Девчонки ели с жадностью, выбирая куском пшеничной лепешки остатки горячей ячменной каши из глиняной чаши. Я и Мусса ограничились медовым инжиром из ивовой корзины тонкого плетения. От него трудно оторваться. Не во всех временах и странах он есть. Пользуюсь любой возможностью отвести душу. В такие минуты я легко понимаю чревоугодие Будды и баснописца Крылова.
— Снофрет, ты из Египта? Как же тебя угораздило очутиться в столь далёком Иерусалиме? Не спеши глотать куски мяса, мы не торопимся уходить. Еду нужно долго пережёвывать. Крупные куски мяса на голодный желудок могут плохо подействовать. Заверши обед инжиром. Надеюсь, плохие времена для тебя уже кончились.
Девушка послушалась, подняла голову, отодвинула миску с кусками прожаренного мяса на обрубленном ребре. Проводила голодным взглядом. Взяла инжир. Элаа и Амина тоже отставили мясо, но, видя, что я смотрю только на Снофрет, снова принялись догладывать кость, но уже не с прежним пылом.
— Примерно четыре недели назад номарх Нофферех забрал меня из семьи за неуплату прошлогоднего и скопившегося нового долга. Семье не стало чем кормиться. Две младшие сёстры и трёхлетний брат умерли от голода. Постоянно, из года в год берём у номарха продукты в долг. До этого он присвоил нашу землю в уплату за воинское снаряжение — братья Амир и Рамоз стали «неферу» — новобранцами, призвали на службу фараона. Моя стоимость едва покрыла долг.
— Обычная история, — кивнул Мусса. — Бедняки при любом раскладе не станут богатыми, а богачи никак не насытятся. И это положение никак не исправить.
— Семья по-прежнему будет голодать, пока всех детей не продадут в рабство, — продолжила рассказывать Снофрет. — А их сейчас осталось всего двое: десятилетняя Нубнофрет и двенадцатилетний Маху. Мать из-за недоедания больше не может рожать, всё выкидыши случаются. Младшая жена номарха, увидев меня днём среди работающих служанок поместья, мы на ветру провеивали полбу, приревновала, заставила мужа в тот же день продать меня заезжим финикийским купцам, которые отвели на трехъярусную галеру, наполовину забитую египетскими девушками. Под нами лежали неошкуренные брёвна чёрного и поленья эбенового дерева, которые разгрузили в Мемфисе. В Яффе купцы перепродали нашу группу местным перекупщикам. Так я оказалась в Иерусалиме. Почему-то египтянок отправляют на север, а северянок к нам, на юг. Всех подальше от дома и родных. Артём, ты не беспокойся за меня, я девственна и здорова, не успели испортить. Рожу тебе крепких и здоровых мальчиков.
Амина при этих словах смущенно нагнула голову, с сожалением догрызая мясо, попыталась высосать костный мозг, но, видимо, ничего не получилось, — тщетно стучала по столу. Отложив кость на стол, хотела вытереть жирные руки о своё платье, но пожалела новую ткань, обтерла пальцы о свои длинные волосы в беспорядке рассыпанных на плечах спутанными клоками.
— Амина, а ты откуда родом?
— Из Вефсамиса. Я филистимлянка. Отец ушел с караваном в Библ рубить ливанские кедры, дубы и сосны, и там вскоре погиб под рухнувшим деревом. Для нашей семьи из восьми человек настали голодные дни. Первыми умерли старики. Мать не нашла иного выхода, как сбыть меня ростовщику, чтобы выкормить младших детей. Ростовщик через полгода перепродал меня торговцу рабами.
— А ты, Элаа?
— Я моавитянка. Из Атарофа. Меня украли купцы-амаликитяне, когда я вместе с братом пасла овец. Его разморило в полдень, уснул за кустами жимолости и не увидел моего похищения. Мне так сильно зажали рот, что я не смогла его позвать. Да и что он смог бы сделать против троих мужчин? Хорошо, что я не закричала, они его не заметили. Уцелел. О чём он подумал, когда проснулся? Что я убежала за пропавшей овцой?
— И как всё это терпят боги? — вздохнул Мусса. — Столько горя на земле.
— Им нет до вас дела, — не выдержал я.
Привыкли жить с надеждой на Бога. Решение всех своих проблем перекладывают на чужие плечи. Впрочем, они не так уж и виноваты, вынуждены выживать любой ценой при огромной детской смертности и различных болезнях, эпидемий. Сейчас людей на всей земле едва наберется сотня миллионов. Прирост населения из-за войн и высокой детской смертности незначителен.
В моё время уже миллиарды людей уповают на Бога, спрашивают советов у гадалок, преклоняются перед гуру — духовным учителем, вступают в секты. Своим умом никто не желает обходиться. Намного легче, когда кто-то несёт за тебя и твои поступки ответственность. Соблюдай Божьи законы, и ты, в любом случае, попадёшь в рай. Но нравственность в мире падает. Возрастает ожесточение, нетерпимость друг к другу. К чему это всё приведёт?
Может быть, прав Френсис Бэкон, сказавший: «Атеизм — это тонкий слой льда, по которому один человек может пройти, а целый народ рухнет в бездну».
Без следа исчезают народы, государства. Утопия, как синяя птица счастья, по-прежнему недостижима. Царство божье, как и коммунизм, невозможно построить на земле. Человечество настолько сложная формация, что не желает укладываться в строгие рамки придуманных законов. У любого сообщества свои правила выживания. У каждого вожака свой камертон, звучащий на определённой частоте.
— Мы не опоздаем к царю? — спросил я.
Мусса взглянул на солнце, стоявшее почти над головой, согласно кивнул и посмотрел на девчонок, которые доедали последние ягоды инжира. Услышав мои слова, они разобрали оставшиеся в миске финики, и вышли из-за стола, дожёвывая на ходу.
— Если ты хочешь стоять в первых рядах, на виду царя, то опоздали, а так — ворота постоянно открыты, до поздней ночи.
— Но он же не будет принимать гостей дотемна? Я об этом.
— Обычно — нет. Но если ты его заинтересуешь, то станешь гостем.
— Если он заметит, вообще.
— Тебя только слепой может не заметить.
— Неужели так сильно среди вас выделяюсь?
— Как жираф среди антилоп. Ты когда-нибудь видел жирафа?
— Доводилось.
— Они на севере не водятся.
— В зверинце. Многие цари желают видеть у себя необычных животных. Бывает, годами собирают. Заодно и народу доступно зрелище диковинных зверей. Я же не так и высок, у вас есть и повыше мужчины.
— Нет. У тебя другое. Я неудачно сравнил. Не могу выразить словами. Ты — чужой.
— А ты здесь свой?
— Конечно. Я везде свой. Куда бы ни пришёл.
— Ты что-нибудь слышала о царе Соломоне? — спросил я Снофрет, щурящуюся от яркого солнца, и натягивающую платок козырьком на лоб.
Девушка покачала головой.
— Лишь только то, что есть такой царь в Израиле и Иудее. Каждый год увеличивает дань со своих подданных. Случайно услышала жалобы горожан. Жестоко подавляет недовольных своим правлением. Но так поступает любой правитель. Почему ты спрашиваешь? Я мало что знаю. Не могу быть знатоком.
— Мне просто любопытно, что о нём известно в народе?
— Он хороший царь?
— Сейчас увидим. Распирает от любопытства узнать, насколько за тысячелетия можно исказить истинный образ?
Снофрет окинула меня удивлённым взглядом, но ничего не произнесла.
Пробалтываюсь. Нужно следить за своими словами.
Мы вышли на тесноватый перекрёсток, где уже давно в уличный гомон вплеталась заунывная мелодия флейты. Играл, сидящий у стены дома, узколицый худой подросток лет двенадцати, в ветхой, расползающейся одежде, рукава почти оторваны, пристёганы ворсистой конопляной нитью.
Перед ним на пожухлом пальмовом листе лежали три крупных финика и кусок лепёшки, на которые он голодно посматривал, но не прекращал играть, надеясь на новые подношения, но все равнодушно проходили мимо. Снофрет задержалась, заставив и нас приостановиться.
— Как хорошо он играет! Господин, разреши дать ему шекель? Он так до вечера просидит, и никто больше ничего не подаст. От голода не умрёт, но сыт не будет.
— Кошелёк твой. Тебе видней, как распоряжаться шекелями. Можешь, хоть всё отдать. И прекрати называть меня господином. Я для всех вас — Артем.
Снофрет взглянула на меня, будто проверяя, не подсмеиваюсь ли над ней, засунула узкую ладонь в кошелёк, стянутый сухой жилой, достала жменю шекелей и подала мальчику в руку, прервав его игру.
Он ошеломлённо, не веря в чудо, глядел на горсть серебра и на стоящую перед ним девушку.
— Спасибо, госпожа. Да не оскудеет щедростью твоя рука. Да возлюбит тебя Всевышний! Я до конца жизни буду помнить тебя. Красивых тебе детей, как ты сама.
Снофрет полыхнула от такого пожелания, ласково скользнула ладонью по его жёстким волосам и отошла.
— Жаль, не в моей власти сделать тебя счастливым, — проговорила она.
— Вот и ты стала госпожой, — улыбнулся я.
— Это потому что я рядом с тобой. Оказывается, это очень приятно — делать добро. Ты поэтому нас выкупил?
Удивился неожиданному заключению. Промолчал. Ответа не знал. Всё произошло столь неожиданно, что сам не понял, не осознал своих действий, идущих вразрез с суровыми и лаконичными инструкциями для хроноразведчиков.
Я должен невозмутимо проходить мимо совершающегося убийства, любого преступления, потому что меня здесь не должно быть. Уже одно моё присутствие меняет реальность, и никто пока не разобрался, насколько она трансформируется под воздействием внешних сил.
«Зелёные» настаивали на немедленном прекращении вмешательства в прошлое, проводили одновременное пикетирование правительственных учреждений во всех городах, приковывали себя к ограде, к столбам, к готовым к взлёту самолётам.
Многие сенаторы их поддерживали, готовили законопроект о запрещении использования машин времени, но пока побеждало всеобщее элементарное любопытство, человечество ещё не наигралось новой игрушкой: все хотели знать истинную историю, а не лживую, переписанную в угоду последующим правителям.
Мы неторопливо поднялись по извилистой улице на пологий холм с редкими финиковыми пальмами к древнему центру города, защищенного крепостной стеной из циклопических камней мегалитической кладки, что невольно вызывало уважение к древним строителям.
За открытыми дубовыми воротами на массивных бронзовых петлях просторный двор в окружении трех двухэтажных домов из отёсанного известняка на гранитном фундаменте. Во дворе голо, ни деревца и травинки, но восемь, пышно раскидистых цветущих кустов алоэ в два ряда, замыкали в себе около трёх сотен горожан, которые столпились перед открытой дверью центрального здания, негромко переговариваясь. Задние вытягивали головы, пытаясь не пропустить выход царя. Передние пассивно плечами сдерживали напор, стремящихся протиснуться вперед.
Ждать всегда скучно и утомительно. Время почти замирает. Но никто не роптал. Улетучивающееся время незаметно, не жаль, когда не знаешь, не задумываешься, как оно быстротечно и невосполнимо.
Я тихо расспрашивал Снофрет о её жизни в Египте. Оказывается, она из города Шедит, что в Файюмском оазисе вблизи Меридово озера.
Мусса и девочки, молча, прислушивались к нашему разговору. Каждый в толпе развлекал себя как мог. Тихое жужжание голосов разносилось над головами.
Но вот, вышли три рослых стражника с длинными копьями и буднично, если не равнодушно, взяв копья перед собой на уровне живота, молча, древками оттеснили горожан от двери. Нам тоже пришлось попятиться, чуть ли не к воротам. Двое слуг с заметным усилием вынесли массивный деревянный трон с вычурной резьбой — издали и из-за спин невозможно подробно рассмотреть.
Следом за ними из проёма дверей появился невзрачный человек среднего роста в парадном халате, черная борода с клоками седины. Парчовый тюрбан возвышался на голове, увеличивая рост. Взгляд тёмных глаз равнодушно проскользил по толпе, ни на ком не зацепившись.
И это царь Соломон?! Полнейшее разочарование. Ну да, я привык к иллюстрациям Доре.
На одной из них — молодой, харизматичный Соломон моих лет, гладко выбрит, рядом стражник с мечом и ребенком в поднятой руке, внизу молящая мать с простертой к царю рукой, готовая отказаться от сына, лишь бы он остался живым, поодаль спокойно стоящая женщина в ожидании завершения последствий её жестокого обмана.
На другой гравюре — сидящий в кресле мудрец с длинной седой бородой, взгляд полон достоинства, человека, выполнившего своё жизненное предначертание, с колен живописно ниспадает развёрнутый манускрипт. Невольно поверишь, такой мог стать Экклезиастом и в уединении придумать притчи, которые пережили тысячелетия.
Девчонки безучастно стояли рядом со мной, не пытаясь приподняться на цыпочки и что-либо увидеть поверх голов. Для них встреча с царём была заурядным событием. И я не мог понять, отчего так? Они видели меня, и этого им было достаточно, чувствовали себя под моей защитой. Я сам едва, что вижу через головы — спины, тюрбаны да затылки со спутанными сальными волосами.
Население, в основном, низкорослое. Я, со своим средним ростом, заметно возвышаюсь над ними, но недостаточно — для хорошего обзора. Впрочем, у моего обруча более предпочтительная позиция. При окончательной доводке изображения, компьютер сгладит погрешности съёмки: мои покачивания, дерганье головой, негромкую речь Соломона усилит.
Я переключил зрительную связь на телекамеры: мой рост как бы увеличился на семь сантиметров, с панорамным обзором на 360о — можно рассматривать, не поворачивая головы, лишь ментально меняя телекамеры.
За девчонками, почти у ворот, заметил приземистую сутулую фигуру Харнама, который пристально и неприязненно смотрел мне в затылок, словно решая, как ко мне подобраться.
Случайна ли наша новая встреча? Что ему здесь нужно? Отомстить за несовершенную сделку? Незаметно в толпе воткнуть нож в спину? Ничего нельзя исключать. Я плохо представляю менталитет древних людей, насколько они мстительны и коварны. Могу лишь предполагать. Людей с комплексами неудовлетворенности во все времена предостаточно.
Двор полон разнообразнейшего люда. Трое подростков вытягивают головы, пытаясь хоть что-то рассмотреть, кроме спин взрослых. Мне пришлось ограничить круговой обзор, чтобы не потерять ориентировку в пространстве; остановил взгляд поверх голов на царе, властно откинувшегося на спинку трона.
Плохо, когда не стоишь в первых рядах, сужен обзор, многое ускользает из вида. Был бы я один, протиснулся вперёд, и вся недолга. Но сейчас за мной потянутся девчонки, вызывая смятение и неудовольствие в плотных рядах: всем хочется быть впереди.
Мне только и оставалось, что прислушиваться к неспешному разговору царя с послами и гостями. Всё ожидаемо и предсказуемо. Да и что можно ожидать в уже отлаженном быте царского двора? Приём длился так долго и нудно, что возникла мысль, повернуться и уйти восвояси, но вдруг отчетливо услышал:
— Те люди, кто пришли ко мне впервые, и с которыми ещё не успел поговорить, пусть выйдут вперед. Я хочу видеть и говорить с ними.
Толпа неохотно расступилась в стороны, оставляя на виду новичков, а я спешно восстановил прежнюю зрительную связь, — не хватало удивления царя, потому что мои зрачки застыли — информация на зрительную подкорку поступала из другого источника, издали мой вид был очень странным, отсутствующим, если не сказать, придурковатым.
Мы, шестеро мужчин разных возрастов и национальностей, прошли вперед и оказались в пяти шагах от царя, который без видимых эмоций, равнодушно окинул нас по отдельности, потом, более внимательно оглядел моё лицо, новый халат, серую ленту на платке, прикрывающего голову от солнца.
У него заурядное лицо семита. По бокам два телохранителя с обнаженными бронзовыми мечами наготове, третий, с алебардой, расслабленно стоит поодаль, у стены здания. Много ли они сделают, если на царя внезапно нападут из толпы? Хотя, кому он нужен?
Позади трона три женщины от старшего до самого юного возраста, вероятно, жены царя. С ними два парня лет двадцати — сыновья, чем-то неуловимым похожи на отца, с высокомерно поджатыми губами надменно взирают на толпящихся людей. Вероятно, не одну шкоду проделали вместе. Мечтают занять место отца, и не догадываются, что этого дня одному из них нужно терпеливо ждать ещё 34 года.
Но царствование Ровоама не будет безоблачным: терпению народа перед постоянно увеличивающимися налогами придёт конец, взбунтуются, начнётся гражданская война, которая положит конец недолгому существованию объединённого царства. А там, недалеко и до агрессии соседей, которые будут рады безвозмездно поживиться золотом, рабами и рабынями у прежде сильного царя.
Рядом с Соломоном харизматичный мужчина моих лет, аккуратно подстрижен, в отличие от других длинноволосых придворных. Он внимательно, и даже как-то, узнавающе, рассматривал меня, с усмешкой — мои песочного цвета ботинки, выглядывающие из-под не очень длинной полы халата.
Надо было купить сандалии, но ими, похоже, торгуют где-то отдельно, не видел, или не заметил на площади предложения. Да и то, в них неудобно ходить, бегать — стопа плохо закреплена, елозит по подошве, хлопает, песок неприятно проскальзывает, был уже такой опыт в средневековой Италии. Пусть смотрит, отбрешусь, если последуют расспросы.
Царь коротко переговорил с робеющими новичками, стоящими впереди меня и моих девчонок. Худой, высокорослый купец преподнёс штуку розового шёлка в обмен на разрешение торговать на улицах Иерусалима.
Второй мужчина, помоложе, подарил внушительный свиток папируса с описанием морских путешествий финикийского кормчего: так он предварил своё подношение. Взгляд царя оживился. Соломон развернул папирус и около минуты, проговаривая слова, вчитывался в текст.
— У меня нет подобного папируса. Обычно финикийцы не любят бахвалиться своими достижениями, дабы другие не следовали их примеру, не раскрывали секреты их могущества. Я доволен. Сам переписывал? Что просишь? Что я могу для тебя сделать?
— Мне нужно разрешение на беспрепятственный проход по твоим землям и городам, чтобы твои приставники не мешали разыскивать хранимые семейные манускрипты, которые я перепишу, если не удастся купить. Многие владельцы запрашивают несуразную цену за свои семейные ценности.
— Как тебя звать?
— Барух, сын Шарона из Эйлата.
— Я могу дать тебе такое разрешение. Ты мне симпатичен, преподнес редкую рукопись. Но хочу заранее предупредить, что ты не достигнешь желаемого результата, ибо я ещё до вступления на царствование проделал подобную работу и выяснил, что мой народ, в основном, неграмотен, и не интересуется какими-либо манускриптами. Это огорчительно. Даже придворные писцы равнодушны к рукописям. Жрецы хранят уже всем известные священные тексты, способы лечения болезней. У них ничего нового не отыщешь. Если пожелаешь, я разрешу тебе прочитать мои папирусы. Подойди к писцу Иософату, вот он стоит, после приёма проведёт тебя в хранилище папирусов.
— Ты очень щедр, Соломон, — склонился Барух. — Я и мечтать не мог, чтобы прикоснуться к твоим папирусам.
Царь, не глядя, передал Иософату подаренный папирус и обратил внимание на меня. Лишь мельком окинул взглядом моих соседок и снова остановился на мне. Обоюдный интерес? Какой ты? Насколько права Библия, описывая его мудрость? Молчание затянулось. Представить некому. Стоит ли первому подавать голос? Об этикете этих времён у меня смутное представление.
— Кто ты? Откуда? — наконец властно произнес Соломон, привык повелевать.
— Я Артём. Родом из России. Это большая страна на севере.
Я ничем не рисковал. Знал, что мои слова ни у кого не сохранятся в памяти. За три тысячи лет все взмахи бабочки Бредбери растворятся бесследно, колебания воздуха останутся без последствий. Мы только думаем, что чего-то стоим и своими поступками можем влиять на последующую жизнь. Но это удаётся немногим, нужно очень постараться.
Инертность Реальности несоизмеримо велика, всё равно что, упершись плечом, порвать жилы, пытаясь сдвинуть, хотя бы на миллиметр, многотонный паровоз, стоящий колёсами на земле. Яблоко, упавшее на плешь обывателя, и яблоко, сорвавшееся на голову Ньютона — два разных и неравноценных эпизода.
— Твоя страна больше моего царства?
Я чуть замялся, не зная, как ответить, какую правду? Сейчас России нет, когда-то будет, через две тысячи лет. Неохотно проговорил:
— Нет, Властитель. Намного меньше.
Соломон удовлетворенно кивнул. Приятно сознавать, что у других царство незначительнее. Я немного расслабился, врать всё же трудновато.
— Завуф, каждый раз поражаюсь, как много царств в ойкумене, — повернулся он к рядом стоящему мужчине. — Чуть ли не каждый день увеличивается мой список. Доживу ли до того дня, когда он будет полным, все царства будут описаны? И отовсюду приходят люди, интересуются нами.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/09/370