«Странник Лука на вопрос Васьки Пепла, есть ли Бог, отвечал так: «Коли веришь, - есть, не веришь, - нет… Во что веришь, то и есть…». Во что веришь, то и есть… Просто, да верно ли? Любовь есть, пока в нее веришь; жизнь есть, пока веришь; бессмертие есть, пока веришь; а вот смерть, хоть тресни ты в кровь лбом об пол в божьем храме, настанет, так хоть верь, хоть не верь. И гнить тебе в земле; и бессмертие твое прорастет вечной жизнью лишь в терпкой полыни да скорбной березе над твоей провалившейся могилой; а любовь твоя, в какую безоглядно верил, пока жил, через год, если не раньше, замуж выйдет (если еще и не при жизни), и зарастет тропинка к твоей могилке, а с нею и вся память о тебе. Одна радость, что ты уж ничего этого не увидишь, ибо вера твоя истекает вместе с талой водой по весне в землю вместе с твоей кончиной».
Лука, страшно скрипя ржавыми пружинами железной кровати, какие ставили раньше в сельских больницах, следственных изоляторах, да пионерлагерях, перевернулся на другой бок в надежде, что с другого того боку придут и другие мысли, а с ними, может, и так давно оставивший его сон. Поначалу он не мог спать из-за клопов. В первую же ночь, когда переселился он в эту квартиру, местные «вампиры» набросились на него со всею дракуловой своей страстью. Еще не понимая, в чем дело, включив свет, Лука увидел страшное зрелище: по стенам, по полу, по потолку, изо всех щелей и углов двигались к нему полчища маленьких черных точек. Схватив газету, и свернув ее на манер мухобойки, начал он шлепать направо и налево, словно Илья Муромец печенегов под Киевом, да только клоп – не комар, его и ботинком то не раздавишь, вплющится, сровняется с полом или стеной, а пройдет опасность – лапки в стороны, и пополз дальше на кровавый свой пир. Вот уж кто действительно вечен на земле. Уставши бороться с напастью, Лука капитулировал, отдав себя на съедение, и, как выяснилось позже, поступил единственно верно. Напившись кровью вдоволь, басурмане отступили и более уже не тревожили нового хозяина. По свежим бордовым пятнам на простыне и подушке можно было понять, что один-другой еще посещали его по ночам, но армии уже не было. После того, что случилось с Лукой в последние месяцы, все это были такие мелочи… А случилось с ним самое гнусное, что можно только придумать на земле…, - развод. Мало что развод с по-прежнему горячо любимым им человеком, - еще и с невыносимым скандалом, сопровождаемым грязным дележом имущества и детей, точнее – прямым грабежом с угрозами да шантажом.
Лука родился в обеспеченной семье порядочных родителей, единственным недостатком которых, пожалуй, было решение об этом странном имени, что дали они своему первенцу и, как вышло, последышу. Будучи гражданами православными, очень долго неспособными родить, они уже с самого начала поздней, и, как они искренне полагали, богом данной беременности, порешили, что если выйдет девочка, то Мария, а ежели мальчик, то непременно один из евангелистов (обсуждалось и имя Иисус, но это было бы, согласитесь, совсем уж чересчур). Родился мальчик, и вместо вполне приемлемых в современном обиходе Матвея, Марка и Ивана, выбор их пал зачем-то на Луку. В школе учение Христово не было в почете у школяров, зато ходила по рукам от руки переписываемая поэма какого-то псевдо-Баркова «Лука Мудищев». Ох и много зубов пришлось Луке повыбивать своим однокашникам, прежде чем обидная эта кличка отстала от него. Сие трудно было сбить с языка еще и потому, что фамилия-то Луки была Татищев, настолько созвучная, что даже один учитель, кажется, истории, а, может, и литературы, вызывая его к доске, не нарочно, произнес его имя эдак обидно и, кабы не врожденное воспитание Луки, тоже мог бы получить по зубам. Далее была ранняя любовь и ранний брак; через год уже – двойняшки и, лет пять потом – идиллия и виды на достаточную, радужную жизнь, уютную старость и умиротворяющую, в тепле и покое смерть (таким, в большинстве своем, и видит человек человечье счастье). Родители его купили молодым четырехкомнатный, с видом с девятого этажа на лес, кооператив. Тут случилась перестройка, и у Луки появился свой бизнес, не бог весть, но о деньгах не думали особо, даже наняли няню-служанку, с которой, собственно, все и началось. Няня эта, как водится, начала было подкатывать к Луке, но тот быстро дал понять, что ничего сверх служебных ее обязанностей от нее не требуется и та, да простит ее всевышний, переключилась на… супругу. М-да… Психоаналитики рассказывают, что гомосексуальность заложена в каждом, и, при известном стечении обстоятельств, неизбежно проявляется как в мужчинах, так и в женщинах. Жена не работала, и девочки долгое время проводили вместе, имея общий интерес, общую заботу о двойняшках. Однажды, случайно обнаружив супругу и няню в одной постели и в, так сказать, действии, Лука, понятно, совершенно не мог поверить глазам, но, будучи человеком рассудительным, решил, что, может, это эксперимент? следствие скуки? или он недостаточно внимателен был к жене? но… все было гораздо хуже. Не застань он их - вполне могло быть, такое бы и длилось какое-то время, а после бы и растворилось без осадка и воспоминания, но так не случилось. Супруга, явно находясь теперь в прямом подчинении своей служанки, обратив, как это всегда и водится, стыд в хамство, начала устраивать скандалы до истерик по всякому пустяковому поводу, а, спустя пару месяцев, и вовсе потребовала развода. Но в том бы полбеды… Самая гнусность была еще впереди, когда няня написала заявление в милицию о том, что, мол де, он, Лука, ее изнасиловал и тому, якобы, была случайной свидетельницей его собственная супруга (есть женщины в русских селеньях…). Подружки пообещали не давать делу хода лишь на том условии, что он при разводе не будет иметь претензий на детей и имущество. Взамен же (может, осталась в них таки капля совести, но, скорее, просто не желая иметь потом дело с отчаявшимся умалишенным), купили они ему однокомнатную халупу в какой-то трущобе на окраине города, где мы с вами и застали несчастного за бессонницей и рассуждениями о творчестве Горького, зыбкой вере и неизбежной кончине.
Опять ужасно застонав пружинами кровати, Лука, совсем отчаявшись уснуть, наконец поднялся и прошел на кухню. Там он, не включая света, открыл кран с холодной водой (горячей воды, газовой колонки, здесь не было, точнее, была, но когда-то распаялась и не работала) и долго и жадно пил. Напившись, он подошел к окну и выглянул в пустынный двор. Лето клонилось к сентябрю. Полная луна лениво освещала пожухлые акации перед окнами его первого этажа, с ветки сухого клена свисала с зимы уцелевшая кормушка для птиц, сделанная из пакета молока… Тихо, скучно, тоскливо… От дома напротив, откуда, как правило, ежедневно доносились матерщина и визги семейных ссор, вдруг раздались удары редких в теперешнем быту часов с боем. Лука насчитал двенадцать. «Полночь, - вздохнул Лука. – Время нечисти. Уж лучше какая-никакая нечисть, чем это склизкое одиночество».
- Почему это какая-никакая? – раздался за его спиной скрипучий старческий, но с какой-то детской интонацией обиженный голос. – И почему это еще нечисть?
Лука вздрогнул и резко обернулся. На кухонном столе, положив ногу на ногу, в полосатом ночном колпаке, какие носили в позапрошлом веке провинциальные помещики, грязном, видавшем виды стеганом халате с заплатами на локтях, шлепанцах на босу ногу и с костяной трубкой в зубах, сидело нечто. Это был вроде старичок, видом лет в сто, но ростом не больше средней кошки. Старичок вынул трубку и улыбнулся презрительно-снисходительной улыбкой, обнаружив за нею желтые полусгнившие зубы.
- После того, что твоя благоверная с тобой сотворила, полагаю, никакой нечистью, как ты тут меня незаслуженно и даже обидно обозвал, тебя уже не удивить? Так что же ты побледнел, как черта увидал? Черти, брат, в преисподней живут. Им сюда путь заказан.
- А…, к-к-кто т-ты?.., - с трудом возвращался к Луке дар речи? Он поискал дрожащими руками куда сесть и, наткнувшись на подоконник, полуприсел на него.
- Догадайся с трех раз, - скрипнул старичок, переложил ноги и пыхнул дымком своей трубки.
По кухне натурально разнесся запах табачного дыма, что должно было убедить Луку, что это не сон, но поверить в такое, согласитесь, трудно.
- Домовой? – испуганно прошептал Лука.
- Ай, молодца! С первого разу дотумкал, - искренне обрадовался старичок. Он соскочил со стола на табурет, и, картинно поклонившись, представился, - Евсевий Тосканский, к вашим услугам. Можно и просто, дед Евсей.
- А почему Тосканский? – зачем-то спросил Лука, хотя, это был явно не главный вопрос, что интересовал его сейчас.
- Ну, - несколько смутился дед Евсей, - Евсевий - как-то неполно. Вот ты ведь не просто Лука, а Лука Спиридоныч Татищев. Звучно, благородно. Вот я себе и выдумал. Папа-то мой нареченный, Люцифер то есть, как низверг его Создатель в преисподнюю, так он нас, верных слуг своих, за собой и поволок, хоть мы его там разногласий с Вседержителем вовсе и не разделяли. Мы, домовые, совсем даже и не нечисть вовсе, потому и оставил единственно нас Господь на земле. Есть еще, правда, лешие, кикиморы там, но тех в город, да к людям – ни-ни. Считается, что мы рождаемся стариками, а умираем младенцами. Молодеем в зависимости от того, сколько добра сделали людям, только сказки все это. Я, к примеру, живу аж от самого сотворения мира, а, сколько себя помню, ни на день не помолодел. Вот я и подумал, что ежели жить мне вечно, так нельзя же без фамилии-то. Я когда-то жил на Эльбе, что входила в Великое герцогство Тосканское и если бы тогда Наполеон послушался меня, не было бы никакого ни Ватерлоо, ни острова Святой Елены. Мы ведь, в сущности, единственные настоящие ангелы. Те, которые на небе, они же ничерта ведь не делают доброго, ну ровно палец о палец не ударят, чтобы помочь человекам - только летают да молитвы к себе коллекционируют, хранители, тра-та-та их так. А мы тут трудяги, ровно тосканские ломовые лошади. В общем, Евсевий Люциферыч Тосканский, это так, для пачпорта, а ты так и зови меня, дед Евсей.
- А откуда ты меня и обо мне знаешь? – за этой невинной инфантильной трепотней как-то совсем успокоился Лука.
- Ну, брат, - запрыгнул опять на стол дед Евсей. - Во-первых, ты, как полоумный, уже неделю разговариваешь сам с собою вслух, а во-вторых, я же смотритель жилища, должен же я знать, с кем мне тут жить. Мы, к сожалению, не выбираем. До тебя тут пьяница один жил, царствие ему небесное, так такой шалман здесь устроил – мама дорогая! Я уж какого падения только не повидал на своем веку, но чтобы вот так, в свинью, да еще и группой… Диавол-то, выходит, ангел против водки-то. В общем, я тут по своим каналам навел справки. Домовые-то в новых да богатых постройках совсем испаскудились, на нас, сермяг, почти и не смотрят, но информацией таки делятся. Про жену с няней, да про подставу, все мне ведомо. И, скажу я тебе искренне, как другу, ты еще радоваться должен, что так легко отделался. Как это они тебе стрихнину не подсыпали в чай. Бога побоялись. Хе-хе. Содомии не побоялись, а убить… Хе-хе. Вот и хочется мне спросить тут. Этот Ангел-то твой, хранитель-то хренов где был? Да и Пафнутий, домовой твой бывший, куда глаза прятал, когда все творилось да задумывалось? М-да… Скудеет наш брат, мельчает. Раньше в грязи да за печкой, а то и вовсе в овине мерз, а теперь почивает, гляди ты, греет кости за холодильником или в стиральной машинке глупой белкой катается.
- Подожди! – несколько уже подустал от болтовни старика Лука, - как она там?
- Кто? Супружница что ль твоя? – скорчил брезгливую мину дед Евсей. – Да как она?.. Живет во скоромном грехе, гражданским, прости господи, браком со служанкой своей, да, похоже, сама уже в услужении у той. Другое беда. Кабы из пацанят твоих не воспитали ведьмы эти чего непотребного. Виданное ли дело, папа и мама, да оба с мерлушкой? Тьфу! Я те вот что скажу, мил человек, спасать нужно ребятишек-то. Тут сопливая любовь твоя к возгре этой кобыльей уже не суть, не главное. Баба, она сама-то уже дрянь от природы, сам видишь, что с тобой учинила, в аду ей восполнится, а вот ребяткам жить да жить. Воспитает голубков голубеньких и тогда спросит тебя Отец небесный на страшном судилище: а какого черта ты жил на земле, носорожья лепешка? Клопов давил да себя жалел?
- Черт! – крепко задумался Лука.
- Ты папу моего всуе не поминай, а лучше решай, как дальше быть. Я, оно понимаю так, что другого нет тебе исходу, как порешить свою бывшую справедливым мечом господним.
- Господи, да что ты такое говоришь-то? – испугался Лука, замахав даже руками на старика.
- Что говорю-то? Да дело говорю я, Лука Спиридоныч, - невозмутимо пыхнул трубкой дед Евсей. – Тут ведь такой, вишь, парадокс-то намечается. Убивство, оно, мабуть, действо и не прощаемое вроде, да ежели с другого конца поглядеть - детей не спасти – оно ведь как-то и вовсе не по-божьи. Он, Господь-то, за что Люциферу пинка отрядил? А за то, как раз, что тот ему на эту странность и указал, что, мол, вроде не убий - оно и верно, но в иных драмах житейских, если не убий – так и того иной раз хуже грех. Иными словами, говоря околонаучно, Господь даровал человеку свободу воли, сотворил его по образу и подобию своему вовсе не с тем, что б тот, как теля за выменем, тупо тянулся за Святым писанием, а сам имел мочи решать, что важнее. И вот те на одной чашке б…дь твоя с б…ньей разлучницею, а на другой Темка да Тошка, агнцы господни, покуда в грязь не окунули с головою.
Дикой болью заныло тут сердце Луки, как вспомнил он кудрявых своих голубоглазых малышат.
- И как верно ты этой ночью бормотал, - дожимал дед Евсей несчастного Луку, - во что веришь, то и есть. Если веришь в праведность действий своих да помыслов, то и есть истина.
- Но…, - почти уже сдавался Лука, - что от того выиграют мои несчастные детишки, оставшись без матери?
- Совсем ты в своем самооплакивании разум посеял свой где-то, - Помрет мать – останется отец. Развод разводом, но никто же тебя отцовства-то не лишал? Останется там нянька? А кто она им теперь? Да никто. Хоть по божьим, хоть по государственным законам – никто. Ни прав, ни молитвы. Ее б тоже прибить, ведь из-за нее все так вышло. Да только вот это уже, против праведного твоего суда – чистой воды самосуд и грех. Понимаю, что думаешь. Думаешь, если порешить няню, а жену оставить?.. Не выйдет. Не вернется она к тебе больше. Она теперь обращенная, да и стыд не даст. А прямая да мощеная дорожка, она-то, как раз, к храму-то и не ведет. Трудно убить любимую, но ты держи в голове чаши весов-то. Все и сладится.
Лука подошел к кухонному шкафу, достал нож, опустился на колени, прижал его к груди и стал жарко молиться, хоть и не знал ни одной молитвы. «Во что веришь, то и есть, во что веришь, то и есть, во что веришь, то и есть», - горячечно шептал он.
- Ну вот и славно. Пора мне, а то светает уже, - выбил погасшую трубку в ладонь дед Евсей и… растворился в воздухе.
На суде по делу об убийстве Ларисы Татищевой постановили признать Луку Татищева невменяемым и, прямо из зала суда направили в психушку. С самого начала слушаний, и теперь вот, когда увозили его в зарешеченной «скорой», он, раскачиваясь из стороны в сторону, твердил только одну фразу: «Во что веришь, то и есть…» и еще иногда вставлял: «Прав ты, дед Евсей». Няня же, обойдя совсем уж стареньких, а теперь и вовсе убитых горем родителей Луки, как-то сумела оформить опекунство, и жила теперь с близняшками в четырехкомнатной квартире на девятом этаже с видом на лес, а бывшую квартиру Луки сдавала каким-то алкашам. Сожителем состоял у нее какой-то молодой человек со странным именем Евсей, но то, уверен, простое совпадение.