Он появился из ниоткуда, осыпаемый тысячами мельчайших капелек воды, казалось, не опускавшимися с небес - наоборот, прозрачной бледно-белой пеленой парящими над землей и медленно взлетающими к серому совковому небосводу. В коричневой зимней куртке до колен, шапке и резиновых сапогах похож он был на путника вышедшего из дома в лютый мороз и добредшего к финалу своего вояжа только к середине солнечного сибирского мая.
На вид не показавшись заслуженным пенсионером, человек этот производил впечатление утомленного собственным бытием существа. Именно существа - телесной, биологической оболочки, окончательно растерявшей за время странствий душу и, как следствие, детскую увлеченность и интерес к окружающему миру, юношеский пыл и деятельную страсть, мужскую настырность и настойчивость, до старческий скарб мудрости.
Казалось, ничего в нем не осталось. Ровным счетом ничего - ни стати, ни силы, ни внешней или внутренней красоты. Все в его жизни уже лишь было. Все минуло, ничего не оставив. Почти ничего — ничего, кроме кипучей пучины воспоминаний, прорывающейся сквозь туманную пелену глаз морского нежно-синего цвета.
Зеркала его души были поистине необыкновенными - в них отразилась вся жизнь этого человека, всё удивительное и завораживающее, представшее когда-то взору: перламутровые переливы волн и черный шквал урагана, синь непроходимых дальневосточных лесов, венчающих вершины гор и сопок, ослепляющее зарево сварочной дуги и газовой горелки, свет надежды и любви к жене и детям... Искры и всполохи от ударов кирзовым милицейским сапогом нанесли последние слезно-черные мазки на всепроникающие порталы души.
Срочником служил на Дальнем. Мотористом электродизеля на Тихоокеанском сторожевике, стоящем в охранении Кунашира и Итурупа. Штурвал Советов в восьмидесятые крутил товарищ Брежнев и волны, бьющиеся о борт железного занавеса в семьдесят четвертом - семьдесят седьмом, не слишком докучали наивным и неосведомленным, а поэтому, зачастую, счастливым жителям красной коммунистической части мирового плота, сшитого белыми нитками.
На Дальнем востоке, видимо, успокаивающий шум прибоя или все же красота краснознаменных межконтинентальных крылатых ракет еще больше размягчали сердца соседей по мирку и работы у сторожевика, а значит и у его моториста, тогда еще молодого паренька, было не так много. Лишь в мае служба заметно отягощалась.
Ежегодно в последний весенний месяц, следуя загадочному японскому календарю, эскадра острова восходящего солнца выдвигалась из мест дислокации и прямым курсом неслась под парами к границам советского царства. В течение тридцати дней корабли японцев гудели гребными винтами у восточных дверей нашей державы, столь изящно напоминая о своем желании вернуть почти безлюдные, до войны принадлежащие Японии, острова.
Стрелять в сторону соседей было не велено отцами-генералами, но и без шуток русскому человеку жить было всегда невмоготу. На вторую-третью неделю "великого стояния на островах" сторожевик на несколько часов заходил в порт приписки. Вся команда спускалась на берег и скоро грузила на борт что-то, формой напоминающее стандартные оцинкованные десятилитровые ведра. Около сотни штук.
Сторож-корабль выходил в море с задраенной пятидесяти семи миллиметровой пушкой, загодя опущенной в палубу, подплывал к японским кораблям на предельно малое расстояние. Набирал ход и, проносясь как серфингист мимо загорающих на берегу ничего не подозревающих отпускников, постепенно всыпал "ведра", с уже запаленными торчащими из их черва бикфордовы шнурами, в булькающую сине-зеленую жижу. Ветер для сего действа выбирался встречный и обязательно боковой - бредущий в сторону японских просителей.
Через пару минут после того как странные боеприпасы оказывались в воде, море вскипало желтовато-кислотным дымом. Сам океан извергал из себя едкие облака удушливых испарений, а ветер бросал хлорный газ в сторону не угомонившихся со времен войны соседей. Не в силах противостоять натиску стихии и хитрой на выдумку русской голи, японо-корсары травили якоря, да разворачивали стальные шхуны и фрегаты ко своим брегам.
Срочная служба кончилась. Родной город. Родные улицы. Автобаза, ставшая за шесть лет третьим домом - после хаты на окраине городка и трюма урчащего судна. Шестой разряд сварщика. Жена, дети, квартира... И выпивка - спутник и товарищ, легко снимающий массажем пищеварительного тракта усталость в ногах и руках.
Советская система была проста - работай и зарабатывай. Думать было не к чему. А хотелось. И вот, чтобы смирить в себе это, никому не нужное во времена безголового коммунизма, свойство человеческой натуры, он и пил. Всаживал прилично, с азартом, что, впрочем, не мешало ему и хорошо трудиться. Сварщиком был замечательный. Мастером своего нехитрого, но все же полезного и нужного дела.
Добрый, работящий, веселый, с рюмочным грешком, уравнивающим его с остальными небезгрешными существами планеты. Обычный человек. Не образованный, порой не знающий меры, но в целом заряженный положительным зарядом — ион, ищущий что-то и растворяющий вопросы спиртом.
Он не доставал руку из кармана. Правое плечо было чуть опущено и неестественно выгнуто вперед. Виднеющаяся кисть висела плетью, покрытая желтоватым узором.
- Что это? - мягко спросил я, указывая на странное свойство его фигуры и выступ одежды.
- Мусора избили, - скромно ответил он, - с тех пор и побираюсь. С работы уволили. Какой сварщик фактически без правой руки. Даже дворником не берут. Работал до осени, а как выпал снег - погнали. В Сибири снег тяжелый, неподъемный. Одной рукой не осилить.
Не более полу часа я знал его, а кажется как-будто вечно. Всегда я восхищался его веселым нравом, незлобивостью; не покорности судьбе, а смирению; не глупости, а простоте; не наивности, а открытости... И его бездонными глазами - атрибутом любого глубоко тоскующего человека, попавшего в безысходное положение, увязшего в проблемах, в алкоголе, в равнодушие других, отхлебнувшего вдоволь из бочки несправедливости и подлости, из кадки желчи и глупости людской, но еще не потерявшего надежду и веру хоть не в себя, но в других - в добрых, хороших людей, иногда помогающих ему кто словом, а кто делом.