Кажется, собирается дождь. Пусть он смывает грехи с асфальта, но с моей души это будет сделать не так просто.
Мне дурно, или это пахнет известняком?
Такое ощущение, что если закрою глаза, то проснусь в больнице под капельницей. Вороны выглядят чернильными брызгами на фоне безрадостных туч. Легкие капельки дождя падают на асфальт, звонко так, будто перед тем, как разбиться, ловко отскакивают от него, припрыгнув.
Глаза не хотят открываться, голова, как свинцовая. Кажется, мне забыли приделать ниточки и заставить плясать что-нибудь веселое. Не хочется говорить ни о чем, всё серо, все как-то давно уже обсудили без меня.
Когда я умру, все соберутся вокруг меня, взявшись за руки, разделившись на парочки. Враги с врагами, друзья с друзьями. А может, вышла бы и мешанина.
В ушах стоит звон многочисленных тарелок, ваз, всего, чего может разбиться, раздражающий и разрывающих. Где-то в горле застрял крик, содержащий в себе нечто нелицеприятное. Стены неподвижны, только содранные костяшки заставляют ладони нервно дрожать.
В такие минуты необходимо отвлечься. Прижаться спиной к холодильнику и пустым взглядом наблюдать, как тараканы сбежались на лужицу разлитого неведомого мне чего-то. Когда занавески успели упасть с карниза? Кто их сорвал?
Я кусаю большие пальцы, чтобы больше ничего не говорить и прервать круги ада, по которым была взята привычка гулять, пока не закружится голова.
Ненавидеть боль, но при этом смело причинять её себе, обосновывая резким "надо". Ненавидеть боль, но при этом смело причинять её другим, потому что интересно наблюдать, как они дергаются, ведь у них еще не сопрели ниточки - дергаются!
Плыть распятым по ледяной реке, стискивать зубы, молча плакать; как эпилептик, дергаться, лишь бы согнать приютившихся на животе ворон, царапающих своими когтями кожу. Терновый венец вонзается в виски медленно, давая возможность насладиться моей болью, и невозможно укусить большой палец - как предусмотрительно в ладонь был вогнан ржавый гвоздь. Проплывая под мостом, можно побояться, что ты ослеп, но это не так, мрак кратковременен в отличие от темноты в душе. В душе разве что комаров не водится.
От ледяной воды все немеет, и, похоже, становится легче. Кровь по ощущению не отличить от воды. А закрыв глаза, можно представить себя в мягкой постели и забыть о воронах на секунды.
Но что если после такого фокуса открыть глаза и вправду проснуться в постели?
Играет, потрескивая, старый патефон, а заклятый друг улыбается тебе, покачивая бокал с самым дешевым алкоголем в попытке придать себе пафоса, и говорит, что ты спишь, как младенец, и ждать тебя довольно утомительно.
Но не отворачивайся, потому что на самом деле он давно умер, а в бокале плещутся личинки мух. Зато патефон неустанно крутит чью-то фортепьянную игру, на секунды замирая. Как долго я буду блуждать по лабиринту собственных мыслей, прижавшись спиной к холодильнику? Поглаживая тараканов по их скользким спинкам-панцирям, я улыбаюсь, ведь мгновениями позже прямо на виду начинают сползать и желтеть обои, стареть мебель, времена года буквально бегут за окном, меняясь друг за другом торопливо, как суетящиеся люди. Вдали я слышу патефон, но сейчас воспроизведение четкое, как будто в соседней комнате действительно стоит фортепьяно, а на нем играет тот, кого я люблю, потому что никто другой не стал бы так бережно касаться клавиш. Или это только мне так кажется.
На полу клубы пыли, мусора, кусочки отвалившейся штукатурки, цемента. Ступая по этому мусору босиком, можно поранить себе ступни, но меня заботит не это - гораздо серьезнее то, что в этой комнате действительно фортепьяно, а играет на нем человек с бычьей головой, у которого в носу кольцо и на шее красный галстук. Игра завораживает, но исполнитель ужасен видом, и я почти не смотрю на него.
Зима застывает за окном, мягко и плавно падают снежинки. Уровень снега дошел до моего этажа, балкон завалило, клавиши уже нажимаются сами собой, а в комнате пахнет табаком. На голой стене неаккуратно, но знающе нарисована пентаграмма. Рядом красная гуашь, а рисовали, похоже, пальцами. Она прорисована до мелочей: помимо козлиной головы присутствуют и знаки, двойной контур. Я пленник. Когда растает снег? Черт его знает.
Пол холодный, батареи тоже. Тараканы давно умерли, мыши на последнем издыхании. Хотя, где им издыхать? Половиц-то нету, щели забиты мусором, поэтому они ютятся по углам. В некоторых местах разбито оконное стекло, так что вороны смело восседают на его остатках и смотрят на меня, наверное, ожидая моей смерти.
- Падальщики..
Когда играет вальс, я кружусь по комнате, обнимаемый незримым партнером, и тогда по комнате разлетается нежный запах цветущей, весенней сирени. Такой запах вызывает боль, лучше бы здесь.. смердело табаком. Именно смердело. Ибо уже привычнее. А сирень пусть вдыхают те, кому её дарят.
Сажусь на табурет и касаюсь пальцами вдавливающихся самих по себе клавиш, как будто передразнивая невидимого музыканта, но ничего, кроме холодного сквозняка, не чувствую. Вороны чешут свои перышки, наклоняя головы, а я недвижим: чем больше движений, тем холоднее. Снежинки залетают в комнату, кружатся, оседают на пол, и меня тянет резко подняться, разбросав последнее тепло. Сбросить его, как воду с мокрого тела, заставив брызги разлететься по стенам.
Послушавшись порыва души, я действительно резко встаю и от меня отлетают горячие капельки крови, орошая всё вокруг, шипя.
- Хах..
Снежок по-прежнему падает, а вороны слетают со своих мест и склевывают еще не замерзшие капельки моей крови. Не знаю, возьмутся ли они за тело, или оставят на десерт своему хозяину.. Пусть он нежно обнимет, питаясь плотью с моей шеи, ключиц, плеч, а я утешу себя, что это поцелуй, затянувшийся такой. Вцепившись в рога, вообразить, что это любовь.