Виктор Клименко

Жизнь и судьба фронтового разведчика.


Товарищам по оружию – разведчикам
6-го Отдельного разведывательного батальона
8-го танкового корпуса посвящается


Как была написана эта книга
(от автора)

Я сижу в квартире на набережной реки Великой. За окном – осень, ярко полыхают оранжевым огнем развесистые кроны тополей, за которыми виднеется голубая и спокойная гладь реки Великой. Очень кратковременное осеннее зарево кленов и тополей. Пройдет каких-нибудь два-три дня и их свечение погаснет, вода в реке потемнеет, набухнет свинцовой тяжестью  небо, и крыши домов на противоположном Завеличье заблестят, тускло замерцают под мелко моросящим дождем.
За плечами жизнь, длиною в восемьдесят два года. Детство, прошедшее в селе Замостье, что под Курском, фронтовая разведка, работа в школе учителем в послевоенной Прибалтике, учеба в Высшей партийной школе и Даугавпилском Педагогическом институте, работа в партийных организациях Латвии, Псковский горисполком. Вся жизнь как на ладони.
Меня не покидают воспоминания. Основная их тема – война, участие в боях, нелегкие военные дороги, обретения и потери. О них то забываешь в обыденной жизни, то они накатывают вновь, когда приглашают перед днем Победы на встречи со школьниками, либо когда корреспонденты берут интервью. 
В 2006 году накануне 9 Мая мне предложили выступить на областном радио с воспоминаниями о военных годах, о подвигах и победе Советской Армии в борьбе с фашизмом, о роли в этой войне коммунистической партии и Генералиссимуса Сталина. Я по крупицам стал восстанавливать военные эпизоды своей жизни, вспоминать рассказанное ранее на страницах местных газет.  Как шестнадцатилетним пареньком сбежал на войну и попросился в фронтовую разведку, как защищал свою любимою Родину, как переносил все тяготы военной жизни, дважды получив ранение и чуть не погибнув, как терял своих боевых товарищей и тем крепче ценил фронтовую дружбу. Мой путь фронтового разведчика начался с форсирования Западного Буга. А впереди были Кенигсберг и Данциг, Гдыня и Штеттин, Варшава и Люблин. Все завершилось штурмом Берлина, где на стене Рейхстага я оставил надпись «Витек Клименко из Курска».
Сохранившиеся документы, личные вещи, фотографии дали возможность восстановить в памяти эпизоды тех далеких дней. Не исключаю, что с выходом книги у читателей может возникнуть ряд вопросов, связанных с неточностью дат либо фамилий.   Прошу отнестись к этому снисходительно и учесть давность описываемых мною событий.
Говоря о значении войны в мировой истории и цене Победы, приводят цифры людских потерь, сравнивают, сопоставляют. Но думается, еще до конца не зарубцевались те раны, которые нанесла война людям, оказавшимся в гуще тех далеких событий. О многом не написано в книге. Я еще не готов рассказать о тех моментах, которые возникали при выполнении боевых  заданий, потому что об этом вспоминать трудно и тяжело. Взять «языка»,  подорвать мост или переправу, «снять» трех, а то и  пять часовых, освободив проход к заданной точке – вот небольшой перечень того, что приходилось выполнять фронтовым разведчикам. Пользоваться можно было только холодным оружием, дабы не привлечь внимание врага, и не сорвать операцию. Многое нашим разведчикам приходилось делать с особой жестокостью, но об этом может быть расскажут другие.  Пусть это останется в памяти живых ветеранов и тех, кто остался лежать на полях Польши и Германии, там, где я воевал.
Война не прошла бесследно. Она оставила след в судьбах и памяти нескольких поколений. В книге я рассказал о боевых товарищах, которые пришли на фронт из лагерей и тюрем, геройски воевали, отдавая свою жизнь за нашу Родину. Они прошли штрафбат и добровольно стали фронтовыми разведчиками, которых называли «глаза и уши армии».
Кончилась война. Многие из них, получив по три-четыре ордена, вновь оказались за решеткой. Я долго думал, говорить ли об этом, а потом решил написать правду. Да, воевали мои товарищи геройски. Но, оказавшись в  мирной жизни, многие из бывших заключенных вернулись к старому ремеслу. И за это были наказаны, ведь живя в государстве, необходимо соблюдать его законы.

Но не было бы этих воспоминаний,  этой книги, не окажись рядом со мной Олега Андреевича Калкина, доброго и талантливого журналиста, человека, ставшего для меня  олицетворением патриотизма. Именно он  убедил меня отважиться на создание книги. Началась работа. В течение полугода мы с Олегом Андреевичем написали несколько глав, сделали аудиозаписи шести кассет с рассказами о военных событиях и боевых товарищах. Самостоятельно написать книгу я не мог, так как после перенесенных  операций на глаза, стал плохо видеть. Это лишило меня возможности знакомиться с архивными материалами, другими печатными источниками. Олег Андреевич, имея за плечами громадный журналистский опыт, помог преодолеть мне все трудности и последовательно изложить те события, которые вошли в книгу. Здесь и рассказ о моем предвоенном детстве, и первые дни войны, и первые боевые операции, и светлый день Победы, и потери друзей … Не увидит эту книгу и Олег Андреевич Калкин. В феврале 2007 года его не стало. Ушел из жизни человек, который еще так много хотел сделать. Светлая ему память.
Продолжить написание книги помогли люди, которые оказались в трудную минуту рядом. Выражаю благодарность Исправной Галине Васильевне и Сучковой Наталье Юрьевне, которые переписывали,  ксерокопировали и перечитывали вслух новые главы книги, а также Наместниковой Татьяне, откликнувшейся на мою просьбу отредактировать текст и подготовить книгу к изданию.

В октябре 2007 года книга была издана, в декабре, в Псковской областной библиотеке для детей и юношества им. В.А.Каверина, прошла ее презентация, а в январе 2008 года из Москвы пришла телеграмма: «Глубокоуважаемый Виктор Георгиевич! Информируем Вас, что ваша книга «Судьба фронтового разведчика» большинством голосов членов жюри получила лауреатскую премию в номинации «России верные сыны» в конкурсе современной прозы Международного фестиваля театрально-поэтического авангарда. Искренне и сердечно поздравляем Вас. С уважением, Герой Советского Союза Пилипенко М.К., Председатель организационного комитета фестиваля Огарок В.В., Главный секретарь жюри Абакумов И.А.».
22 февраля 2008г, в канун 90-летия Красной Армии в Администрации Псковской области мне вручали высокие награды Родины – Орден «Великой Победы» за мужество и героизм, проявленные в годы Великой Отечественной войны, и премию Международного фестиваля театрально-поэтического авангарда. Это вдохновило меня на продолжение работы над книгой. Во второе издание вошли главы, написанные мной уже после выхода первой книги, а также воспоминания о своем родном крае, где я родился и вырос.

Свою книгу посвящаю фронтовым разведчикам, живым и тем, кто погиб и лежит на военных дорогах к Берлину, тем, кто отстоял и защитил нашу Великую Родину – Союз Советских Социалистических Республик.

Родом из детства.

Я родился в селе Замостье Суджанского района, что в ста с небольшим километрах от Курска. От города Суджа село отделяла только река с таким же названием. Так что жили мы, считай что, в городе.
В XVII веке город Суджа долгое время был базой военных операций в период борьбы России с западными соседями, а в начале XX века стал ареной революционных событий.  Одним из активных организаторов советской власти в уезде был рабочий-революционер Петр Заломов – прототип Павла Власова из романа Горького «Мать».
Богата талантами Суджанская земля. На фоне других городов Курской губернии она выделялась как культурный центр, став колыбелью многих известных художников, артистов, поэтов, композиторов. Достаточно назвать одно имя – Михаил Щепкин – великий русский актер.
Суджанский район – один из немногих, где сохранились все формы традиционных ремесел во всем богатстве и разнообразии. Это – ковроделие и узорное ткачество, резьба по дереву, прядение и вязание, плетение из лозы, вышивка и кружево, а также старейшее в области гончарное производство, которому больше 340 лет.
В центре села Замостье, в котором жила наша семья, рядом с храмом Преображения Господня, стояла часовня, возведенная в честь чтимой чудотворной иконы святителя Митрофана Воронежского. Множество паломников стекалось к ней на поклон из разных губерний России. На праздник в часовне совершались торжественные богослужения.
Трагическая страничка судьбы протоиерея Алексея Дьяконова, служившего в храме в начале ХХ века связана с чудотворной иконой «Мученица» святителя Митрофана Воронежского. На глазах верующих богоборцы разрубили топором икону на три части. Священник успел схватить только две половинки разрубленной иконы и прижал их к груди. Его тут же на месте хотели расстрелять, но отец Алексей стал молиться чудотворцу, и безбожники отпустили его.
После революции церковь и часовня были разграблены. Но как ни пытались выбить из людей веру, храм продолжал работать. И сегодня в него идут люди.
Мой дед по отцу, Кузьма, слепорожденный, был отличным музыкантом, играл на многих музыкальных инструментах, особенно хорошо на скрипке. Он много лет руководил группой музыкантов, которые играли и на свадьбах, и во время уборки свеклы, где работало по найму много молодежи. Днем молодые собирали свеклу, а по вечерам для них устраивались танцы. Город Суджа слыл богатым, купеческим городом, имевшим свои традиции. На музыку горожане денег не жалели.
Музыкальный слух достался сыновьям Кузьмы – Михаилу и Егору – моему отцу. Отец родился в 1892 году в простой крестьянской семье.  Как многие крестьянские дети, образование отец получил в церковно-приходской школе, закончив два класса, а когда началась Первая мировая война, был призван в армию, и принимал участие в военных действиях. Помню, что отцовская папаха долгое время еще висела в сарае, напоминая о тех далеких событиях.
После войны отец работал в колхозе приемщиком молока, а также заведовал магазином на кирпичном заводе. Кирпичи были одними из лучших в России. Для их производства использовали ручной труд. Замес делали с помощью лошадей, крутивших колесо, полученную смесь разливали в формы и обжигали в печи. Составы, груженые суджанским кирпичом, держали путь на Москву.
Однако, основным занятием отца, которое приносило доход, было плетение корзин и прочих изделий из лозы: стульев, столов, детских люлек. Этому ремеслу он научился в годы НЭПа от одного заезжего мастера, который организовал в селе мастерскую по плетению. Товар, который производили в мастерской, вывозили на продажу в столицу. Отец пристрастился к этому делу, а когда мастерская закрылась, и мастер-корзинщик уехал в Москву, отец продолжил заниматься плетением и достиг на этом поприще больших успехов. Заказы он принимал не только от суджанцев, но и жителей соседних районов.
Отец очень любил музыку. Он играл в городском духовом оркестре вместе с братом Михаилом, а когда пришла пора, возглавил оркестр в колхозе им. В.И.Ленина Замостьянского сельсовета. Когда отец умер, его гроб несли на руках три километра до кладбища, и все это время музыканты не прекращали играть.
Моя мама, Александра Петровна, всю жизнь прожила в Замостье. Первый класс церковно-приходской школы был для нее последним, так как умерла ее мать, и она осталась в семье за старшую. Так и прожила всю жизнь безграмотной. Ее отец работал извозчиком, перевозил грузы от небольших овощных заводиков на вокзал, там товар грузили в вагоны и отправляли в столицу. Мама была очень набожной женщиной, даже входила в церковный совет. Сколько ее помню, всегда была очень спокойной и уравновешенной. Люди шли к ней за помощью. Она всех старалась выслушать, всем готова была помочь. 
Дом, в котором жила наша семья, был деревянный, поверх стен обмазанный глиной. Два раза в году  мама белила стены дома, добавляя в побелку синьку, окна красила в контрастный красный цвет. Праздники, которые отмечались в нашей семье, в основном были церковными - Спас, Пасха, Рождество. К каждому празднику мама вместе с дочерьми прибирала дом, белила потолок. На столе всегда был вкусный хлеб. Мастерству печь хлеб обучила ее свекровь, которая занималась хлебопечением и разносила хлеб по семьям богатых купцов и зажиточных крестьян. Маму знали и как хорошую хозяйку, она пекла вкусные пироги, а куличей к Пасхе в доме было не меньше двенадцати. Но, пожалуй, самым вкусным блюдом были фирменные котлеты и жареная треска. И все же для нас, детей, лакомством оставался маковник – это растертый в ступке мак с сахарным песком, в который добавлялось немного молока. В полученную массу макались коржи от пирога. Это было так вкусно! Посуда в доме была глиняная, изготовленная кустарным способом. Она источала тепло человеческих рук, и все это придавало еще больший аромат тем продуктам, которые в нее попадали.
В каждой крестьянской семье держали скот. Была и у нас корова Машка светло-коричневого окраса с белой звездочкой во лбу, очень строптивая. Забудешь, бывало, закрыть фортку, так у нас называли ворота для скота, как корова выбегала из хлева и неслась по всей деревне, куда ее коровьи глаза глядят, даже умудрялась по весне на льдине покататься. Помню, намучались мы тогда, вызволяя Машку из воды. Кроме коровы в хозяйстве были свиньи, а вот кур и овец не держали. Летом всей гурьбой шли на сенокос. Сено заготавливали впрок, чтобы зимой корове было чем полакомиться. Дома сено хранили на сеновале. Долго потом  ароматный запах луговых трав наполнял весь хлев. Да и спать на сене было в удовольствие.  На приусадебном участке  выращивали картофель, морковь, свеклу, тыкву. На зиму в бочках заготавливали моченые яблоки.
 Отца и мать очень уважали односельчане. В дом всегда приходили без приглашения, а в палисаднике возле дома подолгу засиживались парочки, пели песни. Мама сама хорошо пела и дочерей своих обучила этому искусству. Такой размеренной и спокойной была жизнь до войны.

Я с детства умел плести. Этому мастерству нас с сестрами обучил отец. Мы заготавливали лозу, благо в округе ее было в изобилии. Нарезали ее хворостинками определенной длины, очищали от коры, замачивали, чтобы она сохраняла свою гибкость во время работы. Владение мастерством плетения из лозы  помогло нашей семье выжить в тяжелые годы немецкой оккупации.
Плетение из лозы спасло семью и в голодном 33-м году. На всю жизнь осталось в памяти, как на нашей улице один мужчина падает замертво, сжимая в руке сырой картофель. Отец же менял на хлеб свои изделия.
Край наш был богат на зерно. Помню, как уже во времена колхозного хозяйства, к нашему двору подъезжали мужики на подводах и отдавали задаром матери, которая работала в колхозе,  зерно. Это помимо того, что полагалось на трудодни. Вот такие большие урожаи давала курская земля перед войной.
В школу я пошел в 1934 году. Основное здание школы было одноэтажным из красного кирпича, но ученики начальных классов занимались в помещении церковно-приходской школы, которое находилось рядом.  Семьи до войны были многодетными, поэтому в школьной параллели было по четыре класса, в каждом классе по 40 - 45 учеников. Школьной формы у ребят не было. Да и купить ее было негде. Одежду шила мама, а обувь - сапоги и ботиночки -  заказывали у мастера. О портфелях в ту пору не знали, все учебники и тетради носили  в руках, а вот ребята старших классов их обвязывали веревочками, ручку делали из лозы. Получалось что-то вроде самодельного портфеля. Учебники нам покупали родители, стоимость их была от 5 до 10 копеек. Все ученики начальных классов писали в тетрадях в косую линейку. Так вырабатывали у нас красивый почерк.  Помню, что с особым вниманием учитель следил за тем, чтобы вся работа в тетради была выполнена чисто и аккуратно. Сделать это было нелегко, так как писали  пером. На каждой парте стояла чернильница, и очень часто все чистописание заканчивалось огромной кляксой. Приходилось всю работу начинать заново.
Первый день в школе мне запомнился на всю жизнь и вот почему. Моей первой учительницей была Варвара Сергеевна с огромным педагогическим стажем и опытом работы с детьми. Позднее она была награждена за свой труд Орденом Ленина. Поговаривали, что она начинала учительствовать еще в царское время. Так вот, заведя нас, первоклашек, в класс, она первым делом стала с нами знакомиться, называя фамилии и имена каждого. И вдруг слышу, она произносит: «Клименко Иван». Я сижу, молчу. Она повторяет, глядя в список учеников. Я все еще продолжаю молчать, хотя уже заподозрил что-то неладное: меня звать не Иваном, но фамилия-то моя. Тут уже Варвара Сергеевна обратилась непосредственно ко мне, так как ребята, знавшие меня по фамилии, стали оборачиваться ко мне и показывать пальцем. Выяснив, что меня все-таки зовут не Иваном, а Виктором, учительница сделала пометку в своем списке и принялась вести урок. Я же себе места не находил от обиды. Почему меня, Виктора Клименко, назвали Иваном? На первой же перемене я убежал домой. Прихожу в дом, плачу: «Меня в школе Иваном кличут». Мать, утешая, тоже не понимала в чем дело. Но все точки над «и» расставила старшая сестра Женя. Она очень меня любила и во всем помогала. Когда меня крестили в нашей Замостьянской церкви, то в соответствии с традицией давать новорожденному имя Святого, нарекли Иваном, в честь святителя Иоанна. Об этом и записали в церковно-приходской книге. Но когда после крестин меня принесли домой, сестра Женя стала называть меня Витюшей, Витьком. Это имя так всем понравилось, что отныне в семье стали называть меня Витей. Очевидно, при составлении списков детей, идущих в первый класс, школа воспользовалась выписками из церковно-приходских книг, в которых я был записан как Иван. После того как все выяснилось, и в список класса внесли исправления, я  стал Виктором, Виктором Клименко.
Учителя старались дать нам обширные знания. Часто школьные уроки проходили не в классе, а на открытом воздухе, где нам рассказывали о растениях и животных, учили ориентироваться на местности. В старших классах давались основы военного дела, учили метать гранаты, стрелять из мелкокалиберной винтовки.
В школе у меня было много друзей. Среди них – Василий Марухненко, Николай Устья, Семен Бабуня, Николай Марухненко, Михаил Домаха.  Фамилия Марухненко у нас в селе встречалась чаще, чем фамилия Иванов. В свободное от занятий время, мы очень любили играть в высекалы и лапту. Одна из игр называлась ладыжки. Думаю, что современные дети вряд ли о ней слышали. По правилам игра походила на современные городки, но вместо деревянных палочек, из которых выстраиваются фигуры в городках, мы использовали кости животных, на  них и играли.
Мне очень хотелось быть похожим на одного из литературных героев Марка Твена - Тома Сойера. Среди своих друзей был заводилой, часто руководил игрой. Можно сказать, что значился я предводителем среди своих сверстников - дворовой ребятни.  В нашей команде кроме меня было шесть человек: Николай, Андрей, Семен, Георгий и два Михаила.
Незадолго до войны, в тайне от родителей, у моего приятеля Игоря, проживающего в Судже, за 14 рублей я купил пистолет петровского времени «монтекристо» (так мы его называли) и семь мелкокалиберных патронов. Полтора года копил деньги: в колхозе окучивал картошку, убирал сено, что-то давал отец. Расстаться с необычной покупкой пришлось в одночасье. При стрельбе из пистолета мы чуть не ранили проходившую мимо женщину. В дом с обыском нагрянула милиция, но ничего не нашли. Пистолет я  утопил в реке, как говорят - все «концы в воду».
В школе я учился неплохо. Лучше всего мне давалась математика, счет. Очень любил мастерить что-нибудь своими руками. Иначе дело обстояло с русским языком, но здесь мне помогала сестра Женя, и свою законную тройку я получал. Женя не только помогала мне в учебе, она приобщала меня к искусству. В те годы сестра училась в Суджанском педагогическом училище, куда часто приезжали с выступлениями артисты, музыканты, шли драматические спектакли. Женя часто брала меня с собой. Именно там я впервые понял, какой невероятной силой может обладать театр. Бывало зрители, а это в основном были студенты педучилища, плакали навзрыд, переживая за судьбы театральных героев.
До войны в городе Суджа был дворец пионеров, располагавшийся в двухэтажном здании. Ребята имели возможность конструировать, моделировать, мастерить, заниматься в кружке юных натуралистов. Эти занятия развивали наш кругозор, помогали вырабатывать определенные навыки. Мы ходили в походы, сдавали нормы ГТО, знакомились с общими средствами защиты населения при химической атаке противника, много читали о героизме наших воинов-пограничников и мечтали быть похожими на них.
В пионеры меня приняли в третьем классе. Перед лицом своих товарищей каждый, вступающий в ряды пионерской организации,  торжественно обещал:  «горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия Советского Союза…». Затем каждому на грудь повязывали красный галстук с медным блестящим зажимом. Каждый пионер, идя в школу на занятия, обязан был повязать и галстук. Это было так здорово, когда вокруг тебя были ребята в красных галстуках. В младших классах все хотели быть пионерами. Ведь пионер – ребятам пример, смелый, умелый, делающий добрые дела.   
Школьные праздники, как правило, совпадали с теми, что отмечали по стране. Например, 1 Мая – День Международной солидарности трудящихся, 7 Ноября – День Великой октябрьской социалистической революции, но самым любимым праздником детворы был Новый год. В актовом зале школы устанавливали большую елку. Пакет для подарка каждый делал своими руками, подписывал его и сдавал учителю. Наполненный пряниками и конфетами пакет ждал своего хозяина под новогодней елкой. Подарки мы получали из рук Деда Мороза после детского праздника.   
В шестом классе я серьезно заболел. Случилось это уже в конце зимы. Играя с друзьями на льду реки, мне стало очень жарко и захотелось пить. Я не удержался и глотнул воды из проруби. К вечеру у меня поднялась температура. Приглашенный в дом доктор поставил диагноз – пневмония. Более полутора месяцев пролежал я в постели, очень ослаб. И все это время порывался в школу. До войны школьники уже с четвертого класса сдавали экзамены, а так как я сильно отстал за время болезни по многим предметам, то к весенним экзаменам меня не допустили. Назначили мне переэкзаменовку на осень. Сестра Женя успокаивала: «Ничего, пойдешь осенью». Но в июне началась война.
Война пришла в наш дом.

О том, что началась война, мы, как и все население страны, узнали по радио. Оно было почти в каждом доме. Уличный  репродуктор висел на столбе недалеко от нашего дома, на перекрестке Ляповки и  Советского переулка. Ребячьи игры на улице нередко проходили под звуки военных маршей и патриотических песен тех лет, доносившихся из репродукторов.
Честно признаться, известие о начале войны не произвело на меня большого впечатления. И не только по причине моего детского возраста. Не только дети, но и многие взрослые почему-то думали, что война будет недолгой, наша армия, скоро разобьет ненавистного врага, и мирная жизнь будет продолжаться, как и прежде. Однако обстановка с каждым днем становилось все напряженнее. Проходила массовая мобилизация в армию. Почти из каждого дома уходили на фронт мужчины и молодые ребята. С плачем и воем провожали их родные до городского военкомата.
Семьи в ту пору  были многодетные. В нашей семье, помимо отца с матерью, было пятеро детей: три девочки и два мальчика. Старшей, Евгении, перед началом войны исполнилось двадцать, и она уже работала учительницей в соседнем районе. Мне шел пятнадцатый год, брату Василию  было одиннадцать, Ольге восемнадцать лет, а Валентине – тринадцать. Нашего отца, участника Гражданской войны, не призвали в армию по причине его пожилого возраста.
Первые немецкие самолеты над Суджей появились недели через две после начала войны. Однажды мы пошли в кино на вечерний сеанс. Городской кинотеатр, вмещавший порядка 400 человек, в те дни продолжал работать. Перед началом в фойе играл духовой оркестр, музыкантами в котором были мой отец и его брат, дядя Миша. Фильм закончился. Народ стал выходить на улицу. Вдруг в небе показался немецкий самолет. Он пролетел над нами так низко, что можно было разглядеть летчика в шлеме и очках, махавшего нам рукой. Он не стрелял, не бомбил, хотя ему ничего не стоило пальнуть по толпе выходящих из кинотеатра людей.
Однако избежать бомбежки не удалось. До дома оставалось совсем чуть-чуть, когда над Суджей появились самолеты, и остальную часть пути нам пришлось бежать под грохот то здесь, то там разрывающихся бомб. Немцы громили в основном район железнодорожного вокзала. Теперь я понимаю, что первый самолет с махавшим нам летчиком был самолетом-разведчиком, выяснявшим обстановку перед налетом бомбардировщиков.
Суджу бомбили немцы шесть раз. Налеты совершались только по утрам, в одно и тоже время, по ним можно было сверять часы. Во время одного из таких налетов бомба попала в помещение сельского магазина, после чего вся улица была усыпана разными пакетами с продуктами. Жители села набивали мешки и сумки этим товаром и разносили по домам. Не устояли и мы - не пропадать же добру. Домой принесли десятка два пачек чая и кофе, несколько коробков со спичками. Все это спрятали в сарае на чердак. Во время оккупации это нам очень пригодилось.
В начале октября 1941 года мне исполнилось 15 лет. Впервые отец разрешил пригласить на день рождения всех моих друзей и отметить данное событие по взрослому. На столе, кроме салатов, жареной рыбы, пирогов стояла бутылка  самогона. Помню слова отца: «Ну, сынки, скоро и в нашем селе будут немцы. Когда еще свидимся – неизвестно. Давайте посидим напоследок». Наелись все досыта, а рюмка выпитого самогона придала куража.   Мы смеялись, шутили, словом, были как заводные. Это был последний предвоенный праздник в нашем доме. Это был конец моего счастливого и безмятежного детства.
В селе немцы появились незаметно, без  стрельбы. Однажды, уже в середине октября 1941 года, мы увидели проезжавшие по улицам мотоциклы с колясками, на которых восседали люди в серо-зеленой форме и в касках.
В первые дни своего прихода немцы расстреляли трех односельчан. Дело в том, что накануне ночью из Суджи в лес ушел обоз с продовольствием для партизан. Подводы собирали и грузили у овчарни, находившейся в центре села. Среди своих нашелся негодяй, который донес немцам на людей, участвовавших в погрузке продовольствия на партизанские подводы. Троих мужчин тут же арестовали и расстреляли на сельском кладбище при большом скоплении людей, согнанных немцами со всего села.  В течение трех дней запрещали убирать трупы казненных, и только чуть позже родные смогли предать их тела земле.
 Примерно через неделю я стал свидетелем казни еще трех человек – двух молодых мужчин и одной женщины. Их повесили на площади в присутствии горожан. Каждому на грудь фашисты прикрепили дощечку с надписью «партизан». Табуретки из-под несчастных  выбил немецкий офицер. Я впервые в жизни видел повешение людей, и оно произвело на меня страшное впечатление. Показательные казни немцы устраивали не случайно. Этим они пытались запугать людей, посеять в их сердца страх и чувство покорности перед оккупационной властью. Но им незнаком был характер русского человека. Все попытки устрашения со стороны немцев вызывали обратную реакцию. Люди  ненавидели оккупантов, принимали участие в борьбе против захватчиков, лелеяли в душе надежду на скорейшую победу Красной Армии.
Так село превратилось в оккупированную территорию. Наведением порядка занималась полиция, состоявшая из дезертиров, уголовников, бывших репрессированных советской властью людей. Располагалась немецкая комендатура в школе. Возле нее на площадке, опутанной колючей проволокой, некоторое время держали военнопленных. Всем в селе руководил староста, его помощники ходили по избам, выгоняя людей на уборку колхозного поля. Весной заставляли сеять подсолнечник. Обычно, за работой селян наблюдал немец с автоматом. Нам, мальчишкам, приказывали пилить и рубить дрова для комендатуры.
До войны мы обычно играли в лапту, городки, пятнашки. Это всегда сопровождалось шумом и весельем. На игры приходили посмотреть и взрослые, но с немецкой оккупацией  все прекратилось. Свободное время мы проводили во дворах и избах. У нас, детворы, было неписанное правило – как можно реже попадаться немцам на глаза. Если и приходилось бывать на улицах, то старались обходить стороной те места, где можно было встретиться с фашистами. Как и повсюду на оккупированной территории, у нас был установлен комендантский час.
В первые месяцы войны в нашем доме не раз бывали бойцы Красной армии, выходившие из окружения. Под покровом ночи, очень осторожно, не привлекая внимания соседей, солдаты заходили в дом, просили хлеба или что-нибудь поесть. Только однажды солдат попросил обменять его шинель на телогрейку, однако ничего подходящего мы ему предложить не смогли, все было рваное и изношенное. В большинстве своем люди в оккупации жили очень бедно.
Во время войны на занятой немцами территории в ходу были и марки и рубли, но ценность их была невелика. Деньгам не доверяли и предпочитали делать натуральный обмен – товар на товар. Кроме того, собирали конский щавель, мороженый картофель с убранных полей, жмых от свеклы и патоку. Этим и кормились. Немцы принуждали местное население работать. Так по весне всех выгоняли на посадку подсолнуха, заставляли пилить и колоть дрова, перегонять отобранный у жителей Замостья скот ближе к линии фронта.   В один из таких перегонов я чуть не погиб, так устал, что заснул прямо на снегу. Спас меня товарищ, который растормошил и заставил меня подняться.
Отец наш в то время часто уходил в поисках работы в другие деревни и села. О его отсутствии стало известно и немцам. С большим трудом матери удалось убедить фашистов, что отец не партизан, а ушел на заработки. Во многом, благодаря продуктам, которые он постоянно присылал, удалось продержаться и выжить нашей семье в годы войны.
Характерной чертой оккупационного режима была отправка советских людей на принудительные работы в Германию. Полицаи хорошо знали местное население, и помогали фашистам забирать сельскую молодежь. Моей сестре Ольге не было еще и восемнадцати. Ее и около трехсот девчат и парней из нашего села, погрузили в товарные вагоны. Поезд ушел на запад в Германию. До конца войны от сестры не было никаких вестей.  И только после ее окончания мы узнали, что Ольга жива, вышла замуж за поляка Язепа Базулевича и осталась жить в Польше.
Газет мы тогда не читали, радио не слушали, но о великой битве на Волге и разгроме фашистских войск под Сталинградом узнали быстро. В начале 1943 года немецкие войска, потерпевшие сокрушительное поражение, откатывались на запад. Фронт приближался к Судже.  Немцы стали подтягивать тылы, воинские части пришли в движение. В те дни в нашем доме поселился немецкий офицер и два солдата, находящихся в его распоряжении. Всю семью согнали в одну комнату.  Только прожили они недолго. Ранним утром офицер и его солдаты были подняты по тревоге, быстро собрались и покинули наш дом, оставив после себя большой сверток. В нем находились одеяло, подушка, покрывало и сапоги. Сверток мама спрятала в сарае под сеном до лучших времен. Но воспользоваться этим «трофеем» мы так и не смогли, дом и сарай сгорели дотла.
В течение полутора лет мне пришлось жить на оккупированной территории под сапогом фашистской нечисти. И сколько бы лет не прошло, помню и безвинно расстрелянных в первые дни оккупации, и виселицу, сооруженную в центре Суджи, и горе, которое принесла война в каждый дом.
Прошло 65 лет. В 1994 году в газете «Аргументы и факты» я прочел статью «Что дала новая власть» под общим заголовком «Неизвестная оккупация», написанную Леонидом Богомазовым, с которым мы вместе ходили в школу, играли во дворе. Меня поразили слова, сказанные через столько лет этим человеком. Он писал о том, что с приходом немцев осенью 1941 года в город Суджу Курской области там стало быстро развиваться частное предпринимательство, люди производили товар и продавали его на рынке. Дети, оказывается, ходили в школу, только из программы было вычеркнуто все, что касалось политики и идеологии. И добавлено два новых предмета: немецкий язык и Закон Божий. Всем жителям Суджи немцы обещали землю и семена. А их семья из трех человек получила без всякой волокиты 12 соток земли за городом, полмешка пшеницы и столько же проса. Оказывается, по словам Богомазова, горожане в период оккупации жили хорошо и свободно. В городском театре шли спектакли с заезжими артистами, на которых звучали старинные романсы, запрещенные при советской власти.
Считаю это ложью. Почему об этом времени так пишет Богомазов? Я знал его отца, который перешел на сторону фашистов, сбежав из Красной армии. Таких людей у нас называли предателями. Они действительно не были обделены продуктами, которые немцы отбирали у мирного населения. Я был свидетелем приезда коменданта города летом 1942 года в гости к Богомазову. Сын Леня хвастался этим перед дворовыми мальчишками. После отхода немцев семья Богомазовых пропала. Выяснилось, что они долгое время скрывались на Украине.
И только сейчас дети немецких прислужников стали клеветать и порочить Советскую власть и Красную Армию.  Может, решили, что уже некому им возразить? Но, к счастью, живут на земле еще люди, которые могут ответить тем, кто пытается исказить факты и представить немецкую оккупацию как счастливое время для русского народа. И могло ли оно быть счастливым, если за время оккупации только в Курской области враги убили более восемнадцати тысяч жителей и около десяти тысяч военнопленных. Убийства мирных граждан сопровождались разрушением жилых домов и целых населенных пунктов. В Курской области оккупанты полностью сожгли сто пятьдесят сел. Особенно пострадали те районы, где наиболее активным было партизанское движение. Цена победы над фашизмом оказалась огромной.

Беспризорное лето.

В начале марта 1943 года фронт докатился до наших мест. Перед отступлением фашисты стали жечь Суджу и окрестные села. Замостье горело. Отступая, среди ночи, немцы поджигали факелами все, что попадалось им на пути, в огне сгорело почти два десятка домов. Нас разбудили соседи. Выскочили мы прямо на снег, кто в чем был. Изба наша сгорела дотла. Особенно ярко полыхала соломенная крыша. На всей улице уцелел лишь один дом семьи Климовичей, находившийся на окраине Советского переулка. Никто не знал, как вести себя в подобной ситуации. Всех охватила паника. Мать лишь успела прихватить с собой кое-что из одежды, чугунок, несколько ведер, да отцовскую трубу-альт, что висела в сумке со шнуровкой у самой двери. Я из сарая вытащил узел с тряпками, пальто отца и полупальто матери темно-синего цвета. Все это очень пригодилось.
Наутро мы все собрались у дымящегося пепелища. Где-то недалеко шла перестрелка, изредка за деревней тяжело ухали пушки, в воздухе стоял запах дыма и гари. Было решено, что Василий пойдет жить к дяде, дом которого уцелел на соседней улице, сестра Валентина - в село Залешенку к дальним родственникам, а меня мать отправила к дяде Михаилу. Сама же мать по стародавнему обычаю всех погорельцев на Руси, ходила по людям и просила милостыню на пропитание. Так вся семья разбрелась вдоль фронтовой полосы кто куда.
В доме дяди Михаила мне жить не пришлось, родственников там уже не было. С двоюродным братом Павлом и ребятами, скрывающимися от угона в Германию, я отправился вдоль линии фронта, но до Старого Оскола добрался я один. Долго бродил по улицам города, пока не очутился во дворе  школы, где солдаты, сидя на поваленных бревнах, ели кашу из котелков. Почувствовав запах пищи, мне очень захотелось есть, и я попросил у солдат хлеба. Один из них достал ложку, протянул мне котелок и сказал: «Давай с нами, сынок!».
Несколько дней я жил вместе с бойцами. Однажды подошел ко мне офицер и предложил вернуться домой. Я упрямо мотнул головой: «Не пойду». За меня стали просить два бойца: «Пусть остается». Офицер настаивать не стал. «Ты поживи у нас, - предложили бойцы, - как-нибудь все утрясется». Сколько раз не пытались отправить меня в тыл, я все равно убегал и возвращался к бойцам. Мне исполнилось шестнадцать лет, и я очень хотел воевать как взрослые и бить ненавистного врага. 
Таких как я подростков, потерявших родителей, братьев и сестер, множество бродило вдоль прифронтовой полосы. Сбившись в небольшие компании, так было легче прожить, они путешествовали вдоль железных дорог, выбирая на ночевку небольшие станции и полустанки, где крестьяне близлежащих деревень обменивали свои продукты – сало, рыбу, крупу, яйца, молоко – на одежду, обувь, предметы быта. Здесь часто останавливались эшелоны с солдатами, у которых всегда находилось что-то съестное. В округе было много заброшенных садов и огородов. В них можно было поживиться яблоками и картошкой. К таким как мы люди относились с добротой и пониманием. Бывало, попросишь у торговки молока, она нальет кружечку, а потом, глядя на тебя, плачет: «Что ж у тебя вся рубаха то порвана». И, достав иголку с ниткой, прямо на мне зашивает большие прорехи на рубахе. В дома на ночлег не пускали, чаще всего отводили место в сенях, так как мы, беспризорники, были донельзя завшивевшими, умывались редко, хотя старались купаться в разных прудах и речках. Имущества у нас с собой никакого не было. При себе был только нож. Вдоль дорог, после ожесточенных боев, грудами металла лежали искореженные танки, пушки, но они нас нисколько не интересовали. В ту пору нас привлекали только те места, где можно было раздобыть еду.
Конечно, приходилось и подворовывать то, что плохо лежало. Однажды дело чуть не дошло до открытого грабежа. Компанией из четырех человек оказались мы на небольшой станции. Голодные были очень, три дня ничего не ели. Смотрим, в углу сидит дед и кормит свою внучку, девочку лет семи, хлебом с салом. Рядом с ним стоит большой деревянный чемодан, перевязанный веревкой. Посмотрели мы на них, глотая слюну, и вышли на перрон посовещаться. Старший из нас, Женька, предложил такой план. Один, звали его Колей, подойдет к деду и выхватит у него мешок, из которого тот достает сало, а Женька в это время утащит чемодан. Мне предложили держать девчонку, чтобы та не побежала звать на помощь. Я сразу отказался от участия в этом деле. Николай, немного подумав, присоединился ко мне. В конце концов, мы крепко разругались и чуть не подрались с Женькой, и тот, напоследок обозвав трусами, покинул нашу компанию. Драки среди нас случались, но чаще всего из-за еды или после несправедливого дележа добытых продуктов. Однако это дружбе не мешало. Мы всячески старались помогать и поддерживать друг друга в трудную минуту.
В то лето 1943 года раз десять забирали меня вместе с беспризорниками, чтобы отправить в детский дом, но по дороге мы всякий раз сбегали. В начале сентября, меня с полусотней беспризорников отправили в Канашевку, где находился детский дом. Пока выгружали на станции, я обратил внимание на стоящий рядом военный эшелон с солдатами. Дождавшись, когда состав тронется, бросился к нему. На ходу вцепился в поручни вагона, но сил забраться дальше уже не было. В этот момент солдатские руки с силой потянули меня, да так резко, что, оказавшись в вагоне, я тут же почувствовал острую боль в локте и заплакал. Видимо это расположило ко мне солдат, они стали выражать сочувствие, кто-то ощупал мою руку и ловко вправил вывих. Один протянул хлеб, другой – кусочек сахара, а когда пришло время обеда, все наперебой стали предлагать мне кашу. Дали ложку, и я стал поочередно угощаться из каждого солдатского котелка. Возьму несколько ложек каши у одного бойца, а другой уже зовет к себе: «Сынок, бросай с ним есть, иди лучше ко мне». Так, обойдя несколько человек, я наедался до отвала. А вечером мне вручили собственную ложку. Более дорогого подарка у меня еще не было.

Летом 1943 года развернулось одно из величайших сражений Великой Отечественной войны – Курская битва. Она проходила в условиях уже определившегося перелома в ходе войны. В ней участвовали, в основном, войска Центрального (командующий – генерал армии К.К.Рокоссовский) и Воронежского (командующий – генерал армии Н.Ф.Ватутин) фронтов, штабы которых размещались на территории Золотухинского и Пристенского районов. Курская битва – это 50 дней и ночей беспрерывных, ожесточенных сражений, которые завершились блестящей победой Советской Армии. Но об этом я узнаю позже из учебников истории, воспоминаний очевидцев. А пока поезд шел на фронт.

На фронт.

Несколько дней двигался поезд, часто останавливаясь, подолгу простаивая в тупиках. Поздним вечером он прибыл в Москву. Состав, а нас было не менее тысячи человек, с шумом вывалил на перрон. Построившись в колонны, все пошли по улицам столицы. Ночь, безлюдно, кое-где тускло горит свет. Каждый из нас ждал встречи с Красной площадью. Для любого бойца это было не просто место в городе, это был центр России, сердце Родины, которое они уходили на фронт защищать. И громада ленинского мавзолея, и алые звезды кремлевских башен, и площадь, покрытая брусчаткой, и храм Василия Блаженного – все это вселяло чувство гордости и патриотизма в каждого, кто уходил на фронт. Так состоялось мое первое свидание с Москвой.
С первыми лучами солнца нас погрузили в вагоны на Киевском вокзале. Эшелон шел прямо на запад. Путь был не близкий. Наконец поезд остановился недалеко от Старой Дарницы под Киевом. Выстроили нас в поле, недалеко от развалин какого-то завода. Командиры стали делать перекличку, проверяя по спискам. Чуть позже подъехала группа офицеров,  и солдат стали распределять по воинским подразделениям: кого в танкисты, кого в артиллеристы, кого в пехоту. Всем этим руководил старший офицер.
Поступила команда: «Кто в разведку – три шага вперед!». Но никто из строя не вышел. Дважды повторил команду офицер, и только на третий раз из строя вышло человек восемнадцать. С ними вперед шагнул и я в своей длинной до пят шинели. По строю прокатился хохот, но подошедший к нам майор виду не подал, а скомандовал нам занять место в двух стоявших неподалеку «доджиках» - так любовно солдаты называли американские джипы. Помощник майора, старший писарь штаба, стал собирать у солдат документы. Когда дошла очередь до меня, я только пожал плечами. Никаких документов у меня не было. В ответ он похлопал меня по плечу: «Сиди!» и направился к начальнику поезда оформлять бумаги.
В штабе 6-го отдельного разведывательного батальона, куда нас привезли, сразу встал вопрос: что делать со мной. Начальник штаба  предложил отправить в тыл, но командир батальона майор Кряхов, который привез нас в часть, решил: «Пусть останется!». Так я стал бойцом 6-го отдельного разведывательного батальона 8-го танкового корпуса. Прошло несколько недель, и меня было уже не узнать. В хозвзводе под мой рост сшили шинель, гимнастерку, брюки, сапоги, и, облачившись в новенькую военную форму, я походил на настоящего бойца, только был гораздо моложе всех остальных.
Спал я при штабе батальона, когда в избе на лавке, а когда и в штабной крытой машине. Командир и штабисты обычно располагались на боковых сиденьях вдоль бортов, я же стелил себе постель на перевернутых ящиках, возле стола, закрепленного в центре кузова машины. Шинель служила одеялом.  Позже мне сшили матрасик, он был набит всяким тряпьем. На таком матраце спать стало гораздо удобнее.
Чем я занимался в батальоне? Разносил письма, распоряжения, приказы, помогал командиру батальона наводить порядок в бумагах. Особо пристрастился я к чтению штабных карт. Перед тем, как послать очередную группу разведчиков на задание, в штабе готовили два экземпляра карты, указывая цветными карандашами наиболее важные объекты. Глядя на то, как это делают штабисты, я быстро научился копировать карты. Бывало, все уже спят, а я при свете аккумуляторной лампочки с удовольствием вывожу значки и кружочки на листе бумаги. Наловчился даже красиво оформлять  заголовок карты печатными буквами.
Оружия у меня тогда своего не было. Майор Кряхов не раз предупреждал меня: «Смотри, не прикасайся!». Видимо беспокоился, как бы я, насмотревшись на бойцов, не потянулся к автомату. Сам майор стрелял отлично. Бывало, устраивали они с начальником штаба соревнования. Мне скомандуют: «А ну, Витек, повесь банку!». Я бежал и прикреплял на веревке к дереву жестяную банку. Майор стрелял метко, а вот у начальника штаба получалось значительно хуже. В том, что Кряхов отличный стрелок, я убеждался не раз. Было это в Старой Дарнице. Майор взял автомат ППШ с круглым диском, и мы поехали к развалинам завода, от которого остались лишь высокие столбы, служившие опорами для перекрытий. «Учись, сынок, стрелять», - сказал мне Кряхов, и весь диск с патронами выпустил в одну из кирпичных опор, угодив всеми пулями в одно отверстие.  Затем показал мне, как надо держать автомат, как целиться. Первый раз я в цель и близко не попал.
Однажды Кряхов заговорил о моих родителях. Я рассказал ему о нашей семье, о селе Замостье, в котором жили до войны, о пожаре, и о том, что вся семья разбрелась по деревням и потеряли друг друга. Тогда командир посоветовал мне написать письмо в родные края. Что я и сделал. Счастью моему не было предела, когда по прошествии нескольких недель пришло письмо из родных мест. Я узнал, что все живы, только живут в разных местах.
Майор Кряхов был одним из тысячи таких как он, оказавшихся на фронте. До войны он работал заведующим отделом образования одного из подмосковных городов. Война нарушила привычный ритм жизни, и  надо было не только выживать, но и стараться жить в непростых военных условиях. «Относись к людям так, как ты хочешь, чтобы к тебе относились» – это было постулатом для Кряхова. Каждый боец для него был как родной человек, за каждого переживал, о каждом заботился, старался спасти своих подчиненных при обстреле, не укрываясь при этом, не ища убежища. Роста он был среднего, темные русые волосы, но больше всего я запомнил его крепкие мужские руки, которыми он прижимал меня к земле, оберегая при обстрелах. Ко мне относился не иначе как к сыну, бережно и  внимательно, обучал картографии, разъяснял условные обозначения, нанесенные на карту, учил ее читать. Поражало в этом человеке все. Он возил с собой чемоданчик с книгами. Даже когда солдаты валились с ног от изнеможения, Кряхов садился рядом, доставал томик Пушкина или Лермонтова и читал стихи. Бывало, возьмет в руки книгу и воскликнет: «А вот послушай, что пишет Илья Эренбург».  Но особо любил он басни Крылова, часто и к месту цитировал выражения, ставшие крылатыми. Матерных слов не произносил никогда, даже во время накала страстей. Этим  отличался от своего первого зама капитана Багрецевича. Тот без мата и двух слов связать не мог.
Багрецевич по национальности был белорус. Имел особый авторитет среди солдат, дважды ходил в разведку. За проявленные мужество и героизм в конце войны ему было присвоено воинское звание майор. Он был эдаким грубоватым весельчаком. Очень любил петь песни на своем родном белорусском языке. В отличие от Кряхова, любившего читать книги, Багрецевич отдавал предпочтение газетам, носил их с собой, заткнув за голенище сапога. Часто слышал я, как Кряхов почему-то называл его колхозником, повторяя: «Как был колхозником, так им и остался». То ли это было связано с его деятельностью в мирное время, то ли с отсутствием военного образования. Сейчас уже и не припомню.

В Старой Дарнице наш батальон размещался в землянках среди соснового бора. Они были вырыты солдатами из полка, ушедшего наступать в западном направлении. Землянок на всех не хватало, пришлось вырыть еще две, чтобы разместился весь батальон.
Примерно в двух километрах от соснового бора находилась большая железнодорожная станция, которую часто бомбили немецкие самолеты. После обстрелов бойцы разведбатальона бегали на станцию и приносили с собою спирт из разбитых цистерн. Однажды несколько разведчиков сильно напились. Об этом узнал Кряхов. «Расстрелять мало!» - возмутился он и запретил разведчикам появляться на станции после бомбежек. Позже стало известно, что свои точные налеты на железнодорожную станцию Дарница немцы выполняли по донесению предателя, который работал в нашем тылу для сбора и передачи данных. Предателя разоблачили, и после вынесения военным трибуналом приговора, повесили тут же среди развалин вокзала.
По прошествии лет, могу сказать, что если бы мне сейчас предложили служить в разведке, скорее всего я бы отказался. А тогда, будучи пацаном, я и представить себе не мог, сколько придется пережить, преодолеть, вынести на своих плечах, чтобы остаться в живых, чтобы война не сломила, не растоптала, а научила рассудительности, сдержанности, ответственности за тех, кто рядом.

Как я стал разведчиком.

Месяца четыре прослужил я при командире батальона. Ездил с ним на передовую, был под обстрелом, сидел за штабным столом, разбирая карты. Я все время находился при штабе 6-го разведывательного батальона вместе с командиром и начальником. Мои способности и любознательность к картографии давали возможность свободно читать военную карту и находить  на ней любой объект. За это меня постоянно хвалили командир и начальник штаба.  Об этом знали и офицеры-разведчики. Перед уходом на задание, тайком, так чтобы не знали в штабе, просили меня разобраться в тех или иных обозначениях на карте.
При подходе Красной армии к Западному Бугу отдельному батальону предстояла разведка боем с участием роты танков и артиллерийской батареи. Кряхов принял командование боем на себя. Меня, как его не упрашивал, с собой не взял. После боя я так и не дождался своего командира – его не оказалось ни среди мертвых, ни среди живых. Думая, что Кряхова убили, я не в силах был удержаться от слез. Лишь по прошествии нескольких дней выяснилось, что майор Кряхов жив и лежит с тяжелым ранением в госпитале.
В этот период группа капитана Сергеева готовилась к выполнению задания, и я попросил его поговорить с начальником штаба, чтобы в разведку в тыл врага вместе с разведгруппой разрешили пойти и мне. Начальник штаба Акчурин дал свое согласие на мое участие в операции. Я был этому чрезвычайно рад, а капитан Сергеев доволен не меньше меня. Хлопнув по плечу, он тут же повел меня в роту разведки. «Вот, ребята, принимайте!», - сказал он разведчикам весело, и с этого момента я понял, что мечта моя осуществилась. Меня и раньше звали в свое подразделение разведчики, зная о моих способностях читать карты, только Кряхов не отпускал от себя, считал, что маловат я для таких дел. Через несколько месяцев, когда Кряхов уже в звании подполковника вернулся в батальон, я упросил его оставить меня в фронтовой разведке. Лучшей доли, чем быть разведчиком, я отныне и представить себе не мог.
Капитан Сергеев, возглавлявший разведгруппу, до войны закончил военное училище. Среди нас он выделялся своей военной выправкой, отличными знаниями всех армейских наук. Это был очень спокойный, уравновешенный человек, обладающий большим авторитетом среди подчиненных. Запомнилась мне одна деталь – при разговоре он всегда улыбался слушателю и прекрасно играл на фортепиано. Помню, как-то после боев то ли в Померании, то ли в Польше наша группа остановилась на ночлег в старинном трехэтажном особняке. Среди сохранившейся мебели в доме  оказался и старый рояль.  Сергеев сел за инструмент, и полилась красивая музыка. Это было так неожиданно, что все замерли и боялись проронить слово. Время остановилось, показалось, что кончилась война. Но это мирная идиллия быстро закончилась, ведь впереди  у нас были нелегкие военные дороги.
Летом 1944 года я стал разведчиком. Мое зачисление в разведку совпало с важными событиями в истории Великой Отечественной войны. Это произошло в те дни, когда наши войска форсировали Западный Буг.
    Перед группой капитана Сергеева была поставлена задача: на глубине 50км в немецком тылу определить силы противника, какие и где находятся оборонительные пункты. Для меня это была первая разведка, и мне было страшно. Страшно, что погибну, что попаду в плен, что подведу товарищей. И это состояние внутренней тревоги не покидало меня до тех пор, пока мы не возвратились в батальон. До сих пор не могу забыть разведчиков, которые погибли, возвращаясь с задания.
Движение разведчиков в тылу врага имеет свои особенности. Группа делится на тройки, которые движутся к назначенной цели друг за другом, с небольшим интервалом по видимости. Если впереди идущая группа натыкается на врага, то тройка, идущая следом, остается незамеченной противником. Главное в разведке – не дать себя обнаружить.
В этой операции ошиблись разведчики дозорной тройки. Заметив немцев, они не предупредили идущую за ними следом вторую тройку, и начали отступать, наделав при этом много шума. Немцы открыли огонь из автоматов и пулеметов. Из наших солдат  погибло трое. Разведчики оттащили тела убитых в лес, забросали их ветками и стали незаметно отходить. Для дезориентации противника, командир группы послал одного из разведчиков пострелять в стороне от нас метров за двести. Поднятый им шум сбил немцев с толку и заставил перевести свой огонь в другом направлении.
Почти сутки мы провели в том лесу, чтобы на следующую ночь снова вернуться к месту, где были оставлены погибшие товарищи. У разведчиков есть неписанное правило – никогда не оставлять в тылу противника ни убитых, ни раненых. Нести тела погибших было нелегко. Из березы соорудили носилки. В особо опасных местах передвигались ползком, трупы тянули за собой на маскхалатах. Только под утро мы, наконец, вышли к нашим позициям. Задание штаба нами было выполнено, несмотря на серьезные потери.

Глаза и уши армии.

Говорят, что разведчики – глаза и уши армии. Это подтверждает и Маршал Советского Союза Г.К.Жуков в своих воспоминаниях, где дается  характеристика действиям разведгрупп. Жуков пишет о разведке, как о важнейшем факторе вооруженной борьбы. «Данные, добытые разведкой, их правильный анализ служили основой в  оценке обстановки, принятии решения и планировании операции. И если разведка не давала правильных сведений или при их анализе были допущены погрешности, то и решение всех командно-штабных инстанций могло пойти по ложному направлению. В результате ход самой операции мог развиваться не так, как было первоначально задумано».
Положение у разведчиков в армии было особое, но за признанием статуса стояла и огромная ответственность. Для успешного проведения военной операции, разведчики добывали сведения о противнике, необходимые для командования армии. Словом, разведка была там, где надо было прояснить ситуацию накануне большого наступления.
В разведку бойцы шли по личному желанию. Конечно, иногда штабу батальона приходилось в приказном порядке направлять туда тех или иных солдат, но чаще всего учитывалось мнение командира разведгруппы. И если командир не до конца был уверен в человеке, либо что-то вызывало в нем подозрение, он ни за что не брал его с собой. В таких ситуациях штаб шел навстречу командиру – слишком велик был риск для тех, кто уходил в тыл врага.
Во фронтовую разведку часто попадали те, кто был до войны осужден и отбывал сроки наказания в тюрьмах и лагерях. Те из осужденных, кто выражал добровольное согласие идти на фронт и защищать от врага свою Родину, попадали в штрафбат. Редко кто из этих людей оставался в живых. Но те, кто прошел страшную школу штрафбата, часто изъявляли желание продолжать службу в фронтовой разведке. Их, как правило,  привлекали риск и опасность. Особое значение имело и то, что разведчики слыли на фронте людьми особыми, своего рода элитой армии, их уважали. Чувство уважения к себе важно любому человеку, а бывшему заключенному особенно. К тому же, в рамках данного ему задания разведчик обладал большей, нежели представитель другого рода войск, самостоятельностью, свободой в выборе средств и методов борьбы.
Таких людей в нашей разведроте было немало. Например, сибиряк, прозванный разведчиками Слухачом за свой исключительный слух. Он получил перед войной шесть лет лагерей за то, что во время охоты случайно  ранил парторга лесничества. Один разведчик до войны попал в заключение за драку с комсомольцами. В прошлом артист московского театра  Игорь Петров, обладавший замечательным голосом, на дружеской пирушке спел шутливую песенку о Сталине. Ему дали срок – восемь лет лагерей. Разведчик Андрюха в прошлом был осужден на пять лет за то, что в колхозном клубе отпустил непристойную шутку в адрес руководителя советского государства. За выполнение боевого задания – взятие особо важного «языка» – Андрюха был награжден Орденом Ленина. Он погиб весной сорок пятого.
Были и такие, кто сидел за кражу. Но для меня они всегда оставались храбрыми, надежными, преданными своему делу и Родине разведчиками. Я дошел с ними до Берлина, и ни один из них ни разу не предал товарищей, не струсил, выполняя боевое задание. Это были честные, порядочные люди. Для меня, тогда еще мальчишки, они стали настоящими наставниками, и я горжусь, что у меня были такие учителя.
На войне было пережито немало горьких минут, особенно когда мы теряли друзей и товарищей. Бывали случаи, когда из немецкого тыла не возвращались целые группы по 12, 15 и более человек. Правда, это происходило редко. За время моей службы во фронтовой разведке из тыла врага не вернулись с задания три группы. Больше всего потерь было во время больших наступлений. В одной из таких операций погибли  Герой Советского Союза Волох, мой верный товарищ Геннадий Трескунов, отличный разведчик Влад Лобанов - мой земляк, курянин. Все они воевали честно, но им не суждено было дожить до конца войны.

Первая боевая медаль.

После форсирования Западного Буга советские войска продолжили наступательные действия, но, продвинувшись на сто километров, были остановлены немецкими войсками. Пересеченный рельеф местности, лесные массивы, заболоченные пространства способствовали возведению прочных оборонительных рубежей. Враг построил три полосы обороны глубиной от сорока до пятидесяти километров. Первая полоса глубиной от четырех до шести километров состояла из череды сплошных траншей, соединенных между собой.  Вторая полоса находилась в десяти километрах от передового края обороны и в инженерном отношении была оборудована значительно слабее первой. Третья полоса проходила по берегам рек Западного Буга и Гнилой Липы.
Все попытки советских войск продолжить наступление были тщетны. Чувствовалось, что противник серьезно подготовлен к обороне и своих позиций не сдаст.  В этот период командованием армии была поставлена задача – уничтожить передвижную радиостанцию, подчинявшуюся ставке Гитлера.
Была середина апреля 1944 года, почки на деревьях еще не успели раскрыться, и лишь кое-где появлялась первая нежная зелень. Майор Кряхов находился в госпитале, а его обязанности командира батальона исполнял майор Акчурин. Разведчикам поступил приказ – срочно готовиться к операции. Обычно задание мы получали с утра, а во второй половине дня выдвигались на бронетранспортерах к линии фронта. На этот раз тревога была поднята около шести часов вечера, почти на заходе солнца. В это время разведчики, как правило, уже отдыхали: пели песни, делились воспоминаниями из довоенной жизни, рассказывали  анекдоты. Однако прибывшие в этот час из штаба батальона капитан Малышев и старший лейтенант Шейман стали спешно готовить разведгруппу к выходу в тыл противника. Группу на этот раз сформировали большую – двадцать пять человек. Мою фамилию среди  других бойцов назвали одной из первых. Вернувшись от начальника штаба, Малышев сказал:
 -  Сегодня в разведку. Документы сдать, получить питание, проверить оружие.
Перед уходом на задание каждый боец сдавал свои документы командиру разведроты, они хранились в штабной машине либо в брезентовом саквояже, закрепленном за башней танка до возвращения группы с задания в отряд. И так до следующего ухода в немецкий тыл. Питание – сухари, консервы, печенье, копченые колбасы – мы получали на складе батальона. Давали столько, сколько хотели, но больше нормы никто не брал, так как во время долгого перехода лишний груз был ни к чему. Кроме холодного оружия, небольшого рожкового автомата ППС, брали два комплекта патронов и две гранаты. Бывало, возвращаясь с задания, до того уставали с этим грузом, что один комплект патронов бросали в пути. Приходилось пользоваться  и немецким трофейным оружием. Однажды, во время боя, я подобрал немецкий парабеллум, но по дороге в батальон пришлось от него избавиться.
Возглавлял группу капитан Малышев, грамотный, спокойный мужик – так бы я сказал о нем сегодня. Среди разведчиков были разные люди – со своими взглядами, привычками, характерами, но и в чем-то удивительно схожие. Малышев был один из немногих, кто по-отечески ко мне относился, оберегал меня, несмышленого мальчишку.
Линию фронта мы переходили уже в полной темноте. Перед этим, около двух часов пролежали на передовой, изучая местность,  все обошлось, и мы благополучно пробрались в чащу леса. Путь предстоял не близкий. До немецкой радиостанции было километров сорок. Всю ночь и утро следующего дня шли лесом. В одиннадцать часов, когда до нашего объекта оставалось километров десять, остановились. Развернув карту, командир уточнил порядок действия разведгруппы.
Немецкая передвижная радиостанция была на опушке леса. Состояла она из двух автомашин с прицепами в окружении очень высоких мачт. Вся территория радиостанции имела три линии проволочных заграждений, по периметру были выставлены часовые. Задача разведчиков заключалась в снятии охраны радиостанции, и ее подрыве. Для этого солдаты несли в рюкзаках несколько килограммов взрывчатки. Связавшись по рации со штабом батальона, мы узнали, что одновременно с нами к заданной цели, но другим маршрутом,  движется группа разведчиков второй роты из двадцати семи человек. Действовать мы должны были совместно, сняв часовых со стороны леса.
Под покровом темной беззвездной ночи наша группа подошла к объекту и приступила к выполнению операции. Одна тройка выдвинулась в район ворот, другая - левее для снятия часовых. Остальных часовых должны были снять разведчики другой группы. Часть разведчиков вместе с командиров остались в группе прикрытия, а часть, в их числе и я, в засаде со стороны леса.
Трех часовых, охранявших внешнюю сторону территории радиостанции, сняли бесшумно. Минут через пять так же бесшумно были уничтожены часовые второй линии проволочного заграждения. Но при нападении на часового третьей линии произошла осечка. Тот успел поднять тревогу. Началась стрельба, раздался шум со стороны грузовиков, стоявших в стороне от радиостанции. Там, по нашим данным, находилась рота эсэсовцев, охранявших объект. Шестеро разведчиков погибли в бою. Под сплошной обстрел немцев попала и третья тройка, вышедшая к тому времени на первую линию заграждений. На штурм машин, в которых располагалась радиостанция, бросились  разведчики третьей тройки, обвязанные гранатами и толовыми шашками. Произошел взрыв, и высокие столбы пламени с грохотом взметнулись над радиостанцией, озаряя все окрест.
К тому времени группа разведчиков второй роты вступила в бой. Поскольку заходила она со стороны леса, то ее бойцы попали под прямой огонь, который вели поднятые по тревоге эсэсовцы. В этом бою вторая группа потеряла пятнадцать разведчиков, в нашей группе погибло одиннадцать человек во главе с командиром. Для нас это была самая большая потеря.
Еще продолжала гореть и дымится немецкая радиостанция, когда наш отряд, выполнив задание, вышел из боя. Весь остаток ночи, ни на минуту не останавливаясь, мы шли по заранее намеченному на картах маршруту. Лишь забрезжил рассвет, небо стали один за другим утюжить немецкие самолеты, явно разыскивая нас. К тому времени разведгруппа остановилась в центре большого болота, где нам, мокрым с головы до ног, пришлось  отсиживаться до наступления темноты. Здесь мы чувствовали себя в безопасности, так как немцы панически боялись болот. Стоило под их ногами лишь слегка качнуться почве, как они, бросая свое снаряжение, спешили поскорее выбраться на твердую землю.
За успешное проведение операции – уничтожение немецкой радиостанции – все бойцы 6-го отдельного разведывательного батальона были награждены боевыми орденами и медалями. Так я получил свою первую медаль «За отвагу». Помню, вручать нам награды приехал заместитель командира танкового корпуса. Вручая мне медаль, он сказал: «Береги свою жизнь. Рано тебе еще умирать».
Свою первую медаль я носил недолго. Перед очередным выходом на задание все свои награды и документы я сдал на хранение танкистам. Через два дня танк, в котором хранились мои документы, участвовал в бою, был подорван и сгорел. С тем танком сгорела и моя первая медаль «За отвагу».

История одного письма.

Был у меня на фронте друг Микола Сенченко, высокий чернявый паренек с упрямым характером. Разведчик он был замечательный, его уважали за силу, надежность, необычайную выносливость. Бывали случаи, когда, вернувшись с задания с одной группой, он тут же уходил на новое задание с другой. Родом Микола был с Полтавской области и очень гордился своим украинским происхождением. Нередко, сидя в окопе с автоматом на груди, и по обыкновению опустив голову, он напевал своим негромким,  с приятным тембром голосом украинские народные песни. На имя Коля он никогда не отзывался, даже, бывало, нарочно отворачивался от собеседника, будто не слышал его. А потом при случае напоминал: «Да скильки вам балакать, не Коля я, а Мыкола». Не знаю, чем он занимался в мирной жизни, но перед самой войной он был осужден на шесть лет лагерей за участие в ограблении склада. Когда началась война, попросился на фронт, чтобы искупить свою вину перед Родиной, и после трех месяцев ожесточенных боев в штрафбате, был по собственной просьбе направлен в разведбатальон.
Несмотря на разницу в возрасте – Микола был старше меня на шесть лет – мы с ним по настоящему сдружились. Он опекал меня, защищал, помогал, поддерживал в трудную минуту. Бывало, посылает кто-нибудь меня как самого молодого, а Микола уже выговаривает: «Куды тебе Витек должен идти? Сходи сам». Порой во время переходов по немецким тылам до того намучаешься, что при первой же остановке падаешь в траву и тут же мгновенно засыпаешь. Проснешься, а сверху на тебе уже плащ-палатка или телогрейка – это Микола позаботился.
Трудно сказать, чем я ему так пришелся по душе, скорее всего, нравилась ему моя украинская фамилия с окончанием на «о», да и жили мы, куряне, всего в каких-то 60-ти километрах от Сумщины, что граничила с Полтавщиной. Был он парнем вспыльчивым, порой даже ершистым, но находчивым и надежным в бою. Однажды, это было в Польше, мы направились в немецкий тыл для сбора сведений о расположении войск и  обороне противника. Все прошло успешно, но когда в сумерках возвращались назад к линии фронта, неожиданно у самой передовой наткнулись на немцев. Не видя нас, они лишь услышали шум и подняли беспорядочную пулеметную стрельбу. Ранен был только Микола. Рана оказалась не слишком серьезной, однако она не давала возможности ходить. Пришлось нести его на плащ-палатке.
Через несколько часов мы перешли линию фронта. До наших позиций оставались считанные метры. Слышалась отдаленная стрельба, но вокруг было тихо. Вдруг я услышал тонкий звук, словно кто-то присвистнул. Микола, лежавший на плащ-палатке, резко дернулся. Чуть позже, выйдя на безопасное место и опустив разведчика на землю, мы увидели, что наш товарищ мертв. Шальная пуля оказалась для Миколы смертельной.
Я очень переживал потерю друга, целую неделю места себе не находил. Все старались меня утешить. Присев рядом, замполит батальона майор Панченко спросил меня:
- А скажи, рядовой Виктор Клименко, откуда ты родом?
- Из Суджанского района.
- Это в Курской области?
- Ага.
- А есть ли у тебя любимая девушка, которая помнит и ждет?
Я подумал немного и кивнул.
- Как же ее звать?
- Даша, - ответил я.
Тут я должен сделать отступление и рассказать о Даше. Мы были с ней одногодками, жили на одной улице, метрах в двухстах друг от друга, ходили в одну школу, хотя и учились в параллельных классах. До войны в нашей Замостьянской школе было до пяти классов в одной параллели, причем в каждом из них училось до сорока пяти ребят.  Столько детей было у нас в селе до войны. 
Даша росла в многодетной семье. Старший брат Даши, Андрей, воевал в танковых войсках, средний, Филипп, возводил мосты и переправы, младший, Семен, был моложе меня и на войну не попал по годам. С Дашей мы дружили с детства, помогали друг другу в учебе, вместе бегали в кино, на концерты. Мне нравился Дашин характер – спокойный, добрый, и вся она для меня была чистой светлой девушкой. Мы потеряли друг друга после того, как немцы сожгли улицу, на которой мы жили, и наши семьи разбрелись по окрестным деревням и селам. Даша писала мне на фронт.
Забегая вперед, скажу, что встретились мы с ней уже после войны, в конце 1945 года, когда я приехал в отпуск домой из армии. В первый же день мы сфотографировались на память. Казалось, ничего не предвещало разрыва в наших отношениях. Только заметил я, что Даша стала задумчивее, чем прежде, а незадолго до окончания моего отъезда в воинскую часть, я узнал, что за Дашей ухаживает Михаил Маляма, вернувшийся с войны без одной ноги. О своих отношениях с Михаилом Даша мне ничего не рассказывала, а вскоре после моего отъезда она вышла за него замуж. У них родились дочь и сын. Приезжая домой в отпуск, я иногда видел Дашу издали, но она всегда сторонилась меня, стараясь не встречаться со мной лицом к лицу. Видимо чувствовала некоторую вину, да и я в какой-то мере был виноват в нашем с нею разрыве. Даша стала хорошей хозяйкой. Ее муж Михаил, несмотря на свое увечье, стал одним из лучших работников в колхозе.
Но все это было потом, после войны. А тогда, осенью 1944-го, сидя рядом с замполитом Панченко, при упоминании имени Даши я почувствовал легкий трепет в груди.
- Знаешь, Виктор, - сказал мне тогда замполит, и в голосе его послышались мечтательные нотки, - а что если мы напишем вместе с тобой письмо твоей девушке, пусть знает, как ты с товарищами беспощадно бьешь врага. Ну, как, согласен?
Тут я несколько замялся. Представил, как получит Даша такое письмо от меня с фронта, поползут по селу слухи-разговоры, еще поженихают нас заочно. Замполит заметил мою нерешительность и предложил:
- Ну, не одной Даше письмо, а всем девушкам твоего села. Ведь они же все достойны получить привет с фронта. Как ты думаешь?
Тут я и согласился. Замполит скоро сочинил письмо, дал подписать его мне и еще нескольким товарищам по роте. Вот только сам я уже этих подробностей не помню. Очень был расстроен смертью своего друга Миколы Сенченко. Да и всю эту историю с письмом на родину я со временем начисто забыл – и обстоятельства его написания, и сам текст. И только спустя двадцать лет прислали мне в Латвию, где я тогда жил и работал, из моего родного Суджанского района местную газету, в которой было опубликовано письмо с фронта, подписанное мною и моими товарищами. Оказалось, что письмо дошло до адресата, и, более того, было опубликовано в газете «Колхоз» от 24 ноября 1944 года.
Вот полный текст этого письма:
«Привет с 1-го Белорусского фронта трудолюбивым девушкам Суджанского района! Дорогие девушки, комсомольцы – гвардейцы уроженцы Суджанского района желают вам самых наилучших успехов в вашей работе. Своей добросовестной работой в тылу вы укрепляете наше продвижение на Запад, способствуете нашим победам над врагом.
Дорогие девушки! Вы своим упорным трудом в тылу, а мы грозным оружием на фронте совместно громим немецко-фашистских захватчиков. И недалек тот день, счастливый и радостный, когда мы вернемся к вам, отпразднуем вместе с вами день Победы и вольемся в мирный созидательный труд, будем восстанавливать разрушенное хозяйство, чтобы вновь пышно расцвела жизнь на советской земле.
Виктор Клименко, Дмитрий Попов, Александр Воробьев, Виктор Гусев, Петр Бекренев, Любим Куликов, Николай Петров».

В марте 1967 года, получив газету с текстом этого письма, я подчеркнул имена тех моих товарищей, которым не пришлось восстанавливать разрушенное хозяйство. Они погибли в боях, защищая Родину.

Мост через Вислу.

За то время, что я служил в 6-м Отдельном разведывательном батальоне, он находился в подчинении 8-го танкового корпуса в составе 1-го Украинского фронта, а затем 2-й Танковой Армии генерала Рыбалко в составе 1-го Белорусского фронта. Нас постоянно перебрасывали с одного участка на другой. Бывало, погрузят в эшелоны и через сутки мы уже на противоположном участке фронта. Вначале действовали на Люблинском направлении, затем нас перебросили на Штеттинское под Кенигсберг. Наш батальон всегда находился там, где готовилось большое наступление советских войск, и командованию нужны были точные сведения о состоянии обороны противника на   данном участке.
В отличие от полковой разведки, которая действовала на территории, прилегающей к линии фронта, бойцы нашего батальона вели разведку в глубоком тылу противника. Все зависело от поставленной задачи. А задачи выполняли мы самые разные: это и сбор разведданных  о составе и численности войск противника, и диверсионная работа по уничтожению тех или иных объектов, ну и конечно, взятие «языка» и доставка его через линию фронта в штаб. Подобных операций было на моем счету семнадцать. Чаще всего такие задания мы выполняли в Польше.
Иногда в ходе операции приходилось менять свои действия. Например, во время наступления советских войск на Варшаву совместно с 1-й Польской армией имени Тадеуша Костюшко в начале сентября 1944 года группа разведчиков была послана в район моста, соединявшего пригород с Варшавой для сбора сведений о наличии там немецких сил. Группу возглавил капитан Петухов, его помощником был назначен старший лейтенант Радковский.
Вышли мы еще затемно, и с наступлением утра заняли позиции вдоль  берега Вислы, где почти весь день вели наблюдение за передвижением немецких войск около моста через реку. Место было безлюдное, кругом кустарник, песок. Мы наблюдали как немецкие части покидали этот берег Вислы и по мосту уходили в сторону  Варшавы. По всему было видно, что немцы были чем-то озабочены. Хотя мост они и охраняли, однако дополнительного прикрытия с берега не выставили. Старший лейтенант передал эти сведения в штаб батальона и получил приказ: «Мост надо брать».
Операцию по захвату моста начали под утро. Наши бойцы бесшумно сняли трех часовых, захватили обложенный камнем окоп с пулеметом, прикрывавший мост справа. Однако пулемет, находившийся в левом окопе, тихо взять не удалось. Вскоре там послышался шум, крики, раздалась автоматная очередь. Начался бой. Немцы, явно не ожидавшие нашего нападения, бросились по мосту на левый берег Вислы и оказались под перекрестным огнем своего пулемета и наших автоматных очередей. Уже потом мы обратили внимание, что многие трупы немецких солдат лежали головой к западному берегу. Это говорило о том, что убиты они были своими. Я двигался по левой стороне моста и видел, как немцы бросались вниз в воду. Вскоре замолк пулемет на западном берегу. Мост был усеян трупами. Их было около тридцати. Среди наших бойцов были лишь легко раненые.
Уже начало смеркаться, когда капитан Петухов доложил в штаб батальона о взятии моста, и попросил подкрепления. Мы понимали, что с рассветом немцы предпримут попытку завладеть мостом вновь. Прошло не менее получаса, прежде чем штаб батальона вышел с нами на связь. Приказ, полученный из штаба, всех обескуражил: «Мост взорвать всеми имеющимися средствами». Вот те на! Выбивали немчуру, рискуя жизнями, а теперь – взрывать? Мы не верили своим ушам. Капитан Петухов попросил подтверждения, и штаб батальона повторил приказ слово в слово.
Первым делом следовало найти взрывчатку. Обыскали пулеметные  ячейки и обнаружили в них помимо немецких гранат с длинными ручками еще и ящики с толом. Из всех найденных боеприпасов стали делать связки и складывать в центре моста. Трое разведчиков спустились вниз к опорам и укрепили взрывчатку там. С наступление рассвета немцы стали обстреливать мост, однако никаких активных действий с их стороны не следовало. Немцы чего-то ждали. Неопределенность ситуации придавали глухие отдаленные взрывы и треск автоматных очередей, доносившихся со стороны Варшавы. Представить, что в тылу у немцев находятся наши войска, мы не могли. И то, что в польской столице идет вооруженное восстание ее жителей против оккупантов, нам как-то и в голову не приходило. Бойцы войска польского, хотя и находились в непосредственной близости от нас, тоже не предпринимали никаких действий, только наблюдали из окопов.
Около девяти часов утра мост через Вислу был взорван. Вначале, как мы и предполагали, рухнула середина, опиравшаяся на две опоры, однако через мгновение рвануло и по краям. Только тогда мы поняли, что мост был заминирован и немцами. Сделано это было столь искусно, что наши разведчики этого даже не обнаружили. Задание по уничтожению моста было выполнено. Ведь попытайся немцы под прикрытием бронетехники вернуть себе мост, нам пришлось бы очень туго. Судя по всему, немцы были больше озабочены положением в Варшаве, чем сохранением своих позиций на берегах Вислы.
Взрыв моста через Вислу совпал с приостановкой наступления наших войск под Варшавой, где в это время представители Армии крайовой, подчиняющейся польскому эмигрантскому правительству в Лондоне,  подняли восстание против гитлеровцев. Не имея поддержки советской армии, продолжавшей оставаться на занимаемых рубежах, восстание с самого начала было обречено на провал. Поляки располагали только семидневными запасами продовольствия и боеприпасов и полностью зависели от снабжения союзников, которое осуществлялось по воздуху. Подавление восстания было поручено генералу СС Бах-Зелевски, которому подчинялись части дивизии "Герман Геринг", две дивизии СС, бригада Каминского, состоявшая из советских военнопленных-перебежчиков, и бригада СС Дирлевангера. После первоначального успеха повстанческая армия была расчленена и постепенно уничтожена по частям превосходившими силами противника, использовавшего танки и авиацию. Уцелевшие повстанцы вскоре были загнаны в канализационную сеть города.
К началу октября последние очаги сопротивления поляков, оставшихся без продовольствия и боеприпасов, были подавлены. Гитлер отдал приказ уничтожить Варшаву. Погибли 15 000 польских бойцов и около 200 000 мирных жителей - стариков, женщин, детей. Только 7 января 1945 года разрушенная Варшава, наконец, была освобождена советскими войсками.
Сегодня вокруг этой страницы истории Второй мировой войны идет немало споров. Не обходится без откровенных спекуляций и фальсификаций. Прав ли был Верховный Главнокомандующий Сталин, дав приказ о приостановке наступления 1-го Белорусского фронта под Варшавой? Для меня, во всяком случае, самым авторитетным остается позиция командующего маршала Рокоссовского, который писал в своих мемуарах «Солдатский долг» о том, что «польских повстанцев предали те, для кого интересы власть имущих были дороже интересов Родины». Поэтому принятое решение о прекращении наступления на Варшаву, позволило избежать бессмысленных жертв, спасло жизнь тысячам наших солдат.

Сандомирский плацдарм.
События, описанные ниже, происходили в августе 1944 года и вошли в историю Великой Отечественной войны как Сандомирский плацдарм. Место это располагалось на западном берегу реки Вислы, в районе города Сандомир. Из книг по истории  Великой Отечественной мы знаем, что в конце июля части 13-й Армии и передовые отряды 1-й гвардейской танковой Армии  форсировали Вислу, захватив на левом берегу плацдарм небольших размеров. Вслед за ними, на южный плацдарм переправились соединения 3-й гвардейской танковой Армии под командованием генерал – лейтенанта П. С. Рыбалко. К исходу 1 августа южный плацдарм был расширен до 30км по фронту и 20км в глубину. Немецко-фашистское командование силами 4-й танковой и 17-й Армий, стремясь ликвидировать плацдармы, предприняло контрудары, впервые применив  тяжелые танки Т-VIБ («Королевский тигр»). Бои на Сандомирском плацдарме продолжались до конца августа.
В эти дни фронтовой разведке пришлось поработать. Ночью, под прикрытием темноты, разведгруппа переправилась на занятый пехотинцами плацдарм, чтобы днем внимательно изучить все пробелы в обороне противника, и уже на следующую ночь проникнуть к немцам в тыл. Командовал группой лейтенант Волох, разведчик, надо сказать, от бога. До войны он работал слесарем на заводе под Москвой. Крепко повздорив с парторгом организации, ударил его так, что свернул тому челюсть. Волох получил за свою несдержанность шесть лет, но отсидел один год. С началом войны он написал заявление с просьбой направить его на фронт и дать возможность искупить свою вину в бою. Сначала воевал в штрафбате, а через три месяца, когда после одного боя их, штрафников, осталось всего половина от прежнего состава, попросился в разведбатальон.
Под утро, возвращаясь с задания, мы зафиксировали активность немцев перед плацдармом. Они явно готовились к наступлению. Перейти линию фонта в таких условиях было невозможно. Передав командованию о сложившейся обстановке, нам был дан приказ: «Продвижение группы приостановить и действовать по обстановке». Вернуться с плацдарма в свой тыл мы не могли, так как вся местность по реке простреливалась немцами. Это могло привести к гибели всей группы. Поэтому было принято решение – участвовать в защите плацдарма вместе с пехотой.
Когда расцвело, над нами пролетела «рама» - немецкий «Фоке-Вульф». Стало понятно, что скоро начнется бой. Так и случилось. Немцы начали массированное наступление на плацдарм. Пехотный полк вел героическую оборону, но неравные силы в технике заставили наши войска отступить к Висле. Разведчики, а нас было в группе 20 человек, вступили в бой. Перебегая из одного окопа в другой, я обнаружил в нем девушку-санитарку лет двадцати. Мы обменялись приветствиями. Я узнал, что зовут ее Валя, что родом она из Сталинграда. Командир санчасти старший лейтенант и два санитара были убиты, в живых осталась она одна.
Я перезарядил автомат, положил перед собой оставшуюся у меня гранату. Валя предложила мне поменяться с ней местами, так как с ее стороны стрелять было удобнее. Я согласился и переполз на ее место. После этого не прошло и пяти минут, как немцы начали массированный минометный обстрел. Один снаряд попал прямо в бруствер нашего окопа, как раз в то место, где сидела Валя. Оглянувшись, я увидел запрокинутую вверх окровавленную голову девушки. Валя погибла. Вытащив из-под нее медицинскую сумку, в которой находились перевязочные материалы, я прикрыл ее лицо и чуть присыпал землей.
Патроны были на исходе, и я схватил оставшуюся у меня гранату. Только вот удалось ли мне воспользоваться ею или нет, я не вспомню. В этот момент разорвавшимся снарядом меня контузило. Я упал, потеряв сознание, и лежал в окопе, засыпанный землей. После боя товарищи-разведчики стали разыскивать меня. Ходили по изрытому снарядами и минами полю. Нашли меня по ремню, поблескивающему из-под земли золотистой бляхой. Дело в том, что ремень у меня был особый, сделанный из ременного привода, который я нашел на польской мельнице. Ребята из техвзвода выточили бляху со звездой, надежно закрепив ее на ремне. Он то и спас меня от верной гибели. Этот ремень я храню до сих пор в память о тех событиях.
Позже, к вечеру того же дня, наши войска форсировали Вислу и перешли в контрнаступление, значительно расширив Сандомирский плацдарм. Так я остался жив. Каждый год в день Победы я ставлю на праздничный стол один дополнительный прибор для Вали, девушки-санитарки, занявшей мое место и погибшей в том окопе. И всякий раз, поднимая бокал за своих друзей, я пью за помин ее души.
Гимнастерка от миссис Черчиль.
После тяжелой контузии на Сандомирском плацдарме, я попал в госпиталь корпуса, а затем был переведен в прифронтовой госпиталь. Очнувшись через два дня после контузии, я, конечно, удивился, что нахожусь не в своем батальоне, а лежу в палате, окруженный ранеными. Но больше всего меня удивило то, что подошедшая ко мне медсестра не слышала меня, а я в свою очередь, не слышал ее. В первый момент мне даже показалось, что надо мной просто издеваются. Это меня настолько возмутило, что я стал кричать, не слыша себя, махать руками, сбрасывать с себя одеяло. Ко мне подбежали люди в белых халатах, а поскольку я не унимался и пытался подняться с постели, они привязали мои ноги и руки к кровати и сделали укол. Я успокоился и заснул. Так и держали меня несколько дней, пока я приходил в себя.
Вскоре, многих из нас, лежащих в прифронтовом госпитале, погрузили в эшелоны и отправили в Горьковскую область, в район Гроховецких лагерей, где и разместили в здании школы, отданной под госпиталь. Здесь я стал понемногу поправляться, хотя слух возвращался ко мне медленно. Только недели через две я стал различать отдельные звуки, вначале напоминающие мне жужжание мухи возле уха. Еще через пару недель слух постепенно восстановился. Хуже дело обстояло с речью. После контузии я стал отчаянно заикаться, особенно, когда волновался. Долгое время медики никак не могли понять, как меня зовут, вместо слов у меня вырывалось «э» да «мэ». Документов при мне не было. И карточку завели на меня лишь тогда, когда я смог нацарапать имя, фамилию и откуда родом.
В госпитале я провел больше месяца, а потом надумал бежать. Узнав, что со сборного пункта, расположенного недалеко от госпиталя, отправляют эшелоны на фронт, начал упрашивать отпустить меня. Но никто и слушать не хотел. Тогда я стащил чью-то шинель, и как был в кальсонах и халате, выбрался на улицу через дырку в деревянном заборе и пошел искать станцию. Пройдя два километра, я очень замерз и устал. Передохнуть решил в деревянном заброшенном доме. Две женщины заметили меня, принесли поесть, а затем, видимо, сообщили в комендатуру. Только я вышел из дома, а до станции оставалось несколько сот метров, как ко мне подошли два солдат с винтовками:
- Пойдем с нами, погреешься, - и сопроводили меня в комендатуру. Комендант, выслушав мою сбивчивую речь, сказал:
- Куда тебе в таком состоянии на фронт, армия в калеках не нуждается, ей нужны здоровые бойцы.
Обратно везли меня в госпиталь на телеге.
- Куда же ты сбежал? – спросил меня начальник госпиталя. – Тебя все разыскивают, с ног сбились!
- Хотел на фронт попасть к своим друзьям, - отвечаю, - но заблудился.
Врач, пообещав, что скоро отпустит, попросил вернуться меня в палату. И через неделю, в составе большой группы солдат, меня выписали из госпиталя и направили на сборный пункт, располагавшийся рядом со станцией на территории разрушенного завода. Там мы и переночевали. На второй день среди солдат разнесся слух о том, что к нам должна приехать председатель Международного Красного Креста миссис Клотильда Черчилль, супруга премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля.
Во второй половине дня нас, около двухсот солдат, построили на плацу. День выдался морозный. Шел легкий снежок. Стоять было зябко. С полчаса мы переминались с ноги на ногу. Вдруг появилась большая группа военных и гражданских лиц, а с ними и невысокая хрупкая женщина, одетая в легкую меховую шубку. Миссис Черчилль выступила перед нами с речью на английском языке, которую тут же переводили на русский. Говорила она о том, что рада видеть нас, русских бойцов, перед отправкой на фронт. Она желала нам стойкости, бодрости и героизма в борьбе с фашизмом. Окончив свою недолгую речь, высокопоставленная гостья приблизилась к строю бойцов. Я, стоявший с краю во втором шеренге, сделал несколько шагов в сторону.  Миссис Черчилль остановила на мне свой удивленный взгляд,  вероятно потому, что я выглядел моложе остальных. Она подошла ко мне и поцеловала в щеку. По солдатскому строю прокатился шумок, то ли восхищения ее поступком, то ли зависти ко мне.
Затем каждому солдату миссис Черчилль вручила пакетики, в которых находились носки, рукавицы, зубная паста, иголки, нитки. И сообщила, что всем, отправляющимся на фронт, дарит отрезы английской шерсти цвета хаки для пошива брюк и гимнастерок. Ее подарок, как никогда,  пришелся по душе всем отправляющимся на фронт бойцам. Командование сборного пункта тоже постаралось. В течение двух дней, всем нам из подаренного материала в срочном порядке пошили форму. Аккуратно сложив обновку в вещмешки, мы отправились на фронт.
Трое суток добирались до границы с Польшей. Нас выгрузили на полустанке, в небольшом брошенном жителями поселке, и, разместив в здании, похожем на склад, накормили из солдатской кухни. Через поселок проходила дорога, по которой в сторону фронта шли машины с военным грузом. На второй день, остановившись у колодца, мое внимание привлекли два американских «студобеккера», груженых снарядами. Я с радостью увидел на их бортах трафаретный знак, принадлежавший нашему танковому корпусу. Без особого труда я уговорил водителей взять меня с собой в часть. Ехал я в кузове, сидя на ящиках со снарядами. Снова, как и осенью 43-го, я ехал на фронт, не имея при себе никаких документов.
На мое счастье, до базы корпуса добрались мы благополучно. Через сутки я был уже в своем батальоне, разместившемся в польской деревне. По дороге туда, на перекрестке я с радостью увидел нарисованную на фанере птичку - условный знак нашего батальона.
В роте на меня налетели разведчики и чуть не раздавили от радости:
- Думали, никогда тебя больше не увидим.
Проговорили до вечера, а на утро я отправился в штаб батальона.
 - Ах, ты чертик малый, - восторженно встретил меня комбат Кряхов, - почему сразу не явился ко мне.
Обнял меня, приподнял слегка. Подошел начальник штаба майор Акчурин, поздоровался, тоже обнял. А позже я услышал как в стороне, у штабной машины, Акчурин убеждал Кряхова:
- Нельзя его оставлять в батальоне, он дезертир. А если контрразведка займется им, что тогда?
Но Кряхов настоял на своем. Целую неделю я был без довольствия, видимо решали, что со мной делать, со штабом корпуса советовались. Наконец, Акчурин записал меня на довольствие, и я, как полноправный боец-разведчик, получил необходимое мне обмундирование и стал питаться со всеми наравне. «Ничего не бойся, - говорил комбат Кряхов при встрече, - ты был наш с нами и останешься».
А что касается пошитого обмундирования из материала, подаренного миссис Черчилль, то я его берег, одевал только по праздникам и торжественным случаям. После демобилизации, когда была большая проблема с одеждой, я сносил брюки до дыр, а вот гимнастерка у меня осталась до сих пор. Я храню ее как одну из самых дорогих реликвий тех военных лет. К ней я прикрепил все свои ордена и медали, и каждый день Победы встречаю в ней. Раньше, бывало, при случае рассказывал знакомым и друзьям про эту гимнастерку. Но особого восторга этот предмет не вызывал, эка невидаль. А вот последние годы стали интересоваться: «В самом деле? А, ну, покажи!». Некоторые даже недоверчиво переспрашивают: «Неужели та самая гимнастерка?». «Как есть, та самая», - смеюсь я и даю им потрогать материал, пусть убедятся сами. 
Сорванная операция.

За время войны бывали случаи, когда наши разведывательные операции срывались, и приходилось возвращаться с невыполненным заданием. Происходило это по разным причинам, иногда – самым непредвиденным. Однажды мы переходили линию фронта в тыл противника как обычно ночью. Перед этим целый день, изучая место перехода, отмечали для себя наиболее опасные места. До нейтральной территории нас сопровождали пехотинцы. Разведгруппа состояла из пятнадцати человек. Я следовал в третьей тройке. Путь наш лежал через небольшую возвышенность, на вершине которой немцами была вырыта оборонительная траншея. Для прохождения мы выбрали тихий участок, расположенный между двумя удаленными друг от друга пулеметными гнездами немцев.
Первые две тройки пересекли это расстояние благополучно. Однако разведчик, возглавлявший нашу тройку, прыгая через окоп, задел ногой ящики от снарядов. Раздался шум. Идущие следом, этого шума не услышали. Зато немцы отреагировали на столь неожиданный грохот мгновенно. Они включили прожектора, заметили нас и стали обстреливать. Я заметил, что из окопа, находившегося от нас в нескольких шагах, летит граната. Разорвалась она за нашими спинами метрах в трех. Хотя взрыв от «лимонки» был незначительным, тем не менее, несколько осколков вонзились мне в заднюю часть туловища и ног. Шедшие за нами шестеро разведчиков, открыли по немцам огонь. Тем разведчикам, что миновали это препятствие и углубились в немецкий тыл, пришлось возвратиться и вступить с немцами в перестрелку. Командир, связавшись по рации со штабом, получил приказ возвращаться в расположение батальона. Было очень обидно. Столько времени потратили на переход, и линию фронта почти пересекли, но одно неловкое движение стало причиной срыва всей операции.
А я снова оказался в медсанбате, на сей раз с осколочным ранением. Извлекали  из меня кусочки металла без наркоза. Семь осколков удалили из левой ноги, а последний восьмой было решено оставить, дабы не трогать коленную чашечку. Пролежав в медсанбате неделю, стал снова проситься в часть, тем более что чувствовал себя неплохо. Меня, на сей раз, удерживать не стали, хотя и назначили перевязку в течение пятнадцати дней.
Что же касается той неудачной операции, то на второй день после возвращения группы в часть с задания, всех разведчиков, в том числе и моего напарника Геннадия, допрашивал офицер СМЕРШа. Для всех участников история со срывом операции закончилась благополучно, а мне на память достался осколок, который в левой ноге до сих пор - невольное напоминание о тех военных годах.

Ночной прыжок.
В составе нашего батальона была рота танков, две роты бронетранспортеров, две мотоциклетные роты и артиллерийское подразделение. Виды разведки использовались разные, и проникали мы в тыл противника по-разному. Если разведчикам очень трудно было пройти линию фронта, командование батальона принимало решение провести разведку боем. Под прикрытием нас доставляли в расположение противника и оставляли там, а танки и артиллерия продолжали вести отвлекающий бой с немцами. Но когда переход через линию фронта в тыл врага был невозможен по земле, нас поднимали в воздух. Так мне пришлось участвовать в десантировании.
Нас привезли на аэродром, находившийся в восточной Пруссии. Объяснив суть задания, стали давать инструкции по обращению с парашютом. Летчики, видя нашу растерянность,  всячески пытались подбодрить и уверить в благополучном исходе операции. Но разведчики не слабого десятка. Во всяком случае, показать свою слабость или трусость никто бы и не осмелился – засмеют. Я в таких случаях поступал как старшие товарищи.
Около полуночи самолет, рассчитанный на полтора десятка мест, оторвался от земли и начал быстро набирать высоту. У меня замерло сердце. Почему-то казалось, что мотор сейчас заглохнет, и самолет камнем полетит вниз. Однако, это были только цветочки. Самолет уже набрал заданную высоту, когда его стало потряхивать, швырять из стороны в сторону. Казалось, что он вот-вот распадется в воздухе на мелкие кусочки. Когда он опускался вниз, как в омут, в темноту ночи, сердце было готово выпрыгнуть из груди. Словом, натерпелся я достаточно, прежде чем самолет достиг заданного участка.
Пришло время прыгать вниз. Второй пилот открыл боковую дверь в салоне, и мои товарищи один за другим стали исчезать в непроглядной тьме. Наконец, в самолете нас осталось только двое. Мы сидели, скованные страхом. Видя, что мы не трогаемся с места, второй пилот выхватил из кобуры пистолет и шагнул к моему напарнику. Тот, придя в себя, поспешил к двери и прыгнул. Я сидел на лавке, вцепившись в боковой поручень, и со страхом смотрел в черную дыру, через которую врывался сильный ветер. Летчик резко схватил меня за рукав и толкнул к выходу. Не помню, как я дернул за кольцо парашюта,  как летел под куполом к земле. Пришел в себя лишь тогда, когда почувствовал удар и прелый запах леса.
И здесь мне повезло. Я приземлился удачнее других, так как от места нашего сбора, отмеченного на карте недалеко от перекрестка двух дорог, меня отделяло всего каких-то метров двести, не больше. Товарищей вокруг не было, я собрал парашют, забросал его хворостом, затаился и стал ждать. Лишь через полчаса услышал шорох, потом увидел тень, скользнувшую за куст. Это был разведчик из нашей группы, первым пришедший на место сбора. Следом стали подходить и другие бойцы. Группа в полном составе собралась только на рассвете. «Языка» нам удалось захватить на глубине 25 километров от линии фронта. Дорога назад заняла более трех дней. Наша разведгруппа, успешно выполнила боевое задание, определив наличие вражеских войск и оборонительных сооружений противника.
Это был единственный случай, когда пришлось десантироваться в тыл противника,  но я его запомнил на всю оставшуюся жизнь.

Кенигсбергские катакомбы.
Довелось мне за время военной службы во фронтовой разведке не только выполнять боевые задания в воздухе, но и под землей. Случилось это в апреле 1945 года, когда шли бои за столицу восточной Пруссии город Кенигсберг. Вернее сказать, основные бои уже были закончены, и лишь кое-где советские бойцы подавляли очаги сопротивления противника. Разведчикам нашего батальона было приказано собрать данные о подземелье, находившемся на окраине города. Группу разведчиков, в которую входил и я, возглавил один из ротных капитанов.
Линия фронта, проходившая по окраине Кенигсберга, была прерывистой. Поэтому часто возникала проблема определения стороны – вражеская либо наша. Километров пять нам пришлось пройти от штаба батальона, прежде чем мы вышли к передовой, где шел бой. Подождав несколько часов, мы благополучно перешли линию фронта и через сутки оказались на большом пустыре, заваленном обломками бетона, обрывками проволоки и железной арматурой. За большими многоэтажными домами еще слышны были отзвуки продолжающегося боя.
 Согласно имеющимся у нас сведениям, подземелье находилось под бетонированным зданием и имело два входа. Вход слева был взорван, а тот, что находился справа, был свободен. Освещая путь фонариками, мы стали спускаться вниз по пологой бетонной лестнице. На глубине двадцати метров мы услышали глухие голоса, а затем увидели слабый электрический свет, пробивавшийся из подземелья. Вскоре мы оказались в большом, высотой не менее четырех метров тоннеле, расходившемся в обе стороны. Под его полукруглым сводом тускло светили фонари. Вдоль стен тоннеля стояли люди – женщины и дети. Судя по сумкам и чемоданам, которые были при них, они прятались здесь от бомбежек, и словно ждали чьей-то команды подняться наверх. В первый момент мы направили на них автоматы, ожидая подвоха, однако, присмотревшись, успокоились.
Вглубь тоннеля шла бетонированная дорога, а слева, вдоль его стены, тянулись рельсы узкоколейки. Мы пошли по ним. Пройдя метров двести, послышался шум воды. По мере нашего продвижения вперед, этот шум нарастал, и вскоре мы заметили, как дно тоннеля быстро покрывается водой. Идти дальше было бессмысленно, вода прибывала. Мы поняли – надо искать другой выход и срочно возвращаться. Несколько разведчиков кинулись в боковые штольни и обнаружили выход на лестницу, ведущую наверх, но закрытую решетчатой железной дверью. Попытки открыть ее не увенчались успехом. А вода тем временем стремительно прибывала.
Было принято решение взорвать решетку.  Один из наших разведчиков быстро снял гимнастерку. Туго завязав один рукав, набил в него с десяток гранат и прикрепил гимнастерку к решетке. Взрывом удалось сделать небольшое отверстие, в которое можно было протиснуться только по одному. Это позволило нам выбраться из катакомб на поверхность. А вот немцев постигла иная участь. Они продолжали покорно стоять вдоль стен, прижимаясь друг к другу. При этом мы не слышали криков о помощи, паники, детского плача. Люди лишь тихо перешептывались друг с другом. Кто-то из разведчиков, уходя, крикнул и показал на выход. В толпе немцев послышался ропот, но ни один из них так и не тронулся с места, хотя их во всю заливала вода.
Не знаю, как сложилась дальше судьба жителей Кенигсберга, оставшихся в катакомбах, но, скорее всего, они погибли.

СМЕРШ и разведка.

Обычно пути разведки и контрразведки на войне не пересекались. Каждый из нас делал свое дело. Тем не менее, определенный контроль над нами со стороны СМЕРШа все-таки был, и мы это чувствовали, но однажды нам пришлось иметь дело непосредственно с ними.
Получилось так, что разведчики во время одного из своих рейдов в немецкий тыл допустили ошибку. Как правило, посылая разведчиков на задание, командование заранее определяло, на каком расстоянии от линии фронта нужно взять «языка». Это зависело от характера и важности требующейся информации. Ведь если взять «языка» на передовой, то он вряд ли будет владеть информацией о том, что происходит на других участках фронта. Во время той операции перед нами была поставлена задача - взять «языка» в тылу врага в пределах пятидесяти километров от линии фронта. Однако, оказавшись в тылу, мы столкнулись с рядом непредвиденных обстоятельств. Во-первых, немецких войск в том месте, куда мы попали, оказалось значительно больше, чем мы предполагали. Обойти весь этот район, значит потерять более суток, и не успеть уложиться в отведенное командованием время. Во-вторых, из-за неточных обозначений на карте, мы попали в перекрестие двух шоссейных дорог с интенсивным движением. В результате этого нам пришлось потратить полдня, чтобы выбраться из заданного района, не обнаружив себя. Словом, обстоятельства были против нас. В конце концов, «языка» мы взяли, но только не за пятьдесят километров от линии фронта, а за двадцать пять. Разница оказалась не столь существенная, однако расхождения с первоначальным заданием все же были.
Казалось, что никто и не узнает о случившемся. Однако, до командования батальона дошли сведения, что наша группа допустила ошибку и скрыла об этом информацию. Выговор получил старший группы, кое-кого даже понизили в звании. Это давало повод думать нам о том, что в группе завелся «свой», как говорили разведчики, вертухай, или, иначе говоря, доносчик. Разведчики, многие из которых в силу своего прошлого уже имели дело с подобного рода людьми, решили вычислить, кто бы это мог быть. Ждать долго не пришлось.
Примерно через месяц, когда наш батальон находился в двадцати километрах от передовой, один из наших бойцов был убит при загадочных обстоятельствах. Его застрелили средь бела дня, в присутствии нескольких сослуживцев. Тут то и взялся за нас СМЕРШ. Целую неделю следователи вызывали к себе разведчиков одного за другим. Выясняли подробности: кто где стоял в момент убийства, чем занимался во время выстрела, чертили разные схемы с кружочками, но до истины так и не добрались. Вскоре наш батальон подняли по тревоге и перебросили на другой участок фронта. Следствие так ничем и не закончилось.
Позднее я поинтересовался у одного из бойцов, являвшимся безусловным авторитетом в роте, не могло ли быть ошибки с убитым доносчиком. На что тот ответил: «В таких делах, дорогой, у нас ошибок не бывает. И никакой СМЕРШ не докопался бы  до того, как все было сделано и кем».

Без вести пропавшие.

В жизни боевых разведчиков порой происходило немало странного, необъяснимого. На что и теперь, спустя многие десятилетия, я не могу дать себе ясного ответа. Было это во время взятия Данцига, представлявшего собой хорошо укрепленную крепость. На подступах к одному из районов города, наши части несколько дней безуспешно пытались прорвать оборону противника. Единственное, что удалось сделать на этом участке, это выбить немцев из окопов, врытых ими на пологой возвышенности. Метрах в двухстах от них стояли три пятиэтажных дома. И сколько наши бойцы не поднимались в атаку, чтобы преодолеть это расстояние, немцы поливали их шквальным огнем из пятиэтажек. Все расстояние между окопами и этими домами было усеяно трупами наших солдат, не менее десятка подбитых советских танков завершали эту мрачную картину.
Вечером начальник штаба майор Акчурин  вызывает к себе капитана Петухова и дает ему задание: подобрать группу разведчиков из 20 человек и провести разведку в этом районе. Но на самом деле это означало «раскрыть ворота» для наступления. Причем сделать это надо было до темноты. Приказ был более чем странный, учитывая то, что фронтовая разведка никогда не получала задания на участие в бою. Это тоже самое, как если бы танкистам приказали лететь на самолете, а летчикам – стрелять из дальнобойных пушек. Но приказы, тем более на фронте, как известно, не обсуждают.
Подготовил капитан Петухов группу разведчиков, построил перед выходом на задание, а майор Акчурин внимательно осмотрел весь строй и – чего он прежде никогда не делал – поцеловал в щеку и пожал руку каждому из тех, кто отправлялся на задание. Мелькнуло подозрение – тут что-то не так.
Вышли мы к месту прорыва на закате, когда все небо было охвачено заревом. Рассредоточившись, дабы нас не засекли немцы, перебежали в окопы, отбитые у противника нашими войсками. Они оказались глубокими, хорошо отделанными, с надежными упорами для стрельбы и точками для пулеметов. Но все дело в том, что их брустверы были обращены не в сторону города, а в противоположном от него направлении. Потому, находясь в окопе, приходилось быть осторожным, беречь голову, чтобы ее не подстрелили немцы. Так за день до нашего появления здесь, прямо в окопе, были убиты командир роты пехотинцев и их политрук, младший лейтенант. Для проверки мы пару раз подняли каску на палке, и оба раза немецкие пули чиркнули рядом. Командир взвода пехотинцев показал нам наиболее опасные места при обстреле. Мы разделились на небольшие группы по 3-4 человека, и наступать  решили одновременно из пяти точек в 15-20 метрах друг от друга.
Стемнело, капитан Петухов передал по связи в штаб батальона о готовности группы разведчиков к операции. В ответ поступила команда действовать как можно быстрее. Сигналом к атаке был свисток Петухова. По нему мы бросились вперед, и через несколько десятков метров залегли под прикрытием сгоревших танков. Судя по редкой беспорядочной стрельбе немцев, они так ничего и не поняли. Затем второй, не менее стремительный рывок. Бежали зигзагами, так, чтобы немцы не смогли вести прицельную стрельбу. Достигнув торцевой стены дома, мы оказались вне поля обстрела. Среди нас потерь не было, если не считать двух легко раненых разведчиков.
Короткая передышка, под прикрытием стен мы проникли в подъезд дома, и первым делом - в подвал. Там при тусклом свете лампочек сидели жильцы, дожидавшиеся завершения событий. Подперев двери подвала шкафом, мы устремились наверх. Захватывая этаж за этажом, дорогу себе прокладывали гранатами, в основном немецкими, с длинными ручками. Однако последнюю «лимонку» всегда берегли для себя, на крайний случай. Немцы в панике прыгали из окон.
Два других дома разведчикам брать было легче, потому что из верхних этажей их поддерживали огнем товарищи. Так, подъезд за подъездом, взяли мы три дома, стоявшие, словно кость в горле, на пути продвижения наших войск. К утру доложили в штаб батальона: «Путь для наступления свободен! «Ворота» в Данциг открыты!».
А на следующий день, с утра, началось наступление нашей пехоты, и бои с немцами переместились ближе к центру города. Мы, выключив рацию, оставались в занятом доме. Возвращаться в часть никто не спешил. Судя по всему, разведчиков посылали на верную гибель, и только по счастливой случайности удалось избежать серьезных потерь.
После отчаянного прорыва и напряженного боя разведчики дали волю чувствам. Наши офицеры ругались так, что даже видавшие виды разведчики были удивлены. Было понятно, что нас использовали как пушечное мясо, как штрафную пехоту, и надо благодарить Бога за то, что мы не полегли в этом бою, а отделались только двумя легко ранеными бойцами. Все разведчики чувствовали себя оскорбленными, особенно командир группы, капитан Петухов.
Вечером, когда в центре города еще шла перестрелка, мы переместились в расположенный неподалеку подвал какого-то склада, в избытке заполненного вином и продовольствием. С неделю наша группа не подавала о себе никаких сведений, мы уже всерьез подумывали перейти в распоряжение другой части, только бы не возвращаться в батальон, командование которого послало нас на верную гибель.
На дороге, проходившей мимо склада,  разведчики заметили стоявшие три танка 8-го танкового корпуса. Танкисты сообщили, что во время прорыва обороны немцев здесь погибла большая группа разведчиков 6-го разведбатальона. Мы поняли, что речь шла о нас. Капитан Петухов собрал группу и предложил еще раз подумать, как в этой ситуации поступить. А что если посчитают нас дезертирами? Последнее обстоятельство ни у кого не вызывало радостных чувств.
И, наконец, спустя восемь дней мы приняли решение вернуться в батальон. О расположении штаба нам сообщили танкисты, и к вечеру мы уже были у своих. Капитан Петухов пошел докладывать о нашем прибытии. Вышел из штаба через полчаса, за ним  майор Акчурин. «Начальник штаба считает нас дезертирами» - сказал Петухов, едва сдерживая себя. Разведчики поднялись на ноги, послышались протестующие возгласы. «Да, вы – дезертиры, - подтвердил Акчурин, – а ваших офицеров будем судить». Не успел он закончить фразу, как Петухов выхватил пистолет и направил его на майора. Стоявший рядом с ним разведчик Михаил молниеносно перехватил его руку.  Выстрел прозвучал, но пуля ушла под ноги начальнику штаба.
В течение нескольких дней решалась наша судьба. Капитан Петухов находился под арестом. Акчурин колебался, стоит ли заводить на нас уголовное дело. К тому же, он не мог не знать, как может отомстить за его поступок разведка. Мы предполагали, что о нашем деле знала и контрразведка, но, видимо, считала данное дело можно разрешить внутри батальона, не вынося сор из избы.
На благоприятный исход во многом повлиял командир танкового корпуса, генерал Попов, который прибыл в батальон на следующий день после нашего возвращения. Он построил роту и обратился к нам с такими словами:
 - Вы, сынки, спасли многие жизни наших солдат. Хоть и не ваша была задача, но выполнили вы ее достойно. Благодарю!
Вся эта история с участием группы разведчиков в штурме Данцига имела свое продолжение. Дело в том, что на всех разведчиков, входивших в группу капитана Петухова, были написаны извещения родным и близким о том, что они без вести пропали. Сам я узнал об этом спустя месяц из письма, полученного из дому. «Сынок, где ты сейчас?» – писал мне с беспокойством отец. Пришлось объяснять родителям, что извещение в штабе было выписано по ошибке. Уже после войны я увидел этот пожелтевший листок с извещением.  Слава Богу, что все обошлось только этим. За участие в штурме опорного пункта Данцига Верховный Главнокомандующий Сталин приказал объявить нам благодарность.
До сих пор не могу понять, в чем был замысел командира батальона, зачем нужно было начальнику штаба давать нам, разведчикам,  задание, которое никогда не выполняла фронтовая разведка. Скорее всего, Акчурин хотел отличиться перед вышестоящим начальством. Из тех, кто принимал участие в штурме Данцига, больше всех пострадал капитан Николай Петухов. Несмотря на свою храбрость и великолепные качества разведчика, его так и не повысили в воинском звании. Уже после войны, по его просьбе, мне пришлось перевозить его семью – жену-польку и двоих детей – из Гомеля в Брест. Демобилизовался из армии он раньше меня, жил в Донбассе, откуда прислал мне как-то письмо с одной просьбой, которую я выполнил. С тех пор я о нем ничего не слышал.

«Ах, ты, душечка!»

Весной 1945 года, уже после взятия Данцига, в расположение нашего разведбатальона прибыл сам командующий 1-м Белорусским фронтом Рокоссовский. Мы, человек пять разведчиков, сидели на опушке леса, недалеко от штабной машины и видели, как к штабу подъехали два «виллиса». Из первой машины вышел Рокоссовский. Акчурин поспешил к нему навстречу, и, остановившись в нескольких шагах от генерала Армии, начал было докладывать по всей форме. Рокоссовский, не дожидаясь его рапорта, шагнул вперед, схватил за хлястик акчуринской шинели, с силой рванул на себя, и, бросив оторванный хлястик на грудь Акчурину, резко спросил: «Почему не доложили об активизации немецких войск на вашем участке?». Рокоссовский был не на шутку разгневан. Спустя полчаса он вышел из штабной машины, хлопнув дверью, и, не оборачиваясь на семенящего за ним Акчурина, сел в свой «виллис».
Вскоре выяснилось, почему Рокоссовский приезжал в батальон. Срочно собрали группу разведчиков и разъяснили задание. Необходимо было установить расположение и количество немецких частей, которые неожиданно для командования фронта перешли от обороны в контрнаступление. Для этой цели необходимо было добыть «языка» в тылу врага на глубине не менее 30-40 километров от линии фронта. Для  выполнения этого задания было сформировано две группы разведчиков. Я вошел в группу, которой командовал старший лейтенант Волох. Об исключительном бесстрашии и находчивости этого разведчика знал весь фронт, о нем ходили легенды. Особый героизм Волох проявил во время боев на Курской дуге, за что получил звезду Героя Советского Союза.
Возвращавшиеся с задания разведчики стали свидетелями того, как немецкая пехота предприняла атаку. При этом, прикрывавший наших бойцов броневик, повернул, чтобы укатить в тыл. Волох на всем ходу вскочил на броневик, вытолкнул из него водителя, и, приказав пулеметчику вести непрерывный огонь, сам сел за рычаги и повел машину на немецкую пехоту. Стал давить их налево и направо. Немцы, не ожидавшие такого поворота событий, бросились врассыпную. Наша пехота перешла в контрнаступление. Вначале за такое самоуправство Волоха хотели наказать, но, разобравшись в ситуации, представили к награде.
По характеру Волох был немногословен, редко улыбался, но любил слушать анекдоты, которых у разведчиков было очень много в запасе. Иногда шутил: «Я тебе сейчас скулу сверну, как тому паразиту». Погиб он в конце войны, незадолго до штурма Берлина, при взрыве моста.
А было это так. Разведчики диверсионной группы заложили под опоры два пуда тола, а бикфордов шнур почему-то оказался коротким. Так взрывной волной и накрыло разведчиков, в том числе и Волоха. Позже нашли их тела, присыпанные землей. Всех погибших похоронили рядом с дорогой, ведущей на Берлин.
Но все это было потом. А тогда, в марте 45-го, нашу группу во главе с Волохом посадили в бронетранспортеры и повезли к передовой. Пехотинцы, закрепившиеся на склоне холма, как всегда встретили нас радушно. Была середина дня, до темноты оставалось не менее восьми часов, а задания необходимо было выполнить как можно скорее. Как быть? И тогда лейтенант Волох, изучив обстановку, принял решение – прорываться через линию фронта днем, не дожидаясь темноты. Почему прорываться? Дело в том, что напротив окопов нашей пехоты, чуть ниже, начиналась так называемая «мертвая зона». Этот участок протяженностью около километра, хорошо просматривался и простреливался с обеих сторон. Сразу за ним шел кустарник, не очень высокий, но довольно густой. Вот и решено было проскочить эту «мертвую зону» на бронетранспортерах. Другого выхода у нас не было. Пролетели мы этот участок на максимальной для этого транспортного средства скорости.
Кстати сказать, бронетранспортеры имели и неплохое вооружение – пушку и два пулемета. Как мы и полагали, для немцев наш прорыв стал полной неожиданностью. Высадив нас возле кустарника, в котором нам удалось укрыться, бронетранспортеры круто повернули и помчались к нашей передовой под прикрытием пехоты. Однако немцы стали производить по боевым машинам более точный огонь. Одна из противопехотных мин угодила прямо в кузов бронетранспортера, в котором находилось пять человек. Вернувшись с задания, мы узнали, что из пяти человек расчета в живых осталось только двое.
До вечера, разбившись на три группы, мы просидели в кустарнике. Конечно, немцы обстреливали и нас, но никто из разведгруппы не пострадал. Еще до выхода на задание командир пехотного полка пообещал нам с наступлением темноты обстрелять позиции немцев из 45-миллимитровых пушек, подготовив, таким образом, для нас наиболее безопасный проход в немецкий тыл.
Как мы и предполагали, около полуночи пехотный полк открыл ураганный огонь по позициям противника. «Царица полей», не вылезая из окопов, во всю мощь своих голосов стала кричать «Ура!». Немцы всполошились, и в свою очередь стали палить по нашей передовой. Тем временем под грохот канонады группа разведчиков благополучно преодолела огневые позиции немцев. Целую ночь, не делая привала, мы шли до населенного пункта, обозначенного на карте. Под утро, к рассвету, наша группа была на окраине небольшой немецкой деревни. И здесь нам повезло. У крайнего дома, расположенного ближе других к лесу, стоял немецкий часовой, рядом с ним – мотоцикл с коляской. Было очевидно, что в доме находился немецкий офицер. Разведчики дозорной группы, первыми вышедшие к дому, без шума убрали часового. Другая группа быстро проникла в дом, захватила полусонного немецкого офицера, оказавшегося весьма ценным «языком» - майором связи. Обратно бежали, не останавливаясь, километров пять по песчаной почве. «Языка» тащили за собой по очереди, предварительно влив в него 150 граммов спирта, так как с пьяным всегда было легче справиться.  Две спиртовые фляги я всегда носил с собой и всячески оберегал от претендентов на их содержимое. Иногда от желающих выпить получал тумаков. И только после возвращения с задания они подходили ко мне со словами: «Витек, прости!»
Километров через пятнадцать  путь нам преградило болото. Место оказалось топким. Ступая по кочкам и опираясь на длинные палки, мы добрались до небольшого островка, где и остановились до вечера. Разговаривали только шепотом, костер не разводили, лишних движений не делали. С наступлением ночи снова двинулись в путь, выбираясь из болота при полной темноте, изредка подсвечивая карту фонариками.
Надо сказать, что разведчики – народ особый. Помимо храбрости, выносливости, находчивости, некоторые обладали уникальным даром, помогавшим им в экстремальных ситуациях. Например, был в нашей группе разведчик Михаил – Слухач. Прозвище это Михаил получил за свой исключительно тонкий слух и умение ориентироваться в незнакомой местности. По кустам, по расположению деревьев и даже по траве он мог определить стороны света. По пению птиц, по различным лесным звукам он узнавал, что делается вокруг за многие десятки метров. Родом Слухач был из Сибири. Будучи потомственным охотником, до войны он работал в леспромхозе, пока не повздорил с начальником. Ссора закончилась дракой. Слухачу дали шесть лет лагерей, из которых он отсидел только три. Началась война. Слухач попросился на фронт. Под конвоем его доставили в штрафную роту, а спустя три месяца по личной просьбе его перевели в разведку. Высокого роста, очень сильный и выносливый, таких как он в народе называют двужильными, Слухач со всеми своими уникальными навыками охотника был для разведчиков бесценным кадром.
Под утро мы вышли к небольшому охраняемому немцами мосту через речку. К нему подходила по насыпи дорога. Военной техники не видать, линия фронта за рекой. Слева от моста тянется болото, правее – открытая, хорошо простреливаемая местность. Что делать? Связались по рации со штабом дивизии и получили приказ: «Принять все меры, чтобы доставить «языка» на место». Оставалось только пробиваться к своим через мост. Наши дозорные сообщили, что около полусотни немцев засело в окопах перед мостом. Лейтенант Волох, приказав одному из разведчиков укрыть пленного немца в безопасном месте, направился с тремя группами разведчиков выбивать немцев из окопов.
Действовали разведчики бесшумно, быстро и точно. Немцы, никак не ожидавшие нападения с тыла, бросились на другую сторону дорожной насыпи, оставив в окопе миномет, два пулемета и несколько автоматов. Семь немцев было убито. Некоторое время по другую сторону дороги в окопах было тихо. Очевидно, немцы приходили в себя от нашего внезапного нападения, но через десять минут они предприняли попытку выбить нас из своих окопов, и пошли в наступление. При дневном свете на дороге были хорошо различимы силуэты немецких солдат, одетых в полевую форму. Было их человек пятнадцать. И когда заработали наши автоматы, немцам, теряя убитых и раненых, пришлось отступить. Атаки возобновлялись дважды, но всякий раз немцы откатывались назад, за дорожную насыпь. После третьей вражеской атаки мы передали в штаб батальона: «Атаки немцев отбиты, отступать некуда, мы в «мешке». В ответе последовала просьба продержаться как можно дольше и сберечь «языка».
Решив, что лобовыми атаками нас из окопа не выкурить, немцы принялись обстреливать нас из пехотного миномета. Снаряды, описывая крутую дугу, ложились в основном за нашими спинами, но некоторые разрывались совсем близко. Мы сидели в окопе, прижимаясь к земле и прикрывая голову от осколков. Один из снарядов угодил прямо в окоп. Всех завалило комьями земли. Я оглянулся и увидел, что Слухач был тяжело ранен. Обе его ноги держались на одних сухожилиях. Вместе с моим товарищем Игорем Петровым мы бросились к нему. На короткое время он потерял сознание, а потом, придя в себя, неожиданно попросил: «Игорь, спой для меня песню «Ах, ты, душечка». Игорь до войны был артистом московской эстрады, часто выступал в концертных залах. Среди разведчиков он отличался веселым, добрым нравом, любил в свободную минуту попеть для бойцов. И тут, после небольшой паузы, Игорь запел:
Ах, ты, душечка,
Красна девица,
Мы пойдем с тобой,
Прогуляемся…
Когда он начал громко, во весь голос петь эту русскую песню, немцы прекратили стрелять. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что пел он эту песню не хуже знаменитого певца Лемешева, а, может быть, даже и лучше. Во всяком случае, ни раньше, ни потом я никогда не слышал такого удивительно красивого исполнения «Душечки» как в то весеннее раннее утро 1945 года, на линии фронта, в нескольких шагах от противника. В те минуты, пока звучала песня, Слухач не стонал, а молча смотрел на синее небо. С последними словами песни он навсегда закрыл свои глаза…
На какое-то время немцы затихли, видимо ожидая, что окруженные со всех сторон русские запоют снова. Затем с не меньшей, чем прежде интенсивностью, снова принялись обстреливать. Но теперь немцы были нам не страшны. Из штаба батальона пришло сообщение о начале разведки боем. Восемь танков при поддержке артиллерии неожиданно для немцев развязали бой на передовой, и, прорвав оборону противника, вышли к мосту. Мы  погрузились на два бронетранспортера, прихватив с собой «языка», двух убитых, двух раненых разведчиков, и, под прикрытием продолжающегося боя, пересекли линию фронта и вернулись в расположение батальона.
За эту операцию все разведчики нашей группы получили благодарность от командира части и благодарность от Верховного Главнокомандующего Сталина. Благодарственный лист я храню до сих пор как реликвию, напоминающую мне о последних минутах жизни Михаила – Слухача, когда звучала прекрасная русская песня. К слову сказать, ее исполнитель, разведчик Игорь Петров, тоже не дожил до Победы. Он погиб под Берлином и посмертно был представлен к ордену.

В немецких лапах.

Немало перевидали мы за время службы  во фронтовой разведке. Но трудности трудностям – рознь. Одно дело, когда рядом твои боевые товарищи, которые и помогут, и подскажут, и поддержат в трудную минуту. Ну, а если ты оказываешься один на один с врагом? Разведчики нередко попадались в руки немцев. Обычно это случалось тогда, когда разведчик по тем или иным причинам отставал от своих товарищей и оказывался один. В соседней роте, например, разведчика схватили немцы прямо на глазах его напарника. И тот вынужден был затаиться в укрытии, чтобы не выдать присутствие всей остальной группы разведчиков и не сорвать операцию.
Как правило, судьба оказавшихся в руках у немцев разведчиков оставалась неизвестной. Во всяком случае, мне не припомнится, чтобы схваченный немцами боец возвращался домой. За всю войну и со мной было два случая,  которые могли бы закончиться трагически. На память невольно приходит народная присказка о родившихся в рубашке.
Первый раз это было в Польше. Глухой ночью мы, разведчики, углублялись в немецкий тыл. Шли по узкой тропке, по обыкновению, гуськом друг за другом, разбитые на тройки. На пути оказалась длинная немецкая траншея, соединявшая два опорных пункта. Однако, еще днем, во время наблюдения, мы заметили, что передвижение немцев на этом участке фронта было не очень интенсивное.
Первые три тройки одна за другой благополучно пересекли траншею. Я шел в четвертой тройке первым. Оказавшись у края траншеи, я осторожно спустился вниз, и уже было собрался подниматься на другой ее край, как вдруг кто-то схватил меня сзади так, что мои руки оказались прижаты к бокам. В первое мгновение я даже не понял, что со мной произошло. Лишь потом стало доходить – немец это! Здоровый и очень сильный, он тащил меня по дну траншеи в сторону, а я не мог пошевелить руками и дотянуться до автомата, висевшего у меня на груди. Были у меня еще две гранаты, одна - на поясе, другая – в кармане брюк. Кричать было нельзя, дабы не привлечь внимание других немцев, если они были рядом.
Метров пять протащил меня немец по траншее. Но тут что-то звякнуло рядом. Немец за моей спиной обмяк, ослабил свою хватку, и на мою щеку брызнуло что-то теплое и влажное. Мелькнула тень, чья-то рука легла на мой автомат, и почти у самого уха я услышал шепот: «Это я, Шаповалов». Это был заместитель командира разведгруппы, лейтенант, следовавший в четвертой, замыкающей тройке разведчиков. Как потом выяснилось, он сразу заметил мое исчезновение, и по звукам, исходившим со стороны, определил, в каком направлении меня тащат. Сделав несколько бесшумных прыжков, он настиг немца. Только вот чем он сразил его, я так и не понял. Скорее всего, это была саперная лопатка, попавшаяся ему под руку здесь же, в траншее. Удар лейтенанта был настолько сильным, что голова немца раскололась как арбуз. Все случившееся заняло считанные минуты. Однако группа разведчиков вынуждена была остановиться и поджидать нас. После нашего возращения, командир стал решать, что делать. С одной стороны, убитого немца могут хватиться, и поднимется шум, с другой – вряд ли они сразу поймут, кем и при каких обстоятельствах он был убит. Это давало нам преимущество во времени. Решено было спешно продвигаться в немецкий тыл.
Часа два, почти не останавливаясь, мы бежали по лесу. Лишь когда полностью рассвело, мы улеглись на привале. Поскольку моя телогрейка еще хранила кровь убитого немца, я снял ее с себя и долго обтирал о траву. После чего тщательно вымыл руки в ручье. Разведчики, не упускавшие случая пошутить, тут же принялись посмеиваться надо мной: «Теперь, Витек, с тобой немецкие мозги».  Уже после завершения операции, когда мы вернулись в батальон, я поменял старую телогрейку на новую. В прежней ходить не смог. Заместитель командира по хозчасти, майор Гопштейн, узнав в чем дело, лишних вопросов задавать не стал, тут же выдал мне новую. Но товарищи-разведчики месяца два еще подшучивали надо мной: «Отойди, Витек, подальше, от тебя шибко немецким духом несет».
Второй случай произошел со мной уже в Германии, в Померании. В результате наступления советских войск, немцы были отброшены километров на тридцать от прежних позиций. Впереди перед танковым корпусом оказалась поросшая кустарником местность, и невозможно было определить, где находятся немецкие позиции, и есть ли у них здесь какие-то укрепления. Ночью была срочно сформирована группа разведчиков и без предварительного наблюдения направлена на задание.
Пройдя километра четыре по немецкому тылу, мы никого не встретили, и ничего подозрительного не обнаружили. Я шел в третьей тройке последним. Тропа вела через невысокий кустарник. Почувствовав нужду, я сделал несколько шагов в сторону. Уже затягивал на брюках ремень, когда неожиданно сверху на меня набросили плащ-палатку, заткнули рот какой-то тряпкой, напоминающей шерстяной носок, и, заломив руки за спину, потащили вглубь леса. Боль была такой сильной, что на какое-то время я потерял сознание.
Тройка разведчиков, идущих следом, сразу обнаружила мое исчезновение. Товарищи сориентировались по шуму, издаваемому немцами – из было двое – и метрах в пятидесяти от тропы настигли их. Одного из фашистов бесшумно зарезали финкой, другого скрутили, и, заткнув ему рот кляпом, забрали с собой. Изучив местность, мы обнаружили, что недавно здесь побывала небольшая группа немцев. Было понятно, что исчезновение двух солдат вскоре будет обнаружено. Поэтому командиром группы было принято решение возвращаться назад. Утешало то, что  шли мы не с пустыми руками, мы захватили «языка». Вернувшись в расположение батальона, разведчики получили очередное задание вновь. Но меня с ними уже не было. Суставы на руках так распухли, что я целую неделю не мог их поднять. И все же я, наверно, родился в рубашке. Что было бы со мной, попади я в руки немцев, не трудно догадаться. Но оба раза меня выручали мои товарищи-разведчики.

«Танки, назад!»
Это было в первой половине апреля под Штеттином. Готовилось наступление наших войск, и мы получили задание, не переходя линию фронта, пролегающую по реке Одер, собрать данные об укреплениях, артиллерийских гнездах на противоположном, западном берегу реки. Место, где необходимо было произвести разведку, было низкое, сырое, до открытой воды не менее сотни метров. В полукилометре от берега, левее от нас, за кирпичными строениями укрылись наши танки и пехота. Утром, выполнив задание, мы возвращались в расположение батальона. Навстречу шли пехотинцы, спешившие занять окопы, тянувшиеся вдоль берега. Вскоре со стороны Одера начали раздаваться  выстрелы и взрывы. Судя по всему, там начался бой.
Пересекая всей группой хорошо наезженный большак, мы обратили внимание, на  бронетранспортер, развернутый поперек дороги. Из машины выскочила молодая светловолосая девушка в форме лейтенанта с пистолетом в руке. Пройдя мимо, мы услышали за спиной тяжелый гул моторов. От передовой в сторону тыла двигалась колонна наших танков, состоявшая из восьми боевых машин. Картина вполне привычная, если бы не транспортер, перегородивший дорогу танкам. Головной танк остановился в 20-ти метрах от бронетранспортера, из его башни выскочил танкист, и, на ходу вытаскивая из кобуры пистолет, бросился на девушку с криком:
- Убирайся с дороги!
Она стояла перед ним высокая, стройная, лет двадцати пяти, с побледневшим от напряжения лицом. В руке она держала пистолет.
- Отступать будете только через мой труп. Поворачивай обратно. Там, на передовой остались без прикрытия наши пехотинцы, ждут вашей помощи, а вы драпаете?!
- А ты знаешь, что я потеряю там все танки? – кричал полковник, потрясая своим пистолетом, - Если немцы пожгут их в два счета, с чем тогда воевать?
- Не пропущу, из-за вас сейчас пехота гибнет…
Мы, разведчики, оказавшиеся свидетелями этой сцены, тоже стали возмущаться:
- Как же так, там, на передовой, бойцы держат оборону, а танкисты, чтобы сохранить свою шкуру, отступают.
Командир нашей группы капитан Петухов, мгновенно оценив ситуацию, дал команду одним разведчикам взять под прикрытие девушку-офицера, другим забраться на башни двух танков, стоявших впереди. С наведенными на танкистов дулами автоматов мы заняли позицию у открытых люков. Здесь необходимо сказать, что разведчиков на фронте не только уважали, но и побаивались. Поэтому полковнику ничего не оставалось делать, как дать команду головному танку развернуться и двинуться назад. За первым танком, взревев моторами,  испуская черные клубы, последовали остальные машины.
Вскоре танки вышли на передовую. Прижатые к земле пехотинцы, увидав, что пришла помощь, поднялись в атаку и сломили сопротивление немцев. Через полчаса уже по всему участку фронта шло интенсивное наступление наших войск.
Во время расставания с нами, разведчиками, девушка громко навзрыд расплакалась. Такого плача я еще никогда не слышал. В нем было и облегчение после всего пережитого, и благодарность за помощь в создавшейся ситуации, и горькое сетование на войну, где приходиться делать не свойственную женщинам работу. Мы утешали ее, как могли. Жаль только, что никто не догадался спросить ее имя, и откуда она. Так и осталась она в моей памяти без имени, мужественная девушка - лейтенант связи. Дошла ли она до Берлина, жива ли сейчас?
А по земле шагала весна сорок пятого года с ее пронзительной вестью о близком конце войны. Талые снега, хлябь, искореженные снарядами стволы деревьев, влажный ветер – все в эти месяцы с особой силой пробуждало тягу к жизни. А впереди нас ждали – жестокие бои, потеря друзей, радость победы, впереди - дорога на Берлин.

Так было на фронте.
При форсировании Западного Буга немецкие войска ожесточённо отбивали атаки Красной Армии. Пробить оборону противника смогли передвижные установки, которые в народе любовно называли «Катюшами». Войска 1-го Белорусского фронта пошли в наступление, освобождая  от немцев города и села Польши.
Наш танковый корпус в составе 1-го Белорусского фронта, вел наступление в направлении польского города Люблин. Это третий город по величине после Варшавы и Кракова. Советские  войска проходили по десятку километров в день, вступая в бой с немецким противником. Было ясно, что немцы готовились к обороне города Люблин, рыли траншеи, укрепляли огневые точки.
Это был тёплый июньский день. Нас срочно собрали около штаба: командиров мотоциклетных рот и разведчиков. Следует отметить, что в каждой роте было около двадцати пяти мотоциклов. Перед нами была поставлена задача - проникнуть в тыл врага и занять южную окраину Люблина.
Магистральная дорога была не заминирована, и мы промчались через линию обороны. Немцы, копая оборонительную траншею, этого не ожидали. На нас были маскировочные халаты,  которые ничем не отличались  от немецкой формы. Я удивился, что вместо того, чтобы нас обстреливать, немцы начали приветствовать нас, махая руками.  И только последние два мотоцикла попали под обстрел. 
Обычно, наш разведывательный батальон перед наступлением Армии участвовал в разведке боем вместе с танкистами, артиллерией и пехотой, чтобы определить огневые точки противника, их укреплённые пункты. Но чтобы сразу 40 мотоциклов проникли в тыл врага – это было впервые. Мотоциклетный прорыв наделал большой переполох среди немцев.
Углубившись в тыл, мы оказались на окраине города в сквере, окружённом по бокам пятиэтажными большими домами. Сквер по форме напоминал подкову. Под деревьями в сквере расположилось около десятка фашистов, поодаль стояло три грузовика. Завязалась перестрелка.  Разведчикам удалось захватить  машины, в них  находились ящики с гранатами, патронами и другим военным снаряжением.  Это дало возможность обеспечить захват зоны.
Следует отметить, что с одной стороны проходила дорога, с другой - парковая зона с небольшой речкой. Это не давало возможности немцам применить танки. Со стороны линии фронта появилась рота солдат, около 100 фашистов. Завязался бой. Обороняясь, пришлось применить пехотные миномёты и ручные пулемёты. Бой продолжался в течение часа. Стало темнеть. Перестрелка прекратилась. В этом бою мы потеряли четырех бойцов-автоматчиков.
Ночь мы провели, копая окопы с двух сторон дороги, а с рассветом немцы пошли в наступление. Старший лейтенант Малышев приказал не стрелять, и, подпустив немцев поближе, первым из ручного пулемёта открыл огонь. По численному количеству у противника было превосходство. И здесь пришла на помощь солдатская смекалка. Мы разбросали по сторонам ящики со снарядами, которые извлекли  из немецких машин и открыли по ним огонь. Взрывы, последовавшие за этим, позволили  остановить атаку немцев, и мы получили передышку.
Спустя час немцы с левой стороны пустили танки «Фердинанд» и начали обстреливать угловой дом. Подпустив танки, мы забросали их бутылками с горючей смесью. Бутылки были найдены в подвале дома. Для нас такая находка стала  большой удачей. Три танка загорелись и перекрыли путь остальным.
Но на этом бой не закончился. Через полчаса фашисты  снова пошли в атаку, но уже с правой стороны. Два танка прорвались почти до середины сквера. Мы попытались взорвать машину с боеприпасами, но этого сделать не удалось. Тогда один из наших бойцов, рискуя своей жизнью, связал три бутылки с горючей смесью и  вместе с гранатой бросил их в машину. Последовал взрыв, преградив дорогу танкам, а солдат, оглушённый взрывом, остался лежать в канаве.
К полудню советские танки развернули наступление по всей линии фронта.  Город был взят. Сквер Люблина стал братской могилой для многих наших солдат и офицеров. Погибшие в этом бою были награждены орденами и медалями.  Остальным была объявлена благодарность «За отличные боевые действия» от имени Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина. 

Фронтовая история.
Это было в Польше. Красная Армия успешно продвигалась, освобождая всё новые и новые населённые пункты, только на отдельных участках немцы ожесточенно сопротивлялись. Это создавало неровную линию фронта, и было опасным для нашей пехоты. Случалось, что немцы внезапно наносили удар, подбивая танки. В сложившейся ситуации командованию танкового корпуса необходимо было иметь сведения о реальных силах противника на передовой и в тылу.
Наш разведывательный батальон получил очередное задание - уточнить линию немецких войск на участках, где противник, формируя опорные пункты, сдерживает наступление советских войск.
До передовой мы добрались с капитаном Петуховым на «харлее», так любовно называли солдаты мотоциклы американского производства.  Собрав нужные сведения и возвращаясь обратно, мы угодили под обстрел снайпера. Одна из пуль попала в автомат, висевший у меня на груди. Удар был такой силы, что я упал с мотоцикла, при этом правая нога застряла в седле. Сейчас, по прошествии стольких лет, об этом могу рассказывать без особого волнения, но тогда, под прицельным огнем снайпера, я замер. Я не шевелился минут пять, снайпер был уверен в успехе. Высвободив ногу, мне удалось спрятаться в укрытии, но оставаться на прежнем месте было опасно. Осмотрев местность, было принято решение перебежать в лесной массив, который находился неподалеку.
Оказавшись в лесу, стали думать о том, как спасти мотоцикл. Бросить его считалось преступлением, поэтому необходимо было любым путём спасти боевую машину. В течение часа мы мастерили из ствола сосны крюк,  и, зацепив им мотоцикл, потихоньку перетащили его в лесополосу. Делать это пришлось под снайперским прицелом.
У мотоцикла были пробиты два колеса, выведен из строя  аккумулятор. В течение ночи мы выталкивали мотоцикл со спущенными колёсами на главную дорогу, а затем, вызвав по рации на помощь «доджик», погрузили «харлей» и доставили его в часть.  Тогда-то и вспомнилась нам русская пословица: «Любишь кататься – люби и саночки возить».


Тяжелое ранение Василия.

После освобождения польского города Люблин, советской Армии требовалось подтянуть тыловые подразделения: организовать подвоз горюче-смазочных материалов, пополнить танковую и артиллерийскую технику. Всё это тормозило наступление наших войск, одновременно  давая передышку и время для подготовки к новым сражениям. Немецкие войска, используя временное затишье, активно проводили работу по организации обороны: строили дзоты, рыли траншеи.
И если пехота в это время отдыхала от боев, то для разведчиков наступала горячая пора.  Разведывательные операции  в стане врага иногда заканчивались  неудачно. Об одной из них я хочу рассказать.
Получив задание, разведчики в течение всего светового дня неторопливо изучали вражеские позиции, замечая и четко фиксируя ориентиры, по которым будет двигаться группа ночью по территории противника. Внимание командира разведгруппы капитана Петухова привлек  болотистый участок. В этом месте, под прикрытием пулеметчиков, группа должна была перейти линию вражеской обороны, но, пройдя метров триста, разведчики  неожиданно попали под обстрел. Первая тройка погибла. Операция была провалена. Нам не удалось выполнить задание оперативного отдела корпуса.
Немцы открыли миномётный огонь по нашим пулемётным точкам. Многие бойцы были убиты и ранены. Погиб личный водитель командира батальона. Осколком от взрыва миномётного снаряда был тяжело ранен командир взвода молодой лейтенант Василий – так он назвал себя. Он стонал и кричал от боли. Требовалась срочная медицинская помощь. Командир разведки Петухов приказал мне сесть за руль мотоцикла и доставить лейтенанта в госпиталь, находившийся в 12км от передовой. Только одно желание было у меня – как можно быстрее добраться до госпиталя №32. Его номер я очень хорошо запомнил. Подъехав к нему, Василий схватил меня за руку, и не отпускал до тех пор, пока начальник госпиталя не написал мне справку об оказании первой  помощи и о доставке раненого офицера с передовой. Справка давала возможность ее обладателю быть представленным к награде. Однако воспользоваться данной справкой мне так и не удалось. Одна из трассирующих пуль попала в правый рукав моей телогрейки. При этом рука не пострадала, а горящую телогрейку пришлось сбросить, дабы не обгореть самому.  Вместе с телогрейкой сгорела и справка.
Нашей группе разведчиков только на третьи сутки удалось перебраться  в тыл к фашистам. На глубине 20км в немецком тылу нам удалось получить важные сведения: наличие подразделений, танковых и артиллерийских частей.

Паненка Helena.

Несколько месяцев линия фронта находилась под Варшавой. Наш батальон расположился недалеко от городка Венгрув, в небольшой польской деревушке. Нас, разведчиков, расселили по сельским домам. Меня вместе с двумя товарищами – старшиной Романом Исаковым и рядовым разведчиком Владимиром – расселили в доме, что стоял на окраине деревни. В доме проживала чета польских учителей и две их взрослые дочери. Старшая дочь была замужем, ее муж с утра до вечера возился по хозяйству, доил корову. Судя по его демонстративному молчанию и по косым взглядам, которые он изредка бросал в нашу сторону, он нас крепко недолюбливал. Зато остальные члены семьи относились к нам вполне лояльно, если не сказать, хорошо.
Особенно была расположена к нам младшая дочь хозяев, которую звали Хелена. Светловолосая, ладная, очень подвижная, она, казалось, излучала свет, ее голос слышен был во всех уголках дома. С первого дня нашего пребывания в доме, несмотря на настороженное к нам отношение родителей, она усадила нас за обеденный стол, принялась угощать и вела себя так, будто мы были самыми долгожданными гостями. Причем она ни слова не понимала по-русски, и объяснялась с нами только жестами. Жили мы, трое разведчиков, в большой комнате, а две других, поменьше, занимали хозяева: в одной отец, мать и Хелена, в другой - старшая дочь с мужем.
С первого дня нашей жизни в этом  доме я почувствовал расположение к себе Хелены. Может потому, что я был молод - мне тогда еще не было и 18 лет, может еще по какой причине, но она взялась меня опекать, причем, нисколько не таясь, не прячась от родителей. Стоило только ее матери заняться какой-нибудь выпечкой (а поляки, по нашим наблюдениям, народ, вообще-то, прижимистый), как Хелена уже скорее несет мне в тарелке пирожки или какие-нибудь булочки, ставит передо мною, показывает жестом: мол, ешь, давай, кушай на здоровье. Мне, признаться, и перед товарищами неудобно, и одновременно лестно. Я с товарищами, конечно, делился, но тех такое внимание ко мне Хелены почему-то раздражало.
Особо переживал старшина Исаков, мол, что это она все ходит да ходит в нашу комнату, отдыхать мешает. Пытался намекнуть ей, чтобы унялась. Но Хелена только улыбалась на это своей обезоруживающей улыбкой, так что со временем и мои товарищи привыкли к ее посещениям, и даже порой старшина интересовался: что это Хелена не заглядывает к нам в комнату. Видимо, он убедился, что отношения у нас с Хеленой самые дружеские. И порой, гладя на нас, не мог скрыть своего восхищения: «Вот бы мне жену такую найти!».
Более всего любила Хелена вышивать и вязать. Стоило только уйти куда-нибудь ее родителям за порог дома, как она меня приглашала в спаленку, усаживала на стул, сама садилась напротив меня с вязанием или каким-нибудь шитьем на руках. В их комнате было множество всяких салфеточек, покрывал, занавесочек, сделанных ее руками. Иногда примеряла на мне свои кружева: поставит меня посередине комнаты, прикрепит на гимнастерку какое-нибудь вязание и глядит оценивающе со всех сторон, своей работой любуется. Увидели бы меня в такой момент разведчики, на смех подняли, а мне было приятно.
Было у нее еще одно любимое занятие - она читала. В ее комнате было множество книг. Усядется, бывало, рядом, раскроет  книгу, и читает ее вслух, поглядывая на меня. Объяснялись мы в основном жестами, хотя некоторые простые слова я уже начинал понимать. Хелена учила говорить меня по-польски, но из этого так ничего и не вышло.
Хелена нисколько не стеснялась выражать свои чувства не только перед своими родителями, но и на глазах односельчанам и подруг. Несколько раз она приглашала меня с собой на танцы, или как называли поляки, танцульки. На танцульки собиралась молодежь в большой избе, танцевали под баян быстрые фокстроты. Приходили на танцы в основном девушки, парней было очень мало. Хелена и там опекала меня, не отпускала от себя и у всех на глазах целовала в губы. Однако - не всем по душе было такое поведение Хелены.
Как-то во время танцев, когда Хелена разговаривала с подругами, ко мне подошел молодой поляк и жестом показал, чтобы я вышел с ним на улицу. Я сразу заподозрил неладное, но за ним пошел, считая, что никакие переделки мне не страшны. За углом избы, куда мы вышли, нас встретил еще одни поляк, и теперь они вдвоем плотно обступили меня, держа руки в карманах. Я уже прикидывал, как бы мне достойно выйти из этой ситуации, но тут с крыльца сбежала Хелена, подскочила к парням, и начала им что-то горячо объяснять. К моему удивлению, поляки тут же стушевались, даже почувствовали себя как бы виноватыми, и, не возражая, быстро ушли.
Потом, уже вернувшись в избу, я узнал от ее подруги, немного говорившей по-русски о том, что Бачусь, тот парень, что решил выяснить со мной отношения, ухаживал за Хеленой. Но Хелена сказала, что, если он тронет меня, то она никогда не посмотрит в его сторону. И он послушался. Выяснилось также, что и другие польские ребята недовольны тем, что Хелена танцует только со мной. Стоило заиграть баяну, как она уже мне шепчет: «Паненка с каком будет танцевать?» - и тянет меня за руку на середину комнаты.
Польские девушки отличались большей свободой в обращении с парнями в отличии от русских девчат. Хелена же со мной никаких вольностей не позволяла. Поцелуи, танцы - и все. Не сразу узнал я, что к тому же и родители очень следили за ней, тайком, незаметно сопровождали нас, когда мы шли на танцульки и возвращались обратно. Хелена же знала об этом, но не придавала большого значения.
Как-то она предложила мне сфотографироваться вместе на память. Утро Хелена прибежала в нашу комнату, и, взяв меня за руку, потянула за собой: «Ну, пойдем!». Мы отправились в городок Венгрув, что в двух километрах от деревни, сфотографировались вдвоем, но готовых фотографий я так и не увидел.
Прожили в польской деревушке примерно с месяц. Но однажды ночью нас подняли по тревоге, и мы спешно стали собираться к отъезду. Мы уже грузились с ребятами в машину, когда ко мне подбежала Хелена и крепко при всех расцеловала. Что-то она еще говорила по-польски, но я ничего не мог понять, только видел, как в полумраке ночи белеет круглое девичье лицо с большими грустными глазами.
Первое письмо от Хелены я получил недели через три после того, как мы покинули польскую деревушку. Я ответил ей своим письмом, не очень длинным, но прочувствованным. Второе от нее письмо мне передал батальонный особист, капитан Грановский со словами: «Я знаю, что вы дружите с нею. И о том, что вы написали ей письмо, я тоже осведомлен. Вам не следует больше переписываться». Чем был вызван этот  запрет,  я так и не узнал. О таком у нас спрашивать было не принято. Да и вряд ли кто стал бы мне объяснять. Возможно, это было связано с моей службой во фронтовой разведке. Как бы там ни было, но писать письма Хелене я перестал. В конверте со вторым письмом она прислала мне свои фотографии - как раз такой я ее и запомнил. И это все, что сохранилось у меня в память о Хелене.

Банкет в честь орденоносцев

На фронте всякое случается. Однажды мне даже пришлось побывать на одном торжественном банкете, то есть званом обеде. А случилось это так. Мы стояли примерно в восьми километрах от городка, когда в наш батальон из штаба корпуса пришло распоряжение: откомандировать рядовых бойцов - кавалеров ордена «Славы» и офицеров, получивших свои награды на территории Польши на банкет в честь орденоносцев. Дело в том, что новое польское правительство и командование Войска Польского в знак благодарности воинам Советской Армии за освобождение Польши от немецко-фашистских войск, решило устроить для освободителей банкет в лучшем ресторане.
От нашего батальона на банкет были направлены семь человек - шесть рядовых бойцов и один офицер, заместитель начальника штаба батальона капитан Терес. Попал в их число и я, поскольку незадолго до этого был награжден орденом «Славы» 3-й степени.
Естественно, мы приоделись во все лучшее, что было: надели на себя запасную форму, сверху наглаженные шинели, начистили до блеска ордена, медали, пряжки ремней, надраили свои сапоги и загрузились в наш БТР с крытым верхом. Ехали недолго, около получаса. Подъезжая к ресторану, услышали звуки бодрого марша - у входа  нас встречали с музыкой целых два духовых оркестра, игравших по очереди, В вестибюле нам предложили сдать свои шинели в гардероб и подняться по широкой лестнице, на второй этаж, в банкетный зал.
Нужно сказать,  людей, которые месяцами спят в окопе, едят только ложками из котелков, а то и просто руками, ослепил большой светлый зал со столами, накрытыми накрахмаленными скатертями, заставленными тарелочками с самой  разнообразной снедью, кувшинчиками, блестящими столовыми приборами, о назначении которых даже трудно было догадаться. Это зрелище просто поражало. И, если бы не привычка разведчиков ничему не удивляться, то так и стояли бы мы, онемев у входа. Нас встретили поляки, сверились со своими списками, и проводили за столы, причем разные. Моими соседями оказались незнакомые мне майор, старший лейтенант и двое рядовых с орденами «Славы» на груди.
В зале собрались не менее двухсот человек, в основном русские солдаты, но были еще поляки в военной форме и совсем немного в штатском. Столы, за которыми мы сидели, были уставлены яствами: салаты, сельдь, красная рыба, колбаса, мясные рулеты, кувшины с морсами и лимонадом, бутылки вина и польская водка, которую отведали многие из нас и дали ей оценку, как самогону среднего качества.
Поступило предложение наполнить бокалы. Первым выступил сидящий в глубине зала, у сцены, представитель польского правительства, и, сказав несколько слов по-польски, - его слова тут же перевели на русский - предложил тост за Победу, за свободную от фашистов Польшу. Вторым поднялся человек в военной форме из армии Людовы, судя по всему, генерал, и тоже предложил тост за Победу. Третьим выступающим был командир танкового корпуса генерал Попов, который провозгласил здравицу Советской Армии,  ее бойцам, часть из которых сидит в этом зале, за освобождение Варшавы и взятие Берлина. Все первые три тоста мы выпили стоя.
Запомнился концерт, в котором участвовали и русские и поляки - звучали русские, украинские и польские песни, исполнялись народные танцы, кто-то читал стихи Маяковского, два офицера продемонстрировали дуэтом художественный свист.
В один из перерывов между номерами и тостами ко мне подошел генерал Попов, спросил, взглянув на мою гимнастерку: «А где у тебя еще медаль? Что ты с одной сидишь?». Нужно сказать, командир нашего танкового корпуса, наверное, был единственным генералом, с которым я чувствовал себя легко, без напряжения. «В танке сгорела, товарищ генерал», - ответил я и рассказал ему историю потери своей первой медали. «Ну, ничего, - утешил меня генерал Попов. - Мы тебя еще наградим. Хоть ты и пацан, а воюешь хорошо. Молодец!».
Часа три длился банкет, тосты сменялись концертными номерами, выступления на сцене - музыкой. Хотя столы и были заставлены вином и водкой, но чрезмерно выпивших не было, все вели себя достойно и с честью.
Во время банкета за нашим столом произошел случай, который имел не совсем приятные последствия. Дело в том, что в числе приглашенных на банкете были  журналисты и фотографы. И в тот момент, когда мы закусывали после тоста, один из журналистов подошел близко к нашему столику и сделал несколько снимков, направив объектив фотокамеры прямо на сидевшего по соседству со мной майора. Этот майор выглядел очень усталым, за столом был неразговорчив, но о его боевых заслугах можно было судить по Ордену Ленина и двум орденам Красного Знамени на груди. В тот момент, когда его фотографировали, он молча ел, беря с тарелки руками куски мяса.
Для меня в этом эпизоде не было ничего особенного, я, пожалуй, забыл бы о нем совсем, если бы недели через две после банкета меня не вызвал к себе капитан Терес. Он показал мне газету то ли на английском, то ли на французском языке: «Смотри-ка сюда. Узнаешь?». Я взглянул на страницу этой газеты и обомлел. В самом центре газетной полосы был помещен снимок, на переднем плане слева красовался мой профиль, справа выглядывала грудь старшего лейтенанта, а в центре - майор, держащий у своего рта кусок мяса в руке.
«Вот среди каких некультурных людей ты оказался, - со смехом сказал капитан Терес. - Теперь вся Европа знает, какие варвары пришли ее  освобождать». И в сердцах отбросил газету в сторону. «Сволочи! Их бы заставить проползти на брюхе столько, сколько мы проползли, пока добрались до их ё….й Европы, тогда б они не то, что вилку - мать родную забыли бы как звать».

В охране у генерала Попова.

Самой заметной фигурой в нашем 8-м танковом корпусе был его командир – генерал Попов. В батальон разведки он приезжал часто, подолгу беседуя с майором Кряховым. Я слышал, что корпус под командованием генерала отличился на Курской дуге,  в боях за Сталинград. Его танки приняли на себя один из главных ударов противника.
Свою первую боевую награду – медаль «За отвагу» – я получил из рук генерала Попова за участие по уничтожению немецкой радиостанции. Второй моей наградой стал орден «Славы» за освобождение восточных городов Польши. 
Дней через пять после банкета в честь освободителей вызывает меня майор Кряхов. Придя к нему, я увидел сидящего рядом с командиром генерала Попова. «Вот этот, - сказал генерал Кряхову, когда я вошел в избу, - Я о нем тебе рассказывал». Затем, повернувшись ко мне, спросил: «Будешь служить в моей охране? Смотри, не посрами разведчиков». Я не возражал, и после минутных сборов уже сидел в генеральской машине. В личной охране командира танкового корпуса нас, бойцов, было трое. Мы посменно охраняли генерала: несли дежурство у входа в палатку, сопровождали его во время  поездок. Генерал был человеком неробкого десятка.
Между расположением частей, находящихся в подчинении генерала, была нейтральная территория, где неожиданно можно было встретиться с немцами, либо попасть под обстрел противника.  Генерал передвигался вдоль линии фронта на двух автомобилях. В первой находился он сам, во второй – группа сопровождения, состоящая из двух бойцов, старшины с пулеметом и адъютанта генерала.
Как-то в поисках пехотной бригады, миновав небольшой перелесок, наши машины выехали на открытое пространство, и тут, метрах в ста от нас, появились немцы. Началась стрельба. Машинам не удалось быстро развернуться, мешала песчаная почва. Началась перестрелка. Адъютант помог генералу Попову выбраться из машины. Через пять минут стрельбы генеральский «виллис» был весь изрешечен немецкими пулями и напоминал сито. Отстреливаясь, мы стали уходить от немцев в лес. Противник не стал нас преследовать. Нам удалось спастись.      
Был еще и такой случай. В этой ситуации оперативный отдел корпуса дал маху, перепутав расположение наших частей. И такое иногда случалось на войне. Въехали мы среди бела дня в одну деревню, где по нашим данным располагалась одна из бригад танкового корпуса. Миновав несколько домов, мы увидели, что на дорогу выбегают немцы. Поднялась отчаянная стрельба. Вторая машина, следовавшая за нами, загорелась. Выскочивший из нее старшина – пулеметчик тут же был ранен в ногу. Бросив машины, мы побежали, отстреливаясь, к ближайшему дому, стоявшему на краю деревни. За ним был лес – наше спасение.  Часа два мы добирались до штаба корпуса, помогая идти раненому. Сильно тогда досталось генералу Попову за допущенную неосторожность.
Генерал очень внимательно относился к солдатам. Любил беседовать с ними, расспрашивал о семье, о родном доме. Бойцы очень ценили его отеческую заботу. Блестящую карьеру мешало ему сделать отсутствие военного образования, зато у генерала за плечами был большой опыт. От природы этот человек был наделен находчивостью и смекалкой, во многом был талантлив. В минуты затишья он часто играл на гармони, которую возил с собой. Бывало, стоишь у палатки и слушаешь незамысловатые народные мелодии «Калинушка», «Шумел камыш», «Бежал бродяга с Сахалина»…
Около двух месяцев прослужил я в охране генерала Попова. Казалось бы, условия хорошие, всегда на виду, кормят хорошо, обмундирование почти с иголочки. И все же я никак не мог привыкнуть к новой для меня службе, часто вспоминал товарищей по разведроте, невольно вздыхал. Генерал, приметив это мое состояние, однажды спросил: «Ну что, солдат, скучаешь по своим? Хочешь назад, в разведку?». Я не стал кривить душой и поведал генералу о своем сокровенном желании вернуться к своим товарищам-разведчикам. Утром Попов посадил меня в свою машину, и мы поехали в расположение нашего разведывательного батальона. «Береги парня, - сказал генерал майору Кряхову, когда мы оказались в штабе батальона, - Хороший солдат, смышленый». Так я снова оказался среди своих и был чрезвычайно этому рад. Да и товарищи  ждали с нетерпением моего возвращения. Хвалили меня за то, что я предпочел опасную службу в разведке более спокойной жизни под боком у генерала. Попов еще не раз приезжал в наш батальон, расспрашивал меня о жизни в разведроте: «Ну что, сынок, не обижают тебя здесь? Может снова ко мне вернешься?». Но покидать  своих товарищей я уже не хотел.
Генерал Попов прошел всю войну. Но после окончания войны, незадолго до парада Победы, его направили на лечение в Москву, в кремлевскую больницу. Офицер Радковский вместе с командиром корпуса навестили его в больнице. Держался генерал молодцом. Когда задали ему вопрос о здоровье, он выхватил из горла трубку, которая была вставлена ему, и, потрясая ею в руке, сказал: «Вот мое здоровье». Месяца через полтора генерал умер. На похороны генерала из нашей части поехало много бойцов. Однако мне проститься с командиром помешала открывшаяся рана. До сих пор память об этом человеке живет в моем сердце.
В 1951 году, находясь в Москве в командировке, я попытался разыскать могилу генерала, знал, что похоронили его на Новодевичьем кладбище. Но двое служителей кладбищенской конторы так и не дали мне конкретных сведений о местонахождении его могилы. Правда, напоследок все же сказали, вероятнее всего она может быть в том секторе,  где захоронена Надежда Аллилуева, жена Сталина. Там я и нашел могилу генерала под невысокой, стоящей вертикально гранитной плитой. В середине 60-х я вновь побывал на могиле Попова. Положив цветы, я обратил внимание на пожилую женщину. Ею оказалась родная сестра жены А.Н.Косыгина, недавно похороненная на этом кладбище. Из разговора с нею, я узнал, что на могилу к генералу Попову никто не ходит. Об этом можно было судить и по самой могильной плите, изрядно обветшалой, с едва читающейся надписью И подумалось мне о том, как легко мы забываем людей, столько сделавших для Победы, людей, ставших частью нашей истории, таких, как генерал Попов - участник Сталинградской битвы и сражения на Курской дуге, освободитель Польши и Германии от фашизма, участник штурма Берлина.
Да, сколько их еще, забытых, рядовых и генералов войны.

Салют в честь разведчиков.

Это было в начале 1945 года. Наши войска уже вплотную подошли к границам Германии. Повсеместно шла подготовка к наступлению. Готовили не только технику, но и поднимали боевой дух солдат. В землянках, окопах  политработники рассказывали бойцам о положении на фронтах, на освобожденной от врага территории. Впереди у солдат трудные бои, не все доживут до победы, но их жизнь прожита не даром, так как она стала частью освобождения  всей земли от фашистской нечисти. И эти простые сердечные слова политруков, военные листовки и газеты были неоценимой поддержкой для солдат в переломные моменты войны.
Группа разведчиков под командованием капитана Петухова, в которой был и я,  получила задание  проникнуть в немецкий  тыл на 30км с целью выявления защитных укреплений противника, определить точки размещения танковых и артиллерийских подразделений. Наши войска готовились к решительному наступлению, и поэтому на выполнение операции было отведено лишь трое суток. Ночью, под проливным дождем, мы перебрались через немецкие траншеи и пересекли границу Германии в районе Восточной Пруссии.
Неожиданно заработала радиостанция, вызывал штаб корпуса. Командование армии поздравило нас, первых перешедших границу фашистской Германии. «В вашу честь, - повторял вслух слова радист, - будет произведен артиллерийский салют». Это было действительно историческим событием, мы перешли границу государства, к которому шли все эти долгие годы войны. 
В обозначенное время раздались залпы салюта. Всех нас переполняло чувство гордости и радости. Стоя по колено в болотной воде, мы, взрослые люди, а себя, семнадцатилетнего, я тоже таким считал, радовались словно дети. Вот такое внимание было оказано нам, простым фронтовым разведчикам. Это нас окрыляло, прибавляло уверенности в собственных силах и скорую победу.
Поставленную задачу мы выполнили. Расположение противника на этом отрезке фронта, огневые точки, укрепления  мы занесли на карту. По рации передали о появлении новых танковых подразделений. От нас потребовали уточнить количество новой техники и определить калибр установленных на танках пушек. Выполняя последнее задание,  наша группа была обнаружена немцами. Мы не могли, не имели права вступать в бой, так как наверняка были бы уничтожены. Трое разведчиков погибли. Тела товарищей, как того требовал неписаный закон разведки, пришлось выносить с собой в глубь болотистого леса.
На линии фронта нас уже ждал командир разведывательного батальона Кряхов с двумя бронетранспортерами. Доставленные нами сведения, как потом подтвердил ход наступления, оказались очень ценными. Утром следующего дня приехал командир корпуса генерал-майор Попов. Замечательный был человек. Каждого разведчика обнял, поцеловал.
- Горжусь, что такие гвардейцы есть, - говорил он. – Про вас даже Левитан на всю страну сказал. И из своего легендарного стакана выпил с нами за победу. Про диктора ничего утверждать не берусь, сам не слышал, но генералу нельзя было не верить. Зато в газетах «Фронтовая правда» и «Боевой комсомолец» о переходе нашей группой границы Германии было написано немало.
Через несколько часов после нашего возвращения началась такая артподготовка, что салют в нашу честь можно было сравнить разве что с детской хлопушкой. Советские войска широким фронтом двинулись в наступление.

Зверство фашистов

Более двух лет я пишу свои воспоминания о войне. Многое, о чем хотел рассказать, нашло свое отражение в первой книге, но в памяти остались события, о которых поначалу думал умолчать. Однако теперь понимаю, что рассказать все же придется.
Те разведчики, с которыми мне пришлось пройти дорогами войны, были беззаветно преданы родине и, не будем кривит душой, товарищу Сталину. Все это позволяло выполнять приказ, выполнять любой ценой, даже ценой самой жизни. Не всегда нам, разведчикам, сопутствовала удача. Не раз, возвращаясь после операции, мы приносили и  хоронили тела своих павших товарищей, чтобы завтра и послезавтра снова и снова идти на задание.
Но не всем разведчикам, уходившим в тыл врага, удавалось вернуться в отряд. Судьба многих оставалась неизвестной. В отчётах указывали – «погибли при выполнении боевого задания» либо «пропали без вести». До сих пор поисковые отряды находят неизвестные захоронения тех далеких лет. Имена погибших солдат определяют по медальонам, но имена многих так и остаются неизвестными.
Наша группа из 14-ти человек получила очередное задание – проникнуть в немецкий тыл в районе реки Вепш (приток Вислы).  За сутки мы преодолели около 20-ти км. Собрав данные о размещении укреплённых пунктов немцев и приблизительном количестве войск, танковых и артиллерийских подразделениях, мы отправились в обратный путь, захватив «языка». Им оказался немецкий  офицер. Ещё в тылу, допрашивая немца, мы попытались выведать у него информацию о пропавшей накануне группе разведчиков, но результатов это не принесло.
Не прошло и двух часов после нашего возвращения в штаб батальона, как от командира пехотного полка мы получили сообщение: на изгибе реки обнаружили  пять истерзанных трупов разведчиков, привязанных к кольям канатами, они были полураздеты, на груди вырезаны звёзды.
Наша группа с майором оперативного штаба на бронетранспортёре  отправилась на место гибели разведчиков. Некоторых мы так и не смогли опознать, их лица были изуродованы. Опознали только двоих. Ими были капитан Серж (командир разведгруппы), грек по национальности, да Митька с Украины. Похоронили своих товарищей с воинскими почестями в братской могиле на пригорке, недалеко от берега реки Вепш. Для каждого погибшего смастерили звезду, расплющив гильзу от 76 снаряда. Зубилом на каждой звезде выбили фамилии разведчиков.
Потерю боевых товарищей переживала вся рота. Невосполнимой она стала и для матерей, которые ждали своих сыновей с фронта.
По сей день для меня святы слова: «Никто не забыт, ничто не забыто».
Память о товарищах, не вернувшихся с поля боя, защищая нашу Родину, навечно останется в моем сердце.


Страшное зрелище.

Война с фашистской Германией подходила к концу. До Берлина оставалось на отдельных участках от 80 до 100 км. Красная Армия готовилась к штурму.
На отдых разведчикам отводилось не более суток. Через день-два  разведгруппа вновь уходила в тыл врага для сбора данных об оборонительной линии немцев, размещении танковых, артиллеристских подразделений,  других защитных укреплениях.
Как-то раз в штаб разведки прибыл командующий фронтом Рокоссовский, с приказом о проведении разведки на участке, где появилась новая железнодорожная линия, не значившаяся на военных картах.  Перед разведчиками была поставлена задача – установить назначение этой железной дороги, определить содержание грузов и место их складирования.
Мы успешно перешли линию фронта, и в течение ночи прошли километров десять. Железная дорога размещалась на окраине лесного массива. С наступлением ночи мы приблизились к железнодорожной ветке и заметили движение состава, сформированного из вагонов и  нефтяных цистерн. Через 5км мы наткнулись на ограждение из колючей проволоки. Наблюдение показало, что  проволокой обнесено складское помещение, которое очень тщательно охранялось. В течение дня мы вели наблюдения за объектом и пришли к выводу, что это склад боеприпасов. Трижды подгонялись вагоны, на которые загружались с транспортера ящики разных размеров.
Дождавшись ночи, разведчик Павлюк подполз к ограждению и набросил на него проволоку. Произошло замыкание и световая вспышка. Колючая проволока находилась под напряжением. Сработал сигнал тревоги. В сложившейся ситуации нашей группе срочно пришлось уходить в глубь леса, дабы не быть обнаруженными. Пройдя с десяток километров, группа остановилась. Преследования не было. Вероятнее всего охрана предположила, что замыкание произошло от упавших на проволоку веток. Мы связались по рации со штабом и получили указание в бой не вступать, точно отметить на карте обнаруженный объект и продолжить разведку вдоль железнодорожной ветки.
Пройдя километров восемь, мы обнаружили состав, каждую из цистерн которого заполняли горючим. Как выяснилось, это была хорошо замаскированная подземная нефтебаза. Первая группа из трех разведчиков осторожно двинулась вперед, но в этот момент произошло непредвиденное. Нога одного из разведчиков оказалась в проволочном мешке. Как потом выяснилось, подобные заграждения были расставлены вокруг всей территории нефтебазы.  Высвободить ногу было непросто. Разведчик стоял, не делая никаких движений. Вторая группа двинулась ему на помощь. Они в один миг обрезали проволоку вокруг ноги. При размыкании цепи сработал сигнал тревоги. По тревоге немцы открыли огонь из автоматов. Николай, нога которого попала в проволочный мешок, был ранен в плечо, группе разведчиков удалось уйти от преследования без потерь.
Преодолев путь километров в двадцать, мы почувствовали усталость. Необходимо было сделать привал, отдохнуть, набраться сил. На пути следования было обнаружено строение, обнесённое тремя рядами колючей проволоки. Двухчасовое наблюдение не дало результатов. Никакого движения, открыты входные и выездные ворота. Это нас очень насторожило. Когда мы вошли в помещение, то увидели такое, что невозможно забыть до сих пор. На одном распиловочном столе циркулярной пилой была отрезана голова пленного - тело его лежало около стола, голова рядом с пилой. В центре помещения, на другом распиловочном столе, находилось тело, разрезанное пилой по центру вдоль всего туловища до головы. Увиденное напоминало сюжет из фильма ужасов. Рядом с помещением, где содержали пленных, было расстреляно восемь человек. По головным уборам убитых мы определили, что это были русские, поляки, французы. Даже для солдат, повидавших всякое на войне, это было страшным зрелищем.
Разведывательные данные, полученные в ходе выполнения задания, помогли установить точные координаты нефтебазы и склада с боеприпасами, что дало возможность успешно уничтожить данный объект. Участникам операции отдел 8-го Танкового корпуса объявил благодарность, а фронтовая газета сообщила о страшных зверствах фашистов с военнопленными. 



ПОСЛЕДНИЕ ВОСПОМИНАНИЯ О НЕМЕЦКОЙ ЗЕМЛЕ

Наша память устроена так, что события давно минувших дней, о которых на протяжении длительного времени забываешь, возвращаются вновь. Так произошло и со мной, когда  после долгих просмотров старых фотографий, мне в руки попался снимок, который был датирован 20 июля 1945 года. Я очень долго вспоминал тех людей, которые на нем изображены. И по крупицам смог восстановить события тех далеких дней.
До Берлина оставалось не более ста километров. Наши войска готовились к штурму, подтягивая танковую и артиллерийскую технику,  пехоту. Немцы в свою очередь строили защитные укрепления, рыли траншеи и готовились к обороне Берлина.
Группа разведчиков получила задание провести тыловую разведку,  определить наличие техники и артиллерии, но главной задачей было установить месторасположение 3-й танковой дивизии СС «Мёртвая голова».
Эта дивизия была сформирована осенью 1939 года в Дахау как дивизия моторизованной пехоты. В её состав входили занимавшиеся охраной концлагерей части СС «Мёртвая голова» и оборонный батальон СС Данцига. Первым ее  командиром стал Теодор Эйке, бывший до того комендантом концлагеря Дахау. Знаком дивизии СС были череп и кости.
В июле 1943 г. пополненная и усиленная танками дивизия «Тотенкопф» была задействована в наступлении немецких войск на Курской дуге, а в последующем месяце медленно отступала на запад под ударами советских войск. Благодаря упорной обороне дивизии, немецким войскам длительное время удавалось сдерживать наступление советских войск в районе Варшавы, а в конце сентября 1944 г. она участвовала в безуспешной попытке деблокировать окруженный немецкий гарнизон Будапешта. В марте 1945 г. дивизия СС «Тотенкопф» участвовала в немецком наступлении в районе озера Балатон. 
Боевые качества дивизии высоко оценивали многие генералы Вермахта, а фельдмаршал Эрих фон Манштейн, несмотря на то, что говорил об офицерах «Тотенкопф», что им недостает подготовки и должного опыта, отмечал отвагу и дисциплину солдат дивизии.
О дивизии СС «Мертвая голова» до сих пор ходит много слухов. Даже историки, рассказывая об этом подразделении, иногда допускают ошибки и неточности. Не прекращаются попытки героизировать солдат и офицеров этой дивизии, якобы известных не только храбростью, но и рыцарским поведением. Но разве можно причислять убийство мирных людей к рыцарским поступкам?
Те события, о которых я хочу вам рассказать, проходили в мае 1945 года. Это было одно из последних заданий для нашей группы разведки перед штурмом Берлина.
В течение ночи, углубившись в немецкий тыл, нам удалось собрать  сведения о противнике, нанести на карту укрепления, пункты дислокации войск.
К началу второй ночи группа зафиксировала стоянку танкового подразделения. Нам удалось снять часового и захватить офицера в качестве «языка». При отступлении был ранен один из разведчиков, пуля угодила в коленную чашечку. Поэтому нам пришлось не только тащить на себе «языка», но и помогать другу преодолевать оставшийся путь в часть. 
К восходу солнца наша группа уже преодолела расстояние в 20 км. На привале нам удалось допросить «языка», который являлся офицером танковой дивизии СС «Мёртвая голова». Об этом мы срочно  сообщили  по рации и получили приказ немедленно доставить его в часть. 
На пути движения группа разведчиков вышла на поляну, в центре которой  стоял по всей вероятности дом лесника. В окне горела свеча, кругом было спокойно и тихо. В доме, как оказалось, проживала немка и две её дочери.
До линии фронта оставалось около десяти километров, но преодолеть это расстояние я был уже не в силах, так как во время перехода подвернул ногу и каждый шаг вызывал у меня сильную боль. Капитан Петухов принял решение – оставить меня и раненого разведчика в этом доме. Нас разместили в подвале, который состоял из 4-х отсеков. В них  хранились ящики с саженцами хвойных деревьев. Командир отдал нам две толовые шашки. В заложницы мы взяли старшую дочь немки, предупредив мать, что в случае предательства будет взорван дом вместе с дочерью.
Немка, знающая, по всей вероятности, приемы первой медицинской помощи, смогла вправить мне вывих, и нога перестала болеть. Это дало мне возможность свободно передвигаться. Она сделала перевязку  и раненому разведчику. Кормила нас, даже приносила кофе. Так прошли день и ночь, а на утро мы услышали гул снарядов. Красная Армия начала решительное наступление на Берлин.
На второй день в доме появились отступающие фашисты. Мы с Михаилом подготовились отстреливаться, но спустя пару часов немцы ушли. Лишь на третий день за нами прислали бронетранспортёр, который и доставил нас в часть. Михаила отправили в госпиталь, а позже я узнал, что ему ампутировали ногу. Так завершилась моя последняя разведка перед штурмом Берлина.
В тот момент мне очень хотелось отблагодарить за доброту немецкую семью, которая дала нам приют. Упросил капитана Петухова дать мне мотоцикл на пару часов.  Собрав небольшую посылочку продуктов и взяв с собой разведчика Крячкова, мы отправились в дом лесника. Увидев нас, немка и её дети с радостью бросились нам навстречу, на глазах у них были слезы. Вот здесь и подарили они мне фотографию, которую хотели подписать на немецком языке. Но иметь фото, подаренное немцами, было очень опасно, тем более разведчику. Поэтому на обороте фотографии  появилась загадочная надпись: «Да может придётся вспомнить в тихие дни своей жизни о встрече с ..… 20.07.45г.».
Вот и пришли те тихие дни, а снимок навеял воспоминания о событиях военной поры.

В Берлине

За годы войны 2-й, а потом 8-й гвардейский танковый корпус под командованием генерала Попова не раз перебрасывали с одного фронта на другой. Во время сражения на Курской дуге корпус входил в состав Воронежского фронта, при освобождении Белоруссии он действовал уже в составе 1-го Белорусского фронта, а после боев под Варшавой был включен в состав 2-го Белорусского фронта, которым командовал тогда К.К. Рокоссовский. И уже после того, как большая часть Восточной Померании была освобождена от гитлеровских войск, в середине апреля 1945-го, корпус был снова передан 1-му Белорусскому фронту.
Хотя мы и проводили разведку мощных укреплений Штеттина, но нашему танковому корпусу город брать не довелось. Не пришлось нам участвовать и в форсировании Одера. В середине апреля приказом Ставки Верховного Главнокомандования нашему корпусу было приказано срочно передислоцироваться под Берлин. Таким образом, мы были переданы из состава 2-го Белорусского фронта, которым командовал Рокоссовский, в состав 1-го Белорусского фронта, начавшего наступление на Берлин. Командовал этим фронтом Георгий Константинович Жуков. Через два-три дня наш 6-й отдельный разведбатальон уже был в сорока километрах от германской столицы.
Четыре года шел солдат до этого места. Война пришла в Германию со всем, что ей сопутствует: с руинами, пожарами, смертью. Везде шли ожесточенные наступательные бои. Даже по ночам не смолкали артиллерийская канонада и перестрелка, небо высвечивали мощные прожектора, грохотали зенитные орудия.
На следующий день после нашего прибытия на место, в расположение батальона неожиданно приехал командир танкового корпуса генерал Попов. По его приказу были построены разведчики, командиры и все офицеры части. Встреча с командиром корпуса проходила на окраине небольшого леса. Подойдя к строю разведчиков, в котором находилось не менее 150 человек, Попов сказал:
- А ну, давайте, окружайте меня, подходите поближе. - И когда мы плотно окружили генерала, продолжил. - Вот мы и прошагали свой путь до Берлина. Немало на этом пути было потерь, но были и победы. Теперь перед нами поставлена одна задача -  взять Берлин. Воевали вы хорошо. Спасибо вам за это, ребятушки! Спасибо всем!
Потом, несколько тише, генерал Попов произнес:
- Сейчас мы готовимся к наступлению, которое будет кровопролитным. Мы должны показать всю свою силу, чтобы окончательно добить врага. Теперь у меня просьба к вам такая. Доставьте мне Гитлера, живого или мертвого, но доставьте. Вы всегда в таких делах были первыми, а мы шли по вашим следам. Это последняя моя к вам просьба. Я вам верю, я надеюсь на вас.
В соответствии с распоряжением генерала в батальоне было создано несколько групп, численностью примерно по двадцать разведчиков, нацеленных на захват командования рейхом. Всего таких  штурмовых групп в батальоне было сформировано одиннадцать. Нашу группу возглавил старший лейтенант Михаил Иванов. Мы приступили к подготовке операции в Берлине: изучали карты, расположение командных пунктов гитлеровцев, готовили необходимую амуницию, проверяли оружие. Все чувствовали, что войне скоро конец, и потому ощущался общий эмоциональный подъем.
В двадцатых числах апреля мы двинулись вместе со штабом во втором эшелоне наступающей на Берлин пехоты. Следуя приказаниям, мы не должны были вступать в бой с противником, и применять оружие только в случае прорыва немцами наших укреплений. Продвигаясь вперед,  разведчики, разбитые на группы, охватывали участок по фронту примерно с полкилометра. При этом каждый час докладывали в штаб батальона по связи о своем местонахождении.
Солдатская кухня, естественно, в таких случаях за нами не поспевала, иногда горячую пищу нам доставляли в термосах, но чаще обходились сухим пайком и тем, что приходилось прихватывать вдоль дороги. Местное население Германии во время воины жило куда лучше наших людей. Почти у каждого в подвале дома - запасы консервов, колбас, окороков, всяких круп в пакетах и прочей снеди. Так что голодать им не приходилось.
Окраины Берлина - это преимущественно невысокие дома, особняки, окруженные лужайками, скверами, небольшими парками. Но чем ближе мы подходили к центру города, тем выше были здания, плотнее уличная застройка, и все ожесточеннее сопротивление. Берлин горел, и огромные языки пламени полыхали в небе. Под горящими, разрушающимися домами, в подвалах – жители Берлина. На поверхности – несмолкаемая стрельба, взрывы снарядов, летящие в воздух обломки зданий, гарь, дым пожарищ.
В тяжелых боях, взламывая оборону одного города за другим, советские войска медленно продвигались к центру. Нередко на зачистку одного здания от противника уходило полдня -  несколько раз оно переходило из рук в руки, прежде чем в нем не закреплялись наши бойцы. В Берлине разведгруппы разделились, и дальше стали продвигаться самостоятельно.
Нередко случалось, что на улицах, очищенных пехотой от немцев, мы, разведчики, попадали под обстрел. Так, на одной из улиц, по которой недавно прошли пехотинцы, из ближайшего дома по нашим танкам открыли стрельбу из фаустпатрона. Два танка Т-34 загорелись, танкистам чудом удалось спастись. Дом, из которого стреляли, необходимо было проверить. Осмотрели лестничные площадки на этажах - никого. Стали проверять квартиры одну за другой. Открывая очередную дверь, нас чуть не сразила автоматная очередь. С нашей стороны в ответ полетела граната. Забежав в комнаты, мы увидели у окна пацана в форме гитлерюгент с раздробленными от взрыва гранаты ногами. Рядом с ним валялась труба из-под фаустпатрона. На третьем этаже  обнаружили еще одного такого подростка. Сдаваться он отказался, поэтому пришлось его уничтожить. В таких ситуациях наших бойцов гибло немало, приходилось действовать быстро и  жестко.
Мог ли я тогда  подумать, что через много лет, в восьмидесятые годы, мне доведется сидеть на банкете за одним столом с консулом ГДР в России, его женой и детьми, дочерью и сыном. Я произнес тост: «Смотря на Ваших детей, господин консул, я бы не хотел, чтобы им когда-нибудь пришлось делать то, что делали немецкие мальчишки из организации гитлерюгент». После тоста жена и дочь консула подошли ко мне, обняли и поцеловали. Дети всегда остаются детьми для своих родителей.
В последние дни апреля бои шли уже в самом центре немецкой столицы. На щитах, указывающих направление движения, на танках, на снарядах, на стволах орудий – выведенная надпись краской «На рейхстаг!».  Он был у всех на уме в те дни в Берлине - место заседаний высшего законодательного органа. Овладеть рейхстагом, водрузить на его куполе красное знамя – это значит оповестить весь мир о победе над фашизмом, над Гитлером. В центре немецкой столицы разведчики и пехота уже действовали вместе, очищая один квартал за другим.
Командир нашей группы, старший лейтенант Михаил Иванов постоянно сверялся с картой, уточняя наше положение относительно Имперской канцелярии и других правительственных учреждений Берлина. Лишь во второй половине дня 1 мая, мы вышли к зданию, под которым, по нашим данным, находился бункер Гитлера. Высокий портал с колоннами прикрывали две пулеметные точки, которые после непродолжительного сопротивления были уничтожены.
Ворвавшись внутрь, мы стали спускаться по широкой лестнице, которая на поворотах имела выходы на обширные бетонированные площадки. За каждый поворот бросали гранаты, так как немцы продолжали сопротивляться. Вот и нижняя, последняя площадка огромного бункера. Идем прямо по коридору, двери по бокам. Затем коридор раздваивается, мы сворачиваем направо и через несколько метров упираемся в железные двери, у которой лежат два убитых немцев. За железной дверью, еще через десяток метров - большой полукруглый зал с бетонными прямоугольными столбами. Дальше, через тамбур, дверь в кабинет с табличкой «Гитлер». Три разведчика, первыми проникшие в него, возбужденно кричат «Сюда, Гитлер здесь!». Остальные, в том числе и я, забегаем вслед за ними.  В кабинете на стенах несколько картин, вдоль стен расставлены массивные кресла, обитые черной кожей. В центре кабинета - стол под зеленым сукном, заваленный разными бумагами. Подле стола на ковре лежит человек, очень похожий на Гитлера. Его правая рука  на груди, в ней пистолет, левая отброшена в сторону. Под головой - лужица крови. Одет он во френч, на ногах сапоги. Мы торжествуем. Задание выполнено, Гитлер хоть и мертвый, но взят! У входа в кабинет Гитлера выставляем охрану.
В бункере действуют и другие штурмовые группы. Мы сообщаем о нашей находке в штаб батальона и продолжаем изучать другие комнаты.  Из кабинета через небольшой тамбур дверь ведет в приемную Гитлера, она просторнее. На большом столе  беспорядок, вокруг разбросаны бумаги. Открытый кожаный чемоданчик перевернут, из него выпали фотографии какого-то немецкого полковника, другие вещи. Мое внимание привлекли часы и бритвенный станок. Я не удержался и запихнул их в карман. Мог ли я подумать тогда, что эти предметы сохраню до сегодняшнего дня,  и они станут молчаливыми свидетелями тех далеких событий.
 Через полчаса в бункере появились два полковника СМЕРШа с тремя автоматчиками, и потребовали передать им труп человека, похожего на Гитлера. Разведчики выразили свое неудовольствие. «Убитого сдать и всем освободить помещение», - настаивали офицеры СМЕРШа. Но разведчики не успокаивались, продолжая шуметь и предлагая дождаться прихода в бункер самого генерала Попова. Спустя несколько минут смершевцы предложили компромисс: «Ребята, мы даем вам сейчас расписку в том, что получили от вас труп Гитлера, а вы оставляете его нам и уходите отсюда. А не то мы всех вас арестуем. Решайте». Разведчики, наконец, согласились. Здесь же, на столе, один из офицеров написал расписку о получили от разведчиков 6-го отдельного разведбатальона захваченный ими труп Гитлера.
Был поздний вечер, когда мы вышли из бункера наверх. В Берлине то здесь то там  раздавались выстрелы, изредка - автоматные очереди. Город местами горел, пламя пожарищ поднималось над некоторыми зданиями. Их зарево  навеяло во мне воспоминание о том, как горел наш родной дом, и я подумал: «Вот немцы и доигрались с огнем».
Передав в батальон о наших действиях, мы вновь спустились в подземелье с другой стороны. Там уже обосновались на ночь пехотинцы, прихватив где-то одеяла, подушки и покрывала. Расположились и мы на отдых. Все-таки большие переходы и бои в коридорах бункера давали о себе знать, и все мы чертовски устали.
Утром, часов в десять, снова войдя через главный вход в Имперскую канцелярию, мы двинулись по тоннелю, который уходил влево от бункера Гитлера. Тоннель был просторный, по сторонам его открывались широкие площадки, видимо, предназначенные для стоянок автомобилей. Так прошли сотню метров до поворота, за которым уже были немцы, встретившие нас автоматной очередью. Путь себе прокладывали гранатами, бросая их  одна за другой по каменному полу. Как говорят русские  - против лома нет приема, и перед гранатами ни одна засада не устоит.
Вдоль стен длинного тоннеля множество дверей. Открыв одну из них, мы увидели  большой кабинет. В  его центре, слева от стола,  в кресле сидит человек в черном костюме с  блестками на отворотах форменного пиджака, в сапогах. На его лице - подобие злорадной улыбки, из уголков рта стекает желтая пена. Кто-то из разведчиков лезвием ножа пытается разжать его зубы, но поздно - немец мертв. Невысокого роста, с крупным черепом, он напоминает нам Геббельса, известного нам по многочисленным карикатурам. В кабинете слева еще одна дверь. Держа автомат наготове, я открываю ее. За мной спешат еще несколько разведчиков. При  тусклом свете лампочек видим три кровати, на которых лежат люди, накрытые белыми простынями. Первая мысль: «Может, живы?». Но затем, приподняв простыни, убеждаемся: все трое - женщина, и два подростка - мальчик и девочка - мертвы.
И снова, как и в первый раз появляются офицеры из СМЕРШа, майор и капитан, с какими-то папками в руках. Старший из них говорит:
- Вот черт, сам отравился и своих детей вместе с женой отравил!
Мы, разведчики, по-прежнему уверены, что речь идет о Геббельсе, но смершевцы не опровергают,  и не подтверждают этого.
От кабинета Геббельса наша группа возвращается к развилке подземного коридора и сворачивает направо. И здесь мы попадаем под обстрел немцев,  начинается настоящий бой. Пули летят со свистом, отскакивают от бетонных стен, высекая из них искры. Используя дверные ниши в коридоре, мы прикрываемся в них от огня и, катая круглые гранаты по бетонному полу, гасим одну точку сопротивления за другой. От смертельно жалящих осколков «лимонки» никуда не спрячешься.
Так, часа полтора мы вели бой с фрицевской охранкой, одетой в форму СС, неуклонно продвигаясь вперед по тоннелю. Многие двери в коридоре были распахнуты. Те, что заперты на замок, открывали без особого труда: пару гранат на растяжке вешали на дверную ручку и из укрытия стреляли в них из пистолета. После взрыва они распахивались. 
Наконец подземный коридор уперся в широкие двери, здесь же у входа лежало два трупа эсэсовцев. Открыв их, мы увидели группу людей, которые выстроились в колонну. Ими оказались немецкие офицеры высоких чинов и звании.  Рядом с каждым из них стоял чемоданчик или портфель. По всему они приготовились сдаваться. Один из немцев, стоявший в конце коридора, попытался бросить гранату, но тут же был сражен короткой автоматной очередью одного из разведчиков. Колонну немцев взяли под прицел.
Командир нашей группы, старший лейтенант Михаил Иванов подошел к одному их немцев и  задал вопрос по-немецки:
- Кто вы? Назовите свою фамилию, должность, звание?
Немец ничего не ответил, невозмутимо смотря прямо перед собой, и, видимо, ждал какой-то команды. Старший лейтенант, глядя на него в упор, повторил вопрос. Но немецкий генерал продолжал молчать, всем своим видом показывая, что не намерен объясняться.
И тут вдруг нашего командира прорвало:
-Да ты кто такой, немецкая сволочь?! Что ты из себя воображаешь?! Я затем до Берлина шел, чтобы увидеть твою постную морду? А ты знаешь, что такие, как ты, у нас в стране натворили? И где теперь вся моя семья - знаешь?
Видимо, так много за эти страшные годы накопилось в душе нашего командира, что он не выдержав, с  размаху ударил генерала в лицо. Это было роковой ошибкой. И без того напряженные, следившие за каждым его жестом, разведчики тут же дали волю своим рукам. Тумаки посыпались на немецких генералов, кто-то начал срывать с их мундиров погоны, награды. В мгновение ока в руках разведчиков оказались и генеральские чемоданчики - тоже трофей. Защелкали замки, и на пол посыпалось все их содержимое: золотые кортики, сувенирные миниатюрные пистолеты, золотые часы с браслетами, записные книжки с золотой отделкой, ручки, карандаши, серебряные кулоны, именные подарки от Адольфа Гитлера. Тут бы нашим удержаться, но пример, поданный старшим лейтенантом, снял волевой зажим с разведчиков. Причем все это произошло так стремительно быстро, что со стороны можно было и не понять, что происходит: какая-то возня, шлепки, частое шумное дыхание, сдавленные голоса. И когда в подземном коридоре появились смершевцы - теперь уже целая группа офицеров - все «наши» плененные генералы снова стояли в колонне затылком друг к другу, растерявшими свой недавний лоск и выправку.
Получив распоряжение покинуть помещение, мы вышли из бункера наверх, и отправились туда, где ночевали в предыдущую ночь. Забаррикадировав двери, мы выставили охрану и разместились на отдых.
На следующий день мы отправились в расположение нашего разведывательного батальона, разместившегося на окраине Берлина. Как выяснилось, мы были едва ли не единственной группой, которая, выполнив свое задание, не потеряла ни одного бойца. В других разведгруппах, посланных на взятие Имперской канцелярии и подземелий, где укрывалось гитлеровское командование, потери были очень серьезные - до 50% всего состава. В одной группе, из соседней роты разведчиков, в живых осталось всего три человека.
Были первые дни мая, на улицах Берлина уже полностью господствовали наши войска. Прекратилась стрельба, не считая отдельных выстрелов, особенно по ночам. Еще несколько дней мы группами ходили по городу, патрулировали улицы, проверяли подвалы, чердаки, развалины домов - не засели ли где вооруженные немцы, и каждый из нас пытался оставить свой росчерк на  стенах Рейхстага. Не удержался и я, написав «Витек из Курска». Так я оставил свой автограф как память о себе в  Берлине.

В тюрьме под арестом.

Утром 6 мая, этот день я хорошо запомнил, задержали офицеров нашей группы, бравших Имперскую канцелярию, и несколько разведчиков.  В течение двух дней двадцать один участник боев в подземелье, в том числе и я, были взяты под стражу. Для всех нас начался новый этап, не предусмотренный никакими планами, распоряжениями и приказами.
После задержания меня и моих товарищей-разведчиков поместили в тюрьму. Машина, на которой нас везли, была закрытой, и потому трудно было сориентироваться, где  тюрьма находилась и как она называлась. Помню только, что в дороге мы провели не более получаса. Тюрьма была большая, с просторным двором и множеством небольших камер и лестниц. Вначале всех нас поместили в одиночные камеры.
Камера была небольшая, метра два на три, очень чистая. Единственная дверь вела в коридор, справа у стены - небольшой столик, прикрепленный к полу, слева - железная кровать, убирающаяся вместе с матрацем к стенке днем. В переднем углу - бак с водой, к нему прикреплена на цепи маленькая железная кружка. В противоположном углу - бак для нечистот, который в тюрьме называют парашей. Свет в камере не выключали круглые сутки, но по ночам не тревожили, и на допросы водили только в дневное время.
Этот первоначальный период пребывания в тюрьме был для меня самым тяжелым. Никогда ранее я не находился в подобного рода ситуациях. На фронте ощущал на себе из-за своего малого возраста только заботу и поддержку товарищей и старших. Поэтому, находясь в одиночной камере, признаться, я немного растерялся. Там мне никто не мог подсказать, что и как говорить на следствии, как вести себя в том или ином случае.
Обвиняли нас, разведчиков, в превышении полномочий и применении силы к добровольно сдавшимся немецким генералам,  а также изъятии у них личных вещей. Дело усугублялось тем, что инцидент, случившийся в подземном бункере германского командования, попал на страницы газет наших союзников, и потому, как я слышал от следователей, они получили предписание тщательно разобраться в этом преступлении и доложить наверх.
Следователей, которые обращались с нами очень вежливо, корректно, не повышая голоса, интересовали все подробности этого дела: кто, где стоял, что делал, что говорил, кто первым ударил немцев, и куда делись отобранные вещи. Зная отношение разведчиков к доносительству, я вначале все отрицал: ничего не видел, ничего не слышал. Естественно, молчал и о действиях нашего командира. Но когда мне зачитали показания других разведчиков, я вынужден был во всем сознаться. Особо я упорствовал в том, что касалось вещей, принадлежавших генералам. Вернувшись, многое из того, что принес в часть, я попросту раздал ротным товарищам на память. И то, что они представляли какую-то особую ценность, я узнал, только находясь под следствием. Например, коробок спичек в металлическом футлярчике, который я прихватил с собой и потом отдал одному разведчику, оказался сделанным из чистого золота. Как я понял, поиски изъятых у генералов вещей - по-нашему, трофеев, - и заняло у следователей основную часть их розыскной работы. К чести немцев, в своих показаниях они дали подробнейшее описание пропавших вещей, не преувеличивая их количество.
По словам следователей, с учетом всех обстоятельств дела и особенно громкой его огласки в западных странах, нам всем грозил расстрел. Затем, когда наше коллективное препирательство пошло на убыль, стали говорить, что мы можем рассчитывать на десять лет лагерей, а расстреляют одного командира.
В одиночке я просидел восемь дней. Потом меня перевели в камеру, где было еще двое разведчиков. Мы опять, как на фронте, были разбиты на тройки! Кормили нас неплохо: хлеб, супы, картофель, каши, из мяса давали говядину и  свинину, по утрам - масло и по два куриных яйца, чай или кофе. Была возможность читать, так как в камеру приносили газеты и армейские брошюрки. Особенно мне запомнился «Блокнот красноармейца», в котором были напечатаны статьи Ильи Эренбурга. После контузии я страдал небольшим заиканием, особенно в минуты волнения. Поэтому, сидя в тюрьме, я решил тренировать свою речь. Регулярно прочитывал брошюры и газеты вслух, благодаря чему не только избавился от  досадного речевого недостатка, но и значительно повысил свой образовательный уровень. Стал разбираться в различных политических терминах. Притом чтение очень помогало избавиться от тяжелых мыслей.
Свиданий нам ни с кем не полагалось, но в батальоне каким-то образом были осведомлены о наших делах, и выражали нам сочувствие и поддержку. Из тех, кому пришлось побывать в советских тюрьмах и лагерях, уверяли, что здесь сидеть значительно лучше. Однако, нельзя было не учитывать, что сидели мы все-таки не в обычной советской тюрьме, а на территории оккупированной Германии. И чтобы нам не говорили, мы все-таки были победителями.
Дни в заключении тянулись один за другим, похожие друг на друга. Но один из них запомнился особо. 24 июня 1945 года на обед, помимо обычной пищи, нам вдруг дали по стакану красного вина, колбасы и сыра на закуску. Так мы узнали о параде Победы, который проходил в этот день в Москве на Красной площади.
Через несколько дней был суд. Военный трибунал заседал в отдельном здании, к которому нас возили из тюрьмы на крытой машине по 5 человек под усиленной охраной. Зал, где проходили заседания, был сравнительно небольшим, закрытым, из посторонней публики никого не было, за столами сидели трое военных, два адвоката и прокурор. Все обвиняемые, а это 21 человек, составлявшие разведгруппу, сидели на длинных деревянных скамьях, возможно, специально сколоченных для такого случая. За нашими спинами стояла охрана.
Прокурор в своей обвинительной речи был категоричен и суров: «Не мог советский солдат поступить так с капитулировавшим противником, тем более такого высокого ранга». Один из адвокатов произнес в нашу защиту большую, примерно двухчасовую речь. Сводилась она к тому, что мы, пройдя всю войну, вели себя геройски, всем жертвовали ради победы над врагом. А то, что произошло с нами в Берлине, можно объяснить психологическим срывом: в последние дни, когда напряжение всех советских солдат было на пределе, столкнувшись с представителями генералитета, мы не могли простить им того, что они развязали войну, принесшую на нашу землю столько горя. При этом о каждом из разведчиков было сказано немало хороших слов. Рассказывая о том, как мы взяли двойника Гитлера, адвокат показал в мою сторону: «И вот теперь этот юный герой, уважаемые судьи, сидит на скамье подсудимых».
Затем по очереди выступали разведчики, рассказывали о себе, объясняли мотивы своего проступка. В основном говорили коротко, сдержанно, без особенных эмоций. В своем выступлении я вспомнил о том, как немцы вешали жителей села, как жгли наши дома. Про случившееся в подземном бункере немецкого Генштаба сказал коротко:  «Только два раза ударил одного генерала». Командир нашей группы, старший лейтенант Михаил Иванов был очень краток: «Наше дело было воевать, а ваше дело судить!». Никто из обвиняемых ни в чем не каялся, никакой вины за собой не признавал.
На второй день судебного разбирательства нам объявили приговор. Разведчики лишались всех наград, которыми были награждены за участие в штурме Берлина. Только на суде мы узнали, какие наградные реляции были заполнены на нас штабом батальона в первые дни мира. Командир разведгруппы, старший лейтенант Михаил Иванов был представлен к званию     Героя Советского Союза, одни из наших разведчиков - к Ордену Ленина, несколько человек должны были получить орден «Красного Знамени». Я был в числе тех, кто награждался орденом «Славы» 1-й степени, так как ордена предыдущих степеней - 3-й и 2-й я уже получил раньше.
Собственно, лишением наград за взятие Берлина и ограничивалось все наказание для рядовых разведчиков. Два же офицера, входившие в состав нашей разведгруппы, - старший лейтенант и лейтенант - решением трибунала были разжалованы в рядовые. В целом трибунал лояльно отнесся к нашему проступку. Конечно, это нас не могло не удивлять, тем более, что во время следствия нас пугали расстрелом. Даже те, кто до войны сам не раз сталкивался с нашей судебной системой, считали, что минимум пять-семь лет лагерей нам обеспечены.
Все выяснилось чуть позже.  Заместитель командира батальона по строевой части, майор Багрецевич рассказал о том, как командир 8-го танкового корпуса, генерал Попов в очередной и, как оказалось, последний раз лично встречался со Сталиным. Летал наш генерал в Москву на своем «кукурузнике», так называли самолет У-2. Во время разговора с Верховным Главнокомандующим, Попов рассказал ему обо всем, что случилось с его разведчиками, о том, какая беда нависла над его ребятами, которые геройски прошли всю войну, а вот в самом Берлине, при пленении генералов «их сам черт попутал». «Нельзя допустить, чтобы расстреляли бойцов, - сказал Попов Сталину - Их надо освободить». По рассказу Багрецевича, Сталин внимательно выслушал генерала, и пообещал в этом деле разобраться.
Так, по сути дела, генерал Попов спас нас, разведчиков. К сожалению, лично поблагодарить командира, нашего «батю», нам так и не пришлось. Вскоре Попов слег в московский госпиталь, и в начале осени 1945-го его не стало.
На второй  день после вынесения приговора, нас посадили на все те же крытые машины и отвезли в батальон. Там уже нас ждали. Встречали торжественно, устроив стол с выпивкой. Майор Багрецевич каждому из возвратившихся в строй крепко жал руки. Так закончилось для нас 52-х дневное пребывание в тюрьме, временно ставшее прибежищем и для советских военнослужащих.

История берлинских фотографий.

Остались у меня от тех первых дней мая, проведенных в Берлине,  небольшие, темноватые фотографии, чуть больше спичечной этикетки. Снимал их я сам, хотя никогда до этого фотографией не занимался, и фотоаппарата не имел. А достался он мне так.
Мы, разведчики, проходили по одной из полуразрушенных улиц Берлина. Кругом щебень, битое стекло, развороченные витрины магазинов, зияющие пустотой подъезды домов. Жителей немецкой столицы почти не видать. Сейчас уже и не вспомню, что отвлекло мое внимание, но я чуть задержался в одной из подворотен большого здания из темного камня, в то время как мои товарищи - а было нас семь человек  - ушли вперед.
И вот тут, не спеша, ступая по усеянной всевозможным мусором мостовой, я скорее почувствовал, чем увидел, как сбоку из ближней двери дома возникла фигура немца, наставившего на меня дуло пистолета. Обычно, при описании подобных случаев, упоминают о каких-то мыслях, вдруг промелькнувших в голове. В ту минуту я мгновенно выполнил то,  что на моем месте сделал бы любой разведчик. Я поднял руки и упал. Но, падая,  изловчился и ударил ногой по голени немца. Тот рухнул на меня, и пуля ушла куда-то в сторону. Выстрел услышали товарищи и поспешили мне на помощь. Но немец, который был значительно крупнее и сильнее меня, обеими руками сдавил мне горло. Дышать стало нечем. Из последних сил я дотянулся до висевшей на поясе финки, вытащил ее, и, собрав все силы, ударил немца в спину, под левую лопатку. Его тело тут же обмякло, и он начал медленно заваливаться набок. Я все еще лежал на земле, когда подбежали мои товарищи, и, тут же, оценив обстановку, пнули немца на всякий случай, меня же ощупали со всех сторон.
- Живой, Витек?!
После всего случившегося я долго не мог придти в себя, но разведчики  помогли подняться, привести себя в порядок, а на плечо повесили фотоаппарат, снятый с убитого немца. Этот трофей по праву  стал принадлежать мне 
Только вернувшись в батальон, я нашел возможность осмотреть фотоаппарат, оказавшийся сравнительно простой камерой с выдвигающимся «на гармошке» объективом, естественно, немецкого производства. Уже в следующий свой выход на улицы Берлина я помимо привычного оружия был «вооружен» и трофейным фотоаппаратом. Снимал ребят из своего батальона, берлинские улицы, рейхстаг, вход в Имперскую канцелярию, который уже охраняли наши бойцы. Снимки мне отпечатали через пару дней в одном фотоателье, чудом сохранившемся в центре Берлина. Туда часто заходили советские офицеры и солдаты, снимались на память. В уцелевших витринах ателье были выставлены образцы портретов победителей. При всей значимости тех дней и событий, все же не предполагал, что эти фотографии обретут ценность редких документов. Многие из них раздал родственникам, близким, друзьям на память. Осталось всего лишь несколько. И все их до сих пор бережно храню.
С фотоаппаратом я расстался, когда уже вернулся из Германии в Брест. Что-то в его механизме стало заедать, и я без сожаления отдал его одному: местному фотографу. Да и было мне тогда уже не до фотографий.

Домой!

В связи со сложившейся обстановкой, допущение правовых нарушений со стороны разведчиков по отношению к мирному населению, особенно женщинам, по приказу маршала Жукова нам в срочном порядке было приказано покинуть Берлин. Разведчиков вывезли на десяти студебеккерах. За ночь мы пересекли территорию Германии, и к утру были уже в Польше. Дорога в пути от Берлина до Бреста с остановками и ночлегами заняла около пяти дней. Вся военная техника батальона возвращалась в Советский Союз по железной дороге. Из Бреста нас перебросили  под Минск, где и соединились  со своим батальоном.
 К тому времени в нашем батальоне произошли существенные изменения. Одни офицеры были отправлены на повышение, другие демобилизованы. На их место прислали новых командиров. Отправляли домой и тех рядовых, чей срок военной службы давно истек. В двух разведротах батальона, участвовавших в освобождении Польши, Восточной Померании и штурме Берлина, осталось всего около ста человек. Мой же год, 1926-й, только призывался в армию, и мне надо было служить дальше.
Был уже сентябрь, когда мы стали осваиваться на новом месте. Танковым корпусом теперь вместо генерал-майора Попова командовал генерал Черный, бывший начальник штаба корпуса. Вместо полковника Кряхова  командиром батальона был назначен подполковник Чаплыгин, а его заместителем - Багрецевич. Понемногу стала налаживаться служба в мирных условиях. Многим фронтовикам, годами не бывавшим дома, давали отпуск. В отпуск отправили и меня. Причем, учитывая ранения и контузию, которая временами давала о себе знать, на отпуск мне выделили не много не мало 40 дней.
Собрался я быстро. Надел на себя гимнастерку и брюки «от миссис Черчилль» с двумя орденами «Славы» и несколькими медалями на груди, подпоясался тем самым самодельным ремнем, благодаря которому нашли меня товарищи-разведчики на Сандомирском плацдарме, и был готов. Фуражка, шинель и сапоги на мне – офицерские. Так уж было заведено у разведчиков.
Добирался домой дня четыре. Согласно моему предписанию ехал на поезде через Минск, Брянск, Суммы, Льгов. На станцию Суджа поезд прибыл рано утром, и я пешком двинулся в село. Первым делом пришел на место нашего старого дома, где ожидал увидеть одно пепелище. Однако  там уже стояла коробка нового, над которой высились стропила - наши строились. А семья - отец, мать, сестра и младший брат Василий -  жили в той самой единственной уцелевшей избе, которую немцы не спалили в ту страшную ночь начала марта 1943-го года.
Родные еще спали, когда я постучался в дверь. Открыла бабка, хозяйка избы, потом проснулись мать, сестра, брат. Отца дома не было - он ушел на заработки. Понятно, встреча была очень радостной, все не могли удержаться от слез. Весь день проговорили, а на завтра я уже пошел по гостям, к дяде Мише, к тете Агнии - брату и сестре моего отца. Везде были  радостные встречи, застолья, беседы. Встретился я и с моей первой любовью Дашей.
Сорок дней отпуска  пролетели  как один день.

Память о войне.

Во фронтовой разведке мог воевать не каждый, ведь разведчик должен был иметь большую выдержку, спокойствие, быть физически крепким, сильным и выносливым. Премудростям разведки нас особо не учили, все навыки мы приобретали непосредственно при выполнении заданий: добыть «языка», взорвать мост, уничтожить военный склад либо цистерны с горючим. И при этом не быть обнаруженными врагом. Нередко в ход шел кортик - основное оружие фронтового разведчика. Кортик был и у меня. Мои товарищи оберегали меня, так как я был самым юным в батальоне, и каждый видел во мне сына либо младшего брата.
Осенью 1945 года мне дали сорокадневный отпуск.  Встретили меня дома с большой радостью, и почти каждый расспрашивал о войне, о том, что мне пришлось пережить, о боевых товарищах, но только отцу я смог рассказать всю правду.
Свое оружие, кортик, я решил оставить дома, так как война закончилась, а в мирной жизни он вряд ли мог мне пригодиться.
После демобилизации, весной 1949года, я приехал домой. В это время в Курской области, как и по всей России, приступали к посевной. Война закончилась, и люди восстанавливали разрушенное хозяйство. Перекапывая участок земли в своем огороде, я наткнулся на древко кортика. Лезвие от кортика найти не удалось. Отец, Георгий Кузьмич, сказал мне: «Знаешь сынок, узнав из твоих рассказов о действиях фронтовой разведчики и применении кортика, я решил выбросить его. Пусть канет в лету то, что, с одной стороны, защищало разведчика, а с другой - было причиной гибели немецких солдат». Я не осуждал отца, поступок его мне был понятен.
Так я остался без кортика, с которым почти полтора года ходил на задания. Вот только ручку от кортика храню до сих пор.

Процесс по делу разведчиков.

Понемногу служба в батальоне в условиях мирного времени стала налаживаться. На новом месте, что в 60-ти километрах от Минска, своими силами ремонтировали казармы, готовили помещения для теоретических занятий, плацы и площадки для боевой подготовки, приводили в порядок боевую технику. Теперь в батальоне вместо одной роты стало две роты мотоциклистов. Наши потрепанные, видавшие виды БТРы, заменили новенькими машинами. Это придавало большую мобильность батальону и ставило на более высокий уровень его боеготовность
Вернувшись после отпуска, я узнал, что наш разведбатальон успел принять участие в армейских учениях - первых крупных учениях после окончания войны на территории Белорусского военного округа. Командовал тогда этим округом маршал Конев. Батальон на учениях сработал на «отлично», за успешный 120-ти километровый бросок в тыл «противника», всему личному составу батальона была объявлена благодарность.
Однако уже по окончании учений в Люблинском районе, произошла очень неприглядная история. Видимо, под впечатлением удачно выполненного задания, часть разведчиков расслабилась и решила гульнуть. Группа старослужащих, в основном фронтовиков, села на мотоциклы, и проделав свыше 70 километров, опустошила сельский универмаг. Брали в основном водку, но заодно прихватили с собой и ряд ценных вещей, погрузив все на мотоциклы. Причем происходило это среди бела дня, на глазах у продавцов и жителей села. Местный милиционер, который пытался, было, воспрепятствовать погрому универмага, был ранен.
Обо всем этом не без сожаления мне рассказали сами разведчики, вместе с которыми я воевал полтора года, и которые для меня были, как братья. Понятно, все это не могло пройти для них без последствий. А дня через три были арестованы 7 человек, участвовавших в мародерстве, на следующий день - еще  5. Потянулись долгие дни следствия.
Первое заседание суда над военнослужащими батальона хотели провести в мае 1946 года, но по каким-то соображениям перенесли на начало сентября. Процесс проходил под Минском и был открытым. В зале собралось около 200 военных, солдат и офицеров. По всему было видно, что этот процесс должен был быть показательным. Преследовалась цель: наказать тех, кто в условиях мирного времени в армии нарушил дисциплину. Сам я в суде не был. Видеть многих своих товарищей на скамье подсудимых, для меня было невыносимо. Я понимал, что если бы не мой отпуск, на скамье подсудимых вместе со своими товарищами мог оказаться и я. О подробностях первого судебного заседания  узнал от своих сослуживцев.
Привезли подсудимых на воронках, усадили на скамейках, поставленных у стены. За спинами и у окон - солдаты из охраны с винтовками в руках. Как только предоставили слово самим обвиняемым, они себя виновными не признали. Более того, уверяли суд в том, что смогут покинуть зал заседания и никто им не сможет помешать. Члены суда понимали сложившуюся ситуацию. Если будет спровоцирован побег, то охранники не помогут, в лучшем случае поднимут стрельбу, которая в столь людном месте не обойдется без жертв. Поэтому было решено закрыть судебное заседание и перенести его на следующий день.
Меня неожиданно вызвал к себе заместитель командира батальона. Я, конечно, догадался о его намерениях. По дороге в штаб стал размышлять, как быть. У Багрецевича в кабинете я увидел председателя суда, моложавого полковника с новенькими погонами на плечах.
-Тебе придется охранять подсудимых, - произнес мне Багрецевич и  достал из сейфа пистолет. - Бери его с собой и охраняй, как положено по уставу. В случае побега - твое право стрелять без предупреждения.
- Охранять ребят не буду, - отвечаю я как можно тверже.
- Это приказ! Идите и выполняйте его, - Багрецевич явно нервничал, но пытался скрыть это от полковника-юриста.
- Я такой приказ выполнять не буду, - настаивал я. - Можете судить и меня.
- Придет время, будем и тебя судить...
Но я продолжал настаивать на своем. Тут в разговор вступил председатель суда, стал рассказывать о роли правопорядка в армии, о том как важно именно сейчас установить в ней дисциплину. Больше часа длилась наша беседа, пока я, подумав, наконец  согласился. Мне пришла в голову мысль о том, что охраняя ребят, я смогу поддержать их в трудную минуту. В то время у меня было уже старшинское звание, а старшина не имеет права полностью отстраниться от участия в судьбе близких  ему людей.
Заместитель командира батальона, явно обрадованный моим решением, наставлял меня: «Ты обязательно покажи им, что у тебя пистолет с собою». Ход мыслей Багрецевича, человека по натуре хитрого, и, как говорится, себе на уме, нетрудно было угадать. Вручив мне пистолет, он рассчитывал, что ребята не станут предпринимать ничего, что поставило бы под угрозу жизнь их товарища, в данном случае меня. Я же, представ перед ними в качестве охранника, в случае чего вынужден буду применить вверенное мне оружие, иначе какой же я солдат. Так примерно думал мой командир, но я намеривался поступить несколько иначе.
Когда началось заседание суда – уже третье по счету, я находился в наполненном офицерами и солдатами зале. Судьи сидели в центре за столом, слева на скамьях разместились мои товарищи в роли подсудимых, за их спинами стояли солдаты из охраны с винтовками в руках. Охранники находились и в противоположной стороне зала, у окон. Я стоял в нескольких шагах от скамеек, на которых сидели подсудимые, ближе к выходу. Пистолет из кармана брюк я не вынимал, но то, что он был со мной, ребята сразу поняли: на то они и разведчики, чтобы с первого взгляда определить это. Мои товарищи смотрели на меня с откровенным презрением. Но когда судья начал читать текст обвинения, я подошел к скамье, и, жестом попросив крайнего подвинуться, сел с ними рядом, поймав на себе несколько одобрительных взглядов обвиняемых. По залу прокатился шумок.
 Во время перерыва подполковник Багрецевич подскочил ко мне и прерывисто зашептал:
- Что ты делаешь? Ведь и тебя засудят вместе с ними!
- Пусть судят, - был мой ответ. На что Багрецевич только махнул рукой.
Но теперь-то я был уверен, что ребята не побегут из зала суда. Они понимали, что их побег может перерасти в самую настоящую кровавую кашу.  После перерыва, снова присев на скамью рядом с ребятами, я успел передать по цепочке товарищам - «Я – с вами», а они в свою очередь прислали мне ответ - «Ничего не бойся, Витек». Знали, конечно, что я переживаю за них.
Приговоры участникам мародерства были вынесены суровые – пять, семь, восемь, десять лет. Их вину усугубляло то, что в универмаге они подняли стрельбу, разогнали продавцов, некоторым из них надавали оплеух. Разведчики, привыкшие на войне к риску и постоянной опасности, не смогли в мирное время сдержать своих эмоций. Со многими осужденными мне больше так и не пришлось увидеться.

Прощай, оружие!

Понемногу наш батальон все больше стал приобретать вид воинской части мирного времени, все меньше в ней оставалось фронтовиков. К лету 1948 года из тех, кто брал Берлин, в разведроте числилось тридцать восемь человек, остальные же были призваны уже в мирное время. Авторитет фронтовиков оставался, конечно, очень высоким, их старались особо не нагружать боевой и строевой подготовкой, но от политзанятий никто не освобождался.
Те, кто призван был на службу после войны, быстро усваивали новые веяния в армии. Среди офицеров много было таких, которые свое неучастие в войне хотели компенсировать внешней выправкой, умением выслуживаться перед вышестоящими командирами. Не отставали от них и некоторые фронтовики. Например, тот же подполковник Багрецевич, зам.командира батальона, который обладал завидным умением подстроиться под новое начальство.
Моя же служба проходила более-менее успешно. Наша рота была в батальоне образцовой, по стрельбам из пулемета считалась одной из лучших в Белорусском военном округе. Последовать примеру товарищей-разведчиков, которые пошли учиться военному делу дальше, я не мог: меня бы не пропустила медицинская комиссия. Контузия часто напоминала о себе, особенно в первые послевоенные годы. Но не физические нагрузки и армейские заботы, а психологическое состояние все же угнетало меня. Привыкнув за годы войны к своим товарищам-разведчикам, сроднившись с ними, теперь же я чувствовал пустоту вокруг себя, мне не хватало их разговоров, шуток, их постоянной поддержки и совета. Годы, за которые я повзрослел, они были со мной рядом. Порой даже закрадывалась мысль, что уж лучше бы продолжалась война, только бы мы снова были вместе. Мне нередко снилось, как мы всей ротой сидим где-нибудь на лесной опушке, кто-то тихо напевает, кто рассказывает очередную довоенную историю, а кто-то пишет письмо домой – кажется, все бы отдал, только бы снова вернуть то время.
К осени 1948 года я начал готовиться к демобилизации из армии. И в этот же период произошли события с рядовыми, находящимися в моем подчинении. На октябрьские праздники двое солдат из моей роты ушли в самоволку и вернулись только через сутки. Они рассказали, что уже по пути в часть их остановил патруль. Перебранка, устроенная солдатами, перешла в потасовку, в ходе которой разведчики разоружили патрульных. Забрав  все патроны и оставив им пустые винтовки, бойцы сбежали. В доказательство сказанного солдаты передали мне конфискованные патроны. Ничего никому не сказа,  я положил их в оружейную комнату роты. Дней через десять после этого комендатура вышла на нашу часть и обнаружила сбежавших от патруля рядовых. Меня обвинили в том, что я не доложил о происшедшем, хотя то, что я оприходовал патроны, было признано правильным.
С тех пор отношение ко мне командования батальоном заметно ухудшилось. В ноябре месяце неожиданно для меня, я получил перевод в соседний батальон нашей дивизии, который располагался в Гомеле. Причем перевели не только меня, а еще трех рядовых солдат, бывших разведчиков. Все это мотивировалось тем, что наш батальон будет расформировываться.
В новом батальоне меня определили на сержантскую должность при штабе, ребят-разведчиков распределили по ротам. Однако не прослужил я там и месяца, как вызывает меня начальник штаба и выдает мне предписание вернуться обратно в 6-й отдельный батальон.
В батальоне не осталось никого из старых разведчиков. И вот тогда я собрался с мыслями и написал письмо маршалу Советского Союза Жукову – заместителю Министра обороны страны, в котором я рассказал о своей судьбе, службе и попросил его разрешения о моей демобилизации. А недели через две меня попросили послать бойца для доставки письма из Министерства обороны. И каково же было удивление штабистов, когда распечатав конверт, они обнаружили там мое письмо с резолюцией на нем Жукова: «Демобилизовать, не задерживая». Я сам был удивлен этому. Знаменитый маршал не оставил без внимания письмо рядового солдата, чутко отнесся к моей просьбе и личным приказом освободил меня от воинской службы. О Жукове ходили разные слухи. Обвиняли его в жесткости и черствости. На самом же деле, это был большой души человек, особенно если речь заходила о его подчиненных.
С этого момента началась для меня гражданская жизнь.

Послевоенные судьбы.

По-разному сложились послевоенные судьбы 'разведчиков 6-го Отдельного разведывательного батальона 8-го гвардейского танкового корпуса. Всех их объединяла печать войны, оставленная на судьбе многих миллионов людей. Неизвестно, как сложилась бы их жизнь, не будь войны.  Витек Клименко вырос бы дельным человеком, непременно остался бы жить в своем  селе, что с городом Суджей - соседи. Других судьба, наверное, доламывала бы в лагерях и колониях, куда им угораздило по разным причинам попасть. Но для всех, кто прошел войну и остался в живых, жизнь была окрашена заревом военных лет. Они все еще жили той войной и лучшей   доли себе не искали. 
В послевоенной судьбе многих разведчиков было что-то отчаянно-жертвенное, будто бы они спешили сделать то, что не смогли сделать, так как была война. Они продолжали искать себя  в самых разных начинаниях, налево и направо растрачивая себя. По их послевоенным судьбам можно было судить о том, что им и в мирные дни не хватало воины, опасности, риска, тревог, взрывов - и не находя их, тихо уходили в быт-небытие.
Но даже среди этих послевоенных судеб была одна, которая отличалась исключительностью и драматизмом. Речь пойдет о моем земляке - Алексее Лобове из курской деревни Плохово. Как воевал разведчик Алексей Лобов? Замечательный из него был разведчик, отчаянно-храбрый, сметливый, выносливый. Роста был среднего, светловолосый, по-деревенски круглолицый, но ударом обладал очень сильным. В разведке был незаменим - очень точно и быстро мог снять немца в самой рискованной ситуации.
До войны Алексей учился в институте. Во время советско-финляндской войны поспорил с преподавателем о преимуществах и недостатках нашей армии по сравнению с финнами, потом спор перешел в ссору, а там и до драки было недалеко. Осудили Лобова на шесть лет, а там и война с немцами началась. Уже в первые дни обращался к лагерному начальству, чтобы послали на фронт, но только в конце 42-го попал вначале в штрафбат на 1-й Донской фронт, а после него попросился в разведку и оказался в танковом корпусе Попова на Воронежском фронте под Курской дугой.
Был Алексей Лобов всего на пять лет старше меня, но эта вроде бы не  очень большая разница в летах, делала Алексея для меня старшим братом. Это потом, к концу войны, разница в летах почти не ощущалась, и мы по настоящему подружились, как только можно сдружиться на фронте. Но я всегда видел в Алексее сильную личность, очень независимую, и, по-своему, очень упрямую.
Лобов оказался в той группе бойцов разведроты, которая совершила налет на универмаг в Любенском районе Белоруссии. Как и большинство осужденных, получил он свои восемь лет лагерей. А через полгода после суда, весной 1947-го, он вместе с другим разведчиком Владимиром, бежал из белорусского лагеря - как и обещал судьям.
Были они оба в солдатской форме. Их задержали на станции Гродно и препроводили к коменданту города. Беглецы решили представиться ушедшими в самоволку, но комендант оказался тертым калачом, стал допытываться из какой они части, кто их командир. И, поймав их на противоречиях, стал кричать и угрожать трибуналом. Тут уже и разведчики завелись. Алексей Лобов схватил со стола папье-маше и метнул им в коменданта, второй, Владимир, подпер дверь тяжелым сейфом, и оба, не дожидаясь, когда сбежится охрана, выпрыгнули в окно, благо, что кабинет коменданта находился на первом этаже.
Выйдя на пригородную станцию, стали думать, в какую бы сторону им направиться. А мимо один за другим проходили железнодорожные составы - порожняком в Германию, из Германии - с грузом. Рядом оказался какой-то тип, стал уговаривать их ехать в Германию, мол, там он знает, куда им податься. Дело не хитрое, вспрыгнули на первый же приглянувшийся «товарняк» и поехали в западном направлении. В дороге третий разоткровенничался, стал их подбивать перейти в Германии на западный сектор к американцам, где, по его словам, такие люди, как они, очень нужны, и им платят большие деньги. «Вот предатель», - сказал на это Алексей, и по его сигналу оба разведчика схватили этого типа за руки за ноги и выбросили на всем ходу из поезда.
При первой же остановке поезда они пересели в другой состав, идущий в обратном направлении, и добрались  до Любенского района. Здесь Лобов, еще будучи на учениях, оставил у одной знакомой девушки свои ордена и медали. Приехали к ней ночью, погостили два дня, а на третий - дом, в котором они остановились, окружили солдаты, и им пришлось сдаться. Тогда впервые, наверное, связали им за спиной руки и под усиленным конвоем отправили в минскую тюрьму.
Новый приговор был суровее прежнего - за побег и увечье, нанесенное коменданту Гродно, находившемуся при исполнении, дали им дополнительно еще по десять лет строгого режима - и направили этапом на Колыму.
Лагерь, куда прибыли Лобов с товарищем, был едва ли не самым удаленным от столицы Колымского края - Магадана. Находился этот лагерь на дне распадка, окруженного сопками, лишь одна единственная дорога выходила к тракту. Но и отсюда решил бежать бывший разведчик!
Алексей прекрасно пел, умел хорошо писать, и вообще был, как говорят, одаренной натурой. Так что не прошло и нескольких месяцев, как он стал своим человеком в КВЧ - культурно-воспитательной части лагеря, мог подолгу засиживаться там за всякими писарскими работами. А по соседству с КВЧ была комната, где в запирающемся шкафу хранилась карта местности, окружавшей лагерь, включая и единственную дорогу среди сопок. Делом одной техники было для Лобова пробраться в эту комнату, открыть шкаф, скопировать карту на лист бумаги, и незамеченным вернуться в КВЧ.
Риск неудачного побега был очень велик. Даже бывалые лагерники безнадежно махали рукой - кругом на 300 километров одни безжизненные сопки, не пройти. Ну, а если даже каким-то чудом выберешься на тракт, так тебя при первой же проверке обнаружат и непременно тормознут. Но Алексею удалось склонить к побегу еще двоих.
Как они бежали, как держались одной-единственной дороги, чтобы не пропасть в вечной мерзлоте, как преодолели расстояние в 300 километров, не замерзнув на ледяном ветру, не умерев от голода, не попав на съедение зверью - об этом теперь знают одни колымские сопки. Больше месяца добирались они втроем до границы с Китаем. Недели две, скрываясь в чаще, наблюдали за проходящими через границу китайцами и русскими, прикидывали, кто из них, куда и с чем идет.
В период хрущевской оттепели отношения с Китаем стали накаляться. В лагерной зоне знали даже пароль для перехода через границу. Переправкой людей занимались местные жители. Летом по договоренности с местной властью для краткости пути китайцы гоняли через границу свои бараньи стада на новые пастбища - туда и обратно. Перейти за кордон можно было вместе со стадом баранов.  Надев на себя бараньи шкуры, на ноги и руки - колодки с вырезанными бараньими копытами, затесавшись в середину большого стада, беглецы благополучно прошли через пограничный пункт на китайскую сторону.
Приняли их очень хорошо -  поили, кормили,  девок своих к ним посылали. Была у них мысль податься вглубь Китая, подальше от границы, но без знания китайского языка да  без денег  далеко ли уйдешь. Пожили они в Китае около трех месяцев и, посовещавшись, решили вернуться в Россию: «Лучше дома сидеть в лагерях, чем так бестолково жить на свободе в Китае». Обратно решили переходить границу, не прячась. В приграничных селениях в порядке шефства с братским народом Китая советские пограничники понастроили клубы, где культурно проводила время и китайская молодежь. Захаживали туда и советские пограничники. Напоследок решили наши беглецы заглянуть в один из таких своеобразных центров культуры. Пришли в клуб в самый разгар танцевальной вечеринки, да принялись танцевать так, что скоро вокруг них толпа собралась. А сами тем временем подметили, как некоторые китайцы то входят в клуб, то выходят из него. Часа не прошло, как здание окружили советские пограничники, встали у дверей, у окон, но танцы не стали прерывать, а дождались, пока они закончатся. Вышли беглецы на крыльцо - тут их и повязали славные ребята в зеленых фуражках.
За побег из колымского лагеря добавили Алексею Лобову и его двум сотоварищам по пять лет, и в те же колымские лагеря отправили. Вернулся Алексей домой, в курскую деревню Плохово, только в 1965 году, спустя. двадцать лет после окончания войны. Мать его к тому времени умерла, за все годы ему лишь однажды удалось повидаться с нею - во время отпуска сразу после войны. Отец Алексея, зоотехник колхоза, был призван в армию еще во время советско-финляндской войны и погиб на Карельском перешейке.
С Алексеем мы встретились спустя год после его возвращения из лагерей. При встрече он рассказал мне о годах, проведенных на Колыме. Вернувшись на родину, Алексей устроился в колхоз стороже, построил себе дом, женился на сестре члена сельсовета. Словом, укатали сивку крутые горки.
Во время встречи был с нами еще один наш разведчик - тоже курянин - Михаил Крюков. Михаила судили еще до процесса над группой разведчиков. Будучи в Минске во время самовольного увольнения, он оказал сопротивление начальнику патруля, избив его. Вначале Крюкову дали трое суток гауптвахты. Однако  вмешалась военная прокуратура, и Михаил получил срок три года, который  отбывал в закрытом стройбате. Вернувшись домой, Крюкова взяли на работу  в родной колхоз. В 70-е годы у него пошли осколки, полученные еще при ранении на фронте, нога загноилась, началась гангрена. Я виделся с ним незадолго до его смерти, когда он уже передвигался на костылях.
Алексей Лобов умер в 2004 году. Из курян-разведчиков 6-го батальона в живых  остался я один. Да, возможно, и один из всего батальона.

Возвращение к мирной жизни.

После демобилизации я вернулся домой, в Курскую область. Село  отстраивалось, родные, особенно мать, встретили меня радостно. Но мирная жизнь в родных краях как-то не задалась. После войны и всех пережитых потрясений, я не находил себе места, да и перенесенная контузия давала о себе знать. Не нашел я большого успокоения  в родном доме. Даша, с которой я дружил и переписывался, вышла замуж, мои сверстники служили в армии. Отдохнул я дома пару месяцев, и пошел работать военруком в лагерь, который располагался километрах в тридцати от Суджи. Отработав до сентября, стал думать, чем заняться дальше. Решение пойти в райком партии принял сразу, так как к тому времени был уже кандидатом в члены партии. В райкоме предложили поехать в Латвию.
Со мною в Прибалтику отправился и муж моей сестры Жени, тоже фронтовик. После войны Иван Захарович, работая директором сельской школы,  почувствовал придирки и необъективность к нему со стороны заведующей РОНО Беловского района. Недостатки в работе школы она видела в том, что Иван Захарович, по ее мнению, не имел авторитета среди коллег и учеников школы, так как во время войны находился в плену и жил на оккупированной немцами территории.  Более того, дала понять, что ему готовится замена. Все это спровоцировало его подать заявление об уходе с работы.
Узнав о моем отъезде в Латвию, он тоже засобирался в дорогу. В сентябре 1949 года мы приехали в Алукненский уезд, где нас направили в Педедзинкую семилетнюю школу учителями. Школа была большая, однако здание требовало ремонта. Учились в ней дети до 15 лет. С кадрами в школах было очень напряженно. Из-за нехватки специалистов в некоторых начальных классах преподавали даже православные священники. Я стал работать учителем во  2-м классе. За партами сидели тридцать семь учеников младшего школьного возраста и подростки, отставшие от программы за годы войны. Великовозрастные юнцы очень обижали младших, нередко устраивая с ними драки и потасовки. Нелегко было, особенно вначале, но понемногу втянулся, увлекся работой с детьми. Сказалась, конечно, и выучка, полученная на фронте - добиваться нужного результата. Через год работы мой класс оказался лучшим по успеваемости и поведению не только в школе, но и во всем Алуксненском уезде.
Иван Захарович через год вернулся в Курскую область, в родные края. Нельзя было сбрасывать со счетов  то, что дома у него остались жена и трое детей. По приезду в Беловский район он устроился в школу, где стал работать в должности завуча. А я остался в Латвии, но чтобы преподавать в школе, необходимо было получить педагогическое образование. В тот же год, подав документы на заочное отделение Опочецкого педагогического училища, я стал студентом-заочником.
Через год работы в школе я женился. Женой моей стала Раиса Горбачева. По специальности она была учителем, так как закончила Суджанское педагогическое училище. Приехав в Педедзинскую школу, она стала работать на моем месте, ну а я стал заведовать сельским клубом.
После войны в Латвии, как известно, время было неспокойное, тяжелое, кругом по лесам бродили так называемые «лесные братья». Они нападали на населенные пункты, убивали советских активистов, при столкновении с ними немало гибло наших солдат. Мне, помимо моей учительской работы, как кандидату в члены партии, приходилось выполнять и общественные поручения: я входил в комиссию по выселению семей кулаков и «лесных братьев».
Конечно, опасностей было немало, но по-настоящему вести себя осторожно я стал после одного случая. Как-то поздним вечером, в темноте, я возвращался домой. Жил я тогда в деревянном доме. Поднялся я на крыльцо, и только потянулся к ручке входной двери, как за спиной раздался выстрел. В тот же миг, как и подобает бывшему разведчику, я упал на доски крыльца, и это спасло меня от верной смерти. Как потом я сам убедился, пуля вошла в косяк двери как раз на уровне моей груди, в районе сердца. Видимо, стрелявшие метили наверняка. Конечно, выяснить, кто это был, так и не удалось. А я еще раз мысленно поблагодарил моих товарищей по разведбатальону за ту военную выучку, которой они обучили меня за годы войны.
Никакого огнестрельного оружия у меня тогда не было. Правда, некоторое время я носил с собой привезенный из Германии небольшой трофейный пистолет, но после размышлений на тему о том, что в серьезной переделке он меня не спасет, я выбросил его в небольшую речку Кудеб. Не думал я тогда, что судьба меня свяжет с древним русским городом, что стоит на реке Великой, в водах которой течет и вода из этой латвийской речушки. 
В целом политика выселения семей кулаков и немецких пособников из Прибалтики, мне думается, была правильной. Иначе советская власть никогда бы не наладила в Латвии мирную жизнь. И никакой вины за свое участие в этом выселении я тогда не чувствовал, да не чувствую и сегодня, Но, к сожалению, было немало и серьезных нарушений. Мне пришлось уберечь от высылки две латышских семьи. По советским меркам они владели немалыми участками земли - одна имела 47 гектаров земли, другая - 30, но это были большие трудовые крестьянские семьи, и выселять их было не за что. Однако нашлись недоброжелатели - завистливые соседи, написали на них донос, который ничем не подтвердился. Я, как член волостной комиссии, стал возражать против их выселения и, в конечном счете, добился того, чтобы обе семьи оставили в покое.
Эпизод, казалось бы, не очень значительный, но для меня он не прошел даром. Обычно, кандидатский стаж вступающих в партию длился год, но мне, чтобы быть принятым в партию, пришлось дожидаться четыре. Мой поступок вызвал определенное недоверие ко мне со стороны местных партийных руководителей. Тем не менее, своего отношения к выселяемым семьям я не изменил,  старался быть объективным. Жизнь показала, что все неприятности, неудобства, неудачи, которые следовали за принципиальными поступками, в перспективе давали душевное удовлетворение, согласие со своей совестью и уважение людей. Конечно, я, как и многие, немало ошибался в своей жизни, но ни разу мне не пришлось сожалеть о решении, которое я принял в согласии со своей совестью и убеждениями. В 1952 году меня пригласили на работу в Прейльский райком комсомола заведующим общим отделом. Но не прошло и пяти месяцев, как я был переведен инструктором в райком партии.
После смерти Сталина в Латвии начал пробуждаться национализм. Многие латыши, занимающие руководящие посты в ЦК Латвии, выражали свое недовольство по поводу русскоговорящих. Часто звучал лозунг: «Русские, вон из Латвии». Осенью 1953 года всех русских по национальности, работавших вместе со мной в райкоме партии,  без объяснения причин освободили от занимаемых должностей.  Оказавшись в такой ситуации впервые, мы продолжали работать на своих местах. И лишь через три дня, когда об этом стало известно в Москве, пришло распоряжение из ЦК компартии Советского Союза о восстановлении в должности всех уволенных. Напор националистов удалось остановить с помощью Москвы.
А в 1955 году на Пленуме райкома партии  меня утвердили на должность заведующего отделом пропаганды и агитации. Продолжая работать в партийном комитете, мне необходимо было повышать свое образование. ЦК партии Латвии дало мне рекомендацию для поступления в Ленинградскую Высшую партийную школу, которую я успешно закончил в 1961 году по специальности партийно-советский работник. Моим местом работы стал Прейльский райком. Проходил я и кандидатом в секретари райкома партии, но на это место так же выдвигалась и кандидатура Ласманиса. Я хорошо знал этого человека, так как с ним учился в  Ленинградской ВПШ.  Он не имел достаточного опыта работы, любил выпить, был случай утери партийного билета. Вопрос о его избрании обсуждался делегатами партийной конференции несколько часов, но под давлением представителя ЦК партии Латвии все же прошла кандидатура Ласманиса. В последствии он все же был исключен из рядов партии.
Работал я и председателем Райпо, однако под давлением националистов вынужден был вернуться на работу в вечернюю  школу учителем. Вернуться же к своей основной деятельности в Райпо мне помог бывший офицер царской Армии Орлов Петр Иванович, работавший в Министерстве торговли Латвии, и в 1963 году я вернулся в сферу потребительской кооперации, дав согласие на работу в должности председателя Балвского райпотребсоюза. Живя во Пскове, в 1974 году я получил письмо от Петра Ивановича, в котором он писал: «Говорю откровенно – полюбил я Вас, милый Виктор Георгиевич, за хорошее отношение к делу, к людям, за неустанную заботу. Без лести говорю всем о честном заботливом человеческом отношении к делу, да еще в такой обстановке в Балви. И те, кому сие дано было заметить – это не могли оценить и выделить как выдающийся пример для других. С восторгом видел Ваш энтузиазм в кооперативной работе, где в основном работали шкурники и подхалимы. В работе Вы преодолевали все трудности и быстро ориентировались в обстановке. Радостно было наблюдать и приятно видеть результаты такого руководства. Да, побольше бы таких людей! Вы для меня особый». Откровенно скажу, что было приятно получить такое письмо, в котором давалась высокая оценка моего труда человеком, хорошо понимающим всю непростую обстановку, сложившуюся к тому времени в Латвии. За шесть лет возглавляемое мной предприятие занимало призовые места, шли поздравительные телеграммы от ЦК и Совета Министров Латвии. За добросовестную работу я был награжден Почетными грамотами Министерства торговли Латвии и Почетными грамотами Верховного Совета Латвийской республики. В 1967г. постановлением правления Латвпотребсоюза и Президиума республиканского комитета профсоюза работников госторговли и потребкооперации мой портрет был занесен на Доску Почета Латвпотребсоюза и Республиканского комитета профсоюза.
Общая обстановка, сложившаяся в Латвии к концу шестидесятых годов, внушала опасение за свое будущее и будущее детей. Все чаще  приходилось сталкиваться с фактами вытеснения русскоговорящих руководителей и утверждение на их место латышей, не обладающих достаточным опытом в управлении. Поэтому мы с женой приняли решение переехать в Россию.
В 1969 году я с семьей приехал во Псков, где нам предоставили жилье и работу.  Меня рекомендовали на один из самых сложных участков – коммунальное хозяйство города в качестве начальника управления. Пришлось приложить максимум умения, старания, энергии, так как в моем подчинении находилось одиннадцать предприятий города, среди которых – водоканал, теплосеть, банно-прачечный комбинат, зеленхоз и другие. Рабочий день длился 10-12 часов. Но как бы не было трудно, на помощь приходили опытные хозяйственники. Среди них Баранов В.А., возглавлявший горэлектросеть более 20 лет, Степанов И.Д. – руководитель спецхозяйства, Никитюк Д.А. – начальник горводоканала, Румянцев М.А., возглавлявший комбинат благоустройства, Семенов А.Я., начальник домостроительного управления.
Об этом рассказали в своих воспоминаниях люди, которые трудились рядом со мной в те годы. Один из них - Заслуженный строитель РФ, Лауреат Государственной премии, Почетный гражданин Пскова А.Т.Васильев: «С 1968 по 1979 я работал в исполкоме Псковского городского совета, первоначально в качестве первого заместителя председателя Горисполкома, а затем в качестве председателя Горисполкома. Время было сложное. Быстро развивался город. Строились новые промышленные предприятия, активно велось жилищное строительство. Все это резко увеличивало объем коммунальных услуг для населения города. Необходимо было строить и реконструировать старые инженерные коммуникации: водопровод, канализацию, электро и теплоснабжение.
В это время к нам в городское хозяйство на должность начальника управления коммунального хозяйства пришел работать Виктор Георгиевич Клименко. Надо сказать, что в начальный период ему было очень трудно. Руководить пришлось большим хозяйством. Это и уборка города – коллектив «Спецавтохозяйство», и благоустройство города – коллективы «Комбинат благоустройства» и «Дорожно-строительное управление», а так же коллективы «Водоканал» и «Горэлектросеть». Но помогла ему в этот сложный период армейская закалка, умение правильно выстраивать отношения с людьми.
Особо хотелось бы отметить 1974 год. Это год 30-летия со дня освобождения Пскова от немецко-фашистских захватчиков. Для подготовки к городскому празднику был разработан план мероприятий и утвержден исполкомом городского Совета. Он включал  большой объем работ по благоустройству города. Для руководства был создан штаб. В этот штаб входил и Виктор Георгиевич Клименко. К празднику был сооружен Памятник неизвестному солдату, а в Ботаническом саду построен летний театр, который стал любимым местом псковичей в праздничные дни.
За время нашей совместной работы Виктор Георгиевич показал себя умелым руководителем, ответственно относящимся к своим служебным обязанностям».
А вот как описывает то время заместитель председателя облисполкома Д.И.Беляев: «В задачу управления коммунальным хозяйством города входило оперативное решение насущных повседневных вопросов жизни населения города: водоснабжение, энергообеспечение, благоустройство города, в том числе ремонтно-дорожное строительство. Ежегодно сессия городского Совета утверждала план мероприятий по благоустройству города, в том числе и по соответствующим службам города, подчиненным управлению коммунального хозяйства города. Учитывая, что объемы работ, особенно по благоустройству города, специализированным предприятиям горкомхоза невозможно было выполнить в полном объеме, к работам по благоустройству привлекались предприятия и организации города на основании решения сессии депутатов городского совета.
В 1969 году было  заасфальтировано 1825 тыс. кв. метров проезжей части улиц, тротуаров, площадей. Такого понятия как сейчас «ямочный ремонт» не существовало. Выполнялось только сплошное асфальтовое покрытие. На улицах, в парках и скверах высаживалось 59 тыс. деревьев, 175 тыс. кустов, до 1 млн. саженцев цветов. Проводились работы по расширению и реконструкции бань, прачечных и других предприятий сферы обслуживания.
 Все, что делалось командой опытных хозяйственников, позволяло ежегодно благоустраивать город: расширять сеть освещения, вводить в эксплуатацию новые дороги, озеленять город, высаживая десятки тысяч цветов, деревьев и кустарников. За эти годы возведена открытая эстрада и более тысячи посадочных мест в Зеленом театре, Могила неизвестного солдата на площади Победы. Во всех этих мероприятиях активное участие принимали работники коммунального хозяйства, которыми руководил В.Г.Клименко».
Это было прекрасное время, когда не только город, вся страна развивалась и строилась. Возводились новые заводы и фабрики, строились детские сады и школы. Работой были обеспечены тысячи специалистов. Я рад, что мне пришлось жить и работать в это прекрасное время. Я помню тысячные демонстрации, когда по улицам города текла живая река праздничных людей, в кинотеатрах шли отечественные фильмы, а на телевидении любимые всеми телепередачи, чего не скажешь о времени сегодняшнем.
Но у России есть все, чтобы она стала могучей страной, а народ ее счастливым. Для этого надо жить по цивилизованным законам, поступать каждому по совести, получать по труду, делать добро и искоренять зло.

Узники.

Заканчивая воспоминания о своей жизни, прожитой на этой земле, не могу не рассказать о человеке, с которым нас связала судьба на долгие сорок восемь лет. Это мой верный друг, моя жена Раиса Кузьминична, которой, к великому сожалению, уже нет рядом с нами.
Она родилась 26 июля 1926 года в селе Махновка в семье тружеников, добрых людей, уважаемых сельчанами – Горбачевых Кузьмы Савельевича и Клавдии Александровны. В семье было три дочери и два сына. Раиса была старшей.
В конце 1941 года этот район, как и вся Курская область, был занят немцами. А в начале 1942 года оккупанты стали отправлять молодежь на работу в Германию. В конце апреля сорок второго посыльный старосты пришел в дом Горбачевых и приказал Раисе явиться на сборный пункт с вещами. Отец, Кузьма Савельевич, пытаясь спасти дочь, пришел вместе с ней и попытался уговорить старосту, с которым до войны десять лет работал в одном колхозе, не отправлять Раису в Германию. Однако случайным свидетелем их разговора стал немец – комендант села, знавший русский язык. И вечером того же дня и отца и дочь погрузили в товарный эшелон и отправили в Германию. Там Раиса стала работать на фабрике, а отец разнорабочим на военном заводе.
Более трех лет отец и дочь находились в Германии. Время было тяжелое. Рая рассказывала, что ей, семнадцатилетней девушке, приходилось работать  по 12 – 14 часов в сыром подвале. За малейшую провинность или отдых на рабочем месте девушек избивали, бросали в карцер на два-три дня, где вместо еды они получали чашку баланды. Тех, кто работал, кормили очень плохо. Утром кофе, 120гр хлеба с опилками, в обед – чашку воды, заправленную мукой, две картофелины или свеклу, вечером чай и 100гр хлеба. По возвращении из Германии в 1945 году она весила сорок три килограмма.  О годах, проведенных в рабстве, она рассказывала не часто, но вспоминая о том времени, не могла сдержать слез.
Закончилась война, наступил долгожданный мир. Вернувшись домой, Раиса поступила в Суджанское педагогическое училище, выбрав для себя самую мирную профессию  учителя.
В 1950 году мы поженились и вместе уехали в Латвию, где она работала в Педедзинской семилетней школе, а затем в течение восьми лет преподавала математику и физику в Прейльской средней школе. В 1963 году меня перевели на работу в Балвский район Латвии. Здесь Раиса проработала шесть лет, а последние четырнадцать лет она была учителем математики в школе №1 г.Пскова. За добросовестное отношение к работе по воспитанию детей она дважды была награждена Почетной грамотой Прейльского райкома и исполкома партии Латвии, медалью «Ветеран труда», юбилейной медалью «50 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945гг.»
За сорок лет педагогического стажа через ее руки прошли тысячи детей, которых она учила не только постигать основы физики и математики,  но и воспитывала в них чувство товарищества, уважения к старшим, преданность своей Родине. Быть добрыми, воспитанными, честными она учила и своих сыновей. Благодаря ей, получив высшее техническое образование, они твердо стоят на земле и чтят память ласковой, доброй и светлой женщины, которую называли мамой.
Вторая родина моей сестры.
Шёл 1942год. На Курской земле господствовали немецко-фашистские оккупанты. В весенне-летний период немцы особенно интенсивно вели отправку русских на работу в Германию. В один из таких летних дней на нашей улице появился немец в сопровождении Порфирия, выполняющего  работу старшего помощника старосты. Прознав об этом, многие подростки попрятались кто куда, а того, кто попадался на глаза, немцы забирали с собой для дальнейшей отправки в Германию.
Моя сестра Оля хромала на одну ногу и была уверена, что скрываться не надо. Кому в Германии нужны калеки?  Однако избежать отправки сестре не удалось, и  её вместе с другими, погрузив в товарные вагоны, отправили на работу в Германию. Так моя сестрёнка, инвалид детства, оказалась на кожевенном заводе.
До окончания войны родные ничего о ней не знали. Писем не получали, так как переписка была запрещена. После войны, угнанные на работы в Германию, возвращались домой, но от Оли не было никаких вестей.  Те, кто вернулся, рассказывали родным о том, что некоторое время работали с Олей на одном заводе, а когда войска Красной Армии вступили на территорию Германии, многие рабочие бросали заводы и разбегались, спасая свою жизнь.
Только в 1947 году Оля прислала письмо, но обратного адреса не указала. Весточка от дочери, с одной стороны, очень обрадовала родителей, но с другой огорчила, так как дочь не собиралась возвращаться в родные края. Оля боялась вернуться, так как была уверена, что тех, кто работал в Германии, в Советском Союзе  сажают в тюрьмы за предательство.
Военная неразбериха утихала. В 1948 году сестра написала второе письмо, указав адрес проживания. Это был  польский город Вроцлав. Оля в письме пояснила, что вышла замуж за поляка Язепа Базулевича, с которым вместе работала на заводе. Молодые люди полюбили друг друга, и Оля  осталась с ним навсегда. В создавшейся семье родились два сына – Янис и Богуся, ставшие моими племянниками. Старший Янис женился, у него родился сын Язеп, похожий на своего деда поляка. У младшего племянника Богуси родились  дочь и сын, которым он дал русские имена – Анна и Егор.
О городе Вроцлаве, где прожила моя сестра более пятидесяти  лет, я пишу еще и потому, что участвовал в освобождении этого города в составе отдельного разведывательного батальона.
Вро;цлав (старое русское название Бреславль) — историческая столица Силезии, один из самых крупных и самых старых городов Польши, город мостов и зелени. С давних времен его называют «святым цветком Европы, жемчужиной среди городов». Он расположен по берегам Одры. В 1806 году город был захвачен войсками Наполеона, и до 1811 года находился в составе Франции. В 1945 году в Потсдаме Вроцлав был окончательно возвращен Польше.
Особенно ожесточенными были бои за овладение крупными населенными пунктами, такими как Лодзь, Познань, Вроцлав.  При форсировании речных водных преград наступающие части несли значительные людские потери. На этой территории творилась полная неразбериха. Продвижение наших частей в глубь противника было неравномерным, поэтому местами можно было наткнуться на отступающих немецких солдат. Так и произошло во время нашего возвращения из немецкого тыла. Отступление было невозможно, завязался бой, продолжавшийся в течение двух часов, патроны были на исходе. Что сулят нам ближайшие минуты? Все возможно. Война… Страх и долг, жизнь и смерть – все перемешалось в сознании. Как всегда выручила пехота, вовремя открывшая огонь по противнику и уничтожившая более тридцати немцев, восемь фрицев мы взяли в плен. В этом бою погибло семь разведчиков, трое получили ранения.
Мог ли я, став разведчиком, до конца осознавать, сколь тяжела и опасна будет жизнь фронтового разведчика, как горек и опасен будет мой путь. Только единицы встретят День Победы, и нас, оставшихся в живых, будут называть счастливчиками. Пройдет еще немало лет, и новые поколения будут писать свою историю, ожесточенно зачеркивая прошлое.  Никогда не мог  я подумать, что через много лет политическая обстановка, сложившаяся в Польше после распада Варшавского договора, приведет к открытой вражде между близкими родственниками. Янис, мой племянник,  вступит в независимый самоуправляющийся профсоюз «Солидарность», станет активным участником новой власти. Он бросит жену и сына, не станет знаться с братом, презирая его только за то, что тот будет поддерживать русских. Мои попытки примирить племянников, заставить их пойти на компромисс  не увенчаются успехом.
Но так хочется верить, что придут другие времена, все будут жить в любви и согласии, не деля людей на правых и левых, не взирая на их национальную принадлежность, не вымещая свою злобу на тех, кто не разделяет чьих-то взглядов. Придут другие времена…

Отголоски прошедшей  войны.

Идут годы, мне уже 82. Давно отгремели бои, но война до сих пор напоминает о себе. Осколок в ноге да плохое зрение, не дающее возможность писать и читать. В памяти встают события прошедшей войны, которые могли послужить потере зрения.
Войска 1-го Прибалтийского фронта успешно развивали наступление, приближаясь к Померании, расположенной на северо-востоке Германии. Одно из достоинств этой прибалтийской земли с ее многочисленными озерами – первозданность природы. Далеко за горизонт уходит многоликое морское побережье, живописные внутренние районы с их небольшими холмами, обширными полями, лугами, лесами. В этом районе граница Польши и Германии проходила вдоль большого лесного массива.
Нашей авиации удалось зафиксировать частые потоки грузового транспорта в направлении леса. Необходимо было провести разведку. В связи с этим в разведбатальоне была создана группа разведчиков из 15 человек, в которую входил и я. Группа должна была в течение 2-3 суток провести разведку этого района.
Пробыв на передовой около трех часов, нам удалось успешно перейти оборонительные рубежи немцев, и в течение ночи углубиться в тыл врага на 20 км. Местность, по которой передвигалась группа, была лесистой, лишь местами  встречались заболоченные участки. Успех сам по себе не приходит, его надо добыть, вырвать у хитрого и умного противника. Поэтому поиск предъявляет высокие требования к фронтовым разведкам, их морально-боевым качествам и специальной выучке. Кроме этого, это требует отваги, выдержки, выносливости, готовности жертвовать жизнью.
Рассвело, до границы с Померанией оставалось  около 10 км. Разведчики вели наблюдение. Нам удалось определить направление и место разгрузки перевозимого в ящиках груза, по нашему определению боеприпасов. Вечером по рации мы доложили о результатах наблюдений и получили приказ о взрыве склада.
Дождавшись темноты, нам удалось снять двух часовых, и первая группа из трех  разведчиков проникла в запретную зону. Вторая группа вместе с лейтенантом Расулом заложила толовые шашки под машины, зажгла в кабине шнур, прикрыв горение немецким кителем.
Отойдя от склада на безопасное расстояние, услышали мощный взрыв. Это послужило сигналом для нашего возвращения в часть. Чтобы обезопасить себя, наш отход был намечен по болотистой местности. Пройдя несколько километров, у каждого из нас появилась страшная боль в глазах, которая с каждой минутой усиливалась. Командир группы успел передать по рации направление нашего движения, а двигались мы к небольшой речушке, и сообщил о слезоточивости глаз. Сначала мы думали, что это заражение от болотного газа, и были уверены, что всё это скоро пройдёт, но это оказалось не так. Боли усиливались, зрение пропадало, глаза покрывались гнойной липкой слизью. Сняв с пояса ремни, мы держались за них как маленькие дети на прогулке,  двигаясь друг за другом по заболоченной местности.
К вечеру нашей группе удалось дойти до той речушки, о которой мы передавали по рации. Глаза опухли так, что мы не могли продолжать движение. Лишь на вторые сутки после взрыва склада нас, слепых, обнаружили и доставили в медсанбат. 
Пролежал я в медсанбате около двух недель, пока не восстановили  зрение. Только потом мы узнали, что взорвали мы ничто иное, как баллоны со слезоточивым газом, и это стало причиной нашей слепоты. Не исключаю, что потеря зрения сегодня - это не только возраст, но и отголоски той далекой войны.

Размышления ветерана.

Мне, солдату ВОВ, прошедшему по дорогам войны и освобождавшему  с боями города Люблин, Данциг, Варшаву и другие населённые пункты, пришлось с боями пройти всю Польшу до самой границы с Германией. Я видел, как торжественно встречали поляки  солдат – освободителей.
Сейчас становится обидно, когда со стороны Польского правительства идут негативные отношения к русскому солдату, к русскому народу. Читая газеты, вижу публикации о некачественной мясной продукции, поставляемой в Россию. Дело дошло до того, что польское правительство согласилось  на строительство ракетной базы НАТО. Обидно ещё и за то, что поляки, закупая страусиное мясо в Австралии, долгое время поставляли его нам для производства колбасной продукции. Тогда как в европейские страны доступ подобного товара был закрыт. Думается мне, что слишком угодливы наши министры, услужливо ведущие закупки подобной продукции за рубежом. Какая то странная политика получается.
В этом году в России небывалый урожай яблок, а в магазинах снова весь год будут продавать импортные яблоки, имеющие всегда привлекательный вид и почти не гниющие. Это достигается многократным опрыскиванием ядохимикатами в процессе хранения. А чего жалеть яды, если яблоки покупают русские!
Мне кажется, что президент Польши открыто демонстрирует свою ненависть к нашей стране. Не могу поверить, что много лет назад народ Польши встречал нас, освободителей, с цветами, а сегодня такая ненависть к русскому народу. Думаю, что происходит все это потому, что молодое поколение уже не помнит тех событий, живя в мирное время.
Читаю газеты о событиях в Польше, а память непрестанно возвращает меня в то далекое время. После разгрома фашистского укрепления в Люблине, наша Красная Армия прошла с боями несколько десятков километров. После успешного продвижения войскам необходима была временная передышка. Отдыхали люди, отдыхала техника.
В это время для разведчиков наступала самая тревожная пора. Наша группа получила очередное задание – проникнуть в тыл фашистов, разведать расположение укреплённых пунктов, наличие войск и боевой техники немцев. Кроме того, провести разведку в небольшом городке, так как именно там, по донесению наших лётчиков, было активное движение транспорта, что вероятнее всего было связано с наличием боеприпасов.
Местность, по которой передвигались разведчики, была лесистая. Мы удачно перешли линию фронта и к утру были на окраине небольшого населенного пункта. Городок был расположен в парковой зоне, как в «мешке». С нашей стороны болотистое место, с правой и левой стороны -  старые сосны. По-видимому, это было курортное место. В центре пролегали ухоженные улицы.
Мы вели наблюдение с трех точек. Одна из групп зафиксировала красивый дом  на окраине, возле которого стоял часовой.  К дому неоднократно подъезжала легковая машина, которая находилась в распоряжении офицера.  Было принято решение – с наступлением ночи брать языка. Сняв часового, мы проникли в дом. Захваченный «язык» оказался специалистом по изготовлению взрывчатых веществ, и работал на одном из заводов по производству пороха, снарядов и авиационных бомб. Остаток ночи и день мы выходили из немецкого тыла и доставили «языка» в оперативный отдел фронта.
Через сутки 6-ой разведывательный батальон вместе с пехотной бригадой 8-го Танкового корпуса пошли в наступление. На пути следования лежал тот город, в котором мы взяли «языка». Немцы не сумели оказать сопротивление и отступили.
А жители города встречали нас с цветами и махали красными флажками в форме пионерского галстука. Поляки нас обнимали, старики и молодые девушки плакали, целуя нас. Была всеобщая радость О таких встречах в городах, освобожденных советскими солдатами, часто писали фронтовые газеты.
Я освобождал Польскую Землю и всегда ощущал доброту и уважение простого польского народа. Бывал с поляками на застольях, вечеринках с молодёжью. Это была великая радость. Вспоминая прошлое и читая сообщения о варварском отношении Польского Правительства к русскому народу сейчас, я возмущён, как бывший солдат, освобождавший польскую землю. Думаю, что время все расставит по своим местам.

Наш след на земле.

Заканчивая рассказ о  том, как сложилась моя судьба, я бы хотел еще раз вспомнить своих родных и близких, тех людей, кто дал мне жизнь, шел со мною рядом, помог врасти в эту землю корнями и стать сильным и  крепким. 
Отец, Георгий Кузьмич, и мать, Александра Петровна, были в селе Замостье людьми уважаемыми, к ним односельчане шли за помощью. Семья была большая, как все довоенные семьи – семь человек. Все дети, два сына и три дочери, учились в школе. По-разному сложились наши судьбы. Старшая сестра Женя по уговору родителей, дабы избежать отправки в Германию, ушла в дальнее село, где и работала в школе.
Сестра Ольга, вместе с девушками и парнями из окрестных сел, была отправлена в Германию. И только в 1950 году сообщила о том, что живет в Польше в Вроцлове,  городе, который я освобождал от немецко-фашистких захватчиков. Со своим мужем Язепом Бозулевичем она познакомилась на одном из заводов Германии, где вместе с русскими работали и поляки. После окончания войны они поженились, и Ольга приняла решение остаться на родине мужа в Польше. У них родились два сына – Янис и Богуся.
Старшая сестра Женя закончила Суджанский учительский институт и всю жизнь проработала учителем русского языка и литературы. С ее мужем Соколовым Иваном Захаровичем мне пришлось недолгое время работать в Латвии. Но через год он вынужден был вернуться к своей семье, в которой было трое детей.  Две прекрасные дочери Люся, Оля и сын Анатолий, добрый рыболов, стали продолжением супругов Соколовых.
Трудолюбивая сестричка Валентина несколько десятков лет прожила с Федором Логвиновым, шофером, работавшим в мелиорации. В совершенстве освоила  профессию вязания шерстяных ковров и стала лучшим специалистом Суджанского предприятия ковровых изделий. Ее дочери Ольга и Татьяна закончили медицинский институт и стали врачами, а Наталья получила специальное музыкальное образование.
Мой младший брат Василий, отслужив в военно-морском флоте, устроился на работу инспектором в страховую компанию, но так же как и я уехал в Латвию, и более десятка лет работал заведующим отделом коммунального хозяйства Прейльского райисполкома Латвийской республики, где живет и по сей день с двумя сыновьями Виктором и Александром.
Меня судьба свела с удивительно красивой и доброй женщиной Раисой, которая стала моей женой. Путь длиною в 48 лет мы прошли в любви и согласии. Три сына – Василий, Анатолий и Сергей, пять внуков и три правнука – продолжение нашего рода.
Я склоняю голову перед памятью моих дорогих родителей, благодаря которым на свет появились пять детей, тринадцать внуков и двадцать один правнук. Их потомки – это непрекращающаяся память на земле, символический памятник Александре и Георгию – моим родителям.
И пока мы помним прошлое, живем настоящим и мечтаем о будущем, жизнь на земле будет продолжаться. 
 
Послесловие.
Перевернув последнюю страницу своей книги, понимаю, как быстро бежит время. Совсем недавно было радостное босоногое детство, время засухи и голода, немецкая оккупация, сожженный дом, в котором мы жили, скитания в прифронтовой полосе, фронтовая разведка, Берлин, Победа, послевоенные годы…
За плечами восемьдесят лет. Как я их прожил? Думаю, что достойно. Чем бы не занимался, старался быть порядочным и добросовестным человеком. Уважал товарищей по работе, учился у них, и сам передавал свой опыт.
Все, о чем идет речь в книге – моя жизнь, жизнь человека, на долю которого выпали и военная юность с двумя ранениями, и послевоенные годы восстановления разрушенного хозяйства. Учительствовал, был партийным работником, работал в торговле и коммунальном хозяйстве. Но свое становление как личность получил на войне. Она закалила меня, сделала выносливым, находчивым, смелым, решительным. Все это очень пригодилось в жизни.
Глядя на сегодняшнее поколение россиян, слушая радио, читая газеты, смотря программы телепередач, часто не соглашаюсь с тем, о чем заявляют в СМИ. Дескать, жизнь в демократической России стала свободной, правительство заботиться о культуре, образовании, здоровье своих граждан. Всегда задаю себе вопрос: «Так ли это?», и часто не нахожу положительного ответа. Смог бы я выжить в сегодняшнее непростое время, сделав бесплатно более двух десятков операций и остаться в живых? Вряд ли! Говорю об этом утвердительно, потому что могу сравнить с прошлым сегодняшнее отношение со стороны и врачей и государства к людям, нуждающимся в медицинской помощи, не смотря на все проекты и президентские программы в области здравоохранения. 
Неустанно задаю себе вопрос о том, почему ежегодно в России умирает по  миллиону людей, почему смертность превышает рождаемость, как сделать так, чтобы Россия, наконец, вышла из демографического кризиса, чтобы люди доживали до пенсий, дети не воспитывались в детских домах, а старики не собирали пустые бутылки на кусок хлеба. Забыто у подрастающего поколения и слово патриотизм. Задайте его молодым, и послушайте, что они ответят.
За все болит сердце у ветерана. Но я счастлив, что родился, работал и защищал свою любимую Родину,  имя которой - Россия.  И надеюсь, что мои потомки будут жить под мирным небом в крепкой, богатой и процветающей державе.