Экзамен на пастора
Эту историю рассказал мне один знакомый пастор – Вадим
Вот как я начинал работать. Меня послали в село, в небольшую общину, пробным работником, естественно. Выдержу, справлюсь – значит стану пастырем, ну а нет – значит нет. Пастыря там не было, и община жила своей собственной, самотечной жизнью. Был, конечно, в тех краях областной проповедник – Иван Иванович – но в его ведении было пятнадцать общин, поэтому он к ним заезжал нечасто.
Ну и церковь мне тогда досталась! Чуть не все в ней – выходцы из молокан. Знаешь, наверное, такое старое течение в русском христианстве. У них там все очень строго, все под контролем, кто чего одевает, кто как говорит, кто куда глядит. Ну, в общем-то оно и во всех общинах в ту пору так было, но у них как-то уж особенно. И на богослужении у них все должно быть чинно-пречинно: слова лишнего ни скажи, улыбнуться ни улыбнись, запнуться – лучше и не думай – прямо за кафедрой тебя обругают. Но самым главным из всех церковных обрядов для них были похороны. Не знаю почему – так повелось. И вот тут уж никак нельзя было оплошать.
А еще всем в той общине заправляла одна бабулька – Марфа Федоровна. Всех под собой держала. А меня она не то что невзлюбила, а просто не замечала. Я тогда еще мальчишка щупленький был, это сейчас я такой большой стал. А она и в церковном Совете верховодила, и мораль всем читала, и указания давала. И всем своим видом и поведением показывала, что я тут, в ее церкви – ноль без палочки, и что вообще я даже не молоканин, а молокосос, и что пастором я никогда не стану. Как-то я все это терпел тогда, смирялся. Жаловался не раз Иван Ивановичу – а он мне: «Ничего, терпи, придет твое время».
Ну так вот, умерла у нас в ту пору одна бабулька древняя. Я, естественно, скорей даю знать о том Иван Иванычу – давай, мол, хорони. Он приехал и говорит мне: «Сам хорони». Я говорю: «Куда там! Я не готов!» А он мне: «Чтоб таких слов я от тебя больше никогда не слышал. Настоящий пастырь должен быть всегда и ко всему готов». А сам толкает меня к кафедре. Деваться некуда – я вышел и стал что-то говорить: про смерть, про жизнь, про воскресение из мертвых. Вдруг слышу из зала зычный, не терпящий возражений голос Марфы Федоровны: «А ну, слезай оттуда! Чего мелешь? Иван Иваныч, иди сам говори!» Как же мне стыдно тогда было! Ноги еле держат. Я кое-как добрел до Иван Иваныча, а тот мне на ушко говорит: «Ничего! Ты терпи. Ты еще экзамен не сдал!»
Я тогда, честно признаться, не понял, о каком экзамене он говорит. Как-то эти слова у меня мимо ушей пролетели. Мне тогда очень плохо было. Иван Иваныч вышел за кафедру и произнес торжественную похоронную речь. Я смотрел на лица своих прихожан и прихожанок, и читал на них довольство и умиротворение.
После похорон Иван Иваныч еще раз пожелал мне терпения и сказал, что есть вещи, которым он может меня научить (и он действительно научил меня многому), а есть вещи, которым выучить может лишь терпение. И уехал.
Моя работа в церкви продолжалась. Я многому научился, и община стала меня хоть как-то воспринимать. Особенно когда в церковь потянулись молодые люди – внуки и внучки моих многочисленных бабушек и дедушек. С молодыми людьми мне было веселей работать. Но все же я по-прежнему чувствовал себя в общине чужим, чувствовал недоверие и настороженность. И по-прежнему меня не подпускали на дых к самому главному в общине – к похоронам. Крестить я мог, а вот хоронить – извините. Хоронил все так же Иван Иваныч. Как будто, если хоронить буду я, то от этого что-то в их будущей жизни неладно будет. Но я же говорю – они из молокан были, и хоть и приняли адвентизм, а все ж это у них, видать, в крови было.
Вскоре заметил я, что и Марфа Федоровна стала сдавать. В том селе, я заметил, люди долго не болели – они либо бодры и работящи, либо совсем плохи. Люди были крепкие, сильные, и не только телом, но и духом, а потому показывать свою слабость никто не хотел. Слечь – так уж только на смертный одр. Вот Марфа Федоровна и слегла. Вообще, интересная, она, конечно, была женщина. Если рассказывать о ее жизни – так месяца не хватит. Ну да ладно. Слегла она, значит, и через неделю, как и положено у них было, умерла. Все в точности соблюла бабуся. В избе – чистота, хотя никого она к уборке до последнего не допускала – стыдно это. Сама, видно, с последними силами собралась и все в порядок привела.
Приехал Иван Иваныч – хоронить. Уж в чем я был уверен, так это в том, что покойница ни за что не позволила бы мне ее схоронить. Всем это ясно было.
Когда другие старушки омывали покойницу и переодевали в нарядное платье, мы с Иван Иванычем сиделе на завалинке ее избы и о чем-то беседовали. И тут из избы выходит одна из старушек и протягивает ему какой-то сложенный листок. «Завещание, - говорит, - покойницы. Под подушкой нашли». Разворачивает Иван Иваныч лислок, а на нем всего пять слов. И глазам я своим не верю: «Хочу, чтоб меня схоронил Вадим». Иван Иваныч так весь и просиял. Обнимает меня и говорит: «Поздравляю, Вадим! Ты сдал экзамен!» «Какой, - говорю, - Иван Иваныч, экзамен?» А сам уже смутно начинаю о чем-то догадываться. «Как какой экзамен, - говорит, - самый главный экзамен – на терпение. Теперь ты свой здесь. Теперь ты – настоящий пастырь. Теперь тебя во всем слушать будут. Теперь я и на похороны приезжать не буду».
Так оно все и произошло. Когда я проповедовал на похоронах Марфы Федоровны никто не крикнул мне: «Слезай». На лицах я читал такое же чувство довольства и умиротворения, что производили обычно речи Иван Иваныча. Мне показалось, правда, что мои прихожане о чем-то перешептывались, и пару раз мне мерещилось слово «записка». Говорить можно много, но, в общем, я сдал тогда свой экзамен. Самый трудный экзамен – это тот, которого не ждешь, и к которому невозможно заранее подготовиться. К нему может приготовить только терпение.