- Ишь, какая беленькая, прямо молочная.
Эти слова высокого окончились высоким мучительным стоном, ибо под его сигаретой зашипела, горя, нежная кожа локтевого сгиба. Худенькая женщина с большим животом, выдающим очевидную беременность, забилась, пытаясь выдернуть руку из жёсткого захвата. Но разве ей это по силам? Окружившие её гориллы поднесли к самому кричащему рту телефон. Там, она знала – её муж, сильный, любящий человек, который сейчас ничем не мог ей помочь.
Во вздутом животе беспокойно повернулся ребёнок. Успела с ужасом подумать о том, что с ним будет. Высокий выбросил сигарету, прикурил вторую.
- Ну как, надумал? – спросил в телефонную трубку.
Она не слышала, что ответил муж, но, судя по тому, что вторая сигарета обожгла руку, не согласился. Снова боль ожога, снова трубка у рта. Она постаралась сдержать стон, но вышло это плохо, стон прорвался сквозь сжатые зубы.
- Сука! – рявкнул высокий и ударил её наотмашь по лицу.
Рядом довольно заржали. Рот наполнился солоноватым, наверное, лопнула губа. Но это сейчас мало волновало, лишь бы не ударили в живот.
Гориллы переглянулись и черноволосый, плотный, с разворота ударил ногой. В живот. Дикая боль пронзила женщину, она закричала. Трубка у рта. Вопрос высокого. В трубку, мужу. Держащие её руки неожиданно разжались, на мгновение мелькнула мысль о том, что отпустят. Однако свобода обманула. Вместо этого на неё обрушился град ударов. В лицо, в живот, в грудь… Пыталась прикрыть живот и голову руками, били по рукам. Кто-то намотал на кулак её длинные рыжие волосы, ударил лицом о колено. Когда упала, били ногами. Безжалостно, жестоко. Кричать уже не было сил, только со стоном резко вырывался из лёгких захваченный ими воздух.
Она уже плохо воспринимала происходящее, когда сорвали платье, бельё, бросили на шаткий стол, насиловали. Потом окровавленное тело завернули в кусок брезента, везли куда-то, бросили. От холода пришла в себя. Попробовала шевельнуться, но каждое движение причиняло боль. Перебитая рука не слушалась. Но хуже всего было то, что она чувствовала, как наплывами, обильно, льёт кровь. Выкидыш…
…Её нашёл водитель-дальнобойщик, завернувший в лесополосу по малой нужде. Ужаснулся, пачкаясь кровью, бережно взял на руки, уложил на сиденье КамАЗа. В районной больнице – сразу на стол. Из реплик врачей поняла – ребёнок мёртв. Наркоз прервал приступ отчаяния.
В районной больнице была недолго, приехал муж, на «скорой» перевезли в город. Когда пришла в себя настолько, что смогла разговаривать с мужем, попросила яду.
- Какого яду, бедная моя! – жалко вскрикнул муж. – А я? Мне куда – в петлю?
Странно, но организм всё-таки решил выжить. Рука в гипсе, сломанная ключица в растяжке, рыжая голова в бинтах – она осторожно шла по больничному коридору. Шла – громко сказано, скорей делала шаг и долго стояла в нерешительности, ибо от слабости кружилась голова. Процедурный кабинет, то, что нужно. Однако в шкафчике процедурного не нашлось ничего, чтобы быстро и безболезненно. К счастью, сестры на месте нет, и женщина торопливо, действуя одной рукой, принялась собирать ампулы и таблетки. Ампулы – просто разгрызть, глотая содержимое. С таблетками хуже, их нужно запивать.
За этим занятием её и застала дежурная сестра. Крику было много, ей промыли желудок и перевели в другую палату, где больных побольше. Наказали соседкам по палате присматривать. Но она больше не делала попыток встать, даже после того, когда во время обхода доктор сказал, что ей уже можно потихоньку начинать ходить.
Вскоре приехал муж, забрал домой. Она боялась смотреть в его лицо, которое когда-то так любила. Да и сам дом стал другим. Чужим каким-то, опустевшим. Удивилась безвольно, когда вечером муж достал из холодильника початую бутылку водки. Предложил ей, отказалась. Тогда он стал пить один. Пил тяжело и угрюмо, опьянев, скрежетал зубами и грязно ругался. Это повторялось каждый день. Иногда он не трезвел до утра.
Когда сняли гипс, она начала искать работу. Ведь маленького семейного бизнеса больше не было, денег тоже. Нашла. На её зарплату они и жили, потому что муж с каждым днём всё больше терял человеческий облик. А, когда началась белая горячка, она, полагавшая, что страшней уже не будет, испугалась. Муж бегал по дому с мясным топориком, искажённое дикой гримасой, опухшее лицо его вызывало ужас.
- Они здесь! – кричал муж. – Я видел! Они просто прячутся, ждут, когда уйду!
И от ударов топорика летели щепки от платяного шкафа, от кроватной спинки, от двери. Потом он выскочил в гостиную, и там жутко ухнул телевизор…
Муж умер внезапно, так и не протрезвев. Умер, как потом сказали, от отравления суррогатом алкоголя. Она проплакала несколько дней подряд, но на похоронах одеревенело стояла у гроба – без слёз, плохо понимая, что вообще происходит. Оглушающее горе накрыло взрывной волной, в мире больше ничего не осталось, только боль. Кому нужен такой мир?
Через год с ней случился инфаркт. Прооперировали. Кардиохирург, не обязанный знать её предисторию, говорил, улыбаясь, что ей нужно попытаться наладить личную жизнь, что одиночество при её болезни противопоказано. Она кивала, прислушиваясь к новому своему сердцу, работавшему теперь ровно и без привычных сбоев. Но, вернувшись домой, поняла, что жить совершенно нечем. И незачем. Впрочем, и не жить – тоже. Покатилось бессмысленное бытие, скудное событиями, зато богатое воспоминаниями. Однако воспоминания всегда кончались суицидальными мыслями, и она запретила себе вспоминать. Зачем отягощать людей борьбой за своё жалкое существование?
Выходить на улицу было страшно. Просто страшно, и всё. Поэтому она торопливо бежала утром на работу, вечером также торопливо – домой, покупая по пути какие-то продукты. И только когда лязгала задвижка стальной двери квартиры, она чувствовала себя в безопасности.
Были ли в её бытие мужчины? Нет. Некоторые делали попытку проникнуть в это бессмысленное бытие, расцветить его новым смыслом, но она отвергала эти попытки. Ибо мужчины вообще вызывали у неё подспудный животный страх. Она не могла себе представить, как это можно – остаться в квартире наедине с мужчиной.
Со временем боль и ужас притупились, покатилась жизнь, лишённая желаний, стремлений, вкуса и запаха. Иногда она думала о монастыре, но вот беда – в бога-то не верила. Какой тут к лешему монастырь? Да и разве монастырю нужна такая она – пустая, выгоревшая дотла? Ладно уж, как-нибудь так…