У меня двое детей. Они погодки. Старшая дочь белолика и молчалива, сурового нраву, медитативно долгие прогулки к морю любящая, тогда как сын по-мальчишески резв, с черными завитками кудрей, ниспадающих на беспокойные глаза, он мастерит модели самолетов. Их зовут Ада и Артур. Мы живем в дачном доме на склоне холма, на участке хрустальных от дождевых капель паучьих паутин и оборонительной стены кислого винограда.
В доме всюду висят иконы, они написаны медом разных сортов – гречишным, липовым, майским, горным южным, акациевым – это помогает разнообразить оттенки. То и дело приходится отгонять назойливых святотатствующих мух, ползающих по ангельским щекам и нимбам.
***
Репортер включает диктофон.
- Как бы вы охарактеризовали жанровую направленность ваших романов?
Ну вот же подстава, думаю я. Только начали, а уже самый убийственный вопрос. Я мычу что-то о модальности в ответ, ибо модальность – то самое слово, которым можно объяснить практически всё. Когда-то мне довелось зайти в книжный, и, потешив свое тщеславие, спросить собственную фамилию в списках словоблудствующих, продающихся на полках. Продавец пришла в ужас: «У нас с этим автором вечные проблемы! То в один зал поставят, то в другой. То к детективам отнесут, то к любви, то еще к чему-то. В общем, ищите по электронному каталогу».
Проглотив кофе, я сжимаю губы до полной белизны, смотрю на репортера, деловитого и скрупулезного, и во всем этом абсолютно очаровательного, поворачиваюсь к звукозаписывающему выходу крохотного устройства. Я вдыхаю, я начинаю говорить.
***
Ада, моя холоднокровная умная дочь, подрезает цветы в саду. Она намеренно заселяет доступную почву всяким белоцветом. Красное-розовое кажется ей вульгарным. А белые лилии – то самые близкие фавориты, лелеемые за излюбленный контраст юной нежности и погребального траура. Внизу, за участками, раскинулось синее море. Вечером можно будет туда спуститься, серой гальки мерзлые топи распахиваются, проваливаются вниз под каждым шагом.
На веранде деревянных ступенек, покрытых на заре поколений уже облупившейся зеленой краской, сидит Артур, так сильно загоревший под летним солнцем, подобно неокрепшему королю в ожидании волшебника Мерлина, он ждет наставника, учителя, инструктора из летного клуба, кого-то, кто посвятит его в авиаторы. Никто не приходит. Артур приклеивает переднюю стойку шасси к металлическому Боингу. Потом его можно будет раскрасить белым.
***
- В бытность музыкантом у меня была подруга, которой было плевать на мою музыку. Она была литературоведом, а сейчас, между прочим, она журналист, как и вы. Потом у меня был друг, увлекающийся музыкой, но он плевать хотел на мою литературу. Всегда все не вовремя.
Репортер морщится. Я что-то говорю не так? Можно ли остановить запись, стереть говоренное? Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. Вначале было слово. Не слова, а поступки. И так далее.
- Периодически мне хотелось разнести к чертям этот мир. Мир, заваливающий меня подарками-дарами, мир, бывший по отношению ко мне всегда таким негибким.
***
- Убери самолетики отсюда, - буркает Ада брату, елозя мокрой шваброй по растрескавшемуся паркету.
- Это стоянка номер двадцать три, ты не понимаешь! - не соглашается Артур. - Видишь, даже колодки есть! Скоро там будут ангары, а под столом – целый терминал!
Ада злобно сдвигает выкрашенные сурьмой брови. Швабра с предупреждающим стуком падает на пол.
- Убирай.
- Обойдешься.
- Просто убери свои гребаные самолеты от меня! – не выдерживает Ада, она толкает ногой ведро воды, то опрокидывается и наступает потоп.
- Сука! – кричит Артур, спешно хватая намокшие фюзеляжи, прижимая их к груди, он убегает на чердак.
***
Репортер сверяется со своим блокнотом:
- Что вы можете рассказать о своем опыте работы в авиации?
На меня накатывает тошнота. Это проклятье бывших летающих. На мне триста тонн груза невостребованного багажа, в стакане кофе размешан с керосином, а в кошельке до сих пор спрятан ключ от отеля, в котором пришлось проторчать столько резервов, бесцельно ожидая вылета.
Мы поэтизируем
Общежитья-покои отельные,
Жалюзи, кофе-шелк, надпостельные
В рамках стенных картины пастельные.
Мы поэтизированы
Общежитьями терминалов,
Акведуками с минералкой.
Авиация, авиация, ты ж моя отвергнутая дюралевая возлюбленная. Мы все были молоды, мы все вышагивали стройным рядом к стройным рядам до глазной боли блестящих воздушных судов. Нынче все по-иному, мозольной ностальгии ноги магнитом притянуты к земле, пока те туда-сюда взлетают-садятся за окном. Дома одним резким движением срываю с себя пропуск, кидаю его на пол – в творческом плане я все еще остаюсь самым живеньким скелетом аэропортовского склепа. И, покидав постылое форменное тряпье вслед за пропуском, я снимаю со стены электрогитару. Электрогитара, мать вашу. Снова приехали.
***
Сестренка приносит Артуру книгу авиаконструктора Черемухина «Дальше, выше, быстрее!», посвященную созданию сверхзвукового лайнера Ту-144, выпущенную ограниченным подарочным тиражом; она просит брата не обижаться.
- Я обязательно буду пилотом, - мечтает он вслух. - А кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
- Рок-звездой, - Ада невероятно серьезна.
- Ты будешь играть на гитаре и пить виски?
- Тьфу, это же только мишура. Я буду делать музыку. Музыка обязательно спасет мир. Мир, изначально подаривший мне столько великой музыки, мир, который был по отношению ко мне таким негибким.
***
- Вы действительно занимались музыкой?! – репортер явно удивлен.
- О да. И, когда мною были достигнуты высшие пределы в инструментальном и студийном обеспечении, у меня сломался палец. О гитаре пришлось забыть. Потом никто не хотел покупать мои книги. Потом все захотели их купить, но в магазине уже ничего не осталось. Тексты были выложены в Интернете, но мой сайт как раз был на ремонте. Так что, когда вы оформите это интервью, выпуск газеты задержат на месяц. Никогда ни у кого ничего не выйдет.
***
- Ничего не выйдет, - вздыхает Артур.
В его коллекции моделей есть все Боинги, Аэробусы, Ту и чертова гора других бортов. Нет только Ил-86. Когда-то он зазывно красовался на витрине нашего местного магазина, и мне каким-то импульсивным негативом не захотелось покупать сыну очередную игрушку. А потом Ил купили. Другую модель не искали разве что в преисподней – безрезультатно.
- Не расстраивайся, - Ада попыталась взять на себя роль утешительницы. - Посмотри, у тебя и так целый самолетный парк! Разве их не хватит на все рейсы? Если летом будет бешеная загрузка, я лично принесу тебе новехонький Боинг-737!
- Откуда?
- Из DutyFree.
- Как ты туда попадешь?
- Когда я стану рок-звездой, буду постоянно летать на гастроли. Там и найду тебе Боинг.
- Ничего не выйдет, Ада. У меня нет Ил-86. А ведь это же ФЛАГМАН СОВЕТСКОЙ АВИАЦИИ!
***
Конечно же, это мне пришлось после ночной смены идти в DutyFree и тащить оттуда ворох бортов, маркированных логотипами KLM, Lufthansa и Air France.
***
Дети за шахматной доской. Ада играет белыми, Артур – черными. Разлинованные клетки помечены крохотными телеграфными столбами. Фигуры тоже отличаются, две противоборствующих армии небесных и морских сил. У дочери король с ферзем – Посейдон и русалка, мачты корабельные по краям, рыбы выстроились пешками, морские коньки вместо классических слонов. В армии черных фигур Артура королевские места заняли первый пилот и стюардесса, ладьями вышли в углах доски авиалокаторы. Пешки, разумеется, тут птицы.
***
- Я испытываю легкое разочарование в своей дочери. Но это только моя вина. Ада старшая, первая, мне хотелось всем угодить. Сделать ее прямой и легкой для понимания. Из-за этого сейчас приходится называть ее примитивной и в целом недолюбливать. Она, конечно же, чувствует это, и все сильнее от меня отдаляется. Ада уходит в море, в музыку, во все то, из чего, собственно, и была создана. Мне чертовски сильно хотелось, чтобы она всем понравилось, а теперь я не люблю свою дочь за то, что в ней слишком мало моего почерка.
С Артуром совсем другая история. Мне изначально было плевать, кто и что о нем подумает, и он стал абсолютно свободным. И мне тогда уже не приходилось так стыдиться своих черт в ком-то и чем-то. Время и направление изменились, черты эти стали любимым и опознавательным знаком, потому на сегодня мой дорогой сынок остается самым любимым детищем черно-белой тьмы слов, вскипевшей когда-то под крышкой неуемного аэродрома.
- А ваша музыка?
- Мой возраст давит на мою музыку событийным опытом против самых тяжелых аккордов. Когда-нибудь оно лопнет перезревшим крыжовником, вязким вареньем, и крышка аэродрома вновь не выдержит, она, словно в невесомости, будет колыхаться и плясать над обезумевшей сахарно-ягодной пеной. И тогда я обернусь и скажу: «Hey, Media!»
***
Ада не могла ассимилироваться снова в Морском Городе, и он выплюнул ее на окраину, на побережье. Сверток с подкидышем, конверт с водорослями. Ну как мне было не сжалиться?
***
- Что значит «Hey, Media»?
- Так называлась моя единственная песня с по-настоящему хорошим риффом. И мой карточный расклад на будущее. Когда выйдет газета, они всфантазируют, что сами могли бы писать книги, да и любой сможет, просто времени нет. А зачитанные мной талмуды по теоретической и исторической поэтике уже несколько лет будут жать пыльные полки районной библиотеки. Когда выйдет газета, они скажут, что моих книг не существует, что это все – обман и мастерская ретушь фоторедактора. Мистификация супротив орды уязвленных моими буквицами-колючками неудачников. Они скажут, разумеется, бессильно и яро, что я чудовище из чудовищ, самый дерзкий дворцовых терминалов скелетик, с незаслуженными дарами вроде грибного лукошка талантиков, давешних матримониальных уз (самый златомедальный объект их убогих желаний), да полной свободы мысли в свободе слова. Оно их раззадорит, разгневает и расшипится едкой зависти серной кислотой. И вам тоже достанется.
- И мне? – репортер улыбается искренне.
- Конечно. А вы как думали? Так всегда было и будет.
***
Я беру охапку из четырнадцати экземпляров, пока за оставшиеся не началась ночная драка, да пока сонмы негодующих не полезли рыть пятаком социальные сети в поисках желудей-фотографий. Они их найдут и оближут литой шелк волос моих возлюбленных, мои косточки и пальчики.
А я иду домой.
***
- Мне хочется назвать альбом броско, так… ярко. Чуть ли слоган чтобы был, - делится Ада с братом. – Мне хочется сказать этому гнусному миру: Эй! Эй, вы! Чтоб вас всех! Смотрите на меня – только на меня! – не хотите смотреть на меня – катитесь к черту! Без вариантов. ОНИ ВСЕ БУДУТ ВСЕГДА СМОТРЕТЬ ТОЛЬКО НА МЕНЯ!
Артур катит здоровый даже по меркам моделей 380-й Аэробус по натертому паркету, он выруливает, дает команду на взлет, готовность, точка отрыва, наверх!
- Hey, Media! – одним выдохом нараспев Ада падает в кресло-качалку. – Так я назову свою пластинку.
***
Мне не нравится фото в газете, хотя и там моя худоба очерчена достаточно четко. Ладным ритуалом правая рука сначала борется с мертвой хваткой пропуска, затем кидает пакет сборных самолетиков на кровать. Я вытаскиваю из ушей и щек медные булавки, нашептанные заклинаниями от людского сглаза; эти булавки на ночь надобно воткнуть в щеки и уши настенных икон, написанных медом, что заберет всю скверну, что снимет с меня всю налетную грязь.
На веранде огромные головы пионов в кадках задумчиво клонятся в сон, кутаясь в шелк лепестков от зябкой росы. В саду, под солнечными часами, одиноко лежит шахматная доска. Я улыбаюсь репортеру, пожимая руку на прощание. « - Вы готовы навсегда пригвоздить себя к своим отпрыскам?»; « - Hey, Media!» Солнце рухается за грубый профиль сопок. Я зову детей домой.