После Победы прошло семь лет.
Наша семья переехала в другой город, где я поступил в последний, десятый класс средней школы.
Как это обычно бывает, новичок оказывается в центре внимания всего класса и проходит положенные по статусу испытания.
Но десятый класс – это вам не восьмой и даже не седьмой. Десятиклассники – народ серьёзный, в мужской части – курящий, а про женскую и говорить нечего – невесты. Это я сейчас так говорю. Тогда даже для десятиклассников прозвища «жених» и «невеста» были оскорбительными, свои влечения мы тщательно скрывали, свидания не назначались, а случались как будто стихийно, невзначай. А уж поцеловаться – только разве что при игре «в бутылочку», которая была популярной на вечеринках. Мы становились в круг, и на полу запускали крутиться пустую бутылку. На кого указывало горлышко – тот уходил в соседнюю тёмную комнату и ждал пары. Если в той сакральной комнате ждал парень, а бутылка указывала опять на парня – на «свидание» шла девушка первая из круга по часовой стрелке. Не знаю, как другие, но если мне выпадала судьба целоваться с моей симпатией, - а мудрые девчонки это умели здорово подстроить, - я не мог заставить себя целоваться с нею в губы; я чмокал её в ушко, и мы стойко выдерживали отведённую нам минуту, выходя на свет с пылающими щеками. Вот такой я был тютя.
Понимаю, что нынешние десятиклассники могут подумать, что я выдумываю, но такое было время, такие традиции, воспитание…
Впрочем, я отклонился, так как собрался рассказывать не о первых поцелуях, а о нашем преподавателе математики Василии Васильевиче. Он тоже был новичок в этой школе и тоже подвергался испытаниям, причём более жестоким, чем новый ученик.
Я был сильным математиком, самым сильным в классе. Это было так благодаря стараниям моего отца, тоже учителя математики. Он меня с раннего детства буквально дрессировал. Причём довольно круто: если у меня не решалась какая-то задачка, он никогда не подсказывал решения; я должен был показать ему своё неудачное решение, после чего получал задание повторить такие-то параграфы из учебника; словом – обращаться к отцу было себе дороже…
Мои «экзамены» новичка я помню смутно; наверное, «вписался» я быстро.
Василий Васильевич переживал адаптацию намного труднее.
Он перевёлся к нам из деревенской школы, в которой преподавал математику в пятых-седьмых классах. А тут – райцентр, школа русская, что на Украине имело определённый статус: в русскую школу направляла своих чад вся местная элита.
Вообще, русский язык традиционно был языком власти даже в те времена, когда периодически проводились кампании украинизации в школах и в вузах; впрочем, и при царе стоило в деревне кому-либо выбиться в начальство, как он начинал командовать по-русски. Эту тенденцию хорошо обыграл в пьесе «Наталка-Полтавка» Иван Котляревский: в первом же акте пан Возный, объясняясь с Наталкой в любви, переходит на комичный русский, подчёркивая своё начальственное положение.
Василий Васильевич был инвалидом: на его обеих руках отсутствовали кисти. Он так здорово управлялся своими культяшками и с мелом, и с ручкой, что мы вскоре привыкли.
Если я пишу, что Василию Васильевичу было трудно адаптироваться в старших классах школы, то вовсе не из-за его инвалидности. Никто из учеников не посмел бы даже косвенно задеть учителя по этой причине.
Дело было совсем в другом.
После войны многие инвалиды нашли работу в системе образования, в школах. Но если преподаватель истории или географии плохо знал свой предмет, то ученики могли этого и не заметить. Выучил учитель свой урок сам, доступно рассказал и ладно.
Иное дело – математика.
Я так думаю, что с пятыми-седьмыми классами он управлялся. А в старшие классы ему не надо было…
Но учителей катастрофически не хватало, особенно преподавателей математики.
Довольно бойко изложив доказательство бинома Ньютона, Василий Васильевич, краснея и заикаясь, парился у доски с задачей. Но была ещё «геометрия с приложением тригонометрии», - и это для него было настоящим аутодафе. А мы ему могли простить всё, кроме главного – слабого знания математики.
Поднятая рука ученика для Василия Васильевича была равноценна топору палача: он знал, что последует вопрос, на который у него нет ответа.
Однажды, когда он исписал всю доску, пытаясь выбраться из паутины формул, я набросал на бумажке короткое решение и подсунул соседке по парте Кирочке Альперштейн.
- Василий Васильевич, можно предложить другое решение?
- Хорошо, идите, Альперштейн, к доске.
Кира выходит к доске и в две строки пишет изящное решение.
- Молодец, Альперштейн, тебе пять, а Станиславу кол!
Это была его маленькая месть за наше издевательство.
Он всё понимал, но должен был донести «свой крест» до конца.
Как тогда у многих, на груди Василия Васильевича имела место быть колодка с орденскими планками.
Сейчас редко кто смог бы объяснить значение колодок на орденской планке фронтовика: боевые награды затерялись в море юбилейных, которыми привечало фронтовиков государство во все последующие годы. А тогда мы не интересовались, что там были за ордена и медали, за какие подвиги, за какие взятые города и ранения по той простой причине, что мы это просто знали; орденские планки были для нас открытой книгой.
В День Красной Армии или в День Победы Василий Васильевич на людях не показывался – не хотел портить людям настроение, или стеснялся их внимания. А в президиум торжественного собрания приходил в костюме с теми самыми планками.
Подошёл день нашего выпуска. И только в этот день Василий Васильевич явился перед нами со звездой Героя Советского Союза на груди.
Вот как!
Это он потому раньше не появлялся перед нами со всем своим боевым «иконостасом» и геройской звездой, что не хотел от нас снисхождения, не хотел, чтобы мы прощали ему его промахи только за прошлые заслуги!
Сейчас я понимаю: да, Василий Васильевич был слабым математиком; но он был прекрасным педагогом и очень достойным человеком. И после войны он ежедневно совершал ещё один подвиг!
Эх, нам бы тогда то самое понимание, которое придёт спустя годы!