Когда, глядя на окружающую действительность, нестерпимо хочется выть волком…
Когда от мыслей, обретенных за долгие-долгие годы жизни, становится на душе невыносимо тягостно…
Когда на простые житейские вопросы самому найти ответы не удаётся, а достойного советчика рядом нет…
Тогда я иду к отцу…
Я всегда иду к нему, когда надо посоветоваться…
Иду поговорить с ним по душам.…
Я знаю: в какой бы момент и с какой бы проблемой я к отцу не подойду, он обязательно меня внимательно выслушает, а, выслушав, я знаю, некоторое время еще подумает и только потом, уверенно, глядя прямо в глаза, глядя в душу, даст верный и в сию минуту нужный мне совет.
Но для этого, – я знаю, – и мне самому нужно быть готовому к разговору с отцом; быть настроенным на откровенную, душевную с ним беседу.
Так было всегда…
Так было от моей колыбели до дня нынешнего. И за всю мою долгую многотрудную жизнь отец ни разу от меня не отстранился, не укрылся от сложного сыновнего вопроса пошлой фразой: «Я занят»; никогда не покривил душой, совестью, честью.
В ребячестве, правда, всё выглядело проще…
Помню, подбежишь к отцу, сидящему в широком кожаном кресле, потянешься к нему, большому, спокойному, уверенному в себе, сильному; ткнешься лбом в шершавую теплую его ладошку, и …
И почувствуешь, как тяжелая родная рука охватывает всего тебя и нежно, властно то ли прижимает к сердцу, то ли укутывает от злых детских неурядиц…
Не ощущение – чудо!
Обласканный отцовским вниманием, согретый его добротой, сидишь подмышкой, как в восточном шатре или в средневековой крепости, и, вдыхая дорогие сердцу потные запахи, слушаешь мудрые, но такие понятные слова.
Детские тревоги и заботы от бархатного голоса отца, от прикосновения его ласковых пальцев тают и убегают прочь…
Благодать!
Так было раньше… А сейчас?.. Сейчас всё не так…
Сейчас, чтобы поговорить с отцом по душам, мне надо сначала добраться на перекладных (а это долгий трамвайный путь или два автобуса) до железнодорожного вокзала. Там – в станционной неразберихе, в людской нервной толчее и человеческой ругани – нужно купить билет, затем на перроне между разношерстных колясок, тучных тюков и сумок в компании их угрюмых хозяев кое-какое время обождать прибытия заветного поезда, и уж потом проехать в стареньком обшарпанном и прокуренном вагоне четыре перегона…
Преодолев все эти мытарства путешественника, я выхожу из душного вагона на бесхитростную серую платформу. Терпеливо жду, прислонившись к перилам, пока поезд не умчится вдаль и не перестанет грохотать своими колесами и сцепками.
Лишь когда последний вагон скукожится до размеров черной точки, похожей на гречишное зерно, я в тиши с наслаждением вдыхаю полной грудью сладкий деревенский воздух, настоянный на сосне, детской свободе и отроческих мечтаниях, ароматно-пьянящий. Я глотаю ртом воздух юности и чувствую, как он освежает меня всего – от седины над темечком до пят.
Наконец, мои легкие с шумом выплёвывают остатки городского, продымленного воздуха; душа моя умылась пасторальной, с младенчества памятной легкостью; всё – я готов к продолжению моего пути, теперь уже совсем недолгого; до встречи с отцом мне надо пройти версты полторы, не более.
Дорога, по которой я иду, прорезает надвое обширную лужайку. Да, что там лужайка – целое поле! И это поле с трех сторон огорожено лесом (четвертая его сторона, что осталась за моей спиной, зеленью, слава Создателю, тоже не обижена, но деревья растут уже после железнодорожного полотна).
Дорога под моими ногами гладкая, песчаная, добротно укатанная. Но бежит она по полю к своей цели не прямо, как деревянная портновская линейка, а словно длинный кожаный кнут, лениво свисающий с пастушьего плеча: то вдруг вправо завернет, то сразу влево вильнуть норовит. И причин-то для такой вертлявости вроде бы никаких нет: поле, на взгляд, ровное, хотя, конечно, не скатерть.
Русские дороги, видать, все имеют такую природную склонность: доставлять прохожих и проезжих в нужное им место не прямым ходом, как того требует путевой устав, а исключительно так, как желательно самим дорогам, как велит им поступать с путниками их грозный Дорожный бог.
Если смотреть вперед да вдаль, то сразу станет ясно, что сельская перспектива упирается в сосновый бор (наши леса все по большей части – хвойные). Точнее, дорога пока что упирается в тоненькую – высотой с вершок – темно-зеленую полоску, которая робко тянется по линии горизонта; но только стоит подойти к ней – она тут же вырастет до размеров крепкого тенистого леса.
За этой полоской будущих древесных великанов укрылась крохотная тихая деревенька, на одной из улиц которой имеется старый отцовский дом, бог знает, когда построенный, и теперь от многолетних забот ссутулившийся. И озеро.
Дом давно уже требует ремонта, но ни времени, ни денег, ни сил, на это, увы, уже нет.
А озеро… Оно разлеглось в низине чуть поодаль от крестьянских дворов и выглядит всё также величаво и грозно. Босоногим мальцом я именовал его не иначе как «Море».
Мы с отцом часто спускались к нему ловить рыбу…
… Припоминаю один из первых с ним «морской» поход.
Синяя водная гладь отражает солнечные лучи и золотыми бликами притягивает взор, манит к себе.
Отец вышагивает… Он держит в одной руке свои длинные удочки, а в другой несет котомку с провизией (снедь из отцовской сумки ароматно пахнет, а на воде она всегда необычайно вкусна). За плечами отца на ремнях огромная парусиновая бочка, в которой упрятана надувная лодка и всякие хитроумные морские снасти.
Рядом иду я. В одной руке у меня комелек моей единственной тощей удочки, которую я важно несу на плече, а в другой карман брезентовой отцовской куртки. Я еле поспеваю за отцом, мне – лет пять, может быть, шесть.
На берегу отец с шумом надувает насосом лодку, пристраивает поудобнее наши рыболовные снасти, сажает меня на узенькую скамеечку, которую он почему-то называет «банкой», и, оттолкнувшись от прибрежного камыша, гребет в открытое море.
Я смотрю на окружающую нас прозрачную колышущуюся водную поверхность, на пугающую тёмную глубину за бортом лодки, робко перевожу взгляд на отца, оцениваю его размеренные плавные движения, отмечаю, с какой легкостью он обращается с веслами, – и ощущаю в душе мощный прилив уверенности и гордости…
…Дорога – повелевает путником. Я сворачиваю влево на сельскую тропу и, пройдя шагов двадцать, переступаю по двум бревнышкам через худенький ручеёк.
Сразу за ручьем – сосновая делянка, давным-давно прореженная чьей-то сильной заботливой (явно не Земной) рукой.
Я иду по тропе, уныло петляющей между деревьями и низенькими ровными холмиками, усыпанными опавшими хвойными иголками.
Я иду медленно, мирно, я чувствую, что душа моя настроилась на разговор с отцом.
Я иду…
Еще несколько шагов, еще один сдержанный вздох, еще последний острый взгляд вглубь себя… Я открываю узенькую калитку, прохожу за ограду; трогая рукой шершавый камень, сажусь на деревянную крашеную скамейку, когда-то мною заботливо вкопанную в землю, и тихо говорю:
– Отец, я пришел… Поговорим?..