Хор благодарных читателей (подписка продолжается).
* Автор - скрытый маньяк-извращенец, думающий только об одном, известно о чем. Психбольница ему самое место.
Инна Вишневецкая, Н.Новгород.
* Сюжет дает абсолютно превратное впечатление о долге и совести советского воина, сводя феномен массового солдатского подвига к уровню своего личного, шкурного понимания.
Юрий Алсуфьев, Москва.
* Если есть соответствующая статья в уголовно-административном кодексе, ее необходимо немедленно употребить, чтобы взять за хрен и изолировать шустрого писаку от возможности тлетворного влияния не лишенного таланта негодяя на незащищенные умы современной молодежи.
Зинченко Сергей Иванович, Псков.
* Наконец-то появилась и по сей день редкая возможность оценить подлинные мысли и чувства ставшего перед жестким выбором русского солдата.
Кирилл Шульгин, С.-Петербург.
* Пока читал, улыбался, два раза кончил, один раз всплакнул.
К.Н., Симферополь.
* Сегодня, когда далеко в глубь истории ушла тема фашизма и сама Германия прокляла свое позорное прошлое, какой-то, явно склонный к садизму выродок со своей никому и ничего не говорящей серой фамилией, вместе с неким, зацикленным на убийстве стихоплете, явно не нюхавшим пороха, будит, пользуясь доступностью все терпящего интернета, низменные инстинкты современной личности.
Конечно, я, не отрываясь, до последней буквы прочитала этот сильный и очень гадкий сюжет, оставивший после себя ощущение подмены похода в художественный театр на экскурс в театр анатомический. Простите, сейчас блевану...
Анжела Курченко, Московская обл.
Мой дед не должен никому,
Долги других всегда прощал,
В войну геройствовал в Крыму -
Он там Россию защищал.
Отец беду прошел вторым -
Его осколком рвал Афган,
А мне достался остров Крым,
Его стальные берега.
Плывет, плывет кораблик Крым,
В Россию, к нам, не на Мальдивы,
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы!
Мой дед в войну погиб в Крыму -
Он Севастополь защищал.
И потому, да, потому
Наш Крым не должен никому,
Так дед мне жизнью завещал.
Куда ж нам плыть, куда идти?
Любовь и голод правят миром...
Любовь - стране, приюта - сирым,
А жизнь Отчизне посвятим!
ДЗОТ
Простой, лишенный всяких эмоций подсчет показывает – к 2010 году из ветеранов Великой Отечественной будут с нами в основном семнадцатилетние, юные воины 41-го года, от школьной парты брошенные на фронт, чтобы со всей своей непредсказуемой страной прожить военное и мирное русское лихолетье свинцом ложащиеся на плечи свои восемьдесят пять.
Мы, ваши миллионноликие, погрязшие во лжи и технике современного выживания дети, верим и не верим пыльным, безусловно талантливым военным книгам и киномеханиками еще заезженному, очень популярному, кино, искренне отражающим часть правды, и потому так дороги нам тех лет ваши живые и честные свидетельства.
Автор, как мог, попытался отстраниться от соблазнительного ложного пафаса и парадного героизма, чтобы с помощью еще не подводивших его бумаги и пера коротким сюжетом выразить простую по своей сути мысль: времена меняются, а люди – нет, и семнадцатилетние иконные юноши тех далеких военных лет нисколько, ни душой, ни физиологией не отличались от сегодняшних ни во что не верящих и всегда готовых к любому подвигу пацанов.
Я, единственная причина своего личного литературного мира, выстроил, ни разу не сходив – не пришлось – на войну, условную схему человеческих взаимоотношений, где есть место жесткому выбору, в противопоставление подлой слабости и подлинно мужского характера.
И если тот самый восьмидесятипятилетний читатель своим доброжелательным вниманием коснется этих, на одном дыхании, сердцем и воображением сработанных строчек, моя задача окажется выполненной.
Немцы действовали дьявольски слаженно и очень динамично. Их, казалось, было немного, но эти суки постоянно бросали свои мобильные отряды на прорыв, в большинстве случаев подавляя огнем наше ожесточенное сопротивление, что для наших означало только одно – отход…
Лейтенант Ордынцев, мокрый и красный после напряжения разговора, оторвался, наконец, от горячего телефона, бросив взгляд в сторону расположившегося на еще зеленой осенней высокой траве взвода: согласно распоряжению сверху необходимо было подобрать пару добровольцев для очень ответственного дела.
- Взвод, построиться! – бросил лейтенант в сторону своих пригревшихся на скуповатом вечернем солнце солдат, пройдясь молча несколько раз вдоль шеренги вытянувшихся под его непривычно требовательным взглядом разнокалиберных, нескладных в большинстве своем фигур новобранцев, он перевел дыхание и, наконец, негромко произнес:
- Товарищи бойцы! Мы, временно отступая, несем потери в живой силе и технике. Командование предпринимает все для сдерживания на данном этапе превосходящих нас сил противника. Короче, - вздохнул вчерашний двадцатитрехлетний преподаватель физики из Новоржева Николай Васильевич Ордынцев, - в распоряжение штаба требуется два добровольца…
Ордынцев замялся, и было от чего: речь шла о том, чтобы найти людей, которые взяли бы на себя задачу временного сдерживания и прикрытия. Временного – потому что всей имеющейся огневой мощью противника точка сопротивления будет раньше или позже подавлена, потому что ДЗОТ – это не пушка и не танк, а древесно-земляная огневая точка, часть фортификационных сооружений так называемой долговременной обороны, и защищают его от скорой гибели только тонны черной русской земли, но эта защита – лишь отчаянная попытка выиграть время. Время, но не жизнь.
Ордынцев, сумевший, не смотря на жестокую бойню непрерывных взаимных атак последних месяцев, сохранить без потерь весь личный состав своего взвода, обязан был своими же руками отправить целых двух бойцов – рехнуться можно! – на верную и скорую погибель.
- Задача добровольцев, - продолжил, проглотив горькую слюну, Ордынцев, - заняв ДЗОТ, сдерживать атаки противника, тем самым обеспечивая полноценный отход своих товарищей в следующий укрепрайон.
- Чего ты как по писаному гонишь, лейтенант? - В шеренге, нарушая ее условную стройность, покачнулась приземистая фигура рядового Феклистова – ты же с нами вместе наблюдал, как немецкие тигры будто орех колют этот глиняный гроб!
- Отставить левые разговоры! – Нахмуренный лоб лейтенанта вспотел. – Итак, добровольцы есть?
Пауза была тяжелой, но не слишком долгой: из застывшего мертво строя почти одновременно шагнули два вполне готовых кандидата на тот свет.
Сердце Ордынцева на мгновение сжалось – перед ним навытяжку стоял его первый и верный помощник, к тому же земляк, старшина Федорчук, и в паре с ним , прямо от парты ленинградской школы шагнувший на войну ефрейтор Вовченко, во всем махровом цвету своих неполных восемнадцати, явно не понимающий, что это с ним сейчас происходит.
События развивались стремительно: четверть часа всего потребовалось штабному долговязому майору Семченко, чтобы на месте коротко проинструктировать новоприбывшую пару бойцов, лично вручив им два новеньких автомата ППШ с целой горой очень ценимых сейчас во взводе боеприпасов к ним, и – для героического конца – парой связок тускло блеснувших гранат в придачу. Федорчук и Вовченко лишних вопросов не задавали.
Майор, демонстративно взглянув на часы, поднял глаза на светлеющие в полумгле ДЗОТа лица бойцов.
-Приказ командования, - наконец, выдохнул он, – имеющимися в вашем распоряжениями возможностями и оружием сдерживать наступление немецко-фашистских войск. - Как поняли приказ? - спросил майор, уже поворачиваясь к тяжелой створке, отсекающей большой мир, двери.
- Приказ поняли, готовы выполнять, - твердо ответил за обоих вытянувшийся по уставу старшина.
- А мы вас с воздуха поддержим! – ободряюще взмахнул сухопарой рукой на мгновение потерявший обычную строгость майор. – Держитесь тут, ребята!
- Осмотримся пока, - старшина, задвинув засов, прилег к окошку амбразуры, бережно
взяв в руки пахнущий маслом автомат и поискал прицелом воображаемого противника.
- Интересно, сколько у нас осталось досугового времени? – покружил по тесному периметру Вовченко.
- Может быть, как раз, чтобы перед смертью хорошенько пожрать, - старшина, наконец, оторвался от последней примерки, - а ну-ка , тащи сюда наш паек!
На слепящий солнцем световой проем были брошены все галеты и тушенка. Бойцы, оценив свои продовольственные запасы, помолчали.
- В деревню, думаю, сгоняешь ты, - наконец , произнес старшина, - у тебя нюх на это дело.
- Я мигом.
Ефрейтор, улыбаясь, ужом метнулся на выход в сторону ближайшей, виднеющейся за лесистым бугром, деревни. Собственно, он уже не раз самоходом наведывался сюда из расположения части и никогда не возвращался с пустыми руками, принося за пазухой, как минимум, литровую бутыль. Ядреный, как спиртяга, самогон бабка Евдокия выгнала по весне в мирные еще времена, готовя свадьбу внучке, да не пришлось – на Катиного жениха в первый же месяц пришла похоронка.
Семнадцатилетняя Катенька за неделю искренне отревела-отрыдала свое несостоявшееся с колхозным механизатором счастье, а потом, как редкий подарок и утешение с небес, ей душу и сердце захватил стильный даже в тертой гимнастерке питерский фраер, очень хорошо знающий, как надо себя вести, оказавшись наедине со стройной девочкой со рвущей лифчик спелой грудью.
Не теряя бриллиантового времени, Вовченко сразу рванул к знакомому густо заросшему старыми вишнями дому, преодолел противно скрипящую, как всегда, калитку, и – молодой лев в поисках свежего мяса – замер, будто споткнувшись о дикие, отчаянные женские вопли, резанувшие уши со стороны дверей амбара. Вовченко прислонился плечом к его шершавому свежебеленному углу: жизнь предлагала свой поворот в наспех формируемом дневном сценарии.
Медлить было нельзя – за хлипкой дощатой дверью уже заходилось пронзительным, со всхлипами, воем чье-то по живому раздираемое тело. Вовченко, уже готовый к любому развитию событий, рванул дверь на себя: на высокой соломе судорожно бились вокруг работающего, как машина, тела Катины босые ноги. Тело насильника принадлежало фашисту – этот засранец лишь приспустил до сияющих, как на парад, сапог свои болотного цвета солдатские брюки. Новехонькую, не соответствующую переживаемому моменту каску он опрометчиво сбросил со своей рыжей, под ноль стриженой, крупной головы.
Именно туда, в нежное основание черепа до хруста вогнал Вовченко половину ржавого штыка подвернувшейся под лихорадочно ищущую руку лопаты. Немец захрипел, плотно обжимая фонтанирующую кровь ладонями, но, в тяжкой судороге, так и не сумев приподняться, застыл.
Ефрейтор сбросил вниз легко скользнувшее по собственной крови и сперме тело, и, на ходу срывая с себя ремень и мокрую от пота гимнастерку, упал в еще распахнутое навстречу лоно юной женщины, все это время не прекращавшей своих, уже ставших рваными хрипами, стонов.
- Ты что ж это делаешь, злыдень, фашист! – попыталась было вырваться Катя. – Вы меня уже оба затрахали, я думала, хоть одному капец, а этот мудак внизу опять вылупился и сидит.
Вовченко ахнул – немец, упав от его толчка, откинулся навзнич, вперив в них свои мертвые очи.
- Я солдат на войне, мне плевать, - Вовченко, нащупав вблизи прохладный металл валяющейся неподалеку каски, нахлобучил ее на еще теплую голову трупа. – Отвернись и забудь его как страшный сон. – Вовченко горячим, только что жадно ходившим под ним животом хищно и бережно перевернул вниз свою щедро политую любовью и смертью подружку. – Иди ко мне, ****юга!
...Обратно он возвращался стелясь вдоль земли быстрой тенью. Катерина, вместе с несколькими присоединившимися сельчанами чуть раньше растворилась в ближайшем лесу – немцы, только что стремительно занявшие село, потери своего перца, ясный день, не простят.
Самогон, прихваченный с подачи понемногу возвращающийся в мир нормальных людей Катерины, уже ситуации не соответствовал. Федорчук, зло поведя за чрезмерную задержку плечом, строго сосредоточился на прицеле. На отрезке узкого шоссе – их на двоих зоне ответственности, наконец, показался тяжелый вооруженный мотоцикл с коляской, загруженный двумя подпрыгивающими на кочках фашистскими жабами. Первая же очередь слившегося с телом Федорчука автомата резко завалила на бок ударившийся о ствол дерева мотоцикл с не переставающими вращать воздух колесами, несколько добавочных нажатий на послушный курок вполне довершили дело.
Сложнее было с показавшейся из-за поворота грузовой машиной, откуда зелеными гроздьями слетела пара десятков немцев. Вовченко, включаясь в непрекращающуюся и на доли мгновения звонкую автоматную очередь, щедро добавил своего жаркого свинца. Проезд по шоссе был наискось перекрыт растрелянной до дыр машиной, из-под прикрытия которой бешено сверкали не достигающие цели выстрелы немцев, не смеющих сунуться на открытое пространство. Однако эта нервная пауза не могла длиться вечно. ДЗОТ стал сгустившимся тромбом в вене одной из миллионов тянущихся к нашей на произвол брошенной родине-невесте жадных и похотливых рук, намертво перекрывшим здесь горячую черную кровь войны.
- Ты налей, а я тут один, если что, разберусь. – Федорчук кивнул себе за спину, вполне уверенный в успешных результатах похода в деревню. Из алюминиевых мятых кружек удалось сделать только по одному длинному глотку – тесное помещение ДЗОТа тяжко содрогнулось, а потом, через мгновение, землетрясение их маленького острова повторилось – немцы явно лупили по ним тяжелой, успевшей подойти, артиллерии.
- Все забываю спросить, - повернул к ефрейтору свое черное от порохового дыма лицо старшина. – Ты зачем в это пекло добровольцем вызвался?
Вовченко, на мгновение задумавшись, даже отставил свой, до верху наполненный мятый алюминий. – Меня позвала отдать свой священный долг любимая партия и родной комсомол.
Он криво усмехнулся. – В общем, сдуру, товарищ старшина. Все наши суки молчали, как партизаны, я и вылез, этой молчанки не выдержал.
ДЗОТ, куда попал очередной, явно пристреленный залп, тяжко встряхнуло до самого его основания.
- А я письмо из дома получил. – Федорчук, с силой сжал автомат, пустил в небо, как в белый свет, длинную красноречивую автоматную очередь. – Так за что мы здесь свои жизни положили? – Федорчук медленно потянулся за кружкой.
- За Родину, за Сталина, ты и сам знаешь правильный ответ… - Не отрываясь от окошка амбразуры, сам себе прошептал Вовченко.
-Пацан, - повернулся Федорчук к ефрейтору ближе, - кому ты гонишь сейчас? За Родину – согласен, но причем здесь эта усатая ****ь?
До черноты в глазах контуженные прямыми попаданиями серьезного калибра, они уже почти не воспринимали слова друг друга, но зло и упрямо слушали и слышали, ожидая последнего залпа, еще живых себя.
Неверно расценив временный в выстрелах разрыв, на щербатый асфальт шоссе опять посыпались быстрые зеленые фигуры, получив в ответ дружную сдвоенную кинжальную очередь.
Все прервала, лишив мир цвета, света и звука, серия выстрелов скорострельной, подтянутой к цели, немецкой пушки.
Федорчук, из ушей которого бьющими струйками лилась кровь, попытался приподнять голову и взглянуть на контролируемый ими участок шоссе.
Рядом с ним тяжело поднимался с ног сбитый артиллерийским ударом ефрейтор Вовченко.
- Попытка не засчитана… - Шептал он еще послушными губами, - но проигравший будет мыть посуду…
Из маленького черного неба амбразуры, поливая шоссе очистительным щедрым ливнем, вновь застучали выстрелы двух еще на многое способных автоматов.
- Кто нас обидит, трех дней не проживет… - Сраженный шальным осколком, упал головой о камень ефрейтор Вовченко. – У меня есть отличная идея, Федорчук, - послышался его чуть замедленный болью тихий голос, - давай забьем стрелку у Гостиного, на Невском, в шесть вечера! Отстреляемся, я дату уточню.
Прицел немецкой гаубицы, подтянутой подошедшим взводом, управляемый аккуратным, обученным и сытым солдатом, застыл на черном квадрате амбразуры ДЗОТа – где ты, старина Малевич?
… Вы ждете последнего залпа, который разом покончит с этим сюжетом, разорвав мозг двух молодых и сильных, способных ярко и долго жить русских людей?
Этого залпа не будет. Развернется и исчезнет в плавильных мирных печах стальная проклятая гаубица, поднимутся и уйдут, откуда пришли, вжатые в русскую землю солдаты из ближней, полной солнечных бликов, лесополосы, и на звонком пике наступившей осенней тишины из тесных пределов своего последнего рубежа выскользнут в жизнь – долгих вам лет! – сжимая личное оружие, два не убитых мною, спасенных, мне так дорогих бойца – к нам, к нам, к нам, во всё помнящий две тысячи десятый!
Если дорог тебе твой дом,
Где ты русским выкормлен был,
Под бревенчатым потолком,
Где ты, в люльке качаясь, плыл;
Если дороги в доме том
Тебе стены, печь и углы,
Дедом, прадедом и отцом
В нем исхоженные полы;
Если мил тебе бедный сад
С майским цветом, с жужжаньем пчел
И под липой сто лет назад
В землю вкопанный дедом стол;
Если ты не хочешь, чтоб пол
В твоем доме фашист топтал,
Чтоб он сел за дедовский стол
И деревья в саду сломал...
Если мать тебе дорога —
Тебя выкормившая грудь,
Где давно уже нет молока,
Только можно щекой прильнуть;
Если вынести нету сил,
Чтоб фашист, к ней постоем став,
По щекам морщинистым бил,
Косы на руку намотав;
Чтобы те же руки ее,
Что несли тебя в колыбель,
Мыли гаду его белье
И стелили ему постель...
Если ты отца не забыл,
Что качал тебя на руках,
Что хорошим солдатом был
И пропал в карпатских снегах,
Что погиб за Волгу, за Дон,
За отчизны твоей судьбу;
Если ты не хочешь, чтоб он
Перевертывался в гробу,
Чтоб солдатский портрет в крестах
Взял фашист и на пол сорвал
И у матери на глазах
На лицо ему наступал...
Если ты не хочешь отдать
Ту, с которой вдвоем ходил,
Ту, что долго поцеловать
Ты не смел,— так ее любил,—
Чтоб фашисты ее живьем
Взяли силой, зажав в углу,
И распяли ее втроем,
Обнаженную, на полу;
Чтоб досталось трем этим псам
В стонах, в ненависти, в крови
Все, что свято берег ты сам
Всею силой мужской любви...
Если ты фашисту с ружьем
Не желаешь навек отдать
Дом, где жил ты, жену и мать,
Все, что родиной мы зовем,—
Знай: никто ее не спасет,
Если ты ее не спасешь;
Знай: никто его не убьет,
Если ты его не убьешь.
И пока его не убил,
Ты молчи о своей любви,
Край, где рос ты, и дом, где жил,
Своей родиной не зови.
Пусть фашиста убил твой брат,
Пусть фашиста убил сосед,—
Это брат и сосед твой мстят,
А тебе оправданья нет.
За чужой спиной не сидят,
Из чужой винтовки не мстят.
Раз фашиста убил твой брат,—
Это он, а не ты солдат.
Так убей фашиста, чтоб он,
А не ты на земле лежал,
Не в твоем дому чтобы стон,
А в его по мертвым стоял.
Так хотел он, его вина,—
Пусть горит его дом, а не твой,
И пускай не твоя жена,
А его пусть будет вдовой.
Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать,
Не твоя, а его семья
Понапрасну пусть будет ждать.
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
Константин Симонов.
Автор просит читателя дать знать о своем интересе к публикации остальных рассказов.