Детство.
Меня в детстве никогда не били. То есть не подвергали физическим наказаниям. В семье моего отца это вообще был нонсенс. Я даже не помню бранных слов, поскольку их просто не было. Достаточно было движения глаз, замечания, произнесённого спокойным голосом. Использовались иногда, как я теперь предполагаю, какие-то медицинские термины на латыни, но крайне редко. Это было золотое время, жаль длилось оно не долго.
В семье матери, куда мы перебрались после смерти отца, и где прошло моё детство, порка тоже не была принята. И в моей семье всё это сохранилось. Я совершенно убежден, что достаточно других способов воспитания, нежели этот.
Я рос живым и непоседливым и, конечно же, был непременным участником всех мальчишеских проказ. Позже товарищи демонстрировали следы отцовского ремня, ну а мне доставались лишь укоризненные слова и покачивание головой. Право мне иногда хотелось, чтобы меня побили, чтобы мне было больно, я ведь был виноват и заслужил наказание, я наивно полагал, что так мне было бы легче. Но моё наказание было другим.
Правда бабушка Тоня иногда в сердцах говорила: Выпороть бы тебя, Валерка, чтобы впредь неповадно было. На что мой дед, Жора, резонно возражал: Ты что, старая, чтобы бабы казака пороли, виданное ли дело. Но бабушка не унималась. Тогда сам выпори своего казака. Дед чесал затылок и говорил: А ты, куда мою нагайку подевала? Казака пороть можно только нагайкой, и потихоньку подмигивал мне. А нагайка вместе с шашкой и двумя кинжалами бесследно исчезла со стены, когда во мне проснулся интерес к дедовскому оружию. Бабушка махала рукой и покидала поле боя. Я тоже был свободен.
А вот шашка. Настоящая казачья шашка. Сколько раз я потихоньку вынимал её из ножен. Сталь уверенно блестела синевой и мощью. Чья она была? Деда, или прадеда. Я не знаю и никогда уже не узнаю. Шашка была самая простая, без надписи, лишь клеймо мастера можно было различить на ней. Лезвие слегка притуплено, наверное, на всякий случай. Рукоять была велика для детской руки, но это не имело значения. Держать в руках настоящее боевое оружие, для пацана это предел мечтания. По-видимому, мой интерес к оружию не остался не замеченным, и оно бесследно исчезло. Но в моей памяти эта шашка оставила неизгладимый след.
Учёба давалась мне легко. Я успевал и с друзьями поиграть, и уроки приготовить, и книги почитать. Мне были известны все ближайшие библиотеки. Проблем с книгами не было. Если, что-то было на руках, я просил оставить, и мне оставляли. Иногда, правда, я слышал шипение. Нет, чтобы читать, что в школе задают, читают всякое, а потом бандитами становятся. На это я просто не обращал внимание. Жизнь не была для меня лёгкой и беззаботной, и я хорошо усвоил смысл слова безотцовщина. Ну да ладно.
С некоторых пор меня стали посылать на различные олимпиады, а позднее я стал участвовать в них сам. Первых мест не было, да это и понятно, но в числе призёров я обосновался прочно. Позже, на уроках, я по памяти восстанавливал условия задач, и их решение. Учителя по физике и математике были мною довольны.
Спортивные секции менялись одна за другой, но увлекли меня стрельба и шахматы. Играл я, надо сказать, неплохо и обыгрывал всех подряд, невзирая ни на что. Как-то раз обыграл директора школы, да ещё несколько раз подряд и разгромным образом. Он оказался слабым соперником. Физкультурнику стало плохо, но это его проблемы. А стрельба, это разговор отдельный. Как сказал тренер. У меня врождённое чувство оружия. Возможно, я просто понимаю его, как Маугли. Мы с тобой одной крови ты и я. Я ощущаю его как часть себя, и оно отвечает мне спокойным повиновением. Это не объяснить словами, надо почувствовать.
Одно воспоминание нет-нет, да возвращает меня к школьным годам. В старших классах у нас на практике были студенты пединститута. Это я сейчас понимаю, что разница между нами была, по-сути, минимальная. Но они вели уроки, а мы были учениками. Первый казус у меня произошёл с физиком. Он, не разобравшись в решении задачи, влепил мне пару. И я не удержался и возмутился. Задача была решена правильно и, мало того, весьма оригинально. Он вызвал меня к доске и попытался показать, что я не прав. В итоге сам поплатился. Я мало того, что доказал правомерность выбранного решения, но и решил эту задачу ещё двумя способами. На беднягу было жалко смотреть. Оценка была исправлена и мне даже были принесены извинения. Но это ерунда, главное это Машка, Мария Владимировна. Это на уроках, а так Машка. Девчонка была обворожительная. Одни огромные голубые, как небо глаза, прикрытые длинными ресницами, не могли никого оставить равнодушным. Даже очки, которые она одевала, похоже, для солидности, не могли спрятать эти глаза. В общем, мальчишеская половина класса была в неё влюблена и третировала её безбожно. Я как то в этом участия не принимал, но однажды оказался главным действующим лицом неожиданного спектакля.
Машка вела литературу. Не вспомню точно, чью лирику мы проходили, но урок был безжалостно провален, и, наверное, от отчаяния Машка предложила прочесть любое стихотворение, любого автора, ну какое нравиться. Но это не помогло, желающих не было. Тогда, она открыла журнал и сказала. Раз никто не хочет, я вызову сама. Она долго смотрела в журнал. Класс замер. И назвала мою фамилию. Кто-то злорадно хихикнул. Ну, это было слишком. Я был последним в списке и до меня редко кто добирался. Это было несправедливо. И бесенок, дремавший во мне, от возмущения вынырнул наружу и злорадно шепнул: Давай зададим ей, ишь ты, что придумала, с чего это вдруг меня вызывать? Я вышел к доске и на всякий случай равнодушным голосом спросил: Можно любое? Голос, наверное, был слишком равнодушный, потому что в Машкиных глазах на мгновение промелькнул испуг. Но отступать было поздно. Да, какое нравиться сказала она. Ах, так, ну держись. Фёдор Тютчев. Silentium. Чё, чё?: Раздался, чей-то голос. Но я уже читал Молчание Тютчева. Я прекрасно знал, что это стихотворение не входит в школьную программу, и его, мягко говоря, не жалуют. Но любое, значит любое. Читал я хорошо, а тут ещё и старался вовсю. Тишина в классе стояла мёртвая. Закончив читать, я взглянул на Машку, и на секунду, лишь на одну короткую секунду, мне показалось, что у неё в глазах мелькнули слёзы. Наверно показалось, потому что, посмотрев на меня, она сказала. Хорошо, очень хорошо. Но может, Вы прочтёте нам ещё что-нибудь из других поэтов. Чертёнок во мне поперхнулся от злости: Так тебе мало? Ну, держись. Есенин подойдет: спросил я. Машка кивнула. И напрасно. Есенина я любил и, естественно стал читать то, что находилось далеко, далеко за школьной программой. И читал я хорошо, так как никогда не читал раньше. Класс замер, Машка молчала, а я, дочитав одно, начинал следующее. Чертёнок хрюкал от удовольствия, а я читал и читал. Всё остановил звонок. Машка вздохнула и сказала. Урок окончен, можно выйти из класса. Все бросились к дверям, а я продолжал стоять и не знал, что мне делать. Чертёнок хрюкнул в последний раз, и упал куда-то вниз, а на его место выглянула Совесть. Она покачала головой и укоризненно спросила. Ну и для чего всё это. Я молчал. Машка, искоса глянув на меня, взяла в руки ручку, и нарисовала в журнале напротив моей фамилии пятёрку, на мгновение остановилась, и добавила жирный плюс. Я знал, что практиканты выставляли оценки карандашом, их потом согласовывали с учителем. А тут ручкой. Я молчал. Машка глянула на меня, сняла очки. Я ясно увидел, что стёкла в них простые. И, улыбнувшись, сказала. А Сергей, это физик, меня предупреждал о тебе. Но он тебя, явно недооценил. А читал ты здорово, только для урока не стоило. Она немного помолчала. Ладно, иди, там за дверью умирают от любопытства, и придумай что-нибудь, чтобы меньше болтали.
Я пошёл, от двери, естественно, отпрыгнули любопытные. Ну что, ну что Вы там так долго говорили? Да Машка была не только красивой, но и умной. И я, глянув на любопытных, сказал. Заключили пакт о ненападении, Молотов, Риббентроп. По открытым ртам я понял, попал в самую точку. Кто такой Молотов, кто такой Риббентроп и что это за пакт о ненападении. Историю читают далеко не все. Правда, после этого, я некоторое время слышал о себе мнение как о слегка чокнутом, но это мелочи жизни. Машку я ещё несколько раз встречал в школьных коридорах, и она всегда чуть заметно кивала мне и улыбалась уголками рта. Такая вот история.
Не всё осталось скрытым. Что-то, по-видимому, стало известно учителям. Нет, нет да учительница литературы, как-то уж очень заинтересованно поглядывала в мою сторону и чересчур внимательно слушала, заданные на дом, стихи, и не раз предлагала прочесть, что-нибудь ещё. А я смотрел на край стола, и видел на нём Машкины очки с простыми стёклами, а за ними голубые, голубые глаза. И представления просто не могло быть. В принципе не могло.
Отдельная тема это Дон. Вырасти на Дону и не уметь плавать, полный абсурд. Наверное, поэтому я научился плавать рано и хорошо. Переплыть Дон не так уж сложно, главное фарватер. Предварительно нужно хорошо оглядеться, не приближается ли какое нибудь судно. Для этого мы подплывали к бакену, и, забравшись на него, осматривали реку. Если путь свободен, то вперёд и изо всех сил. Когда фарватер оставался за спиной, можно плыть спокойно, не торопясь. Ростов расположен на правом высоком берегу, а низменный левый берег, это место отдыха и рыбалки. Всё было обследовано, исследовано вдоль и поперёк. Свободные летние дни были безраздельно отданы Дону. Иногда возникали финансовые трудности. Просто в дилемме, заплатить за переправу или купить мороженое, побеждало второе. Тогда на катере переправлялся кто-то один со всеми вещами. Ну а остальные вплавь. Но всё хорошее когда-то заканчивается, и детство не исключение. Кажется, один миг и оно осталось позади. А жизнь, она продолжается дальше.
В институт я поступил как-то незаметно. Войдя в число победителей олимпиад по математике и физике, которые проводил институт, я практически обеспечил своё поступление. Экзамены были простой формальностью.