Харалужный посох - Целиком

Харалужный посох

Легенда о мифе



По частям повесть можно прочитать:

http://proza.ru/2012/02/28/1873

http://proza.ru/2012/03/02/590

http://www.proza.ru/2012/03/05/1197

http://proza.ru/2012/03/11/1655


«Ешьте его так: пусть будут чресла ваши перепоясаны, обувь ваша на ногах ваших и посохи ваши в руках ваших».
Исход, 12 - 3,6,11.



ДОСЛОВЬЕ


ХРЕН…

С хрена началось, им закончилось.

- Хрен!!! Посох! – Веско рявкнул тульский искусствовед Пыгылин. А для убедительности потыкал в сунутую Засекину картинку, будто тот оспаривал.
Это был знаменитый фрагмент росписи 15 века из буклета Ольго-Доброрадского монастыря. Центр картинки занимал человечек в остроконечной шапке с ятаганом. Ятаган-то и вызвал застарелую полемику. Ну, действительно, откуда в северной глухомани нарезаться янычарскому кривому мечу? Да ещё в 15 веке?



«На маленький северный монастырь пришли татары, чтоб пожечь и пограбить. И попрятался местный люд, трепеща за живот свой. И тогда вышел Олег, смирный инок…»



Хрен! Раскатисто, картаво чебуртыхнулся он, давя на уши и поджигая языки. Хрен… Обычное, не кабинетное слово. Менее всего - конференциальное. Больше – конфиденциально-кулуарное, с множеством оценочных дротиков. Но в данном контексте – однозначное. Что ценно для науки, вечно беременной инотолкованьями многозначностей.
 
- Хрен, говорю я всем. Это не меч, не сабля, не ятаган, не мачете и даже не обрезальник. Это банальный посох. Посошок, при случае обращаемый в секиру или томогавку. – Разродившийся Пыгылин всё ещё инерционно напрягался. И не выдержав, пошлёпал в туалет.

- Ты нам тута не втирай. Здесь тебе божий храм, а не хавай-пипл из бесенявой голубятни Ти-Ви! – неустрашимо вздребезгнул один из близ посаженных священников.
Так всегда. В «формате учёной конференции» наука бесплодна. Зная это, её участники смело рожают хрень… Под закусь вечернего фуршета. Как вот здесь.

- Всем, всем, всем! Хрен, хрен, хрен! Кандидат искусствоведения и заслуженный свистопляс России Брюс Маркелович Пыгылин ниспровергает сакральную легенду Ольгова. Брякни такое академик Рыбаков или хоть сам Греков1, урыли бы.
Вятский скульптор Лобочий был прав. Пыгылину дозволялось всё. Забияка, клоун и фигурный сквернослов, он был любимцем местного губернатора. Который был другом ещё одного губернатора. Который и заслал сюда Пыгылина.

Значит, вот оно как! Брюс Пыгылин ставит «хрен» на «ятагане» Доброрадского Олега. Шестьсот лет благоверная паства возносит осанну сокрушителю татар. Герой хрестоматий Олег Доброрадский, непреклонный инок с ятаганом... Шесть  столетий! И нате - закусите! Тульский алкаш, консультант по иконописи средне-ордынской Московии в 4 рюмки уделывает легенду! Не святой, мол, Олежка ваш, а бродяга. Да еще с клюкою. Ну, или с посохом, какая хрен разница! Мы-то, болезные, шесть веков ровно с торбой писаной носились, а…

- А Брюска возьми и докажи…
- Хрен, ничего я не доказывал. – Пыгылин незаметно вернулся. – Сыпь стакан на нерву. Не помочишь, рванёт...


***
Кого другого Засекин бы высмеял. Но себе обязан доверять: премии удостоили… его! Теперь по очерёдности событий...

Сюрпризом № 1 было приглашение на конференцию… Не абы какую, - православную, международную, дальнюю. На самое Беломорье! Там есть древний монастырь. Он вроде как и устраивал форум. Кроме церковников, позвали мирских. Ученых, художников, общественных деятелей, партийных активистов. И что подкупало: не обязательно верующих. Достаточно было причастности к неким рычагам: СМИ, власти или финансов.

Что скульптор он небесталанный, Засекин догадывался. Не догадывались те, от кого зависят гонорары. Особенно, для Наших. Наши… Он не был радикалом громкой фразы и ледорубом для чужих мозгов. Не был чижиком с замахами орла, как те или эти… Глазунов, Проханов, Дугин…  Тут. Никас, Веллер, Познер…  Там. И где-то с краю брутальный в щетинках троцкизма Лимонов. Бродяжащий от глюков к бесам эзотерический Пелевин… Отборные громовые патроны с именной меткой, но часто холостые. Потому что резонанс выстрела с дальностью эха гарантирует корпоративная обойма.

У Засекина начинка своя. Насечка тоже штучная. Одинарная пуля. Это не для обоймы. Её удел – дуэль в одно нажатие курка. Условие победы – точность. Тогда – наповал! Но одинарные стволы давно вышли из моды. Только этого не признают даже Свои. И оставляют его дом без ружья…
Пуля ждала ружьё. Которое ржавело где-нибудь, тоскуя о Своём патроне. И пуля дождалась…

Вот оно! Заштатного «ваяку» с Урала зовут на международную конференцию. В былинный Ольгов! Роскошный глянцевый конверт! Фигурное распятие, клишированный оттиск монастыря, золочёная букво-вязь с церковно-славянским уклоном. Бреющий лёт зазыва, где господство повенчано с рабством. Где забавный старославянский анахронизм напитан модерновым интернет-канцеляризмом. «Кирилл&Мефодий в упряжке Майкрософта…

И: 12-е. Дата открытия.
Дело за малым - уломать начальство. Оно завистливое и жадное. Как смерть до жизни. Выручили статусы ПриОров: «приглашающих и организующих».
Верхними ПриОрами значились РПЦ и северная епархия. Уже помогло. С культом нынче дружат. Социальная ответственность и всё такое. Церковь - идеальный партнер для «милосердия». Жертва храму (да если в пост) - находка для экономного бизнесмена. Ещё круче в разговенье зачтётся, тут и габаритное приплюснуть – не западло! Скажем, лодочный мотор «Вихрь» для пУстыни такой-то. Стар, да на ходу. А что ржавый, так это он во 76-м на дно Урала ходил. Артелью всей ловили. Божьей Милостью поймали. И что удобно: на всё одна статья расходов - благотворительность. То есть подачка с оглушительным битьем по груди: это я! А истинное милосердие – от сердца. Вынул и дал! Не милостыню - дар.
Центральными ПриОрами, в серединке значит, записались культура и общественность. Список хоть и длинный, по значимости нулевой. Не углубляясь, Засекин спустился вниз, где кротко прописалась многоголовая Администрация. То, что надо! Эти «Низы» дело и решили. Засекина отпустили.

А ещё приглашение интриговало. Звали крайне настоятельно (а не свадебный генерал) и страховались обязательным: «уведомить, елико визит невозможен»… Всё это, радуя, будило опаску. Почему вдруг он?
 
Засекин был художником, но не свободным. Все последние десять лет он творил из-подполы. В дефолтовом 98-м по разбойничьим тропам федеральной журналистики запрыгал добрый молодец. Не юн, зато с дипломом «Мухинки»2. А это обусловило двойную зубастость. Острые фельетоны Засекин перчил меткими шаржами. Перо затачивал в унылой профсоюзной многотиражке. Однако заметили: уже где-нибудь через месяц его подобрал региональныый союз художников. Титул присвоили дурацкий: спичрайтер рукосуя (Руководителя Союза). Скиснуть, впрочем, не дали. Бойкий слог и резвый штрих вскорости присёк ДК - департамент культуры. Оттуда стартанул по-взрослому: туда, где мягче стул и кошт жирнее… Так и докувыркался.

Девятый год он заправляет медиа-группой уездного «локомотива рыночной экономики». Работёнка  непыльная, зарплата устойчивая, соцпакет. И что особенно ранило вольнолюбивых коллег: стабильность. Но кто бы знал, какая скука? Вместо свободы - голимый творческий застой. И винить некого: сам выбирал. В итоге, там потерял, а здесь не дали. В большом искусстве не то чтобы забыли. Он там и прописаться не успел. Дипломировался аккурат в год прихода Меченого. Перестройка, ускорение, гласность… И попёрла гольная никакуха. Безвременье. Безголосье. Бездумье. Это теперь мы начинаем вымерять бездну, придёрнутую ширмочкой «реформ». «Подсахаренный совок» был азартен, охоч до грязи и митингового экстрима. Опять же и власть скучать не давала. Что ни день, то свежие игрушки. Ваучер, приватизация, деноминация. Пикирующие финансовые пирамиды. Лопающиеся пузырями банки. Расстрел Белого Дома. Таджикистан, Приднестровье, Чечня … Рассудок миловался с глюком, порыгивал депрессией и утешался бредом. А разница давно истаяла в мираж. Мираж и симулякр – вот главный «плод реформ». Лишь бесконечный марш Шопена с разбухающих кладбИщ напоминал, где этот плод тотально и фатально овеществлён!

Об этом и кричал народу журналист Засекин. Звонко кричал, пронзительно и даже, говорят, талантливо… Но давно. Его и забыли. Во мнении технарей из «локомотива рыночной экономики» он просто бумагомарака. Писарчук, нахлебник, захребетник! Захребетник Засекин.
И тут громом среди ясного неба… ПРИГЛАШЕНИЕ!




День первый. Шуи, одески и «Довлатов»

…Ольгов – городишка так себе. По дате он, конечно, вполне уважаемый. Вот только безликий какой-то. Ну, вообразите целинный полустанок, клонированный раз сто. А пейзаж? Если индустриальный, где заводы? Для аграрного великоват. Тысячи одноэтажек, а кондовой русской избёнки - хрен! Вот и пойми этот Ольгов: Рабочий или колхозница?

Встречали без хлеба и соли. Это понятно: маршруты и статусы у всех разные. Поди тут, угадай. Зато селили мирово! Гостиницу отгрохали – дай Боже! Само название «ДОБРО-RADA» так радугой и позыркивает. Этакий зодческий кентавр: по фасаду монастырь белокаменный, сверху расписные терема. И уже на входе строгости державного пошиба. В фойе - наряд из стрельцов: малиновые кафтаны, пищали, бердыши. Метрдотель – чисто думный боярин в шёлковой, исшитой золотом, голубой ферязи. На дубовой конторке гусиное перо, бронзовая чернильница, свиток жёлтый и амбарный фолиант в застёжках. Чуть левее моноблок в форме итальянского зеркала - оклад позолоченный. Медные лампы, кованые подсвечники и, знамо, образа.
На этаже дежурные в азямах, зипунах и толстовках, узорными кушаками перепоясаны. Уборщицы в кокошниках и сарафанах. Опять же иконы, парсуны, библейские картинки... Святые из вековой ольхи, резьба, чеканка, гравюра, хохлома... Витражи на житийные темы.

Электронные жетоны от номеров и те монастырской голограммою украшены. В общем, решительное торжество православной символики. Чужих и близко не подпускают. Кто-то из гостей едко скаламбурил: «У вас таки не отель, а штаб-квартира ЦРУ – церковно-раскольнического управления».

А вот сервис прихрамывал. Та же сантехника в дедовских обычаях: псевдо-нужник, рукомойник, ковшик, мочалка. Единство форм, камертон традиций - спору нет, а унитаз роднее. Горячая вода через номер. Или вот тоже чайник-самовар. Медный красавец-исполин, ручная гравировка – всё понятно! Но один, и тот у дежурного по этажу. Уж пусть бы электрокипятильник, но каждому. Впрочем, это мелочи. Селили штучно, и это перевешивает всё лубочное буржуйство!

Ближе к вечеру прибывших собрали. Понятно, вызрели междусобойцы. Знакомых-то полно. Рукопожатия и поцелуи упрочивали давние союзы. На фоне таких братаний Засекин ощущал себя изгоем. Кого-то он узнал сразу, других мучительно выкапывал из теле-архива. Его признавать не утруждались. Знакомиться тоже не спешили.

А ещё, почитай, все крестились. Руки батюшкам пригубить кидались: один с душою, четверо - напоказ. Батюшек, вестимо, хватало, с ними завязывали дружбу. Причем, оба фланга: «которые за русских» и - «не за…».
Характерно, что многие «не за» волос имели пшеничный, а нос картошкой. Да и отзывались, ровно простые смертные, на Вань, Коль, Шуриков.

Был даже в единственном роде Федя. Фердинанд Андроклюстович Оснопырь (ударное «ы») - ежели ФИОменально. Вон тот. Ан, нет, мал, задвинули. Теперь не разглядеть. О Феде и присловье есть:

«Обзавелася Кепка Метром,
Чтобы не сдувало ветром.
Но молва-то ведь не врёт:
Всё как раз наоборот».

Конкретной специализации Фердинанд Андроклюстович не имел, поэтому брался храбро рассуждать за что угодно. Театр, мода, гиперинтертекстуальность, «критика чистого разума», уфология, агропром, экзистенция и даже птичий СПИД. Если уж микрофон усосёт, - будет жарить, пока не вырубят. На обед диктофон сунешь, к ужину пару томов забирай. Ни о чём и про всё. Но по науке: термины, цитаты, аллюзии, реминисценции… А чего вам ещё для эстетских восторгов?

«За русских» обрядились всяко. Один строго, другой убого. Но всех роднит какая-то  постная строгость, малахольное юродство. Общая неприветная усупленность. И угадай тут: от естества оно, привито альбо ловко срепетировано? 

А речь «зарусов», эта неизъяснимая тяга к жеванию сырой фасоли! Их заиканье, как основный принцип риторики! Где и как они этому научились? – тайна сия велика есть. Только опять же не все. Видите: стареющий пеликан. Убрызган Диором, «прикинут» тоже не в Рязани. Спесив, застёгнут, франтоват. А уж дёрганный, манерный - вылитый теле-граф НТВ. Не артикуляция, - молотилка: вычурно и змеисто. Сути, конечно, фиг, но как, черт возьми, подано! С ближней дистанции Засекин опознал в нём известного харизматика «левых». Ну, то есть, которые «за русских». А звать? Что-то типа: Европошный.
 
Ещё одна едкая черта участников – волосатость. И если голая щека несла печать ущербности, то борода – тайного сродства.  Наиболее ходовые – «совком», ещё лучше жёванные. «Скандинавки» и «арамиски» были в относительном заГНое. Впрочем, сразу «после третьей» извинялись.

С которыми «не за русских» полегче. Их за язык тоже можно ловить. Картавый, мыка либо чистый Цицерон, тут общее для всех - скорость «бла-бла-бла». А самым нетерпимым от близости церковников морду перекашивало. Тик и судороги были отличительным признаком «незарусов». Засекина иной раз жалость брала, на пытки их глядючи. Это как же он, голубок, страдает: пучит его, ломает, мается безмерно, а терпит. Но ежели вникнуть, кто-то разве силою в Ольгов нагнал? Сами! В том-то и фокус.

Мир, однако, не без приличных людей. И здесь попадались. Одного Засекин мигом узнал: богомольный поэт, сизокрылый идеолог русофильства, академик того-сего. Плюс 13 книжек против жидо-масонства. Его уважают, кто-то даже любит и поголовно все - остерегаются. Ибо ангельский вид - одно, речь - совсем другое. Упаси вас бог завести такого. Что тут будет!? Ясность взора и зубовная жесть. Пылкость сердца и разящий глагол. Смесь христианского гуманизма и тоталитарной нетерпимости. Блажен и истов! Такое обычно влечёт, но ровно до первого монолога. С трибуны благолепный праведник зачищает мир от всего нечистого. Всё, что не православное, то от лукавого, князя мира сего. В таких материях бодаться с «ангелом сизокрылым» даже Европошный избегал. При этом на форумы зовут исправно. Он давно уже навроде говорящего катехизиса. Довольно удобно: живой классик на блюдечке или в портфеле. Клин для затычки особо разнузданных бочек. У этих бочек есть многое: глотка, амбиция, эрудиция, наглость... Классицизма нет! И бесы - в глазах, словах, придыхании.

Одно лишь настораживало в смиренном лике «агнца». Забелённый совочек апостольской бородки неестественно венчали желто-пегие патлы с ультра-активной рыжиной. Нешто крашеный?! Однако кто теперь без греха?

Засекин вздохнул, протёр очи. Бейджики с ФИО нечитабельно расплывались. И ладно, утро вечера мудренее. Завтра открытие, таблички на столах. А они завсегда крупнее.

Вечером идейные одномыслы стыковались, укрепляли лагерь - по-русски говоря, нарезали. Некоторые из-под полы. Которые покруче - рулили в бар. Поучаствовали в «укреплении» и отдельные батюшки. И что? Гостиница не храм. Командировка не работа. Чужие люди не начальство. Публика отеля не паства во храме. Да ещё одноместный номер… Почему не преступить чуток?

Трижды Засекин взбрасывал для приветствия руку. И трижды расшибался об лёд. После чего заткнулся. Лагерные буферы строги, но понятны. Где фронтально сходятся армии «левых» и «правых», от бдительности никуда. А то вклинятся нейтралы и давай лодку раскачивать. Зачем это, мол, «правое» (истинное, по Владимиру Далю3), назначает себя «левым» (от лукавого)? И наоборот!

Фильтруя абсурд, Засекин приделал участникам клички. Известно, что в словаре Даля «левый» - есть «шуий». Стало быть, некрещёная (!) левая рука – есть шуйца.  То бишь оппозиция, позиционирующаяся, как «левая», согласно Далю, есть «некрещёная шуйца»! Эрэфные же западники – либералы и демократы – откликаются, в свой черед, на «правых». А по Далю, всё, что справа, названо забавным словом «одесную». Таким образом, налицо маразм: правыми (крещёными) аттестуются ругатели Христа!

Лукаво раздвоясь, смысл улетал к чертям, Засекина и осени: «Там, где всё шиворот-навыворот, сойдёт и логика архаизмов. Язвительность «правых» известна всем. С неё и пляшем. Итак, если правое – одесное, что мешает им, «одесным», зваться одесситами? А ещё короче: одесками. И отчего бы пресловутым «левым» не стать шуями? Или там Шуйскими? А что, хороший старый род. Боярский и в некотором роде княжеский! Не одним двурушником Василием IV славленный. Иван Шуйский, возьмём, Русь от Стефана Батория уберёг4. Да и «Васек Шуйских», Смуту попустивших, между Нашими тоже, как грязи! И какой «левый» своему же «шуйскому» грешок не отпустит? Вон же, мол: «И крестится, как косою косит. Для слёз радетельных за Веру и Отечество жилетки не пощадит. Майку с нагрудным Победоносцем в страсти честно растерзает. А уж стакан мимо Здравия Руси, убей, не пронесёт». Шуи - одно слово! Почему нет!? Одески, те берут другим: блеск, глянец, стиль. Отточка речи ближе к ювелирной. Резчики, виртуозы, ценители излишеств. Плюс безбожие, жлобство, цинизм. И веры ничему, кроме того, что возносит маленькое «эго» до большенького «Я»... А стократно возвышает его эхо корпоративной хвалы».

Шуи и одески… Даль разит без промаха.

После часа молчаливых бдений Засекин «намыл» троечку отщепенцев. Ровно заблудшие овцы, господа\товарищи не могли приткнуться к чьему-либо стану.
Наши?!
С одним Засекин перемигнулся. Бесконечно крупный, внешне тот походил на Сергея Довлатова5. Но до эмиграции. То есть без бороды.  «А мог ли Сергей Донатович когда-нибудь обходиться без бороды? Мог! До эмиграции такое с ним случалось наверняка».

Оба синхронно начали встречный заплыв. Сдвигались аккуратно, тектонически, как мацепура и комбайн на выставке перформанса. Засекин больше огибал, перед «Довлатовым» чаще расступались. Сойдясь, усадили шесть стопок. А, может быть, 16-ть. Примерно тогда «Довлатов» сделал эпический вывод: «Я сегодня на три рюмки трезвее». Засекин не стал уточнять, про что он. Лишь убедился в точности ассоциаций. После этого счет рюмкам загулял в тумане. Вечер нахлебался и затух.
Гуд бай, Довлатов…



День второй. Ставка выбирает тебя

Спал как убитый. Почему говорят, как убитый? Как самоубийца! Силой никто ведь не накачивал. Горячей воды не было. Чуть тёпленькая. Зато освежает! На то, может, и расчёт?
Не постный завтрак. У каждого свобода выбора, и кто каким (как им) воспользовался, Бог весть. Ритуально не отягощенных одесок такие тонкости не волновали: рубали, что лезло. Шуи подносы набивали разборчиво, косясь и завидуя одескам. Засекин тоже аппетиту воли не дал. Но по другой причине. Легкое утро – здоровый день.

В 9-30 открытие конференции.
Бесконечной балюстрадой пожёванный народ стекался в конференц-зал, вместительный и яркий. Это был даже не зал, а Белое Царство с долькою солнца. Солнышко присутствовало всюду. Белым тюлем подставлялись ему сводчатые четырехметровые окна... Белые столы в тонкой позолоте, выложенные ровным крестом... Белые стены, густо заселённые известными россиянцами, преимущественно духовного чина... Центр портретной экспозиции украшал очень знакомый мужчина в роскошной раме.
Прищурившись, ахнул. Да это ж мой проект: здоровенный монах, больше напоминающий античного охотника. Орион в хламиде. В правой руке меч, похожий на крест остриём к небу. Это если спереди. Хитрые боковые изгибы преломляли меч в ятаган. И они же делали неким ветхозаветным жезлом с правого ракурса. О, этот фирменный изгиб, выправляющий меч в ятаган! Или все-таки сабля?! От сабли куда? Древняя роспись её изображает. Теперь поближе… новые штрихи. Новые детали. Левая рука на груди. В ней камень. Камень веры, напоминающий Буки. Буква Бога. Её эксплуатирует многовековая традиция. Но если приглядеться внимательней, то и не Буки вовсе, - Голубь. А, может быть, Сокол. Короче, сила и дух. Надежда и связь. Вера и любовь. Всем канонам поперечно!

И с этим он смел уповать на победу, где судьями – православный клир?! Разве не безумие? Он и был безумцем, когда три года назад послал вот этого святого на конкурс ортодоксов, обскурантов, рутинёров – короче, мракобесов. А как коллеги отговаривали: окстись, ты разве не знаешь, что у нас делают с еретиками? И вот поди ж ты: стену беломорского святилища украшает «плод безумия», точно огромная буква П – Правь, Пётр... Почто такая честь, Засекин как-то не задумался. Да и «Святого с саблей» в этом зале приметил лишь он. Потому как - СВОЁ. Тем временем остальные располагались: с хрустом, чёсом и кряхтеньем.

Второе, что улыбнулось глазам, были таблички с персоналиями. Но буковки и здесь не читаются… Остаётся сортировать по лицам.
Усаживали согласно реестру, прелюбопытнейшему и, вместе с тем, однородному. Всё мирское греховодие строго и праведно разнизывалось особами духовного звания. Наблюдая эту чересполосицу, скульптор ахал от обилия попов. Их натыкали, почитай, через одного. Батюшки бросались на глаза, как гвардейцы кардинала на подвески королевы. Вся разница - в чёрных рясах вместо красных плащей.

Вон сидит напротив батюшка тучный и косолапый. Ещё через пару непримечательных лысин - малый и косматый. Далее поп в очках… За ним неприятный кинорежиссер, напоминающий Льва Толстого, в жилетке с бабочкой и цепными часами. Говорят, страшно глуп, но горд схожестью. Рядом с ним пустой стул с сиротливой вывеской, с этой дистанции не читаемо. За невнятной гривой приятный батюшка, напоминающий Льва Толстого, но в косоворотке. Этот, без смеха, известный мыслитель: и умён, и учён. Одна беда: всё время забывает слова, даже только что сказанные. И вон ещё писатель, отдалённо смахивающий на Льва Толстого. Только лысый, а потому, скорее уж, Островский, который драматург6. На сгибе северной оконечности «креста» желтел болезненной личиной гражданский пресс-секретарь архиепископа. По виду, кюре.  Православный живописец в ермолочке и очках академика Фаворского7. Либеральный художник. Это, если по голосу и отсутствию груди. По серьгам и губнушке - всё-таки художница. Джинсы и велюровый жакет до колен. Сиреневое кашне, словно бесконечный половой шлейф. Мужского шлейфа рядом не наблюдалось. Либеральный газетчик с заиндевевшей «медузой» волос.
А тот вон - популярный оратор-погромщик Макинтоша. Его так и зовут «Погромщик Макинтоша» за никогда не снимаемый кожаный макинтош. Цвет макинтоша конкретике не поддаётся. Возможно, когда-то был оранж. Дело в том, что оратор в нём живёт. Так же, как  живёт в недрах макинтоша зачехлённая брезентом армейская фляжка. Идейная принадлежность носителя макинтоша и фляжки долгие годы остаётся туманной, а реакция - непредсказуемой. Всякий раз, тайком вкусив из фляжки, Погромщик бурей налетал на одесок. Но через пару минут мог шквально обрушиться на шуйских. Жидкий клёкот Макинтоши не смолкал даже во время самых ответственных докладов. От этих беспричинных ураганов и без того зыбкий уют Засекина сильно страдал. Но вскоре он заметил, что на перманентность «оранжевой революции» народ плюёт и даже смеётся. Засекин понял: Погромщик – то самое «неизбежное зло, - и успокоился. Это как петрушка с перцем в постном конференциальном меню. Пряностям дурной вкус прощается. Он в них главное.

Западный торец «креста» занимал зам министра культуры, обходительный персонаж с молодым лицом и пустыми отцветшими глазами. Его, не сговариваясь, прозвали Заминкой. Нимба у Заминки не наблюдалось, но незримый ореол мягко пригибал все окрестные шеи. Тихий щебет донёс, что не хватает Похоронной барышни. Невесть кто в табели о рангах, сия госпожа всенепременно кем-то делегировалась на подобные мероприятия, больше которых в этой жизни любила, пожалуй, только похороны. Вот и сейчас её неприсутствие связывали с похоронами. Совпало так, что именно сегодня в областном центре хоронили главного идеолога этой самой конференции. «Серый кардинал» областной администрации нежданно-негаданно почил накануне открытия. О подробностях шептались путанно и зловеще. Толком никто ничего не знал, и это лишь разбавляло пресный регламент глоточком интриги с капелькой готики.

- Вот увидите, явится с панихиды и запоёт: «А покойничек-то ровно ангел, ровно ангел».
Были и другие, малозаметные и не слишком известные Засекину художники, архитекторы, искусствоведы. Особнячком магнитила взоры пани секретарь с точёной фигуркой и выражением лица из серии «не виноватая я». Она скромно притуПилась по правую руку Заминки. Засекину сослепу поблазнилось, будто она трижды телеграфировала ему по жгучей молнии. Первую - глазом в обклеечку. Следующую – в разлипочку. Третий раз – ножом наповал. Разумеется, поочередно ловя эти стрелы, Засекин мгновенно перевоплощался в Алена Делона, хотя к его ковшовой челюсти лучше бы приноровились Габен, Брандо и Луспекаев8.

Ещё дальше, на самой восточной галёрке, сгорбился композитор. Представляли невнятно - отложилось, что сочинитель музыки к опере «Доброрадский схимник». Да, вздохнул Засекин, без костюмной презентации, похоже, не обойтись.
Дольше всех Засекин «выскрёбывал» вчерашнего союзника - «Довлатова», что при евонных габаритах казалось невозможным. Пришлось утешиться версией, что бедолага всё-таки хватил «на три рюмки пьянее».

…Наконец, где-то на скрестьи столовых перекладин окопался Сигнальщик – центральный арбитр, тайная ось «светской рулетки». Это был гладкий, как яйцо, мужчина с ликом богом забытого реформатора Бурбулиса9. На совершенно типовом лысом фасе белые-белые глаза недоварёного налима...

Встречу вёл Заминка - тихим, как будто чего стеснялся, и в то же время насмешливым кенаром. Доклады истекали вяло, скучно, но важно. Тем хватало, однако, в уши долбилось одно и то же: «Духовность, державность, соборность и дальнейшее упрочение нерушимого союза церкви и государства». Возможно, попадались отдельные золотые жилки и даже алмазные вкрапления, но, как это бывает, каждый был занят личным либо шушукался с колким критиком сбоку на предмет тупости, безвкусицы и бездарности докладчика (любого!). Ещё, по меньшей мере, треть профессионально, то есть с открытыми глазами и даже любопытством в них, посапывала – «неотвратимое итогО вечера знакомств».

Когда гипноз грёб зал под метёлку, на трибуну вбрасывали тяжеловесов, мастодонтов, патриархов. Отважно и надолго обнимая трибуну, зубры грызли микрофон и глобально сотрясали атмосферу. Европошный агрессивно побрякивал плакатными Образами. Классик духоподъёмно поверчивал святыми образАми. Оснопырь заученно громыхал мудрёной абракадаброй. А Макинтоша, регулярно присасываясь к заветной фляжке, прямо с места рыгающе побулькивал психическими атаками. Каждый оставлял шлейф чего-то штучного, при этом – крайне хаосного и невнятного.

После шести первых, наиболее продолжительных, выступлений и не самой короткой чайной паузы - с виртуозным лично-коньячным подпольным подливом - всем участникам были разнесены конверты. Но как только кто-то (-то есть все) попытался надорвать уголок, Сигнальщик грозно скомандовал: «По левую руку положить. До конца заседания не вскрывать». Публика подчинилась: духовная – покорно, светская – нехотя. Было видно: всех, без исключения, раздирает «нарушить безобразие» здесь и сейчас. По этой причине, всякий, кто сгорал от нетерпения (то есть все), для конференции безвозвратно погиб.
Сравнив свой конвертик с соседскими, Засекин глубоко вздохнул: ему, как всегда, достался самый тощий. Разом утратив интерес к «задохлику», он превратился в беззаботного, а, значит, внимательного и благодарного слушателя.

Где-нибудь час спустя Классик, так и не тронув свой пакет, резко вдруг встал и покинул конференц-зал. За дверью тотчас звонко перечмокнулись, и оттуда к трибуне, на ходу подгоняя белый стихарь, решительно прошествовал Владыко. Напрямую с похорон... Правда, никакое церковное облачение не могло сокрыть его тяжёлое атлетическое прошлое. Мягко ссадив очередного докладчика и величаво оправляя некогда чёрную бороду, а, может быть, крест, он скомкано пересказал легенду о Доброрадском Святом. Сразу после наступила страстная минута оглашения…

- Дорогие братии, все вы внесли достойную лепту в духоподъёмное первенство России… и всё такое. И да воздастся всяку по делам и да будет каждый вознаграждён по мере и всё такое. На старт… то есть внимание. Конверты вскрыть!



«На маленький северный монастырь пришли татары, чтоб пожечь и пограбить. И попрятался местный люд, трепеща за живот свой. И тогда вышел Олег, смирный инок. И вышел он во поле один супротив орды, но меча не поднял, порешив «победиша басурмана кротостию и добротою». И семижды грозный хан Хеврюй предлагал дерзкому смельчаку «отречись от Христа и приими веру нашу»…



В одно мгновенье чинный зал превратился в «детскую ёлку». Большие дяди хватали конверты, лихорадочно рвали их и резали, лопали и тёрли. Некоторые пускали в ход ногти, а Макинтоша варварски вонзился в пузатый пакет мелкими, но хваткими зубами. Грузно шлёпнулась на стол фляжка Jack Daniel's. Хруст, треск, скрежет наполнили зал. На столы из целлулоидных скафандров выдавливалась сувенирная прочесть. Календари, буклеты, брелки, книги, иконки в позолоте и серебре, гжель, скань, элитные письменные приборы, накопители, визитницы, портмоне – всякости с православной атрибутикой…

Одному Засекину не пришлось трудиться: из лилипутского квадратика конфузливо выпорхнула пластиковая карточка с эмблематикой Ольгова и рельефным гибридным набивом: ZAS&КИН.

И не сразу понял он, что в траурно подтихшем зале трижды прозвучало это же древнее русское слово: ЗАСЕКИН…
Его звали. Его ждали. На него взирали - холодно, неприязненно, ищуще… и лишь Владыко - ласково, тепло и с лёгкой усталинкой.
- У вас-то, у вас-то что, голубчик?
Скульптор глупо ухмыльнулся и, стыдясь позора, как-то пьяненько всхлипнул левым углом рта. 
- Да карточка вот.

- Позвольте, братии, поздравить достойнейшего соискателя и абсолютного призёра нашего чем… Чем с вами и делюсь. Внимание! Проект божьим произволеньем и всё такое православного ваятеля Засекина признан лучшим и всё такое, а посему рекомендован к тройному воплощению: на центральной арене города… да-а-а… э-э… она же площадь – основной там, значит, памятник и всё такое… А также малые монументы у Доброрадского мужского монастыря и епархиального комплекса…

Сквозь янтарную мгу Засекин увидел, как плывёт к нему та самая секретарша, с теми самыми цепными молниями, которые били тем ниже, чем ближе. Поравнявшись с его стулом, она подала победителю руку и, нежно поддерживая, повлекла на «пьедестал».
Выведенный под настенный вариант Своего Олега, глупо улыбающийся Засекин был мягко прижат к гранитному прессу благоухающего штангиста в стихаре. Сквозь дым и пальбу долетали до него отдельные слоги фельдмаршальской речи: «Персональный пин-код… Призовой фонд и премия патриарха… Счёт на строительство монументального ансамбля»…

Далее озвучивалась такая сложная пропись условий расходования, что она начисто исключала лазейки для расхитителей… Перед получением пин-кода требовалось расписаться в выполнении всех этих условий. А первые деньги можно снять только на 4-й день, то есть 14-го, в банкомате Православного отделения Церковного банка, который есть только в гостинице и епархии. А еще архиепископ пообещал вручить завтра отдельные конверты с премией от губернатора и министерства культуры.

Но Засекина волновало не это. Чудо свершилось: одобрили его проект». Прочее он не слышал. Он даже не осознавал, что с этой минуты Россия обзавелась новым миллионером.
Хлопали сухо. Но на этот раз все. Не поздравил никто. Внимания не в пример добавилось, но с ним же - зависти и холодка. Если «до» его воспринимали свысока, - «после» не принимали со злости.
До вечера Засекин плавал на облаке. И сам был облако, полное хрустальных пузырьков, лёгкое, готовое взорваться от восторга и взлететь…
 
Первый день чтений закончился, и участники чинно поспешили в банкетную зону. Уже на входе туда раздался заполошный девичий смех.
Похоронная барышня! Увидев это чудо в перьях (на ней была столетняя шляпка с павлином), Засекин подумал, что дамочка больше заслуживает звания «могильной баушки». Её и звали «ангелом гроба», а также «гением панихиды».
- Ну, как живой, как живой. Личико свежее, одухотворённое, яблочко наливное. – Благостно ворковал «ангел гроба», что составляло основной архетипический набор её умилений по скорбному поводу.
Никто не сомневался, что Похоронная барышня не преступит канонических традиций. Как вдруг:
- Ну, как живой. Личико великомученика. А ведь три дня в лесу провонялся.
В её ухоженном распеве эти «три дня в лесу провонялся» звучали, по меньшей мере, апокрифом.

Подробности были куда занятней. Всего за неделю «до» покойник гостил в Ольгове. Что с ним произошло, оставалось загадкой. Но похоже на ограбление: чиновник был при деньгах, его видели в ресторанах. И сумма была такая, что в захолустном кабаке не спустишь за год. При теле денег не было! Следов насилия тоже. Номер был тоже не тронут. 

О мертвых плохо не принято, но ни для кого не было секретом, что «серый кардинал» любил гульнуть, особенно, в тенёчке. И на этот раз он взял короткий отпуск перед самым открытием. Вот сразу и не хватились. Как бы то ни было, труп был найден на третий день. В лесу… На лавочке дальней беседки…
- В лесу? Ночью?!
- То-то и оно.
- Основная версия?
- Типа сердце...

Вдохновясь «божьими дарами», участники оккупировали ресторан. Мирволя наказу, персонал сдвинул столы. Крыли жидко и не густо. То есть спиртного было даже очень, а вот со снедью не так чтоб. На первое скидывались по желанию, а вот с закуской каждый управлялся «по карману».
Само собой, VIPов - Заминки, его пресс-секретарши, Сигнальщика и Владыки - в питейном зале не наблюдалось. Примеру пастыря воспоследовали и батюшки. Но не все. И «Могильной баушки» след простыл - после первых же пробочных выхлопов. В итоге, компания подобралась что надо, если не считать «сухую тусовку» из трезвенников и язвенников, по большей части, временных, что обособилась в самом дальнем углу. Углом заправлял, разумеется, Классик. Ведя душеспасительные беседы, трезвячество сухо косилось на выпивох и завистливо негодовало на «позволивших себе» батюшек, на что те находчиво ответствовали: «Не в приходе, в пути мы». В пути-то можно. В отличие от вчера, Засекин ловил на себе взгляды, много и часто, а также отдельные слова в личный адрес, достаточно вежливые, но недостаточно доброжелательные.

Только здесь и сейчас он понял всё! Сюрпризом № 2 стала ПРЕМИЯ... После ПРИГЛАШЕНИЯ. Три года назад ты подал заявку на участие в конкурсе проектов памятника Доброрадскому Олегу. Подал на авось. А в ответ тишина. И ты давно уже всё это забыл. А сегодня вдруг, здесь и сейчас, стрельнуло! Старое Ружье пальнуло! Его, штучной, пулей. Ружье дождалось одинарной пули с засекинской насечкой. Но как ведь ловко, как искусно всё обстряпали! Ни намёка, ни наводки… Ни-ни, лишь очень уж настоятельное, чересчур настоятельное ПРИГЛАШЕНИЕ на некую православную конференцию, с оговоркой: «уведомить, елико визит невозможен»…. Всё это, радуя, будило опаску: почему вдруг он? - и должно было насторожить. Ан нет! На йоту не ёкнуло, что это как-то связано с проектом памятника Доброрадскому святому и, тем более, с международным конкурсом, где ставка – миллион и даже больше! Ай, да батюшки! Особы духовного звания… Заговорщики. Интриганы. Артисты… А мы их рутинёрами, понимаешь, мракобесами! И кто, хотелось бы знать, сказал, что азарт – это порок?


Радость радостью, но победитель отчаянно трусил. Готовый принять выпад, он не был ещё готов достойно ответить. Всё обрушилось слишком быстро, внезапно, сумбурно. Проект, памятник, победа, премия, попы, популярность… Он отлично понимал: если и есть время сосредоточиться, – три, максимум, четыре рюмки. После уже непременно заклюют.

«Ты как никогда уверен в себе, как никогда уверен», - гудела голова попискивающему сердцу, которое тикало пульсирующей дробью: «Ты как никогда растерян, растерян, как никогда».
«Победа придаёт веру в свою силу и правоту», - трещала голова.
«Внезапность победы вселяет растерянность и убеждает в относительности любой силы и, тем более, правды», - паскудничало сердце.

Он всю жизнь искал правду. Правду не свою. Правду не корпоративную. Ни среди ново-язычества, как-бы-ведичества, ни у почвенников, ни у варягов или эзотериков10. Правду - и всё. Он считал: если там и тогда был Перун, не надо из «здесь и сейчас» лепить и насаждать сиюминутных апостолов. И не дело Святослава заслонять Рюриком и даже Владимиром11. Были у нас язычники? – были! Были православные… Были волхвы, потом попы. Мелькнули декабристы, шмальнули народовольцы. За ними комиссары… В связке, чередуясь, шли они веками, и в битве смертельной вожаком, а то и ударным полком, становился попеременно тот, кто был силён тем, что в оный час более всего требовалось не для личного спасения, а для общей победы. Что требовалось для этого - не знал в миг судьбы никто, это знал лишь один Надобный и Призванный – знал и принимал на себя весть, власть или смерть. И лишь много погодя его пророческую правду, подвиг и величие помаленьку осознавали другие, порой даже те, кто до боя считал: «а этот чего тут возникает».

Так ковался русский меч – из разных кусков руды с добавлением железа и особо качественной проволоки в ДОЛЕ – продольном углублении лезвия. И сверкал старинный меч невыносимо строгой красотой, как зеркало, отражал дурные лики и искрился от радужных узоров. Ибо каждый металл придавал соборному сплаву силу свою, прочность, гибкость, легкость и красоту. И вот, в который уже раз, мы отвергли всё это чудное многообразие, дивное узорочье, цепкую непрерывность – забыли, ироды, рецепт. И царит у нас в истории, культуре, а теперь вот и религии задавивший всех чугуний. Да, он тяжек, прочен и где-то незаменим, но нет меча хуже, чем из чугуния. И щита из него никому не поднять. Лучшее, на что годен - люк в тротуаре.
 
В голове носились мысли и метафоры, он был силён на них наедине с собой, ещё лучше, когда с ручкою в руке. В устном споре мог и сплоховать. Рёв, натиск, хамство – это не было стихией Засекина, скульптора и публициста. Даже произнося совершенно убедительные вещи, он почему-то не умел выглядеть убедительным. Задним умом умел, да только в приватном споре логика заднего ума не засчитывается.
- Я к вам, к вам, к вам обращаюсь, многоуважаемый. Какой меч держит ваш святой? Или это такой кривенький крестик?



«На маленький северный монастырь пришли татары, чтоб пожечь и пограбить. И попрятался местный люд, трепеща за живот свой. И тогда вышел Олег, смирный инок. И вышел он во поле один супротив орды, но меча не поднял, порешив «победиша басурмана кротостию и добротою». И семижды грозный хан Хеврюй предлагал дерзкому смельчаку «отречись от Христа и приими веру нашу». Но семижды «отверзе кроткий инок посулы татарски». И на седьмой велел Хеврюй, пёсий князь, усемирить – на семь частей порубить - инока мирного, покуда жив. И с мужеством снёс Олег казнь лютую»…



Засекин вздрогнул. Из-под бериевского пенсне его прощупывали чёрные свёрла Погромщика.
Что, УЖЕ? А, ну да, третья рюмка.
- Не имея железной исторической конкретики, художник волен в толкованиях, - кое-как победив хрипотцу, продавил он.

- Не имея или не владея? Не юлите, любезнейший! Миньон такого конкурса не должен быть половинчатым попутчиком церкви! – растяжисто гавкнул оранжевый скандалист, и его ненормальные глаза демонически запылали. Никогда нельзя было угадать, где здесь психоз, где кураж, где просто потешка. С «кожаным торнадо» Засекин сталкивался впервые, и, вообще, Погромщик был первый его «оппонент» в этой элитной обители. Первый, зато какой!

Все притихли: ждали, чего там тявкнет Седой Урал. Высокий лоб лауреата горел под роем жалящих шил. В и без того не шибко зорких очах приплясывали чёртики, окружные лица дымились, черты их волнились и таяли.

- Никто не вправе оракульствовать о прошлом, – еще медленней выдал Засекин.
- Оракул прорицает будущее. – Мигом отщелбанил Европошный.
- Слышь-ко, братие, грех же так придираться. Ну, оговорился человек, волнуется, так что ж? – Сочувственно пробасил гривастый и приятный батюшка, похожий на Льва Толстого и большой мыслитель: за ним ведь тоже водилось заговариваться.

- Будущее – ошибка прошлого, которое забыли. – Засекин сначала услышал эти умные слова, а потом с удивлением догадался, что они принадлежат ему. – Как можно оракульствовать о будущем – том, чего нет, не помня прошлого – что уже было? Поэтому я своей пластической версии разрешил многовариантные допуски.
То ли забыв о настольном розливе, то ль с какого иного импульса, но Погромщик вдруг с выпученными глазами выдернул из загашника фляжку в грязно-масляном брезенте и исступлённо глотнул. Кожан его зашелушился «миллионом божьих коровок». Ритуал  возымел некое шаманское следствие: великий оратор подпрыгнул и вытянул вверх указок, знаменующий начало речи. Однако теперь уже несколько иное следствие произвело ещё более глубинный акт! Взвившись с места и жалко подбирая апельсиновый тыл,  Макинтоша с мордой пьяного гаишника почесал к дверям. Какофония в животе с легкостью заменила сирену.
Спасибо тебе, добрая армейская фляжка, улыбнулся Засекин…

- Стало быть, мил воробышек, - сухопарый и жилистый батюшка, похожий на Льва Толстого, наново втесал добрый свой басок, - оружие в руках вашего героя – это вроде как некий примиритель для разночтений?
- Нивелир для кривотолков! – гнусом взвился Федя Оснопырь.
Только теперь Засекин заметил под правым локтём Европошного бесцветный чубчик в приплясывающей «лужковке». Оба глаза Фердинанда Андроклюстовича кипели вонькой канифолью.

- Позвольте. В православном искусстве нет места для абстракции, – возмущённо прокартавил православный художник в ермолке, похожий на  академика Фаворского, и, выдержав паузу, рявкнул: - Собсря.
– Он не ругается, такое у него «собственно говоря», – объяснили Засекину шепотом.
- То-то я смотрю, ваша Троица с архангелами – уж такая вся из себя конкретность. – Не упустил повода для шпильки тульский искусствовед Пыгылин - отвязный мелкаш с пузиком, грязной бородкой поверх синей троечки и в кругленьких очках.

Их пикировка развеселила Засекина: вместо «р» художник выдавливал худосочное «г», котогое искусствовед Пыгылин пар’ир’овал пр’онзительным пр’ононсом, как будто пер’едр’азнивал. И сразу видать, что люди тут со стажем: кроме Засекина, никто не улыбнулся. Лишь мелкий лысый батюшка цыкнул:
- Не богохулите! 
- Убойтесь, святой отец, тут вам не Святейший Синод и даже не поместный собор12. У нас здесь духовная, но и научная, а, значит, в равноправной мере мирская конференция, ввиду чего, уважить обязую! – вскипел Пыгылин так, что Классик дозорно пыхнул голубой зеницей.

Повисшую напряженность разрядил пол, который слабый.
- Пррлгаю мщинам выпьть? – раздирая уши, хрипнула художница в шлейфе и с рюмкой в руках. Рюмка ходила ходуном, грозя стряхнуть владелицу на пол.
Тут даже Оснопырь опешил.
- Это за что же?
- За эт. – Такая лапидарность дорого обошлась даме: любопытство заставляло поднять глаза, тогда как веки намертво уснули.
- За абстракцию, за богохульство или за плюрализм? – иезуитствовал мэтр в кепке.
- А кжжждй ззззз ссссвоё! – свободная художница тяпнула, рюмка закатилась в шлейф. И юзом-юзом повело, тазом-тазом сволокло бедную туда же, что и Макинтоша.
Тост был, конечно, спорный, но лучше, чем длинный интервал, поэтому каждая из сторон сочла его терпимым.

Откуда-то справа нарезался вятский скульптор, представленный на конференции, как Лобочий. Он пренебрёг общаться с лауреатом в зале, здесь же «к пятой» подтянулся сам. Лобочий! Засекин прищурился и… вспомнил фамилию - по студенчеству. По лицу - никак… По лицу бы он не опознал конкурента даже смолоду, а теперь это разве лицо?.. Это уже народная драма «300 лет тому»! В ближнем бою Лобочий выглядел малость подсушенной копией тульского искусствоведа Пыгылина с той разницей, что без очков и в джинсовом жилете.
Что ж, будем готовы к вылазке и с этого фланга. Кажется, товарищ автор, ваш удел - круговая оборона.

- Однако я наставительно требую: в православной культуре нет места вольным отступам, авторским трактовкам и абстрактным аберрациям, – Пыгылин бренькал рюмочным прононсом. – Этак мы, батенька, с вами докатимся… до… до… этого… до профанации канонов и уклонения догматов, прискорбно доложу я вам.
- Чёво? Правоумствуишь? – ржаво скрежетнул энциклопедист Оснопырь. Все изумлённо воззрились на кепку, из-под которой осоловело и жёлто мерцал один – левый – глаз. Мэтр в кепке был практически укокошен, его и хватило ровно на три слова: – А я левоумничаю… - дрогнув, кепка замерла на столе, а глаз и всё, что ниже, половым ударом глухо возвестили о новом качестве продукта.

- Вот так Правая вера и побивает еретиков в божьих-то стенах. – Ожесточенно ликовал Пыгылин, кропя останки Оснопыря бутылочной водкой.
На это кто захмыкал, кто замекал: оно, конечно, и тема православная, и место для конференции возвышенное, но кабак он и есть кабак, да к тому же гостиничный! Однако растравленный Пыгылин продолжал размахивать фр’анцузской р’апир’ой.
- У меня есть гипотеза, в смысле, версия, я хотел сказать, теория, что Добродарский святой орудовал… - он упорно игнорировал робкие поправки: «не дарский, а радский». - Чем, ну-ка скажите мне, батеньки? Не знаете! Разночтения и инотолкования допускаете... А архиважную вещь упускаете: русские воины, наши храбрые богатыри и бесстрашные витязи, дрались харалужными мечами! Слышали хотя бы про такое?

- Дык это… - встрепенулся батюшка, похожий на Льва Толстого, но его заглушил художник в ермолке Фаворского:
- Крайне интересно! Собсря! – и восторженно примкнул к стану Пыгылина.
Стол безмолвствовал.
- Ага! – торжествующе взвыл Пыгылин. – Я так и знал. Не читаете классическую историографию. Боевички дешёвые подавай, да?! Блокбастеры забугорные! Ну, я, кому интерес, одолжу потом сноску на нашу тульскую многотиражку, в трёх номерах дали, нет в четырёх… с продолжением.  Монография, почитай, наскребываётся! И то: шесть лет нелёгких изыскательств. А резонанс! Доподлинно доложу, сам академик Янов с Фрояниным на ночь под подушку кладут, а Черепнинов со Скрынником13 каждое утро ею начинают.

- В каком месте? – ехидно скривился Европошный.
- А-а-а… - натужно подкрякнул ему неприятный кинорежиссёр, похожий на Льва Толстого.
«Надеюсь, краска не очень едкая» - хотел, но не молвил Засекин.
- А вы, батенька, визитик нанесите. Или слабо? – окрысился на харизматика Пыгылин. – Я вам архиважнецкие вещи просвящаю, а вы зачем? Знается ли вам, откуда течёт традиция разносплавного, узорного, скручено-волокнистого холодного оружия?
- Дык ведь…

- А! Я на этом и догадывался! Будьте так благодарны, проучить невежество не заслоняйте! – Пыгылин врубил все лично доступные децибелы. - Так вот, рымлянцы, проиграв Парфёнии14, решили, что им нужен новый меч, длинный и гибкий. Так появилась знаменитая спата, технологию которой умыкнули варвары, и пошла гулять голубушка по Европе, прискорбно доложу я вам! Те же далматы больше тыщи лет ее в тайнах точили, совершенствовали, тогда возьми и появилась их скьявона, - при этих словах плечи аудитории сложились в штормовую волну неведения. - А великие франки! Франки!!! – от пыгылинского прононса опасно взвизгнули барные рюмки. - А? А что франки?.. Ах, да, великие франки модернизировали спату сначала под меч Меровингов, а потом уже, но не сразу – под меч Каролингов! Именно великие франки, доложу я вам, начали делать на лезвии по центру широкие долы – продольные углубления. А, каково? Вот так, тихим сапом спата до Руси-матушки и догуляла. А чем она была там зело прославлена? А? Молчите? То-то. Тогда я вам прискорбно доложу: харалужность! Вот! Хара… Сам ты харя. Не харя, а хара! А вы, батенька мой, трактовки допускаете, понимаешь. – Картавый оратор победительно свёл руки на груди: чисто Карл Великий15, да мелковат и при пенсне.

С ответом на такое замешкались все, красный харизматик и тот стушевался.
- Черезвыйно убедительно! – расплеснулся чуть запоздало «Фаворский», до которого только теперь дошло, что тронная речь кончена. - Речисто, тонко, звонко, интригующе, будоражаще, влекуще, умнО! Блеск! Трактат, эссе, конспект для нового Карамзина, собсря! А какова аргументация! Сколь изысканно подобран ряд достовернейших фактов, подпёртых живыми авторитетами – великими нашими историками! Бесспорен и несокрушим! Ровно Святослав под Доростолом16… Собсря!
- Тогда уж под Саркелом. У Доростола он как бы не проспорил, Святослав-то. – Вставил Засекин, но, как водится, неубедительно, поэтому и то и другое осталось не услышанным, а, значит, проигранным.

- Будемте резюмировать, господа. – Авторитетно прорёк Пыгылин. - Я категорически ратую и отстаиваю: святой Ольгова сражался харалужным мечом!
- Дык это. – С третьей попытки батюшке, похожему на Льва Толстого, удалось пробить пыгылинскую свинью17. -  Как жеть? То ять, мил воробышек, цельный доклад нонеча про мечи харалужные отчитал. Там у меня и теория, и практика, значит, в подкрепление. Аль прозевал, родимый? Ну, я вкоротце пройдусь по верхушкам. В приходе нашем, слышь-ко, кузня есть, так я тамочки оружие прежне-давнее по старым рецептам реставрирую. Бывает, и экспериментируем с ребятками чудок.

- За это надлежит подняти чаши, корчаги и братины! Кузнец – незаслуженно забытая, бездарно неоценённая профессиональная ипостась русского искусства, русского ремесла, всеславянского гиперхозяйства, утерянный код в Алхимию Русской Победы, неиссякаемой сверхцивилизационной победоноскости. Кузня - наш первый Холодный проект низвержения супостата! – Прочувствованно отскороговорил Европошный и пролил - вперёд рюмки - слезу. Очень скоро красный харизматик впал в метафорический экстаз с пробросом в эзотерику. Распалясь, он ещё долго и сложно спрягал глаголы и наречия, потом забыл, с чего начал, потом опять что-то вспомнил и закончил оглушительной деепричастной абракадаброй за здравие имперского начала в самом безнадёжном конце! Такое обойти не посмел никто. Хоровым дискантом вздрогнули стекляшки.

Крякнув следом, батюшка похожий на Льва Толстого, отщипнул чернушки (пил ли водку, Засекин не доглядел) и чинно продолжил:
- То ять не просто летописи с монографиями пролистываю, я каждый, слышь-ко, проект меча на опыте воспроизвесть стараюсь.
Народ, затаив дыхание, внимал. И спрашивается, где ж вы, братцы, были, об чём гуторили, когда всё это вам с трибуны «докладали»?
- …Ну и, как историками велено, загнул я гарду пресловутого меча каролингов да вдоль полотна. Так и удалось, слышь-ко, меч сготовить, который многие «русским» называют…

- Он блестел всеми цветами. Вот русы и применили к нему название «Хорс» – солнце. Но вместо «о» пустили «а», и стал он харалужным! – битым стаканом задребезжал Пыгылин, глуша бравый басок священника-кузнеца.
Тут-то и впрягся вятский ваятель Лобочий, «двойник» Пыгылина в жилете.
- Вообще, Брюс Маркелыч, всё это, на мой взгляд, достаточно условно. Где, скажите, в каких это русских летописях есть упоминания о харалужном мече, которых бы хватило для статистического минимума? Вы, конечно, натычете мне классикой. – Скучным, но уверенным дискантом утюжил засекинский коллега. - Знаем мы классику. В «Слове о полку Игореве» ровно раз или два упоминаются копья и мечи «харалужные» в качестве русского вооружения. Ну, потом ещё само слово «харалуг» там присутствует, опять же разово. Плюс «Задонщина»18, а это середина пятнадцатого века! Всё! И, разумеется, нигде ни слова о связи этого загадочного феномена с мифическим «Хорсом». Вам достаточно? – тоскливо, но убедительно прикончил скульптор Лобочий.
Засекин почтительно схилился в его сторону: конкурент-то не топит, - руку подаёт. Благородно!

- А-а! – взревел Брюс Пыгылин, но разом выпустил пар: похоже, мысль предательски соскочила в копчик.
- То ять про что: у слова «харалуг» и «харалужный», и верно, немало сыщется источников или, по-научному, этимологических корней. – Мягко продолжил батюшка, похожий на Льва Толстого. – Есть мнение, что тут всему виною «кара лыг», так у тюрков узор назывался. По-нашему, слышь-ко, «чёрный цветок», значит, будет. А ещё с римлян такие разносплавные мечи именовали «пёстро-червячными». Ибо блестели и отливали они, слышь-ко, радужными червячками. И можно было такой меч над головой радугой погнуть - от плеча до плеча. А отпустишь – пружиной распрямится и хоть бы что. У меня такое тоже худо-бедно получалось, не с первой попытки. Тут ведь как: прутья железные сперва раскалишь, скрутишь, затемочки уже сваришь их. А далее уже, слышь-ко: шлифуй, трави, и пошли цветочки - чёрны лепесточки, как верно сарацином речено. 
Тяпнув неурочную рюмку, Пыгылин собрался с силами и возобновил наскок.

- А я смею утверждать своё. Я лично открыл, а что-то, верно, и позаимничал. Не нравится вам производное от «Хорса», я это предвидел, хотя такие радужные лепестки – чем не солнушко? Ну, да ладно. Будь, по-вашему. А мы по-нашему. «Хоролуга» - так называлась боевая сталь древних русичей. Так наши предки звали особый, даже по сию пору новационный никельсодержащий класс металлов, из которых делали клинки задолго до изобретения булата. Это неопровержимо очевидствуют крупные учёные, которые, прискорбно доложу я вам, рассекретили рецепт этого класса и произвели изделия из него, которые теперь уже лицензированы. И мы, учёные передовой мысли, учим: если вам так сильно не нравится «хорс», то пускай «хара» происходит от «хоро», как и «хоровод», то есть от солнечного круга, а «луг» - от «лудь» - блеск. И вот тут уже допустимы домыслы. Хоть дословные: «хоролужный» - «блистающий как солнце». А можно и пафосней: «железо Хорса – Солнечного Бога», доложу я вам...

- Мне второе по вкусу! За железо Солнечного Бога русов, ариев, пассионариев! – яростно выкрикнул Европошный и опрокинул сто. Окрестные шуи и одески единодушно одобрили тост со всеми прилагательными.
Стильно отметившись, Европошный расцвёл малиной, и ему стало тут не интересно. Сонно зевнув, он утопал по «Мартель».
- Простите, но, ежели бы всё было так просто, то и русичам было бы тогда до лампочки, что Хорс, что Харс, но ведь они настаивали, что именно «Хорс» и что именно «Харалуг». – Подал голос молчавший дотоле писатель, похожий на Льва Толстого, но ещё больше на драматурга Островского. - И для них отчего-то было важно, что первое на «о», а второе – строго на «а».
- А вы-то, собсря, что есть такое, и какое вам, на хрен, дело? – вспылила Ильичом «шапочка Фаворского».

- А я такое это, что без меня тут не всё бы состоялось. Только я грубить не учился. И кто такой я, узнаете завтра не только вы. – Процедил, суровея, писатель и перестал замечать художника. Его рюмку суетливо наполнил тихий и неприметный композитор. После чего оба заново отгородились от мира хамов и невеж.
- Вот. Нашёл! – либеральный газетчик с седой медузой на макушке, про которого все подумали, что он мирно спит, радостно тарабанил по столешнице и, захлёбываясь, стенал: - Хорезмийский учёный Аль-Бируни в десятом веке так описывает мечи русов: «Русы выделывают свои мечи из шапурхана - стали, а долы посреди них из нармохана - железа, чтобы придать им прочность при ударе, предотвратить их хрупкость. Аль-фулад - литая сталь - не выносит холода их зим и ломается при ударе. Когда они познакомились с фарандом, сплавленным узорчатым металлом, то изобрели для долов плетенье из длинных проволок, изготовленных из обеих разновидностей железа - шапурхана и нармохана. И стали у них получаться на сварных плетениях при погружении в травитель вещи удивительные и редкостные, такие, какие они желали и намеревались получить. Фаранд же не получается соответственно намерению, но узор его случаен»…

Умники-то какие все, приуныл Засекин… «А Марфутка»… Вот именно, а победитель - дурак! И поделом: «ведь Ваня, мы с тобой в Париже, нужны как в бане пассатижи»… И правильно припечатывают: провинция! Тут до него дошло: газетчик не отрывает глаз от стола. Э, так, то он с «планшетки» чешет! А я-то…
«А Марфутка квашня, квашня, квашня»…

И Засекин взял туалетную паузу.
Он почти уже спустился, когда на уровне подсознания мигнуло: «SOS». Засекин молью прикипел к стене. По лестнице наверх просвистел ультра-ржавый снаряд. Это был Классик. Классик летел с прямым таранным взором, избегая встречных глаз. Засекин сразу всё понял: обычно вот так, не оглядываясь, уборную покидают люди с чувством великой вины. У которых вина поменьше, выходят гордо, прогулочной походкой, не пряча глаз, ну разве что с чувством лёгонькой провинности. Хотя бывает так, что и невинному человеку приходится опасаться, как бы чужая вина косвенно не пала на него. И тогда он тоже обретает таранный взгляд и скорость ракеты.

Возле сортира было тесно и дымно. Непонятно, с чего: кабинок хватало всем. Его просветили: затор организовала свободная художница. Лишь минуту назад покинув заведение, она добрый час обнималась с писсуаром и злобно отстреливала нуждающихся мужчин. Когда же дамские глаза закатились, дяденькам ещё четверть часа пришлось распутывать сиреневое кашне, намотавшееся на ближний писсуар и дальний умывальник. То был  подлинный триумф художницы и женщины: никогда ещё за ней не увивался такой шлейф титулованных и нетерпеливых мужчин!
Когда Засекин вернулся, глаза Классика светились ясно, праведно, невинно, только как-то очень уж придирчиво скребнули его бейджик.

Полемика не прекратилась, лишь сузилась в вяло-текущую струйку. Ей явно не хватало пусть короткого, но второго дыхания. И оно не замедлило открыться.
- А не кажется ли вам, кореша мои, что арийская традиция на пинках вынесёт ваш задолбанный «харалуг» к какому-нибудь Харе, который Кришна, и «Лугу», который «Логос» или ещё какое-нибудь «Лугаль-Загесси»19? – громорёвно ознаменовал своё скрытное пришествие Макинтоша. – Так что харэ тут харкАть, харизмы лучше помойте!

- Долою хари и луга! Лужкам позор! Позор Лужку! – нежданно подхватил кинорежиссер неприятного вида, тоже напоминающий Льва Толстого. - Лужкову позор, позор! – скандируя, он выдернул цепные часы и, свирепо маша ими, пошёл дубасить кепку ниже-почивающего Оснопыря. Но уже где-нибудь на восьмом ударе сомлел и, определив нос в «лужковку», захрапел. Расколотый и деформированный «кистень» с провисшей стрелкой сверзился на тишайшего Фердинанда Андроклюстовича Оснопыря. Всё это невольно будило аналогии с подтёкшими часами Сальватора Дали.
Поехало, скорбно подумал Засекин, начали потиром кончили сортиром. Славный харалужник окунули в нужник…
И как в воду глядел…

- Хрен!!! Посох! – Веско рявкнул тульский искусствовед Пыгылин. А для убедительности потыкал в сунутую Засекину картинку, будто тот оспаривал.
Это был знаменитый фрагмент росписи 15 века из буклета Ольго-Доброрадского монастыря. Центр картинки занимал человечек в остроконечной шапке с ятаганом. Ятаган-то и вызвал застарелую полемику. Ну, действительно, откуда в северной глухомани нарезаться янычарскому кривому мечу? Да ещё в 15 веке?



«На маленький северный монастырь пришли татары, чтоб пожечь и пограбить. И попрятался местный люд, трепеща за живот свой. И тогда вышел Олег, смирный инок. И вышел он во поле один супротив орды, но меча не поднял, порешив «победиша басурмана кротостию и добротою». И семижды грозный хан Хеврюй предлагал дерзкому смельчаку «отречись от Христа и приими веру нашу». Но семижды «отверзе кроткий инок посулы татарски». И на седьмой велел Хеврюй, пёсий князь, усемирить – на семь частей порубить - инока мирного, покуда жив. И с мужеством снёс Олег казнь лютую. А Хеврюй, собачий хан, подивился и умилился силе духа его и твёрдости в вере, велел с почестями похоронить, а на могилу бросил камень со словами: «Сколько камней тут ляжет, столько будет помнить трусливая Русь храброго защитника своего»…




Хрен! Раскатисто, картаво чебуртыхнулся он, давя на уши и поджигая языки. Хрен… Обычное, не кабинетное слово. Менее всего - конференциальное. Больше – конфиденциально-кулуарное, с множеством оценочных дротиков. Но в данном контексте – однозначное. Что ценно для науки, вечно беременной инотолкованьями многозначностей.
 
- Хрен, говорю я всем. Это не меч, не сабля, не ятаган, не мачете и даже не обрезальник. Это банальный посох. Посошок, при случае обращаемый в секиру или томогавку. – Разродившийся Пыгылин всё ещё инерционно напрягался. И не выдержав, пошлёпал в туалет.

- Ты нам тута не втирай. Здесь тебе божий храм, а не хавай-пипл из бесенявой голубятни Ти-Ви! – неустрашимо вздребезгнул один из близ посаженных священников.
Так всегда. В «формате учёной конференции» наука бесплодна. Зная это, её участники смело рожают хрень… Под закусь вечернего фуршета. Как вот здесь.

- Всем, всем, всем! Хрен, хрен, хрен! Кандидат искусствоведения и заслуженный свистопляс России Брюс Маркелович Пыгылин ниспровергает сакральную легенду Ольгова. Брякни такое академик Рыбаков или хоть сам Греков1, урыли бы.
Вятский скульптор Лобочий был прав. Пыгылину дозволялось всё. Забияка, клоун и фигурный сквернослов, он был любимцем местного губернатора. Который был другом ещё одного губернатора. Который и заслал сюда Пыгылина.

Значит, вот оно как! Брюс Пыгылин ставит «хрен» на «ятагане» Доброрадского Олега. Шестьсот лет благоверная паства возносит осанну сокрушителю татар. Герой хрестоматий Олег Доброрадский, непреклонный инок с ятаганом... Шесть  столетий! И нате - закусите! Тульский алкаш, консультант по иконописи средне-ордынской Московии в 4 рюмки уделывает легенду! Не святой, мол, Олежка ваш, а бродяга. Да еще с клюкою. Ну, или с посохом, какая хрен разница! Мы-то, болезные, шесть веков ровно с торбой писаной носились, а…

- А Брюска возьми и докажи…
- Хрен, ничего я не доказывал. – Пыгылин незаметно вернулся. – Сыпь стакан на нерву. Не помочишь, рванёт...

В голове мутилось. Последняя здравая мысль: «Хорошо ещё, обошлось без богатырского дозора трезвячества. Будь же благословенна, великая вина Классика перед общественным клозетом».

Пошатываясь, Засекин душевно попрощался с приятным батюшкой, похожим на Льва Толстого. У батюшки были харалужные пальцы – кузнеца. Ещё он любезно кивнул Лобочию, с другими раскланиваться не стал. Да и им не до него уже было. Давно миновав зенит, веселье тускло и грузно шло на посадку. И каждый желал приземлиться без травм.
Из ресторана Засекин проковылял прямиком в номер. Не прямиком, конечно, а крендельком…




День третий. Хронология неверующих и хренология невеж

Утром получил деньги. Сперва от Владыки. Потом от Заминки… Он уже перестал понимать: кто передал, от кого… О сумме можно было только догадываться, да и то не вслух. Раз сто притрагивался к карману, не в силах привыкнуть к упоительному, фантастическому, тревожащему хрусту купюр, а, может быть, рёбер, распираемых сердцем.

Не верю, не верю, не может мне так повезти… Верь, верь, только тогда что-то получается… Я никогда не был богат… Значит, будешь, будешь… Деньги никогда не давались легко… Когда-нибудь должны были даться, и почему легко, Твой проект отнял месяцы зрения и трудов?..

Дело было в большом, модно обустроенном зале Дворца культуры, куда нагнали творческую интеллигенцию Ольгова, малый со средним бизнесы и даже аграриев. Давали музыкально-хореографическую композицию «Доброрадский схимник, или Подвиг старца». Окончательное название и жанр не утрясли: что-то средне-договорное между старинной оперой-балетом, не первой молодости рок-оперой и пост-модерновым поп-мюзиклом. Солировали артисты  областной филармонии. Дирижировал сам композитор –  серенький скромник со вчерашней попойки. Автором либретто оказался писатель, похожий на Льва Толстого, но ввиду лысины, скорее, на драматурга Островского. Когда его полу-торжественно представляли с места, драматург потянулся на все свои 160 сантиметров и буквально выел глазами зал в поисках злобного насмешника – художника в шапочке академика Фаворского. И совершенно напрасно: тот сегодня его «по вчера» просто не помнил. Про либреттиста давно уже забыли, но он ещё долго не садился, рыская по залу хищными глазами, как желтый семафор.

Говоря по правде, музыка не впечатляла. Драматургия и голоса – тем более. В их упаковке Легенда выглядела на редкость скучной, наивной, штапельной. Какая-то костюмированная самодеятельность. Костюмы, собственно, и были наиболее удавшейся в плане зрелищности частью программы. Да и то потому, что их любезно одолжил монастырский музей.

Тщательно коллекционируя программные ляпы, Засекин, однако, помалкивал, в то время как в ермолке Фаворского громко злыдничал на пару с не проспавшимся Пыгылиным. Словно нахохлившийся попугай, Брюс Маркелович выбуркивал редкие, но резкие… «собсря». Засекин искренне «тащился» от идиллии: похоже, эти двое нашли друг друга во всём, начиная с парного убийства буквы «р».

…На сцену вдруг вызвали лауреата.
Пришлось толкать речь, специально заготовленную для конференции и уже забытую, ввиду резкой смены формата. Комкая, не тасуя, всё, что чудом вспоминалось, Засекин срочно нарезал винегрет в виде рваных и куцых тезисов про мифы-бесы и фантомы-страшилки. Он пытался «напомнить» зрителям, что каждый человек окружает себя мифами и сам живет в мифе. «Мифы, порой, меняют тебя самого, а ты меняешь мифы. И уже не поймешь, Кто чем правит, Что кем живет и где выход». Погоревал он и о том, что всем нам предстоит долго и нудно изживать ложные фантомы и фиктивные миражи, терзающие отдельные личности и целые народы. «Один винит во всём хазар, второй - монголов, третий – псов-рыцарей, масонов, теневую закулису и подлых изменников-диссидентов… в то время, как беда - в себе самом, в личной упёртости, в незнании слишком многого и нехотении избавиться от вериг уютной косности, ласковой лени, интеллектуального иждивенчества, которое заключается в бездумном потреблении разжёванных другими истин вместо того, чтобы жадно постигать и остро сопоставлять самому»…
Он несколько раз повторил ту мысль, что процесс познания истины, на самом деле, очень сложный, ибо требует вдумчивого усвоения и собственного анализа, тогда как 99 % из нас рассчитывают на лёгкий и удобный примитив: «Ты мне подай так, чтоб я схавал и сразу стал взрослым дяденькой». И вот на этой-то порочной иллюзии: «сделайте нам красиво», то есть доступно, доходчиво, легко и просто, да чтоб ты ещё себя почувствовал большим и сильным, всю жизнь обманывали народы, превращая их в толпы не думающих, бестолковых, доверчивых и, по этой причине, легко управляемых дураков - потребителей подделок вместо искусства и лжи вместо истины. На финише Засекин выдал нечто про ответственность художника, про извечный искус властью и деньгами, про коварный контракт мастера с дьяволом, чреватый потерей свободы творчества...

По ходу засекинской импровизации и одески, и шуи (за остальным залом он не следил) воодушевленно напрягались, когда же закончил, спокойно похлопали, но был, был некий недохлоп за… недосказ. Или это ему только показалось?

Потом на сцену выводили композитора, автора либретто, Заминку, Владыку… Общно и порознь все укореняли патриотизм, бетонировали веру, хвалили конференцию, оперу, проект памятника Олегу... Как  водится, исторически невежественное большинство зала, да и участников конференции, устраивало всё: да и где отоспаться ещё, как не на опере? Поганее всего, что по ходу всей этой глобальной профанации Засекин не только трусливо молчал, но и попытался выискать что-нибудь возвышающее, оправдывающее «международный масштаб форума».
Ага, так вот же оно! Вот что, значит, быть удостоенным! Так и подсаживают на деньги! И так же благодарно помалкивают, малодушно гася подряженную совесть! Купили тебя, атеист хренов, посох… харалужный!

Посох харалужный?

А это ещё откуда? Ну-ка, ну-ка…
Как с-под зубила, в сознании тускло высекались обрывочные слова, потом замелькали смутные ассоциации. Следующими проклюнулись речения батюшки, сходственного со Львом Толстым, и громкие филиппики тульского искусствоведа Пыгылина… И вот уже это всё слепляется в более-менее стройную композицию вчерашнего спора. Один лишь «меч» почему-то упрямо проваливался куда-то, а к тарабарскому «харалугу», ровно магнитом, подтягивался неведомый «посох»...

Уже завтра укормленные и споенные СМИ раструбят, мол, авторы оперы порадовали страну премьерой. При этом за скобками останется правда о том, что, кроме отдельных фрагментов арии Олега, всё остальное являло маловразумительный сумбур вместо музыки. И если бы не коллективное знание дошкольного сюжета, с тем же успехом «Доброрадского схимника» можно бы было наречь «Хазарским печенегом»20: и черт бы не разобрал, где тут разница.
Вот так, трусливо обеляя свой и, значит, конференциальный статус, Засекин подклеивал устную легенду к неудачной муз-интерпретации. И откуда-то поневоле проклюнулась дикая косматая суть…




«На маленький северный монастырь пришли татары, чтоб пожечь и пограбить. И попрятался местный люд, трепеща за живот свой. И тогда вышел Олег, смирный инок. И вышел он во поле один супротив орды, но меча не поднял, порешив «победиша басурмана кротостию и добротою». И семижды грозный хан Хеврюй предлагал дерзкому смельчаку «отречись от Христа и приими веру нашу». Но семижды «отверзе кроткий инок посулы татарски». И на седьмой велел Хеврюй, пёсий князь, усемирить – на семь частей порубить - инока мирного, покуда жив. И с мужеством снёс Олег казнь лютую. А Хеврюй, собачий хан, подивился и умилился силе духа его и твёрдости в вере, велел с почестями похоронить, а на могилу бросил камень со словами: «Сколько камней тут ляжет, столько будет помнить трусливая Русь храброго защитника своего». Тут и ночь наступила кромешная. И отложил Хеврюй расправу свою на светлый день. А наутро смотрит песий князь и глазам не верит: лежит на месте том груда камней в семь башен. И велел во гневе Хеврюй разметать её, оставив один – свой. А наутро стоит на том же месте гора новая, выше прежней»…




- Ни меча, ни дубинки! – бахнуло и пахнУло слева.
Там оказался неприятный кинорежиссёр, напоминающий Льва Толстого: в жилетке с бабочкой, но без цепных часов, использованных вчера для сокрушения фединой «лужковки».
- А мы-то надрывались…

В самом деле, несмотря на богатый реквизит, постановщики как-то очень уж скупо вооружили своего «святого»: буквально, с голыми руками, пустили, что расходилось со всеми канонами. 
- Силу божьего слова, видимо, акцентировали. – Дежурно отшептался Засекин.
Не вышло.
- Не видимо. Никак! – упёрся режиссёр. - Окромя дьявольского завывания, я и слова человеческого не разобрал.

Банкет решили учудить тут же, в ДК, и взрывоопасный режиссёр увязался за скульптором как след за кормою. Отказываться не рискнул: что как напьётся и примется мстить? Тут, чего ведь доброго, и бердыши в ход пойдут! Но нет худа без добра: от спутника Засекин узнал, что и проект его, и речь на сердце легли духовенству. Есть, мол, в засекинском святом чего-то Оттуда. Скульптор был искренне польщён и удивлён. Ему стало даже как-то неловко за свой атеизм. Когда к тебе вседушно, ответить хочется тем же. Он и поделись сокровенным: дескать, сильно удручён исчезновением «Довлатова». Объяснять, кто это, не пришлось, враг кепки Лужкова испуганно заморгал:
- Кабы так? А то пьёт же горькую и поёт ведь, демон! И то сказать поёт – воет, разбойник! Ни поспать, ни  помолиться. За стенкою поместили орясину скаженную!
- Саженную? – уточнил Засекин.

Режиссёр окинул его оценивающим взглядом и, не вдаваясь, согласно кивнул, а потом прошептал конспиративно и глухо:
- Все ждали про евреев, а ты – хрен, ни гу-гу…
- А что я должен был и про них сказать? – удивился, не удивившись, Засекин. Вот же оно: недохлоп за недосказ!
- Это без  разницы. Тут ведь что главное: чтоб не нейтрально. Либо ругай, либо хвали. Лучше оно, конечно, поругать, да с буквой «ж». Тут бы всё сразу обрадовалось: и на сцене бы отреагировали, и в СМИ. А то из-за тебя непонятки пошли: такая тема, а он жидов зажилил! Поруха традиции, батенька. Неудобно даже как-то случилось…
«Ну, и хрен с ними, да и с вами», - не сказал Засекин.

Рюмочными соседями в этот раз были сам Заминка – спиной, и его прекрасная секретарша - личиком. Сидели они слева наискосок. Толком разговора не расслышал – глупый режиссёр отвлекал бытовыми проповедями. Что-то там про еврейскую Пасху, её отличие от христианской и… про посохи! Фраза про посохи гвозданула.

Посохи, точно флажки, второй день окружали его, сходясь в руке пока что ещё гипсового святого. Говорил больше Заминка. Даже со щеки, из-за матово-сборчатого подглазия, он выглядел далеко не молодцом - не то, что на конференции. Минимум, пятьдесят пять.

Секретарша участливо внимала боссу. При этом нет-нет да стрельнёт молнией в сторону Засекина. Было, было в этих луговых глазах что-то липкое, арканное. То ли приглашение, то ли провокация. То ли марево, то ли зарево, то ли сад, то ли чад. Втянет - утопит. От природы пугливый по части амуров, скульптор и в этот раз постарался уклонился от вызова - не клюнуть на ворожейскую блесну.

В какой-то момент долготерпение налилось свинцом. Он встал и быстро вышел из-за стола. Куда? В номер! Там облегчиться, оправиться, освежиться.
Возвращаясь к себе по вечеряющему скверу, он чувствовал, как низ распирает и горит. Секретарские стрелы попали в цель, снизавшись в весьма горячий харалужный узелок, который, раскаляясь и плавясь, требовал ковки в острый меч. Жар требовал выхлопа. Голова шалела и кипела даже, когда он сунул её под холодную струю. Плоть звала на «подвиг».

И он отправился. В ресторан. Гостиничный. Их было два: «Добро» и «Rada». Засекин выбрал «Добро». В «Radе» вчера нарадовались.
Там встретил горстку коллег, в их числе приятного батюшку, похожего на Льва Толстого. Остальные были незнакомы – презентабельные, из постояльцев. За отдельным двуместным столиком скучала довольно недурная особа, которая тут то ли кем-то работала, то ли таким образом завсегдатайствовала. Добавив к полтораста в «оперном» буфете тутошнюю рюмку джина, он ощутил вдруг небывалый порыв отваги. Всего минута, и вот она - дама - за его столиком! И исходит от неё нечто, похожее на Симпатию. Симпатию с Большой буквы.

Синий глаз. Скромный носик. Пухлый рот. Щёчки, талия и грудь. Всё на месте, всё при себе. В узеньком чёрном с бисерным отсверком платье столько же целомудрия, сколько призыва. Молодца!
Сказалась просто местной. Просто работает в том самом ДК. Просто культорг – современную версию хорошего «совкового» слова уже не потянул.

Заказал мартини с грейпфрутовым - Ей. Себе ещё джина. Как-то сам собой набежал тёпленький разговорец. Ещё приляпав, Засекин вдруг начал хвалиться. Дохвастался до победы, разумеется, конкурсной («Ах, так это вы?!») и даже не преминул упомянуть о нехилом гонораре. На этом, правда, спохватился и дополнил робко «на-попят», что «и сумма не так что б и, вообще, это всё – в номере, то есть вообще на карточке». При этом, правда, запамятовал, что не раз демонстративно вынимал тугое портмоне.

Она всплеснула руками, на лицо насунулась непритворная тревога.
- Как же вы непредусмотрительны! - Она даже привстала совместно со стулом и интимно приблизила лицо, горячее дыхание сводило губы. Его. - У нас действует банда…

Не орудует, а действует…

Далее она поведала страшную историю про то, как несколько месяцев назад в Ольгове появилась преступная группировка, которая специализируется на богатых туристах. Знакомятся, втираются в доверие, доводят клиента до амнезии и хорошо ещё, если бедолага оклемается…

- А нехорошо тоже бывает? – игриво усмехнулся Засекин, инстинктивно ёжа холодный желудок, и втянул приунывший пах. На ум постучалась загадочная смерть «серого кардинала» областной администрации.
- Увы, - она поджала розовые пухляшки. – Так что лучше вам воздержаться от знакомств… вне гостиницы.
- Гостиницы? Вне?

Она медленно, но уверенно положила руку ему на правое запястье и улыбнулась так, что искры посыпались из глаз и даже полыхающих ушей. Его.
-  Конечно, здесь надёжная клиентура. – Её пальцы сжали кисть. Его. – Именно поэтому все гости держатся кучно.

Не купно, а кучно…

- Впрочем, - красивые губы почти касались носа, его, - не берите в голову. Чтобы попасть в ваш номер, жулику придётся сперва позаимствовать ваш костюм, в котором вы покинули номер, а также рост и пол. С недавних пор наш персонал весьма бдителен, и камеры видеонаблюдения запрограммированы на конкретный портрет постояльца.
- Спасибо, предостерегли, кха, – кашлянул Засекин, даже не пытаясь вырваться из тёплого плена. – Но, думаю, мне это не грозит. Я от общества не отрываюсь… от хорошеньких аборигенок, по крайней мере. Кстати, не откажите составить мне компанию на вечерний кофий… не здесь… у меня, – он волновался, торопился, но вышло много  лучше, чем сам ожидал.

Она расплылась в такой улыбке, что сахар патокой растёкся под кожей. Его.
- Как это невинно сказано: вечерний кофий. Увы, мой милый друг, сегодня не удастся. Во-первых, поздно. Во-вторых, давайте завтра. И, в-третьих, давай пораньше.
- Я хочу ваш телефон. – Предъявил он требовательно и отважно.
- Лучше мне твой. Я позвоню первая, если что…

- Что?
- Лучше не «что». – Она долго и без улыбки смотрела ему прямо в глаза. - Я умею чуять.
- Что? – повторно изумился он, протягивая визитку.
- То, чему лучше не быть. – Она странно улыбнулась, нежные пальцы властно, но ещё более возбуждающе пожали ладонь. Его.

Она встала.

Сказать, что он был разочарован, - будет полпроцента правды.

Засекин. Был. Убит.

Реаниматор носил не белый, а черный плащ гвардейца. То есть рясу священника, который походил на Льва Толстого. Он уже присел на Её стул. Слева надвинулась тень. Это был православный Классик.
До чего вовремя!

С донышка внутреннего испуга вспорхнули вороны, из которых громче всех каркала  подозрительность. После рассказа вечерней девушки не хотелось доверять даже самым милым из коллег. Батюшка, похожий на Льва Толстого, не стал исключением. А быстрый, но проницательный его взгляд встревожил Засекина ещё сильнее.

Батюшка молчал. Говорил Классик. И он сразу взял быка за рога.
- Всем хорош проект ваш, и нравитесь мне, в гордыне не заноситесь. Одно но: о Боге ни слова не услыхал.
- Главное, чтоб Бог шёл изнутри. А излучают пускай святые. – Вступился батюшка, похожий на Льва Толстого.
- Но мы же на православном соборе. Значит, должно быть слово Божие. – Плеснул в него синим пламенем классик.

- Какой уж тут собор?..
Но классик договорить не дал.
- Соборность это качество русского народа, качество, а не форма. Она везде, и собор везде. Так вот, от вас я ни слова не услышал о Боге?
- О боге? От меня? Это что обязательно? – спокойно отвечал Засекин, слова сами лились через темя. - Все нынче говорят и говорят о Боге, да о Боге. Должен же кто-то и промолчать… промолчать, чтобы оттенить там фальшь, а здесь - моду.
Классик округлил глаза и покосил лицо налево.

– И что поделать, если я честно, - Засекин честно прижал правую руку к левой груди, - не готов принять то, что сейчас называют Богом, и называют те самые люди и с тем же упорством, которые с ещё большим упорством клеймили его и тех, кто в него верил тогда, до моды.
Классик скрестил руки на груди и откинулся. Батюшка, похожий на Льва Толстого, продолжал неприметно улыбаться.

- Я почему-то думаю, - сглотнув комок, продолжил скульптор, - Он за это на меня обидится не больше, чем на них. И почему-то кажется, моя искренность ему придётся ближе, чем – ихняя. Все нынче с Богом, а добра всё меньше. Что это значит: то ли Бога мало, то ли зла много? Зато от богомольцев не продохнуть. О Боге много говорят, но ближе не становятся.

- Да, вы, батенька, Фома неверующий. Я давно это знал. – Своими наездами Классик вверг скульптора в лёгкое недоумение. – Ну-к-те я вас попытаю, – уже с елеем добродушия промолвил он, глаза лучили ангельскую мягкость с отблесками льда.
«Досадно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех», - тюкнуло без спроса в голове.

- Не прогневитесь, но от вашей красивой трактовки веет фоменковщиной. – Веско ковырнул Классик и испытующе посмотрел на визави. – Вы, случаем, не адепт академика Фоменко21?
- И даже не платочек Носовского22. – Не растерялся Засекин.
- Какой платочек?
- Носовой.
Батюшка, похожий на Льва Толстого, хмыкнул, так – для подстраховки. Прочие собеседники отсаживались или, зело отягощённые, отчаливали до утра. Зато издалека на искру потянулся вятский скульптор Лобочий.

- Юмор уместен не всегда. – Серьёзно заявил Классик, а глаза смеялись и, как показалось Засекину, не очень-то добро. - Враг наш юмором святыни растирает. И оружие его сильнО: чуть что, вопиет: «Они тупы, у них юмора нету». И не всяк, увы, задумается, что юмор, а наипаче смех над святыней – кощунство есть. А если и задумается, то испугается, что на него навесят самую страшную табличку: «У него нет чувства юмора». И человек, раб божий, малодушно становится соглашателем, лишь бы только не человеком без юмора во мнении толпы, которой кто-то незаслуженно присвоил звание: «общественное мнение». Враки, общественное мнение навязывают обществу те самые авторы анекдотов, что ядовитым смехом убивают святыни и мифы! Так раб божий становится «шестёркой» из толпы.

Засекин интуитивно чувствовал: в словах классика немало резона, но что-то заносило не туда и его. Всех почему-то несёт не туда. Ни серединки, ни чувства, ни меры…
«При чём вот сейчас-то святыни?» - подумал Засекин, но не сказал.
- Вы в праве. – Сказал.

- Вы вот проговорились, а я Вас ужо попытаю, если не возражаете. – Как бы не замечая, повторился Классик, но так и не дал Засекину «не возразить». - Тем паче, Фоменко – фигура! Одна из краеугольных глыб в расшатке устойчивости концепции человеческого мировЕдения, да и мировИдения.

Ну, пошатнул человек устои. И что? Чего устои-то? Науки! Или лженауки - ложной науки? Ибо верным  устоям никакие шатания не страшны… А если пошатнулись, то – лже…

- Вы знаете, сейчас мы давайте логически. – Неожиданной скороговоркою выдал Засекин. – Без жупелов и клише. Отношение масс к Фоменко, слава Богу, известно: не читали, не понимаем, но завсегда против. Мне и самому раньше приходилось читать аргументы, разделывающие под орех непогрешимость его астрономических доводов, на которых, собственно, академик и выстраивает всю свою «Новую хронологию». – Брови Классика медленно выгнулись: очевидно, он не ждал такого поворота: ведь «с академиком Фоменко всё ясно». - И такой приходилось встречать контраргумент: Фоменке, де, просто боятся научно препятствовать, ибо он казначей Академии наук, то есть от него элементарно зависит финансирование академиков и их школ. О последнем судить не берусь. Остановимся на предпоследнем…

Далее Засекин стал разматывать чётки. И Классик, и батюшка, похожий на Льва Толстого, внимательно слушали. Батюшка улыбался, но уже по инерции. Лобочий, вовремя подсев, был, как всегда, невозмутим.
Доводы историков и археологов понятны, сказывал Засекин: если признать, что Фоменко прав, то доминошно рухнут карьеры и репутации всех и вся, в том числе вековые!

С другой стороны, если «Новая хронология» - есть глобальное открытие уровня Коперника и Дарвина23, то куды же тут деваться?
На Дарвина Классик невнятно высказался и перекрестился, батюшка неопределённо фыркнул, но промолчал…

Рано или поздно, а признать-то всё равно придется. И кто это сделает первым, тот хотя бы запомнится человеком, жертвенно и мужественно протянувшим руку гению! Стало быть, надо «срочно сдаваться» хотя бы  истины для. Будь я историком по образованию, пошёл бы на это, ибо никогда всерьёз не относился к наградным регалиям и учёным званьям. Иное дело, что для многих титулатур вопрос тут даже не только престижа, но и, как нетрудно понять: тревога о хлебе насущном.

- Кормятся на диссертациях и на кафедрах традиционной истории! Но, как говорится, одно дело критика, услышанная и повторённая… Слепое «мы, как один, всецело верим партии родной»… это мы проходили. Совсем другое – послушать таки самого автора...
- Вы виделись с академиком Фоменко? – Классик сузил глаза.
- Совсем необязательно. Просто я внимательно смотрел документальный сериал «Фальсификация истории», сделанный, между прочим, на материалах Носовского и Фоменко силами и по благословению РПЦ.

- Надо же. – В один голос протянули Классик и батюшка. – Вы не перепутали?
- А чему удивляться? – развёл руками Лобочий. – Фоменко утверждает, что все религии, от иудаизма до индуизма, изошли от первоначального христианства, причём относительно недавно – пять веков назад.
- Я не про это, я про благословение Русской Православной церкви. – Раздражённо акцентировал Классик.

- РПЦ – это я видел в каждый серии ровно так же четко, как когда-то: «По заказу Государственного комитета СССР по кинематографии и…». – Не отступил Засекин. - Но я, с вашего соизволения, продолжу. Так вот, после первых двадцати минут насторожённости аргументы Фоменко впечатлили. И образ его, скорее, симпатичен на фоне той обструкции и натуральной демонизации, которой его подвергают вот уже лет тридцать!

- Да ведь дьявол обольщает ласково! – в отчаянном крике Классик сузил левый глаз и, перегнувшись через графин с соком, резко и хрипло: – Если ваш Фоменко пророк, а пророки при жизни гонимы, то откуда у пророка такие огромные тиражи? Для литературы, альтернативной официозу, это не совсем обычно. Ибо раз тиражи, значит - деньги, а раз деньги, то это выгодно тому, у кого они есть.
- А мне, слышь-ко, вот что любопытно, – тихо включился батюшка, похожий на Льва Толстого, – каков этот Фоменко ликом?

- Впечатления хорошие, - искренне отозвался Засекин. - Человек он по виду очень скромный и вызывает сочувствие, как любой великий «чудак»: Циолковский, Менделеев, Перельман24...
- Все они дьяволом одержимы и гордыней удавлены, - яростно процедил Классик.

- Но это с экрана. – Гася внеочередной взбрык, осадил Засекин. - То, что Фоменко доказывает, особенно, про происхождение фараонских пирамид, звучит весьма убедительно и достоверно в противовес другим теориям и версиям, крайне неубедительным. Но я согласен далеко не со всем! Ещё можно поверить, что Новгород – это Ярославль, и ему меньше лет, чем принято считать, как доказывает Фоменко, считая по пальцам слои мостовых. Можно также поверить, когда совершенно справедливо настаивает он на том, что история была заведомо фальсифицирована. Мы сами видим, что фальсификация не знает пробуксовок. На наших глазах американцы за несколько последних лет взяли и выиграли вторую мировую войну.
- Ай, бросьте. Что там ваша история?! - досадливо отмахнулся Классик. – Вера – это да!

- Во все  времена людям пытались внушить, что история – наука вспомогательная, не идущая в сравнение с точными: математикой, физикой, химией, биологией. – Дьячком засепетил Лобочий. -  На самом деле, история - важнейшая из наук, потому что транслирует либо выгодные сильным мира сего мифы, либо - знание вековой мудрости, максимальной истины, законов движения общества, опыта всех его ошибок трудных и катастроф, грядущих и былых. Но в том-то и дело, что знаний этих нам… не дают, ибо знанием обладают единицы, которые втёмную хороводят – хором водят за нос - всё человечество по замкнутому кругу. И лишь одиночные гении, озарённые разгадчики, изредка выискивают и выкрикивают правду, но даже они, слепо тычась в загадки, перед адептами Закулисы выглядят котятами. И когда они вслепую только-только приблизятся к разгадке, «тёмные силы» начинают травить их или насмешничать, выставлять еретиками, злодеями, дураками. «Тёмным силам» очень выгодно и очень забавно смешивать идеи, сталкивать лбами пророков истины – и новых, и ветхих. Стравят и наслаждаются боями котят.

- Чем жиже тесто, тем мягче лепить, - смирно улыбнулся батюшка, похожий на Льва Толстого. – То же самое с ковкою металла.
- Вот! – Впервые за два дня вскричал Лобочий, предположительно, с радостью. - Тем проще править и легче манипулировать, разделяя, ссоря и зомбируя.

- Вот! – возвышенно перебил Классик, щуря теперь один правый глаз. – Так не кажется ли вам, что в этом и разгадка популярности «хронологии» Фоменко. Не объясняется ли раскрутка – а миллионный тираж вам не шутка – не объясняется ли раскрутка как бы альтернативной теории старой-престарой целью: ещё сильнее запудрить мозги котятам, которым подкинули новые шлепанцы для «очередного гениального орошения», Господи прости? И ещё такая вот контра вашему, - Классик пальнул шрапнелью по Засекину, - скромному, честному и бескорыстному гению. Много лет назад академик Фоменко ещё не афишировал одного учёного и тоже большого универсала Николая Морозова, а между тем, это ведь идея Морозова остаётся базовой в его гипотезе. Да и путаника Льва Гумилёва Носовский с Фоменко  используют чисто утилитарно – цитируют то, что им выгодно. Ибо, по большому счету, его пресловутая теория этногенеза и этносферы, согласно коей жизнь среднего этноса укладывается в  1200-летний цикл развития… так вот эта теория летит к чертям, - тут Классик запылал и истово перекрестился.

- Как же так? – изумился батюшка, похожий на Льва Толстого.
- А легко! – Осклабился Классик. - Вся известная история человечества, согласно Фоменко, укладывается в… тысячу лет. Вот и получается, что с вашего боку, - к Засекину, - пред нами на экране скромный трудяга, кабинетный гений, а с другого краю, - к Лобочию, - какие-то «тёмные пятна» наплывают и даже плагиатик… Но самое лживое – это выводы. Если всей знаемой нами истории не более 1000 лет, то получается, и все правители – лишь копии, кальки и дублёры друг друга. У Фоменко даже Христианство после смерти Иисуса за 3 года по миру разошлось. – Классик возвел очи и открестился.

- Ну, это уже братья Стругацкие25. – Вздохнул  батюшка, похожий на Льва Толстого. – Как такое получается?
- Сначала Николай Морозов, а потом и Анатолий Фоменко усомнились, в датировке описанных древними учёными лунных и солнечных затмений. После чего научно, -  иронически скривился Классик, - передвинули их на полторы тысячи лет вперёд. В итоге, древне-персидские войны попали в десятый век нашей эры, соответственно продвинулись в будущее и другие события. Более того, Фоменко утверждает, что разные великие деятели – это одна и та же фигура, наложенная ошибочно на разные периоды разных народов. Мол, даже биографические подробности у всех одни и те же. Отсюда главная мысль Фоменко: на самом деле, в мире была якобы единая империя Тартария, то есть наша Россия, которую искусственно раздербанили веков шесть назад…

- Что же вам не нравится? Достаточно  крепкий патриотический проект! – съехидничал Лобочий.
- Враньём!!! - запеленговав твёрдый взгляд Классика, Засекин съёжился и зауважал. - На лжи правды не построить. Это только скульптуры лепят по собственному измышлению.
- Слышь-ко, это что же получается: все великие мужи разных времен и народов придуманы? – батюшка, похожий на Льва Толстого, удручённо покачивал головой. – А как же тогда мечи харалужные, не говоря про спаты римские?
- А вот представьте себе! - подхватил Классик. - Наш святой равноапостольный князь и герой Александр Невский, по Фоменко, всё тот же злокознённый хан Батый, что на две трети вырезал народ русский. Не учёные – кощунники имя вам!

- И не просто придуманы, батюшка, - живо вклеил Засекин в качестве самоотвода из партии кощунников, - но сочинены и написаны одновременно каким-то неслыханно талантливым и универсальным штатом сверх-писучих и супер-мастеровитых экстра-эрудитов.
- А всеми будто бы заправлял некий кальвинист Йозеф Скалигер и иезуит Петавиус, в не столь уж и далёком семнадцатом веке26. – Не уступал делянку Классик, хмурясь, но и капельку благодушествуя. - Я-то в своих последних трудах показываю, что все мало-мальски гениальные люди всего лишь одержимы дьяволом, но факт остаётся фактом. Согласно Фоменко, всех их придумали и прописали в начале семнадцатого века… - Классик надорвался, закашлялся, потянулся к джину, отпрянул и закрестился.

- Соломон и Манефон, Хемиун и Фидий, Конфуций и Лао-Цзы, Гомер и Вергилий, Заратуштра и Будда, Скопас и Пракситель, Вьяса и Вальмики, Платон и Аристотель, Христос и Магомет, Авиценна и Аверроэс, Фирдоуси и Калидаса, Данте и Шекспир, Леонардо и Бернини, Рафаэль и Тициан, Манас и Калевала, Парацельс и Гутенберг27… - скоренько прокричал в недолгую «форточку» Лобокин. - Все мыслители, художники, философы, пророки – все из одной кучи, всех изобрели одновременно.
- Батюшки, - батюшка, похожий на Льва Толстого, перекрестил невольный зевок.

- Тут я с вами согласен. – Подхватил Засекин. – И ладно бы придумали фамилии и приписали им опять же «написанные под них» произведения и иные деяния. Но ведь есть такой вещественный след, как непрямые, косвенные связи. Так уж совпало, что параллельно сериалу по Фоменко я посмотрел документальный цикл про Суворова и про Потёмкина. Там приводится масса писем простых людей: дочки-Суворочки, сотен полузабытых чиновников, офицеров, поэтов, обывателей…

- Ну да, - обрадовался батюшка, похожий на Льва Толстого, - ну то есть тех, слышь-ко, чью переписку в каждом городе вскрывал гоголевский почтмейстер.
- Вот именно! – бесстрастно ухмыльнулся на подхвате Лобочий. – И такой переписки, скопленной в архивах, наберётся на триста лет работы даже миллионам подельщиков-фальсификаторов. А не нужно забывать, что у каждого героя истории есть свой хитро-переплетённый изгиб сюжета личной судьбы с тысячей косвенных связей, свой почерк: и творческий, и каллиграфический, а у живописца и скульптора – ещё и кистевой. Причём, каждый из них строго индивидуален. Недаром же авторский почерк профессионально отличают графологи и искусствоведы: это вот Рубенс28, это подделка Рубенса, а это уже авторская копия Павлика.

- Наконец-то! – Величественно и снисходительно проронил Классик. – То-то и оно, что фоменковцы признают достоверность артефактов, начиная с восемнадцатого века. Всё, что ранее, для них – фальшивка.
- Опять же непоследовательно! Ведь, если те же Суворов с Потемкиным и весь мир людей, чьи письма – эти как бы подделки – до нас дошли, то все они, получается, опять же выдуманные герои, потому как их карьера пересекается с восстанием Пугачева29. – Сдержанно отметил Засекин.

- Вот! Совершенно, верно. Ибо Пугачев, согласно Фоменко, это совершенно таинственный царь осколка великой России, которую располосовали ещё в 15 веке, – мучительно кривясь, добавил Лобочий. – Какая ересь! И та же катавасия получается по каждому фигуранту истории. Соломон становится Цезарем, Иван Грозный – Генрихом Восьмым30 и так далее. «Простой» человек такую наживку в лёгкую проглотит и не усомнится. Но я, на беду свою, со второго класса штудировал двухтомный энциклопедический словарь и могу приблизительно представить то число памятников материальной культуры и письменности, а также имён и событий, которые надо было «сочинить» горстке уникумов в семнадцатом веке!

Далее Классик, Лобочий и Засекин слагали в унисон: «Для того чтобы создать в том же 17-м веке документальную имитацию всех книг и писем, актов и карт, не говоря про вещественные памятники типа пирамид, замков, крепостей, великих китайских стен, эрмитажей, лувров и колизеев, на ум лезет какая-то могучая цивилизация с экстра-компьютером, супер-сканером, и гипер-принтером, которая всё это сочинила, произвела, размножила! А с тех пор управляет нами при помощи каких-нибудь масонов и тамплиеров, владеющих азами истинного звания, которых хватает для манипуляции приземлёнными массами «хавай-пипла». И лучшее средство манипуляции – сеять клоны запутанных теорий или эзотерических знаний со скрытой приставкой «псевдо», лишь бы туманить, пудрить, засорять мозги. Теория Фоменко-Носовского прекрасно выстраивается под такую мусорную цель».

- Вот так Фоменко и надевает те самые конечные «штаны», о которые разбивается всё концептуально-теоретическое «великолепие» человека, носящего фамилию самого неверующего апостола - Фомы! – Устало, но проникновенно закончил Классик. – И победить сие лукавство поможет только вера Богу нашему Христу.
Почти смирённый Засекин восстал.
- Не вижу связи.
- Надо видеть не связь, а Бога.
- Бога не видел. Сомневаюсь, что его видели даже Вы.
- Это другое зрение. – Осерчал и Классик. - Но чтобы им овладеть, нужна связь. Без религии этой связи с Богом нет.

- Я сильно сочувствую самой сильной в религии мысли: «Без Бога и Божьего закона каждый сам себе Бог и закон». – Спокойно произнёс Засекин. - Потому что формула «каждый есть Бог» - это оправдание либерализма, свободы для всех, в том числе Чикатило, Троцкого, Гитлера. Именно поэтому всякие меньшинства устраивают парады своей свободы, а власти это их право защищают. И почему-то никто не защитит право большинства быть избавленным от свободы меньшинства, которая оскорбляет чувства этого большинства.

- Они отошли от Бога. Вот и всё, – строго отрубил Классик.
Батюшка, похожий на Льва Толстого, конфузливо попросил прощения и отлучился. Лобочий подался следом.
- Вы не умеете мыслить концептуально, – устало вздохнул Классик.
- Концептуально – умное и длинное слово. Но в нём так много какого-то странного «конца».
- Вы уводите в юмор, – после задумчивой паузы даже не улыбнулся Классик. - Это не доказательство!

- А где, в таком случае, доказательства, что Бог, слепо признаваемый по так называемой вере – не дутый авторитет? Ведь сама Библия полна противоречий. А всё, что пытаются сгладить теологи, есть лишь частные истолкования людей! Но ведь понятно же, где толкования – там и разночтения. Если даже в такой не совсем точной науке, как юриспруденция, люди тянутся к идеалу в виде однозначности толкований, то для Божьего закона – это просто должно быть наипервейшее условие. Но именно Ветхий закон... - сбился Засекин - …Завет… Ветхий завет полон жутких противоречий, палачества и зла.

- Но это же делалось для устрашения, для усмирения людского злонравия тех диких времён, тех грубых языческих нравов! - Воскликнул Классик, и глаза его выражали ту уже степень терпения, которую не оправдали глупые дети.
- Верю. Но ведь факт и то, что все батюшки того времени руководствовались внушающим страх злом, во имя Бога сжигая пресловутых ведьм, так называемых «еретиков». Именем Бога направляли они крестоносцев истреблять народы.
- Это было признано ошибкой. - Глухо и скорбно ответствовал Классик (а в глазах его немо тлело: «Но очень многих ведьм и еретиков жгли за дело!»).

- А кто признал ошибкой? Ровно такие же батюшки. – Возмущённо и по-своему вперился Засекин. – И как признали? Да с тою же неохотой, оговорками, как и вы. Но через века! – (а немо вскричал: «И, вообще, хочу вам сказать, сударь мой лукавый, жечь нельзя даже за дело»). - Через века! Признали! Но кто? Батюшки - поумневшие и просвещённые, благодаря тем, кого их ранние двойники преследовали и сжигали!..
- Вы про чё? – оторопел Классик.
- Про чё? Про Гуса, Бруно, Кампанеллу, Коперника, Галилея.31 – Хрипло перещёлкал Засекин. - Мало?!

- И где гарантия, - ровно и оловянно, а оттого вдвойне убедительно впрягся проявившийся Лобочий, - что через сто лет такие же раскаявшиеся батюшки не скажут о вас то же, что вы про тех? И получится, что вы здесь и сейчас не правы, как те тогда, но…ВЫ… по-прежнему упорствуете! А раз так, ни у вас, ни у одного смертного пастыря нет права морочить людей. Ибо пастыри все эти тысячелетия морочили людей от имени Бога. Но даже именем Бога на лжи, на зле и на крови храма не построить. Это, между прочим, вы же ранее и озвучили: «На лжи правды не построить». Или вы тоже практикуете два стандарта: ложь для общего пользования и ложь во благо?

- Вот как вы повернули! Глубоко угнездился грех в душе порочной… - Классик траурно притворил оба глаза. – И всё равно, когда-нибудь и вы поймёте: спасение только в православии. Но к этому всяк своим путём приходит.
- Только не путём агитации и поругания чужих конфессий. – Снова дерзко вклинился Лобочий.
- Вам рано рассуждать о таких вещах. У вас за душой святого нет. – Отрезал Классик.

- А у вас святое всё, что угодно лично вам. Вплоть до бороды. Я не про вашу - об общей статистике брадоращения. – Съязвил Засекин, уже с дури, потому что тут же стыдливо вспомнил батюшку, похожего на Льва Толстого.
- Борода – это ум и память о священном. – Не смутился Классик, приглаживая серебристый свой клинышек под ржавой шевелюрой.

- Да? – Засекин прищурился. - Я думаю, Память Общая дольше всякой бороды. И новой, и старой, и дальней и соседской. Да и что прикажете делать с памятью тех, кто родился до христовой эры? За что им так не повезло? Память крепче любой веры, любой идеологии. Как сноп крепче каждой соломины в отдельности. Крепче и старше. Вот я атеист. Но я не злодей, каковыми являются многие, зазубрившие молитвы и нацепившие кресты. Так разве невозможен союз истинно верующего и искренне неверующего? Да без такого союза – вечен раздор и разор! Почему же церковь встречает в штыки любую попытку к сплочению?

- Она никогда не встречает. – Холодно откликнулся Классик, впиваясь в стакан с морошковым соком.
- Разве? – вскинулся Лобочий. - Разве вместо того, чтоб возвыситься, она полна желания отменить признание только по вере: православной, языческой или исламской?

- Вот именно! – Засекин возвысил голос. - Мы же должны помнить ВСЁ, а не только до 17-го года и не только до Христа. Мы обязаны помнить и сплачиваться на Правде, которую нельзя отдать на откуп профессиональным мифотворцам хоть в рясе, хоть в ефоде, хоть в сутане32. Все они, - быстрая оглядка на соседского батюшку, не похожего на Льва Толстого, - почти все они работают по заказу или приказу. И это неверно!

- Это верно, верно, что неверно. И это впервые верно! – почти удивлённо вырек Классик.
- О чём вы, старый обскурант? – захохотал Лобочий.
«Совсем как Воланд Левию Матвею про старого софиста», - само собой подкатилось к кончику языка, но удержалось…
- Это я обскурант? - Классик изо всех сил вперился в визави, сжал кулаки, задохнулся и спрятал глаза.
- А кто? - Лобочий снял очки, стал их бесстрашно протирать кусочком салфетки. - Простите, я ошибся. Мракобес лучше. Или, может быть, вас устроит софист?

Засекин поражался силе, смелости и дерзости этого маленького и невзрачного человека-бойца.
– Брат, ну не молчи, скажи, что ты должен… - Лобочий апеллировал к нему. - От нашей дружины, от факультета, курса, от поколения, которое мы прогоДнили… - он намеренно исказил расхожий глагол буквой «д». - Ты ж у нас был самый не на «г»…

…Люди, люди, мы должны помнить и сплачиваться, потому что Память помнит, а сердце свидетельствует: когда мы сплачивались, то побеждали. Мы были непобедимы, когда стояли выше разделительной веры.
Помнить дальше и глубже врага – вот залог победы.
Кто дальше помнит, дольше живет, крепче стоит, уверенней шагает.
Но и Память может на деле обернуться беспамятством, то есть больной памятью, подделанной, навязанной и перерожденной. Это происходит, когда в угоду самым святым вещам, мы меняем правду на идею и предаёмся мифу…

Сказал ли ты это?

- Булгаковщина! – брезгливо едва не сплюнул Классик. - Вот к чему доводят апокрифы.
- Опять за Булгакова. – Расстроился Засекин. – О, наши критики! Им всегда недоставало историзма. Вот и вы поносите Михаила Афанасьевича с амвона теперешнего, когда Церковь едва ли не официальный институт власти, диктующий мораль. А нырните-ка на восемьдесят лет. В 1930-е, когда само слово «Бог» могло стоить свободы. Когда красные инквизиторы воинствующего безбожия – все эти Ярославские-Губельманы, Бедные Демьяны, Енукидзе, Авербахи и Литовские33 - за само слово «Иисус» обували крамольника в «испанские сапожки». Несчастный же Булгаков в пучине богоборческой вакханалии осмелился не просто произнести, а не ординарно, человечески написать Христа.

- Он писал не человеческого Христа, а человечного, симпатишного Сатану. Именно, булгаковский Воланд диктует мастеру через ведьму Маргариту тот образ сына Бога, который есть еретическое искажение Христа. – Металлически отчеканил Классик.

- А вам не приходило в голову, что Булгаков, и знавший меньше и думавший в те годы несколько не так, как думаем мы с вами сейчас, писал роман многоплановый, в котором очень много большой сатиры, понятной современникам тогда больше, чем нам сейчас? – Монотонно оспорил Лобочий. - А в качестве гонителя мелких бесов мещанства он привлекал живого, остроумного Сатану с весёленькой капеллой, что и сделало всех их большими литературными героями, а не однодневной халтуркой?

- Вы просто попробуйте представить, - увлечённо подхватил Засекин, - что Булгаков не выполнял ничьих подрывных планов, что он не рассчитывал не то, что на гонорар, а даже на снисхождение цензуры! Что, таким образом, он самочинно, по зову совести, во вред себе, рискуя свободой, в полной изоляции, совершенно секретно и без особой надежды на будущее признание, не говоря уже об издании, изображал Воланда, Иешуа, Пилата!!!

Лобочий поискал глазами глаза Классика, упивавшегося морошковым соком, а Засекин продолжил:
- И только поэтому его сатирический чертогон Воланд не содержит той зловещести, которую ему усиленно придают сегодня. Именно, благодаря самой судьбе романа, которому светило безвестие или уничтожение, и стала бессмертной цитата: «Рукописи не горят».

Засекин расслабился, чтоб вздохнуть и задохнулся… Глаза Классика горели…
- Не горят?! – Классик натурально вдохновился. - Горят! Ещё как. Все горят! Да те же ваши демократы давным-давно доказали, что вся бесовская команда Воланда написана под воздействием тамплиеров, масонов, розенкрейцеров, сатанистов! – почти кричал Классик, дуя сок. Уже морковный.

- Повторяем, вы его поливаете с высоты в 90 лет! Это субъективно и нелогично. Я читал ваши книги, где вы всем великим приписываете либо контракт с дьяволом, либо безумие, что для вас хрен да редька. Однако поймите, это же я могу приписать вам, причём, по одному-единственному критерию – симметричной одержимости! Так вот, смею утверждать, что в 20-30-е годы товарищ Булгаков не мог знать всех Ваших магов-сатанистов, он не мог прочитать такого количества произведений, которые ему приписывают как булгаковеды, так и их противники. – Со свойственным только ему индифферентным недоумением ваял Лобочий. Он даже встал.

- И Алистера Кроули с Майринком34 Булгаков мог просто не знать – ну, не давала цензура им проникнуть на «рынок соцреализма». – Изо всех сил хлюпал пересыхаюшими губами Засекин. - Вы разве не допускаете, не видите, что большинство исследователей «Мастера и Маргариты» всего-навсего инкриминируют далёкому писателю времён Пролеткульта35 свои личные, свои теперешние эзотерические знания, полученные на сто процентов в последние 20 лет?! Как вот я и вы. – Засекин сам не ожидал, что может быть так жёсток в споре с самим Классиком. – Булгаков ушёл очень рано. Сорок девять лет. Некроз почки. Полная слепота. - («Вот, вот, и вас это ждёт», - немо, но мстительно всем ликом своим вопиял Классик). - Сейчас мы видим, что самые лучшие уходят ещё раньше и – миллионами, не выдерживая этой жизни. Зато самые злые, особенно, так называемые защитники прав… прав как бы тех, кто мрут… эти защитники живут и благоденствуют, не сходя с экранов, точно вековые упыри и Кощеи Бессмертные.

- Хороших Господь прибирает. Они Ему там угодней. – Кое-как прокашлялся Классик.
- А вы гад, однако! – присвистнул Лобочий. – Прежде чем такое утверждать, ты сам-то готов уйти к нему раньше срока? Любой человек, говоря такое за других, должен бы на своей шкуре первым примерить, а каково оно? Вы готовы туда? – Лобочий указал на потолок.
- Чего? – рявкнул Классик, ярясь и боясь.
- Уйти к Богу раньше? – впрягся Засекин.
- Когда?
- Щас! Сей час! – Засекин случайно коснулся мизинцем его груди. Она была плотной. – Вам же, должно быть, известно, ЧТО Там есть? И КАК там хорошо?..

- Васёкин, вас не вразумить. - Классик полыхнул белым огнём, но тут в дверях появился батюшка, облегченный и весёлый. Смято что-то буркнув и крестясь, Классик стремительно помчался на выход, едва не сшибив подвернувшегося Макинтошу…

Вот так! Кем бы ты не рядился, о чём бы не пел, оказывается, всё наше культурное величие, все эти пророческие и божественные потуги тонут в одном слове на букву «г». И Классик, внезапно охваченный предчувствием «великой вины», увы, не исключение. Всё разбивается о грубую и низкую физиологию!

Засекину вдруг сделалось ужасно весело и страшно грустно.
Лобочий опустил левое веко, скособочился и по слогам считал с бейджика фамилию:
- Сдаётся мне, великий бил адресно, но ошибочно, - и совершенно уже натурально рассмеялся недоумению Засекина. – Батенька, ой, да он же, ха-ха, принял вас, Засекина, за Васёкина, конченного алкаша и известного популяризатора «Новой хронологии». Ну, из стана фоменковцев, не слышали разве?

- Надо же… – растерянно улыбнулся Засекин. – Что ж, спасибо ошибке, однако. Интересный разговорец-то надуло. А в КОНЦЕ ещё и ЕПТУАЛЬНЫЙ!
- Как?
- Концептуальный.
- Ха-ха-ха…
- Вам «ха-ха», а я, по правде, даже не представляю себе этого конченного… концептуалиста Васёкина.
- Ваше счастье. Такого встретишь под луной – инфаркт гарантирован. Каланча метра под два, два с половиной.
- Понял и, кажется, знаю. Довлатов.
- Не понял.
- Не важно. Ну, всего доброго.

Засекин пожал руки батюшке, похожему на Льва Толстого, и неожиданному заступнику из Вятки…

Но стоило остаться наедине, как в голове завихрились злые рассказы красавицы-культорга о грабителях-убийцах. Возвращался, коллекционируя тени. Теперь его пугало всё: боковое движение. Косой взгляд. Прямой взгляд. Заспинный скрип подошв… Мерещилась банда. Рука могуче вжимала в грудь кошелёк. Проходя мимо номера «Довлатова», он услышал равномерные звуки ржавой пилы.

- О, дайте, посох мне шустрее, я вам им путь к свободе укажу…
И вот уже в ушах попрыгивало искажённое эхо арии Олега из слышанной нынче оперы. Но даже испохабленный ржавой пилою мотив, весь строй нот был узнаваем и до боли знаком…
Хорошо, что он не мой сосед, подумалось Засекину. И сделалось легче.

Умываясь, он с ужасом вглядывался в своё лицо. Оно было пьяным и очень старым. То ли давно к себе не присматривался, то ли просто не замечал. И почему: к себе? Это не ты, это зеркало, ты в зеркале.

Зеркало... Уловка старости. Усмешка времени. Глянулся и зафиксировал себя, каким уже никогда не будешь, даже через мгновенье. Зеркало как бы отнимает – отсасывает потусторонне - частицу твоих лет, предельно оттолкнувшихся от смерти. Отступив от зеркала, ты уже старше и ближе к смерти. Но нас почему-то неудержимо тянет к зеркалу. Всегда. И особенно с утра. Может быть, оттого, что Там есть иллюзия жизни, которой нет в фотографии. Всё, баста, философия доводит до помешательства…

Ночью снился сплошной фрейдированный грех36. Раздетые одалиски, грудастые гурии с меняющимися ликами, пытающиеся отколупать ятаган у уже возведенного пятиметрового чугунного Олега. Потом вдруг выяснялось, что колупали они чуть ниже, пытливее и глубже, отчего сам Засекин ощущал неприлично прилипчивые ухватки и даже откровенные посягновения на интимные места.

То вдруг растелешённая секретарша замминистра заправляла расторопными феями, которые пытали очи его и чресла соблазнами, но в апофеозный миг соитие досадно отменялось. Беспардонно вторгаясь со своими ариями, сиплый «Довлатов», он же Васёкин, безнадежно поганил сладостную оконцовку…




День четвертый. Память верная, вера правая…

Утром портье в бирюзовой ливрее прояснил, что все банки, терминалы и банкоматы, находятся в самом Ольгове. В гостинице и монастыре действуют только банкоматы ОПО ЦБ – Ольговского Православного отделения Церковного банка. Сочтя, что надёжнее всё-таки оставить сумму и карточки в номере, Засекин прихватил с собой тысяч двадцать на возможный роман с Вечерней.

Был завершающий день конференции, поэтому народу позволили отоспаться. Во второй половине желающим предстояла экскурсия по месту событий XV века. Засекин не отказал себе в желании окунуться в родники, в первоистоки.
Народу набралось с гулькин нос. Кто спал, кто паковался, кто уж отбыл. К своему удивлению, среди дюжины охотников Засекин вычленил саженную и скаженную орясину – «Довлатова». А ещё, как ни странно, общество любителей старины почтили присутствием Сигнальщик, «похоронная баушка» и секретарша Заминки. Других «знакомых» не наблюдалось.
Молча кивнув «Довлатову», ответа не дождался. То ли в момент знакомства великан был уже на «три рюмки пьянее» кондиции запоминания, то ли после беспробудного трехдневного гулева не видел дальше носа, а нос реагировал единственно на жидкий продукт.
Экскурсовод представлял классический культмассовый фрукт: скучный мужчина неопределенного возраста, застёгнутый на все пуговицы серо-буро-малинового плаща. Шляпа цвета непогоды, зонтик, переживший не первую грозу, седые валенки. Жирную кляксу в портрете проставляли галоши. Кондовые, глянцевые, фиолетовые! Господин Беликов37 собственной персоной, разве что без очков.
Гид долго сказывал легенду про Олега, а попутно живописал местные прелести. По его словам, кроме легендарной груды камней, также уцелело реликтовое озеро с беседкой, и у этого озера невероятное энергетическое поле, способное творить всякие чудеса вплоть до смещения времени и пространства. Тут запросто можно повстречать тени старинных героев. Причём, не каких-нибудь утопленников, а натурально витязей и старцев. Но это, ежели повезёт. Точнее, наоборот, потому как повстречавшие, как правило, плохо кончали. В лучшем случае, «уезжала  крыша»: разверзались чакры и пёрла всяческая экстрасенсорика…



«На маленький северный монастырь пришли татары, чтоб пожечь и пограбить. И попрятался местный люд, трепеща за живот свой. И тогда вышел Олег, смирный инок. И вышел он во поле один супротив орды, но меча не поднял, порешив «победиша басурмана кротостию и добротою». И семижды грозный хан Хеврюй предлагал дерзкому смельчаку «отречись от Христа и приими веру нашу». Но семижды «отверзе кроткий инок посулы татарски». И на седьмой велел Хеврюй, пёсий князь, усемирить – на семь частей порубить - инока мирного, покуда жив. И с мужеством снёс Олег казнь лютую. А Хеврюй, собачий хан, подивился и умилился силе духа его и твердости в вере, велел с почестями похоронить, а на могилу бросил камень со словами: «Сколько камней тут ляжет, столько будет помнить трусливая Русь храброго защитника своего». Тут и ночь наступила кромешная. И отложил Хеврюй расправу свою на светлый день. А наутро смотрит песий князь и глазам своим не верит: лежит на месте том груда камней в семь башен. И велел во гневе Хеврюй разметать ее, оставив один – свой. А наутро стоит на том же месте гора новая, выше прежней…
Семижды велит Хеврюй размётывать камни, и всякий раз вырастает гора новая, больше прежней. И воскликнул тут грозный хан на всю орду:
- Нет, не покорить мне народа, где семь дён и семь ночей неподвластны мне даже мертвые каменья с могилы одного ее отрока. Что ждёт нас, если все люди народа сего таковы? И что ждать нам от больших городов чудного сего народа?
И устрашился хан и увёл орду восвояси»...



- Делать ему было нечего, камни неделю кидать вместо того, чтоб брать приступом! – усмехнулся, кажется, Сигнальщик.
- Добротою хан усмирён был, кротостью! – возразил единственный среди присутствующих послушник Доброрадского монастыря.
- А на месте том в камне образовалась чаша, наполненная святой водой. – Добавил «Беликов». - Воздвигли часовню. К ней веками стекались паломники, разрасталась слава монастыря. В двадцать первом веке инока и витязя Олега канонизировали, и теперь древний Доброрадский монастырь носит и его имя – Ольго-Доброрадский.
Лениво споря, гуськом влачились экскурсанты за поводырем.
Теперь только Засекин заметил, что у некоторых с собою пустые баллоны. Пощупав карманы, вынул пол-литровый пузырёк с фирменной минералкой «Добрая рада» – третий день жажду похмельную ею снимал. Если что – сюда.

Озеро больше походило на глубокую лужу с каменными краями, без единого признака замшелости. Кто-то уже алчно вычерпывал святую воду. Засекин взялся за пробку, чтоб слить подонки на землю.
- О, дайте, посох мне быстрее, я вам им путь к свободе укажу…
Съёжившись, Засекин оглянулся на… «Довлатова».
Как ни в чем, ни бывало, фоменковец Васёкин прикладывался к плоской заморской фляжке.
- Это вы? – строго приступил скульптор, не догадываясь, во что впрягся.
Верзила озадаченно вытаращился.
- Чего?
В радиусе трёх метров доминировал убойный перегар.
- Куплеты распеваете Доброрадского святого из вчерашней оперной премьеры.
- Отродясь не слышал про такое, я и на премьере-то не был. Третий день мигреню…
«Довлатов» вдруг выпустил то, что называют драконьей струёю.
Что правда, то правда, на премьере его не было, вынужден был признать зашатавшийся Засекин, задом поискивая хоть что-нибудь.
Но монстра уже снесло. Стало получаться дышать и сделалось зябко. Запищали, защипали, закололи предостережения Вечерней. Следует держать ухо востро. С другого боку, ну не могут же эти солидные люди, официальные посланцы регионов и ветвей власти, членствовать гуртом в банде местечковых грабителей?
Его ладонь похолодела от прикосновения. Он обернулся и вздрогнул. Это была она – секретарша Заминки. Рядом с нею стоял Сигнальщик. Его налимьи глаза были упёрты в Засекина. Скульптор бесстрастно встретил этот пустой недоваренный взгляд, и Сигнальщик тотчас отшагнул куда-то. Потому что - куда, Засекину было неинтересно. Его всосала и растворила близость секретарши.

- Вы очень непохожий человек. – Сказала она.
- Да… - неопределенно подтвердил он. - А разве есть похожие люди?
- Люди как камни, – она указала на груду у источника, – все похожие. Издали. И все такие разные. Сами посмотрите, а я налью воды.
Властно она отняла у него бутылочку, пристально глядя в глаза, сцедила остатки минералки.

Нагнувшись, Засекин выбрал камень поувесистей. Он был слегка зеленоватый. И чудовищно тяжёлый…
Здравствуй, камень.
Здравствуй, судьба.
Чья-нибудь…
Он глянул в воловье око озера. И то ли увиделась, то ли поблазнилась ослепительная серебряная дорожка вниз, на дно, то есть… в небо, наверх. Ты встретил зеркало и отразился в вечность…

В этот момент она подала ему полную бутылочку.

…Они медленно удалялись в лес. Она о чём-то говорила, он как будто опьянел, дьявольски опьянел, при этом ему было чертовски хорошо. Хорошо и тревожно. Как будто в цветисто-духмяный царственный текст заронилась маленькая чёрненькая точка. Которая могла стать… могла всё замкнуть...

…Он даже не заметил, как они оказались в старинной беседке, как,  опустились на скамейку. Очнулся, когда увидел, что их руки соединены. Но тепла от контакта не было. Ее ладони не были холодные, они были какие-то нейтральные.
Теперь очередь за губами.
Он испугался. Губы пересохли, после вчерашнего во рту было важко, можно сказать, затхло. И он элементарно боялся сквернить чужую свежесть.
- Очень хочется пить, знаете ли, – он не врал, жажда подступила с кинжалом, остро и властно.
- У вас слишком маленькая бутылочка, – прошелестела она. – Приберегите на потом. Вы слышали, что это место заколдованное, а вода волшебная? – он не слышал, но кивнул: да. – Эта вода разжижает мозг, вызывает видения и даже переносит в прошлое. Говорят, здесь преломляются тоннели миров. И даже меняется уже происшедшее. Можно потерять всё и уже не начать… Но я не думаю, что вас это остановит, – не думая, он кивнул: нет. - Вы же смелый человек.
Её слова падали глухо и глыбко, как ведро в пустой колодец. В какой-то миг ему почудилось, что их произносит совсем другая – Вечерняя - женщина.
Она протягивала ему одноразовый стаканчик - он принял - туда налила воды из своего, двухлитрового, баллона с этикеткой «Добрый дар».
Он взял стаканчик и отпил. В воде не было чего-то особенного.
Но захотелось присесть прямо на камни в обвод колодца и закрыть глаза.
Тра-та-та-та-та-тата… Григовским шествием троллей заныл вдруг сотовый. Засекин заторможенно достал его: совершенно незнакомый номер. Всё незнакомо…
Женщина напротив была… кто?
Всё как-то смутно. Силуэт в дымке. Ты разве не Вечерняя?
Плюх-х-х-х…

…Ну, как живой-ой, как живой-ой-ой. Ровно ангел…

…Ты умный ты очень умный ты дурачок…
умный доверься иногда дурачку…
дурачок доверься иногда у… уже полдень…


***
…Уже полдень. До самого леса жёлтое-жёлтое поле Нашеземья. Оно начинается сразу за нашей деревенькой. Одни ее зовут Ольховка. А мы – Вольхв.
Ольхи тут полно, как и везде. А в семи верстах – там, где топи и трясины Болотной зыби, живут загадочные длиннобородые волхвы – вольки с болот. А ещё их кличут бродниками или рОдниками. Вольки живут, ни с кем не видясь, никого не допуская, особым укладом. Лишь одинокие бортники, порою, сталкиваются с ними на соседствующих пасеках. Но никому не удаётся делать такой мёд, как бродникам. Этот мёд – диво дивное, чудо чудное, он исцеляет больных, даёт силу немощным, оберегает от стрел и защищает от сабель. Чародейский мёд свой родники меняют на железо и хлеб. С железом творят они немыслимое. Сталь у бродников становится булатом, дерево у рОдников делается сталью. Вольки не вступают в открытый бой. Не первый век к тому приучёны. Их долго и жестоко преследовали, вот и укрылись в непроходимой чащобе, в царстве чужих и коварных болот. Но мало сыщется охотников, и при рогатине, задрать самого заморённого и безоружного волька…
Ольховка высится на крутой горе Отчий Лоб, острым детинцем окольцовано, а тропа к вратам ведет сквозь засеку острую. Засеку эту на худой час разобрану держим, чтоб при надобе против ворога остриями заставить.
…Я в то утро калину у лесочка собирала. И вот вижу вдруг, далёко-предалёко заволнилась жёлтая равнина, заклубилась пыль над ковылём. Я опрометью к рынде набатной, стукнула семь раз. И взволновались ольховцы-нашеземцы. Заметались слухи сырые и молви жаркие, один другой страшнее. Мол-де, наползает со степи дружина-рать-орда. И что лютый боярин Хавай-Рус, а кто кличет его бек-каган Хаби-Рус, а то даже лютый темник Хеврюй, полчища ведёт безбожные, дабы снести старые волховские убежища, а по ходу окрестные веси разоряет.
Кто что ведь бакулил. Одни про бояр, а кто и про татар. Про татар у нас смутно слыхали, да сроду живых ногаев не видели. Ибо сторона наша северная, закрайная, студёная, охотников нас воевать, поди, сыщи.
Но баяла пьяная ведьма Яганька, что Хавай-Рус ведёт дружину-рать от орды. Что за орда, толком не сказывала. Однако же все заробели.
Вдруг, вижу, из степи конь чёрный скачет, а на нём раненый при издыхании последнем. Он и подтверди: пыль от копыт, копыта от дружины, дружина от рати, рать от орды. Над дружиною несметной Хавай-Рус окаянный, пожёгший не одну нашеземскую волость.
Кликнули вече, а вожака-то и нет. Всею радой порешили монахов звать из ближней пустыни Доброрадской. Лишь Яганька-ворожея одна возмущалась, камлала и гибель кликушила.
Но вот присылают монахи трёх могучих черноризцев, а во главе их инок Крутила, сила в нём богатырская, сам жизнью святою прославлен. КрУгом общинным поставили его ольховцы воеводить.
С другой – лесной - стороны сам, не зван не слан, явился бродник от вольков с медовою бочкою. Я, как его увидала, сомлела. Нету таких среди нашенских. И не то, чтоб красота али стать, неказист он видом-то, но было в нём что-то. Кремешок, мамка таких называет. Попросился ратником рядным. Дознавали, как звать, плечами пожал, так и нарекли – Вольк...
Он серый Вольк, а я бела Ясенька.
Худой, невзрачный, да бочку на плечике носит, а уж странный: на каждый угол и порог кланяется, со всеми здоровается, да без улыбки. Но зла в обличье нету. От доспехов отрёкся, сам запахнут в волчью дублёную шкуру, семью отварами напитанную, на темени - бирючий колпак с пасечной сеткою на чело. Под шкурой рубаху-пропитку носит с витыми нитями, ровно бахромою, и узорочьем языческим. Оружье одно признавал – дубину суковатую, видом и цветом на хрен похожую, что с собою принёс. Вот токмо твёрдости и прочности невиданной. А вверху дубины остряк замыслистый торчит.
Токмо собрались, да не столковались, как глядь: во весь окоём орда Хеврюева, конно-пешая. И чем ближе, тем чуднее, тем непонятнее: лица-то, как есть, все славянские – свои, племенные лица. Вот те и татары!
А посреди дружины на буланом скакуне Хавай-Рус боярин – высокий, белоглазый. Ликом гладок и не смугл, рыжие власы до локтя. И снова вспомнились сомнения дедовские: откуда, де, взяться в Нашеземье степнякам кочующим? От веку ворог южный досюда не дохаживал.
Так и стоят две рати: сто от села - супротив тьмы38 от степи. Час стоят, второй, а на третий едет от рати Хаби-Руса толмач и зычно велит ольховцам: «А передай не жидись, народец вашеземский, беку-кагану честнОму все ваши жупелы языческие, а за ними - половину корыстей своих, а за ними третину скотины, а за нею - четвертину запаса амбарного, а за нею - десятину  монашьего добра, а уж после укажите подобру-поздорову тропу к волькам-ведичникам, мы вас и не тронем».
Голдил и ждёт. Никто не откликнулся. Тут сам Хеврюй к Ольховке на коне подъехал, глянул зорко и уверился, что путь единый кверху сборная засека застругами подъёмными занозит.
Послал снова Хеврюй толмача и на сей раз, в кару за огурство, потребовал сверх уже запрошенного жён и детушек орде тёмной предать. И снова отказались нашеземцы-ольховцы Отче-Лобые. А пока велись сговоры те, хмурый Вольк Болотный снопы из прутьев споро навязывал.
В третий раз заслал Хаби-Рус переводчика. И велел на сей раз веру сдать православную, а взамен ересь принять Сатанаилскую. Ничего не ответили жители, молча стрелы в луки вставили. И тогда, убоявшись крови великой, инок и водитель Крутила Доброрадский молвил русичам: «Не будем биться, братие, ни вы, ни я не стану. Чем лить понапрасну кровь православную, готов я один конец принять за вас, так жертвой одиночною скуплю все жизни ваши бренные».
И оставив меч, пошагал богатырь к Хеврюю. А перед ним уж не белолглазый космач, а узкозорый татарин с козлиной бородкою. Посмеялся темник и сам предложил Крутиле войти в веру Сатанаилскую. И снова отказался инок. Семь раз соблазнял его Хеврюй отступить, и всякий раз по отказе отрубали иноку: руку, ногу, ухо, нос. Семижды искушали и семижды отказался, кровью истекая, Крутила. И на восьмой отсекли ему голову и пронесли на пике под стенами.
Устрашились на сей раз нашеземские, и шёпоты послышались: «обезоружимся, братие». И пуще других Яганька-змея надрывалась: «Кончилась Русь нашеземская, рабство пришло чужеземное».
И мало-помалу поддалось малодушным кличам тем всё ольховское воинство. И когда уже готовы были русичи поднять заструги засечные, вышел Вольк на стену Лба Отчего, да как пошёл отчаянно Хавай-Руса, боярина окаянного, высмеивать. И такими прилагал его он пиявками, что взбеленился бек-каган и послал на стены опытных воев-осадчиков. Только не успели и лестницы к пряслам поднесть, как спрыгнул вниз безудержный Вольк и ударами неуловимыми положил вражью треть у ворот, в ужасе прочие сами отпятились. И, как ни старались, ни тужились, никто не мог ни достать того Бродника, ни укрыться от нападок его. Жалил язычник едким всех оводом. Сам же ни сабле, ни стреле не даётся: шкура с рубахою запахом медовым все напасти гонят. Шапка же твёрдая островерхая логовом волчьим воняет - страх на врага нагоняет...

И велит Хавай-Рус сотне лучников:
застрелите волхвА распроклятого!
Только Вольк неказист, да не прост совсем:
за снопами своими он спрятался
и оттуда стрелой бьёт без промаха,
помаленьку меняя укрытия.
На себя ж сноп надел само-вязанный
да из прутьев на отчине мазанных...
Тут и вечер пробил медным месяцем.
Откатилась орда вся Хеврюева,
выпью воя, вопя от срамнЫх потерь
и с позорищем несмываемым.
Всю долгую ноченьку ольховцы
вязали снопы из ольховника,
да медком с бочажка их намазывали.
И приступ второй по заутрени
отбивали уж всею общиною,
от стрел за снопами попрятавшись
с острыми наружу колючками.
И только Яганька плевалася –
в души и в воду соотчичей.
Бились отменно все ольховцы.
Вольк же болотный примером был:
в однову побивал он до дюжины
батыров отборных хеврюевых.
Бок о бок с ним монахи сражалися.
А на равную - отрок, сам худенький,
росту малого, тот не столько бил,
сколь своих упреждал и подсказывал,
где опасности со слабинами. 
Раз по семь на дню наседала рать.
И давали со стен укорот орде.
Ну, а в самы мгновенья смертельные
Вольк давал волю волчьей всей ругани:
и бранился он так - небо сборилось
тучей, туча щетинилась молниями.
От брани незнамо-неслыханной
опускались у ворога руки враз,
отнимался злой дух, тут и глохнул он,
и слепнул от пагубы волховской…
…Закручинился темник Хеврюй,
пожалел, что не взял с собой воронов –
ими стены любых городов берут.
А без воронов не достать ему
волхва русского, непробойного.
И придумал тут злобный бек-каган
хитрость подлую, изощрённую:
подкупил чрез Яганьку он русича
из монахов трёх, самого слабого.
В ночь тот сторожем был у ворот кремля,
Горбачем прозывался в народе он.
В ночь глухую, в заполночье дикое
тот Горбач к лежакам просочился вдруг
и из рубища Волькова выдрал он
тонких нитей числом ровно семь.
Восхотел умыкнуть и дубинку он,
да в обнимку с ней спал истомлённый волхв.
Напугался Горбач, в тьму упятился,
юзом-юзом в лазейку и - к ворогу.
Той измены никто и не доглядел.
Отрок малый один упредил побег.
Увидавши во тьме спину чёрную,
он пустил стрелу, да точнёхонько
в темя мерзкое, метку там пробил.
Рухнул вмиг Горбач да на колышки,
в корчах бешеных заходил он там
и рудою забулькал малиновой.
Но, щитами укрывшись, предателя
утащили хеврюевы нукеры.
С клоком шкуры во стане во вражеском
семь шаманов с Яганькой шаманили –
ворожили над нитями до утра,
а к рассвету пожгли и развеяли.
Утром чует Вольк скверну во теле всём,
но не дался проклятому недугу.
Дабы сдунуть хворь, он возносит хвалу
богу Роду, за ним же молилися
Нашеземские все Лобо-Отчие:
православные и язычники –
Богу главному, Заединому:
за родну Землю, да за Род земной.
Тут же вся орда с четырёх сторон
на последний свой приступ нахлынула.
Отчий Лоб чужаками усеялся,
ровно гнидами, тёмною перхотью.
Гибли русские тут третий за вторым,
ровно птицы на стуже вниз падали.
И церковный келарь уж молил народ:
«Сдайся все, кто тут цел, да на милость его…
Бога ради». – Прибавил тихонечко…

- Какого тебе Бога? – Грозно ему Вольк закричал. - Бог один у всех, только лики его – Род, Земля да Память. И покуда в единой они тройке, нет нам плена, рабства и погибели. Если ж хоть одно убить, всё другое мёртвым станет, а народ полонят да в рабы продадут.

…Но слабела рать, и велел ей Вольк:
- Лазом тайным ступайте в мой дремучий лес,
я один орду задержу пока.
Вы ж идите в лес к волчьим логовам,
там семь раз подряд спойте петухом.
На восьмой услышите троекратный вой.
Крикните тогда троекратно все:
«Память. Род. Земля… Память. Род. Земля… Память. Род. Земля».
Вас и встретят там. Вас укроют там, вас согреют там.
Коль сживётесь вы, в братьях будете,
бродный примите древний наш уклад,
бортный наш устав – гордый, тружеский.
А приняв уклад, быть вам пчёлами.
Не сживётесь коль, воля вольному,
ос и трутней рой сам не жалует.
И пошли они лазом потайным,
с Вольком же в ряду - ровно семь бойцов,
средь которых два инока ревностных,
отрок в том же строю - мал-удал он во всём.
Бой неравный кипит, русы все полегли.
У последних трёх от обильных ран
сила вытекла, повязали их:
пара иноков да мальчишка тот.
В одиночестве машет Вольк Лесной
острым посохом, побивает рать...

И кричит ему белоглазый боярин Хавай-Рус: «Приходи ко мне, дам тебе я всю дружину мою, будешь гриднями верховластвовать, а севрюжиною сластвовать».
- Не нужны мне, сатана, ни севрюжина, ни хеврюжина! – посмеялся Вольк.
- Брось свой дивный меч! – Хаби-Рус взывал, ликом чёрен с курчавыми космами. – Брось же посох свой. Свой святой клинок… Будешь нукером и каганом ты. Над тобой лишь один будет главный бек!
- Хрен, хрен, хрен! - Вольк одно твердил, бился посохом, что был с виду хрен, но булатный хрен, харалужный хрен...

…И метнул тогда Хаби-Рус копье –
не простое копье, а каганское.
Угодила сталь точно в место то,
где у Волька ниточки выдраны.
Пал сражённый Вольк. Навалилась тьма, и повязан он.
Вновь Хеврюй сулит милость княжую,
милость лживую, лишь бы стал служить.
И покрыл здесь Вольк Сатаны орду
да такой хулой, что оглох Хеврюй.
И прощальным был сказ его таков:
«Правь – вот камень наш, память верная, вера правая».
Стал теперь палач Вольку плоть рубить,
предлагал Хеврюй вновь и вновь служить.
На седьмой же раз вздели плоть на шест
и поставили: камень где Горюч.
Только пала кровь да на камень тот,
а стекал с него ключевой родник...

Утром Хавай-Русу доложили, что один из пленных бежал. Нарядил погоню Боярин. И у самого уж леса волховского поймали бежавшего отрока, самого малого ратника.

…Взялись нукеры попытать мальца
и сорвали плащ, тут и ахнули:
это девица да преюная,
старостихи дочь, Асенькой зовут...
«Да уж, так и есть, с перва часа я,
Волька возлюбив, берегла его,
раны травами завораживала.
И Горбач-мерзец мною был сражён.
Привязали меня, стали бить-пытать,
воду ледяну лили в темечко,
а по кругу жрецов семь шаманили»…

Поутру же стали у неё спрошать: «Что ты помнишь, девица, что ты помнишь, Ясенька?». Тут им Ася безумная сказывала: «Помню я Олега Святого из Доброрадской пустыни, он татарам службу отверз, да от веры отцов не отрёкся».
А довольный Хеврюй ей и повели: «Что ж, беги на Русь, всем рассказывай, что тут видела, делись памятью».

***
Вот так, чрез ту деву пытану с памятью отнятою миф пошёл гулять об Олеге святом с ятаганом. Пёсий князь же на месте рати вольковой повелел набросать камней. И вскричал: «Лучше уж камень чужой, чем имя своё. Пусть же народ сей носит камень вовек на шее и до смерти пусть камню молится»...





ПОСЛОВЬЕ

…Камню молится…

…Ну, как живой, как живой. Ровно ангел… А ведь три дня в лесу провалялся...

…Ты умный ты очень умный ты дурачок…
… умный доверься иногда дурачку…
… дурачок доверься иногда у…

Ух… больно-то как!!!
Он оглянулся. Темно. Холодно. Он лежит у скамейки. Голова в снегу. Снег тает и обжигающе течёт по темени. Темя болит, точно ударили. У ног что-то плещется. Десница, правая рука, занемела от тяжести. Что это? Камень.
…Лучше уж камень, чем имя…
Память, где ты?
Тук-тук. Тута…
…Тебе дали попить. Кто?
Ноги затекли, но надо идти. Где ты?
Где Вольк, где Хеврюй, где Ясенька?
Сознание помалу прояснялось.
Банда! Тебя пытались отравить! Сердце ёрзнуло. Он встал, отряхнулся.
Как я попал в эту беседку? Откуда этот ручей?  Чей?
Вон, вон отсель!
 
Он заспешил по скользкой узенькой тропинке промеж злых и колючих кустов.
Впереди заметалась тень. И сзади! В глаза пыхнуло, блеснуло! Рука инстинктивно сжала камень.
- Булыжник оружие пролетариата!
Это сзади. Чей голос? Его не перепутать уже никогда. Это тенор белоглазого узкозорого белолицего косматого черноликого козлобородого Хавай-Руса… Хаби-Руса… Хеврюя...
И опять же за спиной пролился знакомый ручьистый смешок. Секретарша. Или?..
Оборачивается.
- Ты почто же это, интеллигент хренов, не за своё взялся?
А это уже спереди.
– Кошелёк-то с собой али как?
Он панически крутанулся в обратку и увидел пугающий силуэт верзилы. Знакомый скрежет: он так фальшиво «пилит» по ночам.
А парк гремел тишиной не зимовавших соловьёв.
Обложили, окружили, очужили. Как Иуду у Булгакова в Гефсиманском саду39. Как волка на потраве. Флажки. Флажки…
Рука налилась невыносимой тяжестью, и ему вдруг показалась, что булыжник вытянулся в посох с острым навершием. И появилось желание бить этим - в руке. Только вот рука отчего-то стала неподъёмной, а камень свинцовым. Потом ртутным… урановым… Впрочем, свинцовым и урановым был не хрен-посох, а то вековое Чувство без Памяти, которое вдруг зажило ёкающими укольчиками в его дыряво записклявившем сердечке.
- А НУ, БРОСЬ НА…
Тёмные сказали (и ему показалось или нет, что и он одновременно с ними):
- …ХРЕН!!!
- НИ…
- …ЗА…
- ……ЧТО!!!
И голос гремел, будто из Камня, который был некогда былинным человеком – Вольком-Бродником-Родником из Леса.

«Правь – вот камень наш, память верная, вера правая».

На глаза и уши навалилась багряная, а потом зелёная ломота…

…Когда открыл глаза, всё вокруг мирно качалось. И он увидел над собой большую голову большого человека. Лик его во тьме манил колодезным пятном…
Владыко!

Владыко бережно нёс его сквозь ночь и тихо бормотал, или Засекину это просто слышалось: «скажите всему обществу сынов Израилевых: в десятый день сего месяца пусть возьмёт себе каждый одного агнца по семействам… и пусть хранится у вас до четырнадцатого дня сего месяца… тогда пусть заколет его всё собрание израильское вечером... Ешьте его так: пусть будут чресла ваши перепоясаны, обувь ваша на ногах ваших и посохи ваши в руках ваших».
Засекин мотнул головой и застонал от липкой тёмной боли в темечке.

- Ишь, чего удумали, идолы, масоны, сатанисты и всё такое. Ужо в обители просочились, бесермене, иллюминаты поганые...

Засекин повёл голову вбок. Вдоль деревьев валялись тела. А, может быть, всего лишь тени с беспорядочным разбросом членов: руки, ноги, головы.

Тени, тени, тени – встречные, поперечные, сумеречные…

От Владыки не укрылось его рыпанье.

- Не боись, голубчик, это я их чуток поучил. Но и ты молодца, не сплошал, труса не праздновал и всё такое. Просто много их на одного, а у тебя только вот это и было, - в огромной разжатой ладони вольной руки Владыки появился Камень – тот самый с берилловой прозеленью. – Оберег, однако. Оружие и всё такое.

- Кого? Кто они?

- А, бесы… - продолжая легко удерживать его шуйцей, Владыко досадливо взмахнул десницей с камнем и перекрестился. – А уж как архиерей Михаил подоспел, всех до одного перехреначили… и всё такое...

Засекин глянул перед собою прямо и вылепил из мрака мирно бредущую фигуру батюшки, похожего на Льва Толстого, с упёртым в небо сверкающим мечом. Тем самым? - харалужным!

Луна ныряла скорбным слитком в плесени облаков и ликующим лазером скатывалась в длинный лезвийный луч.

- Вы захватили его с собой? – радостно изумился Засекин и тут же увидел рядом с батюшкой вдруг включившуюся и обернувшуюся на глас Вечернюю с фонариком. Или нет: со светящимся мобильником вместо фонарика.

Ясенька, захотелось позвать ему, но нет – рано, к тому же, она и сама ЧУЕТ ВСЁ…

Тёмные  силуэты обоих в лучах меча и телефона казались засвеченными негативами.

- А как же, выйду на трибуну, наглядно покажу. Мой доклад про меч харалужный аккурат третий после открытия, – степенно пояснил отец Михаил, не оглядываясь.

ОТКРЫТИЕ?!

Рука инстинктивно пронырнула во внутренний карман пиджака.
Пусто. Ни денег, ни карточки. Совершенно пусто.
Ничего не было.
Не было ничего…

И победы на конкурсе!? И конференции?! Конференция ещё просто не открылась.

«Можно потерять всё и уже не начать»… Бог любит троицу. И это, похоже, СЮРПРИЗ № 3, главный сюрприз. Или просто отражение, как бы обратный ход в зеркале озера?
Пусть. Пусто. И легко, необыкновенно легко.

Он показался себе лёгким облачком, подхваченным сильным уверенным ветром, летящим к посверкивающей лунною молнией соседней тучке. Ты её догоняешь, а она убегает. И убежит всегда…
Легко…

И пусть легко!
Посох, Память…
Правь, Пётр…
Будь же, Правь!
Будь же, Новь!
Всё только ещё предстоит.
Так хочется в это верить. Ясно, ясень, ясенька…

- Вот же хреновая история… Так и я об чём говорю… Для следующей конференции приберегите редьку… А лучше водку, чеснок и…

…Ешьте его так…


Хрен…

ПОСОХ!!!!!

_________________________________________

Примечания

1 Рыбаков, Борис Александрович (1908-2001) – великий советский ученый-гуманитарий, объявший в своем творчестве огромные пласты отечественной истории, археологии, археографии, этнографии и культуры, начиная с язычества, член-корреспондент Академии наук СССР (1953), академик АН СССР (1958), директор Института Археологии СССР (с 1956), лауреат Ленинской премии (1976) и двух Сталинских премий, Герой Социалистического Труда (1978). Его перу принадлежит свыше 500 работ, самые известные: «Ремесло Древней Руси», «Язычество древних славян» и «Язычество Древней Руси».

Греков, Борис Дмитриевич  (1882-1953) – выдающийся советский историк, организатор науки, лектор, непререкаемый авторитет по истории Киевской Руси и значительному кругу проблем историографии, академик АН СССР (1935), член Академии архитектуры (1939), трижды лауреат Сталинской премии, директор Института истории АН СССР (1937-1953), Института истории материальной культуры (1944-1946) и Института славяноведения. Руководитель Отделения истории и философии АН СССР (с 1946). Образцовыми поныне считаются труды «Крестьяне на Руси с древнейших времен до середины XVII в.» и капитальная «Киевская Русь» (всего около 350 работ).

2 «Мухинка» или «Муха» - Санкт-Петербургская Государственная Художественно-Промышленная Академия, преемница дореволюционного Училища технического рисования барона Александра Штиглица, готовившего художников-прикладников: кузнецов, дизайнеров, стеклодувов, мебельщиков, модельеров (основано в 1876). В 1945 году на базе училища Штиглица было открыто Ленинградское художественно-промышленное училище имени Веры Мухиной. Воспитало целую плеяду деятелей прикладного искусства, в том числе Кузьму Петрова-Водкина.

3 Даль, Владимир Иванович (1801-1872) – величайший русский языковед, фольклорист, почетный член Академии наук (1868), автор «Толкового словаря живого великорусского языка» и ряда других хрестоматийных произведений.

4 «Не одним двурушником Василием IV славленый. Иван Шуйский, допустим, Русь от Стефана Батория уберёг» - Засекин рассуждает о роде бояр Шуйских, воплотивших полярные стороны кондового русского характера:

Шуйский, Василий Иванович (1547/1552-1612) – русский царь Василий IV (1606-1610), политический двурушник, умелый интриган, умер в польском плену;

Шуйский, Иван Петрович (умер в 1588) – храбрый и талантливый воевода, организатор обороны Пскова в 1581-1582 годы, в конце жизни неудачно противостоял Ближнему боярину Борису Годунову;

Баторий, Стефан (1533-1586) – великий трансильванский воевода и польский король (с 1575), преобразователь польской армии, одержал ряд ярких побед в Ливонской войне.

5 Довлатов, Сергей Донатович (1941-1990) – как теперь говорят, культовый писатель и журналист, с 1978-го жил в Нью-Йорке, выступая на Радио «Свобода», имел весьма крупную фигуру, колоритную внешность, бороду, отличался своеобразным литературным стилем и юмором.

6 Островский, Александр Николаевич (1823-1886) – гений и реформатор русского театра, автор порядка 50 пьес («Банкрут, или Свои люди сочтёмся», «Таланты и поклонники», «Бесприданница», «Волки и  овцы», Гроза», «Лес», «Доходное место», «Без вины виноватые»).

7 Фаворский, Алексей Евграфович (1860-1945) – блистательный  русский, советский химик-органик, академик АН СССР (1929), Герой Социалистического Труда (1945), лауреат Сталинской премии;

«академическая ермолка» – тёмная цилиндрическая шапочка, атрибут учёного авторитета.

8 Ален Делон – изящный французский актёр с миловидной внешностью; Жан Габен, Марлон Брандо, Павел Луспекаев – актёры мощного сложения с волевым подбородком и ярко выраженным мужским началом.

9 Бурбулис, Геннадий Эдуардович (родился в 1945) – печально известный российский политик. Первый и единственный Государственный секретарь РСФСР, первый заместитель Председателя Правительства РФ. В 1990-1992 годы ближайший сподручный Бориса Ельцина, один из идеологов и координаторов «гайдаровских реформ», до переворота 1991 года специалист по «диамату, истмату и научному коммунизму». Имел бесцветную внешность типичного «серого кардинала». Вышел из доверия, потеряв контроль во время одной из гулянок: заблевал квартиру «гаранта» (этот факт не раз был обнародован в СМИ и литературе).

10 «Ни среди ново-язычества, ни среди псевдо-ведичества, ни у почвенников, ни у варягов или эзотериков» - герой называет основные течения современной «культурно-бытовой мысли»:

Новые язычники – многочисленные представители разных сект и самозваных обществ, расплодившихся с начала «перестройки» (1985), доказывающие подлинность чаще всего спорных артефактов и откровенно выдуманной, продлённой на десятки тысяч лет, истории Русского народа и его этнических предков (ведических, арийских, асских, венедских, гиперборейских, арктидских и т.д.);

Почвенники (в данном контексте) – славянофильское течение в русской интеллигенции, опирающейся на родную «почву», то есть философию, публицистику и историографию Михаила Ломоносова, Василия Татищева и выдающихся литераторов XIX века (Аксаковых, братьев Киреевских, Николая Данилевского, Алексея Хомякова, Дмитрия Иловайского, Николая Лескова, Юрия Самарина и др.);

Варяги (в данном контексте) – русская интеллигенция западнического толка, признающая так называемую «норманнскую теорию происхождения русского государства» (от варягов-шведов Рюрика, IX век), исповедующая европейские идеалы и культурные традиции (XVIII век: немецкие историки на царской службе Байер, Миллер, Шлёцер; XIX век: Николай Карамзин, Пётр Чаадаев, Тимофей Грановский, Сергей Соловьев, Александр Герцен (Яковлев), Иван Тургенев и др.).

Эзотерики – продвинутые господа, искренне считающие, что овладели тайным (эзотерическим) знанием античных гностиков и герметиков, средневековых манихеев, катаров и тамплиеров, каббалистов, розенкрейцеров, алхимиков, масонов, восточных гуру и других «избранных»: «духовидцев», «учителей», «адептов», «посвящённых», «светлых», «прогрессоров» и даже «посланцев высшего разума».
 
11 Перун – верховный бог (громовержец) языческого пантеона у русичей, покровитель воинов; его идолов после Крещения свергали наиболее рьяно.

Рюрик – полулегендарный основатель княжеского/царского рода Рюриковичей, первый великий русский князь (862 - 879). Согласно летописям, был призван славянами на правление в Новгород из варягов (по одной из версий Рюрик - датский конунг Рёрик) для наведения порядка в древнерусских уделах. Легенда о призвании варягов легла в основание «норманнской теории» происхождения русской государственности.

Святослав Игоревич (942-972) – величайший русский князь-воитель, сокрушил могущественный Хазарский каганат, разгромил всех соседей, по возвращении из болгарского похода был убит в печенежской засаде.

Владимир (Василий) I Святославович по прозванию: «Красное солнышко» или «Святой» (960-1015) – наиболее почитаемый русский государь раннего средневековья (Великий князь Киевский с 980), известен так же, как «Креститель Руси»: принял Христианство византийского обряда (988).

12 Святейший Синод - высший орган управления церковью в Российской империи, заменивший в 1718 году Патриархат, по сути, еще в 1700 году упраздненный Петром Великим. В качестве верховной церковной власти просуществовал до Поместного собора (1917-18). Очевидно, Пыгылин перепутал давно не существующий Синод с Московской Патриархией.

Поместный собор – в былые времена собор православных церковников (зачастую, и мирян) поместной церкви для обсуждения и разрешения не базисных, а надстроечных (идеологических) проблем. Более глобальные вопросы международного калибра решал Вселенский собор (в древности), с коим Пыгылин и путает собор Поместный. В России после 1917 года Поместный собор обозначал собрание клира (от епископата до монашествующих), без привлечения мирян.

13 Бытовой энциклопедист Пыгылин «исключительно точно» оперирует фамилиями корифеев отечественной исторической науки:

Янин, Валентин Лаврентьевич (родился в 1929) – наиболее титулованный из ныне живущих специалистов по древнерусский истории и археологии, знаменитый исследователь Новгородской культуры и берестяных грамот, член-корреспондент Академии наук СССР (1967), академик Академии наук СССР (1990) .

Фроянов, Игорь Яковлевич (родился в 1936) – виднейший современный российский историк, доктор исторических наук, автор сенсационных книг по ключевым проблемам Древней Руси.

Черепнин, Лев Владимирович (1905-1977) – давно покойный замечательный советский историк, академик Академии наук СССР (1972), специалист по средневековой Руси.

Скрынников, Руслан Григорьевич (1931-2009) – покойный российский историк, доктор исторических наук, излюбленный профиль - русская история XVI столетия и Смутного времени. 

14 «рымлянцы, проиграв Парфёнии» - очередной образец пыгылинской эрудиции: держава неоднократных победителей Рима называлась Парфией.

15 Скьявона – длинный, более метра, палаш (меч) далматинских наёмников на службе у Венецианских дожей (правителей); далматинцы - жители Далмации, исторической области на северо-западе Балканского полуострова (Хорватия), говорившие на романском языке;

франки – воинственное германское племя (Бельгия, Западная Германия, Северная Франция), давшее начало Франкскому королевству и Священной Римской империи, распавшейся на Германию, Францию и Италию;

Меровинги (448-751), Каролинги (751-987) – династии правителей саллических франков и их государственных объединений в V-X веках;

Карл Великий (742 -814) - король всех франков (768-814), основатель и первый император (800) Священной Римской империи, крупнейший военачальник и завоеватель средневековой Европы.

16 Саркел – столица Хазарского каганата, разгромленного (в 964) Святославом Игоревичем, князем Киевским;

Доростол – крепость на Дунае, где Святослав попал в осаду (971) и с трудом замирился с византийцами (император Иоанн II Цимисхий), эта битва  никак не может быть отнесена к безоговорочно победным символам русов.

17 «пыгылинская свинья» – «свиньёй» или «клином» двигались на рать Александра Невского псы-рыцари по льду Чудского озера (1242).

18 «Слово о полку Игореве» и «Задонщина» - замечательные эпические произведения древнерусской литературы XII и XV веков о двух знаменательных походах: новгород-северского князя Игоря Святославовича против половцев (1185) и московского князя Дмитрия Ивановича Донского против полчищ Мамая – Куликовская битва (1380).

19 Логос – одно из сложнейших и всеобъемлющих понятий мировой мысли, введено эллином-материалистом Гераклитом (V век до н.э.), в буквальном (дословном!) переводе: «слово». Но для большинства философов «логос» - не простое слово, а «Слово Бога», «Слово-первооснова, «Слово, в котором всё» и т.д. В русской философии учение о логосе на рубеже XIX-XX   веков тщательно разрабатывали Владимир Соловьев, Владимир Эрн и др.

Лугаль-Загесси (Лугальзагасси) – шумерский владыка (XXVII век до н.э.), разгромленный крупнейшим правителем Аккада (Северная Месопотамия - Вавилония) Саргоном Древним, в результате этой победы возникла самая большая держава того времени.

20 Хазары и печенеги – совершенно разные народы, враждебные Руси.

21 Фоменко, Анатолий Тимофеевич (родился в 1945) – один из лучших математиков современности, большой универсал, самобытный художник и литератор, член-корреспондент Академии наук СССР (1990), академик Российской Академии наук (1994). Признанный теоретик мирового масштаба, автор более 30 монографий по разным направлениям и огромного количества научных идей, лауреат бесчисленных премий, начиная с медалей ВДНХ СССР, полученных в пионерском возрасте (середина 1950-х). Исследования по разработке и применению новых эмпирико-статистических методов, в том числе астрономических, к анализу исторических летописей (с 1980-х) положили начало серии книг и итоговой семитомной «Новой хронологии древности и средневековья», которая вызвала горячие дебаты в научной, особенно, гуманитарной среде «ввиду сомнительности ряда методов, аргументов и окончательных выводов».

22 Носовский, Глеб Владимирович (родился в 1958) – кандидат физико-математических наук (МГУ), соавтор академика А.Т. Фоменко при написании многих книг, где были использованы математические методы в хронологии и реконструкции истории на базе «исправленной», так называемой Новой хронологии (естественно-научной теории, обосновывающей фальшивость традиционной хронологии всех событий до XVII века и, на этом основании, требующей обновлённой версии - «Реконструкции»).

23 Коперник, Николай (1473-1543) - гениальный польский астроном, учёный-энциклопедист эпохи Возрождения. Его гелиоцентрическая система мира подорвала основы церковно-обскурантистского представления о Вселенной (геоцентризм Птолемея), положив начало первой научной революции.

Дарвин, Чарльз Роберт (1809-1882) – один из величайших научных революционеров и столпов современной биологии, английский натуралист и путешественник, автор теории эволюции, сформулированной в научном труде «Происхождение видов путём естественного отбора, или сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь» (1859).

24 Циолковский, Константин Эдуардович (1857-1935) – отец космонавтики, гениальный изобретатель, создатель первой центрифуги, один из родоначальников ракетно-космической техники, автор теории освоения космического пространства (идеолог философии русского «космизма») и т.д., до революции работал простым учителем, был глух и отличался странностями;

Менделеев, Дмитрий Иванович (1834-1907) – титан мировой науки, великий русский ученый-энциклопедист, химик № 1, профессор, автор фундаментальной Периодической системы элементов с таблицей (1869),  а также докторской диссертации «О соединении спирта с водой» (1865, с неё пошла легенда об изобретении Менделеевым рецепта 40-градусной водки), на досуге изготовлял фирменные чемоданы отменного качества;

Перельман, Григорий Яковлевич (родился в 1966) – блестящий  российский математик, первым доказавший гипотезу Пуанкаре, упорно отказывается от премий и гонораров, ведёт уединённый образ жизни;

всем им присущи некоторое «чудачество» и непонятная обывателю эксцентрика.

25 Морозов, Николай Александрович (1854–1946) – исключительно разносторонний русский ученый-энциклопедист, писатель, революционер-народоволец, шлиссельбургский узник (за 28 лет в заточении написал 26 томов рукописей), почётный академик АН СССР (1934), после революции директор Института имени Лесгафта. Автор бесчисленных научных и литературных трудов, в том числе по астрономическому истолкованию Апокалипсиса, видений библейских пророков и ряда памятников древности (гороскопов и клинописей Древнего Египта и Вавилона): «Откровение в грозе и буре» (1907), «Пророки» (1914) и семитомный «Христос» (1924–1932), интуитивно предвосхитившие многие идеи академика А.Т. Фоменко.

Гумилёв, Лев Николаевич (1912-1992) – великий русский историк и оригинальный мыслитель, профессор, автор массы исторических книг, в том числе по теории «Этногенеза», рассматривающей 1200-летние циклы жизни любого этноса, развивающегося на разных этапах с определенной мерой пассионарности (энергии жизнедеятельности).

Стругацкие, Аркадий Натанович (1925-1991) и Борис Натанович (родился в 1933) по прозвищу «АБС» и «Стругачи» – знаменитые братья-фантасты, написавшие повести и романы «Пусть на Амальтею», «Страна багровых туч», «Трудно быть богом», «Хищные вещи века», «Обитаемый остров», «Понедельник начинается в субботу», «Отель у «Погибшего альпиниста»», «Малыш», «Полдень. XXII век», «Улитка на склоне», «Жук в муравейнике», «Волны гасят ветер», «Град обреченный», «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя», «Пикник на обочине» (по мотивам снят фильм Андрея Тарковского «Сталкер»), в устах героя нарицательно: «фантастика».

26 «А всеми верховодили некий кальвинист Йозеф Скалигер и иезуит Петавиус»: кальвинисты (радикальное крыло протестантов) были ярыми врагами католиков во главе с римским папой, самым воинствующим орденом коих являлись иезуиты. Отсюда риторический вопрос: какое может быть взаимопонимание или сотрудничество между заклятыми врагами?

27 Соломон и Манефон, Хемиун и Фидий, Конфуций и Лао-Цзы, Гомер и Вергилий, Заратуштра и Будда, Скопас и Пракситель, Вьяса и Вальмики, Платон и Аристотель, Христос и Магомет, Авиценна и Аверроэс, Данте и Шекспир, Фирдоуси и Калидаса, Леонардо и Бернини, Рафаэль и Тициан, Манас и Калевала, Парацельс и Гутенберг – перечисляются имена вершинных творцов самых грандиозных произведений литературы, живописи, архитектуры, ваяния, философии, религии, науки, в их числе: Манефон (4-3 век до н.э.) – египетский историк и жрец, создатель классической египтологии и династической хронологии, Хемиун (примерно XXVII в. до н. э.) – предполагаемый архитектор гигантской пирамиды Хеопса, Вьяса и Вальмики – творцы эпических индийских поэм «Махабхарата» и «Рамаяна», Фирдоуси – автор многотомного персидского эпоса «Шах-Намэ», «Манас» - эпос киргизов, «Калевала» - финно-угров.

28  Рубенс, Питер Пауль (1577-1640) – великий и исключительно плодовитый фламандский живописец.

29  Суворов, Александр Василевич (1729-1800) – один из лучших полководцев в истории, непобедимый русский генералиссимус, князь Рымникский;

Потёмкин, Григорий Александрович (1739 1791) – великий русский государственный, политический и военный деятель, фаворит Екатерины Второй, Светлейший князь Таврический.

Пугачёв, Емельян Иванович (1742-1775) – великий казачий атаман, вождь крупнейшего народного восстания в истории России (1773-75), обезглавлен.

30  «Соломон становится Цезарем»: Соломон (Х век до н.э.) – третий израильский царь (972-932 до н.э.), символ мудрого государя, правил 40 лет;

Гай Юлий Цезарь (100 или 102–44 до н.э.) – самый знаменитый римлянин, великий полководец, писатель и диктатор, правил около 4 лет и был убит заговорщиками-республиканцами за фактическое установление императорской власти. Аналогии с Соломоном минимальны (общее: огромный ум и обилие талантов).

Иоанн IV Васильевич «Грозный» (1530-1584) – один из исполинов русской истории, первый царь (с 1547), реформатор, энциклопедист, организатор «опричнины» - диктатуры малого дворянства, противопоставленного удельному боярству;

Генрих VIII Тюдор (1491-1547) – именитый английский монарх (с 1509). Его сходство с Иваном Грозным более очевидно: оба современники, правили с 17 лет одинаково долго, получив в юности психологические травмы, коренные реформаторы, сначала благодетельные и мирные, а затем подозрительные и жестокие тираны, волевые душители клерикальных и сепаратистских тенденций в пользу централизма власти, плюс многожёнцы (у Генриха было 6 официальных жён, у Ивана – не менее 7).

31 Гус, Ян (1369-1415) – великий чешский богослов-гуманист, проповедник и идеолог национально-освободительного движения таборитов (Гуситские войны), сожжён, как еретик, за рациональную критику ортодоксальной церкви.

Бруно, Джордано (1548 - 1600) – итальянский гений-энциклопедист, пропагандист учения Коперника, человек безграничных знаний и феноменальной памяти, сожжён инквизицией, как еретик.

Кампанелла, Томмазо (1568- 1639) - великий итальянский философ, писатель, один из основоположников утопического социализма, бессмертный автор книги «Город солнца», за свои прогрессивные гуманистические идеи поплатился многолетними пытками в застенках инквизиции.

Галилей, Галилео (1564-1642) – самый универсальный научный мозг эпохи Возрождения, итальянский учёный, создатель точного естествознания, автор множества открытий и изобретений, под угрозой казни отрёкся от приверженности идеям Коперника и Бруно, по преданию добавив: «И всё-таки она (Земля) вертится»

32  «в рясе, ефоде, сутане» - облачения православных, иудейских, католических священнослужителей.

33 Апокрифы – неканонические «священные писания», то есть не признаваемые официальной церковью так называемые «лже-евангелия» (от Иисуса, от Марии, от Иуды и т.д.), зачастую, столь  же древние, как и 4 канонические (от Матфея, от Марка,  от Луки и от Иоанна), традиционно включаемые в «Новый Завет» Библии.

Ярославский, Емельян Михайлович (псевдоним Губельмана Минея Израилевича, 1878-1943) – одиозная фигура большевизма, олицетворение воинствующего атеизма, редактор «Исторического журнала» и журнала «Безбожник», фальсификатор истории, «творец культа личности Сталина» в серии учебников, курсов и пособий, автор «Библии для верующих и неверующих».

Демьян Бедный (псевдоним Ефима Алексеевича Придворова, 1883-1945) – дореволюционный памфлетист и придворный баснописец при Советах, пролеткультовец, гонитель русской идеи.

Енукидзе, Авель Сафронович (1877-1937) – советский партийный функционер, один из культуртрегеров «пролетарского искусства», травил Михаила Булгакова;

Авербах, Леопольд Леонидович (1903-1939) - редактор журнала «Молодая гвардия» и др., воинствующий богоборец, глава Российской Ассоциации пролетарских писателей и проч.;

Литовский (Каган), Осаф Семёнович (1892-1971) - советский драматург, журналист, критик, редактор, руководитель Главреперткома (1932-1937), русофоб и лютый ненавистник творчества Михаила Булгакова, репертуара Большого театра, МХАТа и всей русской классики в целом, пропагандист экспериментальных методов Всеволода Мейерхольда, символ конъюнктурности, приспособленчества и номенклатурной культуры: например, в 1942 году написал «патриотическую» пьесу «Александр Невский»;

считается, что Литовский и Авербах высмеяны Михаилом Булгаковым в  образах Латунского и, частично, Берлиоза (роман «Мастер и Маргарита»).

34 Кроули, Алистер (1875-1947) – самый зловещий оккультист, сатанист, эзотерик, наркоман ХХ века, «личность демоническая»;

Майринк, Густав ((1868–1932) – недюжинный австрийский писатель-мистик, корифей эзотерики и современной готической литературы (роман «Голем» и др.).

35 Пролеткульт - «Пролетарские культурно-просветительские организации» (1917-1922), силами 80 000 студийцев «нарубившие немало дров» в отечественной культуре. Пролеткульт пропагандировал идею Александра Богданова-Малиновского о принципах пролетарской культуры и науки, в основном, сводившихся к искоренению отжившей «буржуазной» классики.

36  «фрейдированный грех» – по имени Зигмунда Фрейда (1856-1939) –популярнейшего австрийского психолога и психиатра ХХ века, родоначальника теории психоанализа, одного из отцов «сексуальной  революции».

37 Господин Беликов – персонаж рассказа Антона Чехова «Человек в футляре», олицетворение снобизма и занудства.

38 Детинец – то же что Кремль, деревянная крепость у русичей .

Засека – древнерусское оборонительное сооружение в виде заострённых против врага часто насаженных кольев и брусьев.

Бортник – пасечник.

Дружина – отборный отряд, тяжело-вооружённая гвардия русского князя.

Рать – разносоставное войско в средние века.

Орда – монголо-татарское многоплеменное воинство (в широком значении – империя монголов либо та или иная её часть: Золотая орда, Ногайская орда и т.д.).

Бек-каган – соединение двух верховных титулов у хазар в VIII-IX веках: бек олицетворял духовную, высшую, правящую власть иудейского раввината, каган был князем-администратором, номинальным правителем (ханом).

Тьма (тумен) – подразделение в 10 000 воинов (темник – начальник тьмы).

Таким образом, в легенде мифически переплелись неясные для масс представления о коронных врагах Руси.

Толмач – переводчик.

Огурство – непокорность, своеволие, норовистость.

Вороны – осадные, стенобитные орудия.

Прясла – жерди, столбы, бревна стены (крепостной).

39 «Иуду у Булгакова в Гефсиманском саду» – проводятся параллели с убийством Иуды в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».


Воспроизведена дизайнерская обработка произведений русской исторической живописи Ирины Кремена (компьютерно-обработанная версия картины С.В. Иванова "Христиане и язычники").


14 ноября 2010, 14 февраля 2012