Наука

               
                1

Завтра я иду на свидание. Пять лет вдовства, случайное знакомство, долгие разговоры по телефону, переписка по электронке и,  наконец-то, обоюдное решение встретиться и провести вместе вечер.   Боже мой! Как давно никто не назначал мне встреч,  и как давно не билось мое сердце  от  предчувствия чего-то волнительного, неожиданного, смятенного!
Я пытаюсь вспомнить, когда впервые бежала на встречу к тому далекому мальчишке, и не могу. А было ли? Во всех романтических  книжках, фильмах герои, спустя много лет, с трепетом вспоминают эти мгновения, вновь и вновь переживают те, такие далекие, и, как говорят, через всю жизнь пронесенные чувства. А я вот не могу вспомнить.  Может быть,  чувства были не столь глубокими, или свидание не столь значительным, или я не такая сентиментальная, как герои фильмов и романов. Кто знает.
Я рано повзрослела. Так уж вышло по жизни. Ранняя смерть отца, непутевая жизнь  матери – все это наложило отпечаток на мое становление, на мой характер и на всю последующую жизнь. Уже лет в десять-двенадцать я  знала о жизни взрослых намного больше чем мои сверстники. Пьяные оргии матери и ее подружек с кавалерами вызывали не только детское любопытство, но и нездоровые фантазии. И когда подружки в кустах сирени, разложив черепки,  тихо-мирно пеленали тряпичных  куколок, играя в пап-мам, я, собрав ватагу мальчишек, в развалинах старого дома объясняла им как  правильно надо быть папой, что надо делать с мамой.
Недавно у кого-то из   знаменитых психологов   прочитала, что дети не знают чувства стыда до момента взросления разума, который мы, взрослые, обязаны разбудить в ребенке, воспитывая и обучая нравственным  началам своей жизнью и своими принципами. Вот и у меня в то время разум еще спал, и никакого стыда и неприличия в своих действиях я не видела.
Но  однажды случайно за этим занятием меня увидела мать. В тот день она была удивительно трезва, а потому особенно обозлена на весь  белый свет.  Увидев, что я вытворяю с соседским мальчишкой, она львицей бросилась на нас.
- Ах ты, сука! Ах ты, курва! Это что ж, ты здесь делаешь! – Схватив за волосы, мать потащила меня через всю улицу.
Воя,  согнув голову, я бежала за ней. Втолкнув в дом,  она схватила первый попавшийся ремень и принялась стегать. Я носилась по комнатам,  убегая и увертываясь до тех пор, пока, споткнувшись, не упала на пол, чем вызвала еще большую  ее ярость. Отбросив ремень, она принялась пинать  ногами.
-  За что? – Орала я во все горло, катаясь по комнате, словно футбольный мячик.
-  Ах ты, лярва, она еще спрашивает за что?
В дом вбежала бабушка, до этого копошившаяся на грядках в огороде.
- Ганю, ты що робышь? - Запричитала  она, пытаясь остановить мать и хоть как-то защитить меня.
Мать оттолкнула  ее.
- Уйды, мамо! Ця сучка в кустах уже с хлопцами е…..
- Ганю, ты шо, сдурила!  Вбьешь дытя…- бабушка повисла на матери. Я, завывая, шустро заползла под кровать и там притихла.
- Ее, сучку, не то, что убить, ее курву…  - мать долго и смачно выматерилась. - Иду до дому, чую Галька  у Митрошкиным доме  с хлопцами что-то делают. Заглянула, а она е….   У сука, куда заползла.
- Да ты шо, Ганю!? – Бабушка всплеснула руками. - Та тоби невже показалося.
- Ага, показалося. Я  Федьку Цуцика сняла с нэи.
- А Боже ж мий. Ах ты, сучка! – Теперь уже бабуля кинулась ко мне. Маленькая, юркая, она быстро пригнулась и ухватив  за ногу, вытащила из под кровати,  стала хлестать по щекам. - А нельзя такое робить, а нельзя такое робить, - приговаривала она, цепко держа между коленями, и наподдавая по щекам, по губам, по голове, которой я вертела во все стороны, стараясь тщетно увильнуть от удара.
- Да, нельзя… А мамке можно с дядькой Гринькой!  -  Кровавым ртом отчаянно прокричала я.
- Ах ты, сука, ты еще и мать обвиняешь, - взвилась вновь оскорбленная мамаша, вырывая меня из рук бабушки.
Чем бы все это закончилось,  не знаю, но  в разгар этой «науки» пришел старший брат. Оторвав  от разъяренных воспитателей, он  уложил меня на кровать и заслонил собой. Я уже не кричала и не плакала, не было сил. Боль переполняла все тело, стучала в голове, билась  в груди. Все звуки превратились в один сплошной гул, в глазах стояло красное зарево. Свернувшись в комочек, я впала в забытье.
Очнулась  от дикого желания пить.  Казалось тело охвачено огнем, во рту пересохло,  и язык распух так, что заполнил весь  рот. Попыталась открыть глаза, но ничего не получилось, темнота не давала поднять тяжелые  веки, давящие на   глаза.
- Пить, - прошептала с трудом, но никто не услышал.
С усилием попробовала приподнять руку, но боль искрой пронзила тело, и вновь я ушла в темноту. Нет, не  в темноту, а в какое-то пылающее крошево, в колкий  жгучий вихрь, который подхватил и понес куда-то. Было больно и страшно. Хотелось кричать, но горло сдавило, боль перехватила дыхание. Даже сейчас, спустя полвека,  не могу забыть того ужасного состояния, от одного воспоминания тело сводит  в судороге,  вся  сжимаюсь в комочек. А тогда…
- А, очухалась,  сука, - надо мной склонилось злое лицо матери. От нее остро воняло перегаром. В руке она держала алюминиевую кружку.
- Пить…
- Пить… У, лярва, убить тебя мало, - и она с размаху  ударила меня по лицу кружкой. И вновь -  боль,   и вновь – темнота.
- Что вы делаете, гады! Она же умирает! – Тревожный голос брата звучит где-то там, далеко-далеко. -  Врача.  Скорее!
- Пить.
- Галочка, сестренка, потерпи, сейчас врач приедет, потерпи.
- Пить…
- Что ты хочешь? Сейчас, сейчас. Потерпи, – в голосе брата слышались слезы и отчаянье. Он меня не слышит, и я умолкаю.
- Сестренка, сестренка! – Как сквозь вату опять зовет голос брата, который все отдаляется от меня и отдаляется.


                2

- Володя, иди, сынок, отдохни. Приляг на кушетку.
- Нет, нет, доктор. Я не устал. Я здесь еще немного посижу.
- Нельзя так, мальчик. Ты уже третьи сутки не спишь. Иди, приляг. С ней все будет хорошо.
Я вынырнула из воронки жуткого вихря и лежу тихонечко. Страшно потому что знаю,   едва  открою  глаза или  пошевелю пальцем, как пламенный вихрь боли вновь закружит,  и унесет   в страшную темноту,  и будет бить, и будет кружить, и будет жечь  огнем все мое тело. Сознание постепенно возвращается, я понимаю, что не одна в комнате, что брат рядом. Откуда-то издалека  доносится его  разговор с каким-то доктором. Осторожно-осторожно  пытаюсь открыть глаза, но веки не слушаются. Они  тяжелые,  и никак не хотят открываться, хотя уже вижу, нет, скорее чувствую,  свет. Кто-то осторожно берет мою руку за запястье.
- Вот видишь, уже и пульс нормализовался. Сейчас мы ей сделаем укольчик, и  она еще поспит немного, а завтра будет у нас как огурчик – зелененькая и с пупырышками. Иди, мальчик, отдохни. Тебе   необходимо  сил набираться.
Доктор осторожно положил мою руку на место.
- О, смотри, она уже и глазки открыла. Ты меня слышишь, девочка. Не говори, не говори. Знаю, больно. Ты только пальчиком пошевели и я пойму. Хорошо?
Осторожно я пошевелила пальцами той руки, которую только что держал врач, скорее инстинктивно понимая, что если  врач ее поднимал, и  вихрь не унес, значит и двигать пальцами  не страшно.
- Доктор, она очнулась? - Голос брата был тревожным.
- Очнулась, мальчик мой, очнулась. Но только двигаться ей нельзя, понимаешь. И волноваться тоже.
- Сестренка, сестренка, ты слышишь меня?
- Да слышит она тебя,  Володя, слышит. Только сказать еще не может. Позови-ка, браток, медсестру сюда, - попросил врач. - А вам, сударыня, скажу я, очень даже неприлично так пугать старых людей. Что это вы решили сигать с крыш, а?
С каких крыш? Я не понимала, о чем говорит доктор, и уже хотела сказать ему, что ниоткуда  не прыгала вовсе.
- Возмущаетесь? Знаю, знаю. Меня, старого ворчуна,  трудно провести. Уж побои от ушибов отличить еще могу. - Разговаривая так, врач осторожно приподнял одну мою руку, затем другую. - Ну-ка, пошевели пальчиками этой ручки. Больно? Потерпи. Сейчас укольчик сделаем, ты поспишь, и будет лучше.
Я не хотела спать, я боялась спать. Там опять темнота и пламень.
- Не бойся, милая, - словно услышал мой протест доктор. - Это уже будет другой сон. Это уже будет хороший сон. Плохой сон мы прогнали. Сестрица, вколите ей два кубика… И смените этого отчаянного молодого санитара. Вам, молодой человек, я приказываю, за ширму, на кушетку и спать, спать, спать. Ваша помощь теперь особенно необходима будет, а вы совсем себя измотать желаете. Непозволительно. Извольте выполнять предписание врача, а иначе прикажу втришеи гнать от больницы и не пущать.
- Доктор, а Галинка….
- Она тоже будет спать. Да-да. Теперь уже спать, не в бреду метаться. Все будет хорошо, сынок.
Уверенный голос врач успокоил или то, что брат рядом, но страх постепенно куда-то исчез.
 
                3

По ночам, когда все затихало, в палате оставался  лишь брат.  Было слышно, как он осторожно ходит по палате,  как шуршат страницами  книги, которую читает. От того, что он рядом  становилось легче и спокойнее.
        Несмотря на оптимистические уверения врача,  выздоровление шло медленно и состояние было не стабильное, что очень пугало братишку. Постоянно мучившие кошмары, которые заполняли сознание сразу же, как только я засыпала, изматывали. Порой, вырвавшись из их плена,  долго лежала, сжавшись  и боясь пошевелить даже пальцем, чтобы  случайно вновь не уйти туда, в  кровавый вихрь. Поняв, что не могу открыть глаза, я и не пыталась этого делать, и только по звукам догадывалась о времени суток,  и о том, кто со мной рядом в этот момент – доктор, медсестричка или Володя. 

Днем в палате постоянно были  чужие люди. Впрочем, к доктору я уже привыкла и считала его своим. Его я узнавала по шагам и тихому покашливанию. Войдя в палату, он  сразу же подходил к кровати, брал за руку.
- Ну-с, голубушка, как мы себя сегодня чувствуем! Знаю, знаю, не спишь. - Поправлял   подушку либо одеяло и только после этого обращался к дежурной сестре со своими медицинскими вопросами, давал очередные распоряжения.
Если Володя был в это время в палате, то доктор   заводил с братом разговоры о жизни, о его делах, планах на будущее.
Когда брат отсутствовал, в палате были медсестрички:  Катя или Таня. Они  меня мыли, переодевали, делали уколы и выполняли все предписания врача. Так как открывать глаза я боялась, то лиц их  не видела, а узнавала только по голосам.
Катя - веселая, как птичка, постоянно что-то щебетала, а когда мы оставались одни, она тихонечко напевала. Таня была строгой,  часто поучала Катю и наставляла, как надо жить  и что надо делать. Они видимо были подружками,  делились  своими девичьими секретами. И я невольно их подслушивала.
- Привет! Как  она сегодня? - Это в палату заглянула Катюшка.
- Нормально.
- Не плакала?
- Нет. Сегодня спит тихонько. Пора укол ставить, а я боюсь потревожить, пусть поспит. Бедный ребенок, как она только выдерживает.
- Да…  Это ж надо,  так собственное дитя изуродовать. А Володя не приходил еще?
- Нет. Он сегодня попозже придет. Ему  Тарасыч  приработок нашел, у Мацюка хату перекрыть. Вот молодец парень, за любую работу берется. Э, а ты чего это так покраснела. Ишь, щеки полыхают, хош спички зажигай. Уж не влюбилась ли в нашего хлопчика часом?
- Ну, скажешь тоже…
- А чего, парень хороший, работящий, умный, гарный, чего ж не влюбиться. Кабы не мой Павлик, я бы тоже влюбилась в него.
- И ничего я не влюбилась. Надо мне.
Девушки немного помолчали. Катерина подошла к моей кровати, поправила одеяло, осторожно приложила руку ко лбу. Рука  мягкая, прохладная и мне  приятно  ощущать ее прикосновение.
- Кажется, жар спадает. Это  уже который день она мечется?
- Вторая неделя пошла, как ее привезли. Доктор говорит,  на следующей неделе будем гипс снимать с ножек и ручек. Переломы, говорит, зажили, а вот душа еще не скоро зарубцуется.
- Слушай, Тань, а чего ж они такие злые?
- Кто?
- Да Ганка с бабкой. Собаку так не бьют, а они дитя. Все нутро отбили.
- Так кто  их знает. Может,  жизнь такими сделала, может порода такая.
- А вот смотри,  Володя не такой. Он добрый.
- Так он же не ихней породы.
- Да ты что! Откуда знаешь?
- Матинька рассказала. Они с Ганкой с детства дружбу вели, пока Ганка не уехала  на кэвэжэдэ. Она и матиньку подбивала ехать. Но маму дед  не пустил, а  Ганка сбежала от своих.  Украла у своей старшей сестры справку и уехала. Там выучилась на  маляра  и работала в депо. Прижила ребеночка перед самой войной от кого-то.
- Эт Володю, что ли?
- Нет, Витьку Кудряшова знаешь? Так это ж Ганькин сын.
- Так он же молодьше Володи.
- Я тебе и говорю, Володя не ее, не Ганки сын, он сын покойного дядьки Ивана, царство ему небесное. Такой был славный человек.
- Так дядько Иван ее второй муж?
- Нет, он первый. Да ты слушай, коли хочешь знать и не перебивай. Я ж тебе говорю, нагуляла Ганка Витьку. А тут война началася. Она пошла на железную дорогу работать, чтоб паек побольше получать. В конце войны что-то у нее там получилось не складно, толи машинист заснул, и они стрелку срезали, толи еще что, но посадили всю ихнюю бригаду. Дали кому сколько, а машиниста расстреляли. Вот Ганка в лагеря и попала. И сидеть бы ей там долго, да надоумили знающие люди. Посоветовали родить еще одного ребенка. С двумя детьми можно и под амнистию попасть.  Ганка и  прижила тогда от кого-то в лагерях девочку, вот ее. А  когда рожать надо было, и вправду амнистию объявили. Она уже рожала ее на воле. Вернулась беременная. Ей с двумя детьми дали в бараке комнатенку. Дядько Иван тогда вдовцом был. Пожалел он ее с детьми и женился на ней.  Девочка родилася после того как женились, он и записал ее на себя.
- Так это ж выходит, что Володя ей и не брат вовсе.
- Эт как посмотреть. Он ей теперь роднее всех родных. Дядько Иван девчонку любил, а мать, видно, от  нелюбого зачала, так и ненавидит всю жизнь, со свету готова изжить.
«Неправда, неправда! - Хотелось мне закричать. - Папа мне родной и Володя мой братик! Они любят меня. Врете вы все!» Но я не могла кричать, не могла говорить, только слезы бессильно застыли в неоткрытых глазах.
- Привет, девчонки! -  В палату вошел Володя, - Как вы тут живете-можете? Как Галинка? - Он подошел к моей кровати. Мне так захотелось увидеть его лицо, что, забыв о страхе, я распахнула глаза.
- Сестренка, ты видишь меня? – Обрадовано прошептал он, - Глазенки целы. Ты видишь меня?
- Ой, Володя, она глаза открыла! Таня, беги к Тарасычу, скажи ему!
- Где открыла? Как открыла?
Все трое склонились надо мной. Лица были такие встревожено-радостные и испуганные.
- Ой, я к Тарасычу, -  первой пришла в себя Татьяна.
- Ты меня видишь? – Спросил братик и взял меня за руку. - Если да - пожми пальчиками.
Я пожала  и он обрадовано засмеялся.
- Ну-ка, молодежь, разойдись! – Надо мной склонилось усталое лицо  мужчины, по голосу которого я поняла, что это и есть доктор. - Вот и молодец, что глазки открыла. Давно, голуба моя, пора. Чего раньше не открывала? Боялась?
Откуда этот  доктор может все знать? И что я не сплю, и что  боялась глаза открывать. Может, я и говорить могу? Я попыталась пошевелить языком.
- Нет-нет, - остановил меня доктор. - Говорить пока нельзя.  Вот дня через три снимем гипс, сделаем рентген, тогда и будем учиться говорить.
Почему учиться, я что - не умею?
- Татьяна,  почему до сих пор лекарство не ввели больной? Почему режим лечения нарушаем?
- Доктор, она так гарно спала…
- Не «гарно», а «сладко». В следующий раз накажу. Режим должен быть выдержан.
Доктор вроде бы ругался, но как-то так, добродушно, не зло.

                4

С этого дня мое выздоровление прогрессировало. Каждый день, просыпаясь, я распахивала глаза и искала брата, боялась, что однажды он узнает страшную тайну. Узнает и бросит меня. Оставит с матерью. Лишь увидев Володю, успокаивалась и спокойно выполняла все требования врача. Вскоре мне сняли гипс с руки и ноги. Врач заставлял постоянно  ими двигать, чтобы разрабатывать. Порой  было больно, но я терпела. Особенно больно было, когда приходила массажистка и растирала все мое истерзанное тельце. Переломленные ребра болели постоянно: когда кашляла, резко вздыхала, когда меня просто переворачивали, а уж  «нежные» поглаживания  массажистки заставляли стонать. Говорить и кушать я еще не могла. Какие-то железки и гипс  сковывали  голову. Но я  могла общаться с врачом, медсестрами и, что особенно радовало, с братом, который утром, умывал меня, поил с поильничка бульоном, а затем  уходил на целый день.
- Будь умницей, слушайся врача. Вечером я приду.
Володя постоянно искал приработок. Он закончил ФЗУ, и работал плотником на вагоностроительном заводе, но  зарплата  была очень мала. После работы он ходил в село,  на заработки. Кому крышу поправит, кому стекло вставит – все помощь. Мать ни  разу в больницу не пришла.
Однажды в палату вошла бабушка. Она принесла мне груши, но, посмотрев, что я не могу жевать,  вновь упрятала их в торбочку.
- Ну, как ты тута? Еще не ходишь ? Вот видишь, дытына, разве можно так делать? Разве можно так с хлопцамы  делать. Не можно. Вот мать и поучила тебя. Но ты не скажи врачам, что это мать тебя била, а то  ее посадять в тюрьму. А что  с нами будет? Ты, если что будут спрашивать, скажи что с крыши упала. Поняла?  Смотри мне! – И бабка погрозила мне корявым пальцем.
От страха я не могла  даже дышать. Мне казалось, что сейчас она схватит меня, и вновь начнет бить. Не было сил  ни закричать, ни позвать кого-нибудь. На мое счастье в палату вошел доктор.
- А это кто тут у нас без спросу вошел? Медсестра, почему в палату посторонних впустили? – Рассердился он не на шутку.
В палату вбежала Танечка, она в этот день дежурила.
- Так это же ее бабушка.
- Бабушка, дедушка…  Вы разрешение спросили, можно ли  посещать больную? Накажу! – Еще больше рассердился доктор. - Вон из палаты! – Закричал он на бабку и даже притопнул ногой. Та мышкой юркнула за дверь. – Еще раз впустите сюда кого-либо – уволю!
- Простите, Иван Тарасович, я не знала…. Я думала… Бабушка ведь…
- В следующий раз будете знать. Вон отсюда!
Такого доктора я никогда не видела. Таня выбежала из палаты. Доктор подошел к окну и прижался к стеклу лбом. Постоял немного и уже опять с добрыми, ласковыми глазами повернулся ко мне.
- Что, испугалась? Не бойся, девочка. Мы тебя в обиду не дадим. Вон, брат у тебя какой! Золото, а не брат. Вырастишь, береги его. Договорились? А сейчас не бойся. Все будет хорошо.
Он сел на край моей кровати и стал рассказывать о своем детстве, о своих внуках, еще о чем-то.
А ночью меня вновь уносил кровавый вихрь,  и вновь я билась, кричала и рыдала. И всю ночь рядом, держа меня за руку и успокаивая, просидел мой брат.

                5

Незаметно пролетели время . Я еще хромала,  но Володя водил меня по коридору,  поддерживал за руку, и это было счастьем. 
В отделении, за это время все к нам с Володей привыкли. Санитарки считали его своим помощником. Он с удовольствием чинил им утюги, краны, помогал ухаживать за тяжелобольными.
Когда я стала подниматься, девочки-медсестрички под руководством кастелянши сшили для меня пару платьиц. Врач подарил красивое голубое пальто с меховым воротником, а тетя Клаша, санитарка, связала белую шапочку из кроличьего пуха. Привезли меня в больницу летом, а выписывали  из нее уже поздней осенью, в самую распутицу. Володя весь свой приработок истратил на мою одежду. Но самое главное было не это. Главное состояло в том, что мы с ним, не заходя домой, прямо из больницы уезжали на целину!
Целина. В шестидесятом году  это слово  было довольно-таки знакомым. По радио звучали песни о целинниках, и мы, дети, тоже напевали: «Едем мы друзья, в дальние края». В нашем маленьком украинском городке мало кто изъявил желание добровольно отправиться в  далекие казахские степи. В основном уезжали из деревень те, у кого не было жилья, и кого прельстило пособие, выдаваемое в виде подъемных. Брату посоветовал ехать на целину доктор.
- Поезжай, мальчик. Ты умница и работящий. Там тоже люди живут. Здесь тебя ничего не держит. Там ты начнешь жизнь с чистого листа. Сестренку воспитаешь, поможешь забыть ей этот кошмар. Там сейчас передовая. Я тебя пристрою в эшелон к своему другу, он на первых порах поможет. Поезжай.
И мы поехали. На вокзале, кроме доктора и Катюшки, нас никто не провожал. 
В целинном совхозе нам с братом выделили  избу. Я за дорогу окрепла и  с удовольствием пошла в сельскую школу. Училась  хорошо, но друзей, как в былые годы, не  заводила. Как говорили местные – чуралась компаний. После школы бежала домой, наводила порядок, готовила брату нехитрый ужин и читала, читала, читала. Библиотекарь жаловалась Володе: «Скоро ни  одной книжки в библиотеке не окажется ею не прочитанной». Брат только хмыкал, он и сам в любую свободную минуту брал книгу в руки.
Летом к нам приехала Катюшка. Они с братом поженились. С ее приездом в доме стало светлее и уютнее. Спустя год у них родился мальчик, которого мы все очень любили и баловали.  Окончив школу с отличием, я уехала учиться в институт и там встретила своего будущего мужа.

                6

Познакомились мы с ним на третий или четвертый день после  начала учебного года. Мне необходимо было попасть в библиотеку, но я заблудилась в длинных  институтских коридорах.   Пару раз я натыкалась на  закрытые двери и появилась дикая мысль, что меня забыли и закрыли в этом пустом, большом здании.  Я была  близка к панике, когда дверь одной аудитории открылась, вышел высокий сутулый парень  с большой стопкой книг.
- Простите, вы не подскажите, где у вас здесь библиотека?
Парень, видимо, не ожидал кого-либо встретить, растерялся.
- Тама, - он неопределенно кивнул в сторону темного коридора.
- Спасибо, - вежливо поблагодарила я.
Едва  сделала пару шагов в указанном направлении, как парень  окликнул меня.
- Девушка, вы не ходите туда. Библиотека  закрыта. Поздно уже.
- А до которого часа она работает? – Обрадовалась я  возможности не идти в темноту.
- Сейчас она работает только до двух часов, - парень вежливо подождал, когда я подойду к нему. - В октябре, когда все студенты вернуться к занятиям, она будет работать полный рабочий день. А вы первокурсница?
- Да, я только в этом году поступила учиться.
- Очень приятно. А на какой факультет?
Я назвала свой факультет. Он сообщил, что учится на втором курсе, что ему очень нравится  этот институте, где такая серьезная подготовка, где самые превосходные профессора. Разговаривая, мы очень быстро спустились вниз, к выходу. Все это время я торопливо шла за парнем, боясь отстать, и вновь заблудится в лабиринте этажей и коридоров.
На следующий день  в конце занятий парень неожиданно появился в  аудитории, где нам, первокурсникам читали установочные лекции.
- Привет! Ты не передумала идти в библиотеку? Я сейчас направляюсь именно туда. Пойдем вместе?
Вот так мы и познакомились. Не спрашивая разрешения, он взялся опекать первокурсницу.  Жили мы в одном общежитии и по утрам он  внизу, в холле терпеливо ждал моего появления. Если я была в окружении подружек, Петя издалека здоровался с нами и шел поодаль, сопровождая, а когда  выходила одна, что бывало очень редко, то мы, болтая ни о чем, бежали вместе на занятия. Часто по выходным мы отправлялись бродить по улицам. Он хорошо знал историю города и много разный историй реальных и выдуманных. Постепенно я привыкла видеть его ежедневно рядом, обращаться к нему с возникающими вопросами и проблемами, делиться впечатлениями, которыми полна  студенческая жизнь, вдали от родных и близких.
Увлеченная учебой я редко бывала на дискотеках и прочих студенческих вечерах, ухаживания сокурсников не принимала, и те, кто обращал на меня внимание, постепенно, не получив поддержки и ответа на проявления чувств,  отходили в сторону, увлекались другими девушками. Уже на втором  курсе многие из моих сокурсниц  завели романы,  некоторые готовились к замужеству. Но в большинстве  своем,   это были увлечения,  вырвавшихся из-под опеки родителей, девочек и мальчиков.  Дети  взрослели, наслаждались своей юностью, наполненной новыми открытиями, новыми ощущениями жизни, где были  и ночные  слезы, и клятвы никогда больше не видеть его, такого нехорошего, и поцелуи в  темных аллейках, и клятвы любить вечно. Вот только где кончается это «вечно» никто не знал и не пытался узнавать.
Меня эта участь обходила стороной, вернее, я сторонилась таких  увлечений. С Петькой мы могли часами обсуждать какую-нибудь теорию, или недавно прочитанную книгу, или новый спектакль.  Все считали, что у нас роман и часто называли  его моим парнем. Вначале я пыталась доказывать абсурдность таких высказываний, но поняла, что напрасно,  и  перестала обращать внимание на досужие рассуждения.
Однажды мы сидели с ним в  парке, на нашей любимой скамейке в тени жасмина. День был наполнен солнцем и пением птиц. Петя уже вышел на госэкзамены, а я оканчивала четвертый курс. Мы рассуждали о жизни.
- Все, через два месяца я буду инженером.  Когда я был на практике в Ленинграде, начальник цеха пообещал  выслать на институт заявку для  меня. Вчера наш  Иван Зотович сказал, что пришла именная разнарядка с Обуховки.  «Ты, говорит, Петр Иванович, согласен ехать поработать на заводик?  Отработаешь, а уж через два годочка  вернешься, может,  к нам в аспирантуру? Хотя я понимаю, в Ленинграде институтов много, не то, что у нас здесь. Но ведь родные стены силы придают». А я так думаю, что  приеду в Питер, дадут мне комнату в общежитие, устроюсь, малость обживусь, а там и ты ко мне приедешь.
- Я не знаю. У меня преддипломная практика распределяется в Новосибирск.
- Ну, мало ли что сейчас распределяется. Вот мы поженимся, и тебя направят ко мне, в Ленинград. Я давно тебя хотел спросить, ты согласно стать моей женой?
- Что ты говоришь? Какой женой?
        - Галинка, мы с тобой уже столько лет дружим.  Каждый день вместе. Я давно тебя люблю, но вот все не решался сказать. Как-то так выходило. В общем, я понимаю, мы еще не вполне самостоятельные, но я вот уже заканчиваю учебу, а там и ты … - Петька вдруг засмущался, голос у него осип. -  Выходи за меня замуж. Я уже и моим старикам сказал…  Они согласны… Ты им нравишься…
- Ты что? Ты, ты… – Краска стыда залила мое лицо. - Замуж…  Нет…Нет!
Я вскочила со скамейки и пустилась бегом бежать  от Петьки, от куста жасмина, от солнца, от птиц.  Влетела в  комнату и бросилась на свою кровать, в подушку лицом. Меня колотило. Слезы, стыд, паника – все смешалось в одночасье. В комнате никого не было,  и потому мои рыдания  никто не услышал. Приступ истерии  бил и бил, пока  не уснула, в слезах, всхлипывая как малое дитя. И вновь красный вихрь закружил, и вновь надо мной склонились злобные лица матери и бабки, они гоготали, они жгли, они били…

                7

Проснулась   от прикосновения мягкой прохладной руки к моему разгоряченному лбу.
- Очнулась? Вот и ладненько, - надо мной склонилась Катюшка. Это она, как в детстве, заботливо положила свою мягкую руку на мой разгоряченный лоб. - Ты что это вздумала  так шутить, а? – В ее глазах была тревога, но голос звучал нежно, по родному  успокаивающе.
- Что случилось? – Едва слышно прошептала я. Говорить было трудно,  ужасно мучила жажда. - Пить!
- Сейчас, девочка моя! - Катюшка осторожно ваткой смочила мои губы, - Ты помолчи. Тебе пока нельзя говорить.
- Где я?
- В больнице. Но ты не волнуйся, уже все нормально. Кризис миновал. Видишь, ты уже очнулась. Сейчас Володя придет.
- Володя?
- Конечно. Мы с ним вместе приехали сразу же,  как только нам сообщили. Ты помолчи. Тебе надо сил набраться. Помолчи.
В это время  в комнату вошел брат.
- Галинка, как ты нас напугала! - Братишка осторожно взял меня за руку. - Разве можно так пугать? Ты не волнуйся. И поправляйся.
- Пить, - жалобно, как когда-то в детстве попросила я.
- Сейчас, сейчас, родная. Катюша, беги за врачом.
Катюшка быстро вышла из комнаты, а брат опять мокрой ваткой смочил мне губы.
- Ты потерпи. Сейчас врач придет, посмотрит. Он очень хороший врач, он тебя непременно на ноги поставит! – Голос брата успокаивал, убаюкивал. И опять воспоминания, те далекие, почти забытые, всплыли в памяти.
Врач был молодой, высокий с добрыми внимательными глазами. Он долго мерил давление, щупал пульс, затем положил мне под мышку градусник.
- Сейчас посмотрим температуру нашей студентки.
- Пить, – вновь попросила я, уже ни на что не надеясь. Внутри все горело.
- Доктор, можно дать ей пару глотков водички с лимоном?
- Конечно, конечно. Много нельзя сразу, а понемножку, осторожно - просто необходимо. Часто, но понемногу, - засуетился врач.
  Катюшка  из поильника позволила мне сделать пару глотков теплой безвкусной воды. Врач, посмотрев на градусник, вздохнул с облегчением:
- Кажется, приступ миновал. Температура нормальная, 36,6.Что же Вас  так взволновало, милая моя?  Вам никак нельзя допускать нервные потрясения. Вам надо быть спокойной и на всякие мелочи не обращать внимания, - он повернулся к брату с Катюшкой, которые  внимательно следили за всеми его манипуляциями.  - Понимаете, видимо учеба, экзамены несколько истощили нервную систему. На все предел должен быть. Вот отсюда и срыв. Это бывает у людей с очень тонкой психикой. Тем более в таком юном возрасте. Ей сейчас необходимо хорошенько отдохнуть, отоспаться, подышать свежим воздухом.
Вошла медсестра, врач сделал ей распоряжение и ушел. Катюша, поняв по взгляду, что жажда все еще мучит  меня, вновь позволила сделать пару глотков.
- Вы здесь, а где Ванюша?
- Ванюша дома с Семеновной, с соседкой, - успокоила меня Катюшка, - Мы ему вчера звонили. Вполне самостоятельный мужчина.
- Хозяин, - подтвердил брат, - Уже собирается со мной вместе править колхозом.
Брата  третий год подряд единогласно на общем собрании сельчане выбирают председателем колхоза. Руководитель он был хороший, домовитый. Люди тянулись к нему,  доверяли, несмотря на молодой возраст, шли за советом по любым вопросам: и семейным и общественным. Катюшка тоже работала фельдшером в деревенской  больнице. Я была рада за брата, что у него так все хорошо сложилось в семье и на работе. Сбылись слова Тарасыча.
На следующий день Володя уехал домой, летняя  пора ответственная и он, как председатель не мог долго отсутствовать. Катюшка, как я ее не уговаривала, осталась  со мной.
- Вот поправишься, - сказал брат, прощаясь. - Будешь самостоятельно, без посторонней помощи  ходить, тогда и Катерина поедет домой. А  сейчас мы там сами справимся. Да и Семеновна пропасть не даст. Тебе здесь помощь нужна. Ты только врача слушай и  поправляйся. А как выписывать - я за тобой  приеду, заберу  домой в деревню. Там на свежем воздухе и окрепнешь.

                8

С Катюшкой мы с первых дней ее приезда на целину подружками стали,  я почувствовала в ней родного человека, которому можно доверить и довериться. По вечерам, когда  врачи и медсестры уходили, мы подолгу вели разговоры. Она рассказывала о племяннике, о жизни в колхозе, я ей – о студенческих буднях, о своей учебе.
- Галинка, а что это за парень все дни под больницей дежурит? Вчера иду, а он Машеньку, санитарку из нашего отделения пытает, как ты себя чувствуешь. Меня увидел и сбежал. Стеснительный какой-то.
- Не знаю, -  как можно равнодушнее, пожала плечами. 
Все эти дни  мне очень хотелось знать, что с Петькой. Неужели мой отказ так его разозлил или обидел, что он даже в больницу не приходит. А еще говорил, что любит. Замуж звал. Значит,  врал.
- Э, дорогая, да ты покраснела. Вон как щечки загорелись. А ну, давай рассказывай, аль не доверяешь мне.
- Что ты Катюша, ты мне самый дорогой человек. Ты, Володя да племяш – вот и вся моя семья, - постаралась я успокоить  сноху. - А рассказывать и нечего. Парень высокий, кучерявый?
- Кучерявый, кучерявый. Чем-то на Есенина похож.
- Скажешь тоже, на Есенина. Есенин умный был, поэт.
- А этот тоже глупым не выглядел. Так кто ж это?
- Петька. Он со мной в одном институте учиться. На курс старше. Он уже на защиту вышел.
- Вы с ним дружите, что ли? Девчонки твои мне что-то говорили, да я чужие говоры не слушаю. Думаю, ты мне сама расскажешь.
- Вот как. А что тебе девчонки наплели?
- Девчонки? Говорят, что этот Петька от тебя  с первого дня не отходит, влюблен в тебя. Что ты краснеешь? Ты уже взрослая, красивая и умная у нас выросла. Неужели влюбиться в тебя никто не может?
- Ладно тебе, Катюш, кто в меня такую влюбится…
- Постой, постой. Это в какую – такую? Что-то я не пойму, ты договаривай, - вдруг не на шутку встревожилась Катерина.
- Что говорить?   Сама ведь все знаешь. -Я отвернулась к стене, чтобы Катюша не заметила слезы, -
- Не знаю. Ты о чем это, девочка моя? - Катюшка присела на край кровати и прильнула ко мне. - Боже мой, да ты не плачь. Ты расскажи, легче на душе будет.
От ее ласкового голоса, от тепла, от нежности ее, вся моя сдержанность улетела. Слезы хлынули из глаз потоком,  я ревела и захлебываясь своими рыданиями, рассказывала и рассказывала  как мне страшно, как я часто по ночам вижу те страшные сны, что мучили меня в детстве, как вспоминаю проклятия матери и бабки,  их злые слова – порченная. Тогда, глупой девчонкой, я совсем не понимала их значения, а, повзрослев, поняла весь смысл произошедшего. Как я боюсь, что кто-то вдруг узнает о том, моем  грязном прошлом.
- Господи, девочка моя! Да как же ты жила все это время с таким грузом? - сноха ласково вытерла мои слезы, расцеловала мои глаза, -  Почему же ты молчала? И все несла в себе. Это ж надо такое терпеть! Перестаньте глазоньки плакать, успокойся, моя родная. - Катюша прижала мою голову к своей груди, обняла. - Поплакали и будет. А теперь слушай внимательно и не перебивай.  Ничего страшного тогда не случилось. Мальчишки-то маленькие были, вы все тогда глупые были малыши. Что вы тогда умели? Подсмотрели, что дурные взрослые делали, только и всего. Ну, полежали друг на дружке, что из того. Это мать надо было  выпороть как след, чтобы думала о детях, а не о гульбе. Да что с нее возьмешь. Пьянка проклятая совсем сгубила.
- Ты правду говоришь?
- Правду, правду. Врачи тогда тебя по кусочкам собирали. У тебя же все ребрышки перебиты были, и ручки, и ножки. Когда тебя привезли к нам в больницу, на тебе места живого не было. Вместо лица кровавая маска. Ты даже стонать не могла. Помнишь доктора?
- Иван Тарасовича? А как же.
- Тарасыча, Тарасыча. Он как увидел тебя, аж заплакал. Говорит, войну прошел, а такого зверства не видел. Царствие небесное ему, святой был человек. Никто не верил, что ты выживешь, а он один Володю тогда успокаивал, говорил, что все будет хорошо. Первую неделю они с Володей к тебе никого и не подпускали, спали и жили с тобой в одной палате. Потом уж и нас с Танюшкой назначили помогать им.
- А я и Танюшку помню. И тетю Клашу, и Игнатьевну, которая все меня растирала.
- Вот-вот. Тогда тебя всю с ног до головы обследовали. Особо опасались за почки и легкие. Внутренности у тебя тоже отбиты были. Ты потом еще года три кровью харкала.
- Я помню, Володя  меня заставлял барсучье сало есть.
- Все ты помнишь. А поговорить не хотела. Я тоже глупая, боялась напоминать о прошлом,  думала, что все забылось, зачем душу бередить. А оно вон как все оказывается.
- Катюш, ты себя не вини. Это моя боль.
- Так-то оно так. Да я  старшая, я должна была видеть, что тебя мучает. Я ведь, когда к вам с Володей ехала, Тарасычу слово дала тебя беречь и помогать во всем. А вот, выходит, недоглядела.
- Катюш, так  ничего не случилось. Ты зачем казнишь себя?
- Это хорошо, что не случилось. Не дай Бог, что случиться, сама себе не прощу. Так что выбрось из головы плохое. Живи красиво, с высоко поднятой головой по земле иди. Ты ни в чем не виновата. И стыдится тебе незачем. Вон ты у нас какая красивая и, профессора говорят, умная. Мы с Володей гордимся тобой.
Весь вечер мы с Катюшей проговорили. Вспоминали те давние дни, тех далеких и таких близких нам, дорогих людей. Я рассказала и про Петьку.
- Так он тебе предложение сделал? Вот молодец! А ты что, ему сказала?
- Я убежала. А потом вот здесь оказалась.
- Понятно теперь откуда у тебя эта лихорадка. И никакое у тебя не воспаление легких.
-  А что врачи у меня воспаление легких нашли?
- Ну да. Ты ночью кричать в бреду стала. Девчонки проснулись, а ты мечешься в жару. Они вызвали скорую и нам позвонили. Тебя в больницу в бессознательном состоянии привезли.  Температура, бред, сделали рентген, а там что-то высветилось. Видно старые следы остались. Они  не знают ничего, вот и сделали вывод – воспаление легких. Я думаю, ты теперь скоро на поправку пойдешь.
- Конечно. Тебе домой надо ехать. Как там наши мужчины одни справляются?
- За них не беспокойся. Они у нас самостоятельные.
И действительно, после этого вечера слез и воспоминаний мое выздоровление пошло быстрее.

                9

На следующий день в палату вошел смущенный  Петька. Он притащил огромный  букет гладиолусов, которые я терпеть не могла. Но откуда парню было знать об этом. Он впервые дарил цветы.  Выглядел Петька смущенным и каким-то виноватым. Катюшка поставила букет  в трехлитровую банку из-за отсутствия вазы,  и вышла. Мы остались одни.
- Ты как себя чувствуешь? - Хриплым голосом спросил Петька.
- Нормально, температура прошла, но немного кружится голова, поэтому вставать не разрешают.
Казалось, нам не о чем говорить.  Мы старательно избегали смотреть в глаза друг другу.
- Как твоя дипломная?
- А, дипломная?.. Да все так же. Что-то мозги не соображают в последнее время, – рассеянно ответил Петька. Видно было, что он о дипломной работе сейчас не думает.
- Петь, ты не дури. Ты соберись. Тебе сейчас необходимо хорошо подготовиться к защите.
- Да-да. Конечно.
- А твое предложение я принимаю, -   неожиданно для себя едва слышно прошептала я.
- Что, что ты сказала? – Петька встрепенулся, и резко повернулся в мою сторону. Нечаянно он задел банку с цветами, которая,  сделав кульбит, приземлилась на подушку. Гладиолусы закрыли мое лицо, вода выплеснулась на кровать.
- Ой, Петька, что ты натворил?
- Я сейчас, я сейчас. Я все уберу…
В эту минуту в комнату вновь вошла Катюша. Увидев суетящегося Петьку, банку на подушке и веером рассыпанные гладиолусы, она расхохоталась. Вслед за ней рассмеялись и мы.
- Вот и ладно. Вот и объяснились, -  она быстро собрала цветы и вновь поставила их в банку, которую теперь водрузила на подоконник. - Здесь надежнее, не достанете и не перевернете. Поговорите пока, а я пойду к сестричке, попрошу сухое постельное.
Едва сноха  вышла, как Петька встал на колени возле  кровати и  своими ладонями сжал мои руки.
-  Ты действительно согласно выйти за меня замуж? Я не ослышался? Скажи – да?
Я лишь кивнула головой.
- Я очень тебя люблю. Я никогда тебя не обижу, - вдруг каким-то торжественным, клятвенным тоном сообщил он мне.
- Встань, Петя, там ведь лужа, промочишь ноги.

Через два месяца мы поженились. Петька свое слово сдержал и до конца своей жизни ни разу меня не обидел. Вот только мое сердце, всегда спокойно стучащее в груди, щемило от какой-то непонятной тоски. Да вот сегодня вдруг  вновь нахлынули воспоминания.