Или бревно», - хотел было добавить я, но решил поменять тему. – Как тебе показался Белый Танец?
Тут Дьявол закашлялся, как поперхнулся слюной. Я принялся было стучать по его горбу, но он махнул разочарованно узкой кистью левой руки, отчего на безымянном пальце перстень сверкнул яркими изумрудно-бриллиантовыми мечами, напрасно де:
- Самый ни на есть прискверносущий! – изумил Сатана ответом, и тоже заговорил о другом, ещё более невероятном. – У журавлей, как и у лебедей, очаровательны желудки, если их ещё нафаршировать фасолью, луком и перцем.
- У Стерха нет желудка… И причём здесь желудок?!
Дьявол поморщился:
- С твоим стерхом случай особый.
- Что с Николя? – замираю в ожидании.
- Взращивает цветы зла, - Сатана прыснул идиотским смехом, утёр розовым платком с чёрными цветиками губищи, произнёс величественно, с сарказмом, - Xantium spinosum. Сущая чепуха всё. Можешь розы называть розами, а кто-то захочет называть их по-другому, суть их не изменится, - и добавил. – Я – сила, - кивнул на Мильтона и поморщился вновь.
- Покажи язык, - потребовал я.
- Ещё зачем? – насторожился Сатана.
- покажи, покажи! – повысил я тон.
Сатана высунул язык узкий и длиннющий, и был он цветом от хворей мыслимых и немыслимых серо-буро-малиновым. Читатель не забыл, что я учился в АГМИ, и мог бы разобраться в чреве высокого гостя – хотя, что разбираться: у него не сегодня-завтра может проявиться прободная язва.
- Никакой Ты не Сатана! - заявляю Сатане, отчего Сатана ещё более опешил. – Если Ты Сатана, перевоплотись.
- В кого?..
- В денди, который сейчас идёт по двору.
Передо мной сидел тот самый средних лет белокурый человек в изысканно модном серебристом костюме, в чёрной с белым галстуком рубашке и в белых штиблетах.
- Ты согласился ходить в горбатых?
- Согласился: Квазимоду тоже надо пожалеть.


                3
         
    По трескучему морозу ношу воду из благодатного источника в келейку. Но обронил ведро и оно загремело кованым обручем по камням. Оказалось, пока я спал, рогатая каналья шарилась по сусекам и опрокинула кастрюльку. Там, киваю чёрту на посуду:
                Рыбьи жаберки в томате
                На медвежием жиру,
                хрен с зайчатиной в ушате,
                утомлённые в пару,
                дикий гусь на медном блюде,
                кабарга на вертеле,
                мёд в серебряной посуде,
                рябчик, валенный в золе,
                в пузанах настой брусничный…
Чёрт уставился на меня, не понимая, чего мне про такое вздумалось, а после:
- А-а…а-а-а, чего-нибудь опять насочинял, - кивнул уже он скотской головой на Рукопись, листы которой разбросаны по столу и на полу.
Кто-то постучал в дверь моей комнаты. Чёрт заторопился на балкон – ради свежего воздуха его я часто держал незапертым.
За дверью стоял с тяжёлой сумкой мой брат Витька. Из-за его головы глазела другая – прямо-таки не брат, а Змей Горыныч. Витька поставил сумку или, как он её называл, торбочку, у порога. В полумраке коридора разглядел ещё одного гостя.
Брат прошёлся по комнате:
- Привет, Никит. Как ты тут?..
- Привет, - отозвался я. – Чего друга не приглашаешь?
Витька спохватился:
- Заходи, Володь, - повернулся ко мне. – Знакомьтесь… мой кум Владимир, из Винницы… А это, - обратился к товарищу, - мой брат Никита, я тебе про него говорил, книгу пишет. Едем с севера Тюменской области. Тебе отец ничего не писал? – на «нет» Витька почесал лысый затылок. – В Виннице работы нема. Трохи заработали. Но шо это за гроши.
- От кого мой адрес узнал? – интересуюсь.
- звонил на прежнюю хату.
Витька сбросил с себя куртку, извлёк из сумки шмат сала, чёрный хлеб, бутылку водки, пучок зелёного лука, отодвинул тяжёлой рукой Рукопись, положил всё на другой конец стола. – В дороге выпили немного, трусит… трэба похмелиться, - нашёл причину брат.
Кум также снял куртку и прикрыл ею свою сумку.
Отмечали встречу и знакомство за моим кухонным столом, сидя на стульях соседки и на «несказанном» табурете Ужа.
Первый тост за встречу. Подняли бокалы брат и его кум с водкой, а я с апельсиновым соком.
Неожиданно, как ворона, налетела Ленка: «Туда!.. к себе!.. домой!» -  завизжала она и замахала руками в сторону моей комнаты.
Брат и кум искренне изумились. Мы неспешно осушили бокалы, убрались восвояси.
Брат слегка захмелел, откинувшись на моём рабочем стуле. Кум Володя сидел в кресле Сатаны, не подозревая о том, на чём сидит - и тоже повело в сторону. Я сидел в кресле Конфуция, о котором ещё не успел ничего сказать. Сколотил его из обрезков дуба, ясеня и кипариса, принесённых с помойки. У него был выдвижной ящик из кипариса для рукописей; по бокам: с одного боку медный шангал с плошкой на выгнутом, как у лебедя шея, дубовом держателе, а с другого полочка из ясеня с медным складнем для бамбуковых палочек. У этого кресла также не было подлокотников, как у кресла Сатаны, и было оно, как полагалось, ниже императорского – в те далёкие времена для китайцев сравниться с императором было смерти подобно. И к чему, рассудил и Конфуций, сколачивать лестницу на Небеса, если звёзды и днём видны со дна колодца – в том и суть Конфуция.
- Отец машину не продал? – интересуюсь.
- Слышать не хочет, - брат отправил со сковороды  ломоть сала с залипшими на нём осколками яйца в рот, добавил. – Она ему вместо иконы… Зачем она ему, одному? - глядит на меня испытующе. – Нет, не подумай, я не крохобор какой-нибудь… просто так – к слову.
Гляжу на брата:   
- Как Максим и Юрка? – перевожу беседу с неприятного на приятное.
- Максим отслужил в армии, женился, работает дальнобойщиком. Он не написал тебе?.. Юрка учится на каменщика, хочет получить аттестат. В девятый класс его б за «тройки» никто не взял. Надька работает там же. Привет от них тебе огромный.
Неожиданно брат вспомнил о Брянском, тяжело вздохнул:
- Жаль хлопца?... Помянем!


                4
 
                Смерть - закономерная    нелепость, 
                если только она существует.   
                Автор
    Человечество может познать законы чисел, но никогда оно не узнает замысла Творца, а смерть пророку не снимет с глаз повязку и не помогут его очки.
Подтверждение тому:
                Зачем ревниво запретил Господь
                Познанье людям? Разве может быть
                Познанье  преступленьем?..
А мои сальто-мортале  всего лишь искушение.
Из пространства кошачья лапа протянула в этот раз необычный по виду цветок из трёх расщелкнувшихся игольчатых в виде створок коробочек бархатно-коричневого цвета – три сухих веточки слились в единый стволик. Его я закрепил на беломраморной подставке, неизвестно откуда взявшейся на моём столе. Назвал цветок «цветком Сатаны», находя в нём магическую силу. Голубовато-Ореховый Кот прошипел и расхохотался, и растворился, оставляя после себя в тёмном чертоге Бездны голубоватые и ореховые пузырьки. А вместе с ним и Огонь на Чёрных Головнях Петух и Рыжий Козёл. А я глядел в это место, где они только что были, и не верил, что со мной произошло и происходит.


                5

    Остервенело гремит посудой Ленка, давая понять, чтобы не вздумал ещё приютить гостей. В отсутствие полковника её периодически навещали  молодой невысокого роста блондин, вёрткий седеющий шотен и кавказец непонятного возраста. Алька равнодушно взирал на шашни матери, и сам не так давно приволок «тёлку» старше себя и выше на голову. После их ухода я обнаружил на полу ванной выпачканную простынь. Явившаяся с улицы Ленка, замерла на мгновение перед простынёй, как лиса перед остатками чьей-то трапезы, и, гремя каблуками, скрылась обратно за внешней дверью. Мне ничего не осталось, как с отвращением задвинуть ногой простынь под ванну.
И как сказал всё тот же японский поэт:
                Противится
                Желаниям моим
                О подлая лисица!
                Видно и мне предстоит
                Взойти на вершину Асама









                Глава шестнадцатая


                1

    Каждую ночь светит звезда КУКОРЕКУ. И мне в последнее время грезится в бирюзовых волнах один из жарких островов Принс-Эдуард, это, верно, оттого, что холод в эту зиму показался особенным. Мысль не покидает: Николя отыскал-таки k. Но почему он не забрал меня с собой?
Одигитрия не замечает, вид её говорит: «Ты желаешь, чтобы я обратила на тебя внимание? Какой же ты простофиля». - «А ты дура! – отвечаю ей. – Тебя бы я не взял на Остров Белоснежных Кораллов». Целую икону. Одигитрия пристально глядит глазами беркутицы: «Целуй, целуй - всё равно предам тебя анафеме!»
«А как же мой чёрт, которого ты не признала? А твои прелестные «записочки?»
Смешно наблюдать: каждый корчит из себя едва ли не святого.


                2

    Из разговора Ленки по телефону узнал: умер полковник. Догадывался ли он о шашнях своей супруги?..
Ленка подавала мне недвусмысленные знаки мартовской кошки - на дворе розовел он. Но каким образом мои соседи проникли в мою комнату, или они познались с чёртом: как-то по тому же телефону на кухне кому-то Ленка сказала: «Так… пишет разную чепуху». - «Пьё ку-ка-еку», - хихикнул Алька.
Иногда Альки не было дома по несколько суток. В одну из таких ночей из их комнаты выскочил в одном исподнем Уж. Это не сатанинство?!..
- Сатанинство!.. сатанинство!.. – истошно закричала за окном ворона, и я с ней согласился.


                3

    Следующей ночью я спрятался в коридоре между встроенными шкафами, но кем-то цепко был схвачен, кто-то потащил меня вглубь коридора. Объятый ужасом, я стал истерично вырываться. Оказалось, это Ленка пыталась затащить меня к себе, если сам не догадываюсь. Я влепил ей звонкую пощёчину, она обозвала меня придурком и психом, и с треском захлопнула передо мной дверь.
Утром она преспокойно пила чай на кухне и ни словом не обмолвилась о соей ночной затее. В свете солнечных лучей я обнаружил, левый глаз у неё, как и у Альки, глядел прямо на меня, правый – в сторону. «И она мечена Сатаной», - подумал.
Припомнилась Эмили Дикинсон. Представил себя европейцем, очутившимся в девственном  лесу среди его обитателей, которые отовсюду таращат глаза на мой цивилизованный костюм и шельмуют, дабы меня одурачить.


                4

                Не терплю я варварства корриды
                не с того, чтоб слаб был 
                или трушу:
                за своим порою мрачным видом
                я скрываю целостную душу.
                Автор
    Если бы я стал Председателем земного шара, я бы издал Указ под № 1: Отпустить всех зверей, птиц и рыб на волю, где бы и как их не содержали, и пускай себе живут, как им вздумается – они такие же граждане Земли.






                Глава семнадцатая


                1

    Чёрт перебирает листы черновика:
- Очень даже прав Екклезиаст: беда человеку жить одиноко. Я знаю одного чудика, - чёрт рассказал мне о некоем человеке Харлампии Листопадове, который был секретарём не то райкома Партии, не то Треста какого. - Да шут с ним, - махнул чёрт грязной лапищей. - А теперь он кормится с нашей помойки и охраняет её от бомжей и прочей фауны, вооружённый палкой с набалдашником из шестерни, которую носит на поясе. Одному так дал по хребту этой своей «булавой» и, как говорил твой пёс, в шесть секунд в Склифосовку отправили.
- случаем, ты не перепутал, не Сыропадиев его фамилия? - настораживаюсь.
- Не перепутал! Гм… звери вздыхают, как люди… Хм… допустим, - хмыкает бес.
- До-пустим! Как только ангелы допускают тебя в Елоховский храм, или они, как архимандрит, в сговоре с Сатаной?!..
Чёрт вывернул губищу из ливера - то ли собрался обидеться, то ли расхохотаться:
- Сам-то ты чего перестал появляться в храме, не пускают грехи? Она ждёт, - намекнул на одигитрию чёрт.
В ответ я пропел:
                Зачем, красавица? – Увы,
                Не знаю!.. Полон жизни новой,
                С моей преступной головы
                Я гордо снял венец терновый;
                Я всё былое бросил в прах:
                Мой рай, мой ад в твоих очах.
- Она тебе устроит и рай и ад!
- Я их уже видел.
- Кого? – удивился чёрт.
- Рай и ад.
- Хм… - чёрт поводил туда-сюда рогами, перевёл разговор на неожиданную тему.- Царя не пришлют, как Рюрика?.. Или, как новгородцы, сами избираться станем?
- Сами.
- Я так и подумал, - согласился чёрт. – Столь всего написать! – не перестаёт изумляться моему Черновику. – Вот тут твой синьор-помидор дело говорит: узаконь матерщину и она перейдёт в разряд просторечия… Или Кузьма. Это вам не мупси-пупси: самый натуральный вечный двигатель изобрёл.
Впервые посмотрел на чёрта с превеликим любопытством: он показался мне в этот раз даже симпатичным. Сколько ж, оказывается, в нечистой силе человеческих качеств! Его оправдание передо мной - слова Декарта «Cogito, ergo sum».


                2

    Последнее пристанище обездоленных – храм. Бормоча, прикладываюсь
к образам. Чёрт чихает и скрывается в клубах ладана.
Обнаруживаю его уже с другого боку, указует отмытой лапищей:
- Гляди, батюшка раскивался, как жеребец от нашествия оводов. Кадилом того гляди кому-нибудь в лоб закатит.
На балконе невпопад поют певчие. Дама-капельмейстер кого-то с наслаждением называет дураком: посадил ноту фа не на ту линейку, отчего всё обернулось несогласованной каденцией и превратилось окончательно в какофонию – в этот раз это слово, не в пример Мандельштаму, применяю по назначению.
- Импотенты, - кричит мой бес, обратясь к балкону, - в такую пору коты лучше поют!
На него не то шипят, не то шикают и чёрт умолкает.
Одигитрия хороша как никогда. У неё не только губы, но и щёки намалёваны, - а глядит как, ровно бестия. Как сказал Конфуций: «Я не встречал ещё того, кто любил бы добродетель так же сильно, как чувственные наслаждения». Тут вам не Цицерон, тут «Барашек съел розу, а барашка съел кто-то». Проглатываю слюну величиной с биллиардный шар. На меня обернулись. Как  там Дружок, Цезарь, наверное и они истосковались по еде. Представил себе Варфоломешу, сидящим на суку высокого тополя, откуда он взирает на мир кометами глаз, становясь зерцалом и средоточием Вселенной. Где-то теперь Грум Грым, столько в нём совершеннейших кодансов подстать дьявольскому замыслу и божьим намерениям. Чем всё закончится?..
Чёрта рядом нет, может быть, поджидает на паперти?
Одигитрия внимательно разглядывает меня: «Тем и закончится…» - загадочно пообещала глазами беркутицы.


                3

    - Вы искушаете монахинь, - сказал подошедший взлохмаченный большеголовый отрок - он обычно стоит у подсвечников напротив южных ворот алтаря, следит за свечами и открывает-закрывает калитку бронзовой изгороди за батюшками, - чем ошеломил меня.
«Шашни с одигитрией обнаружены, - расколола моё сознание мысль, как молния. Но кто подослал его?.. не тукан ли?»
Отроку я ничего не ответил, чем его озадачил. Он почесал затылок, обернулся в сторону плутовки и тем себя выдал.
«Ну и ну!» - огорчился я и отправился к выходу.
Чёрт на самом деле поджидал на паперти:
- Сегодня Ленка шарилась в твоей кастрюле… Как их полковник т о г о, у них жрать нечего стало.
Поняв, что я умышленно промолчал, чёрт тоже умолк, потащился вслед за мной.
В этот день особенно звонили колокола. Во дворе женский голос произнёс: «Как раззвонились: праздник, нынче какой?» Но никто ей не смог ответить.
Шла вторая неделя поста – ныне их обнаружилась прорва. В храме полно народа. Глаза одигитрии торжествуют безразличием – экая надобность играть в прятки? «Напрасно надежда мне счастье гадает – не верю, не верю! Мне снится соперник счастливый» - приходит на память Кукольник. Как там у Сенсанса: «Опасно пасти овечек».
Патриарх Алексий Второй в дорогом облачении походил на «Большой марани в лесу».
Оглушил одышлым басом окончательно одряхлевший дьякон владыки: «Ве-ли-ча-а-а-а-…ю…»
На чёрте серый костюм, то ли серая, то ли от грязи серая рубаха и в тех же рыжих башмаках.
Хихикнул, пхнул меня локтем в бок:
- Гляди, как батюшки перед владыкой стараются, - и… перекрестился, чем меня удивил.
Как тут не вспомнить «Молитву Дьявола».
Сразу на двух балконах запели хоры, в этот раз очень слаженно. Под куполом пролетали ангелы.
Тут бы венец всему, если бы не мой подход ко гробу Алексея Московского чудотворца. Как только я опустился на колени, надо мной распростёрлась тень одигитрии: «Будь проклят! Будь проклят! – возопила она. – За всё ответишь перед Богом!» У женщины одна правда – это она сама и одна ложь – её тайные мысли.
Последний акт, последняя сцена – занавес опустился.


                5

    Из зева ночи на меня глядит Горгона Тьмы.
Кажется, дрожит на ветру Маркиз: «Тебе что, - с мёртвых уст едва слетали слова Маленького Принца, - тебя всего лишь ужалила змея». Но ты вымерз, говорю ему, и я отнёс тебя на помойку - и весна давно на дворе. Залетала в комнату снежинка, прежде растаять, отразилась на паркете, как в зеркале, - а я припомнил осенние листья на журнальном столике.
Горгона присылает ко мне Ворона, он садится напротив окна.
Я читаю Кольриджа:
                Радостно Ворон взмахнул крылом
                И увидел Смерть на туче верхом
                И ей поспешил благодарность принесть:
                Тому, кто обижен, Сладостна месть!
Горячие слёзы увлажнили глаза Гостя:
- Это произошло со мной неподалёку от Серебристого пруда, - сказал мне Гость. – Я рад, при жизни не увидел гибели моих детей и подруги… Смерть благородно поступила со мной.
- Ты её муж? – изумился я, вспоминая гибель вороны и её невылупившихся детей. Но Ворон исчез. Разгорячённый расхаживаю по комнате, как отшельник, осиянный небесным светом, расхаживает в пустыне – нет акрид и мёда, зато в углу свалены в одну кучу остро наточенный топор, сапёрная лопата, алюминиевый котелок и ещё чёрт ногу сломит. Вздыхаю и выплавляю в тигле подсознания pro et contra фиалки своих умозрений. Для меня журавль в небе лучше синицы в руках.








                Глава восемнадцатая


                1
               
                Как хороши!
                Как свежи были розы!
                И.С.Тургенев
    Читаю из давно минувшего: «Я не знаю для чего тебе пишу, прошло столько лет…
Твои письма я не знаю куда девать, может быть, заберёшь их, напиши и я их тебе вышлю бандеролью все до единого. Ответь мне сразу. Я не верю, что был когда-то ты!!!» («Ты» подчёркнуто дважды). Как же быть розе с веткой миртовой и для чего пылали наши сердца?
Гигантские тополя замерли в ожидании чуда – раскинула тенёта моя з е л ё н а я. Чудес не бывает, говорю им.
С левого боку от моего стола и в полуцентре и над сатанинским креслом в направлении окна висит картина «Апофеоз любви», другое её название «Семья», о многом я хотел в ней сказать, для сопровождения при показе из музыкальных творений ей более подходит звучание ксилофона в «Китайском тамбурине» Фрица Крейслера. Дега желал, чтобы на его картины смотрели его глазами, я, напротив, какими Зрителя наделил Бог – и тогда разглядите во  мне великое. Существует и другое понимание искусства: то, что отображено на устах Царственного Младенца.
И я, пустынножительствующий среди людей, бросаю неведомо  к е м  поданное мне письмо в распахнутую дверь балкона.


                2

    В храме над хорами летают ангелы.
- Ми-и-и-и-и-и-р-р-р… все-е-е-е-м… - елейным голосом поёт знакомый архимандрит, поводя чёрными очами через стёкла в золотой оправе очков.
                Чёрный Ворон, грозный Ворон:
                Ка-арр, карр, карр!
                А из огненного взора
                жар, жар, жар.
Из прессы я узнал, что у этого батюшки кличка Клерк, говорят, тайно состоял на службе в КГБ. Мои предположения оправдались. Не оттого ли не принесла мне радости сегодняшняя служба в храме?
На базарчике, том самом - у метро «Электрозаводская», история повторялась и на этот раз не в виде фарса, пятеро милиционеров ногами и дубинками избивали мужика и бабу, торговавших картошкой. Баба брыкалась, запрокинув толстую задницу, отчего видны были розовые рейтузы, визжала веприцей и пыталась влезть головой в картонную коробку из под телевизора «Soni», служившей ей до того прилавком. Мужик сносил избиение стоически, разве ж только после каждого удара покрякивал как селезень. «O tempora, o mores, semper iden!» - в ужасе шептал я удаляясь. – «Struggle for life». Чем всё на этот раз закончится?
Дома за моим любимым столом сидел чёрт:
-Чего комнату не запираешь? – спрашивает, не поворачивая скотской башки.
- Чего её запирать, если её отпирают.
-Алькина работа. Я тебе говорил, Ленка у тебя шарится.
- Я и до тебя об этом знал.
- Откуда?
- от верблюда.
- Гулять пойдём? – предложил черт.
По тюремному заскрипела дверь Ужа. Чёрт чего-то испугался, поспешил на балкон. Поведение чёрта меня озадачило: родилось и на этот счёт подозрение.


                3

                Я между Дьяволом и Богом
                разорван весь.
                Эллис
    И уже для другой картины мне понадобился подрамник, и я с риском для жизни отправился на поиски подходящих деревяшек на помойку, которая находилась в знакомом дворе дома №3/1, корп. 6 по Семёновской Набережной и куда не советовал появляться даже чёрт – с неё я принёс, как некий горшок, деревяшки для кресла Конфуция.
Там-то и обнаружил своего чёрта:
- Ты чего, - спрашиваю, - тут делаешь?
- Чего делаю? – отвечает бес, не выводя себя из положения буквы П. - А то и делаю - чего делаю!
Неожиданно раздался глас рыкающего льва, обнаружившего в своей пустыне незваных гостей. Им оказался Харлампий Листопадов, обросший смоляной бородой, в рубище, в ручище, покрытой шерстью, держал суковатую палку с набалдашником из ржавой шестерни – ни дать ни взять разбойник Наварра. Одним ударом наварра собирался размозжить голову моему чёрту - только чёрт оказался куда сноровистей. Тут я у наварры разглядел ещё  нацеленный в меня медный мушкетон, и тут же он из него неожиданно пальнул в меня так, что дымом окутало нас. «Откуда он у него?!» - заорал обезумевший от такого поворота событий чёрт.
Не помню, как я оказался у школы № 414, забор вокруг неё к тому времени оказался из металлических прутьев, но я и этого не хотел замечать, перемахнув через него одним махом. Рядом оказался и мой чёрт, в лапище он держал, показалось, булыжник.
- Что э т о? – спрашиваю на всякий случай.
- Карбонат, - ответил, задохнувшийся от быстрого бега, бес и добавил. – Это тот самый Харлампий, о котором я тебя предупреждал. Едва холера не пришиб. Надо было быть умней, чем кажемся… Едва не пришиб - в кислород, водород, азот, его мать.
Теперь мне понятно, почему у моего чёрта вечно грязные лапы.
Декорация меняется: поднимается до кровавого пурпура Занавес.
На Авансцене огромное болото. Появляется Водяной и обращается к Зрителям:
- Кто бросил камень в Моё болото, поднимитесь!
Никто из Зрителей с кресел не встал. Тогда поднимаюсь я, Автор Каприччо.
- Вот видите, - ликует нечистая, - ему нечего бояться, потому, как он познал и Бога и Сатану. Воздадим ему хвалу.
Раздаются аплодисменты и свист – на то они и Зрители.


                4

    Я вновь там, где когда-то трудился Костя Брянский; теперь это гастроном, помещение поделено стенкой – другая половина превратилась в магазин по продаже автозапчастей.
Ба-а! навстречу вышел Ерофей, как вовсе и не погибал:
- Какой ты стал! как твой папаша, - говорю ему, - в пуд, не меньше!
- Ты о чём? – стрекочет и пушит хвост новоиспечённый зеленоглазый Ерошка, потираясь о мою ногу.
- Тебя ещё не было на свете, когда я с твоим папашей улетал к самым звёздам.
- И чего там? – совсем как Алтуфьева-старшая, полюбопытствовал сын тарагая с усами Петра Великого.
Возле нас уже толпились зеваки, бурно реагируя на наши странные фонетические изыски.
- Это ещё что за такое? – раздалось за спиной.
В элегантном сером костюме, кремовой рубахе с голубым галстуком и бейджиком на лацкане передо мной предстал:
                Листопадов
                Харлампий Оганесович
                А Д М И Н И С Т Р А Т О Р
На заросшем чёрными волосьями среднем пальце правой руки красовался внушительного размера перстень из золота и кроваво-чёрного камня.
Харлампий меня не признал. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день – чудес, действительно, не бывает.








                Глава девятнадцатая


                1

    Горят из глубин звёзды. В зеленях тополя серебрится Варфоломей. «Человеку не должно быть одному», - говорю ему. Ворон хлопает могучими крыльями, из его глаз сыпятся золотые искры, отвечает: «Ne - ver-r – mo-re!»
Разглядываю окно Коры - оно темно. «Я не влюблён ведь, это верно, Я не здоров», - приходят на память строки из Кузмина. – Где теперь она? Увёз её Махмуд - меня не спросил, - усмехнулся, - на Остров Белоснежных Кораллов».
Дружок в ожидании свистит, как паровозик. Бим подскуливает брату, путается у меня в ногах.
Мысли мои перемешиваются:
                Болезнь ушла. И на моих висках
                печальная осталась седина.
Между складами № 2 и № 3 повстречали Полкана и Цезаря.
Все вместе вернулись в сторожку; не спится:
                Лежу в постели. На луну гляжу
                Сквозь шёлковую сетку на окне.
Тревожит душу Масаока Сики.


                2

    «Когда бричка была уже далеко на конце деревни, - в который раз перечитываю Гоголя, - Чичиков подозвал к себе первого мужика, который поднявши где-то на дороге толстое бревно, тащил его на плече, подобно неутомимому муравью к себе в избу». Я припомнил мужика с бревном от «троянского коня». Но уж слишком разнились эти два имярека.
За дверью скрипнуло. Конечно же, за ней прячется Ленка: с кем это я разговариваю – смешно, вериги-то блаженного с меня сняты моим Покровителем.
Пропел:
                Какой восторженный испуг!
                Ведь я опять на свет родился,
                Опять я к жизни возвратился,
                Преодолев глухой недуг!
Не так давно она оставила прядь своих волос на моём кухонном столе. Я отправил её  в её кастрюлю. Вскоре обнаружил рукав своей рубашки распущенным и понял: играть в игры бабуинов – уподобиться этим милым зверушкам. За дверью вновь скрипнул старый паркет: ну, конечно же, Ленка – кто может быть кроме неё.


                3

                Si tacuisses, philosophus
                mansisses*
                (Латинская пословица)
    От молчания я бы сошёл с ума. Разговаривать же я мог с кем угодно - этому меня научил Николя.
Наконец я написал картину про страсть к апельсинам. Творение так и назвал «Sextett с синими птицами и страстью к апельсинам», но на ней не оказалось места для старухи и старой утки, зато во всём великолепии разыгралось моё воображение в символике эротического сюжета. Начал писать картину «Игра ангела с попугаем» - для неё-то и подыскивал дерево для подрамника, когда едва не пристрелил меня из своего мушкетона Харлампий.
В тигле подсознания продолжаю выплавлять фиалки. Я выплавляю их от звука к звуку, от слова к слову, от образа к образу. Небо шепчет мне: «О муза вещая! По грядам облаков». И дьявольски настроенная скрипка. Звучит "Элегия" Моснэ.

* Если бы ты молчал, ты сошёл бы за философа.

И Ду Фу:
                Я слышу –
                Музыка звучит опять.
Сижу на балконе в кресле Конфуция, разглядываю звёзды в воронёный бинокль. Не от них ли набрался мудрости Цзо Фэнь: «Скромным в желаниях – и слава и честь, Алчным – навеки и стыд и позор!»
И всё же я весь нацелен на завершение картины – на ней я покажу фрагмент гибели нашей цивилизации, которую предсказали мудрецы прошедших веков.    


                4

                И в моей амфоре чудом сохранилось
                драгоценное вино.
                Автор
    Его уже лакает чёрт, переломился сутунком, выгоревшим за время летнего зноя, один рог повёрнут едва ли не назад. Черти удивительный народ даже потому, что их поступки непредсказуемы.
- Чего ты написал опять? Недаром Ленка говорит, что ты псих.
Включаю приёмник магнитофона:
- Кто поёт?
- Мужик поёт, - отвечает чёрт, под левым глазом у чертяки отменный синячище.
- Ты и есть псих… Это Ша-ля-пин!
Чёрт как не слышит:
- Куда вы намеревались улететь? Земля везде круглая, - хохочет по-хамски - я бы даже употребил слово «гыгочет»; хам до тех пор хам, пока не дашь ему в морду, и тогда он перестаёт быть хамом.
Чёрт засовывает лапищу под кресло Сатаны и что-то извлекает. Этим «что-то» оказался красный пакет для продуктов, а в нём ещё что-то.
- Не поверишь, - гыгочет чёрт, - Харлампий отвалил. Во!.. – показывает, - телячью ногу и ананас – всё наисвежайшее. – Он, знаешь...
- Знаю!.. Администратор. В сером костюме ходит и при галстуке.
- Откуда знаешь?
- от верблюда!
- Изобразим, - неожиданно предложил чёрт, - телячью ногу по-бретоновски?.. с кетчупом.
- Ты знал Брянского?
- Как самого себя. Ох, и попили ж с ним! – то ли врёт чёрт, то ли говорит правду - Брянский, действительно, много пил.
- Черти разве пьют?..
- … ещё как! А сосед твой в старлеях ходит. Ленку любит… Не поверишь, Академию МВД закончил и дурак дураком. Твою рубаху он распустил; она тут вот на этом стуле висела, - похлопал грязной лапищей мой единственный дерматиновый стул, на котором сидел. – Я всё с балкона видел. Ключ от твоей комнаты Алька переснял на рынке… Ну да как на счёт телятины?..
- Не сейчас, - отмахнулся от назойливого чёрта, – ошеломил ты меня… Хотя я и без тебя догадывался.
Чёрт хмыкнул:
- Догадывался, чего?..
- Того!.. к примеру, цветок сатаны – не цветок вовсе, а ветка каштана, - кивнул я на цветок, стоящий на столе на беломраморной подставке.
- Верно помыслил, - изумлённо рассмеялся чёрт.


                5

    Дружок подпрыгивает от нетерпения:
- Во-он летит, это  к т о ?
Летела сорока, в лучах заката казалась чем-то необычным.
- Это летит к нам Маленький принц, мальчик, не пожелавший стать взрослым, - отвечаю ему таинственно.
- И мы принцы? – в прыжке Дружок лизнул меня в нос и показал ослепительный жемчуг зубов.
- и мы.
- И Бим?
- и Бим.
- И Цезарь?
- и Полкан, и Цезарь.
- У него позади палка, - забеспокоился пёсик, хвост у сороки показался ему ни чем иным как палкой.
- Это у него не палка, а шпага. У принцев всегда бывают шпаги, - успокаиваю пёсика.
- Он живёт на небе?
- Да, - отвечаю, - у него там, как наш, еловый домик.
- И двор?
- И двор большой-большой – весь в звёздах.
- И собака есть?
- Собаки у него нет.
Дружок вздыхает - собаки вздыхают как люди:
-Я бы охранял его весь в звёздах двор, - прошептал он. 
Сорока повернула в сторону. Дружок изумился, куда это она.
Объясняю ему:
- В своём домике Принц забыл шляпу - принцы без шляпы и шпаги не принцы.
- А где моя шляпа и шпага? – спрашивает Дружок.
- Вот твоя шляпа, - глажу ему уши.
- А шпага?
 - и твоя шпага, - едва поймал и погладил его дрожащий от нетерпения чёрно-серебристый, пушистый хвост.
Пёсик остался доволен моим ответом:
- Маленький принц прилетит к нам, он настоящий друг?
- Обязательно прилетит, он настоящий друг, - улыбаюсь и целую моего пушкина  в лоб, - как и ты, - говорю ему.
День был воскресным, где-то звонили колокола.
Скоро, скоро я окажусь на берегу безымянной речушки. «Как же, - гомерическим хохотом потрясает Сатана. – С к а з а н о: «Подумал – содеял».


                6


                Со временем животное станет
                человеком, будет иметь свободу
                выбора и будет делать ошибки и
                учиться на них, как мы сейчас.
                М. Гендель
                Буря мглою небо кроет,
                Вихри снежные крутя…
                То как зверь она завоет,
                То заплачет как дитя.
Напеваю Дружку под шелест метели, укрывшись с ним за дверью сторожки, как в детстве пели с Витькой. Пёсику жарко, горячим языком лижет мою руку. Неожиданно завыл мягким баритоном и залаял на невидимого зверя, скрывающегося, как ему казалось, за подслеповатым окошком.
Погиб Дружок через сутки под колёсами «шевроле» нового руководителя ОЦУН, умирать полз к сторожке. За несколько метров от неё остался лежать, припорошенный снегом.
Он  т а м, гляжу в небо и навзрыд плачу - он стережёт маленькую планетку, где нашёл себе убежище Николя.
Приснился как-то: бежит по ночному небу, оставляя за собой следы-звёзды, и лает: что же я не бегу ему навстречу – одному ему не добежать до меня. Вместо него неожиданно появляется Танго и с остервенением бросается на меня. Просыпаюсь в холодном поту.
С ОЦУН я уволился и устроился в издательство «Молодая гвардия», где опять же мне подыскали место охранника. 








                Глава двадцатая


                1

    Моя жизнь напоминала мне опус для одной руки. Мне не нашлось другого места ни в одной из друкарен, где бы я мог заняться изданием собственных сочинений, а предлагали шесток какого-нибудь а. фет-са. На моём столе лежала в беспорядке Рукопись, которой до сих пор не дал окончательного названия. К тому времени умер отец. Умер в тот же месяц, день и час, что и мать – так же мела метель. Стоял у гроба отца. Как из тумана, голос брата: «Отец подписал всё на меня, ты оформи у нотариуса «отказ» - иначе целая волокита продать будет. Твою долю тебе потом отдам», - глаза у брата обманчивы. За окном присела в сугроб белая голубка, оставив после себя геометрически точную воронку. Люди бросились к окнам. «Это Рая за Иваном Максимовичем прилетела – её душа!» - воскликнула старая женщина. 
Всё смешалось и в нашей коммуналке. Ленка перебралась в квартиру полковника, из-за неё ей пришлось судиться с ЖЭКом. Комнату оставила за Алькой. Алька женился на уродливой толстухе, взяв её из калужских девственных лесов. Она родила ему мальчика. У мальчика, как у Альки, один глаз косил. Малыш подрос и стал преследовать меня, посчитав за родственника. Ему всегда хотелось есть. Однажды в разгар зимы я угостил его свежим огурцом, это ему понравилось, и он, завидев меня, всякий раз, шлёпал босыми ногами за мной и кричал: «Дя-а… гурчик гурчик», - вытянутая ручонка то и дело сжимала и разжимала пальчики. Так и приклеилась к нему от меня кличка «гурчик». Бог с ним, гурчик так гурчик – ешь огурчик; только научил его Алька подглядывать в мою комнату без причин на то. Тут уж закон Менделя налицо: к огольцу оголец – вышел молодец.
Сам я ходил в элегантном халате и красивых шлёпанцах, давая соседям понять, что рядом с ними живёт в будущем знаменитый писатель. Как вновь повстречал на кухне Ужа совершенно голым, он развешивал на бельевой верёвке китель с погонами старшего лейтенанта милиции – не соврал чёрт. Я лишь воскликнул: «Quousgue tandem!» И услышал как вздох Небес голос Исчезающего: «На Земле не так всё плохо, если бы не омерзительные существа, которых становится всё больше».


                2

    Я в шкуре неведомого зверя, хочу вырваться из неё и не могу. Это же Гендель, подумал я, проснувшись в холодном липком поту. К тому ж ещё на балконе маячил мой чёрт – и от такого свихнёшься. Вошёл и уселся на кучу посуды и инструмента. Не будучи ещё монахом, я принял первую исповедь и от кого, от самого чёрта, но был поражён услышанному. Он вкратце рассказал мне историю своей жизни. Что он вовсе не чёрт, за кого его принимаю, что он коренной москвич и зовут его Геннадием, фамилия его Монеткин. Всю сознательную жизнь он проработал слесарем на заводе «Серп и молот», пока «Серп и молот» не угодил под асфальтовый каток Перестройки. Живёт он надо мной в такой же коммунальной квартире и в точно такой же, как моя, комнате, что позволило ему со своего балкона спускаться на мой по верёвке.
И жена у него есть. Работала на том же «Серп и молот» кладовщицей в том же цехе, где ходил в Ударниках коммунистического труда в прошлом её муж Геннадий. Основной недостаток его жены Виктории - когда выпьет, норовит угодить мужу в глаз.
«Аг-га-а, - подумал я, - и ты, оказывается, наш брат, христосик!» Вот откуда появился однажды фингал у Геннадия.
- Ты настоящий лорд Граффуманос, - сказал, заканчивая свою исповедь, мой теперь уже не чёрт, - но моей Виктоше в подмётки не годишься в разгадывании кроссвордов. Как-нибудь я вас сведу.
Эврика! Воскликнул я. так долго искавший название своему Роману. Зачеркнул на титульном листе прежнее название и выше написал «Lord Graffumanos». Получился Роман в двух томах с названиями «Москва по лимиту» и «В тенётах звезды». А лучше было бы дать название ему «Рукопись из подворотни», - горько усмехнулся, припоминая всё и вся, что со мной произошло. 


                3

    - Ты тут пишешь, Ленка встречается с нечистой силой – кто ж с ней не встречается? Ты вон с самим сатаной… впрочем… Чехова читал?.. Один мужик у него с чёрным монахом якшался, - проявил нешуточную начитанность Геннадий. – А твоя одигитрия? Оттого и молится усердно, чтоб в другой раз в бесовские сети не угодить… Ленка в вашей квартире шабаш организовала, называет его «советом». Советуются, как тебя из квартиры выжить, - хихикнул он. – Она ж твою комнату для Альки метила… ждала, когда ему исполнится восемнадцать лет. Мне предлагала вступить в «совет».
- А ты?..
- У меня что, крыша поехала? – Геннадий кивнул в сторону комнаты Ужа. – Мент на них работает. 
 Подозрения оправдались: не просто так при скрежете двери Ужа мой недавний чёрт некогда устремился к балкону, за что-то он его опасался.
- Альку звали во дворе жабой… Ты им оказался не по зубам… Игнорабимос!.. У них тут всё круто заверчено: всё друг дружку докладывают, что увидели или услышали… Поначалу докладывали обо всём Тетерину, бывшему участковому.
- Ты знал Тетерина?..
- Как самого себя.
И вдруг:
- Чем пахнет говно?
Я растерялся что ответить.
- Говном! – от моей растерянности Монеткин разразился хохотом. - Оттого и спускался к тебе по верёвке, чтобы с вашим ментом не всречаться. Он меня собирался посадить, да Тетерин не дал, он ему напомнил про какой-то случай – и тот ко мне подобрел. Хотя оба они работали в разных управах. 
Впервые проводив своего «чёрта» как дорогого гостя, до входной двери, и, вернувшись в комнату, обнаружил на столе розу неописуемой красоты и величия, напоминавшую ту далёкую - у калитки. Кто мог положить мне  изумительную Xantium spinosum, могу только догадываться.
Мгновенно, как со мной всегда бывает, родился экспромт:
                эЛь
                Я обнаружил розу на столе, -
                но чья ты прихоть, ада или рая –
                без запаха духов, следов помады,
                без слёз на месте утренней росы.

                Как в зеркале, сердечные весы
                склонились к букве эЛь, но буквой Ле –
                их горечью считать или усладой?
                А в память только роза на стекле -
                как розовая эЛь всё той же Ле.

                Но, кажется, на лепестке помада.
Небо надо мной разверзлось, появилась морда Голубовато-Орехового Кота. Кот прошипел с таким свистом, будто разорвался шланг у компрессора: «П-р-ро-шшшу, Лoрд, из-зз-ви-нить… Нет-нет!.. Ссса-тана готов наградить тебя высшей наградой Англии - Кавалером Ордена Подвя-ззз-ки, как только Бал со-ссс-тоит-сссся в Лондоне!..» - «Почему в Лондоне и почему не Орденом Сатаны?» - недоумеваю. «Потому что т-ты Лорд!» -Кот с диким хохотом исчез, с ним исчезли Рыжий Козёл и Огонь на Чёрных Головнях Петух.


                4

                - Где лебеди? – А лебеди ушли.
                - А вороны? – А вороны – остались
                - Куда ушли? – Куда и журавли.
                - Зачем ушли? – Чтоб крылья не-до
                стались.
                М. Цветаев
    Последнее время меня преследовали мысли о Николя. Его гордый вид, смех, Ignorabimos с кружочком, что это – не знакомы ли они с Агафангелом прежде? «Что же ты не летишь к нашей звезде? Это ничего, что она дальше других… Лети!» - «Не могу, - отвечаю. – Если ты как-то связан с Агафангелом, то ты должен знать – почему».
И всё же на той самой помойке, которую до недавнего охранял Харлампий Листопадов, я обнаружил чугунную ванну. В куче хлама отыскал доску, положил её поперёк на края ванны и на всякий случай заглянул под днище, нет ли под ним перпетуума, чудом. И едва не потерял рассудок: под днищем обнаружил нечто подобное. Но им оказалась смятая клетка для попугая.
- Радик, глянь, - раздалось неподалёку, - мужик к Ассоль плыть собирается! Надо ему помочь поднять алые паруса.
Ко мне подошли двое подвыпивших молодых людей.
- Я улететь хочу, - ответил им я.
- Уле-теть?! – изумился белобрысый в белой куртке.
- Улететь! – отвечаю уже с вызовом.
- И с этим мы тебе поможем, - теперь уже вполне, я бы сказал, уважительным тоном заговорил брюнет, одетый в красную куртку. – Дима, ты в аэронавтике рубишь, кажется?
- Кажется, да! – ответил белобрысый.
- Вы учитесь в Бауманке?! – встрепенулся я.
- А что? – насторожился Радик.
- Коввадиас - имя такое вам не знакомо? – напрягся я, ожидая получить хотя бы какие-то сведения о Николя.
- Он что, преподаёт? – насторожился и Дима.
- Да, - отвечаю, - т а м, - указую в сторону @Z.
- Я-а-сно! – с опаской глядит на меня Дима и торопит приятеля.
Молодые люди ушли. Я тоже заторопился. По дороге домой размазывал, подстать Кузьме, слёзы кулаком – нет ничего тяжелее, остаться одному.
Издалека увидел слегка припорошенный снегом, залитый электрическим светом фонаря, который я иногда забывал выключать, свой балкон и конец верёвки над ним.
Горит моя а л к а ю щ а я Ignorabimos, раскинув тенёта. Над в с е м Незнакомка не с леденящим лицом, а с ликом Богородицы в нимбе – как на найденной иконке из моего детства. 


                Эпилог
    Это была явь или сон по Кальдерону или снятие желания по Фрейду: меня ужалила не змея, а моя з в е з д а звала за собой. Я ощутил, что отрываюсь от  земли и лечу к далёкой крохотной планете, где Николя воспитывает изумительные розы и где я, как и он, стану Гражданином Мира, – пролетая над океаном, я бросил в его пучину бутыль с рукописью «Lord Graffumanos» в надежде на более удачный с л у ч а й: с какого-нибудь корабля или берега выловят её. И увидел, как на Семёновской Набережной на моём вернисаже мои картины тайком снимают с деревьев и уносят вместо брёвен случайные прохожие. Что ж, берите, я бы их вам и без того раздал и не нужно быть собакой начеку.   

                Конец               
               
                г. Москва
                1 мая 1990 г. – 21 мая 2011 г.