Дед Федор шел от кумы. Об этом красноречиво свидетельствовала кирзовая черная сумка, из которой торчали рубанок и пила-жизненно-необходимые инструменты опытного плотника. Уходил он к куме, основательно подготовившись, не на вкусный борщик со сметанкой, а с целью помочь по дому, вскопать огород, табурет смастерить, а то и крышу перекрыть.
Оповещал домашних: "До кумы пишов, помогты надо."
Кум у него было несколько, и от каждой-нагулянные дети. Незаконные жены не конфликтовали между собой, а дружили. Против законной жены-бабы Поли. Сыновья от законного брака деда Федора на батю были в обиде. Не жаловал их отец. Любил он больше всех своего сыночка младшенького от кумы, которую во время бомбежки разорвало прямым попаданием бомбы. Мальчика воспитывала бабка, а все остальные кумы и сам дед Федор помогали им то деньгами, то продуктами.
Законная баба Поля была высокой, широкой в плечах и очень сильной.
«Ох, и дочушка у меня! Идет, в каждой руке-по мешку муки несет. И не колыхнется!»-хвастал ее отец, богатенький мельник.
Правда, нет ли, но силушка у даже пожилой бабы Поли имелась. Держала она хозяйство в своих умелых руках крепко, сыновей-в строгости, а вот мужа, гулену и изменщика, почитала и боялась.
Ни разу не поднял на нее руку дед Федор, но, когда входил во двор или хату после своих походов, баба Поля каменела, замерев, не произнеся ни слова упрека.
Долго ли, коротко ли, но окрутила деда Федора птица залетная, хотя, конечно, сравнить крепкую высокую женщину с воздушным существом совершенно невозможно. Особенно обидно было то, что новая зазноба была «кацапкой», что на Кубани считалось признаком человека второго сорта: всякому известно, что хозяйка из кацапки-никакая.
И в доме-то у нее неметено, и занавесок на окнах не увидишь, и готовит не борщ, а горячее нечто под названием "шти", где в бледной жиже плавают разваренные капуста, картошка да лук. И никакой тебе оранжево-бордовой «зажарки» из лучка, морковочки и томата.
Тем не менее, увела деда Федора пришлая бабенка, да так, что на старости лет развелся он со своей законной супругой и расписался с «Найдой», как окрестила родня новую «жАну». Да и походы на сторону деда Федора отрезало, как ножом. Раньше придет, сыночкам поможет, деньжат подкинет, а после «Легистрации» забыл дорогу к милушкам, в свои многочисленные семьи.
Будучи на пенсии дед Федор подрабатывал неплохо, плотничал умело и споро. Работу, в основном, выполнял на хозяйском подворье, куда сопровождала его Найда, поддерживая под руку и таща в руках кирзовую сумку с инструментами.
Там дед Федор, сдвинув меховую черную шапку на затылок и забыв о ней напрочь, споро строгал, стучал молотком, вжикал рубанком и вот она, готова благоухающая стружечкой светлая медово-желтая рама оконная, а то и гладенькое дверное полотно, которое ни в жизнь не перекосится и не развалится.
Баба Поля горько переживала уход мужа из семьи. Раньше на язвительные замечания острых на язычок соседок, что, мол, «никак Ильич поутру опять от кумы явился», отбривала не хуже бритвы: «Твой-то все дома сидит, видать, и не нужен никому, а мой Ильич-нарасхват: и мастер лучший, и хозяин крепкий, да и мужик сильный.»
Моя мама, единственная тогда в роду с высшим образованием, пользовалась непререкаемым авторитетом среди родственников и в сложных жизненных ситуациях выбиралась ими в качестве и судьи, и советчика. Именно к ней пришла во двор баба Поля, тайком от всех родственников, ранним утром выходного дня. Намаявшаяся за длинную рабочую неделю, мама спросонья слегка удивилась столь раннему визиту.
Баба Поля начала издалека, с вопросов о здоровье, осмотра нашего подворья, надавала множество советов и лишь приглашенная к столу, вдруг глухо всхлипнула и залилась горькими, никем и никогда не виданными слезами. Тяжелыми натруженными руками она бесконечно комкала и расправляла вязанную крючком накрахмаленную скатерть, слезы не текли, а капали на темный передник, отскакивая от его плотной поверхности и падая на деревянный пол.
Мама растерялась.
Баба Поля, тайком гнавшая самогон, однажды поймала за руку воровитого любителя зелья, который тянул через форточку ее беленькой кухоньки заткнутую кукурузным початком бутылку с вожделенной жидкостью.
Крепкий мужичок выдернул руку из старческой ладони и обозвал пожилую женщину спекулянткой, пообещав пожаловаться на нее в милицию.
Баба Поля вышла из кухни и схватила злоумышленника за шиворот. Не смог вырваться взрослый мужчина из ее сильных рук. Так, за шиворот, он и был выдворен за калитку.
Этот позор видели соседи, что было особенно оскорбительно. Больше тот человек у двора не появлялся, обходил его стороной, от греха подальше.
Эта сильная женщина и крепкая хозяйка сидела перед мамой, поникнув, будто потеряв стержень, опору, которой и являлся для нее муж, Федор Ильич.
«Поможи, Дуся,-тихо попросила баба Поля мою маму.-Поговори с им, стервецом, детям и унукам глаза некуда девать, когда спрашивают у них, почему дед дома не живет.»
Баба Поля встала, выпрямилась во весь свой немалый рост, и моя хрупкая мама на ее фоне показалась совсем уж маленькой. Но именно она была выбрана и в этот раз парламентером, и опять родные глаза смотрели на нее с надеждой на благополучный исход переговоров.
Мама не могла отказать в просьбе. Она прекрасно понимала, что существуют безвыходные ситуации, но всегда делала попытку урегулировать конфликт. Мама шла в нужный двор, беседовала, уговаривала, убеждала, и достаточно часто с ее помощью семейные проблемы решались.
Мама долго собиралась, причесывалась у зеркала, подкрашивала губы и совсем не торопилась в ладный домик, что сотворил дед Федор на новом подворье, где проживал ныне с ненавистной родне Найдой.
"Как идти не хочется,-сказала мама в пространство. - Что я скажу дяде Феде? Ну, сиди-не сиди, а идти надо!"
Мама так была занята собственными мыслями, что даже не возразила против моего присутствия во время того нелегкого разговора.
«Дядя Федя,-обратилась она к своему седовласому дядьке.-Семья очень переживает Ваш уход. Может, Вы вернетесь домой?»
После этого меня выставили из комнаты, и я достаточно долго слонялась по двору и показывала язык любопытствующим уличным аборигенам мальчишескАго полу.
Разговор был продолжительным, наконец, в дверном проеме появилась мама, а за ней - дед Федор. Легкий ветерок шевелил его белоснежные тонкие волосы, покрасневшие глаза были полны слез.
Дед Федор положил руку на плечо мамы: «Прости, Дуся, но не вернуся я домой. Так Польке и передай. Не можу я. Вона,-и он кивнул в сторону Найды, стирающей белье в деревянном корыте,-со мною беззаконно жить не будет. А я без нее не можу. Жизни мне без нее нема. Вона дюже хороша. А диты и унуки... хай меня простят, если смогут... И дом мой теперь тута.»
Мы с мамой возвращались от деда Федора глубоким вечером, обошли стороной приветливый двор бабы Поли, сделав большой крюк, и, не заходя домой, отправились к маминой лучшей советчице, младшей тетке, бабе Шуре, с которой они долго о чем-то говорили за закрытыми дверями.
"Как теперь в глаза тете Поле смотреть буду-не знаю, - печалилась по той нашей длинной дороге домой мама. - Она на меня так надеялась, а я ничего не смогла сделать. Не нашла я нужных слов. Зря ходила."
Вскоре дед Федор тяжело заболел.
Найда, встречая пришедших проведать больного, громко сообщала: «Илич болеить. Скоро важная жАлА пересохне, и Илич умреть! Проходите, прощайтеся.»
И громко топала по хате, не оставляя Ильича наедине с родней ни на минуту.
На похороны бывшего мужа баба Поля не пришла.
Она отошла в мир иной за две недели до кончины Федора Ильича. Просто слегла в один миг и так быстро умерла, что растерянная родня не успела с ней толком и попрощаться.
"Як вин там?" - таким был последний вопрос бабы Поли, обращенный к живому миру.
"Живой, мамо, живой!" - скороговоркой сообщила невестка, не отходившая от постели больной свекрови ни на минуту.
"Добре..." - вот и все, что успела вымолвить баба Поля в час, когда ночь еще не окончилась, а день еще не начался.