Не уместна никому такая мысль,
что грешники в геенне лишаются любви Божией...
Но любовь силою своею действует двояко:
она мучит грешников...
и веселит собою соблюдших долг свой.
св. Исаак Сирин
Записывать мне посоветовал о.Антидот. Сама не догадалась. Хотя идея лежит на поверхности. Я секретарь-стенографистка. Блокнот и карандаш у меня всегда наготове - вдруг начальство вызовет обслуживать. Но чтобы собственные прегрешения фиксировать - такого никогда. Теперь вот застенографированный мною мой же жизненный материал ляжет в основу Итогового покаяльного отчёта. Составлять его набело мне уже ТАМ. И черновики не пропадут для человечества. Кто надо подошьёт в дело и куда надо сдаст. Ясно, что храниться такие записи должны в спецхране, так как события от получения повестки до Двери - это священная тайна, разглашение - грех. А то другие прочтут и подготовятся, как себя вести, как каяться. Но тогда Итоговый покаяльный отчёт получится неискренним, и с тебя какой-нибудь грех не снимут. Пойдёшь ТУДА не вполне очищенный, будешь страдать. О секретности о.Антидот в инструктаже предупредил меня особо. Ещё проинструктировал, что брать, во что одеться... Пожалуй, даже слишком интимно проинструктировал, потому что до семинарии он был моим очень-очень близким знакомым. Теперь о былом ни намёка, держится - как подобает священнослужителю с грешницей. Но отношения наши помнит. Встретишь на улице - он глазами так и бегает. Хотя зла не держит. По правде, это я должна зло держать: гулял - и привет. Но я простила. Будто ничего не было. Текущий покаяльный отчёт принял без замечаний, переписывать не велел, одну только ошибку исправил, в заголовке. Не «покаялъный» надо, а «покаянный». Вообще-то я знаю, как правильно, да написала машинально, по-народному. Ещё говорят «окаянный отчёт», но это кощунство - даже я падшая понимаю... Итак, значит, "Материалы к покаянному отчёту сподобившейся такой-то (Ф.И.О.). Отныне ближним ко мне положено обращаться не «гражданка», не «сударыня», не «барышня», не «девушка», а «сподобленная». Потому как я сподобилась. Я, я! Кто бы мог подумать! Не начальство моё, не сослуживцы, не о.Антидот, человек святой жизни (ирония), - а, как говорят, секретутка. И такая, в сущности, молодая. Чего я в жизни видала-то? Родную деревню, потом город, курсы, служба, нумера, служба, нумера...
Впрочем, по порядку. Начну с получения повестки. Вынула я её из ящика вместе с газетой. Конверт белый-белый, нестандартный, длинный сверху вниз, на нём золотом религиозная символика, адрес и фамилия на машинке. Я сперва не врубилась, подумала: опять церковь агитматериалы рассылает. А вскрыла конверт, прочла - так и охнула. Будто сразу изменилось всё вокруг. Вернее - всё осталось как было, а я изменилась. Новыми глазами смотрю, окружающую действительность не узнаю. То есть узнаю, конечно: лестница, ящики, вахтёрша на посту - но всё какое-то не такое. Будто сквозь толстое стекло. «Это останется, а меня не будет» , - была мысль. То есть буду, но не тут.
Ну вот, значит, повестка на руках. Тыркаюсь с нею, пыркаюсь. Наших, как назло, никого. Посоветоваться не с кем. Иду к о.Антидоту. Как была накрашенная, в мини (с работы) - прям в храм и заявилась. Редко туда заглядывала (ага, вот и грех!), лишь когда с покаяльным отчётом подпирало. Без справок из церкви, что покаялся, и из поликлиники, что проверился (ВИЧ, гепатиты...), к работе не допустят. Заскочу, бывало, в храм, отчёт кину, справку возьму, печать в регистратуре шлёпну – вот и всё моё благочестие, до следующего Рождества. Тут пришла - ещё сеанс не кончился. Стою в уголку, жду, когда о.Антидот освободится. Полумрак, свечи, фонограмма психоделическая, верующие в такт туды-сюды, туды-сюды. О.Антидот на сцене в золотом прикиде по книжке поёт, девочки в рискованном макси - бэквокал. Нечистая (каюсь) мысль меня посетила, на кардебалет тот глядючи
- но спохватилась: не о чужих теперь грехах думать надо, а о своих. А какие у них в коллективе отношения - не моё дело. В сеансе тем временем наступил гвоздевой момент. Плавно разъехались на заднике сцены высоченные, до потолка, двери, и из проёма хлынуло белое-белое, люминисцентное. Оно затмило свечи и на миг ослепило. Проморгавшись, разглядела я в открывшемся пространстве трёхногий круглый столик (по-церковному трапЕдза), за ним ложе. О.Антидот спиной к публике воздел перед проёмом руки, пал на колени, поцеловал порог, встал и ступил в задверную зону. Там он возлёг на ложе. Подошла задрапированная фигура и воссела в ногах его. Прислужник налил и подал чашу, прислужница положила на трапедзу хлебы. О.Антидот с фигурою в ногах преломили и испили. Фонограмма достигла апогея и голосила там не передыхая. Свершив мистическое действо, о.Антидот поднялся с ложа, фигура помогла ему переменить халат, и весь в белом, волосами по плечам, бородёнка торчком, выступил он на авансцену. Поставив руки в стороны на уровне плеч, сошел о.Антидот по ступенькам навстречу балдеющей пастве. Девочки в макси образовали оцепление, и весьма кстати: экзальтированные прихожанки норовили притиснуться к священнику вплотную или хотя бы коснуться края его одежд. Задние напирали, тянулись поверх голов. О.Антидот прошествовал до середины зала, встал там, запрокинул голову и троекратно возопил. Народ рухнул. Одна я осталась стоять не захваченная общим восторгом - то ли оттого, что смотрела не с начала, то ли от слабой веры (тоже грех). И тем не менее именно я, слабоверующая, а не фанаты эти, сподобилась. За какие такие заслуги? О.Антидот приметил меня и, не переставая голосить, легонько кивнул. Алтарные двери закрылись, зажглось нормальное электричество. Священник отпустил паству.
- Рановато ты. До Нового года ещё далеко, - были его ко мне слова.
- Не будет мне больше Нового года, - отвечаю.
- Ты чего? Или заболела? По тебе не скажешь. Выглядишь вроде хорошо.
Я объяснила.
- Эвона как! - оставил он светский тон. - Отчёт принесла? Нет? Тогда садись, пиши, а я пойду переоденусь.
Он провёл меня в исповедальню. На столе лежала стопка бумаги, шариковая ручка, привязанная за конец, чтобы не спёрли, и вспомогательный вопросник с перечнем грехов. Сообразуясь с ним, быстро накатала требуемое.
Вернулся о.Антидот, уже в джинсовом, мокрые после душа волосы стянуты резинкой на затылке, этакий мэн, даром что батюшака. Нынешняя церковь вплотную приблизилась к современности. Не отличишь: то ли богослужение, то ли рок-тусовка. Нет, пенсионеры - те на своих точках по-старинке молются, а в нашем микрорайоне население в основном молодёжь, учитывается специфика контингента. Прежде и я заходила в храм подвигаться под музыку. Но когда Генку после семинарии сюда распределили (как нарочно; нет чтобы в другой приход!) - перестала. Неудобно, если увидит меня с кем-нибудь. Хотя и у него теперь своя попадья... Заходить-то заходила, двигаться - двигалась, да в религию особо не вникала. Спроси меня что из Основ религиозной культуры - ни в зуб ногой. Религия, считала, далека от жизни. Но то до повестки. А теперь религия непосредственно вторглась в мою жизнь и всё в ней перевернула. Главное - непонятно: каков у них принцип отбора? И вообще - что это? Как это? Зачем? Почему? Сподобиться хотят все. Положено хотеть. Некоторые действительно хотят. Вещи и деньги жертвуют, бедным помогают, тюрьмы и богадельни посещают, детей усыновляют... Некоторые - как я - относятся индифферентно. Но рассылаются-то повестки отнюдь не по заслугам, не по рвению, не по хотению, а как бы случайно. Независимо от стажа, возраста, имущественного и семейного положения. И всегда неожиданно. На работе, помню, одна сотрудница получила - даже плакала, жалко было коллектив покидать во цвете лет. Недоумением этим своим я поделилась с о.Антидотом.
- В Писании на этот счёт чёткости нет, - сказал он. Ну там про потерянную драхму, про блудного сына - понятно. Мол, раскаявшийся грешник милее Господу, нежели последовательный праведник. Но возьмём притчу о найме работников на виноградник и расплате с ними. Ведь сущая уравниловка! Где, спрашивается, справедливость? Что это - волюнтаризм Божий или некий высший закон? Фокус, по-видимому, в том, что спастись должны все - и плохие, и хорошие. Но не все сразу. Сказано: «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими». То есть пропускная способность врат, ведущих к спасению, недостаточная. А повестки шлются по случайной компьютерной выборке. Тебе просто повезло.
Я удивилась выражению «пропускная способность». Будто речь идёт об обычной двери.
- Ты права. - рек о.Антидот. - Дверь - не только символ. Хотя и символ тоже. «Аз есмь дверь...» и далее по тексту. Но символизируемое и символизирующее тут находятся в обратном соотношении. Не Дверь означает Христа, а Христос - Её. Его заслуга состоит в том, что Он сказал нам о Ней.
- Так Дверь что ли существует на самом деле? Настоящая, физическая? И куда Она открывается - на тот свет?
- В технических вопросах я не силён, я специалист по мистической догматике и догматической мистике. Хочешь, проведу с тобой индивидуальную теоретическую беседу? С цитатами, ссылками...
В тоне его послышалась прежняя игривость, ни сколь, однако, не всколыхнувшая во мне былого.
- Только без ссылок, пожалуйста. Слово уж больно аллюзивное. Скажи попросту: что ТАМ со мною будет?
- Что будет, что будет... Спасёшься - вот что будет, - раздраженно пробурчал о.Антидот.
- Это я слыхала. Но конкретно - от чего спасусь? Мне что – тут плохо? Нет, что мне очень хорошо, конечно, не скажешь. Есть проблемы - с жильём, с работой, с личной жизнью... Но в принципе всё нормально. Терпимо. Врагов у меня нет, со свету меня никто не сживает, поедом не ест, на здоровье не жалуюсь. Работа есть, жильё есть, личная жизнь имеется. Жить бы да жить.
- Вот-вот, от всего этого и спасёшься. То, что ты перечислила - это суета, тлен, низменная материя. А ТАМ ничего этого не будет,
- А что будет?
- Благодать будет.
- ?
- Благодать - штука неизъяснимая. Никто из сподобленных ОТТУДА не вернулся и что чувствовал - не рассказал. Христос сообщил кой-какую информацию, да и ту потом исказили. Сейчас, когда новейшая религиозная наука очистила первичную информацию от позднейших наслоений и подвергла её компьютерному анализу, реально осталась одна Дверь. Как только технические возможности позволят оптимально увеличить пропускную способность Двери - тогда спастись сможет сразу всё население. А пока, как говорится, много званых да мало избранных. Так что поздравляю тебя. Выпала тебе честь. Постарайся, пока добираешься до Двери, её не потерять...
Генка ещё понапутствовал меня, детально проинструктировал относительно дальнейших шагов, записал моё имя в поминальный список, страстно приложился к физиономии и с благословением отпустил.
В ту ночь долго не смыкала я глаз на девичьей своей койке, всё включала-выключала, включала-выключала лампу на тумбочке - не время по будильнику узнать, как обычно при бессоннице, а на картинку против кровати взглянуть. Во всех нумерах репродукции висят, пейзаж там или цветочки, а мне сюрреализм достался: пляж песчаный, посреди него дверь в дверном косяке, слегка приоткрытая, кругом пасмурно, а из дверного зазора солнышко выглядывает, небо голубое. Прежде я ту картинку внимательно не рассматривала, содержания её не осмысляла – декоративное пятно на обоях, да и только. А тут поняла: картинка-то религиозная, и как нарочно по теме. Лишь на рассвете забылась я неглубоким, тревожным сном.
На работе первым долгом написала и отнесла заявление. Начальник, когда уяснил причину увольнения, так и вылупился. Заявление подмахнул как миленький. Нельзя в данном случае мурыжить человека два месяца, как при собственном желании. Собственно, заявление тут - формальность. Не мне оно нужно, а кадровикам для открытия вакансии. Мне и расчёт не очень нужен. ТУДА с деньгами не пустят, изымут, а тут истратить не успеешь - не мотаться же по магазинам в последний день. Я бы могла в последний день просто не явиться - пусть сами разбираются, куда девалась. Но о.Антидот советовал всё здешнее исполнить, кесарю кесарево, хвостов моральных и формальных за собою не тянуть, чтобы самой было легко проститься, и обо мне бы осталась светлая память. Подписал, значит, начальник заявление и говорит:
- С завтрашнего числа вы свободны, а сегодня у вас рабочий день. Ступайте, будьте добры, запротоколируйте небольшое одно совещание, протокол перепечатайте и представьте.
Смотрю я на него и думаю: сказать ему на прощанье "старый козёл" или пожалеть? Отношений-то мне с ним больше не поддерживать. Ох уж эти отношения... Сколько мне стоило их в своё время наладить. До меня у него была одна тоже наша стенографистка, тоже ничего, но другой возрастной группы и весовой категории. Она интриговала против меня и открыто скандалила - но таки-пришлось ей перейти на вторые роли. Стенографировать наиболее важные мероприятия начальник стал посылать меня, а её на текучку посадил. Хотя сам прекрасно понимал, что интересен он мне не сам по себе, а в связи с теми связями, что я могла завязать на тех мероприятиях. То есть что я с ним не навсегда. И с той, предыдущей, окончательно не расторг. Для неё ж он был последним в жизни. Узнав, что ухожу – она, не скрывая радости, захлопотала о проводах и лично вызвалась выскочить в обед за тортиком. Разрумянилась, глазки заблестели. Для своих тридцати четырёх с гаком она неплохо сохранилась; мне бы в её годы так выглядеть... Впрочем, у меня эта проблема отпадёт значительно скорее. Уже, считай, отпала. Я даже макияж не навела, идя на последнее совещание, хотя знала, что там будут Зам и его референт, от чьих со мною отношений зависело моё продвижение. С референтом у меня зацепилось чуть ли не с первого взгляда, когда я, новенькая, робкая, скромная, вошла в зал заседаний Коллегии. Села не за специальный столик для стенографисток, а сбоку на стул, ногу на ногу, блокнот на коленку - и изготовилась (предыдущая - та верхнюю часть корпуса педалировала, ниже пояса камуфлировала). Коллегия так и вперилась, а референт после заседания подрулил и без экивоков пригласил вместе пообедать. Пошло-поехало... Он, говорили, парень перспективный, метит в экспертную группу, и всё у него было в комплекте: и прикид, и тачка, и хата, и дринк, и комп... С ним я и сама старалась держаться на уровне. Зам же пока только раскланивался преувеличенно - старый рыхлый дядька, весь в прошлом; секретарша у него тоже старуха, духами французскими прыскается, как ни войдёшь - хоть топор, а та принюхалась, духа не чует - и поддаёт, поддаёт... По данным референта, Зам подумывал её сменить (пенсионный возраст), но колебался, кем. Пересесть к нему в приёмную для меня был бы несомненный рост. И работать, практически, не надо - на звонки отвечай да чай-кофе подавай. И сама как на витрине: к Заму иностранцы захаживают (он курирует внешние сношения). Но тогда неизбежно пришлось бы углубить с ним отношения, что не могло бы не сказаться на отношениях с референтом... Теперь карьеристические соображения утратили для меня актуальность. От приглашения референта вместе пообедать отказалась, дескать, некогда, надо бегать с бегунком, и вообще - гуд бай, май френд. Тот выразил искреннее сожаление - не только словесно, но и мимикой черт. Заикнулся, не сможем ли мы последний раз встретиться, обещал попробовать напрячь свои связи и, если не отмазать, то выхлопотать мне хотя бы отсрочку. Мне жне в армию! - отвечала я. – ТУДА отсрочек не дают.
Грудь моя при этом и не дрогнула. Значит, не было чувства - ни когда общались, ни когда прощались. Голый прагматизм с моей стороны. Прелюбодеяние в корыстных целях. Грех. Да, я блудница. И меня, такую-сякую, простил Господь (не простил бы - не сподобил). Прощу-ка и я ближнему своему, не стану обзывать начальника старым козлом, пусть с неразвеянной иллюзией и помрёт. «Это ж надо - с кем связалась!» - поглядела я на начальника новыми глазами, отдавая перепечатанную стенограмму. Пузцо, лысина, лик свинячий. Как низко я пала! И прежде глядела я на него объективно, но старалась не вглядываться. А он, старый козёл, пользовался. Ну да Господь с тобой, папаша...
В отделе мы хорошо посидели. Закончив дела в конторе, отпросилась пораньше - за продуктами для проводов в нумерах. Продуктов закупила на все, что мне выдали в кассе. Хозяйке я ещё утром сказала, что комната освобождается... Основные хлопоты она взяла на себя: знает, как и что. Из её нумеров двое или трое до меня сподабливались, и она: мол, только продуктов купи и что пить, а я всё как надо обставлю. Обставила шикарно. Залу свою личную предоставила, свою скатерть постелила. Готовить меня не пустила, девчонкам доверила, а сама стала меня убирать. Чемодан мой перекопала, лучшее платье выбрала, всю мою бижутерию на меня навесила, точно на ёлку, намакияжила, волосы уложила. Получилась я - ну сущая матрёшка, а она: мол, надо распределить, кому из ближних что на память. Я тоже уж думала, как распорядиться вещами - что хозяйке в уплату за проживание, что девчонкам. А хозяйка: мол, всех, кто на проводы придёт, надо оделить - хоть ерундою, и родным отослать непременно. Родных-то я даже и оповещать не стала бы, не то что вещами одаривать - а всё из-за родительского имения. Они: мол, нельзя собственность дробить, и сами там хозяевают. Мою долю мне единовременно деньгами отстегнули, раз я в городе. С тех пор хотя бы посылку продуктовую прислали. У них продукты свои, сахар только покупают да дрожжи, одежда модная в селе не нужна, хоз-утварь предков осталась, а мне тут и за жильё, и одеться, и питаться... Зарплата у секретарь-стенографистки - сами знаете, благо хоть референт на косметику подкидывает. А эти знаться не желают, дескать, ты такая-разэтакая распутная. Сами бы попробовали пробиться одной-одинёшенькой без прописки, без блата: на курсы поступи, жильё сними, на работу устройся... Поглядела бы я на вас, какие бы вы на моём месте остались бы чистенькие! Ханжи одним словом и жлобы. Грешно, однако, ближних осуждать. Прощу-ка я и им, как давеча начальнику простила, и оставлю сапоги мои зимние - может, племяннице подойдут, новые, три только сезона ношены...
Ну вот, значит. Проводить меня чуть ли не из всех нумеров сошлись, даже негритянская семья - притом, что я с ними и не здоровалась, но не из рассовой дискриминации, а просто не знакома. И о.Антидот пришел, и даже референт на тачке своей прикатил. Прежде я приглашать его к себе стеснялась - всё-таки он интеллигенция, а тут народ. Он, вишь, не погнушался, и адрес узнал (небось, в кадрах), и во сколько... Цветочки принёс. Хозяйка их сразу в банку и на стол. Сама всех рассадила: меня как именинницу под образа; по правую от меня руку - референта (надо, говорит, чтобы обязательно молодой человек, типа жених, раз девушка, а была бы замужем - так муж); слева - о. Антидота, девчонок по длинной стороне, парней напротив, негров ближе к дверям, сама - в торец стола как распорядительница. Моих продуктов оказалось недостаточно, она из своих добавила, и стол получился как положено. Стулья, тарелки, стаканы по нумерам собирали.. Мне естъ-пить не велела: сиди, мол, смиренно, руки спрячь; стакан налила, хлеб сверху, и каши с изюмом наложила. Тосты говорили не чокаясь. Сколько хорошего я в свой адрес услышала - аж жалко стало съезжать, так они меня любят да уважают. При жизни ругались чуть что и судачили за глаза, а тут... Хозяйка обрядовую песню исполнила с привываниями. О.Антидот, на это язычество глядючи, в уме, небось, искрестился весь - но ничего, сидел. Под конец встал, молитву зачитал и меня благословил. Гляжу - а он, оказывается, с референтом на одно лицо: та ж бородёнка жиденькая, только референт в тройку с галстуком наряжен, а поп что металлист, в заклёпках по коже. Наши-то парни - кто в гимнастёрке, кто в трениках, кто в майке... Девки - те расфуфырились, им только дай повод. Потом хозяйка под ручку меня увела в светлицу, а те стол отодвинули и плясать. Косы мне расплела, бижутерию сняла, догола раздела, всю в тазике помыла, простыню накинула, кашей с курицею накормила да в постель уложила, а сама плачет-причитает.
- Что, бабушка, грустишь-печалишься? Нешто хоронишь меня живую?
- Полагается, доченька, - ответствовала та, затворяя за собою снаружи.
И лежала я в ту последнюю мою тут ноченьку на чистом полотне (не пожалела хозяйка смены белья - на один-то раз!), и слушала сквозь пол, как наши внизу без меня веселятся, а подле койки - вещи мои стопками разложенные с записочками, кому что после меня достанется. Мне ж - только сумка с бутербродами да туалетными принадлежностями в дорогу, да джинсы с футболкою, да кроссовки с носками. Да этот вот блокнот с карандашиком.
К назначенному в повестке часу стояла я на ближней к нумерам трамвайной остановке и зябко поёживалась от ранней свежести. Куртку бы или свитер, но я терпела согласно инструктажу о.Антидота: форма одежды аскетическая, ноль косметики, при себе только крайне необходимое. Сподвйгнувшиеся проснуться (после вчерашнего-то!) девчонки вышли проводить. Они не знали, то ли горевать, то ли радоваться, и нервно похохатывали по всякому поводу. Внимание обращалось на нечастых в этот час прохожих, большей частью с собаками, друг на дружку, на не обещающую скорого согрева погоду, на мой нетипично одухотворённый внешний вид. Я тоже натужно веселилась - на посторонний взгляд будто в отпуск или в экспедицию собралась, и ничего такого особенного мне не предстоит. На душе было весьма средне. По оставляемому не тосковалось: не составляло оно для меня чего-то родного и близкого. Когда покидала несколько тому лет родительское имение - помнится, грустила по лесу и речке, и заветной берёзке, с которой связано первое интимное переживание. Но тогда казалось - жизнь впереди и будет лучше, интереснее. А теперь... Чёрт знает, что теперь... Тьфу ты, Господи, не чёрт, конечно, а Бог. Чёрта поминать вообще грех, а мне тем более. Надо беречься. Но факт остаётся фактом: кто его знает, что у меня впереди? О.Антидот уверял, что хуже, чем было, не будет. Ладно уж, поверю, а ТАМ проверю.
Трамвай «Спасение» (как на нём написано) – белый-белый, чистый-чистый, только что из мойки, капли не высохли, на боку религиозная символика, вместо номера буква Ц - со звяканьем подкатил к остановке и открыл для меня единственную дверь. Мы с девчонками обнялись, поцеловались, уронили слезу, кто-то подпихнул меня под зад, и я очутилась внутри вагона. Там тоже было свежевымыто и почти пусто за исключением двух-трёх занятых мест. Выбрала у окошка справа в середине. Из кабины вагоновожатого высунулась сопровождающая, сидевшая там на втором сидении.
- Фамилия! - крикнула она.
Я назвала. Та отметила меня в списке, и трамвай тронулся.
Весь день колесил трамвай по городу, подбирая сподобленных - старых, молодых, средних, бедных, богатых, средних, обоего пола и всякой национальности. Словно по репрезентативной социологической выборке. Негров только не было, но вряд ли из дискриминации, скорее всего потому, что среди населения их мало. Вдоволь насмотрелась на сцены проводов - от чинно торжественных с речами и оркестром до обыденных «ну пока» и ручкой помахали. Одного провожали пением старорежимного гимна, всех трёх куплетов - знают же слова! Сподобленный - большой дядька с клочной, под художника, бородищей - навытяжку стоял в дверях вагона. Пока не допели, трамвай ждал. Другой мужик, видно, крепко гулял ночь. Он ввалился, бухнулся на скамейку и отрубился. Компания таких же забулдыг буянила снаружи и норовила вломиться в вагон. По одной тётке выли, что по покойнице. За её подол цеплялись малые дети и жалобно скулили: -«Матушка, не оставь сиротами!» Старухи отдирали их и брали на руки. Мать - полная, в соку - долго не могла оторваться от, вероятно, мужа. Трамвайная сопровождающая вынуждена была сделать замечание. Приникнув к стеклу и рыдая в голос, женщина следила взором за семьёю, бегущею вослед трамваю, всё быстрее отдаляющеюся и вконец отставшею. А один дяденька – интеллигенция в очках, с портфелем - стоял на остановке один. Видно, махнул на себя рукой, хотя вполне ничего ещё дядечка, разве что седой. Осмотревшись, он целенаправленно проследовал к месту возле меня - будто прочёл мои мысли. Лучше такой, чем пьянь, как тот, или эмоциональная, как та баба (ревёт, не угомонится). Этот же тихий, спокойный. Но, похоже, с определением «тихий» я поторопилась. Усевшись и пристроив портфель в ногах, он представился, назвал специальность (концептуалист) и тотчас начал разговоры разговаривать. Громко, чётко артикулируя, с учёными терминами - словно лекцию читает, профессор хренов, прости Господи. Записывать за ним я не стала. С какой стати я должна его конспектировать? Зачёт что ли сдавать? Я свои грехи фиксирую, а не чужие умные мысли. Так ему и объяснила, когда он ехидно поинтересовался, чего это я строчу в блокнотик - не докладывать ли куда следует его высказывания? Услыхав правду, он даже как будто разочаровался, но разглагольствовать не перестал. Догадываюсь, что привлекать речами дамское внимание было его грехом, с которым он не завязал даже на пути к спасению. Смысл рассуждений сводился к вопросу «за что?» Выходило, что - не за что.
- Геноцид! Лучших забирают, цвет нации, мыслителей (он приосанился, дав понять, кто имеется в виду), красавиц (покосился на меня). Обедняют генофонд. А это непременно скажется на физическом и умственном развитии грядущих поколений...
Ну, думаю, культурный - а туда же. Седина в бороду, бес (опять некстати помянула!) в ребро. Однако намёка якобы не поняла и наивно этак возражаю:
- Отец Антидот говорил: отбор случайный, компьютерный.
- Да, но в чьих руках компьютер? Кто действует под прикрытием случайности? Определённые круги, которым выгодно...
И завёл текст про некие зловредные силы, окопавшиеся в духовных сферах. Я отключилась и смотрела в окно. Трамвай изъездил за день чуть ли не весь город. По центру прокатился взад-вперёд. Районы проезжал, где я прежде не бывала - красивые озеленённые улицы со старинными и современными зданиями, магазинами, кинотеатрами, памятниками. Я не коренная, города толком не знаю - а могла бы в выходные поосматривать. Да откладывала всё, недосуг было. И - увы! - не успела. Теперь жадно вглядываюсь во всё мелькающее за окном, силюсь запечатлеть памятью любую мелочь, даже неприглядную: облупленную штукатурку на фасадах, разрытую мостовую, помоечные баки, без зазрения совести выставленные на проходе. Теперь это смотрелось поэтически, особенно вечером, в лучах сумерек. Спустившееся солнце то скрывалось, за силуэтами проезжаемых домов, то вновь виднелось в промежутках меж ними. Скрывшись совсем, оно ещё некоторое время розовато сияло споднизу, но и сияние то скоро потухло. Осветительная функция перешла к теплящимся изнутри окнам, к витринам и уличным фонарям, оранжево красившим проезжую часть и тротуары. Включился свет и в трамвае, и картина за окном сменилась собственным моим блёклым отражением в стекле. Я повернулась лицом в салон. Свободных мест практически не осталось, ну одно-два. На одной остановке ждали непривычно долго. Никто не вошел. Сопровождающая злилась и выговаривала за отсутствующего невинных присутствующих. Вагоновожатый ругался, что выбивается из графика. Они с сопровождающей посовещались в кабине, решили более не ждать и сообщили по трамвайной рации в диспетчерскую: сподобленный такой-то не явился.
- Он что ли уклонился от спасения? Вроде как дезертир? - удивилась я.
- Молодец! - звучно шепнул интеллигент. - Проявил гражданскую позицию. Не каждый способен.
Тягуч и скучен последний прогон по городским окраинам. За собственным изображением в окне угадывалось малоавтомобильное и беспешеходное шоссе, редкие огни высвечивали пятнами долгий забор, а за ним скорее мыслились, чем виднелись мрачные громады промпредприятий, производящих нужную государству и народу продукцию. Вспомнились заседания Коллегии, которые я стенографировала, споры до хрипоты радеющих за производство мужчин... И мой скромный, косвенный, но всё-таки вклад в хозяйство Родины. Нет, где-то в чём-то правильно меня сподобили. Такие нудные, скучные протоколы - но писала ж я их и печатала! И врт заслужила.
Въехали в депо. Железные ворота, разъехавшись, приняли трамвай в обширный многорельсовый двор, где уже стояло несколько, как наш, белых, запылившихся за день вагонов, разнящийся лишь буквами на месте номеров маршрута. Прибывали следующие. Нас выпустили оправиться. Пока ехали, я как будто не хотела по-маленькому, но вдруг почувствовала наполненность снизу и пошла туда, куда, переступая рельсы, тянулись прочие. Сортир находился в дальнем углу деповского двора. Вместимостью он не соответствовал числу желающих. Выстроилась очередь. Интеллигент занял за мною и бубнил мне в затылок анализ наблюдаемого безобразия. По мере подхода к распахнутой двери сортира стала видна его внутренность. Очкового типа, без дифференциации на М и Ж, без членений на кабинки, двухрядный (лицами друг к другу), грязный и зловонный, сортир нагло попирал минимальные нормы пристойности.
- Они подвергают нас психологическому давлению - растоптать в нас человека! Чтобы не задирали нос, ложно полагая себя выше тех, кто остался. Мордой в дерьмо нас, мордой в дерьмо! Они дают нам понять, что мы на самом деле суть стадо скотов. Не выйдет! Я как был личностью, так и останусь ею при любых унижениях. Не дам себя морально уничтожить!
- Что - не пойдёте? - спросил, выслушав тираду, мужчина за интеллигентом. - Тогда уйдите из очереди, пропустите людей.
- Не имеете права лишать меня права отправления естественных надобностей, - парировал интеллигент.
Очередь двигалась из рук вон медленно. Спонтанно учинилась самоорганизация. Решили: пусть попеременно заходят по несколько женщин и по несколько мужчин. А через усилители поторапливали, мол, сподобленным срочно разобраться по трамваям, через пять минут отправление. Сами, небось, с комфортом совершили свои отправления в служебном туалете. В ответ на понукания очередь частично поступилась принципом стыдливости и постановила: мужчины налево, стоя спиной, женщины направо, не поднимая глаз. Но и этот порядок смялся под напором задних. В конце концов - что такое разделение полов? Мелкая условность, которую ввиду спасения должно презреть. И презрели.
Попробуй усни сидя, вздрагивая на рельсовых стыках. Тем не менее, то одна, то другая пассажирская голова опускалась на собственную грудь или на плечо соседа. Интеллигент тоже угомонился и, мерно всхрапывая слева, норовил завалиться в сторону меня. Прислонившись виском к стеклу, я закрыла глаза и погрузилась в мысли, постепенно перешедшие в сновидение. Снилось мне, будто проводы мои проводятся в зале заседаний Коллегии. Я во главе стола стенографирую тосты в мою честь. Присутствуют Зам, референт, начальник, сослуживцы, девчонки из нумеров, хозяйка, родственники и даже негритянская семья. Все, кроме о.Антидота. Стол накрыт как на банкете: цветы, икра, шампанское, все в смокингах и декольте, а я безо всего и очень стесняюсь... Очнулась при первых лучах. За ночь трамвай изрядно отмахал от города и нёсся теперь по незнакомому пейзажу со скоростью поезда. Вёрсты полосаты так и мимо, так и мимо. Пока светало, было красиво. Но затем вид ровной степи, покрытой белёсой высохшей травою, утратил эстетику, и я даже обрадовалась пробуждению интеллигента - будет с кем поговорить. Но того хватило лишь на «доброе утро» и «как спалось». Плохо выспавшиеся пассажиры то один, то другой вставали с мест и шли в задний конец вагона, где в отгороженной части площадки устроен сортирчик. Вчера он был заперт, в городской черте пользоваться туалетом нельзя. Настал мой черёд. Уединившись и выполнив надобное, я ещё немного побыла в тесном закутке с забелённым стеклом окна, на котором кто-то выскреб глазок с монетку. Приложилась и увидела вблизи покачивающуюся в такт колёсам водительскую кабину прицепленного сзади трамвая. Тамошний вагоновожатый и сопровождающая пили чай, наливая из термоса. Почувствовав неловкость, что подглядываю, я перестала и вышла. Спереди нашего тоже прицеплен трамвай. Несколько трамваев образовали многовагонный состав, влекомый суммарной электрической тягой. На загибах пути можно сосчитать, сколько трамваев впереди и сколько позади, умножить на среднее число пассажиров в каждом, получить общее количество сподобившихся, разделить на него численность населения города и установить таким образом отношение званых к избранным. Но я заниматься этой арифметикой не стала. Достаточно было уяснить, что нас довольно много. Интеллигенту же идея таких подсчётов в голову не пришла, а может и пришла: он считает в уме и оттого помалкивает, не в пример вчерашнему. Зато тётки разгалделись. Они поверяли одна другой свою жизнь, жалели друг дружку и взаимно угощались взятыми в дорогу продуктами. Я пожалела, что сижу с этим типом, у которого бутербродов меньше моего. Он и я съели свои ещё вчера и теперь стоически терпели позывы голода. В претерпевании тянулся день и следующая ночь. Лишь под утро оба забылись, пристроившись голова к голове.
Наутро (если то было утро) обнаружили мы себя в пространстве, настолько отличном от вчерашнего, что стало не по себе. Газовые трубки составляли освещение. Железные листы, склёпанные пупочками, выстилали верх, низ и бока пространства. Трамваи стояли по три параллельно. Движения не чувствовалось, но ритмические импульсы из пустого желудка подсказывали: плывём. Да и сортир - чистый, надраенный - мог принадлежать только судну. Точнее было бы назвать его «гальюн». Тоже общий, двухрядный, но спиной друг к другу и с перегородкой по пояс, а вместо дырок эмалированные углубления с двумя выступами для ног, и сзади время от времени хлещет вода. Радовало, что можно хотя бы условно провести разделение полов. Нас впервые за путешествие казённо покормили, раздав хлебы и рыб. Запивали из-под крана в умывальнике. Вода - тёплая, с медным привкусом, но довольно пресная. Слоняться во время плавания не возбранялось. Сопровождающие с вагоновожатыми куда-то подевались и являлись лишь для распределения нам пищи. Запинаясь о торцы шпал, бродила я меж трамваев либо прогуливалась до гальюна и обратно. Интересу в этих прогулках не было никакого, но долго сидеть ещё хуже: затекали ноги и болел копчик. Тётки - те восседали безболезненно, и я впервые в жизни позавидовала их тучной, прежде презираемой мною комплекции. Интеллигент тоже выходил размять суставы и норовил сопровождать меня в прогулках.
Однажды обходили мы трюм по периметру. Я увидела малозаметную на ржавом клёпаном фоне дверцу. Дёрнули - не закрыто. Сунулись. Наверх вела лестница, затем шел узкий коридор с каютными дверьми, а в конце его перпендикулярный проход; один конец кончался пожарным стендом, другой упирался в иллюминатор. Радости нашей не было упора. Ещё бы: после скольких, не знаю, суток торчания в замкнутом объёме при электричестве увидеть небо, солнце, море! Припав к стеклу, мы смотрели и смотрели. Из-за качки иллюминатор оказывался то над, то под водою. Рваная граница между морем и небом то фигурировала в зоне видимости, то исчезала; ясный день поминутно сменялся изумрудными сумерками. От завораживающего зрелища оторвали нас двое вагоновожатых. Оказывается, мы проникли в часть судна, куда сподобленным вход воспрещён.
- Где это написано? - пытался спорить мой спутник.
- Соображать надо, - рычали вагоновожатые.
Интеллигента они потурили, а меня галантно пригласили в каюту. Раздосадованная, что интеллигент не проявил себя мужчиной и позволил другим мужикам увести его даму, я из принципу пошла. Последствия не замедлили. Меня усадили на койку, разлили по стаканам, предложили бутерброд, то да сё, один тактично вышел, а другой приступил. Что меня надоумило - не знаю, но я сказала:
- Ах, какая жалость. Забыла после гальюна зубы почистить.
Вагоновожатому стало почему-то противно (хотя чего такого?); он прекратил, сплюнул и вытолкал меня из каюты. Возле трюмной дверцы, как ни в чём не бывало, ошивался интеллигент. Может, ждал, что я принесу что-нибудь из закуски. Мнение моё о нём упало, но я его великодушно простила и рассказала, что случилось.
- Как вы полагаете - меня Бог спас? - вопросом заключила я.
- Что понимать под спасением и что под Богом? - задумчиво произнёс интеллигент. - Может быть, ценою Вашего, так сказать, целомудрия, Вам бы с помощью тех молодых людей удалось, так сказать, уклониться от уготованной Вам, так сказать, участи.
- Вы считаете меня способной на такое? Хорошо же вы обо мне думаете. Я что - повод дала?
- Нет, но в данных обстоятельствах... Если возникла надежда...
- Грех ваши слова. Покаялись бы. Лично я не верю, чтобы с нами ТАМ поступили дурно. Мы ж ни в чём не виноваты.
- А исторические прецеденты? Миллионы жертв?
- Сейчас другие времена. Ту практику осудили.
Слово за слово, дискуссия наша завяла, но больше я далеко от трамвая старалась не уходить. Долго ли, коротко ли длилось плавание - установить затруднительно. Трубки под потолком не выключались; раздача хлебов и рыб, судя по нараставшему аппетиту, случалась редко; сон потерял регулярность и продолжительность: сидя, при свете, в духоте и впроголодь не очень-то спится; посещения гальюна - времени не показатель, а других свидетельств его протекания мы были лишены. Наручные часы о.Антидот брать не велел, и у других их тоже не было. Промаялись мы в море неизвестно сколько. Благо, у меня обошлось без морской болезни (а тёток некоторых мутило).
Какова была радость сподобленных, когда трамвай за трамваем тросами вытягивали из железного чрева на свет Божий. Местные приготовили торжественную встречу. Оркестр, приветствия, детишки, которых взрослые поднимали за подмышки и подносили к открытым трамвайным окнам, чтобы те вручили нам букеты. Улыбки, добрые напутствия. Поехали. Глинобитный, плоскокрыший южного облика городок сменился идиллическим ландшафтом на манер Аркадии - с полулесистыми холмами, виноградниками, оливковыми рощами, тучными стадами. Смуглые белозубые черноволосые крестьяне в гороховых пальто поверх хитонов махали платочками вслед. Скоро рельсы запетляли по горам, серпентиною взбираясь всё выше над уровнем моря. Буковые леса сменились альпийскими лугами. Журчащие по каменистым ложам кристальнейшие ручьи свидетельствовали о близости ледников. В разрывах скал проглядывали величественные пики, сиявшие гордо и неприступно. Вид их наводил на мысли о высоком (в духовном плане). На душе светлело. Даже интеллигент перестал брюзжать. Лицо его повеселело и разгладилось.
Одно лишь путевое происшествие не вполне вписалось в отрадную картину проезда. Трамвай был настигнут вертолётом патрульной службы, что завис и визгливо лязгал лопастями. Тени от лопастей чиркали по изумрудной траве. Из вертолёта на верёвке спустили юношу. Сопровождающая с вагоновожатым втащили его в трамвай. Юноша растянулся лицом вниз на площадке.
- Теперь все в сборе, - удовлетворённо отметила сопровождающая в списке.
Значит, доставленный - тот самый не явившийся на остановку. Облик его удручал: всклокоченный, неумытый, одежда местами порвана, взор затравленный. Встав ногами и хватаясь за спинки сидений, пойманный дезертир искал, где бы сесть, но везде было занято. Только подле одной дородной матроны остался краешек скамейки. Перехватив нацеленный туда взгляд юноши, она упредила его намерение и сдвинулась от окна, не желая соседствовать с нечестивцем. Неодобрительные реплики сопровождали парня вдоль трамвая. Прождав с минуту (вдруг интеллигент, одобрительно до того отзывавшийся о его гражданском поступке, догадается уступить место) я встала и, чиркнув по интеллигентским коленкам, выбралась в проход.
- Садись, - сказала я вновьприбывшему, а сама половиной попы примостилась рядом с той матроной. Интеллигент без паузы приступил к разговорам. Дезертир не реагировал. Уж не знаю, греховен ли мой поступок или нет. Я поддалась велению сердца.
Перевалив перевал, трамваи, следовавшие на равной дистанции один от другого, стали так же змеевидно, как поднимались, спускаться. Возобновились буковые леса, более девственные, чем по ту сторону хребта. То и дело меж веток мелькали рога и уши тут по-видимому непуганных копытных. Резко выпархивали из придорожного кустарника неведомые птицы.
В чаще притормозили. Ажурно-кованые створки меж массивных каменных будок автоматически распахивались и пропускали трамвай за трамваем в прекрасный, полный пышной субтропической растительности, пейзажного типа парк. Вагоны медленно плыли между великолепными экземплярами магнолий, лавровишен, земляничников, веерных пальм и кедров «монтесума» - не говоря уж об обыденных туях, померанцах, олеандрах, эвкалиптах, самшите и плюще. Густое благоухание разливалось в атмосфере. Трамваи выруливали на круг. Рельсы огибали обширную клумбу геометрически высаженных рододендронов с гипсовой вазой в центре. Высадив нас, транспорт порожняком укатил в обратный путь.
Сопровождающая скомандовала построиться в колонну по трое, что с непривычки выполнилось непросто. Долго разбирались, кому с кем встать, будто это так уж принципиально. В школе на военке, помню, строились по росту, рассчитывались на первый-второй-третий, первые номера шаг, вторые два шага вперёд, нале-во! - и вот вам требуемое построение. Ладно, управились. Я оказалась в тройке с интеллигентом и дезертиром. Последний немного окреп за проведённый в трамвае отрезок пути и на ногах теперь худо-бедно держался. По обсаженной веретенообразными кипарисами дороге торжественно, хоть и не в ногу, проследовала наша колонна до просторной площади. С одного её края возвышался величественный фасад.
- Преддверник! - спереди через плечо назад передавалось по колонне.
К подножию фасада мы, как и прибывшие до нас партии сподобленных, возложили подаренные детишками в порту букеты. Ступени Преддверника от земли до толстых белых колонн устилал пёстрый цветочный ковёр. Затем шествие свернуло на боковую аллею. Так добрались мы до бытовой зоны.
Предстояло пройти санпропускник, что с дороги весьма кстати: некоторые откровенно чесались. Нам велели сдать одежду, обувь и личные предметы за исключением гигиенических. Что разнополые раздевались вместе, возмущения уже не вызывало. Психологический шок первого (того, что в депо) сортира возымел действие. Лишь интеллигент высказывал вялый протест. Вещи складывали в большие холщёвые мешки: джинсы, брюки - в один, футболки, рубашки - в другой, исподнее - в третий, башмаки - в четвёртый, носки, чулки, колготки - в пятый. Проверялось, кто что оставляет. У меня изъяли парфюмерию и дезодорант. Хотели и блокнот, но я объяснила, что он для записи грехов, и, справившись по телефону, его разрешили. Пошли мыться. У дезертира мыла и мочалки не было, так как взяли его на улице. Пришлось давать свои. Когда тёрла ему спину, увидела синяки.
- Поколотили? - спрашиваю.
Тот сжал челюсти.
- Ну, считай, всё тебе причитающееся ты получил. Теперь плохое позади, и отныне будет только хорошее, - мысленно перевоплотившись в о.Антидота, утешала его я.
- А что именно будет, ты знаешь? - разжал челюсти юноша.
Я честно промолчала.
Выходили мы с другой стороны санпропускника. Нам выдали хитоны и сандалии, построили, отвели в спальный барак и распределили по койкам. Подле каждой имелась тумбочка. Открыв её, я нашла потрепанный томик Священного Писания - единственную книжку, которую разрешено тут читать. Прочие отбирают (у интеллигента в санпропускнике три штуки изъяли). Открыла наугад, то есть книжка как нарочно сама открылась, а там – «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими.» Чтение оборвала, так как звонили на ужин. Положила рядом с Писанием блокнот, мыльницу, зубную щётку, тюбик с пастой, расчёску и сырую ещё губку.
Луч луны проник в дортуар через маленькое, под потолком, оконце и попал аккурат мне на койку. Не уснёшь, так светит. Достала из тумбочки блокнот с карандашом и теряюсь, что записывать. Событий особых нет, поведение моё вполне праведное, как у всех. Распорядок так организован, что и не согрешишь: всё время занято деятельностью, а ум духовными упражнениями. Подъём, зарядка (сто поклонов перед сакральным изображением Двери), трапеза, работы в парке и по быту, трапеза, беседы с инструкторами, опять работы, трапеза, личное время, коленопреклонение, отбой. Так день за днём. Сколько их прошло? Календаря нет, выходных не бывает, лишь луна отмеряет периоды: то исчезла с небес, то вновь возникла в виде тоненькой скобочки, и вот уже растолстела до половины максимальной ширины. Сперва я на луну внимания не обращала. Падала на сенной матрас, натягивала до носа суровое солдатское одеяло и будто проваливалась - ни снов, ни по-маленькому сходить - вплоть до резко-бодрого зова зонального репродуктора: «Доброе утро, товарищи сподобленные! Подъё-о-о-ом!» Теперь ворочаюсь полночи, шуршу соломою ложа, тревожу соседей, они вздыхают и ворочаются подобно мне, у каждого свои помыслы, не исключено, что греховные. Про других, впрочем, не знаю, а мои - чисты и невинны, как у ребёнка дошкольного возраста. Какого я пола, и не вспоминаю. Тут всё одно, дядька ты или тётка, одеты одинаково и требования ко всем без скидок. Одна как-то отказалась носилки с землёй таскать, дескать я женщина, а кругом мужиков полно - так её застыдили-засрамили. И таскает как миленькая. Интеллигент и дезертир спят слева и справа от меня. Мы с дороги втроём так и держимся, вместе работы выполняем, рядом на духозанятиях сидим, в личное время гуляем. Но - никаких поползновений. Может, оттого, что их двое, а я одна... Но вероятнее, оттого, что сознание изменилось. Инструктор сказал: перемена сознания - это основная цель передержки сподобленных перед спасением. Называется «метанойя». Последний покаяльный отчёт покажет, наступила у тебя метанойя или нет. Если нет - оставляют на второй срок, а если и тогда нет - направляют в высокогорную зону, там условия содержания более аскетические. Созерцая снежные пики, человек проникается возвышенным и отрекается от низменного. Так что у записей моих новая задача: не просто грехи отмечать, а запечатлеть процесс внутренней перестройки. Она - перестройка - частично уже совершилась, но ещё не завершилась. Потому как не всё мне тут нравится. Нет, с общим сортиром я смирилась. Уж как тогда, первый раз, ужасалась! Теперь - ничего. Тем более, тут он красивый, уютный, вроде часовни, над входом цитата: «...поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти» (Гал. 5.16). Сортир утопает в зелени, дежурные воскуряют благовония, звучит тихая светлая музыка, сидишь над очком и как бы в небеса улетучиваешься... Но вот питание – никуда. Скудное, однообразное, без мясного. Правильно, пост - но почему перловка да перловка? Неужели нельзя огород разбить - вон сколько земли пустует! Сподобленные бы сами грядки обрабатывали, урожай бы снимали, были бы к столу овощи, зелень - всё веселее, и зубы бы не шатались. А инструктор мне: в тебе, мол, крестьянское происхождение говорит, а во спасении нет ни крестьян, ни рабочих, ни служащих, ни творческой интеллигенции. И епитимию наложил - оставил без трапезы. Ладно, смирюсь, буду есть что дают и довольствоваться. Тётки - те похудели, хитоны на них складками драпируются, а сперва обтягивали. Но самое противное не потеря комплекции (у меня её никогда и не было), а авитаминоз. Кожа увядает. Без зеркала (они тут запрещены) чувствую, наощупь. Небось, морщины пошли. Хоть и внушает инструктор, мол, внешность - тлен, - а выглядеть хочется. Но совсем без витаминов я не сижу, пасусь в парке, когда выдаются работы по стрижке кустов, подметанию дорожек либо высадке цветочной рассады на клумбах. Кизил тут растёт, тёрн, лещина... Грецкий орех не созрел ещё; руки, когда его колупаешь, чернеют. Инструктор заметит и ругается. Ежевика тоже оставляет следы на коже и ткани, с нею надо осторожно. Грибы растут не поганки, можно прямо так есть, соли только не хватает. Кто не гнушается, ловит акрид и выковыривает из-под коры личинок. Интеллигент искал дикий мёд (пчёлы вроде летают), но не нашел. Вообще парк богатый. Территория - до забора не дойдёшь. По парку разбросаны бытовые зоны - столько, сколько было трамваев. Обозначены они теми же буквами. Постройки в зонах типовые, но красивые: сырцового кирпича с терракотовыми излишествами, колонны деревянные. Дортуар прямоугольный, с двускатной крышей. Трапезная такой же формы, в ней длинный стол со скамьями вдоль; кухонный блок примыкает перпендикулярно. Сортир и купальня несколько на отшибе ротондообразные. Самое крупное здание зоны - нечто вроде клуба с круглой, под куполом, общей аудиторией и камерами вокруг для групповых и индивидуальных духозанятий. Поодаль скромный домик инструкторов, где они ночуют и питаются - нам туда нельзя. Меж бытовыми зонами простираются насаждения, как бы простёганные аллеями, тропинками, усеянные беседками, гротами, фонтанами, прудами, статуями, вазами. Ближе к Преддвернику, что монументально высится в середине парка, разбивка насаждений более правильная, зелень растёт ровно и симметрично, большие участки заняты стрижеными газонами и клумбами, художественное оформление отличается повышенной содержательностью. Тут и аллегории добродетелей, и символы метафизических сущностей, и портреты выдающихся духовных деятелей... Есть фонтан четырёх евангелистов, есть колодец пророков, есть аллея мучеников. То и дело встречаются на попа поставленные каменные доски с высеченными списками имён сподобленных (наши тоже высекут). Памятники в основном реалистические, понятные, но есть и в стиле «постмодернизм». За их разъяснением мы с дезертиром обычно обращаемся к интеллигенту, но даже он не всегда знает, что бы это значило. Например, площадка, а на ней: газовая горелка, чаша с водой, конусовидная куча земли и проволочный каркас куба. Долго гадали, какой тут смысл, не догадались и спросили у инструктора. Тот полистал методичку, нашел нужную страницу и прочёл: инсталляция «Четыре элемента древнегреческой натурфилософии». Интеллигент хлопнул себя по лбу:
- Так просто, а я не просёк. Эх, старость.
Другой раз он опять сплоховал. Стоят четыре столба красного, белого, желтого и чёрного мрамора, а на них геометрические насечки, на каждом другие. Оказалось, это четыре жидкости человеческого организма - кровь, лимфа, желтая и чёрная желчь, и соответственно ритмические коды четырёх темпераментов - сангвинического, флегматического, холерического и меланхолического. То есть оформление в парке не чисто христианское, а общекультурственное. Есть ротонда знаков зодиака, есть галерея зверей восточного двенадцатилетнего цикла, есть портик Аполлона и муз, есть грот Венеры, фонтан Бахуса (почему-то выключенный), погреб Цереры, дуб Перуна... Всего не перечислишь. И кто столько наваял? Инструктор пояснил: это дело рук сподобленных художников, скульпторов, архитекторов, дизайнеров, которые сочли долгом бескорыстно украсить парк образцами искусства. В нашем потоке тоже есть творческие индивидуальности. Они в счёт обязательных для всех работ мастерят что-то на хоздворе. Инициативы энтузиастов укладываются в ложе единого комплексного плана духопропаганды. Любая экскурсия и просто прогулка по парку разворачивает перед сподобленными панораму ценностей, выработанных человечеством. Обсуждение наблюдённого составляет, в частности, содержание ежедневных бесед с инструкторами. В ходе групповых и индивидуальных духозанятий мы обязаны высказываться по проблемам, накопляемым в душе по мере приуготовления к спасению, не стесняясь ставить какие угодно, даже острые и щекотливые, вопросы, на которые всякий раз получаем исчерпывающие ответы. Но не про всё, что меня волнует, решилась я поведать инструктору. Кое-что утаила. Грех - а ничего не могу с собой поделать. Метанойя у меня ещё не наступила.
Как я уже однократно отмечала, ходили мы втроём и норовили, когда возможно, отколоться от группы. Интеллигенту интереснее было с дезертиром. Тот мог по достоинству оценить его разговоры и равноценно отвечать. Дезертир - в прошлой жизни студент - читал какие-то написанные интеллигентом статьи в журналах. Беседы их звучали научно. Я с почтением внимала и лишь иногда, когда казалось, что предмет обсуждения мне знаком, вставляла свои пять копеек. Товарищи мои прощали мне моё невежество в силу моей молодости и всё ещё, надеюсь, красоты. Иногда речь заходила о спасении. Не о том, которое нас ждало, а о том, как бы его избежать, то есть сбежать. Прикидывали, сколько будет километров, если идти вдоль трамвайных путей, где прятаться днём и как кормиться; гадали, выдадут ли нас местные; перебирали, как лучше: пробраться зайцами на пароход или затеряться в неизвестной здешней, за морем - за горами - за долами стране... Планы вынашивались концептуально, практически ничего предпринято не было, даже не разведана система охраны парка. Может, никакой охраны и нет: забора-то мы не видали и вооруженных людей тоже. Дисциплина и порядок держались на слове.
Общались мы втроём во время личного времени. Далеко на эти часа примерно полтора отходить не рекомендовалось, а то не слышно будет колокола, созывающего на коленоприклонение (опоздаешь - получишь епитимию вне очереди сортир окуривать). Тётки - те вообще никуда не удалялись, сидели на лавочках по периметру молельной площадки и ля-ля. Но иной раз ночью, донимаемые луной, мы выкрадывались из дортуара и гуляли по парку, забираясь в совершенно девственные, неприбранные его уголки. Вдвоём, не дотолкавшись интеллигента, бревном спящего в своей койке - ну и фиг с ним. Разговаривали не теоретически, а про друг друга. Так я узнала, что дезертир не явился тогда к трамваю вовсе не из гражданских соображений, а из-за девушки. Он до сих пор по ней скучает, хотя уже не очень. Однажды вышли на красивую среди буков поляну. На ней росли два дерева, к нашей радости - фруктовые. Луна светотенью выявляла округлости плодов. Выбрав, где они крупнее, мы вознамерились унять ими наш и ночью не утихавший аппетит. Дотянулись до ветвей, сорвали по тяжелой, бархатистой на ощупь сфере - но увы! То была айва, незрелая и твёрдая, не откусить.
- С Древа жизни-то плод - не по зубам, ха-ха, - развеселился дезертир и швырнул айву в сторону недалеко растущей яблони.
- Ай! - донеслось оттуда.
Там, оказывается, был интеллигент. Он свернул матрас и накрыл одеялом, будто человек лежит, а сам - сюда. Айва попала в него, но не больно, и тот тоже развеселился.
- Эй, змей! - кликнул его дезертир.
Все трое собрались под Древом познания добра и зла и хрумтели кислятиной. Было хорошо, и я, по своему обыкновению, сморозила глупость:
- Точно как в раю. У меня ощущение, что я уже спаслась.
Интеллигент отнёсся к моему заявлению до странности серьёзно.
- Ага! Вот оно, воздействие. Режим, работа тупая, промывание мозгов, добавки, небось, медикаментозные в пищу... То-то все тут такие блаженные. Когда молодой я в армии служил, нам, помню, бром в чай лили. Что сейчас льют - не знаю, прогресс далеко шагнул. Что в трапезной дают, я стараюсь есть поменьше, на тарелке оставляю, вот и сохранил остатки здравого суждения. А у вас потребности растущих организмов... Извиняюсь за бестактность: в вашем-то возрасте, при ваших-то физических данных - и дружить словно пионеры. Это неестественно. Ясно: что-то добавляют. Вы молоды, вам жить да жить. Бегите. Без меня, я буду обузой, не дойду. А вы должны спастись.
- Ну, завёл пластинку, - перебила его я. - Спастись от спасения. Зачем только с такими мыслями вы явились к трамваю? Вот он не думал вовсе уклониться, не прятался, а просто не знал, что с явкой так строго (дезертир кивнул в подтверждение). Но вы-то такой умный, гражданственный, почему бы вам было не перейти на нелегальное положение, не эмигрировать, наконец? Кто вас гнал на остановку?
- Я старый, больной, одинокий неудачник, - тяжко вздохнув, молвил интеллигент. - Жизнь прошла. Спасение для меня это, если хотите, род суицида. Разве что не собственноручно. Собственноручно я боюсь, трусость -мой грех.
- Думаете, мы умрём?
- так или иначе - этого не избежать. Рано или поздно. Но вам лучше попозже.
И выжидательно посмотрел на дезертира.
- Я как она, - сказал тот и выжидательно посмотрел на меня.
Я разозлилась. Нашел, на кого ответственность валить. А ещё мужчина.
- Мне и тут хорошо, - собрав всю дамскую стервозность, сказала я.
Настал день покаяльного отчёта. Работ с утра не было. Собрали нас в общей аудитории, раздали бумагу, ручки. Инструктор прохаживался по рядам, следя, чтобы не списывали друг у друга.
- Шпаргалка?! - воззрился он на мой блокнот, который я задумчиво перелистывала в поисках грехов и признаков метанойи.
- Это материалы к отчёту, - оправдывалась я.
- Хм, закорючки какие-то, - как баран, пялился он в отобранное у меня.
- Ах, стенография! Тоже мне жена Достоевского. Ладно, пользуйтесь. Главное, пишите нестандартно, личностно. В предыдущем потоке что придумали. Составил кто-то или с воли пронёс вопросник, по нему и шпарили: нет, не, был, не участвовал, не впадал, не соблазнялся... Аж треть потока на второй срок осталась.
Отошел. Я кратко перечислила: мысленно назвала начальника старым козлом; в обиде на родных не хотела оставлять им что-ли-бо из вещей; подглядывала из сортира, как чай пьют; морально осуждала интеллигента за немужское поведение; эстетически травмировала вагоновожатого; не избавилась от рудиментов крестьянского мировоззрения... Ну и хватит с них.
Написали, сдали, вышли, стоим, переминаемся, волнуемся - у всех ли приняли.
- Я всё, что думаю об этом ихнем спасении, так честно-прямо и выложил, пусть что хотят со мною делают! - храбрился интеллигент, а у самого руки так и ходют.
- И про нас, что мы побег планировали?
- Не доносчик же я, - обиделся он.
И дезертир, и я тоже про это скрыли. Ведь не убежали ж. И тут меня вызывают. Сердце так и рухнуло. Ой, думаю, не приняли. Оставляют. Слёзно прощаюсь со своими, обнимаюсь, по плечу меня хлопают: держись, мол. Захожу. Там комиссия - строгая, в чёрных халатах. Взирают на меня из-за стола, на котором стопками наши отчёты.
- Что же это вы? Ай-яй-яй, - мне они.
Мобилизовала нахальство:
- Какой-нибудь грех забыла, перечислить, да? Не мудрено. У их - у, сколько.
- Ваши грехи на вашей совести. Утаили - вам же хуже.
Какой, гадаю, им ещё вывалить, чтобы отвязались?
- Ну, ночью гуляла. С товарищем.
- Да? О! - комиссия изготовилась внимать.
- Ну, с Древа познания ела.
- Да ну! Ха-ха-ха! Ну и грех. Смех, а не грех. А ещё что ночью с товарищем делала? - глаза комиссии масляно заблестели.
- Ну кощунствовала на тему глав третьей Книги Бытия.
- И всё? У-у-у, - разочаровалась комиссия.
- Зачем вызывали-то, - осмелилась осведомиться я.
- Стыдно, барышня. Стенографию знаете, а грамотно писать не умеете. «Покаяльный отчёт». А правильно как?
От меня отлегло.
- Покаянный, - отвечаю.
- Вот так-то. Исправьте своей рукой. Теперь всё в порядке. Можете идти.
Когда я вышла, обступили меня наши.
- Ну что, ну как? Что спрашивали?
- Пронесло, - я им. - Приняли.
- Слава Богу, - облегчённо выдохнул интеллигент.
- За что ж вы Бога прославляете? Вы ж против спасения, - подлавливаю его.
-Тьфу, чёрт! - ругнулся он.
Собственно, чего теперь записывать? Отчёт позади, вот-вот
спасение обрету. Задержка перед Преддверником. Который уж час томимся. Подняли нас чуть свет, построили на площади, пропускают погруппно. Когда ещё до нас очередь дойдёт? Построение сломано, сподобленные разбрелись, кто шныряет по близлежащей зелени в поисках перекусить (три дня до того впроголодь постились) кто так слоняется, кто общается, кто прилёг на куче листьев и досыпает, а я вот дописываю последние страницы. Больше делать нечего.
Прошла группа перед нами. Инструктор скликает нашу. Строимся. Восходим по лестнице, куда по приезде возлагали цветы. Их, увядшие, сгребли в кучу и сожгли, как жгли потом опавшие листья, которые мы убирали последние дни. Похолодало. В хитоне на голое тело зябнешь и жмёшься к листьевому тому костру, а он не столько греет, сколько дымит. И сейчас мёрзнем, дышим на руки, прислоняемся друг к другу. «Потерпите, скоро уже», - подбадривает инструктор (сам-то в суконной рясе и кроссовках с тёплыми носками).
При всей величественности фасада - колонны, треугольник со скульптурой, венчающая пальма - дверца Преддверника маленькая, едва одному протиснуться. Получила воплощение та фраза из Писания. Вот они, тесные врата. Проходя, оглядываюсь: вечная зелень кипарисов на фоне побуревших дальних склонов. Скоро зима. Подталкивает следующий, и я, тычась в спину предыдущего, бреду вперёд по узкому, низкому, тёмному проходу.
Идём как бы коридором. Над нами небо, слева и справа бетонные стены, по верху клубится колючая проволока (чтобы не лезли). Посреди коридора тропинка, ближе к стенам лопухи, лебеда, подорожник, крапива, цикорий, иван-чай, люпин. Продвигаемся отрезками. Периодически останавливаемся перед загораживающими проход железными заглушками и ждём, когда их поднимут. Тогда группа переходит в следующий отсек и идёт, пока опять не упрётся в заглушку. Небо над коридором голубое, чистое. Солнце нагревает застоявшийся меж стенами воздух. Идти - ничего и стоять не очень холодно. Походя пощипываем подорожник и лебеду, питаемся.
Что-то слишком долго стоим перед очередной заглушкой. Может, так надо? Охота в сортир, для чего используются лопухи вдоль тропинки. Читаем надписи на заглушке: имена, фамилии, приветы родным и знакомым, нехорошие слова и выражения, даже стихи. Из наших некоторые тоже подобрали с земли щебень и скребут по ржавчине.
Смеркается, холодает. Ожидание из фазы томительности перешло в фазу мучительности и, пройдя точку наивысшего изнывания, упало до уровня занудства, характерного для хронической фазы ожидательного процесса (записано со слов интеллигента, который ещё пытается умничать). Перед заглушкой накрыла нас ночь. Люди повалились вповалку на землю и уснули, кому удалось. Кому нет - просто лежали.
- Не здесь, отойдём, - потянул меня за хитон дезертир.
- Эй, куда? Не оставляйте меня! - просипел скукожившийся калачом интеллигент.
- Да ну вас! - не сдержала раздражения я.
Не перестаю себя за это укорять. Когда мы с дезертиром вернулись, группа была на ногах, а интеллигент по-прежнему лежал свернувшись и уже остыл. Попытались его распрямить - не получилось. Только голову отогнули. Накрыли лицо лопухом. Факт смерти сподобившегося взбудоражил смирный до того контингент. Ещё бы - не дожить до спасения, когда вот оно, за железом! Стали звать кого-нибудь из персонала, но тщетно. Заглушки действовали автоматически. Стадно, на едином импульсе ринулись назад, добежали до предыдущей заглушки. В неё с той стороны колотила задняя за нами группа. Они там тоже потеряли терпение, впали в панику, которая передалась и нам. Куда подевалась метанойя? Негодуем, ропщем, злимся, ругаемся, буйствуем, точно в очереди, когда товар кончается. Один голословно (информации никакой ни откуда не поступало) заявил, что там кого-то по блату пропускают, а нас, простых смертных, маринуют. «Ага, привилегии!» - взметнулось гражданское возмущение. Задние налегли, заглушка поддалась. Рваное железо драло их хитоны, захватывая кожу. Исцарапанные тела предыдущих смешались с нашими, вместе попёрли мы вперёд. Под совокупным натиском не выдержала и следующая заглушка, и следующая, и следующая... Стараюсь отстать от толпы, но не сильно, чтобы не попасть в другую, прущую следом. Она катится за нашею и, судя по нарастающему «ура-а-а», вот-вот нас настигнет. Приходится бежать.
И чего я блокнот не бросила? Прижимаю, как ценность, к трепыхающейся груди, и чуть затор - делаю заметки. Во дура-то! Перепрыгиваю через упавших, стараюсь не наступить. В кишки что ли вляпалась? Зацепилось за ногу тёплое, мокрое и тянется. «Даёшь Дверь!» - вопят сподобленные. Рухнула последняя заглушка. Человеческий вал вывалился на волю. По инерции многие бегут, я же встала, приподнялась на цыпочки, осмотрелась. Сюда выходит много выходов. Некоторые закрыты заглушками, из некоторых дисциплинированными партиями выступают группы. Люди сливаются в единый поток и текут по направлению к Двери. То есть это не вполне дверь, скорее арка в чистом поле, гигантский проём из цемента. Оттуда поступает свет - белый-белый, яркий-яркий, слепящий что электросварка, но несравненно мощнее. Взоры магнетически устремлены к Нему, к Свету. Он понуждает и влечёт. Массы нас засасывает под арку. Мы как бы растворяемся в Том Свете. Он поглощает всех.
Заслоняюсь блокнотом. В глазах резь, волосы дыбом, в затылке тюкает, сердце ёкает, по коже мурашки, губы потрескались, зуб на зуб не попадает, во рту пересохло, в ушах звенит, в горле першит, кости ломит, в спину вступило, в желудке позывы, в животе спазмы, печень покалывает, пузырь не держит, кишка тонка, ноги как ватные, руки дрожат, дыханье спёрло, ум за разум заходит, душа в пятки, дух вон...
Надо бы и мне ТУДА, вместе со всеми, а я жмусь, упираюсь, пропускаю тех, кто за мной, пытаюсь отступить в сторонку - но меня подпихивают, подталкивают, волокут, вовлекая во всеобщее устремление. Зачем мне ТУДА? Я не хочу, мне страшно, зачем, ой боюсь, ой не хочу, ай, зачем не хочу боюсь не хочу ой мамочки ой о-о-о...