В начале декабря наступили стойкие заморозки, да и трава как-то сразу исчезла. Кукурузную будылку Марат давно прикончил, и дед попробовал давать ему солому, оставшуюся с прошлого года от быка, но он вышвыривал ее из кормушки. Пришлось запаривать и подсыпать немного дерти, более для запаха. Утром, затопив печку, он ставил ведро воды, и когда она закипала, обливал кипятком приготовленную в корыте солому, укрывал корыто целлофаном, сверху - старым одеялом, ждал, пока она остынет, перемешивал с дертью, и, разделив на три раза, кормил ею Марата.
Дерть предназначалась для свиней. Свиней завел Андрей на тот период, когда у него не будет работы, и этот период начался уже с августа, когда он закончил последнюю шабашку, и теперь все надежды пополнить свой бюджет были на свиней (свинку и двух кабанов). Он же купил зерно и смолол на дерть, и дед, скрепя сердце, с тяжелым чувством шел с кружкой в кладовку, избегал смотреть в сторону Андрея, если он был в этот момент на кухне, в то время, когда он посыпал солому.
Утром и в обед свиньям давала, обычно, Катюша, а вечером, когда она смотрела телевизор, кормил дед. Он оставлял ведро с кашей снаружи, и сначала накладывал мешанку в кормушку Марату, чтоб он не мешал, не лез к ведру, когда дед выливал кашу свиньям. Сарай был перегорожен невысоким металлическим заборчиком, собранным из всякого металлолома пополам.
После того, как Марат чуть не задушился в лесополосе, дед его не привязывал, и в сарае он свободно разгуливал по своей половине. Высыпав в кормушку солому, дед, мучимый совестью, клал пару горстей каши из поросячьего ведра, выливал остальную в корытце, и задвигал корытце под заборчик, кричащим в нетерпении в три голоса свиньям. Марат, съев украденную дедом кашу, оставлял солому, разворачивался, и, изогнув шею, завистливо наблюдал, как его соседи, смачно причмокивая, расправляются с кашей. Поужинав, они великодушно выталкивали корытце наружу, падали на бок, отдыхали, блаженно похрюкивая, а Марат подходил к корытцу и доедал за ними, тщательно выбирая все до крупицы. Дед ждал, когда он очистит посуду, забирал корытце, тушил свет, запирал снаружи дверь.
Посмотрев немного телевизор, дед укладывался спать, но и пока сидел перед телевизором, и потом, лежа в постели, он все думал об одном: чем будет кормить жеребенка. Соломы если до нового года хватит – то хорошо, а потом что? Вспомнил, кто-то из местных рассказывал, что в какой-то неурожайный год некоторые выгоняли своих коров в лесополосу, и они объедали молодые веточки. «Плохо, плохо, - думал дед, - как бы дотянуть до апреля. Два месяца».
И когда выпадали тихие дни, он, одевшись потеплее, шел с Маратом в лесополосу, но тот, почему-то, ветками деревьев брезговал, выискивал сухую траву в кустах, и когда дед поворачивал в сторону дома, он, словно ждал с нетерпением этого момента, обгонял его.
Однажды, возвращаясь с прогулки, он встретил знакомого, Семена Горбатюка, который работал на ферме. Он был лет на 20 моложе деда, крепкий высокий мужик. Остановившись и поздоровавшись за руку с дедом, он, доброжелательно поглядывая то на деда, то на жеребёнка, спросил:
- Что, Алексеич, коня приобрёл?
- Да, вот, приобрёл себе заботу на старости лет. Не знаю, как прокормить до травы. Ходил к председателю, хотел выписать хотя бы полтонны сена – не дал.
- Да, тут прокормить скотину трудно. Мы жили в западной Украине, так там насчёт этого много легче. Отец мой и сейчас там живёт. Держит коров, двух лошадей, ему восьмой десяток идёт, а он сам накашивает и на коров, и на лошадей сено. Травы там хватает, только не ленись. И без лошади там нельзя – горы. Всё на лошадях: и огороды пашут, и возят, в лес за дровами ездят. Отец всегда лошадей держал, я сам возле лошадей вырос. Лошадь умное животное, что собака. Ладно, Алексеич, я тебе помогу с сеном. У нас недавно один скотник решил, было, тёлку с фермы взять, уже и сена для неё выписал, а потом что-то у него там с бабой его вышло, ну и раздумал, так что сено ему теперь ни к чему. Ему его ещё не привезли, так я могу ему сказать. Сено завезут тебе, а ты вернёшь за него деньги. Полтонны, по-моему, 70 гривен, ну, и трактористу дашь там пятёрку. В общем, он скажет, сколько заплатить.
- Вот спасибо! Не представляешь, как ты меня выручил, - расчувствовался дед, отгоняя хворостинкой Марата, который потерял терпение и приставал к Семену, намереваясь его укусить, - вот паршивец, не терпит, когда я с кем-то разговариваю.
Неделю дед жил в тревожном ожидании. Идти напоминать было неловко. Собственно, Горбатюк ему не обязан и пообещал он даже не своё сено. Кто знает, может он снова помирился с женой и таки взяли тёлку. Или, может, пообещали кому-то другому своё сено, кому-то из своих знакомых. Надоедать человеку за то, что он проявил сочувствие, хотел ему помочь, пожалуй не стоит, и даже некрасиво. Он уже потерял было надежду, когда около их ворот остановился трактор с прицепом с двумя тюками сена. И снова дед не спал полночи. Теперь уже от радости, распираемый чувством благодарности, потребностью выразить ее, как-то отблагодарить. Но кого? Семена Горбатюка? Он был благодарен ему от всей души, но как он мог отблагодарить его? Собственно, для него это была сущая безделица, небольшая услуга старику, мимолетное движение души, побудившее сделать это доброе дело, притом, не требующее усилий.
А этот скотник был, можно сказать, косвенно причастен к свалившемуся на него благу, был лишь частичкой из сложившихся обстоятельств или пассивным орудием чужого замысла, который даже не подозревал, что совершил доброе дело, направляемый чей-то волей. Чьей? Он знал чьей.
И снова он вспомнил слова старой болгарки: «Ты всё равно придешь к богу». И вот теперь, под конец жизни, он почувствовал ясно направляющую руку, терпеливо и настойчиво ведущую его к нему. А ведь были в жизни его и раньше, и даже ещё более чёткие, ещё более убедительные признаки этого, на которые он по легкомыслию своему просто не обратил внимания, принял за счастливую случайность. Теперь же, вспоминая их, когда они выстроились перед ним в ряд, как неопровержимые факты, свидетельствующие о том, что он вольно или невольно не хотел видеть, замечать, не желая нарушать привычное течение своей жизни. Он не мог закрыть на них глаза, отмахнуться, снова объяснить их простой случайностью. Он вспомнил случай, который произошёл с ним где-то в конце 60-тых годов.
Они жили тогда с Катюшей в Хабаровском крае, и он работал на золотом прииске. Это случилось в ночную смену. Он стоял за гидромонитором, загонял золотоносную породу в промприбор. За ним, на столбе, прожектор освещал пространство до промприбора, а вокруг него – густая, непроницаемая тьма ночи, и лишь вправо, в стороне вырванных у ночи пространства и там черная масса промприбора, и как огромный белый бич, тускло сверкающий в луче проектора, то опускается, то поднимается, гоня перед собой фонтаны брызг, тугая, толстая струя воды. Его гидромонитор стоит на самом краю отвесного обрыва, а в низу, на расстоянии метров трёх, ровная поверхность, словно разлинованная в косую жирными чёрными полосами, открытая ребристая поверхность скалы.
Монитор представляет собой трубу в метра два длинной, толщиной около десяти дюймов, суженную в конце, подсоединённую к водопроводу. К трубе присоединён рычаг вроде дышла, с поперечной ручкой на конце. Толстая струя воды под давлением, с большим шипением вырывается из трубы монитора. Работа оператора заключается в том, чтобы гнать ею породу в промприбор. Он опускает струю к подножию обрыва и затем медленно ведёт, поднимая ствол, с грохотом загоняет захваченную струёй породу в промприбор. И снова опускает струю к подножию. Смена длится 12 часов. 12 часов он один. 12 часов монотонной работы: поднимает и опускает ствол монитора, беспрерывно совершая неторопливые, однообразные движения. Вверх, вниз, вверх, вниз. Он может стоять позади, поднимая и опуская при помощи дышла, делая большие замахи, то сгибать, то разгибать, а когда устанет переходить к концу ствола, и с помощью скобы, приваренной у другой части, может опускать и поднимать его, отчасти помогая тяжестью своего тела.
В тот раз он стоял впереди ствола и, почувствовав усталость, опустил монитор, что бы перейти в конец и продолжать работать с помощью рычага. Раз, два, три, четыре. Четыре шага – он только успел взяться за ручку двумя руками, как сильный рывок отбросил его назад, опрокинул на спину. И он лишь успел заметить, как черный ствол монитора мелькнул и скрылся за кромкой обрыва, а затем услышал жестяное тарахтение его по рёбрам скалы. Он понимал, что останься он эти 4-5 секунд, которые ему понадобились, чтобы пройти это расстояние до ручки, и его бы снесло с обрыва страшным ударом сорвавшего с креплений ствола и бросило бы на камни с высоты трёх-четырёх метров, с силой, которая унесла металлическую трубу метров за 15. Он понимал, что всего не больше пяти секунд отделяли его от верной смерти, но дальше этого понимания, за пределы его, он не удосужился заглянуть.
Для него это была удивительная случайность, о чём можно рассказать при случае кому-нибудь. Но вот другой случай он воспринял не столь легкомысленно. Наверное, потому что был постарше. Они жили тогда в Краснодарском крае в небольшом поселке. Работали в совхозе, заработки были небольшие и, если случалась шабашка, он не отказывался.
В тот раз он нанялся разбирать старый дом. Хозяева выстроили уже новый дом рядом и, в общем, уже часть его разобрали, употребив пригодные ещё материалы в строительстве нового дома. Стояли лишь земляные стены, толстые, сантиметров 80 толщины, и нужно было раздолбить их, и землю тачкой вывезти на улицу. Стояло лето, дни были длинные, и он после работы, наспех поужинав, шёл на шабашку и работал дотемна. К тому памятному воскресенью он уже успел вывезти три стены, и оставалась задняя глухая стена и ещё кусок метра в полтора второй стены до бывшего оконного проёма. Он решил, чтобы облегчить работу, завалить стену, подрубив её с одной стороны, и, имея ввиду, что хозяин будет дома и поможет ему, когда надо будет надавить на стену, решил поработать в воскресенье, а потом уже в течение недели вывозить землю.
Выйдя пораньше, он сначала подрубил кусок боковой стены, рассчитав, что зависшая её часть создаёт своей тяжестью дополнительную силу на опрокидывание, и придётся лишь подрубить снизу стену и толкнуть её сзади. Он отошёл немного в сторону, чтобы чуть передохнуть, сообразить за это время, что предпринять дальше, откуда начинать долбить и стоял, глядя вниз. Он услышал шаги за спиной и затем сдавленно тихое «а», обернулся, ожидая увидеть хозяйку. Она стояла неподвижно, с вытянутой вперёд рукой, словно окаменев, лицо её было бледно, а глаза широко раскрыты, выражая ужас. Он быстро обернулся, увидел, как стена наклоняется, набирая ускорение, успел отпрянуть назад, и она рухнула к его ногам. Ещё не успев осознать, что произошло, будто ожидая разъяснения от хозяйки, повернулся к ней. Женщина сидела на земле и плакала навзрыд.
Он смутно помнил её. Помнил, что она была небольшого роста, щупленькая, и звали ее тетей Аней. Муж ее еще работал, она же в том году вышла на пенсию. Он присел рядом с ней на корточки, лицом к лежащей на земле стене, и только теперь понял, что опять секунды его отделяли от смерти. Выйди тетя Аня на несколько секунд позже, и застала бы его уже лежащим под этой стеной, раздавленным в лепешку. Мороз прошел по спине. Он думал, что, наверное, не успел бы даже нечего почувствовать: ни боли, ни страха. Просто его внезапно накрыла бы темнота, и все. А потом что? Что там, за этим пределом?
Тетя Аня, чуть успокоившись, говорила сквозь слезы:
- Это я виновата, дура старая, зачем тебя позвала работать в воскресенье. На мне грех. Ты, небось, неверующий? Это мне вразумление от Господа. Слава тебе, Господи, что оставил его в живых, что не погубил его на моих глазах. Как бы я жила потом? – она помолчала и спросила, - Ты, наверное, и не крещеный?
- Нет, - ответил он рассеянно, - я детдомовский.
- Вот что, - сказала она, вытерев глаза фартуком, - в следующее воскресенье поедешь со мной в церковь, и покрестишься.
Он пошевелился, не зная еще, как должен отреагировать на ее заявление, но она приняла его движение за протест, и горячо заговорила:
- И не вздумай отказываться. Сделай это для меня, сними тяжесть с души моей. Тебе все равно – ты неверующий, и тебя не убудет, если покрестишься. А мне большое облегчение принесешь. Разве я смогу забыть это: как ты стоишь, на тебя стена валится, и у меня словно язык отнялся, и голосу не стало.
«Какая разница», - мысленно откликнулся на слова тети Ани, и покорно отдался ее воли.
На следующее воскресенье они поехали с тетей Аней в город, и он крестился, решив про себя, что они, наверное, лучше его знают; механически, отрешенно исполнял, что от него требовали, почти не воспринимая происходящее.
Приблизительно в таком состоянии он помнил себя, когда проходил медкомиссию перед армией. Когда зашел голый в зал, где за столами вдоль стены сидели врачи, и среди них были женщины. И как тогда почти ничего не осталось в памяти. Какой был батюшка, что говорил, что делал. Он не помнил даже церковь, и спустя какое-то время ему казалось, что обряд крещения происходил не в церкви, а во дворике при церкви, и ярко светило солнце. Он не помнил, что чувствовал, о чем думал в момент крещения, и осталось в памяти только чувство успокоенности, безопасности, вера, что теперь с ним не чего не может произойти, что он надежно защищен от подобных случаев, которые вспомнились ему, когда он мог бы очень просто погибнуть или быть покалеченным, но которым он в то время не придавал особого значения. Но теперь, когда они выстроились перед его взором в один ряд, показалось бы просто нелепостью предположение, что все они были вызваны случайным, слепым стечением обстоятельств.
Какая-то неведомая сила оберегала его все это время. Даже тот случай, приведший его к дому старой болгарки. Ведь мог же он сойти на другой станции. И если бы это случилось днем, он бы, скорей всего, прошел мимо распятия при входе в деревню, и не обратил бы на него внимания. И если бы у нее не горел в окне свет, он прошел бы мимо ее дома, и все вышло бы как-то иначе.
И даже то, что в тот момент, когда он постучал в окно, женщина читала Евангелие, было знаменательным.
«Ты все равно придешь к Богу».
В следующее воскресение он первый раз пошел в церковь.
Продолжение следует...