Тимофей Пантелеймонович Пономарев, хотя Пантелеймоновичем его никто на работе не называл, работал патрульным полицейским. По отчеству 23-летнего Пономарева могли величать только в родной полумертвой деревне Затышенке. Обитали в этом глухом углу напуганные жизнью старухи, да сумрачно-пьяные трактористы. Тимофей же, отслужив армию, решил в деревню не возвращаться, а обосноваться в городе. Город, впрочем, тоже был удаленно-заброшенным, устраненным от всех благ и интересов мирового сообщества. В городе, не владея никакой профессией, легче всего было устроиться в полицию: список требований, предъявляемый соискателям места, невелик, наличие мозгов в списке не значилось. А у Тимофея мозги были. Свинячье рыхлые, с добрыми, обволакивающими тело мыслями, но мозги. Под стать мозгам было и тело: мягкое, с округлыми бедрами и небольшой грудью. По такой груди, если она у женщины, мужской взгляд соскальзывает, не задерживаясь — зацепиться не за что. Из-за этого Пономарев, одетый в форму, вызывал на ум бабу, какую в прежние времена надевали на чайник для сохранения тепла. Баб этих называли Матренами. Глядя на Тимофея, становилось понятно, что по жизни он идет мягкой, вкрадчивой поступью.
В полицейском участке парня называли Тимкой, Тимофеем, Тимохой или рядовым Пономаревым. К последнему обращению он успел привыкнуть за время службы в армии и уже не приседал, испуганно вертя по сторонам головой.
После утреннего либо вечернего развода полицейские наряды принимались патрулировать вверенные им улицы и замусоренные дворы. Первое время, пока присматривались, рядового Пономарева определяли в напарники к старшему сержанту Виктору Ивановичу Петровичу с ударением в фамилии на первом слоге. Такая странная фамилия, больше подходящая отчеству, досталась, по уверениям сержанта, от отца, который бежал из Югославии от диктатора Иосифа Броз Тито. «Сбежал папаня от нашего Иосифа к вашему, — рассказал в первый же день Тимофею русский югослав, — а тот его и определил, как шпиона дружественной страны на десять лет в лагеря. А там уж и я народился».
По причине скорого выхода на пенсию Петровичу на разводах определяли как легкие, так и хлебные участки патрулирования. Обычно это были укромный пивной ларек, со стенами, многократно облитыми настоенной на разбавленном пенном напитке мочой и автобусная остановка со старушками вдоль, торгующими разной гадостью. Тимофею особенно понравилась одна шустрая бабулька, которая прыгала то внутрь себя, то наружу, будто красивая полуумная кошка. Старушка торговала засаленными трешками и пятерками эпохи развитОго социализма.
Двукратно старший, и по наряду, и по сержантскому званию, Петрович подходил к сидящим торговкам тяжело-бетонной поступью власти. Рядовой Пономарев держался на полшага позади, как бы скользя на роликовых коньках. Старушки встречали полицейских дружными закладбищенскими улыбками, в которых сквозила любовь, но любовь нездешняя, не озаренная солнечным светом. Любовь исходила, словно из глубин запредельного и звала к себе. Сложив руки ковшиком, старший сержант шел вдоль ряда сидящих и собирал с кого десятку, а с кого и целых двадцать рублей. Одна лишь полуумная, которая существовала одновременно, как кошка и старушка, неизменно норовила сунуть Петровичу замызганную трехрублевую бумажку. Сержант брезгливо вытирал ладони о форменные штаны и с ласковой укоризной, сквозь которую проглядывала резиновая дубинка усмирения, выговаривал:
— Ну, нечего тут. Ишь, графиню Фурцеву из себя строишь. Ты дай-ко мне обычную купюру, которая имеет нормальный ход. Вон, как эти вот, — и мотал головой в сторону шеренги зажившихся старушек, которые сидели, обратившись в слух и вытянув по-птичьи шейки.
Старушка прыгала внутрь себя и уже оттуда отвечала:
— Так, а нетути, господин фельдфебель, нормальной денюшки. Потому как покупателев нету. Никто нынче, батюшка, не желает покупать родную советскую денюшку.
— То-то мне. Ишь ты, нету, — журил старушку старший. — Смотри мне, чтобы в другой раз нашла, а то ты знаешь меня, — и он подносил к полуспрятанному носику бабушки большой волосатый кулак.
Тимофей при этом конфузливо потуплял глаза, а однажды даже попытался вступиться за старушку-валютчицу:
— Виктор Иванович, господин старший сержант, — топоча от волнения ногами и наступая при этом на носки сапог начальника, убеждал он, — а может взять у ней эту социалистическую треху? А потом где-нибудь в общей пачке ей же и расплатиться. Подсунуть. Вдруг и не заметят.
Петрович при этих словах неразумного парня жестко ожелвачивал скулы и вразумлял:
— Думай, на что толкаешь, рядовой. Это тебе, Тима, не что-нибудь, это — недвусмысленный обман родного Государства. Да и не отовариваюсь я в крупных гастрономах. Я продукты для дома в ларьках беру. Бесплатно. Пора и тебе этому научиться, — И это было правдой: за продукты в ларьках старший сержант денег не платил. Брал, как бы в подарок.
В другой раз, натолкнутся у пивного ларька на спящего в собственной луже мужика, Тимофей жалостливо озаботится:
— Господин старший сержант, может перекатить страдальца на разодранную картонную коробку из-под чипсов, да газеткой укрыть? Как бы не простыл на ветру.
Виктор Иванович, на сей раз трижды старший: по возрасту, званию и сроку службы в полиции усмехнется на это и скажет:
— Эх, молодо-зелено! И когда ты только, Тимоша, нормальным полицейским, наконец, станешь? Как с такими, как ты следить за порядком на улицах?
После нагнется к спящему и, не показывая брезгливости, все карманы у него и обшарит. Выгребет мелочь, какая осталась и отечески напарнику протягивает:
— Возьми, сынок, макароны купишь, отваришь. Что-то, замечаю, форма стала обвисать на тебе — зарплата-то у нас маленькая.
Тимофей покраснеет, как девка, когда ее в первый раз на сеновал прогуляться зовут, даже шажок назад сделает.
— Нет, — говорит, — спасибо господин старший сержант, Виктор Иванович, макароны я вчерась купил. Мне с макарон и душе, и телу радостно становится. А большего организм и не требует.
— Ну, как знаешь, — ответствует Петрович и, оттянув одной рукой карман на штанах, другой из горсти мелочь ссыплет, — я тогда кошке молока куплю. Пусть лакает. Люблю я ее, паскуду лишайную. А ты, Тимоша, меняться тебе пора уже. Отходить от своих деревенских устоев. Город, он вашу деревенскую удивительность не любит, за тупость ее принимает. А вот как отринешь эту глубинную самобытность, так и врастать начнешь в нашу городскую жизнь. А она — в тебя.
Города Пономарев действительно не мог принять и до сих пор боялся его. В деревне, бывало, выйдет за околицу, впереди поля раскинулись. Простор такой — всю сущность человеческую обволакивает, укрывает собой, как материнской шалью: тепло и покойно душе становится. В городе нет такого. В городе простор домами в улицы стиснут. Тимофей физически чувствует, как длинная перспектива улицы стремительным копьем пронзает ему душу. И не спрятаться от этого. Одна отрада — спокойная уверенность господина старшего сержанта щитом служит.
Но так бывало, только когда он в наряде с Петровичем патрулировал. С другими — хуже. Другие, точно медведи-шатуны в февральском лесу по маршруту ходили. Без меры придирчивые к прохожим. Заодно, и к Тимофею тоже. Часто случалось, кричали на него старшие патруля, извращенно называя разными словами. Случалось, и плевали, порой попадая в лицо. Тимофей на это — только виновато вздрагивал и утирался голой ладонью.
Когда доводилось сопровождать задержанного в участок, Тимофей поддерживал его под локоть, помогая взойти по ступенькам. И уже сидящему в обезьяннике, то водицы в стакане поднесет, то подушку-думку предложит, чтобы сидеть на жесткой скамье было мягче. Все это вызывало непонимание сослуживцев. Не только рядового, сержантского, но и офицерского состава тоже.
— Не наш человек, — рассуждали они промеж собой, сидя в курилке и протягивая друг другу щуплое пламя зажигалок. — От такого, того и жди, подвох будет. И надо же такому быть — проник в наши тесные ряды. Не иначе, перевертыш, овца в волчьей шкуре.
Так говорили товарищи по работе, которые товарищами ему не являлись — это просто такой устойчивый словесный оборот. Наиболее нетерпимые предлагали преподать гнусному извращенцу урок: накинуть шинель на голову и резиновыми дубинками вдолбить правильное понимание полицейской службы. Мягкосердечный начальник полиции, в глубине строевой души все еще уверенный, что перевоспитания можно добиться и личным примером, не позволил. Пробовали назначать Тимофея в патрулирование с разными людьми, но все отказывались.
— С рядовым Пономаревым невозможно службу нести, — словно сговорившись, качали головой стражи порядка, — доходы падают. Простой народ в его присутствии борзеть начинает, возражать осмеливается. Так и до прямого неповиновения власти недалеко.
Пономарева, сначала изредка, а потом все чаще, стали назначать помощником дежурного в отделении. Патрулировать город ему не доверяли. Нельзя сказать, что это особенно огорчало парня. Вышагивая по крылечку, перед входом в отделение или печатая шаг внутри коридора, рядовой чувствовал, как у него из плеч вырастает две головы. Одна его, Тимошина, округленная упругими щеками, с навозно-деревенским сытным духом и другая, неприступно-зловещая, ощетиненная торчащими из глазниц стволами пулеметов. Эта другая, значительная голова, принадлежала полицейскому Пономареву, она символизировала власть и спокойный ночной сон мирных граждан. Впрочем, эта грозная вторая голова была пуста, как бензобак потухшего мотоцикла. Руководила всем голова, которая досталась ему от рождения. С ее помощью Тимофей отдавал честь офицерам, разговаривал с доставленными в отделение принудительно и пришедшими по своей воле, хотя последние были редкостью. А также пил воду и ел. Носить две головы было неудобно: шея разбухала, как мочевой пузырь и ей становилось тесно в вороте форменной рубахи. Облегчение приносили ночные дежурства. Ночью, в пустом здании одной головы, привычной, вполне хватало.
Однажды, в такое обыденное, как заплесневелая корка хлеба, дежурство, а дело было уже к ночи, Пономарев собрался было накинуть на входную дверь крючок, будто чеку с гранаты сорвать. Да не тут-то было! Дежурный офицер, капитан Заболотько, сладко потянулся и сказал:
— Пономарев, остаешься за старшего! На телефонные звонки отвечать — только если серьезные и по делу. Бомжей в обезьяннике не кормить и за сигаретами им в ларек не бегать, — он протяжно зевнул, как электричка, уходящая в депо, и отправился спать.
Тимофей сидел и под тихую музыку наступающей ночи с безумной теплотой вспоминал родную деревню. «Трактористы, — думал он, — поди, уже пьяные на земле валяются, словно сбитые ветром спелые яблоки. А старухи? Ну, что ж, старухи. Они уже в кровати, как в собственные могилы легли. И тишина стоит непознанная, какой в городе и не бывает вовсе».
В этот миг входная дверь отворилась и в полицию вошла дамочка, лет, примерно, Тимофеевых. Она подошла к стеклянной перегородке и всунулась лицом в окошко.
— Я пришла заявление о краже личного имущества подать, — в кулаке виднелся скомканный лист бумаги.
Пономарев испуганно дернулся разбудить господина капитана, но одумался и решился выслушать дамочку сначала сам. Он застенчиво рыгнул, пузыря щеки и лихо взял под козырек.
— Что было похищено, гражданочка? — помощник дежурного согнул ногу в колене и сунул ее под себя. Сидя на собственной ноге, он смотрелся выше и солиднее.
— У меня похитили салфетки. Льняные. Комплект из шести штук. Я их постирала и повесила на веревку. Салфетки с фамильным вензелем в уголке. Вышитым шелком. И я знаю, кто это сделал.
— Минутку, — полицейский раскрыл журнал происшествий и приготовился записывать. — Вы можете назвать фамилию похитителя?
— Их целая банда. Обычно они сидят за гаражами на пустых ящиках и пьют дешевую бормотуху.
«Бар-ма-ту-ху…» — старательно выводил Тимофей, помогая себе мокрым языком.
— Зачем им могли понадобиться ваши салфетки? — риторически спросил он, не поднимая головы.
— А под закуску свою поганую подстелить, чтобы графьями себя чувствовать, — в этот момент Тимофей ощутил, как по шее осенней мухой пополз нежный пальчик. От уха в направлении ворота серой рубашки.
Он вздрогнул и поднял голову. Гражданка успела проникнуть в помещение дежурки и нависла над парнем тихоокеанским лайнером «Mary Queen». Палец тем временем проник под рубашку.
— Ах, господин майор! — с придыханием простонала заявительница. — Я не знаю, что вы со мной творите, я сейчас потеряю сознание.
— Но я пока рядовой, — затравленно прошептал польщенный ошибкой Пономарев и смахнул с погона невидимую звезду, как пылинку.
— Ах, ну какое это имеет значение: майор, генерал-майор — перед моими глазами сияют звезды! — похоже, дамочка не слышала слов рядового. — Как только я увидела вас, я тут же влюбилась и не смогла устоять.
Произнося это, влюбленная вздернула Пономарева за галстук вверх, утвердив полицейского на ногах. Торопясь и повизгивая от нетерпения, ухватилась за пряжки, застежки, пуговицы. Иные вырывались «с мясом», к наиболее упрямым припадала ртом и перегрызала нитки зубами. Рубашка, взмахнув крыльями рукавов, перепорхнула в дальний угол дежурки. Сорвавшимся со скалы альпинистом, стремительно свалились форменные брюки. За ними последовали трусы с удивленными божьими коровками на зеленом фоне. Тимофей стоял замершим в развитии эмбрионом млекопитающего.
Быстрым движением, в котором прослеживалась, доведенная до автоматизма отточенность, гражданка сбросила свои одежды. Следующим широким махом руки смела со стола дежурного все, что там было, на пол и точным броском мастера спорта по самбо швырнула рядового Пономарева на пустую плоскость столешницы. В следующий миг заявительница о краже личного имущества оказалась в позе наездницы на Тимофее и пришла в движение. Фуражка капитана Заболотько, которую она водрузила себе на голову, сбилась на бок — черный лакированный козырек головного убора нависал над ухом.
Тимофей лежал, распластавшись поверженной статуей Свободы, и не знал, что делать в этой ситуации ему. Если верить рассказам сведущих сослуживцев — и в армии, и здесь, в полиции, — сейчас он должен был испытывать удовольствие. Однако приходу блаженства мешали тревожные мысли. Исполняющий обязанности дежурного сосредоточенно размышлял: «Вдруг сейчас зазвонит сброшенный на пол телефон, а он не сможет дотянуться до трубки?» К счастью телефон молчал и Тимофей сосредоточился на мысли, когда же подойдет к концу его нежданный первый опыт.
В сумбуре бессвязных вскриков неизвестной гражданки прорезались строчки детского стишка: «Я люблю свою лошадку, Расчешу ей шерстку гладко…», а Пономареву вспомнился старый американский фильм с красивой актрисой Джейн Фондой. Фильм крутили раза три в армейском клубе, и назывался он «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» Воспоминание ему не понравилось, и Тимофей обреченно решил подождать, чем все это закончится.
В этот момент всадница закричала внезапной полночной сиреной. Так ревет самоходная баржа, перед швартовкой к причалу. Мысли парня испуганно заметались в поисках выхода, но кругом была сплошная твердая кость. И в этот момент раздалось грозное, но с добрыми интонациями:
— Почему непорядок на вверенной территории?!
На пороге дежурки, щурясь, как весенний суслик на яркое солнце, стоял капитан Заболотько. Повинуясь импульсу, рядовой Пономарев вскочил со стола — уронив при этом на пол гражданку — и застыл перед командиром навытяжку, точно глупый апостол. В порыве служебного рвения Тимофей вытянул руки по швам. Потом опомнился и попытался прикрыть ладонями оголенную фронтальную поверхность молодого полицейского туловища. Осознав, что выглядит, как легендарный футболист, сделал шаг в сторону, норовя прикрыть собой сидящую на полу, и вскинул руку «под козырек», приветствуя старшего по званию.
— Разрешите доложить, господин капитан? За время несения дежурства, происшествий не случилось! За исключением гражданки… — Пономарев попытался припомнить фамилию заявительницы, которую так и не успел узнать, — у которой известные неизвестные похитили льняные салфетки.
— А-а-атставить! Почему непорядок?! — повторил вопрос капитан Заболотько, уставив обличающий перст в сидящую на полу голую женщину. — Кокарда на фуражке должна составлять непрерывную прямую линию с линией носа! А у нее она смотрит на ухо!
— Так это, — засучил голыми коленками Тимофей, — любовь у нас. То есть, она призналась мне в любви, а я, стал быть, должон жениться теперь. Господин капитан, вы посаженным отцом на свадьбе согласитесь? А дружкой я попрошу господина старшего сержанта Петровича. Виктора Ивановича.
Капитан Заболотько смрадно захохотал.
— Тебе, рядовой, не Пономарев фамилия должна быть. Ты — Александр Матросов. Это же Клавдея Подушкина из двадцать третьего дома, корпус Б. Известная феминистка. Не… мифоманка… О! Нимфоманка! — припомнил заковыристое слово офицер. — Или по-нашему, по-понятному — профура. Эта Подушкина, как говорит президент Белоруссии, регулярно перетрахивает наш полицейский участок. Страсть как любит погоны. У нее, как засвербит промеж ног, так и приходит перетрахивать.
От этих слов Тимофей впал в меланхолическую задумчивость, но не нашел ничего лучшего, как нагнуться и натянуть на девственно-округлые бедра штаны.
— А как же с заявлением теперь быть? — воздушно-растерянно спросил он дежурного. — Салфетки гражданки Подушкиной найти надо.
— То, что ей было надо, Клавдея уже нашла, — отмахнулся капитан. — Да может у ней этих самых салфеток и отродясь не наблюдалось. Так, сплошная метафизическая видимость.
В последующие дни Тимофея похлопывали по плечу и, обнажая в злорадной улыбке похотливо-желтые зубы, сулили:
— Вот уж оттянемся на твоей свадьбе, Пономарев. Ты, как жених, последним к туловищу невесты допущен будешь.
Тимофей отмалчивался и, несмотря на то, что Клавдея на третий день «перетрахнула» другого полицейского, с аванса купил и сунул ей в руки комплект льняных салфеток. То ли с целью восстановления социальной законности, а может и как благодарность за не до конца усвоенный урок в половом ликбезе.
В один из дней сидели, пили алкоголь. Может по случаю праздника, а скорее, чтобы обыденная в своем ужасе служба не казалась потусторонне призрачной. Отворилась входная дверь и в помещение вошел мужчина с лицом отрешенно-нечеловеческим, будто у небесного насекомого. Обведя взъерошенными глазами присутствующих, мужчина прошел к окошку дежурки и растерянно заявил, что у него украли все деньги и документы. А поскольку он приезжий, то теперь не знает кто он и что ему нужно в их городе. После чего повернулся и направился к выходу.
— Оп-па! — шутливая подножка сержанта Забурдяева сработала и посетитель, чтобы удержаться на ногах, ухватился за рукав полицейского.
— Ах ты, гнида! Нападение на сотрудника при исполнении? Получи! — сержант точным ударом кулака показал напавшему, где у того находится почка. Все сотрудники полиции постигают на практике анатомическое расположение органов человека. Только рядовой Пономарев, вероятно из-за природной тупости, не знал этой нужной науки.
Незнакомец попытался удивиться, но к счастью подоспели друзья сержанта и на пришельца обрушился град ударов. Тому, вскоре сбитому на пол, сопротивляться группе обученных стражей порядка было несподручно, и он быстро затих. Мужчину подхватили под руки и как швабру отволокли в камеру. Там все, кроме Тимофея, который тоже присутствовал поневоле, продолжили сдачу зачета по анатомии человека. И тут Забурдяев, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил:
— Интересно, а какой диаметр у него дупло принять сможет?
— А вот щас и узнаем, — щербато осклабился рядовой Михайлов. После чего выбежал из камеры, но вскоре вернулся с пустой бутылкой из-под пива «Балтика 3». Стащил с лежащего на полу задержанного штаны и, присев на корточки, вращательным движением ввел стеклотару в выходное отверстие организма. Мужчина застонал.
— Гляди-ка, принял! А — больше? — захохотал Забурдяев.
— И это проверим, — успокаивающим жестом заверил сержанта капитан Заблотько. — У меня в кабинете пустая бутылка из-под шампанского валяется в мусорной корзине. Принеси-ка, сынок! — это он рядовому Пономареву.
Тимофей козырнул, по-строевому четко развернулся и отправился выполнять приказ. Когда вернулся, капитан забрал у него бутылку, оценивающе взвесил в руке, удовлетворенно кивнул головой. Жестом приказал посыльному отойти в сторону, по-трезвому пьяно качнулся, присел. Цепко уцепился пальцами за торчащее пивное донышко и, вытащив, отбросил бутылку в сторону. Back door зияла круглым черным отверстием. Капитан Заболотько вставил в дырку горлышко емкости 0,75л. И кряхтя выпрямился. Сделал шаг назад, оглядел подчиненных и со словами: «Забил заряд я в пушку туго!», мощным ударом футбольного бомбардира вогнал стеклотару в глубины мужского организма. Раздался чавкающий звук рвущейся плоти, брызнула кровь. Продолжение цитаты принадлежало явно не перу Михаила Юрьевича:
— Но ствол не выдержал и разорвался.
Одновременно с этими словами раздался мягкий стук. Теперь на полу камеры лежали два тела. Рядовой Пономарев, непривычный к рутинным оперативно-розыскным мероприятиям, сомлел и осенним палым листом спланировал на бетон.
— Нашатырь в аптечке есть? — капитан обвел подчиненных пытливо изучающим взглядом. — Тогда потрите ему уши, помогает. Учить вас что ли?
Тимофея привели в чувство и усадили на стул. Какое-то время взгляд рядового был обращен внутрь себя, инспектируя изменения, затем вернулся вовне. Пономарев обвел глазами присутствующих, скользнул вниз, уперся в лежащее в растекающейся луже крови тело и вновь попытался соскользнуть со стула на пол. Однако сапог с ногой капитана Заболотько внутри, упертый в сиденье между ног рядового, не позволил осуществить внезапное желание.
— Ты чего это, сынок? Или привиделось чего?
— Это прямо какое-то гестапо, господин капитан, — полуобморочным голосом прошелестел рядовой.
— Какое гестапо, Тима? Мы что, фашисты? — удивился офицер. — НКВД — наша школа! Что делать-то теперь думаешь?
— Уволюсь я, — мотнул головой Тимофей. — Домой поеду, в родную деревню. В Затышенку. Но сначала доложить надо. Как жить с этим дальше, ежели смолчать? — Перед глазами встал образ пионера Павлика Морозова, о котором рассказывала бабушка Феклуша.
— Как он там? — словно не слыша слова Пономарева, спросил капитан у Забурдяева.
Сержант наклонился к лежащему, прощупал пульс.
— Похоже, звиздец. От болевого шока ласты склеил.
— Тима, а о чем докладывать? Ты глянь только: человек без документов, без имени-прописки, неизвестно кто, одним словом. А и вообще, был ли он? Может привиделось?
— Может и привиделось бы, но вон он лежит. Надо докладывать, — упрямо мотнул головой Тимофей Пантелеймонович.
— Ну, что ж, сынок, — отечески вздохнул офицер, — надо, так надо. Правильно рассуждаешь.
И он ласково поворошил волосы на голове сидящего перед ним рядового. Свободная рука, действуя сама по себе, потянулась и расстегнула кобуру на поясе, извлекла табельный пистолет и впечатала ствол в висок Пономарева. Капитан Заболотько, отстранившись, чтобы не забрызгаться, нажал на спусковой крючок. Теперь на полу снова лежали два тела. Несмотря на различие в одежде, похожие тем, что оба они плавали в лужах крови. Каждое в своей.
Неприятный казус получил огласку. Дошло до министра внутренних дел. Министр вызвал к себе для доклада начальника отделения полиции.
— Давай, отчитайся, полковник. Как так случилось, что в твоем отделении, твой подчиненный сначала до смерти замучивает задержанного, а потом кончает жизнь самоубийством? И где он, рядовой, умудрился раздобыть для этого пистолет?
— Разрешите доложить, господин министр? — вызванный «на ковер», поерзал задом — таким же округлым, как у покойного рядового Пономарева, но крупнее — в кресле. — Сам теряюсь в догадках. Правда, этот полицейский с самого начала внушал недоверие. Особняком всегда был. Не вписывался в наши ряды. Хотя психологи при тестировании на профпригодность и дали добро. Я ни в коем случае не хочу обвинить медиков в халатности, но все же. Когда в камеру подоспели люди во главе с капитаном Заболотько — кстати, отличный офицер, заслуживает внеочередного присвоения звания, — все было кончено, задержанный не подвал признаков жизни. При попытке надеть на Пономарева наручники, рядовой вырвался из рук товарищей, выхватил из кобуры Заболотько пистолет и застрелился.
— Да-а, — министр задумчиво постучал карандашом по полированной поверхности стола, — капитана к званию представлять повременим, проворонил табельное оружие. А вот рядовой ваш… Пресса проявляет нездоровый интерес. Жаль, что встречаются еще в наших рядах подобные оборотни в погонах. Главное — пятно на мундире родной полиции.
— Товарищ министр! — полковник преданно посмотрел на телефон-вертушку с государственным гербом. — Тут вот какое дело: ровно за пятнадцать минут до того, как Пономарев начал пытать задержанного, мы уволили его из наших рядов. То есть, преступление он совершал уже как частное лицо. А значит и мундир полиции остался чист!