Черт возьми, как хорошо работают мозги... Все воспоминания, говорят, приходят именно в такие моменты. Сбегаются, как гиены подле умирающего льва.
Мы сидели на кухне и пили кофе. Зина была в простом красном платье в белый горошек, которое надевала только дома, только для меня. Никакой подчеркнутой сексуальности, оно было соткано из уюта и верной любви, огромной, как мир. Больше мира. Она сказала, что прочла в газете о человеке, который 20 лет прожил на необитаемом острове. Он выжил после кораблекрушения вместе с маленькой дочкой. По какому-то стечению обстоятельств, несмотря на то, что спасены были многие, он оказался незамеченным и был занесен в некролог. Исследовательское судно "зеленых" обнаружило этих двоих случайно. Личности были установлены очень быстро, документы вновь оформлены и выданы. Вскоре выяснилось, что они несколько лет практиковали инцест и любят друг друга, как мужчина и женщина. Первый осмотр гинеколога наверняка выявил беременность, но доктор, очевидно, помог паре скрыть порочащий их репутацию факт. Тем не менее, журналисты смогли узнать о факте рождения младенца, подключили арифметику, разнюхали подробности и разнесли по СМИ. В стране, откуда пара была родом, добровольный инцест не был наказуем, а вот зачатие детей в кровосмесительной связи каралось по закону. Несмотря на то, что ребенок родился абсолютно здоровым, молодых родителей ждало уголовное наказание. Я сказал, что их следовало бы оставить в покое, но проклятые журналисты обрекли пару на осуждение толпой. А она - что поддерживает наказание. Но потом повернулась к окну и после пары глотков с застывшим взглядом пожелала всем троим счастья. И я видел, что это было от чистого сердца.
На офицере лица нет. Состав из пяти человек тоже невесел. Скорее всего, они никогда этого не делали. Не знаю, кому легче. У каждого отдельно взятого стрелка скорее холостой патрон, чем боевой, так как холостых три. А у офицера обойма из всех пяти, пусть и в нескольких парах чужих рук. Все они знают меня, никаких сомнений нет. Сегодня обо мне говорит весь мир. Я повинен в смерти сотен людей и эта вина никуда не денется, сколько бы ни было на моем счету спасенных. Я мог иначе. Мог следовать клятве и делать все возможное, чтобы спасти любого пациента, но сделал другой выбор. Быть может, я действительно лишал мир и без того редкой справедливости, пытаясь ее восстановить.
Конечно, глупо было хранить записи дома. Со временем, окрыленный известностью и номинацией на премию, я стал крайне неосторожным. Непростительно. Нужно было уберечь Зиночку от правды, а я не уберег. И однажды, приехав домой после работы, я встретил людей в форме, которые сомкнули на моих запястьях наручники. Она стояла в нескольких метрах от нас и через их спины бросала на меня взгляд мутных зареванных глаз и сразу отворачивалась, рыдая. Несколько раз. А я стоял парализованный своей виной перед ней. Пока меня не вытащили из дома и не усадили в служебный автомобиль. Болван. Дурак. Исследование, в ходе которого гибли люди. Это для меня цель оправдывала любые средства, но Зина совсем не такая. Я презирал ленивый и ограниченный скот в масках людей. Все, что им было нужно – это выпивка, ежедневное промывание мозгов перед экраном и деньги на вещи, которых вечно было мало. Только жрать, нажираться, ненавидеть непохожих и стремиться, чтобы все у них было "не хуже, чем у людей". Я не хотел, чтобы настоящие люди умирали в мучениях, пока это зверье наслаждается оплачиваемыми больничными, наращивая жир на койках больничных палат, уставившись в приволоченные ящики и проигрыватели с блокбастерами. Девочка-подросток, у которой на прикроватной тумбе лежала стопка книг, перед смертью отдала мне блокнот, исписанный стихами. Когда я прочел его, после бессонной ночи с двумя выкуренными пачками сигарет, я пришел в больницу, чтобы брать с каждой скотины плату за праздность и отсутствие души. И никого из них больше не прощал за гнусность существования. А Зина простила бы всех. И меня, надеюсь, тоже. Господи, прости меня, Зиночка. Прости, умоляю...
Мы приходим на эшафот. Мой прах не развеют по ветру, тело не накроют обломки стен обвалившейся пещеры и его не скормят стервятникам. Из этого грязного угла человечества меня так или иначе отнесут в другой. Впрочем, какая разница? Я вижу, я существую последние минуты. Как прекрасен воздух. Я жадно вдыхаю его и хочу еще. Голова начинает кружиться. Да, я не надышусь. Это никому не под силу. Я обращаюсь к палачам, прошу последнюю сигарету. Пятеро стрелков вместе с офицером тянутся к карманам. Солдаты замирают, офицер дает мне сигарету и подносит горящую зажигалку. Меня обдает ароматом бензина. Я понимаю, почему мне знакомо лицо этого человека. Я вылечил его жену несколько лет назад. Со мной все, кто считает меня героем, с Зиночкой - все, кто считает бездушным убийцей. А мне нужно только чтобы она была со мной. Я прожил хорошую жизнь. Только перед Зиной мне совестно, ни перед кем больше. От глубоких затяжек я кашляю, и кашлять мне приятно как никогда. Курю, пока едкий дым плавящегося фильтра не взрывает рецепторы на языке.
Офицер отдает команду занять позиции. В его повелительном голосе низким гулом тянется подавленность. Я уже не боюсь, мне жалко их, обреченных совершить убийство вопреки своей воле. А страх перед наказанием за неисполнение воинской дисциплины я им прощаю. Я прощаю их, и легкость, наполняющая меня, застилает глаза влажной пеленой. Офицер зачитывает приговор и начинает отсчет. Он медлит, ужасно медлит. Смерть в нескольких мгновениях от меня и я чувствую, что обязан это сделать: я кричу стрелкам, что прощаю их. Улыбка сопровождает хлынувшие слезы. Офицер закрывает и открывает глаза целую вечность, сглатывает слюну и отдает команду. Выстрелы гремят незамедлительно и синхронно с толчками, которые сбивают меня на колени. Я тяжело дышу, склоняя голову от боли. Одна пуля попала в плечо, другая разорвала мне челюсть. Не смертельно. Офицер должен добить меня самостоятельно. Сквозь гул в ушах до меня едва доносится шорох его шагов. Я прощаю тебя, почувствуй это. Почувствуй и прости - мне нечем это сказать.