Все рушится, Петр!

               


     Мой  отец  мечтал  о  резиновой  лодке  давно.  А   жили  мы  тогда  недалеко  от Серебряного  пруда.  «Серебчик» - так  ласково  называли его местные жители.
   
    Так  вот, в то  время,  через  десять  лет  после  окончания   войны,  которую  отец  прошел  от  и  до,  начав  сержантом  еще  в  Финляндии,     закончил  офицером  в  Берлине,   и  вернувшись     в  родной   дом  целым  и   невредимым, до  полного  счастья  не  хватало  ему  теперь -  лодки,   чтобы  раненько  утром,  собрав  удочки  короткие,  которые  он  изготовил  сам,  ибо  ловить  с  лодки   длинные-то  удилища  не  нужны,  одев   потеплее,  чтобы  не  застудить  ненароком,  любимого  сыночка (меня),  отправиться на рыбалку.
   
     Надо  сказать,  что  по  тем  временам  в  Серебчике  водилось  немеряно карася,  раков  и  уклейки, -  так,  один  местный  житель,  Хаустов,  вылавливал  рыбы столько,  что  торговал  ею  ежедневно  на  рынке,  чем  и  жил  и  семью  свою  многочисленную  кормил.   Дом  его  стоял  на  берегу,  огород    упирался  в  воду,  и  по  прокопанной  канаве  он  каждое  утро  выплывал  на  водные  просторы  Серебчика   на  собственной  лодке-смолянке,  выплывал  проверить    верши.  Ловил  он,  конечно,  не  удочкой.
 
     Нет,  отец,  конечно,  не собирался  устраивать  из  рыбалки  промысел,  но  половить  карася  с  лодки  подальше  от  берега,  на  ему  одному   известных  ямах,  он  мечтал давно.  Может  быть  до  войны  еще.  Вырос  он  здесь  же,  Серебчик  в  юности  запросто  переплывал  вдоль  и  поперек,  а  войдя  в  молодую  силу  и  куражась  на  спор,  даже  переныривал.
 
     И  вот  однажды  вечером  он  притащил  домой  огромный  мешок  зеленого  цвета. Мешок  был  достаточно  тяжел,  потому  что  отец,  свалив  его  на  пол,  долго  не  мог  отдышаться.
        -  Пап,  чо  это? Чо  это?  -  сгорая от  нетерпения,  спрашивал  я  его,  никак  не  представляя,  что  же  там,  в  этом  мешке  могло  быть.
         - Купил  все-таки, - сказала  мама,  но  никакой  особой  радости  на  ее  лице  я  не  увидел,  а  скорее  наоборот – мне  показалось,  что  она  даже  немного  обиделась.
         - Ну,  пааап, -  канючил  я.
     Отец  поставил  мешок  «на  попа»  и  развязал  стягивающую  веревку,  потом  чулком  стянул  мешок  вниз,  и  на  бок  свалилась   бесформенная куча  резины.
        - ? – я, недоумевая, смотрел на отца.
        - Это  лодка,  сынок,  резиновая  лодка.
       - Урааа!  Мама,  папа  лодку  купил,  лодку!  Видишь!  Здорово, да?!
       - Наверное  здорово… - ответила  мама  и  ушла  на  кухню.
 
      Я посмотрел  на  отца -  он  выглядел  виноватым,  но,  когда  мама  ушла,  опять  повеселел,  глаза  у  него  заблестели.
   
      Из  маленького  мешочка  он  достал  что-то круглое,  похожее  на    мячик,  но  со  шлангом.
         -  Вот  -  насос,  щас  накачаем, - сказал  он,  потом  подсоединил  шланг  к  этой  бесформенной  куче  и  начал  топтать  «мячик»  ногой.   Куча   пшш-трр, пшш – трр, - шипя  надувалась,  разворачивалась  и  принимала  форму  лодки.
      А  через  десять  минут  я  уже  сидел   внутри,  размахивал веслом  и  захлебываясь от  счастья, кричал:
        - Полный  вперёооод!
     После  ужина  я  пошел  через  сени  на  бабушкину  половину.
        - Баушка,  мы  лодку  купили, -  хотел я  её  порадовать  прямо  с  порога.
       -  Эвона  как!  А  хотели  же  маме  пальто  справить.
       - Да ладно,  пальто  у  нее  и  так  есть, а  вот  лодкиии… - рассуждал  я, -   лодка-то  поважнее  будет,  мы  теперь  с  папой,  знаешь,  сколько  рыбы  будем  ловить!  Хаустову  не  останется…
        - Ну, ну,  раскудахтался.  Рыбы  всем  хватит…  Ты  поел  уже?
       - Поел.
       - На  вот  тогда,  пирожок  еще  съешь.
       - А чего  пирогов  напекла?  Какой  праздник?
       - Это к  завтрему  –  Петр и Павел  час  убавил  - батьке твоему  на  именины.
     Бабушка  отвернула  полотенце,  которым  было  накрыто  блюдо  с  пирогами,   и  дала  мне  теплый  еще  пирожок.
        - Спасибо,  баб…  ну  я  пошел.
 
     Всю ночь  я  спал  неспокойно:  снилась  мне  наша  лодка,  и  как  мы  плывем  по  Серебчику,  и  как  поплавок  вздрагивает  и  уходит  под  воду.
«Клюёооот!!»,--  кричу  я  во  сне,  но  почему-то  сам  себя  не  слышу…
 
     Утром проснулся  поздно,  солнце  уже  сияло  во  всю  ивановскую;  я посмотрел  на  пол  -  лодки  там,  где мы  ее  оставили  с  вечера,  не  было.
  «Уплыл….  Без  меня…» - застучало  в  голове,  и  сердце  сжалось  от  обиды  и  ужаса.
     Я  выбежал  во  двор  и  увидел  отца.  Он  колол  дрова.
        - Аааа,   помощничек   проснулся… Что-то  ты,  сынок,  долго  дрых?
        - Паа,  а  на  рыбалку  поплывем?
        - Ну,  щас-то  уже  поздно,  к  вечеру  сплаваем.  Да  и  дров  нужно  наколоть,  выходной  один,  а  дел  много.   Сбегай,   позавтракай  и  возвращайся,  складывать  будешь  полешки  в  сарай.
 
     Я  скосил  глаза  на  огромную  кучу  «полешек»  и  понял, что  до  обеда  таскать  их  не  перетаскать.
 
    Но  ничего  не  поделаешь – перетаскаю,  впереди  маячила  рыбалка.
      - А  где  лодка? -  спросил  я.
      - Да  за  сараем  лежит.  Ее  на  солнце  нельзя  оставлять  -  расклеится,  вот  я  ее  в  тенёк  и  положил.
      - Э-э-эхх!  - из-за  головы,   размахнувшись, отец  ударил  обухом  топора  по  пеньку,  отчего,  насаженный  на  острие,  берёзовый  комель  развалился  надвое. – Вот  тАк  мы   его!
  Солнце  светило  все  ярче,  становилось  жарко,  и  лоб  отцов  покрывался   крупными   каплями  пота.
     - Э-э-эхх!  А-а-ахх!  - слышалось  со  двора.
 
     Только  к  обеду  управились  мы  с  дровами.
 
     К  столу  бабушка  принесла  пирогов  и  поздравила  отца  с  именинами.
     После  обеда  он    прилег  отдохнуть,  а  я  слонялся  по  двору.  Несколько  раз  заглядывал  за   сарай,  где  лежала  лодка,  трогал  руками  ее  упругие  борта,  обсыпанные  тальком. «Чтобы  резина  не  портилась» - объяснил  мне  отец.
 
     Потом  я  приставал  к  бабушке  с  расспросами   о  Петре  и  Павле,  которые  зачем-то  убавили  «час».
  «И что же  теперь?  Мы,  значит,  и  на  рыбалке  будем  на  час  меньше, - размышлял  я  и  расстраивался  от  этого. – И  отец  все  спит  и  спит…   Когда  же  теперь  поплывем?»
 
     Отец  проснулся,  когда  солнышко  скатывалось  к  лесу,  жара  спадала,  но  ещё  теплый,  южный  ветерок  шептался  с  листьями  старых  лип во дворе.
     Отец  вручил  мне  удочки,  полотняный  мешочек  с  бабушкиными  пирогами,  а  сам  взял  одной  рукой  лодку  под  мышку,  и  мы  отправились.
           - Петр,  смотри  там  осторожнее,  первый  раз  он  на  лодке, -  напутствовала   мама  и  попыталась  надеть  на  меня  свитерок.
           - Ну,  жарко  же,  мам,  не  надо,  ну  чо  ты  делаешь-то, -  отбрыкивался  и  выворачивался  я  из  её  рук.
           - С  собой  тогда  возьмите…
     Но  отец  тоже  только  махнул  рукой,  а  я  уже  открывал  калитку.
 
     И  вот  -  плывем  мы  по  Серебчику;   отец,  почти  не  напрягаясь  гребет,  а  лодка  скользит  по  воде,  как  по  маслу,  и  я  впереди  сижу  на  мягком  надутом  круге  и  так  мне  уютно,  и  спокойно  на  душе,  что  я  начинаю  смеяться  и  смеюсь  всё  громче,  и  отец  улыбается,  глядя  на  меня.
         - ЗдОрово,  сынок,  плывем?
         - Очень  здорово,  и  сухо  как  в  лодке!  Не  то  что  в  деревянной – там  на  дне  вечно  вода  бултыхается…   А  здесь…  и  полежать  можно, и  поспать.
         - Конечно,  все  что  хочешь!
     Я  смотрел  на  прозрачную  воду – мимо  проплывали  водоросли,  среди  которых  стрекали  всякие  водяные  козявки;  жуки-плывунцы  стремительно  уносились  в  глубину;  мальки,  еще  прозрачные,  похожие  на  запятые,  шевелили  крохотными  плавниками;  стайки  уклеек  серебрились  у  самой  поверхности,   хватали  жадными  ротиками  упавших  мошек  и  комаров.
        - Вот  здесь  попробуем, - сказал  отец,  и  опустил  якорем  на  веревке  привязанный  кирпич. 
        -  Видишь,   глубина  больше  двух  метров,  тут  -  яма,  а  дальше  мельче  будет,  видишь,  водоросли  растут,  а  здесь  их  нет,  значит  тут  -  глубоко,  яма.  Вот  к  водорослям  и  будем  закидывать,  на  границе самый  клёв  должен  быть.
   
      Клюнуло  у  меня  первого.  Поплавок  вздрогнул  и  лег  на  бок;  я  с перепугу   дернул    удилище,  почувствовал  руками  сильное  сопротивление  сначала,  но  в  следующее   мгновение  леска  ослабла  и  свободно  вылетела  из  воды  с  пустым  крючком,  которым  я  чуть    не  зацепил  отца, - он  еле  успел  увернуться.
        - Торопишься,  сынок,  торопишься.  Надо  подождать,  пока  поплавок  под  воду  пойдет,  а  то  он  только  взял  червя,  ты  сразу  дернул.  Не  торопись.   Во,  во, –  и у  меня  клюёт.   Видишь, -  положил  поплавок,  но  я  жду.
     Я  во  все  глаза  смотрел  на  поплавок.  Он,  то  ложился  на  бок,  то  опять  вставал  вертикально,  и  так  несколько  раз,  а  отец  все  ждал.  И  вот – поплавок  нырнул  и  косо  пошел  в  глубину.  Тут-то  отец  и  подсёк,  и  в лодку  к  нам,  отчаянно  трепыхаясь,  шлёпнулся  первый  карась.
     Он  был  не  очень  крупный,  величиной  с   мою  ладонь,  желто-золотой  подпрыгивал  на  мягком  дне  лодки,  и  я  никак  не  мог  его  схватить,  наконец,  накрыл  ладонью  и  прижал  к  резине.  Он  вздрагивал  под  рукой,  но  я  держал  крепко;   от  возбуждения  меня  трясло,  и  горло  перехватило.
 
     В  тот  день  клев  был  отменный,  мы  не  замечали  времени.  Наловили столько,  что  рыба   не  умещалась  уже  в  трехлитровый   бидон,  и  мы  просто  кидали  карасей  в  корму.
     И  вдруг  клев  прекратился.
     Мы  перенасаживали  червей,  закидывали   удочки   в  разные  стороны.  Нигде  не  клевало!
   
     Небо,  между тем,  заволокло  тучами,  а  мы  и  не  заметили  когда;  сразу    потемнело, и  ветер  подул  холодный,  упали  первые  капли,  и  -  началось.
     Шквалистый  ветер  перемешивал  струи  дождя,  превращая  их  в  сплошную  стену, и  вода  небесным  водопадом  низвергалась  на  нас,  на  лодку,  на  землю,  которую  почти  уже  и не  было  видно.
     Отец  пытался  поднять  наш  якорь-кирпич,  но  его,  видимо,  затянуло  в  ил,  и  он  никак  не  вытаскивался;  тогда  отец  просто  отвязал  веревку  от  лодки,  вставил  весла  в  петли  и  погреб  изо  всех  сил  к  берегу.
     Насквозь  мокрый,  крышкой  от  бидона,  я  еле  успевал  вычерпывать  воду;  её  уже  было  по  щиколотку,  когда   мы,  наконец,  уткнулись  носом  в  берег.
     На   берегу   отец  перевернул  лодку  вверх  дном,  под  один  борт  подставил  весло,  и  получился  из  лодки  отличный  навес,  куда  мы  и  забрались.
     И  в  этот  момент  сверкнула  первая  молния,  но  еще  далеко,   потому  что  гром    грянул  не  сразу.  Но  гроза   стремительно  приближалась,  время  между  вспышками  и  раскатами  грома  сокращалось.
   
     Вдруг   на  западе  сверкнуло  так  ярко,  что   купола  храма  Михаила  Архангела  блеснули  на  мгновенье своими  звездами, и крест,  вспыхнув  золотом в темном небе, словно благословил нас. 
 
   От  ветра  нас  закрывал   высокий  берег,  от  дождя  -   лодка,  рядом  -  отец,  и  я  ничего   не  боялся,  но  с  каким-то  восторгом  смотрел  на  разъярённое   небо:  как  молнии  раздирали  его  в  лохмотья,  и  на  землю  серыми  столбами  рушилась  вода.
 
    Вода  уже  стекала  с  высокого  берега  к  нам  под  лодку  и  ручьями  неслась  к  пруду.  Потоком  смыло  и  кучку  карасиков,  которых  мы   складывали  в  корму,  а  они,  почуяв  родную  стихию,  оживали,   начинали  шлёпать  хвостами,  и  возвращались  один  за  другим  в  родной  Серебчик.
       - Папа, папа,  уходят! -  кричал  я,  стараясь  сделать  запруду  из  песка,  но  у  меня  ничего,  конечно,  не  получалось – вода  всё  размывала.
       - Да  Бог  с  ними,  пусть  живут,  повезло  им,  значит.
    И  тут  вдруг   так  сверкнуло  и  грохнуло,  что   мне  показалось – земля  провалилась,  и  последний  карасик,  блеснув  золотым  боком,  исчез  в  темной  воде.
    Молния  ударила  совсем  рядом.  На  острове,   в  южной  части  пруда,  росла  одинокая  сосна  -   и  вот  в  неё-то  и  попала  молния.  Дерево  загорелось.
       - Вот  это  - даааа!!  Сынок,  я  такого  еще  в   жизни  своей  не  видел.
       - И   я  тоже…
       - Ну,  ты-то  понятно,  мало  живешь.   Слушай,  давай-ка  домой  собираться…  И  мамуня  там  одна,  волнуется  наверное…
 
     За  сегодняшний  день  я  впервые  подумал  о  маме,  и  мне  стало  тревожно.  Действительно:  мы-то  здесь  вдвоем,  вместе,  а  она  там   одна. И  грозы  она  всегда  боялась.
 
     Я  начинал  замерзать,  одежда  всё-таки  промокла насквозь;  потом  вспомнил,  что  у  нас    есть  бабушкины  пироги,  и  как  только  я  о  них  вспомнил,  тут  же  почувствовал  еще  и  голод;  на  меня  напала  икота.
       - А  где  пироги-то  наши? – стал  искать  я  заветный  мешочек.
    Он,  слава  Богу,  не промок,  потому  что  запал  между  бортом  и  днищем,  где  было  совсем   сухо.
    Мы  съели  по  два  пирожка,  и  теперь  уж  точно  решили  возвращаться;  да  и  дождь  стихал.
 
    Отец  встал  во  весь  рост  и  уперся  головой  в  дно  перевернутой  лодки.
        - А  ты  в  корму  иди, - такая  крыша  у  нас  над  головами  получится,  руками  борта  только  поддерживай,  главное  -  иди  со  мной  в  ногу, - сказал  отец.
    И  мы  встали  и  пошли,  как  под  крышей,  или  под  огромным  зонтом.
    На  ходу  я  немного  согрелся,  перестал  икать,  и  все  думал: «Как  же  здОрово,  что  отец  купил  эту  резиновую  лодку! И  рыбы  мы  наловили,  и  грозу  переждали,  и  теперь  вот  идем,  как  ни  в  чём  не  бывало,  домой.
 
    Дома,  ещё  в  сенях,  я почувствовал   неладное. 
Во-первых,  нас  никто  не  встречал,  во-вторых  - пахло  валерьянкой,    в-третьих,  во  всем  доме  было  подозрительно  тихо.
    Пока  отец  ставил  лодку  в  сарай,  я  открыл  дверь  в нашу  половину  и  замер  на  пороге.
 
    Мама  лежала  на  диване,  бледная-бледная;  она  чуть  повернула  голову  в  мою  сторону,  посмотрела  на  меня  каким-то  затуманенным  взглядом  и  опять  закрыла  глаза.
       - Ну,  наконец-то… - еле  слышно,  и  я  скорее  по  шевелению  губ  понял,  что  она  это  сказала.
       - Мам,  ты  чо  тут  лежишь-то?  Смотри, - сколько  рыбы  мы  наловили!  Да  у  нас  ушло  еще  столько  же.
    Я  подошел  и  поднял  полный  карасиков  алюминиевый   бидон,  чтобы  она,  наконец,  увидела  наш  улов,  но  мама  лишь  едва  шевельнула  рукой.
    Я  присел  на  край  дивана  и  погладил  её  руку.
       - Ну,  мааам…  ну,  вставай  что ли…
       - Я  вас  искала,  искала…и…  и…  не  нашла.
    И  мама  заплакала.  Я  держал  её  холодную  руку,  и  из  моих  глаз  тоже  полились,  как  я  их  и  не  пытался  сдержать,  слезы.
    Вошел  папа.
       - Где  же  вы  были,  Пётр? – сквозь  слезы  спрашивала  наша  мамуня.
       - Да  под  лодкой  сидели,  как  в  шалаше.  Нам  было  хорошо, -  ответил  я  за  отца.
       - Я  два  раза…  весь  пруд…  обежала…  и  вас  не  видела.
       - А  сосну  на  острове  видела?  Как  горела?
       - Видела…
    Тут  я  себе  представил,  как  наша  мама,  оказавшись  там,  посреди  этого  кошмара,  всматривалась  с  берега  в  темные  разбушевавшиеся  волны,  пыталась   разглядеть   нас  там,  и  -  не  видела,  не  находила,  и  будто  плетьми  хлестали  её  молнии,  слепя  и  пугая  до  сердечного  обморока.
    И  я  понял,  ЧТО  мы  натворили!  Как  же  мы  могли  спокойно  сидеть под  лодкой,  а  не  бежать  домой;  или  уплыть  с  рыбалки,  наловив полный бидон,  и  не  терять  время,  таская  ненужных  никому  карасей…
 
    Пришла  бабушка.  Она  строго,  как-то  тяжело,  посмотрела  на  нас  с  отцом  и  сказала  ему:
       - Ну-к,   пойдем   выйдем.
    Отец  подошел  к  мамуне  поближе.
       - Пойдем,  пойдем…  Щас  уж  прошло  всё,  я  её  валерьянкой  да  чаем  горячим  отпоила.
    Меня  от  переживаний  и  от  мокрой  прохлады  опять  начало  трясти.
        - Вон  и  мальчишку  совсем  замучил,  пойдем  со  мной,  нервотрёп!
    Отец  вышел  с  бабушкой,  своей  мамой.  Я  не  знаю,  что  она  ему  там  наговорила,  но  отругала,  видать,   по  полной…
    Минут  через  десять  он  вернулся,  неся  в  руках  кастрюлю,  в  которой  обычно  кипятили  бельё.
    Меня  усадили  на  стул  в  кухне,  ноги  я   опустил  в    кастрюлю  с  горячей  водой,  а  бабушка  еще  накинула  мне  на  спину  свой  шерстяной  платок.
    Мне  стало  совсем   хорошо,  я,  наконец,  согрелся  и  перестал  дрожать.
    Маме  действительно  тоже  стало  лучше,  она  успокоилась;  я  слышал,  что  она  встала  с  дивана  и  ходила  по  комнате,  негромко,  но   строго  выговаривая  отцу:
       - Ну как  ты  мог  не  подумать…  чуть  с ума  не  сошла…   ношусь  вокруг…  вас  нигде  нет…  грозища  ещё …  Пётр,  надо  же  думать…  головой…  куда  этих  карасей  девать?!
    Я,  угревшись,  начинал  задремывать;  за  окном  совсем  стемнело;  дождь  не  прекращался  -  будто  сквозь  мелкое  сито  сыпал  и  сыпал песком  на  железную  крышу,  на  деревья,  лужами  разливанными  полнил  двор.
    И  вдруг… на  меня  снова  обрушился,  да  непонятно  откуда,  водопад.  В  первый  момент,  спросонья,  я  подумал,  что  свалился  в  кастрюлю,  где  грел  ноги,  но  когда  сознание  заработало,   я  понял,   что  этого  не  могло  быть, - да  и  водопад   ледяной!
    Я   поднял  глаза  вверх  и  чуть  не  задохнулся  от страха  -  с  потолка  свисала  чья-то  чёрная  нога.  Я  смог  только  еле  слышно  позвать:
       - М…м…а…м…а!
   На  кухню  прибежала  мама  и,  увидев,  закричала:
       - Пёооотр,  всё  рушится!!!  Так  жить  нельзя,  всё  рушится,  Пёооот…р…
   Силы  её  оставили,  и  мама  медленно,  спиной  по  стене,  сползла  на  пол…

   Отец  чистил  карасей  в  сенях,  когда  услышал  мамин  крик,  он  прибежал  на  кухню  и  увидел  следующую  картину:  на  полу  без  чувств  лежала  жена,  рядом,  трясущийся  от  страха,  опять  с  головы  до  ног  мокрый, сынок,  а  с  потолка  свисал  кусок  почерневшей  бумаги.
   Потолок  на  кухне  отец  когда-то  оклеил  плотной  бумагой,  а  поверху  покрасил  белой  масляной  краской,  чтобы  помыть  можно  было.  В  прохудившуюся  крышу  подтекала  вода,  она  скапливалась,  не  находя  выхода,  под  бумагой.  В  тот  злополучный  момент  скопилось  её  столько,  что  бумага  не  выдержала,  -  и  вода  низринулась  мне  на  голову.
 
   Отец  отнес  на   руках  маму  и  уложил  её  опять  на  диван;  меня  переодел  в  сухое;   затопил  печь,  чтобы  выгнать  из  комнат  сырость.
   Я  забрался  к  себе  в  кровать,  и  отец  укрыл  сынка   тёплым  одеялом,  и  от  печки  уже  шло  тепло;  я  успокоился  и  сквозь  дрёму  слышал,  как  на  кухне  родители  пили  чай  и  вполголоса  разговаривали:
       - Вот  поистине -  у  страха  глаза  велики;  чего  случилось-то?  Ну,  подумаешь -  бумага  не  выдержала…   А  ты  сразу  - Пёоотр! Всё  рушится!... -  голос  отца. – Заклеим  и  всех  делов.
       - Да,  а  крыша  где-то  худая, -  возражал  мамин  голос.
       - И  крышу  завтра  посмотрю. А ты - «всё  рушится,  всё рушится»…   Да  ничего  не  рушится,  все  нормально.
    И они  негромко,  чтобы  не  разбудить  меня,  смеялись.
    С  тех  пор на  всякий  неадекват   и  появилась  в  нашей  семье   эта  присказка: "Всё рушится, Пё-о-о-тр!"


                Полушкино.