Разоблачённые сонеты. Другой Шекспир. Роман

Михаил Анищенко
   Шекспир.
Тайна любви и смерти
 Роман-мениппея



                Роман без дна

Жизнь Вильяма Шекспира – неизвестна никому.
Тысячи книг, посвящённые великому поэту, сливаясь в одну большую неправду, напоминают безжизненную чёрную дыру, где нет бога и дорог, ведущих к истине.
Нет сомнения, что в ближайшее время с уничтожающей критикой и даже руганью в её адрес выступят записные шекспироведы, литературоведы, историки и теологи. И в этом нет ничего странного: ведь книга М. А. выбивает почву из-под ног литературных шарлатанов, привыкших спекулировать на имени Шекспира. Конечно, эти люди, объявленные шарлатанами, постараются свести счёты с мистическим поэтом. Скорее всего, они заклеймят позором эту необыкновенно яркую книгу, навесив на неё ярлык безответственной, неправдоподобной и даже безумной публикации, основанной не на документах, а на снах, вымыслах и весьма смутных предположениях.
Что же, пусть будет то, что будет. Ведь в настоящее время книга М. А. – единственное в мире повествование, в котором Вильям Шекспир открывается нам неожиданно и ярко, словно тайна – с выдержкой в четыреста лет.
Невозможно определить жанр «Бездны…». С одной стороны, это мистический триллер, мениппея, а, с другой стороны, это живая поэтическая мантра, способная заставить человека плакать и смеяться, даже если этот человек считает себя человеком с каменным сердцем.
Пропадая в стихии прозрений и вымыслов («Над вымыслом слезами обольюсь»), мистический поэт М. А., которого называют одним из лучших поэтов России, поднимает над своей лодочкой парус (папирус?) парадокса. Так бывает, когда загнанное в логический тупик сознание, отчаянно пытаясь найти выход, получает возможность неким парадоксальным образом, осуществить прорыв на иной, более высокий уровень, лишённый стереотипных клише профанного мышления. Как раз об этом говорит известная герметическая формула «obscurum per obscurius, ignotum per ignotius» («Тёмное – посредством ещё более тёмного, неведомое – посредством ещё более неведомого»).
Книга «Бездна…» – литературная и историческая сенсация, равной которой может быть только жизнь её главного героя – Вильяма Шекспира.
Книга, по словам автора, посвящается поэтам, художникам и всем незаконнорожденным на этой Земле.
               
Благодарности

Кепелю Арнольду, указавшему путь поиска.
Петухову Юрию, за великие откровения.
Сатпрему и Шри Аурабидно, говорившим со мной на равных.
Майринку Густаву, приходящему ко мне в облике ангела по имени Послезавтра.
Булгакову Михаилу, вселившему в меня уверенность, что «так может быть».
Блоку Александру, за верность Прекрасной Даме.
Шекспиру Вильяму, одолжившему мне малую искру от своего негасимого огня.
Евгению Головину, за глаза.
И всем тихим оставшимся в тени людям, которые помогали мне в создании этой книги – спасибо всем.
                М. А.


                Мастер и Маргарита
        Фрагмент уничтоженной пьесы поэта Севы Пастушка
   
Мастер лежит на койке, плотно закрыв глаза. Рядом с ним сидит Маргарита. Она гладит его по голове, целует ему руки.

МАСТЕР (бормочет). Я один сижу в своём старом деревянном кресле, укутанный в тряпьё и облезлые шубы. Чтобы поддерживать огонь в печке, я разбираю пол и сжигаю половицы. Ночью. В кресле. Возле печки. Я давно ничего не жду от жизни. Я давно ни с кем не разговариваю.
МАРГАРИТА. Ах, ты, ты, ах, ты, маловерный, несчастный человек. Несколько месяцев я сидела в тёмной каморке и думала только про одно – про тебя, про тебя, про тебя; я выплакала все глаза, а теперь, ты валяешься на кровати и сочиняешь эту проклятую книгу о Шекспире! Ну что ж, я уйду, я уйду, но знай, что ты жестокий человек. Господи! Неужели мы опустошили тебе душу?! Смотри, какие у тебя глаза! В них пустыня…. А плечи, плечи с бременем…. 
МАСТЕР. Не плачь! Мне никто уже не может помочь. Друзей я не жду, у затворников вроде меня друзей не бывает. Прочие… Гости? Нет, нет, только не это! Чутьё меня не подводит, я не обманываюсь насчёт любых гостей, что могут появиться у моей двери. Вход сюда им заказан. Слава богу, теперь я знаю, что меня предали все…. 
МАРГАРИТА. Почему ты снова закрыл глаза? Ты снова хочешь умереть? Почему? (Бросается в ноги Мастеру, обнимает, целует.) А я? А я? Послушай, как в моей груди бьётся твоё сердце!
МАСТЕР. Разве у тебя есть сердце, Марго?
МАРГАРИТА. Да. Это твоё сердце. (Смеётся.) Во мне проснулся крохотный родник, который будет плакать и смеяться. 
МАСТЕР. Замолчи! Ты ведь знаешь, что они всё слышат! (Повышает голос.) Марго, от тебя пахнет воровством.
МАРГАРИТА. От меня пахнет шестнадцатым веком и великой любовью!
МАСТЕР. От женщины пахнет хорошо, когда от неё ничем не пахнет!
МАРГАРИТА. Когда я вытаскивала тебя с того света, когда восемнадцать дней ты дышал моим дыханием, когда я кормила тебя с ложечки, разве тебе мешал запах воровства? (Смеётся.) Разве, сжимая в своих холодеющих руках, мои руки, ты рассуждал о смысле жизни?
МАСТЕР. Умирая, я ещё сильнее хотел спросить тебя: в чём смысл твоей жизни?
МАРГАРИТА. А в чём смысл вон того облака за окном?
МАСТЕР. В нём нет никакого смысла.
МАРГАРИТА. Поэтому оно и прекрасно! Понимаешь? (Смеётся.)
МАСТЕР. Ты сумасшедшая, Марго! И этот, твой смех... Господи, ты кто?
МАРГАРИТА. Неужели, ты всё забыл? О-о-о! Доктор! Доктор! (Убегает.)
МАСТЕР (приподнимается на локтях). Марго! Марго! Где же ты?
ИВАН (садится в ноги мастера). Кого вы зовёте, Пастушок?
МАСТЕР. Марго! Здесь только что была Марго!
ИВАН. Смею вас заверить, что здесь, кроме меня, никого не было.
МАСТЕР. Где я?
ИВАН. В сумасшедшем доме.
МАСТЕР. Ах, да.
ИВАН. Бедный несчастный поэт! Почему же вас не выручают друзья? Где ваши друзья?
МАСТЕР. Разошлись, как круги по воде. Я один. Я нищий. Как родился, так и умираю.
ИВАН. По писанию нищим будет дарован вечный свет.
МАСТЕР.  Ложь! Ещё одна ложь от Воланда! Он исказил всё – историю, Евангелия, многое уничтожил, а что не смог уничтожить просто-напросто переписал на тарабарском языке, или же ещё проще: справа - налево. Ха-ха! Нищим будет дарован свет! Да простят меня верующие, но Христос имеет в виду совсем другое. Стоит только написать загадочное слово «нищие»  по-арабски, как «нищие» тут же превращаются в «подвижников», то есть «набожных людей», «служителей богу». Но никто не собирается вносить поправки в искажённую Библию. Блаженны нищие! По какой причине? Нищета – источник преступлений, ненависти, страданий. Но – блаженны нищие. Все религии продолжают восхвалять бедность. Если церковь, а вместе с ней и государство восхваляют бедность, то, как они собираются уничтожить её? К тому же, высшие иерархи церкви и высшие чиновники никогда не бывают бедными людьми. Сами богатые, а восхваляют бедность. Впрочем, не надо ничего говорить.
ИВАН. Почему?
МАСТЕР. Потому что вся моя оставшаяся жизнь пройдёт в смирительной рубашке.
ИВАН. О, какая беда! Неужели вы душевнобольной?
МАСТЕР. Я абсолютно здоров. По образованию я историк, а кроме того занимаюсь переводами.
ИВАН. С какого языка?
МАСТЕР. Я знаю восемь языков, кроме родного: латинский, греческий, арабский, иврит, санскрит, английский, французский, немецкий, а в последние годы очень серьёзно занимался историей этрусков и древних ариев, я  пытался проникнуть в тайны рунического письма.
ИВАН. Ишь ты! Проникли?
МАСТЕР. К моему несчастью, да, я сумел приблизиться к главной тайне русского народа?
ИВАН. Мне бы хоть краешком глаза заглянуть в эту тайну!
МАСТЕР. О-о-о! Не дай бог вам приблизиться к тайнам русского народа. Никогда, слышите, не приближайтесь к ним на пушечный выстрел. Ваше счастье, что вы попали в сумасшедший дом, не успев написать ничего стоящего.
ИВАН. Почему так?
МАСТЕР. Потому что вы получили шанс не узнать, что такое писательская травля, когда неугодного пиита, словно несчастного Актеона, разрывают на части, одуревшие от вкуса крови, собаки. Помните, как Ломоносов попытался сказать правду о нашей истории и его тут же приговорили к смертной казни?
ИВАН. Не помню. Но продолжайте, прошу вас, продолжайте!
МАСТЕР. После того, как я заговорил о русских истоках и о величие русского духа, меня сразу же попытались уничтожить.
ИВАН. Кто?
МАСТЕР. О, их всех не перечесть! Но больше всего я был поражён поведением моих друзей. Когда на меня обрушился град отравленных стрел, когда меня объявили чуть ли не врагом православия, когда я, не просыхая пил водку, и мечтал о побеге или смерти, они видели меня распятым на кресте мучеником, и это очень даже нравилось им! Простите мне моё безумие, ради всего святого простите, но я не могу забыть их лиц с хищным оскалом. Мне казалось, что они просто купаются в моей крови и любят меня тем больше, чем меньше во мне остаётся желания жить. О нет! Даже заклятые мои враги не могли бы причинить мне большей боли, чем та, которую мне доставляли их счастливые лица! Я и сейчас помню их глаза, ненасытные как огонь преисподней! Боги мои, боги! Каждый день шли косые дожди, я тоже был косой, как заяц, и всё больше запутывался в паутине намёков и недомолвок. Это было отчаянье! Я не мог ничего изменить и не мог защитить себя. Они приходили поддержать меня, поддержать, чтобы палачу было удобнее прибивать меня к кресту….  Жизнь моя на этом кончилась. Я вспоминаю те дни с ужасом!
ИВАН. Как же случилась такая, простите, подлость с вашими друзьями? Это что морок? Гипноз?
МАСТЕР. Это – Воланд! Он контролировал мою жизнь с самого рождения. Да. Он ищет меня, Ваня.
ИВАН. Зачем?
МАСТЕР. Только я знаю тайну Шекспира и Булгакова!
ВОЛАНД (появляется). Потрясающий монолог! Мастер, ты не мог бы подарить мне свой новый замечательный роман.
МАСТЕР. Вы опоздали, мессир. Я, к сожалению, не смогу этого сделать, потому что я сжёг его в печке.
ВОЛАНД. Знаю, знаю, хитрец. Ты сжёг рукопись, чтобы убедиться в главном постулате романа Булгакова. Но так же, как когда-то я говорил ему, говорю и тебе: рукописи не горят. Смотри, что это появилось на столике?
ИВАН. Вот она, рукопись! Вот она! Всесилен! Всесилен!
ВОЛАНД. Ну, говорите же всё, что вам нужно?
МАРГАРИТА (появляется). Я прошу вернуть нас в подвал, и чтобы лампа загорелась, и чтобы роман о Шекспире был напечатан, и чтобы к нему пришла слава.
ВОЛАНД. Сегодня ночью роман о Шекспире могут напечатать лучшие издательские дома России и Европы.
МАРГАРИТА. Всесилен! Всесилен!
ВОЛАНД. Что же ты молчишь, мастер?
МАСТЕР. Если в этой истории хоть что-то зависит от меня, я не хочу повторять ошибки Булгакова.
ВОЛАНД. О чём ты, хитрец?
МАРГАРИТА. Соглашайся, соглашайся, слышишь меня? Соглашайся на всё!
МАСТЕР.  О, нет! Сатана не был бы сатаной, если бы не отредактировал роман булгаковского мастера, как когда-то он отредактировал Святые Писания и все исторические книги. О, Маргарита! Разве ты не помнишь? Булгаковский мастер не перечитал возрождённую из пепла рукопись. Поэтому никто не знает главного, что было в романе. О самом главном в романе остались лишь отголоски уничтоженного текста. И кто знает, может быть, моя жизнь – это и есть вымаранные места в рукописи мастера…. Кто знает?
ВОЛАНД. Ну что же? Ещё один орешек раскушен. Мне остаётся снять шляпу перед русским гением, живущем в сумасшедшем доме. Ну что же? Надо учиться проигрывать и уходить из жизни победителей.  (Исчезает вместе с Маргаритой).
ИВАН. Эй, сосед! Ты снова, что ли, улетел? Эй! Очнись!
МАСТЕР (начинает приходить в себя, бормочет). Я один сижу в своём старом деревянном кресле, укутанный в тряпьё и облезлые шубы. Чтобы поддерживать огонь в печке, я разбираю пол и сжигаю половицы. Ночью. В кресле. Возле печки. Я давно ничего не жду от жизни. Я давно ни с кем не разговариваю.
ИВАН. Ты плакал?
МАСТЕР. Мне страшно. Каждый раз, возвращаясь из квадрата тумана, я не могу найти себе места. Я думаю: своими ли глазами видел я Шекспира, рвущего путы и паутины чужих интриг и чужой ненависти? Или это только бред, фантазии больного и очень усталого ума?
МАРГАРИТА (появляется с богато сервированным подносом). Ты устал, Пастушок. Хочешь вина?
МАСТЕР. Мне кажется, что эта ночь – последняя ночь в моей жизни. На рассвете я умру.
МАРГАРИТА. Не бойся, ты ещё многое должен узнать и сделать.
МАСТЕР. Я скоро умру. Мне уже поздно летать в облаках и строить воздушные замки.
МАРГАРИТА. Ах, ты, маловерный, несчастный человек. Несколько месяцев я сидела рядом с тобой, я направляла полёт твоей дрожащей руки, шептала тебе небесные строки. И вот теперь ты испугался? Да?
МАСТЕР. Нет, я ничего не боюсь. Стоит только закрыть глаза, и я вижу квадрат тумана. Я вхожу в него, растворяюсь в его стихии и вижу то, чего не видит никто.

                За мной, читатель! Стынет кровь!
                Чума рыдает после пира!
                Я – слёзы, мука и любовь
                Непостижимого Шекспира!

                Великой тьмы проходит срок,
                Идут столетья на экзамен.
                Мы будем плакать между строк,
                И видеть мир его глазами.

                Звони в бессмертие, звонарь,
                Во тьму угасших озарений;
                Мы пишем заново букварь
                Пером утраченных прозрений.

                Во мгле обид и порицаний,
                Лежит дорога прорицаний.

Чем больше разгадок у шекспировских пьес, тем непостижимее становится их глубина. Туман порождает туман, дорога рождает дорогу.
Много лет я ощущал себя в шекспировском мире, как слепец на чужом карнавале. Как подкидыш на чужом крыльце.

Увы, но я очень долго верил Льву Толстому, утверждавшему, что «Искренность совершенно отсутствует в произведениях Шекспира. Во всех их видна умышленная искусственность, видно, что он не всерьёз, что он балуется словами».
Увы, я очень долго верил Владиславу Ходасевичу, цедящему сквозь зубы слова, наполненные ядом: «Мир Шекспира – красивый рисунок причудливых линий и красивых звуков, безделушка, симфония прекрасных, но чаще всего, засушенных слов».
В то время я не слышал голоса Френсиса Мереса, восклицающего: «Мне всё сильнее верится, что прекрасная, остроумная душа Овидия переселилась в сладкозвучного Шекспира, о чём свидетельствуют его «Венера и Адонис» и его прекрасные сонеты…»
Однажды, начитавшись глупых книжек, я так и сказал отцу: «Я не хочу читать Шекспира» – «Почему» – «Он не достоверен!»
• Ах, конечно, – улыбнулся отец, – только знаешь, сынок, начиная с Геротода и Страбона и до века Просвещения, достоверность не считалась особой добродетелью. Вот послушай, – и, достав с полки изрядно потёртую книгу Гервазия Тильберийского, отец начал читать: «Уже в наши времена на глазах у множества народа случилось чудо, подтверждающее существование моря наверху. Когда в Великой Британии люди в праздничный день, отстояв торжественную мессу, стали покидать переполненную церковь, вдруг из-за плывущих низко облаков всё погрузилось в полумрак и сверху показался корабельный якорь, зацепившийся за окружённое оградой каменное надгробие, так что якорный канат повис и болтался в воздухе. Люди пришли в изумление и стали обсуждать это на все лады, как вдруг увидели, что верёвка натянулась, будто кто-то пытается вытянуть якорь. Несмотря на многочисленные рывки, она не поддалась, и тогда в густом и тяжёлом от влаги воздухе раздались голоса матросов, которые пытались вытянуть якорь. Прошло немного времени, и стало понятно, что они отчаялись и послали одного из своих, который как того и следовало ожидать, зацепился ногами за якорный канат и, перебирая руками, спустился вниз. Когда он уже почти высвободил якорь, стоящие вокруг ухватились за него и принялись его трогать. Но подобно тому, как это случается в море во время кораблекрушения, матрос стал захлёбываться от слишком влажного и тяжёлого воздуха и испустил дух. Прошёл целый час, матросы наверху, решив, что их сотоварищ утонул, перерубили канат и, бросив якорь, отправились в плавание. В память об этом происшествии, по мудрому совету, из якоря сделали железные части церковных дверей, представленные всеобщему обозрению».
«А ещё, – уже на следующий день сказал мне отец, – хорошо бы тебе запомнить слова Жана Жане, сказавшего, что одна из задач литературы – помочь нам избавиться от времени, которое называют историческим, но, на самом деле, являющегося теологическим. И это действительно – божественная правда. С первой же строки истинного писателя время перестаёт исчисляться по известным календарям, поскольку уже не относится ни к христианской, ни к революционным эрам. Даже если время, называемое историческим, которое берёт своё начало от мифического и сомнительного события, именуемого Пришествием, не полностью исчезнет из сознания зрителей, то протекает и другое время, не имеющее ни начала, ни конца, и его хорошо различает каждый читатель. Надо преодолеть все исторические условности, вызванные общественной жизнью, а затем и все социальные условности, но не во имя какого-то беспорядка, а ради освобождения».
Казалось, что разговор с отцом не оставил во мне никакого следа. Но однажды я неожиданно для себя почувствовал, что шекспировский «Гамлет» до сих пор не раскрыл перед нами все свои секреты.
Это было в ночь на Рождество.
Ночью. В кресле. Возле очага.
Мучаясь длинной, как сибирская река, бессонницей, страдая от голода и холода, отверженный и плюнутый всем человеческим миром, то ли в полусне, то ли в забытьи, ворочаясь в лохмотьях праздничных одежд и обрывках волчьей шубы, я очень ясно увидел, что под саваном-балахоном отца Гамлета скрывается новоиспечённый датский король Клавдий, тот самый, что будет теперь обвинён в совершении ужасного преступления.
Конечно, в такой расклад изрядно потёртых карт поверится не каждому. Но зато вся трагедия Гамлета предстаёт совершенно в другом свете. Теперь Клавдий превращается из убийцы в человека, познавшего все тайны человеческого рода, в человека-демиурга, легко и изящно играющего судьбами людей…
Сочиняя свои произведения, Шекспир достигал никем неизведанных высот драматургии. В своих пьесах он был равен богу, создавая ситуации, недоступные нашим мудрецам.
А что же в жизни?
«Из всех великих людей он самый загадочный, – писал Джеймс Джойс. – Единственное, что мы знаем о нём, что он жил и страдал».
А я слышу хриплый шёпот из конюшни, где, за несколько столетий до меня, с головой зарывшись в сено, обливается слезами пьяненький Вильям.
«Я такой же, как все! Я такой же, как все!» – исторгают его губы.
Он, такой великий и мудрый, даже представить не может, что случилось с ним на этой земле. 
Это он с лёгкостью мага и кудесника раскладывает человеческие судьбы по страницам своих произведений.
Это он, надсмехаясь над миром, смешивает приходящие чувства и страсти в одном, бурлящем котле, выдыхая из себя жуткие сумеречные строки:

Печень нехристя-жидёнка,
Прах колдуньи, труп ребёнка,
Шлюхой-матерью зарытый
В чистом поле под ракитой,
Потрох тигра, в ступке сбитый,
И цикута на приправу
Нам дадут отвар на славу.

Это он подчиняет себе времена и дали,  владеет волей провидения и силой океанского шторма. Это он.
Куда же девается его сила и мудрость, когда Муза покидает его душу и уходит к другим поэтам?
Почему же он становится нелепым, беспомощным и маленьким, как пешка на шахматной доске, когда дело касается его личной жизни?
Тысячи и тысячи актёров сыграли роли, написанные им. Он был уверен, что никто и никогда не сможет заставить его играть роль, написанную не им самим.
Однако, сыграл, и умер в этой роли, так и не узнав, имя кукловода.
Мне кажется, что я знаю имя этого человека.
В потёмках шестнадцатого века это имя мерцает, подобно нервному ночному сполоху.
Граф Саутгемптон! Его сиятельство! Воин и мореплаватель. Развратник и повеса. Авантюрист, но авантюрист самой высокой и чистой марки. Чего стоит только тот факт, что Саутгемптон в 15 лет стал бакалавром искусств, – и мастерски владел пером и шпагой. 
Это он, хотя это кажется невероятным, слепит судьбу Уильяма из того, что было под рукой.
А что было?
Конечно же, женщина.
Прекрасная, загадочная, та, что самым непостижимым образом управляла душой Дон Кихота и мучила неизбывным призрачным светом Александра Блока…
Белая Богиня.
Прекрасная Дама.
Её величество, женщина!
Звали её Эмилия Боссано.
Странная эта история началась в начале 90-х годов. Именно тогда Шекспир написал оду, посвятив её графу. В то время это был верный шанс привлечь к себе внимание сильного и весьма богатого покровителя.
Так оно и случилось.
Теперь молодой Шекспир регулярно бывает в самом центре Лондона, где граф содержит аристократический кружок. Именно он становится местом встреч «золотой молодёжи» и «сливок великосветского общества».
Кружок любителей муз – в основном молодые, наделённые талантом аристократы – собирается в доме Саутгемптона, где читаются стихи и разыгрываются комедии с переодеванием.
Граф Саутгемптон благоволит Шекспиру, часто остаётся с ним наедине, проявляя удивительные познания в области астрологии, магии и алхимии.
Шекспир, как может, так и барахтается в сладостной, но запретной стихии запредельных тайн. Он щедро дарит графу свои мысли и замыслы, но душа его, сердце его принадлежат, увы, не графу.
Шекспир живёт в великом предвосхищении любви.
Она не заставляет долго себя ждать.
Смуглая, очаровательная девушка, в которой просияло всё, что было, есть и будет, посмотрела на Уильяма Шекспира чёрными чернильными глазами, и он понял, что этих чернил ему хватит для того, чтобы исписать тысячи и тысячи бумажных страниц.
Итак, она звалась Боссано.

Мы вошли в этот мир. Мы успели
Возродиться для веры и слёз.
Твои пальцы на клавишах пели,
Словно птицы на ветках берёз.

Собирая былое по зёрнам,
Всей своей невозможной судьбой,
Я завидовал белым и чёрным,
Этим клавишам, ставшим тобой.

И владея заветной мечтою,
Утопая по горло в пыли,
Я тебя возносил над собою,
Посредине погибшей земли.

Во мне живут твои октавы,
Как облака любви и славы.

Четыреста лет подряд лучшие литературные умы бились над тайной инициалов, что возвышались над шекспировскими сонетами.
Главной кандидатурой на роль Смуглой Леди долгое время считалась Мэри Фиттон, фрейлина королевы Елизаветы, о любовной связи которой с влиятельным графом Саутгемптоном сохранились достоверные сведения. Эта версия была признана ошибочной, когда в королевских архивах обнаружили портрет Мэри Фиттон. На этом холсте лицо придворной красавицы обрамляют великолепные светлые волосы, тогда как в тексте сонетов неоднократно упоминается, что возлюбленная поэта была темноволоса.
Потом четыреста лет нас пытались убедить в том, что Смуглая Леди – вымысел поэта.
Так повелось, что образ великого Поэта литературные бездари и шарлатаны создавали, пускаясь во все тяжкие, а некоторые даже в смертные грехи…
В последние годы появляется всё больше поклонников так называемой двойной рэтлендианской теории. Согласно ей, «Сонеты» являются литературной перепиской двух поэтов, а именно Роджера Мэннерса, графа Рэтленда, и его жены Елизаветы Сидни.
В 1997 году в издательстве АРТ вышла книга И. Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого Феникса». Вслед за ней появляется книга «Шекспировы сонеты, или Игра в Игре», автором которой становится петербургский переводчик Сергей Степанов. Солидные тиражи, сотни и тысячи страниц текста…. Бред? Навет? Игра в Игре?
Отвечать на эти вопросы рано или поздно придётся.
По версии С. Степанова, четырнадцатилетняя Лиза, выйдя замуж за Рэтленда, обнаружила, что её муж наотрез отказывается заводить детей. Причина веская: молодой граф болен сифилисом.
 «Однако, – пишет С. Степанов, – это не смущало Елизавету. Она принимается уговаривать Рэтленда завести детей».
И вот тогда-то, согласно фантазиям новоявленных исследователей, Елизавета стала играть в сонеты. Каждый день несчастная девушка строчила стишки, уговаривая своего мужа родить ребёнка. Измученный её поэзией, граф Рэтленд не находит ничего лучшего, как предложить своей жене рожать детей от его друга графа Пембрука.
В 2008 году в Санкт-Петербургском издательстве «Амфора» была шикарно издана книга С. Степанова, где четыреста страниц отданы новым «двойным» переводам сонетов Шекспира, а так же их комментариям. Всё, что остаётся в голове после прочтения данного труда – вопрос: от кого больше хочет заразиться сифилисом Елизавета – от мужа или от его друга графа Пембрука? Если верить Степанову, она хочет их то врозь, а то попеременно. Конечно, можно просто-напросто махнуть рукой на извращённые изыски Степанова. Но разве он один – такой? Имя им – легион. Им нет числа. Сотни лет миллионные тиражи книг утверждают, что 126 из 154 знаменитых шекспировских сонетов посвящены графу Саутгемптону, а остальные 28 – мифической Смуглой Леди. Очень долго пространство, создаваемое шекспироведами, было беспросветно и омерзительно, но однажды всё, что мне только грезилось и снилось, обрело реальные черты в исследованиях знаменитого английского историка А. Роуза.
Это он на основе анализа дневников придворного астролога Формана установил, что многократно упоминаемая в его дневниках придворная музыкантша Эмилия Боссано обладает всеми теми же качествами, что и Смуглая Леди сонетов. Раскрыв, таким образом, её псевдоним, Роуз тщательно исследовал жизнь возлюбленной Шекспира. От него мы узнаём, что отец Эмилии происходил из старинного рода итальянских евреев, старожилов города Боссано. Многие выходцы из этого семейства и среди них отец Эмилии служили в качестве королевских музыкантов. Девочка, 1569 года рождения, получила в семье хорошее общее и музыкальное образование, отличалась прекрасной игрой на спините (прообразе клавесина – пианино), а так же  внешней красотой.
С клавесина всё и началось.

Смуглая девушка появилась перед гостями графа, подобно ангелу, случайно упавшему с иконы.
«Она несла на своём лице выражение блаженной радости, как это бывает у детей в утробе матери», – вернувшись домой, запишет Шекспир на стене своей унылой каморки.
Разрывая покровы земной слепоты,
Под звездою, под богом – с тоской однолюба,
Я плыву в океане твоей красоты,
Словно листик, упавший с осеннего дуба.

Я устал откликаться на оклик и зов,
Я затерян среди отражённого неба,
Как последний посланец погибших миров,
Над которым смеётся безумная Геба.

Я люблю, и поэтому плачу навзрыд,
И поэтому даль надо мной не погасла.
Я сегодня, как море, для неба открыт,
Где смеётся и плачет созвездье Пегаса.

Нам этот грешный мир к лицу,
И мы пойдём с тобой к венцу.

…Когда тонкие пальцы музыкантши коснулись клавиш, когда кисти её рук превратились в две порхающие над клавиатурой ласточки, и первые звуки без труда нашли дорогу к сердцу Шекспира, он, чувствуя, что не может удержаться от слёз, понял: «Это она! Эмилия! И он пойдёт за ней до самого конца!»
Потом Шекспир вспоминал, что музыка Эмилии превратила его в огромное белое облако, и оно медленно и легко перемещалось по небу.
Музыка не имела ни начала, ни конца, она вибрировала в такт всему живому, будь то пожар, полыхающий в джунглях Амазонки или песня влюблённой лягушки в туманах Стигийских болот Вергилия.
Музыка была вечной, непреходящей, как будто мелодию без слов создавали голоса давно умерших и ещё не рождённых людей. Бесконечные по разнообразию оттенков и тончайшей гармонии звуки сливались и повторялись, и при этом одна мелодия переходила в другую, и на эти нежные мелодические переходы, многоголосные контрапункты и щемящие обертоны отзывались неведомые никому времена и пространства.
Позже они остались втроём.
Шекспир молча смотрел на Эмилию. Эмилия молча смотрела на Шекспира. А граф Саутгемптон спал.
И вот тут-то произошло то, что сразу же покорило сердце Шекспира.
• Перестаньте спать, граф! – неожиданно, залившись краской, сказала Эмилия Боссано детским голосом.
• Я хочу забыться и уснуть, – не открывая глаз, сказал граф.
• Не смейте спать, граф! – приказала и надула губки девушка с чернильными орешками в глазах. – Из-за таких вот людей мир погибает!
• Что? – удивился граф Саутгемптон.
Тогда Эмилия Боссано, глядя в глаза графу Саутгемптону, стала говорить восхитительную, как тогда показалось Шекспиру, чепуху. По её убеждению все мироздание возникло из мелодии волшебной свирели небесного Отца. Миллионы лет эта мелодия остается чистой и неизменной во всём живом. Кроме человека. Оказывается, душа человека – тоже мелодия. У неё есть своя частота и тон. Душа новорождённого настроена по небесному камертону и поэтому бессмертна.
• Вы знаете, граф, почему, появляясь на свет, так сильно пугается ребенок, почему акушерки и повитухи отмечают гримасу мгновенного ужаса на его лице? Потому что колебания его души, мелодия его души не совпадают со звучанием всего окружающего. Он как бы попадает в чужой и очень враждебный мир. Всю жизнь мы только и делаем, что искажаем, завещанную нам мелодию, делаем её фальшивой. Пока человеческая душа чиста, её мелодия естественно сливается с природой. От этого счастливы деревья, цветы и реки. Вот что такое любовь. Скажите, почему с одним человеком мы сходимся с первого взгляда, а от другого, не зная почему, убегаем, куда глаза глядят? Это же всё мелодия. Всё зависит от того – совпадёт или не совпадёт.
• Ха-ха-ха! – сказал граф Саутгемптон. – Значит, реки выходят из берегов, землетрясения стирают с лица земли города только потому, что мы не желаем дрожать небесной дрожью?
• Да, – сказала девушка с чернильными глазами. – Природа меняется из-за того, что меняемся мы, люди. Если мы становимся серыми – небо затягивается тучами. Видите? – голос её стал торжественным. – Подойдите к окну! Видите эти тучи? Вот! Всё из-за вас, граф! Сейчас дождь пойдёт!
Граф Саутгемптон посмотрел на небо и усмехнулся, вспомнив, что еще вчера придворные ведуны обещали ливневые дожди.
• Вы зря смеётесь... – Эмилия подошла к графу почти вплотную,  на расстояние дыхания. – Это же так просто! Если люди всё время врут, то январь может прикинуться апрелем. Если люди все вместе идут не туда, то реки меняют русла и текут вспять. А если все мы станем хищниками, то жёлуди будут растить дубы ни к небу, а в глубь земли... Неужели вы не замечаете, что в Англии почти нет дубовых лесов? – и тут на её глазах показались слезы. Большие и медленные, они поползли по её щекам...

• Граф! Скажите, кто она? – спросил на следующий день Шекспир.
• Ангел, – ответил граф.
Целую ночь они пили вино и говорили о счастье.
Оказалось, что совсем недавно у Эмилии умерла мать и девушка, оставшись без средств, обратилась за помощью к министру культуры, кузену королевы, лорду Генри Ханедону, который помог ей занять должность придворной музыкантши.
• Вы правы, граф! Она ангел! Ангел!
• Но помни, Илья (именно так называл граф Шекспира), её обижать нельзя.
• Как облако! Как облако! – задыхался Шекспир.
• То-то и оно! – смеялся граф. –  Но помни: облака в кровати не спят!
• Буду помнить, граф!
Помнил всю жизнь, до самой смерти помнил. Но для того, чтобы обойти завет графа придумал сказку.
• Мы будем любить друг друга, как два облака!
• В кровати? – округлила глаза Эмилия.
• В небе! – ответил Шекспир. – Когда-то давно это уже было с нами.
• Не помню!
• Было! – уверенно сказал Шекспир. – Только тебя в то время звали Нефелидой, а моё имя было Иксион!
О, Греческие мифы! Искусители и соблазнители!
Уже на следующий день небо с двумя, слившимися в поцелуе облаками, без труда уместилось в кровати графа Саутгемптона. А он сам, якобы срочно вызванный во дворец, стоял в соседней комнате и шептал: «Теперь я знаю, что делать дальше».
А в комнате, где два облака проливались друг в друга огнём и дождём, исчезли стены, исчез потолок, из глубины земли пробился фонтан, который, рассыпаясь бесчисленными искрами, ниспадал в водоём – оттенки расплавленного золота блуждали в таинственном безмолвии слияния двух дыханий.
«То душа прикоснулась к душе, то звезда зацепилась за землю!»
 
• Б-боже! Отчего мне так страшно? – выбираясь из чужой кровати, и, прикрываясь от Шекспира ладошкой, спросит потом слегка покрасневшее облако.
• Не бойся! – ответил Шекспир. – Я твой Пигмалион. Я преодолею всё, чтобы ты была самой счастливой женщиной на этой земле. Я отрекусь от всего земного: от денег, славы, достоинства, добродетели, красоты и самой жизни ради тебя, моя богиня.
• Как же тогда мы будем жить? Без денег?
• Так же, как живут облака! – сказал Шекспир, ещё не представляя, какую страшную развязку готовит ему сценарист, стоящий в соседней комнате и еле сдерживающий смех: «Пигмалион! Все помнят эту красивую историю, но почему-то забывают её окончание – скульптор погиб жестокой смертью, задушенный своим собственным созданием».
Вернувшись к себе, Шекспир ещё долго был облаком, и, паря под потолком своей убогой маленькой комнаты, шептал: «Она пришла ко мне! Мы сливались, как на восходе солнца сливаются небо и земля…. Теперь я обязательно буду великим! Ради неё! Потому что только в ней скрывается моя мечта, именно в ней таится образец всех образцов красоты, в ней спят до поры до времени ответы на все вопросы, в ней начинаются истоки всех моих свершений и озарений!»
И долго ещё из какой-то глубинной памяти восходили слова, бывшие родными в какой-то другой великой, но начисто забытой жизни: «Любой мужчина и любая женщина, даже если они не понимают причин своего вечного внутреннего разлада, остаются живыми только до тех пор, пока надеются на главную встречу своей жизни, а может быть, и многих своих жизней на земле. Все, что в этом мире тревожит нас, не дает успокоиться, закостенеть, все, что тревожит по ночам, все что чудится и мерещится – всё это знаки обещанной нам встречи с любимым человеком. Ибо только эта встреча искупает всё – даже самое мерзкое и страшное, – что было и случалось по дороге, ведущей к ней».

Милая девочка! Сердце скрепя,
Я пропадаю, горю, задыхаюсь…
Чьими глазами я вижу тебя,
Чьими губами к тебе прикасаюсь?

Что-то рождается, сводит с ума…
Дивная девочка с белым букетом,
Это твоя негасимая тьма
Мир заливает немыслимым светом!

В мире видений, теней и зеркал,
Я ли мелькающим знакам не внемлю,
Я ли походку твою не искал
В каждой богине, сошедшей на землю?

Любовь – прекрасное мгновенье,
Где плоть примерило виденье.

• Ты нарушил клятву! – сказал граф Саутгемптон. – Что прикажешь делать с тобой?
• Я люблю, – сказал Шекспир.
• Тогда женись на ней! Нынче же!
• Не могу нынче….
• Почему?…
• Знаете ли, граф….
• Знаю. Я навёл справки, и могу сказать, как звать твою жену и троих твоих дочерей.
• Как? – глупо спросил Шекспир, чувствуя, что земля уходит у него из-под ног.
• Твоя несчастная жена живёт в нищете. Твоя старшая дочь Сусанна родилась через пять месяцев после свадьбы. Так что, смею предположить, что весельем твоя свадьба не отличалась. Позже у тебя родились двойняшки Юдифь и Гамнет…. Так?
• Так….
• Что же мне делать с тобой?
• Я люблю.

Весь следующий месяц Шекспир работает, как проклятый. Его перо летит над пустыней белого бумажного листа, подобно стреле Аполлона.

Он от стыда горит. Она слезами
Невинный жар стремится потушить,
Обвеять золотыми волосами,
Как веером, и – влагу осушить.
Бесстыдной он зовёт её с укором,
Но поцелуй враждует с разговором.

Как голодом томимая орлица
Терзает клювом перья, мясо, кость
И бьёт крылом, пока трепещет птица,
Пока в груди и голод есть, и злость, –
Так целовать его она готова.
Окончила и начинает снова.

Шекспир знает, что его спасут только великие творения.
Он восславит графа, вознесёт его имя выше бренного мира, и благородный гнев снова обратится в верную братскую любовь….
Работать! Работать! Работать!
Вскоре на стол графа Саутгемптона ложится поэма  с тёплым посвящением «Милому Другу».
«Венера и Адонис».
Мифологический сюжет позаимствован у Овидия. Об этом свидетельствует и взятый из «Любовных элегий» опального римлянина эпиграф: «Прошлое – черни удел; а мне Аполлон златокудрый пусть Касталийской воды полные кубки нальёт!» Поэму, изданную другом поэта – типографом Ричардом Филдом, брали нарасхват.
Кварто 1593 года украшает затейливая виньетка и якорь – знак надежды, с латинским девизом. Имя автора на титульном листе не проставлено, только под посвящением «его милости Генри Ризли, графу Саутгемптону, барону Тичфилду». Оно выдержано в изысканном куртуазном стиле, но без самоуничижения.
«Любовь, которую я питаю к Вам, беспредельна, и это скромное произведение без начала выражает лишь ничтожную часть её. Только доказательства Вашего лестного расположения ко мне, а не достоинство моих неумелых стихов, дают мне уверенность в том, что моё посвящение будет принято Вами. То, что я создал, принадлежит Вам, то, что мне предстоит создать в течение моей жизни, тоже Ваше, как часть того целого, которое безраздельно отдано Вам. Покорный слуга Вашей милости
                Вильям Шекспир»

Подарок граф оценил весьма весомо – поэт получил от него кошелёк с золотом.
На следующий день граф сменил гнев на милость, но взял с поэта слово, что он сделает всё возможное и невозможное для защиты чести своей возлюбленной.
• Клянусь! – говорит Шекспир и тем самым снова обрекает себя на неотвратимое клятвопреступление.

Дорога вдаль размотана, как бинт.
Моя судьба, да будь она не ладна,
Закрыв глаза, ступает в лабиринт,
Где Минотавра любит Ариадна.

Под солнцем, возводящим эшафот,
В преддверии безумного кануна,
Я выпил море, словно кашалот,
Смиряя боль от чёрного гарпуна.

Молчанье – золото. Но хочется кричать,
И ждать в плену великого исхода…
О, ангел мой! Последняя печать
Над тайной человеческого рода!

Ты ещё мной до конца не угадана,
Что же ты дышишь дыханием ладана?

Прав Вордсворт: «Сонеты» действительно «ключ», которым Шекспир открыл своё сердце».
«Поэт не смеет взяться за перо, не разведя чернил тоской любовной».

Но когда в 1609 году были опубликованы сонеты, в которых наряду с Возлюбленной автора фигурировал молодой светловолосый Друг, читатели и критики пришли к выводу, что Друг и граф Саутгемптон есть одно и то же лицо и что большая часть сонетов посвящена ему.
Практически все исследователи творчества Шекспира сходятся на том, что его сонеты делятся на циклы Друга (№№ 1-126) и цикл из 28 сонетов (№№ 127-154), посвящённых возлюбленной поэта, получившей из-за своего смуглого облика, чёрных волос и глаз, неоднократно отмечаемых в сонетах, прозвание «Смуглой Леди сонетов»
«Запечатлённая в сонетах история сложна и драматична, – можно прочитать в книгах великого множества голубых и розовых литературоведов. – Самыми простыми по содержанию являются первые семнадцать сонетов, посвящённые одной теме: в них автор в поэтической форме убеждает своего знакомого, молодого человека исключительной красоты, жениться и произвести на свет потомство. В дальнейшем тема брака и отцовства сходит на нет. Содержание и тон сонетов резко меняются. На смену простому признанию красоты молодого человека приходит восхищение, преклонение перед его совершенством. Начиная с двадцатого сонета, Шекспир прямо говорит о своей любви к юному другу и молит о взаимности. Самые драматические страницы отношений поэта и его Друга, как они представлены в сонетах, связаны с появлением соперника. Оскар Уайльд утверждал, что у графа Саутгемптона появился новый любовник по имени Кристофер Марло. С этого дня Шекспир становится воплощением обиды и ревности».
Авторы тысяч и тысяч книг внушают читателю, что туманность и загадочность сонетов Шекспира обусловлена одной лишь причиной: грехом. Из перевода в перевод переходит одна и та же отвратительная картина: мужики-любовники ласкаются, ссорятся, ревнуют, ругаются, снова оказываются в одной постели, рыдают, ласкаются, ссорятся….
И так далее, и тому подобное.
Кто знает, но, может быть, именно по этой причине сонеты Шекспира очень долго не приживались в стихии русской поэтической речи?
Первый перевод всего свода сонетов Шекспира был выполнен Н. Гербелем (1827 – 1883) – издателем и переводчиком, выпустившим полное собрание сочинений Шекспира на русском языке.

Гете, как пишет в издании 1905 года Ив. Иванов, считал, что в сонетах нет ни одной буквы, которая не была бы пережита, перечувствована, выстрадана поэтом. В конце XIX века Чарльз Диккенс написал о Шекспире такие проникновенные слова: «Это какая-то прекрасная тайна, и я каждый день молюсь, чтобы она не была открыта».

Я, присоединяюсь к нему и возвращаюсь в Россию, где, как уже говорилось, первый перевод всего свода сонетов Шекспира был выполнен Н. Гербелем (1827 – 1883) – издателем и переводчиком, выпустившим полное собрание сочинений Шекспира на русском языке. Третий том собрания, включавший переводы сонетов, вышел в 1880 году. Критика этого труда была яростной и беспощадной. Известный знаток творчества Шекспира профессор Н. Стороженко предал переводы Гербеля едва ли не анафеме. 
«Смешно и жалко смотреть на борьбу карлика с гигантом, лягушки с волом».
Практически все читатели переводов Гербеля испытали при этом гнетущие чувство стыда и неловкости. Сразу же бросалось в глаза несоответствие между величием пьес Шекспира и сонетами, в которых великий драматург представал безумным и жалким педофилом.
Потом были переводы М. Чайковского и М. Кузьмина. Все они были написаны голубыми чернилами.
Как бы то ни было, но в России бытовали различные суждения относительно художественной ценности сонетов Шекспира и их места в его творческом наследии. Долгое время преобладало мнение, что сонеты не обладают большими поэтическими достоинствами и интересны главным образом в биографическом и психологическом отношениях. Во второй половине девятнадцатого века эта точка зрения получила мощное подкрепление в лице немецкого историка и литературоведа Георга Гервинуса, чей многотомный труд, посвящённый творчеству Шекспира, был переведён на русский язык и пользовался большим влиянием. Гервинус писал: «Сонеты Шекспира, взятые с эстетической точки зрения, были оценены выше их достоинства. Но со стороны их психологического содержания, при полном отсутствии других источников для изучения внутренней жизни Шекспира, они нам кажутся решительно неоценёнными».
Итогом русского освоения Шекспира в девятнадцатом веке стало пятитомное собрание его сочинений под редакцией С. Венгерова: сонеты содержались в пятом томе, над их переводами работали многие известные поэты и переводчики, и в том числе – К. Случевский, К. Фофанов, В. Брюсов, В. Лихачёв, Н. Холодковский, А. Фёдоров, А. Мазуркевич.
Всего в работе над переводами сонетов участвовало шестнадцать человек. Несмотря на разнобой (так, переводчики пользовались разными размерами – шестистопным, пятистопным и даже «вольным», как в «Горе от ума» или баснях Крылова, ямбом), венгеровское издание сонетов стало значительным событием; оно сопровождалось квалифицированным комментарием и статьёй, а главное, в нём был выдержан общий, достаточно высокий для того времени профессиональный уровень переводов.
Интересно, что В. Брюсов, завершив работу, сказал: «Это вовсе не Шекспир, а пересказ его своими словами».
Наверное, Брюсов был полностью согласен с Гейне, который утверждал: «Перевод что женщина: если она красива – она неверна; если верна – некрасива».
«Прислушиваясь к Гейне, Валерий Брюсов стремился вытравить из своих текстов всякую поэтическую красивость, как представляется, перегибая при этом палку. Если следовать духу его второй редакции, то в поэтических переводах нужно истреблять любую случайно возникшую красоту, даже если она совершенно не противоречит содержанию и стилю подлинника». В то же время бескомпромиссный подход Брюсова, часто стремившегося приблизиться даже к синтаксису оригинала, не может не вызывать уважения (хотя подобные эксперименты, наверное, более уместны при переводе прозы, – конечно, с соблюдением должной меры).
Значительно позднее, в 1916 году, Брюсов опубликовал переводы ещё трёх сонетов, в которых уже с большей свободой относился к трансформации английского слова в русскую речь. Он уже не хотел быть апологетом буквализма и незыблемых схем. Так, он произвольно относился к системе рифмовки, а сонет №73 вообще перевёл по итальянской системе.
По воспоминаниям современников, при создании последнего тома собраний сочинений С. Венгеров столкнулся с проблемой, которая и теперь встаёт перед нами в полный рост. Это касается определения пола адресатов сонетов. С. Венгеров настаивал на том, чтобы переводчики руководствовались точкой зрения, господствующей в мировом шекспироведении. Но многие русские поэты исповедовали другие толкования. Например, Константин Случевский сильно сомневался в истинности отношений графа Саутгемптона и Шекспира. Он был убеждён, что Сонеты Шекспира не могут принадлежать гомосексуалисту. С ним был полностью согласен Сэмюэл Кольридж, воскликнувший: «Эти сонеты мог написать человек безумно влюблённый, и влюблённый в женщину».
 «И действительно, – соглашаются даже обладатели голубых чернил, – сонеты Шекспира – это небывалое по своей непосредственности и откровенности отражение личности в интимной лирике: они написаны безыскусным, очищенным от риторических условностей языком, и местами так прямы в передаче непростых отношений героев, что, несомненно, должны были приводить в замешательство читателей того времени, привыкших к изощрённо-условному стилю».
Отсюда – долго бытовавшее мнение о «грубости» шекспировского языка. Шекспир, в отличие от модного масляного Эдмунда Спенсера, не увлекался условностями;  язык для него был не самоцелью, а средством, выражения всего, существующего в нём и в мире. Шекспир, стремясь уйти от штампов, употреблял в сонетах наряду с книжными и философскими словами простые, «сермяжные», не обращая внимания на злость своих завистников.
Увы, но из искры Случевского не возгорелось пламя истинной любви мужчины и женщины.
Позже советские переводчики с коварной и глупой, как фига в кармане, радостью продолжали делать Шекспира педиком и развратником.
За доказательствами ходить далеко не надо. Откройте любую книгу, где напечатаны сонеты Шекспира, и вы сразу же попадёте в «голубые города», о которых с таким восторгом пели советские интеллигенты.
Что же, давайте смотреть вместе.
Вот подстрочник сонета № 20:
 Женское лицо, изваянное собственными руками, дала тебе Природа, господин и госпожа моей страсти; женское мягкое сердце, не знакомое с переменчивостью и фальшивостью женщин; взгляд более яркий и более искренний, чем у них, освещающий золотистым светом предмет, на который он обращён; взгляд с оттенком мужества,  с вызовом, и с призывом, взгляд, приковывающий взгляды мужчин и сражающий души женщин. Сначала ты была сотворена женщиной (first created), пока Природа, в силу данного ею тебе естества, не ввела тебя в грех, и присовокупив меня к тебе, вывела тебя из игры за счёт того, что наградила кое-чем ненужным для меня.
«Многие любители поэзии, – сообщает нам С. Степанов, – не могут читать этот сонет без содрогания, так как в традиционной трактовке (Шекспир пишет графу Саутгемптону) усматривают в нём свидетельство гомосексуальных отношений между поэтом и его Другом» и, «исправляя ошибки» своих оппонентов, убеждает нас, что этот сонет Елизавета написала и посвятила Рэтленду.
Степанов утверждает, что «женское лицо, изваянное собственными руками» – это почерневшее и провалившееся лицо сифилитика графа Рэтленда, которое он каждый день с помощью макияжа рисует, лепит и создаёт заново.  «Далее речь в сонете о том, что Природа, влюбившись в своё создание, сделала из Рэтленда не женщину, как было запланировано, а мужчину, добавив ему «кое-что» – ясно, речь идёт о пенисе. Именно эта «штучка» и не дала возможности Елизавете быть вместе с Рэтлендом, так как именно из-за неё он приобрёл свой недуг. Будучи мужем и женой, Елизавета и Рэтленд жили большей частью порознь, а свои супружеские обязанности Рэтленд выполнял очень редко, да и то при сильном нажиме со стороны Елизаветы. То есть эта «штучка» фактически развела их».
С ними тут же вступает в спор А. Капель: «Двуполое обращение «господин и госпожа» объясняется тем, что Шекспир разговаривает не только с возлюбленной своей, но и с сыном своим, находящимся в то время под сердцем Эмилии».
Таким образом, мы понимаем тайный смысл данного сонета: Шекспир говорит о том, что непорочная Дева, бросаясь в омут любви, становится женщиной, но не обыкновенной, а награждённой каким-то маленьким чудом, совсем крошечным, который, конечно же, мешает постоянному желанию Шекспира обладать своей возлюбленной. Строки 13-я и 14-я при этом звучат так: «Но коли Природа отлучила тебя от получения женского удовлетворения, пусть моя любовь живёт в тебе, это и будет наше общее сокровище».
Вот подстрочник сонета № 72:
Чтобы мир не заставил тебя рассказывать, какие во мне были достоинства,                заслуживающие твоей любви, после моей смерти, любовь моя, забудь меня совсем, так как ты не сможешь доказать, что во мне было что-то ценное, если только не изобретёшь какую-нибудь благородную ложь, чтобы сделать для меня больше, чем я заслуживаю, и воздать больше хвалы мне, покойному, чем скупая правда сообщила бы по своей воле. О, чтобы твоя подлинная любовь не показалась фальшивой оттого, что ты, из любви меня хваля, говоришь неправду, пусть моё имя будет похоронено там же, где моё тело, и не будет больше жить, чтобы не позорить ни тебя, ни меня, так как мне стыдно за то, что произвожу на свет, и тебе должно быть стыдно за свою любовь к никчёмным предметам.
Извращённую эстафету подхватывает Сергея Шестаков, лауреат конкурса «Шлягер-перевод» (журнал «Крестьянка», 2001):
              О, чтоб не привирал ты всякий раз,
              За что ко мне любовью воспылал, –
              Когда умру, забудь меня тотчас,
              Совсем забудь, как будто и не знал.
              Возносит добродетельная ложь
              Хвалу богатствам, что таит душа;
              Так ты меня, любимый, вознесёшь
              До неба, против истины греша.
            
              Мне стыдно, что во всём ничтожен я;
              И ты стыдишься, полюбив меня.
Каково?
В оригинале-подстрочнике нет ни одного слова, обращённого к мужчине, а у лауреата «Шлягер-перевода» получился гимн педерастии. К тому же, весь сонет наполнен ложью и похотью. А заключительные строчки сонета, утверждающие, что Шекспир «во всём ничтожен» мне хочется отнести к самому С. Шестакову.

Ушла в прошлое советская эпоха, но переводчики голубых кровей остались. Теперь их даже стало больше. В 2007 году в издательстве «Азбука-классика» вышла книга «Сонеты». Составители данного труда пишут: «При подготовке настоящего сборника составители руководствовались различными, трудно совместимыми критериями: хотелось по возможности широко представить читателю разных авторов и при этом отобрать переводы, наиболее совершенные или интересные в каких-либо отношениях. Не ставилась задача составить стилистически единый перевод всего свода сонетов; наоборот, разнообразие и даже пестрота текстов считались за благо».
Увы, увы…
Складывается впечатление, что переводчики, создавшие книгу «Сонеты», вышли к читателю из одной пробирки…. О многом говорит и тот факт, что составители данной книги (В. Николаев и А. Шаракшанэ) одновременно являются главными её авторами.
Доказательства? Извольте.
Надо отметить, что, пожалуй, самый знаменитый свой сонет № 90 Шекспир начинает словами: «Что ж, отвернись от меня, когда пожелаешь, но лучше сейчас – сейчас, когда весь мир вознамерился быть во всём против меня…»
Где здесь обращение к мужчине? Нет такого обращения! Но В. Скворцов, ничтоже сумняшеся, пишет: «Коль ты решил уйти, то в эти дни…» 
Сонет № 104.
Подстрочник: «Так и твоя прелестная внешность, которая, как мне кажется, остаётся неизменной, на самом деле меняется, а мои глаза могут обманываться».
Вадим Николаев пишет: «И хоть ты юн и свеж в моих глазах, мне перемена просто не видна»
Сонет № 113.
Подстрочник: «Неспособная вместить больше, полная тобой, моя истинно верная душа делает мои глаза неверными»
Дмитрий Щедровицкий: «Мне память одного тебя являет, и этим светом взор мой ослепляет».
Таким образом, мы можем сделать вывод, что искажение всей сути творчества Шекспира вовсе не является только результатом работы бездарных переводчиков, суть проблемы глубже и страшнее. Сонеты Шекспира по всему миру, и у нас, в России, так называемые, переводчики уродуют совершенно сознательно и со знанием дела.
Почему?
Когда-то Д. Уилтон сказал, что «Творчество Шекспира – это секрет внутри тайны». Позже почти те же самые слова произнёс Уинстон Черчилль, но тогда речь шла о нашей великой стране. Вот этот знаменитый афоризм: «Россия – это секрет, покрытый тайной, помещённой внутри загадки». Видимо, могущественный политик хорошо знал русские сказки. Помните? Русский Иванушка должен найти  дуб, а высоко на дубе будет висеть ларец, а в ларце будет утка, а в утке будет яйцо, а в яйце – иголка. Это и есть аллегория поиска истины, где внутри одной информации находится вторая, а внутри второй – следующая и так далее. Только совершив указанную последовательность действий, человек сможет лишить силы и власти Кощея Бессмертного, то есть открыть тайну Бессмертия.
Может быть, именно раскрытия главных тайн человечества и боятся бесы разных стран? Может быть, поэтому с такой энергией они стремятся уничтожить дуб, на котором висит ларец с уткой?
Трудно ответить на этот вопрос. Тем не менее, Россия повисла на волоске от смерти, которая всё не наступает, и одновременно находится на пороге жизни, которая всё никак не может родиться.
Русские люди чувствуют себя так, словно они только-только вылупились из яйца.
Более триста лет власть и властители дум в России занимались только тем, что дробили её на части, обрывки и лоскутки…
Сотни лет дробились на кусочки память, гордость, честь, достоинство, время, пространство. Дробилось всё. Страшный закон дробления стал главным законом России, этот закон управляет безвозвратным нисхождением сознания и Духа в материю, вплоть до песчинок и пыли…. Происходит дробление радости, дробление знания и видения. В конечном счёте всё обращается в туманную пыль, оседающую на вечно печальных ликах икон.
Но как бы то ни было, что бы то ни было, в русском человеке хранится что-то странное, непонятное. Мягкий, мечтательный, не верящий прогрессу народ, отсечён от своих корней, о, бедный! – он даже не догадывается, что эти корни уходят гораздо дальше, чем падает тень от креста… Корни эти уходят в другие миры, времена и пространства. Русские люди не принадлежат только этому миру. И эти другие миры постоянно обнажаются в них. Физический мир – такой абсолютный, такой реальный, такой уникальный для американцев, не кажется русским людям единственным миром, в котором надо жить. Есть и другие миры – хаотические, туманные, бездонные…. Если в лице Богородицы я вдруг вижу мерцание лица Лады или Исиды, я чувствую в себе какое-то другое измерение, неизвестное, но забытое. Нет тайн в наших соборах! Не в этом ли причина наших бесконечных метаний?…. Может быть, вся наша безалаберность кроется только в том, что мы что-то забыли и не можем вспомнить? Конечно, время мистерий прошло, всё сейчас расписано, но чего-то не хватает…. И волшебное ЭТО не могут подарить нам ни наука, ни церковь, ни шумные развлечения. Человека нельзя безнаказанно лишать его тайн. Мне кажется, что Национальная идея России скрывается в потерянной памяти, в простой человеческой радости.
УКОРЕНЕНИЕ – вот она, национальная идея русского народа.

Увы, голубые шекспироведы каяться не желают. В их книгах Шекспир снова и снова предстаёт тупым педофилом, мечтающим переспать с графом Саутгемптоном.
Слава Богу, что в последнее время мы начинаем слышать голоса совсем других людей.

Во мне ты видишь пору листопада,
Когда прозрачны мысли и мечты,
Когда ни слов, ни музыки не надо,
Когда и так все помыслы чисты.

Ты вся во мне, и мы с тобою двое…
Среди миров, затерянных во мгле,
Люблю тебя, как любят неземное
Потерянные люди на земле.

Уходит жизнь по году и по часу.
И скоро я, как ангел и звезда,
Сойду во тьму земную, и погасну,
В пучине горя, счастья и стыда.

Я всё забыл: свой дом, достаток…
Но мне хотелось жить до ста так.

«В отличие от цикла  Смуглой Леди, сонеты первого цикла написаны весьма расплывчато, – пишет А. Кепель в книге «Зашифрованный мир Шекспира или Игры гения», – так, что по ним просто невозможно или, точнее, почти невозможно определить – мужской или женский? – пол адресата – героя сонетов».
К этому следует добавить вот что: в английском языке нет глаголов мужского и женского рода и потому в большинстве сонетов невозможно однозначно определить пол адресата.
Туман, туман…
Как раз в этом тумане на вечные веки потерялись Самуил Маршак и остальные наши переводчики, не сумевшие или не пожелавшие разглядеть за дымовой завесой Друга живую и неотразимую Эмилию Боссано.
Несмотря на отсутствие достоверных данных, все известные мне шекспироведы не сомневаются, что первый цикл является сугубо мужским. Их, умерших и ныне живущих,  совсем не смущает явно абсурдная ситуация, когда Шекспир с маниакальным упрямством уговаривает молодого здорового мужика родить сына…
Скажите, бога ради, зачем Шекспиру понадобились все эти уговоры?
Не уважаемые мной исследователи вот уже четыреста лет внушают читателям мысль, что Шекспир сам был хорошим семьянином, имел и любил детей, и желал того же своему единственному Другу. Но мы ведь помним о горьком, случайном, вынужденном браке Шекспира, помним про его брошенных детей, которым он за двадцать восемь лет разлуки не написал ни одного письма….
Ибо сказано: все, поженившись, пожинают скуку.
Есть свидетельства современников, что Энн Хетеуэй женила на себе желторотого юнца и сразу же после свадьбы превратилась в сварливую и желчную мегеру. Сам Шекспир избегал разговоров о своей официальной семье. Но в творчестве его боль и вся его жизненная история проявились в полную силу. Адриана в «Комедии ошибок», жалуясь игуменье на измены мужа, признаётся, что изводит его упрёками и бранью: «Мы ни о чём другом не говорили, в постели я ему мешала спать упрёками: от них и за столом                не мог он есть; наедине – лишь это служило мне предметом для бесед; при людях я на это намекала ему не раз; всегда твердила я, что низко он и гадко поступает.
Шекспир начинает ненавидеть жену и мечтает о другой жизни.

Я был, как все, и даже хуже.
Я был печальный и худой.
Мои созвездья стыли в луже,
Смешавшись с грязью и листвой.

Я чуда ждал (пора, пора бы!)
Во тьме заброшенных аллей;
И на меня смотрели жабы
С тоскою умерших людей.

Горел костёр, и саламандра
Сияла золотом во мгле;
И где-то девочка Кассандра
Меня искала на земле.

Всё по Завету идёт – по Тому…
Вот и живу я ещё потому.

Складывается ощущение, что сцены ревности, которые устраивала Энн, и постоянные подозрения отравляли существование обоим. Ко всему прочему, Шекспир уже тяготился своим положением подмастерья. В труппах, игравших в Стратфорде, играли актёры на два-три года моложе его. Это заставляло задуматься о многом: о своей семейной жизни и жизни человека вообще, такой короткой и трудной, строить планы на будущее.
Для Энн места там не было.
Шли годы. Менялись жизненные обстоятельства, были в его жизни радостные и счастливые дни, но никогда и нигде Шекспир не мог забыть ад проживания с нелюбимой женщиной.

                Может, снятся им вещие сны,
                Может, ангел встаёт у порога.
                «Ты поэт? Убегай от жены,
                Убегай, ради Бога!»
                И Земля не закружится вспять,
                И где надо лучи просочатся.
                Можно долго бежать и бежать,
                Задыхаясь от счастья.

                С. Сырнева

В Лондоне (по словам литературоведов) судьба благоволит Шекспиру. К концу 1592 года его имя уже упоминается в одном ряду с самыми известными драматургами. Сыгранная в театре «Роза» актёрами труппы лорда Стренджа первая часть «Генриха VI» принесла самый большой сбор за весь сезон – 3 фунта 16 шиллингов и 8 пенсов. (Интересно, под каким столом в то время ходил предполагаемый автор этой пьесы сэр Рэтленд? – М.А.)
Здесь, в Лондоне, Шекспир встречает свою любовь и всё, что выходит из-под его пера, посвящается ей.
А нас убеждают, что Шекспир влюблён в графа Саутгемптона! А нас убеждают, что именно его Шекспир уговаривает и умоляет родить ребёнка!
Но концы с концами у наших мудрецов явно не сходятся.
Сто двадцать семь сонетов!
И нигде Шекспир не говорит о законном браке, сватовстве, обручении, венчании, женитьбе, не даёт советов, как следует выбирать невесту, каким её достоинствам следует поклоняться и от чего бежать. А ведь говорить на эти темы он умел и мог бы дать своему юному Другу множество полезных советов.
В «Буре» Просперо поучает Фердинанда:

               Но если до того, пока обряд
               Священником вполне не совершится,
               Ты девственный развяжешь пояс ей,
               То никогда с небес благословенье
               На ваш союз с любовью не сойдёт.
               О нет, раздор, презренье с едким взором
               И ненависть бесплодная тогда
               Насыплют вам на брачную постель
               Негодных трав, столь едких и колючих,
               Что оба вы соскочите с неё.

А вот в сонетах, якобы посвящённых молодому Другу, дружеских советов нет.
Никаких! Нигде! Ни одного!
Только просьбы, только мольбы: роди сына!
Однако самым поразительным является следующее: Саутгемптон был мужчиной в полном смысле слова. Он слыл задирой и забиякой, много раз арестовывался за кутежи и потасовки. Ко времени знакомства с Шекспиром он уже побывал в военно-морской экспедиции в Нормандии, а затем в 1569 году участвовал в военной морской экспедиции в Кадисе. В дальнейшем  Саутгемптон будет вовлечён в антиправительственный заговор Эссекса, предан безвольным сифилитиком графом Рэтландом, в результате чего – пожизненное заключение в тюрьме Тауэр. Он был высок, крепок, слегка похож на обезьяну, не отличался мягкостью нрава. Словом не мальчик с ясными глазами и розами, цветущими на небритых щеках.
Однако, ни в одном из сонетов первого цикла, в том числе и в сонетах №№ 1-17, не упомянуто не только ни одной вышеуказанной черты Саутгемптона, но вообще нет ни одного слова о чертах, присущих любому мужчине.
В сонетах не только не упоминается слово «мужество», но нет даже упоминания о храбрости, решительности, напористости, чертах, высоко ценимых Шекспиром. Было бы естественно ожидать, что в своих дифирамбах Шекспир воздаст должное Другу за его склонность к путешествиям  и походам, молодецким увлечениям – скачкам, охоте, пирушкам…
Ровным счётом ничего.
Шекспира восхищает в Друге лишь прелесть, молодость, красота, «майские бутоны среди лета», то есть качества, которые привлекают в женщине, качества, порождающие не дружбу, а любовь, причём, именно чувственную, сексуальную.

Беспамятство жизнь исковеркало,
Нам тоже забвенье грозит.
Ужели одно только зеркало
Тебя на земле отразит?

Восстав над земными пороками,
Сливаясь в Едином навек,
Мы будем с тобою истоками,
Идущих в бессмертие рек.

Всё будет – апрель и проталины,
Мы невод забвенья порвём,
И встанет король обезглавленный
Над плахой прошедших времён.

Как глас, потерянный в мольбе,
Продлится жизнь моя в тебе.

ЭМИЛИЯ. Сэр Шекспир!
ШЕКСПИР. У ваших ног, моя королева!
ЭМИЛИЯ. Что ты собирался мне сказать?
ШЕКСПИР. Я люблю!
ЭМИЛИЯ. Шекспир! Всю жизнь, всю нашу жизнь с тобою….
ШЕКСПИР. Всю жизнь, всю нашу жизнь с тобою!
ЭМИЛИЯ. Мы только и делаем, что ожидаем прилива завтрашнего счастья….
ШЕКСПИР. Да, моя королева.
ЭМИЛИЯ. Надоело! Хватит! Завтра, ничего, кроме завтра! Какой же ты дурак,  Шекспир! Какой же ты дурак!
ШЕКСПИР. Да, моя королева. Только круглые дураки могут верить круглому счастью!
ЭМИЛИЯ. А если я завтра умру? Что будешь делать ты, Шекспир?
ШЕКСПИР. Я умру вместе с вами, моя королева!
ЭМИЛИЯ. А если это случится раньше, чем ты думаешь?
ШЕКСПИР. Я умру раньше, моя  королева.
ЭМИЛИЯ. Нет, пожалуй, я не стану умирать….
ШЕКСПИР. Я тоже, моя королева!
ЭМИЛИЯ. Нет, Шекспир, ты умрёшь от боли и отчаяния. И я знаю, когда это произойдёт!
ШЕКСПИР. Когда?
ЭМИЛИЯ. Когда я найду возлюбленного по имени Сегодня.
ШЕКСПИР. О, нет, богиня! Ты не сможешь изменить мне!
ЭМИЛИЯ. Смогу! Скоро ты будешь кусать локти, но будет поздно.
ШЕКСПИР. Богиня! Богиня!
ЭМИЛИЯ. Прочь, прочь, проклятый пастушок!
ШЕКСПИР. Я – мастер!
(Шекспир не очень-то любит, когда Эмилия называет его «пастушком», ведь так в то время называли придворных поэтов).

Земля снова уходит из-под ног Шекспира. Так бывает каждый раз, когда из него уходит Поэт, и он остаётся один на один с незнакомым, враждебным ему миром.
В другое время другие бессмертные уста исторгнут из себя вечную тоску Зевса: «Ио! Ио! Где ты, Ио?»
Один ли Шекспир?
Или это повторяется со всеми великими поэтами?

Друзья-поэты пишут некрологи,
Рука писца выводит: итого…
В твоих глазах украденные боги
Вершат со мной неведомо чего.

Летят века, созвездия и сферы,
Предначертанья сводятся к нулю.
О жизнь и смерть! В объятьях королевы,
Я присягнул на верность королю.

Мне выпал жребий – к вечности прижаться,
Но с идиотским светом на челе
Я жду тебя, и не могу дождаться,
Как будто ты живёшь не на Земле.

Закат умирает, приходит рассвет
Тебя ещё нет – меня ещё нет.

 «Я несу в себе, как бы в самой крови, ужасное свойство, не имеющее названия, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду необыкновенной любви...», – всхлипнет в потёмках своей жизни Фёдор Тютчев. Ему, как и Шекспиру, ни в коей мере не были присущи жажда славы, почестей, власти, тем более богатства. Но то, что он называл «жаждой любви», переполняло его душу, пронизывая ее восторгом и ужасом.
Через два года после женитьбы на Эрнестине Пфефель Тютчев должен был на несколько недель уехать по неотложным делам. Вскоре он написал ей: «Мне решительно необходимо твоё присутствие для того, чтобы я мог переносить самого себя. Когда я перестаю быть существом столь любимым, я превращаюсь в существо весьма жалкое».

Можно сказать, что любой истинный поэт беспредельно упивается той любовью, которую он вызывает в душе своей возлюбленной, и носится в её безбрежной стихии, подобно Ноеву Ковчегу в океане, где воды Мирового потопа есть ни что иное, как слёзы самого поэта….

В те дни, когда Эмилия отказалась жить в ожидании призрачного завтрашнего счастья, Шекспир ощутил бесконечно сиротство, и показалось ему, что вызванная им любовь – ничем не заслуженный поистине чудесный дар.
«Я не знаю никого, кто был бы менее, чем я, достоин любви…»
И тогда появился страх, переходящий в ужас.
Шекспир воспринимал Эмилию, как прекрасного ангела,  сошедшего на грешную землю с высот божественного Сиона, для того, чтобы в её сиянии он мог, не зажигая свечей, писать по ночам великие произведения.
Ангел. Богиня. Спасение.

Снова полночь, и снег декабря…
Ты с небес опускаешься строго.
Я смотрю и не вижу тебя
В сиротливом сиянии бога.

Выгибается радугой бровь,
Твои губы – истоки разлада.
Ты – упавшая с неба Любовь,
Райский сад, восходящий из ада.

Над заросшей быльём бороздой
Тает пар безнадёжного вздоха…
Хорошо мне, родная, с тобой,
Мне всегда хорошо, если плохо.

Слёзы, нежность, боль и честь…
Принимаю всё, как есть.

Шекспир до конца жизни так и не смог поверить, что Эмилия, как и любая придворная дама, а значит неизбежно чья-то фаворитка, не могла быть Прекрасной Дамой, поражающей воображение поэта любовью самоотверженною, бескорыстною, безграничною, бесконечною, безраздельною и готовою на все ради своего возлюбленного. Да, в определённые моменты, она могла проявлять себя во всякого рода порывах и  крайностях, могла под влиянием музыки, поэзии и эмоций совершать поступки безумные, растаптывая прелестными ножками основы светских приличий и общепринятых условий. Но безмерную любовь своей Эмилии поэт создал сам из надежд, мечтаний и цветного тумана, спящего «в пылинке дальних стран».

«Вы родились вместе и вместе пребудете вечно. Вы будете вместе, когда белые крылья смерти развеют ваши дни. Вы будете вместе даже в безмолвной памяти божьей. Но пусть близость ваша не будет чрезмерной, и пусть ветры небесные пляшут между вами».

«Любите друг друга, но не превращайте любовь в золотые цепи. Пусть лучше она будет волнующимся морем между далёкими берегами ваших душ. Наполняйте чаши друг другу, но не пейте из одной чаши. Давайте друг другу вкусить своего хлеба, но не ешьте от одного куска».

«Пойте вместе и радуйтесь, но пусть каждый из вас будет одинок, как одиноки струны лютни, хотя от них исходит одна музыка. Отдавайте ваши сердца, но не во владение друг друга. Ибо лишь рука жизни может принять ваши сердца».

«Стойте вместе, но не слишком близко друг к другу. Ибо колонны храма стоят порознь, и дуб и кипарис не растут один в тени другого».

Великие слова! Одно единственное условие, при соблюдении которого любовь поднимается выше смерти.
Такой же безграничной мудростью наполнял свои пьесы Шекспир….
В жизни всё было с точностью наоборот.
• Она всю жизнь будет любить твои стихи, но тебя она любить не сможет, – однажды сказал граф Саутгемптон.
• Почему? – побледнел Шекспир.
• Потому что вне поэзии твоя жизнь скроена по размеру её кровати. Как же ты, поэт, смог уместиться в ней?
• Точно так же, как в моём бренном теле умещается весь мир, все времена и все пространства! – ответил Шекспир.
• Красиво сказано! – граф похлопал в ладоши. – Но, во-первых, когда ты оказываешься в ней, времена и пространства сгорают в тебе от разочарования и стыда, и тогда на её лице ты целуешь губы Клеопатры и Розалины; а, во-вторых, она всё равно найдёт себе более надёжного человека. В конце концов, каждая женщина должна выйти замуж, родить ребёнка. Эти привязки разрубить никто не сможет.
• Спасибо, граф! – просветлел Шекспир. – Я последую твоему совету! Ты прав: эти привязки не сможет разрубить никто!

Ты видишь, ласточка промокла,
Открылся свет берестяной…
И снова киноварь и охра
Кричат о бренности земной.

Осенний дождь идёт по холмам,
Походкой нищих и вдовцов…
Проходит всё. И мы проходим
По следу умерших отцов.

Но не погаснет наше солнце,
Судьба быльём не порастёт,
Когда под сердцем сердце бьётся,
А под душой душа живёт.

Падает на пол свеча и гребёнка.
Что же ты смотришь глазами ребёнка?

• Эмилия! Ты должна понять! – на следующий вечер Шекспир становится неотразимым. – Я знаю, в чём тайна твоей и моей жизни!
• В чём же, сэр?
• Господь создал нас для того, чтобы спасти человечество!
• Я не хочу спасать человечество, – надувается Эмилия. – Я хочу быть счастливой.
• Ты непременно будешь счастливой!
• Когда? Завтра? Послезавтра?
• Когда родишь от меня сына!
• Незаконнорожденного, да?
• Эмилия! Разве святая Мария считала Иисуса незаконнорожденным ребёнком?
• В Иисусе, сэр, жил Святой Дух.
• В нашем сыне тоже будет жить Святой Дух!
• Разве я похожа на Богородицу?
• Дух живёт, где хочет! Эмилия, иди ко мне!
• Не могу…. У меня сегодня месячные….
• Хорошо…. Отложим…. Но знай: это твои последние месячные в этом году!

Первые семнадцать сонетов Шекспира истрачены на уговоры….
Роди, роди, роди! Роди от меня! От меня! Роди немедленно!
И вдруг в 18-м – резкая перемена, уговоры внезапно кончились!
«Этот прекрасный сонет, – восклицает С. Степанов, – один из самых любимых у читателей, его часто адресуют и женщине, однако…  это Елизавета пишет мужу».
Врёте, распутники!
Это Шекспир пишет. Счастливый и чистый Шекспир!
Тон и суть сонетов меняется. Возникает вопрос – почему?
Не потому ли, что мечта поэта сбылась?

• Я беременна, сэр.
• Я на седьмом небе, от счастья!
• А я? Где теперь буду я?
• Со мной!
• Снова в чужой кровати?
• В небе! Разве там мало места для нас?
• Небо большое, – вздыхает Эмилия. – Я понимаю, ты – поэт. Но в небе нет места для кроватки нашего ребёнка!
• Не горюй! Я заставлю небо лежать под твоими ногами!
• Ты – сумасшедший! – кричит Эмилия. – Облако! В штанах!
• Я люблю тебя! – говорит Шекспир.
• И это всё?
• Это – Всё!
• Уходи! Я буду плакать….
• Я буду пить слёзы с твоего лица!
• На солёненькое потянуло? Ешь селёдку, поэт!
• Ты не понимаешь меня!
• А ты меня?
• Я люблю тебя!
• Уходи!
• А как же наши облака? Наше небо?
• Небо так высоко, сэр! Мне надоело постоянно подпрыгивать, чтобы прикоснуться к нему.
• Не горюй, любимая! Я сделаю для тебя лестницу и прислоню её к облаку!
• Дурак! Какой же ты дурак, сэр Шекспир!

Шекспир уходит, но любит ещё сильней. На бумагу ложатся строки двадцать второго сонета.
Вся красота, облачившая тебя, есть также и покров моего сердца, которое живёт в твоём дыхании, как твоё в моём: могу ли я быть старше, чем твоё творение? Поэтому, любимая, будь так бережна к себе, как я, – не ради меня, но ради твоего будущего, которое ты носишь под сердцем, и которое я буду оберегать так, как нежная няня бережёт своё дитя от болезней.   
Совершенно ясно, что речь идёт исключительно о беременности и об отцовстве Шекспира, но все, известные мне переводчики, продолжают приписывать эту беременность графу Саутгемптону.

А мы, между тем, приближаемся к шекспировской тайне. И теперь мы не должны забывать, что неправильное традиционное прочтение, обманувшее даже великих поэтов, идёт от самого Шекспира. Он тщательно шифровал свои тексты, как ради конспирации своих интимных отношений, так и в силу мистификаторского характера и любви к розыгрышам, о которых в Лондоне знали многие.

Чтобы не быть голословным, приведу запись, сделанную в 1602 году лондонским правоведом Джоном Меннингемом, когда Шекспиру шёл тридцать шестой год.
«В те времена, когда известный актёр Бербедж играл Ричарда III, одной знатной горожанке он так понравился, что, уходя с представления, она назначила ему прийти к ней вечером под именем Ричарда III. Шекспир, подслушавший их уговор, пошёл туда раньше, был принят и имел возможность поразвлечься ещё до прихода Бербеджа. Затем, когда разгорячённой хозяйке было доложено, что Ричард III дожидается у дверей, Шекспир велел передать ему, что Уильям Завоеватель предшествовал Ричарду III. Игра слов, точнее, имён совершенно бесподобна. Уильям Шекспир и впрямь опередил Ричарда Бербеджа».

Как тайный зов, дождавшийся ответа,
Когда и слёзы светятся в ночи,
Открылась даль забытого сюжета,
Вошли в замок старинные ключи.

И снова ходит маятник над нами,
Рождает свет невиданную тьму.
И мне тебя не выразить словами,
Да и слова отныне ни к чему.

В моей ночи ты лунная поляна,
В моей тоске – проталина в снегу.
Люблю тебя – грешно и осияно,
И ничего поделать не могу!

И верх, и низ, и смех, и стон…
И что есть жизнь, коль это сон?

«Предчувствие какого-либо события – верный знак того, что это событие уже существует и приближается к вам со скоростью вашей судьбы, – однажды, проснувшись среди ночи, записывает Шекспир на стене своей комнаты. Так всё и случилось.

Писать сонеты на языке Арго Шекспира выучил знаменитый таинственный алхимик Джон Ди. Он сам разыскал его в Лондоне (за год до встречи с Эмилией) и поведал поэту вещи в крайней степени необыкновенные. Поначалу разговор зашёл об Энохианской магии, о нашумевшем путешествии Нострадамуса в Египет, откуда он вывез массу бесценных манускриптов по магии и медицине. Великолепное знание мёртвых языков – древнееврейского, греческого, латыни – помогло ему расшифровывать самые тёмные засекреченные сигнатуры. Дойдя здесь, как и всюду, до совершенства, он сохранил всё прочитанное в памяти, а рукописи предал огню. Тому самому, в котором, по учению алхимиков, обновляется природа. Стоило только пожелать и дивное пламя вспыхивало перед ним в сокровенном зеркале ночи. Завещая кое-что из своего опыта Джону Ди, великий провидец взял с него слово, что он непременно разыщет Шекспира и поведает ему тайну его будущего.

14 октября 1591 года.
Шекспир и Джон Ди идут по старым улочкам Лондона, проходят по крепостному валу, заросшему деревьями, среди которых мерцают зловещие пики с головами казнённых разбойников и бунтовщиков. Величавый каменный мост с ажурными арками они проходят молча, стараясь не смотреть на зловещую часовню Святого Томаса и на холодный, гибельный, словно айсберг, Тауэр, откуда днём и ночью доносятся крики истязаемых людей. Когда-то давно этот замок был любимым местом отдыха английской знати, но теперь это была страшная тюрьма для государственных преступников.
Шекспиру становится страшно, словно он видит голову своего друга Эссекса, что скоро уже будет торчать на окровавленной пике этого ужасного моста…
Ещё через несколько минут Шекспир и Джон Ди вошли в таверну «Митра» и молчаливый, как камень заросший мхом, хозяин провёл их в кабинет.
В помещении – два табурета и небольшой дубовый стол, заставленный бутылками и закуской.
• За что будем пить? – спрашивает Шекспир.
• За того, кто знает о нас всё, – тихо отвечает Джон Ди.
Всю ночь они говорят о самом главном – о земном предназначении человека и о его судьбе.
• Ведаешь ли ты, брат Ди, – уже под утро спрашивает Шекспир, – что случится со мною на этой земле?
• Ведаю, – отвечает великий посвящённый. – Но заслуга в том не моя. Тот, который всё знает, приказал мне рассказать тебе, брат мой, что судьба твоя рассыплется по твоим сочинениям, а сам ты лишишься не только славы, но даже имени своего.
• Что ты хочешь сказать, брат?
• Двойная спираль. Паутина, – морщится Джон Ди.
• Где? – Шекспир, закрывая один глаз, всматривается во мрак мрачного помещения.
• Везде. Четыреста лет – и всё паутина. Погибнешь ты, брат мой. Пропадёшь, не за здорово живёшь!
• Что же делать?
• Молись! – хохочет Джон Ди. – Ты его любимчик! Авось услышит, авось откликнется!
• Не могу, – Шекспир опускает голову.
• Почему?
• У меня есть правило – никогда и ничего не просить у Бога.
• Почему?
• Чтобы не разувериться в его благородстве! – кричит Шекспир. – Выпьем же за его благородство, Джон!
• Выпьем! Но я буду пить за тебя!
• Разве я Бог? – грустно улыбается Шекспир. – Я такой же, как все!
• О, нет! Помнишь, брат, что было вначале?
• Вначале было Слово…
• Правильно! А теперь оно стал тобой!
• Ты смеёшься, брат?
• Нисколько! Через двести лет один неплохой немецкий поэт так и скажет: «Сначала Господь Бог, потом Шекспир».
• Но ты ведь говорил, что от меня даже имени не останется!
• Говорил, – Джон Ди качает головой и, приблизив губы к уху Шекспира, шепчет: – Муха увязнет, а шмель пролетит. Я научу тебя. Ты станешь бессмертным, брат мой.
• Ты? А ты кто такой?
• Разве ты не видишь? Я учитель твой. Это я вожу твоей рукой по бумаге. Это я знаю все тайны мироздания.
• Нет! – глаза Шекспира сверкают во тьме. – Это не так! Я сам – поэт!
• Сам? – Джон Ди снисходительно усмехается.
• Сам…
• Помни, брат мой, – шепчет Джон Ди. – Я учитель твой. Скажи, должна ли тёмная торговка хвастать и гордиться своей красотой по той причине, что она получает свет и чистоту от Свечи, которая дарована ей?
• Должна! – Шекспир не собирается отступать.
• Помни, брат мой, – Джон Ди слегка повышает голос. – Так же и ты, ибо зрелость твоего разума и понимания исходит от нашего присутствия и нашего света. Но если мы уйдём, ты станешь тёмным торговцем, в лучшем случае – ростовщиком.
• Я? Я? – Шекспир задыхается от гнева. – Я – сам себе учитель!
• Может быть, может быть, – улыбается Джон Ди. – Однако всё-таки послушай меня. Через сотни лет тщательное изучение твоих текстов покажет, что ты, Илья, был не только гением, но и самым образованным писателем во всей мировой литературе.
• Да, – то ли удивляется, то ли соглашается Шекспир.
• Да, – продолжает улыбаться Джон Ди. – Исследователи разных стран докажут, что твой активный лексикон в несколько раз больше лексикона любого когда-либо существующего писателя, а список используемых тобой источников на разных языках займёт, прости, не помню точно, восемь или девять томов. Неужели, Илья, ты действительно больше, чем гений?
• А чёрт его знает? – говорит Шекспир и смеётся.
• А ещё, Илья, в твоих пьесах будет множество страниц, написанных на самых разных языках. Это прекрасно! И я так хочу, чтобы ты поговорил со мной по-французски или по-итальянски! Ну-ка, дорогой, прояви свои языковые познания!
• Кес кесэ? – говорит Шекспир и смеётся ещё громче.

А вот исследователям творчества Шекспира в данном случае явно не до смеха. Дело в том, что произведения Шекспира свидетельствуют, что он владел французским, латинским, итальянским языками, мог читать на греческом. В пьесе «Генрих V» одна из сцен написана целиком по-французски, а всего в этой пьесе около ста строк на хорошем французском языке. Отдельные французские, итальянские, латинские слова и фразы присутствуют во многих пьесах.
Эрудиция Шекспира поражает. Фантастически выглядят факты ничем необъяснимого провидения будущего. Так сюжет «Гамлета», утверждают многие исследователи, взят из «Трагических историй» французского писателя Бельфоре, переведённых на английский только через столетие! Сюжеты «Отелло» и «Веницианского купца», включая многие детали, заимствованы соответственно из сборников итальянских новелл Джиральди Чинтио и Джованни Фьорентино, тоже появившихся на английском языке лишь в 18 веке. Шекспир знал произведения Монтеня, Рабле, Ронсара, Ариосто, Боккаччо, Банделло. Сюжет «Двух веронцев» взят из испанского пасторального романа Монтемайора, на английском языке до появления пьесы не печатавшегося.
Очевидно превосходное знание Шекспиром греко-римской мифологии, литературы, истории. Часто им используются сочинения Гомера, Плавта, Овидия, Ливия, Сенеки, Плутарха, Аппина – причём не только в переводах, но и в оригиналах. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать его поэмы, пьесы римского цикла, «Тимона Афинского».
Известно 260 случаев использования им мифологических и исторических персонажей классической античности. Чрезвычайно широк круг его чтения на английском языке. При создании исторических пьес он пользовался «Хрониками» Холиншеда, трудами Холла, Графтона, Фабиана, Стоу. Он знал романы о короле Артуре, сочинения Чосера, Гауэра, следил за литературой о путешествиях и географических открытиях, за произведениями современных ему поэтов и драматургов, хорошо разбирался в Священном Писании.
Специальные исследования, проведённые учёными за последние полтора столетия, показали основательность познаний Шекспира в английской истории, юриспруденции, риторике, музыке, ботанике, медицине тех лет, военном и даже морском деле. В шекспировских произведениях насчитали 124 места, связанные с юриспруденцией, 172 – с морским делом, 192 места свидетельствуют о знании и опыте военного дела, слово «музыка» и производные от него встречаются 170 раз. Статистики выявили 196 мест в его произведениях, где видно знание времяпрепровождения титулованных лендлордов, их игр и развлечений, в том числе таких редких, как охота с соколами, псовая охота, теннис. Ботаники обратили внимание, что герои Шекспира упоминают названия 63 различных трав, цветов и деревьев.
Удивляет доскональное знание Шекспиром многих городов Северной Италии. Места действия пьес – Венеция, Падуя, Верона, Милан, Мантуя. Герои его произведений зачастую относятся к высокопоставленному, предельно замкнутому, недоступному для простых смертных кругу. Утончённые философские беседы, словесные пикировки могущественных вельмож, определяющих судьбу страны, обильно уснащены хитроумными каламбурами и аллюзиями, множеством иноязычных фраз.
Всё это, непостижимое и почти фантастическое, принуждает многих исследователей творчества Шекспира относиться к его авторству с большим недоверием.
Справедливости ради, надо сказать, что среди профессиональных историков прошлого и настоящего бытовало и бытует мнение, что весь Шекспир написан иезуитами. В настоящее время набирает силу утверждение, что под именем Шекспира скрывались выдающиеся умы, просиявшие в потёмках семнадцатого и восемнадцатого веков.
Когда с такими людьми говоришь о настоящем подлинном Шекспире, они становятся нетерпимыми, как христиане, разговаривающие с атеистами.

…Я вспомнил тёплый сентябрьский вечер на берегу Шелехметской протоки. Тогда я был совсем молод, но уже с большим интересом познавал тайны мировой литературы, а потому очень любил быть рядом с отцом.

Наша палатка стояла под слегка шуршащей сенью исполинского дуба. Помнится, было полнолуние, и речная вода кипела от не на шутку разыгравшейся рыбы. Казалось, что даже самые большие щуки были ошарашены эдаким необычным весельем, и поэтому, разинув пасти, не решались выйти из прибрежных камышей.
Ещё я хорошо запомнил разговор, который, как это водится, начался с пустяков, а закончился взаимными оскорблениями и очередным разрывом отношений. Яков Гордин только что выпустил книгу под названием «Ничтожный Шекспир», где пытался представить Великого Барда неграмотным забулдыгой и аферистом, который, по его убеждению, не мог написать без ошибок даже свою фамилию.
• Скажи, Яша, спросил отец, попыхивая своей любимой трубкой, – зачем ты пытаешься уничтожить Шекспира?
• Карма России, – ответил Яков Гордин, – предполагает появление на земле совершенно новой России. Она станет душой всего человеческого мира. Но этого не произойдёт, Сева, если мы не отмоем свою страну от всяческого рода лжи. Ленин, Сталин, Шекспир – явления одного порядка.  Я родился для того, чтобы героя назвать героем, поэта поэтом, а шарлатана – обличить.
• Господи, – отец осветил фонариком лицо писателя-историка Якова Гордина. – Что с тобой, Яша? Ты страшно побледнел! Тебе плохо?
• Да, мне плохо, – вздохнул писатель-историк. – Я буквально кожей чувствую, что ты, Сева,  завидуешь моему литературному успеху…. Ты ведь, разумеется, знаешь, что московская пресса предрекает моей монографии Нобелевскую премию?
• Некоторое время на берегу Шелехметской протоки, подобно цапле застывшей в воде, сложив крылья, стояла тишина. В голову мне шли совершенно естественные мысли о ночной рыбалке, о красоте залитого лунным светом божьего мира, где живут и не понимают, для чего они это делают, вздорные замороченные собственными выкриками люди. Двое из них сидели по разные стороны от костра и от их тел исходили переполненные страхом и ненавистью вибрации, от которых как-то разом увядали листья на ветвях дуба и где-то далеко в Низовых горах выли волки и ухали филины.
В последние десять-пятнадцать лет у отца было много врагов. Ему приходилось убивать людей в афганских ущельях, он знал неверные объятия вероломства и змеиное шуршание подлости, он изведал удушливый чад корысти и зависти, но никогда раньше я не видел в глазах отца столь откровенного и яростного презрения, как в этот вечер сентябрьского полнолуния. Виной и причиной столь необычного состояния отца, несомненно, был красивый черноволосый мужчина, похожий на знаменитого ворона, по любому поводу кричащего: «Никогда!».
«Ощущая свою собственную смертность, он ненавидит весь мир и сочиняет книги, посредством которых распространяет собственное нездоровье на многих людей».
Писатель-историк Яков Гордин тоже видел отцовские глаза, но почему-то считал, что гнев его приятеля растает, как сахар в кипятке, если он окончательно сразит его фактами и аргументами своего гневного монолога.
• Ох, неспроста, – вздохнул он, – новая власть рядится в медвежью шкуру! Для кого-то это только удачный бренд (последнее слово он произнёс, как «бред»), но для меня здесь открывается страшная подоплёка. Точно так же, как теперь под шкурой медведя скрываются олигархи и мафиози, под маской Шекспира – торжествовал бесстыжий развратник! Ничтожество! Ростовщик! И вообще дело выходит дрянь: кого из шекспироведов ни возьми, ясно становится каждому продвинутому человеку, что бездарный и ничтожный актёр Шакспер никогда ничего не писал и написать не мог. Таким образом, человечество в течение огромного количества лет пребывает в заблуждении. И вот, наконец, пришли люди, которые посвятили себя делу освобождения от заблуждений.
Здесь писатель-историк Яков Гордин погрузился в такие дебри, в которые может отправиться, не рискуя в них застрять, только очень начитанный человек.
• Не пойму, – перебил отец. – Яков! Ничего не пойму! Но прошу ответить только на один вопрос: как тебе удалось свести в единое целое «Единую Россию» и Шекспира?
• А вот так! – писатель-историк вздохнул ещё тяжелее. – Одни крадут у меня Родину, другие славу. Мерзко это, Сева. И там, и тут – мерзко!
• Какую славу? – не понял отец.
• Вечную! – вскакивая на ноги, прокричал писатель-историк Яков Гордин. – Согласно закону перевоплощения, можно допустить, что когда-то давно я был английским дворянином, что верой и правдой служил я королеве Елизавете, а в свободное от работы время писал те самые произведения, под которыми сегодня стоит фамилия самозванца Шекспира!
• Вот оно что! – Отец тоже вскочил на ноги и огласил ночь вызывающим издевательским смехом. – Вот оно что!
• Да ты погоди смеяться! – писатель-историк Яков Гордин замахнулся на отца палкой. – Ты – поэт! Ты знаешь, что в нашем мире всё возможно! А потому не смейся, а слушай! Мне видение было. Это я написал «Гамлета!» Я – граф и лорд Френсис Бэкон!
• Допустим… – как-то растерялся отец. – Допустим, что это ты. Почему же есть множество свидетелей, что пьесы в театр приносил Шекспир?
• Потому что он был живым псевдонимом моих произведений!
• Но, скажи, зачем ты скрывал своё авторство?
• Я боялся за свою жизнь, – тихо, опуская очи долу, проговорил новоявленный Френсис Бэкон. – Сам  понимаешь – мрачное время, инквизиция.
• Но, – продолжал отец, – чего же ты боялся? Насколько я знаю, все твои неанонимные произведения – сплошная критика католической церкви, неустройства мира и Англии. Почему же, издавая их, ты не боялся за свою жизнь?
• Боялся, – икнул писатель-историк. – Но в пьесах я хотел дать правды больше, чем в моих изданных книгах.
• Гм… – пробормотал отец. – Всё это очень странно…. – и взмахнул руками: – Но где же твой выдающийся ум, Френсис? Разве ты не понимал, что живой псевдоним будет моментально вычислен и изобличён?
• Понимал, – сказал, тонко улыбаясь, писатель-историк Яков Гордин, – но система конспирации, изобретённая непосредственно мной, была столь хороша, что я мог спать спокойно.
• Браво! – вскричал отец, – браво! Но ни одна система конспирации не может работать в течение двадцати лет! А ещё я спрашиваю:  вот сейчас, обливая Шекспира грязью, ты по-прежнему уверен в своём благородном происхождений?
• Да, – твёрдо сказал писатель-историк Яков Гордин.
• Виноват, – отец тихонько и тонко рассмеялся, – возникает вопрос: почему ты, философ и гуманист, стараясь избежать костра инквизиции, хотел столкнуть туда свою маску, этого делягу Шекспира, прикрываясь им словно живым щитом? Что же, ради спасения собственной шкуры ты мог пожертвовать жизнью другого человека, виновного лишь в том, что у него не такой толстый кошелёк, как у тебя, благородного лорда?
• Не надо, Сева! – писатель-историк Яков Гордин заслонился от взгляда отца рукой и прошептал: – У каждого своя судьба. В одну упряжку впрячь не можно коня и трепетную лань. А потом, этот самый Шакспер был отъявленным негодяем и ростовщиком. Я помню это, Сева, хорошо помню. А ты забыл.
• Допустим, – закричал отец, – что этот Шакспер действительно был негодяем; допустим, что он заслуживал костра или каторги; допустим, он был самосожженцем; допустим, ради выгоды, за хорошие деньги он готов был рискнуть своей свободой или так глуп, что не понимал этого риска; допустим, наконец, меня убедили, что, жертвуя собой ради великих людей, он служит Англии и всему человечеству. Допустим. Но возникает новый вопрос: а какова была реальная технология передачи пьес в театр? Скажи мне, как рукопись пьесы превращается в спектакль? Невозможно представить себе, чтобы автор пьесы, а ведь вся труппа считала Шекспира таковым, не принимал бы участия в постановке. И можно ли себе представить, чтобы коллектив, состоящий из весьма искушённых артистов, не видел разности между гениальностью пьес и откровенной тупостью их автора?
• Всеволод! – ответил уверенным тоном писатель-историк Яков Гордин. – Ты не знаешь Англии. Там всё продаётся и всё покупается.
• Глупости несусветные! – продолжал кричать отец. – По твоим словам, вся театральная труппа была куплена тобой и молчала в течение двадцати трёх лет при постановке тридцати семи пьес! Выходит, что ты, такой великий знаток человеческих сердец мог поверить, что секрет, известный целой труппе, тут же не будет известен всем?! Не верю! Вся идея живого псевдонима, то есть проблема авторства, является надуманной и не выдерживает никакой критики! Реализация этой идеи столь же невероятна, как и создание вечного двигателя, так как она изначально содержит в себе логически порочный круг: живой псевдоним невозможен из-за стопроцентной угрозы разоблачения! Если ты, Френсис, не смог этого предвидеть, то вывод один: ты, брат, был крайне туп! Но Автор, Истинный Автор, не может быть тупицей по определению, так как Автор – создатель гениальных произведений!
• Проклятый Всеволод! – писатель-историк снова замахнулся на отца палкой. – Мои книги читает весь мир! Но пойми, в ряд обстоятельств непреодолимой силы, я не хотел славы в те мрачные годы средневековья!
• Что, плохие были века? – прищурился отец.
• Века были так себе, – вздохнул Гордин, – средние.
• Всё равно не понимаю! Почему? Почему ты не избегал славы своих философских сочинений и так устрашился славы драматурга?
• В своё время я расскажу миру и об этом. Но пока я вынужден молчать.
• Слушай, Яков, – неожиданно очень спокойно спросил отец, – а ты часом не боишься?
• Чего? – выдохнул писатель-историк.
• Я знаю, – всё так же спокойно сказал отец, – скоро ты непременно встретишься с Уильямом Шекспиром. И он не пощадит тебя.
• Почему не пощадит? – вскрикнул Яков Гордин.
Был третий час ночи. Вверху и внизу, слева и справа, впереди и сзади было так светло, словно на земле больше не существовало людей. Но, увы, они существовали, к тому же один из них, твёрдый и злой, как спрессованный уголь, был мой отец. Поскольку я прожил с ним немало лет, то в ту ночь хорошо понимал, отчего отец так любит повторять строчку о том, что поэт нисколько не опасен, пока его не разозлят. Сейчас отец был зол.
• А разве ты когда-нибудь щадил его? – почти прошипел отец. – А разве ты не уничтожил его в глазах и сердцах тысяч и тысяч людей?
• Вот оно что! – взорвался писатель-историк, словно только и ждал этого момента. – Значит, ты тоже считаешь, что я написал плохие книги? Значит, девочка Джульетта, которая утопилась по вине этого негодяя; Дездемона, задушенная им столь хладнокровно и вульгарно; брошенные родители, жена и дети; презренный промысел ростовщика и паяца, это всё ложь?
• Да, – сказал отец. – Всю свою жизнь ты врал. И твоё враньё породило ядовитые всходы. Если бы я был потомком Шекспира, то, не задумываясь, раздавил бы тебя, размазал бы по земле, чтобы и следа от тебя не осталось.
• Что? – писатель-историк Яков Гордин воздел руки к небу. – Что ты сказал?
• Достаточно раз осознать, – прошипел отец, – какое бесконечное множество недостоверных фактов бесстыдно предлагается повсюду, даже в книгах очень известных авторов, чтобы начать испытывать страх перед печатным словом. Литература и журналистика, опустившись до организованной лжи, преступны гораздо больше, чем любой маньяк и убийца. Но почему-то считается, что это преступление должно быть ненаказуемо.
• Замолчи! – взорвался писатель-историк Яков Гордин. – Немедленно замолчи!
• Нет! – отец не собирался отступать. – Всем известно, что смешивать литературу с организованной ложью нельзя. Но все думают, что это преступление не наказуемо. Что же мешает наказывать деятельность, признанную преступной? Откуда взялась эта страшная концепция ненаказуемых преступлений? Это одна из чудовищных деформаций правового сознания. Где наш президент? Где Дума? Где Генеральный прокурор? Не пора ли заявить, что всякое явное и намеренное преступление наказуемо?
• Ты что, Сталин? – писатель Яков Гордин ударил палкой по костру. – Тебе снова нужны «тройки»?
• Не то, не то, – брезгливо сказал отец. – Ещё сто лет назад одна потрясающая женщина по имени Симона Вейль предлагала создать духовные и социальные суды, состоящие из всеми почитаемых, специально избранных и образованных судей. Такие суды должны быть предназначены для того, чтобы карать общественным порицанием всякое заблуждение, которого можно было бы избежать, и иметь к тому же возможность наказывать тюремным заключением или исправительными работами в случае рецидивов, отягощённых явной злонамеренностью, как это случилось со всеми твоими книгами, Яков!
• За что же такой суд будет судить?
• За ложь. К примеру, русский человек, прочтя в твоей книге главы, где Иван Грозный, предстаёт упырём, педофилом и развратником, мог бы подать на тебя в суд. А поскольку у тебя нет даже одного доказательства в пользу придуманного тобой текста, ты будешь объявлен клеветником и будешь принуждён судом к общественному покаянию. Суд осудил бы тебя за то, что ты напечатал ложное произведение, содержащее ужасную клевету на всю Русь и русского царя. Все газеты, все средства информации обязаны были бы донести до сведения людей суждение суда.
• Ха-ха! – рассмеялся писатель. – Русский человек! Мечтатель! Идиот!
• Яков! Ты не должен до конца своей жизни выйти из одиночной камеры! Тебя нужно судить! Но вместо этого ты пишешь книги для наших детей. Лучше дать нашим детям кокаин, чем твои книги о Шекспире и Иване Грозном! Ты настолько отравлен ложью, что превращаешь в ложь всё, к чему прикоснёшься!
• Врёшь! – рассмеялся писатель Яков Гордин. – Я прекрасен! Мои книги полны эстетикой, как сад луною! Я божественен! Ибо прекрасное является действительным присутствием Бога в материи! Ты, Сева, был и есть варвар. А я – эстет.
• Все эстеты педики! – завопил отец. – Ты три раза лечился от сифилиса!
• Ну что же, – вздохнул писатель-историк Яков Гордин. – Я готов страдать за правду любым доступным мне способом. Но запомни, Всеволод, я никому, слышишь, никому не позволю лакировать человеческую историю. Где он, твой любимый Шекспир? Где? Ведь это не поэт, а исчадие ада! Ты что забыл, как он по чужим жёнам бегал, как колдовством занимался и порчу на своих соперников наводил? Помнишь?
Наступила тишина. Отец, казалось, был сражён насмерть аргументами и фактами писателя-историка Якова Гордина. Костёр совсем догорел. Поляну окутала тьма и я увидел, что над головой Якова Гордина, как туча мошек, колеблется серая масса со множеством мелких тёмных точек, а над головой отца витает серое с голубоватым оттенком облачко.
• Слышишь? – неожиданно спросил отец.
• Что? – вскрикнул писатель-историк.
• А ты приложи ухо к земле….
• Зачем?
• Вот и услышишь стук копыт. Он уже рядом. Это конь Шекспира.
• Ты сумасшедший, Сева! – вскрикнул писатель-историк. – Но Шекспир здесь не причём. Ты ненавидишь меня по другой причине. Всё очень просто. Я преуспевающий писатель и бизнесмен. У меня огромное состояние, фирмы, телевидение, театр, газеты. А у тебя, что? Престижная работа? Но вспомни, кто дал тебе эту работу. Помнишь? Тогда молчи и не пытайся кусать грудь, которую ты сосёшь и целуешь.
• Ты грозишь мне? – свистящим шёпотом спросил отец.
• Да, Сева, – зевнул писатель-историк. – Для того, чтобы тебя уничтожить, мне не нужна потусторонняя конница. Для этого мне хватит собственных сил. И тогда ты пойдёшь побираться, а потом умрёшь где-нибудь под забором.
После этих слов отец задумался и стал заново набивать табаком свою любимую трубку. Я с удивлением смотрел на писателя-историка Якова Гордина.
В дрожащем лунном свете и мятущихся бликах костра его глаза светились, как глаза почуявшего кровь шакала. Было видно, что он находится в крайней стадии возбуждения, но говорит именно то, что хотел сказать отцу в течение многих лет своей жизни.
Помнится, здесь я испугался и вздрогнул  всем телом, словно был внезапно разбужен и вернулся к действительности после долгого забытья. А, может быть, всё так и было на самом деле, потому что вместо ночного костра и Шелехметской протоки я увидел перед собой старые улочки Лондона, величавый каменный мост с ажурными арками и зловещей часовней Святого Томаса, и холодный, гибельный, словно айсберг, Тауэр, и непритязательную таверну «Митра», где молчаливый, как камень заросший мхом, хозяин прислушивается к разговору Джона Ди И Шекспира.

• Увы, – Джон Ди пронзает Шекспира холодным взглядом. – Великий Человек не может быть тем, что он есть. Великий Человек – только то, что о нём напишут.
• Что же напишут обо мне? Ведомо ли тебе это, брат?
• Ведомо. Во всех книгах, а будут они издаваться в огромном количестве, напишут, что был ты неграмотным сыном перчаточника, бездарным актёром, лицедеем, подставой, наконец, педиком, что мечтал спать с графом Саутгемптоном, лордом Бэконом и королём Яковом одновременно.

• И что же? – на глазах Шекспира появляются слёзы. – Люди поверят навету?
• Ещё как поверят, брат мой!
Шекспиру становится плохо. Он чувствует, что Джон Ди подводит его к какой-то очень важной мысли, но кровь, ударившая ему в голову, мешает успокоиться. Тогда он пьёт вино и упрямо говорит:
• Я не верю тебе. Может быть, я не очень хороший поэт, но полёт моей руки направляешь не ты!
• А кто, позволь полюбопытствовать?
• Ангел! – Шекспир топает ногой.
Джон Ди наливает в кружки вино и лицо его кривится, морщится – его просто сотрясает приступ безудержного смеха.
• Ха-ха-ха! Ангел! Да знаешь ли ты имя этого ангела?
• Нет, – говорит Шекспир. – А ты, знаешь?
• Разумеется, знаю! У всех наших ангелов одно имя: Послезавтра.
• Разве есть такие имена?
• Есть, – очень серьёзно говорит Джон Ди и начинает рассказывать, как однажды декабрьским вечером 1581 года, проведя магический ритуал, он взглянул в огромный хрустальный шар и, словно вошёл в его расширяющееся на глазах пространство, и встретился с Ангелом, который сказал, что теперь Джон Ди будет великим ясновидцем, посвящённым в тайны жизни и смерти всего мироздания.
• И что же? Посвятил? – выслушав Джона Ди до конца, спросил Шекспир.
• Посвятил…. Если бы не заступничество самой Елизаветы, меня бы сожгли на костре под аплодисменты того самого ангела. Но, брат, скажи мне честно: разве ты ничего не слышал о тех нашумевших событиях?
• Нет, не слышал. А что случилось?
• Случилось то, – вздохнул Джон Ди, – что эти самые ангелы прокляли меня и детей моих до седьмого колена.
• За что?
• Я медлил повиноваться их приказу.
• Какому?
• Они повелели, чтобы мой юный друг, я, и моя жена спали в одной кровати.
• И что же вы?
• Мы прибывали в великом изумлении и смущении разума, что такая тяжкая и нечистая Доктрина была дарована и приказана нам теми, кого я так любил и уважал, считая их без сомнения благими Ангелами, Посланцами всемогущего Бога. Мне потребовалось много времени, чтобы примириться с этой ужасной идеей. В ту же ночь, когда я расстался с другом Келли и отправился к себе в спальню, я обнаружил, что жена моя не спит и ждёт меня, чтобы услышать новые сообщения ангелов. Тогда я рассказал ей всё и сказал: – Джейн, я не вижу другого средства, ибо как было сказано, так и должно быть сделано. И тогда она плакала и дрожала четверть часа. И я утешал её, как мог, и так, веря в Бога и его Наставления, убедил её, и она высказала свою решимость и согласие во имя Бога и его тайных Намерений, повиноваться Наставлению. На следующее утро мы, все трое, торжественно подписали договор о намерениях и в свою очередь потребовали от ангелов выполнить их часть сделки и поведать нам учение энохианской магии, как те обещали. Они в свою очередь потребовали от нас клятвы, что мы и сделали, сказав: «Мы ради получения высших знаний, которые смогут помочь людям, отвергнем и попрём ногами все наши боязливые человеческие сомнения в любых неудобствах, которые случатся или могут случиться с нами, или преследовать нас, в этом или грядущем мире, в связи и по причине того, что мы принимаем эту доктрину».
• И что же было дальше? – спрашивает Шекспир, не поднимая низко опущенной головы.
• И что же, что же случилось дальше? – в великом волнении восклицает Шекспир, и проводит рукой по глазам, словно пытаясь отогнать от себя морок наваждения: на лице Джона Ди он ясно видит знакомую усмешку барона Френсиса Бэкона!
• Дальше? – Джон Ди не скрывает слёз. – Дальше была великая пошлость, брат мой. Мы легли в одну постель, предались блуду и через некоторое время услышали гомерический хохот наших Ангелов…
• А мудрость? Вы получили обещанное вам?
• Позже я спросил о том, когда мы начнём получать великие знания…. И Ангелы, всё так же смеясь, ответили нам: «Послезавтра!»
• Они обманули вас?
• Не знаю, – говорит Джон Ди.
• Ну что же, – вздыхает Шекспир, – теперь я понимаю, отчего ты так боялся смотреть в сторону Тауэра.
• И ты не смотрел на тюрьму. Тоже боялся.
• Чего мне бояться? Я ведь не собираюсь делить свою возлюбленную со своим юным другом!
• А что об этом думает твой друг граф  Саутгемптон.
• Он любит меня, – всхлипывает Шекспир.
• Ну-ну, – качает головой Джон Ди и грустно улыбается.

Если бы только знал Шекспир, какую игру ведёт граф Саутгемптон!
Если бы только знал!
Но, слава Богу, он ничего об этом не знает!
Стоят ночи полнолуния, но над Англией темно, как на дне смоляной бочки.
Луна снова живёт в комнате Шекспира.
На бумаге, как мельхиоровые змеи, переплетаются, извиваются и превращаются в знак бессмертия строки новых сонетов (74-й).
 Ты содержательна, любовь моя, и когда этот заключённый (в тебе) выйдет на волю, ничего не зная обо мне, ты увидишь в нём мои живые и утраченные черты. Каждый раз, всматриваясь в него, ты будешь видеть меня. Пусть земле достанется мой прах, но это всё, чем она может поживиться, душа моя скрывается в тебе.
И что же, наши переводчики?
Снова Маршак находится во власти классической куриной слепоты. Как сказал самарский поэт Ваня Никульшин: «Сердцем мы, что ли глухие? Господи, что за поэт? Плачет, а очи сухие. Крикнет, а голоса нет»
Много раз в своих сонетах Шекспир использует слово «заключённый», шифруя то, о чём прямо говорить никак нельзя…. Но Маршак остаётся верен своим заблуждениям.

                Когда меня отправят под арест
                Без выкупа, залога и отсрочки,
                Не глыба камня, не могильный крест, -
                Мне памятником будут эти строчки.

                Ты вновь и вновь найдёшь в моих стихах
                Всё, что во мне тебе принадлежало.
                Пускай земле достанется мой прах, -
                Ты, потеряв меня, утратишь мало.

В. Николаев снова следует в кильватерном строю горе-переводчиков: «Ты потеряешь только жизни шлак и труп, что стал добычею червей, куда кинжал вонзил трусливый враг, – не стоит это памяти твоей».
Совсем уже нелепым выглядит перевод И. Трухтанова:

                Не лей же слёз, коль на ужасный суд,
                где нет ни апелляций, ни кассаций,
                меня в гробу дубовом понесут:
                сим рифмам суждено с тобой остаться.
                Теряешь ты обноски, горсть костей,
                червей добычу, глины жирный ком,
                трудов разбойных нищенский трофей,
                не стоящий и памяти о нём.

Господи, доколе?
Как и чем объяснить бессмертие стереотипов и фальшивок?
Всё началось во время Великой Отечественной войны, когда Яков Маршак занялся сонетами Шекспира.
В 1948 году полный свод сонетов Шекспира в переводе Маршака вышел отдельной книгой, которая получила самые хвалебные отзывы, была награждена Сталинской премией и многократно переиздавалась. По определению Александра Фадеева, Маршак сделал эти сонеты «фактом русской поэзии». В одном из своих последних выступлений Маршак с гордостью заявлял: «Переводы сонетов, неоднократно издававшиеся у нас, выходили отдельными изданиями, а также в собраниях произведений Шекспира с 1948 по 1964 год общим тиражом девятьсот шестьдесят тысяч экземпляров. Книгу сонетов можно увидеть в руках у рабочего или шофёра такси. Такая судьба редко выпадает на долю книги стихов».
Наиболее значительная критическая статья о переводах Маршака была опубликована уже после его смерти, в 1969 году; её написали М. Гаспаров и Н. Автономова. После этого шекспироведы стали появляться, как грибы после дождя. И самое интересное для меня заключается в том, что новые переводчики и литературоведы считают, что «главная вольность, сказавшаяся на всём переводе Маршака, заключалась в замене пола адресата: большинство сонетов, обращённых к молодому человеку, Другу, Маршак сделал обращёнными к женщине, чем совершенно затемнил для читателя содержание этой любовной истории. Разумеется, такое решение можно объяснить цензурными условиями эпохи. Самуил Маршак просто боялся соответствовать шекспировской правде, где на весь грешный мир просияла чувственная любовь мужчины к мужчине!». По-видимому, этим руководствовались и некоторые дореволюционные переводчики, у которых встречались подобные трактовки, - а Маршак, без сомнения, внимательно изучал опыт своих предшественников».
Господа присяжные заседатели! Странные дела творятся в Датском королевстве! Маршака упрекают в том, что он не достаточно чётко и откровенно воспел «голубую любовь» Шекспира и его Друга! А между тем, становится предельно ясно, что педерастический подтекст (несуществующий в сонетах!) – и есть главный интерес многочисленных голубых и розовых переводчиков…
Но, вопреки им, любовь остаётся жить.

Известная советская переводчица, профессор Московского государственного лингвистического университета М. Литвинова, учитывая данные обстоятельства, утверждает, что подавляющая часть тех сонетов, которые принято считать посвящёнными Другу, в действительности посвящены жене графа Ратленда, Елизавете, которую она отожествляет также со Смуглой Леди, а соперником Шекспира называет поэта Джона Донна.
Что касается авторства Елизаветы – это явное заблуждение. А вот с Джоном Донном Шекспир частенько встречался в таверне «Морская Дева», где за кружечкой эля они говорили о многом, но чаще всего о магических принципах в устройстве мира. В то время Джон Донн работал над своей знаменитой поэмой «Анатомия Мира» и любил говорить о том, что человеческое бытие распадается на куски и фрагменты, что рано или поздно превратит человека в обезьяну. 
«И теперь, – подливая в кружки спиртное, говорил Джон Донн, – весна и лето напоминают новорожденных с седыми висками, чьей матери уже за шестьдесят. И новая философия сомневается во всём. Элемент огня исчез. Солнце потеряно и земля. И не один мудрец не скажет, на какой дороге их надо искать. И люди открыто признаются, что этот мир кончен, когда в планетах и небосводе они находят так много нового. А потом снова видят, как всё распадается на фрагменты, на атомы без всякой связи».
Джон Донн первый показал Шекспиру, что в мире, который настраивается на материалистический лад, их задача и призвание – до самого конца служить магии Любви и Слова. В самом деле, до шестнадцатого века люди верили в абсолютное единство мироздания и живую цепь бытия. И вот – всё разрушается. Гибельный пар поднимается из щелей бездны, в которой кипит и тает охранительный снег и лёд средневековья.
«Но это, – с горькой усмешкой скажет позже великий алхимик Сент-Ив Де Альвейдр, – приняли за весну».
Джон Донн обманываться не хотел и встречался с Шекспиром, как с братом по духу и судьбе. Можно ли считать его соавтором произведений Шекспира? Наверное, по самому большому счёту, можно. Но всё-таки не так, как это видят наши профессора!

Многие советские исследователи творчества Шекспира утверждают, что граф Рэтленд и есть истинный автор знаменитых сонетов. Ещё в 1924 году литературовед Ф. Шипулинский опубликовал книгу на эту тему. Причём, есть основания полагать, что его «крестным отцом» был всесильный нарком просвещения А. Луначарский. Затем на «шекспировский вопрос» в нашей стране было наложено табу. Лишь в конце прошлого столетия И. Гилилов опубликовал посвящённую предполагаемому авторству Ратленда монографию «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса», имевшую успех и выдержавшую два издания.
И. Гилилов полагает, что знаменитые пьесы Рэтленд писал совместно с женой, дочерью Филиппа Сидни и склонен даже приписывать ей авторство некоторых сонетов. Сестру Филиппа Сидни графиню Мэри Пембрук Гилилов называет соавтором комедии «Как вам это понравится» и утверждает, что она занималась окончательной литературной обработкой пьес.
Морок становится всё сильней.
Мы же, вникая в подстрочники, внимая им, уже не можем висеть в паутине чужих сомнений: героиней всех сонетов Шекспира является женщина!
Единственная возлюбленная Шекспира – Эмилия Боссано.
Граф Саутгемптон проявляется только в сонете № 30. Именно здесь впервые Шекспир использует слова «Мой друг». Но переводчики упрямо гнут свою линию. В сонете № 22 Шекспир пишет: «Поэтому, любовь моя, береги себя…».  В переводах В Лихачёва и Н. Николаева «Любовь моя» немедленно превращается в мужчину. А С. Трухтанов переводит эту строку ещё откровеннее: «Лелей себя, будь молодым до срока: в себе меня спасёшь…»

Ничего не прошло и не зажило,
Были правы седые волхвы.
На земле похоронен я заживо,
Под плитой перелётной молвы.

Я один, я один, и так далее…
И уже целый век надо мной
Восстаёт до небес вакханалия,
Словно дым от свечи смоляной.

Я растоптан седыми пигмеями,
Снова ширится блуд на крови.
Значит, зря мы, любимая, сеяли
Семена небывалой любви.

Ангел мой, яви мне милость,
Пусть воскреснет справедливость.

ШЕКСПИР. Я не могу жить без неё!
САУТГЕМПТОН. Я тоже. И потому сделаю всё возможное, чтобы устроить её жизнь.
ШЕКСПИР. Что вы имеете в виду?
САУТГЕМПТОН. Не претворяйся идиотом, Илья! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
ШЕКСПИР. Значит, это правда, что Эмилия выходит замуж?
САУТГЕМПТОН. Не выходит, друг мой, а бежит. Мы должны опередить сплетни и пересуды.
ШЕКСПИР Кто – он?
САУТГЕМПТОН. Хороший добрый малый. Придворный музыкант Альфонсо.
ШЕКСПИР. Он берёт её беременную? Берёт практически нищую?
САУТГЕМПТОН. Он добрый малый.
ШЕКСПИР. Он знает, что она беременна от меня?
САУТГЕМПТОН. Сразу же после свадьбы на кулуарном уровне я признаю своё отцовство.
ШЕКСПИР. Зачем?
САУТГЕМПТОН. Ну, во-первых, чтобы спасти тебя, а, во-вторых, это не повредит моей репутации. Напротив, я буду выглядеть весьма респектабельно, как человек, покрывающий и искупающий свой грех устройством удачной партии своей бывшей фаворитке. В честь меня будущий ребёнок будет носить имя Генри.
ШЕКСПИР. Генри? И что же, Эмилия? Она согласна?
САУТГЕМПТОН. Посчитала за честь принять от меня не только имя будущего ребёнка, но и очень не плохое приданное. Думаю, что добрый малый Альфонсо будет доволен.
ШЕКСПИР. А вы, граф? Вы будете довольны, если я добьюсь развода с женой и женюсь на Эмилии?
САУТГЕМПТОН. Не женись, Илья. Люби свою королеву так. До конца. До смертного креста.
ШЕКСПИР. Вы чего-то боитесь, граф?
САУТГЕМПТОН. Боюсь, Илья.
ШЕКСПИР. Чего?
САУТГЕМПТОН. В браке рождаются дети, но не стихи. Для того, чтобы создавать вечные строки, ты должен страдать. В твоей душе не должна затягиваться рана. У меня хватит соли для того, чтобы она не заживала.  И я клянусь, Илья, ты будешь страдать!
ШЕКСПИР. Нет, граф! Сколько можно страдать? Я добьюсь развода! Я женюсь!
САУТГЕМПТОН. Не перечь мне, Илья! Лучше послушай. Когда Ронсару было двадцать лет, он встретил на придворном балу красавицу Кассандру Сальвинии. Больше свидеться им не удалось. Лишь однажды её лицо промелькнуло перед ним в окне паланкина. Но произведённое впечатление оказалось настолько сильным, что он посвятил ей четыреста с лишним сонетов. Скажи, Илья, что написал бы Ронсар, если бы глупенькая Кассандра стала его женой?
ШЕКСПИР. Я всё равно женюсь на ней!
САУТГЕМПТОН. Только через мой труп, Илья. А если ты не желаешь понять меня, то я уничтожу тебя.
ШЕКСПИР. Как?
САУТГЕМПТОН. Закую в цепи и отправлю к жене. Она ждёт тебя с тоскою Пенелопы. 
ШЕКСПИР. Что же мне делать?
САУТГЕМПТОН. Повторяю: не женись на богине. Помни о печальной участи Актеона.
ШЕКСПИР. Откуда такая житейская мудрость, граф?
САУТГЕМПТОН. Ты же помнишь, что я прямой потомок Феи Морганы и короля Артура. Я знаю всё о душе человека и о всех ее страстях. Поэтому повторяю: не женись на королеве, Ланселот. Люби ее, как облако. А еще лучше, как тень от облака.
ШЕКСПИР. Граф! Мне жалко вас! Где ваше сердце?
САУТГЕМПТОН. Мне не надо сочувствия и жалости, потому что я тоже никого не жалею.
ШЕКСПИР. Где ваше сердце, граф?
САУТГЕМПТОН. Зачем мне сердце?
ШЕКСПИР. Чтобы любить мир и людей.
САУТГЕМПТОН. Любить ваш мир? Людей, которые впустую растрачивают время и энергию, людей, которые жалеют себя, бесконечно жалуются, пытаются понравиться, желают изменить все вокруг, быть кем-то другим, лишь бы только не быть собой…. У меня нет времени на жалость ни к себе, ни к кому-то другому.
ШЕКСПИР. Но ведь есть несчастные ни в чем не виноватые люди!
САУТГЕМПТОН. Простофиля! Невиновных людей нет. Виноваты все. И все равны перед богами. Жалость мешает уважать равных. Жалость – страсть людей, потерявших душу. Чтобы скрыть отсутствие души, люди становятся сентиментальными имитаторами. Оглянись вокруг себя, Илья! Люди занимаются только тем, что имитирует человеческие чувства. Таких людей надо уничтожать. Иначе весь мир заполонят слепки и маски.
ШЕКСПИР. Не понял…
САУТГЕМПТОН. Жалость – это взгляд на мир с точки зрения жертвы. Вот и ты занимаешься только тем, что жалеешь униженных и оскорбленных….  При этом ты скрываешь чувство  отвращения к самому себе под маской заботы о ближних.  И это все жалеть? Нет, поэт!  Я хочу одного, чтобы Англия содрогнулась от ужаса и захлебнулся собственной кровью!
ШЕКСПИР. Вы сумасшедший, граф!
САУТГЕМПТОН. Сумасшедший – это ты, Илья. Разве ты не чувствуешь, что хорошее не назовут словом «брак».
ШЕКСПИР. Но я люблю!
САУТГЕМПТОН. Все любовные отношения в браке создаются под копирку. Какими бы многообещающими они ни были вначале, заканчивается все отчаянием, безотрадностью и разрушением души. Такие отношения – западня. Люцифер соединяет чужие половинки, чтобы уничтожить само ощущение возможности космической любви. Из этой западни очень тяжело выбраться. Да и не хочется из-за пошлого страха одиночества. Ты поэт, Илья! Ты должен любить всё и от всего отказаться. От любовных приключений, от семьи, от друзей. Каждому приходится чем-то жертвовать, но поэты и воины должны отказаться от всего.
ШЕКСПИР. Я смогу отказаться от вас, граф, но от неё – никогда!
САУТГЕМПТОН. Тогда ты снова будешь жить на конюшне.
ШЕКСПИР. Ну и что? Я хочу жить на конюшне! Я такой же, как все! Я не знаю никого, кто был бы менее, чем я, достоин любви… Я ничтожество,  а Эмилия – ангел. Она сошла на грешную землю с высот божественного Сиона, для того, чтобы в её сиянии я мог, не зажигая свечей, писать по ночам великие произведения.

Пройдут столетия и мы поймём, что главная тайна всего творчества Шекспира: Белая Королева.
Многие посвящённые и просветлённые сущности считали, что истинную цену поэта можно определить по тому, как он изображает Белую Богиню.
Шекспир, как и все остальные мистические поэты, знал и боялся её.

Много тайны в «Макбете», где Белая Богиня показана как Тройственная Геката, властвующая над Ведьминым котлом, ибо её дух вселяется в леди Макбет и вдохновляет ее на убийство короля Дункана. В «Антонии и Клеопатре» Белая Богиня показана как обольстительная и распутная Клеопатра, чья любовь погубила Антония. В последний раз она появляется в его пьесах как проклятая ведьма Сикоракса в «Буре».
Главная Тема поэзии, считали Великие Барды, – отношения мужчины и женщины, а не мужчины и мужчины, представляющих себя чем-то другим.
Истинный поэт – тот, кто видит на лице возлюбленной глаза своей смерти.
Прекрасная Дама, как могила, недоступна поэту при его жизни.
Но Шекспир не хотел верить графу Саутгемптону.
Он видел в Эмилии не только божество, но и ключ к бессмертию.
Чувство его благоговения подступало к вершине Божьего Престола, как воды Всемирного потопа к вершине горы Арарат.
Боги купались в его радости, как дети в летнем дожде.
И поэтому каждый свой жест Шекспир пытался превратить в акт почитания, каждый страстный вздох и каждое слово любви становились молитвой… 
Любовь его была гораздо больше Лондона, в котором жил граф Саутгемптон и его ненависть.
Эту идею выражал в своих проповедях святой Бернар Клерворский, полагавший, что библейский текст «Песни песней» выражает ТОСКУ ДУШИ ПО БОГУ, ВЫХОДЯЩУЮ ЗА РАМКИ РАССУДКА И ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЗАКОНОВ.

Люби меня – в мороз, в жару,
Люби меня – за боль, за серость,
За то, что я в тебе умру
Гораздо раньше, чем хотелось.

Люби, когда не надо тел,
Когда имён и лет не надо,
Люби, пока я не успел
Узнать, что выбрался из ада.

Люби мой гнев, мою вражду,
Мои обугленные святцы…
Ведь только я в твоем аду
Хотел бы вечно оставаться!

Моя надежда сбилась с круга.
Ты снова спишь в кровати друга.

Лондон. Ночь. Таверна «Митра».
• На тебе нет лица, – говорит Джон Ди. – Тебе страшно?
• Чего мне бояться? – говорит Шекспир. – Я никогда не буду делить свою возлюбленную со своими друзьями!
• Что застыл, каналья? – говорит Джон Ди хозяину кабака. – Пошёл вон!
Молчаливый, обросший мохом, как болотный камень, хозяин выходит из комнаты с поклоном, плотно затворяет дверь, но тут же приникает к ней ухом. Ему хорошо слышны два голоса.
ДЖОН ДИ. А как же граф Саумгептон? Как же Френсис Бекон? А как ты посмотришь на её ухажёра Альфонсо?
ШЕКСПИР. Моя возлюбленная не знакома с Бэконом. У моей возлюбленной нет ухажёров!
ДЖОН ДИ. Учти, друг мой, королева не станет спасать безумного поэта, хотя твои мучения будут страшнее, чем мои.
ШЕКСПИР. Что же мне делать?
ДЖОН ДИ. Первое и самое главное: не женись на Эмилии.
ШЕКСПИР. Это ещё почему?
ДЖОН ДИ. Ты никогда не будешь счастлив с этой девочкой.
ШЕКСПИР. Почему?
ДЖОН ДИ. Она – ангел, а ангел не может быть хорошей женой.
ШЕКСПИР. Почему?
ДЖОН ДИ. Потому что ангелы живут в таком же мире, как мы, только у них он вывернут наизнанку. Отсюда вывод: вы никогда не сможете быть одним целым. Твоё горе будет для неё радостью, твоя любовь – проклятием, твои подвиги – грехами, а грехи – подвигами. Твоё сердце рядом с её сердцем будет вечно разрываться от несвойственных человеку вибраций. Я, думаю, что рядом с ней ты не доживёшь даже до сорока лет.
ШЕКСПИР. Ну и что? Кто не умирает молодым, тот заслуживает самой ужасной смерти. Я люблю эту девочку сильнее, чем жизнь.
ДЖОН ДИ. Она предаст тебя!
ШЕКСПИР. Ну и что?
ДЖОН ДИ. Ты не хочешь понять меня. Ей не нужна твоя любовь. Пойми, ангелам нужны только наши чувства. Как мы любим экзотические деликатесы и острые блюда, так они живут и питаются нашими чувствами. Она никогда не будет думать о твоём карьерном росте, о твоих планах и намерениях, о твоём теле, наконец! Всю жизнь она будет создавать вокруг тебя такие ситуации, что чертям станет тошно. Самое главное для неё – твои чувства, буйство глаз, плеск эмоций и половодье чувств. Я не хочу тебя пугать, но запомни: если эта девочка станет твоей женой, то ни одна твоя мечта никогда не сбудется.
ШЕКСПИР. Почему?
ДЖОН ДИ. Потому что для неё твоя мечта, как волшебный сосуд, наполненный твоим самым чистым и самым сильным чувством. Для того, чтобы ублажать себя этим напитком, она сделает всё возможное, чтобы твоя мечта как можно дольше была бы неисполнимой и недостижимой.
ШЕКСПИР. Ради Эмилии, Джон, я готов на вечное проклятье. Но я верю, что мне её подарили боги. Я пойду за ней.
ДЖОН ДИ. А вдруг эта дорога ведёт в ад…. Что тогда?
ШЕКСПИР. Тогда, Джон, тебе надо заново перечитать «Божественную комедию». В одном месте, где Данте рассказывает о круге прелюбодеев в аду, он увидел, как раскаленный вихрь пронёс мимо него стенающие души самых знаменитых влюблённых – Семирамиды, Елены Прекрасной, Клеопатры, Париса и, разумеется, Тристана!
ДЖОН ДИ. Всё правильно. Тристан был прелюбодеем.
ШЕКСПИР. Тристан – прелюбодей? А как же знаменитый меч, лежащий между ним и Изольдой?
ДЖОН ДИ. Теперь этот меч у тебя?
ШЕКСПИР. Да.
ДЖОН ДИ. Тогда я думаю, что Данте ошибался. А может быть, он просто бесился оттого, что бог не даровал ему подобной любви; потому и пугал всех влюблённых описанием страшных мучений Паоло и Франчески. А ведь они познали страсть куда более жаркую, чем когда-либо знал сам Данте; и путеводной нитью к постижению этого ужасного счастья могут стать для нас слова другого духовидца, Уильяма Блейка. Помнишь?
ШЕКСПИР. Помню. «Я шел среди адских огней, и мое Вдохновенье казалось Ангелам муками или безумием...». А ещё, Джон, я верю, что во мне существует Нечто, которое знает, что хорошо именно для меня. Я верю в ЭТО, даже если не могу с ним общаться.
ДЖОН ДИ. Спасибо, Илья. Ты выдержал испытание на вшивость. Я восторгался каждым твоим словом. Спасибо. А коли так, скажу следующее: главная  и единственная тема настоящей поэзии – отношения мужчины и женщины. Трубадуры и рыцари утверждали, что истинный поэт – тот, кто приближается к своей любимой, как к смерти.
ШЕКСПИР. Я знаю. Поэзия умирает на солнце и оживает при луне. Что ещё велел передать мне Нострадамус?
ДЖОН ДИ. Не бойся жить. Главное уже произошло. Тебя заметили. Теперь начнутся испытания. Скоро из-под ног твоих начнёт уходить почва, тебе станет страшно. Когда станет совсем невыносимо, оглянись назад и засмейся, осознавая, что все внешние обстоятельства – это всего лишь развёртывание того, что ты таил в себе. Но легче тебе всё равно не будет. Ты станешь жить в ощущении, что в этой жизни нет никакого смысла, в твоей груди будет моросить осенний дождь, а отсюда – вечное ощущение сиротства, подавленности, как будто только что рухнула Вавилонская башня или сгорел Ноев ковчег за несколько минут до прихода первой волны Всемирного потопа. Но ты ничего не бойся, брат. Истина должна находиться в движении, и силы тьмы следят за тем, чтобы никто не уснул, и будят их довольно грубо. Между прочим, Френсис Бэкон отличный специалист по шифрам.
ШЕКСПИР. Ну что же! Я буду пить за своё страшное будущее! Много! – Шекспир откупоривает новую бутылку, не обращая внимания на последнюю фразу. – Я буду пить за своё страшное будущее! – говорит и пьёт.

Утром он просыпается в своей комнате, тяжело вспоминает ночные события, начинает думать, что всё это приснилось ему, но когда встаёт, чтобы напиться воды, видит на своём столе несколько листов розовой бумаги, которой никогда не было в его доме.  На одном из них рукою Джона Ди написано: «Нострадамус скончался 2 июля 1566 года. То, что время его перехода в другой мир ему было известно, даже день и час, об этом я могу свидетельствовать с полной уверенностью. Я очень хорошо помню, что в конце июня рокового для него года он собственной рукой написал на эфемеридах Жана Стадиуса следующие латинские слова: «до смерти – четыре шага». А в тот день, когда он сменил эту жизнь на другую, я находился подле него в течение многих часов и, когда я поздно с ним распрощался до следующего утра, он мне сказал: «Твоё утро наступит через несколько часов, но это утро уже не сможет разбудить меня…» Над его могилой мы поместили следующую эпитафию, высеченную по латыни: «Здесь покоятся кости Михаила Нострадамуса, почти божественное перо которого, по общему мнению, было признано достойным сообщать и начертать людям о влиянии звёзд на будущие события, которые должны произойти на всём земном шаре».
На втором розовом листе Шекспир находит уже знакомые ему слова: «Между прочим, Френсис Бэкон непревзойдённый специалист по шифрам. Его стихия – криптография и язык Арго. Помни об этом, мой мальчик!».

На протяжении своей жизни Шекспир трижды встречался с Джоном Ди, который после головокружительного взлёта рухнул вниз и умер в забвении и страшной нищете. Люди забудут о нём, казалось бы, навсегда. Но в начале двадцатого века Густав Майринк скажет: «Из беспорядочных фрагментов восстал окутанный сумрачной дымкой старины прекрасный и печальный портрет: высокий дух, жестоко разочаровавшийся человек; жизнь его на заре блистала во славе, к полудню омрачилась, и далее его подвергают преследованиям, осмеивают, распинают на кресте, подносят ему уксус и желчь, он низвергнут в геенну, и он уже призван в конце концов вознестись к небесам и постигнуть их высшую тайну, чего удостоились лишь благородные души, непреклонные в вере, преисполненные любви».
Когда католическая церковь делала всё возможное, чтобы сжечь Джона Ди на костре, Шекспир, прискакав к нему ночью на взмыленном коне, спросил:
• Где же твой Бог, учитель? Почему он оставил тебя?
• Не знаю, – ответил Джон Ди. – Мне кажется, что его уже давно нет в Англии.
• Где же он теперь?
• В России, – прошептал разбитыми губами Джон Ди.
• Получается, что он погубил Англию, а теперь пришла очередь русского народа?
• Нет, брат мой, на самом деле католическая церковь сняла с себя маску христианства, которую она носила более полутора тысяч лет. Русская Православная Церковь была и есть церковь истинно христианская. Никому и никогда не говори об этом, брат, но запомни: христианство есть исконная вера древних русов. Они задолго до Христа поклонялись Отцу, Сыну и Святому Духу. Тайна сия велика есть. Костры инквизиции погаснут очень не скоро. Помни об этом, создавая свои великие творения. Скажи, ты взял необходимые уроки у Френсиса?
• Да, – кивнул Шекспир.
После встреч с Френсисом Бэконом Шекспир стал работать над своими произведениями гораздо дольше, чем это было раньше. Теперь все стихотворения и пьесы стали похожи на расписной ларчик с двойным дном.
В произведениях Шекспира чрезвычайно много цифр, характеризующих время, деньги, расстояния, возраст, счета, количество и т.п. Читатели, а тем более зрители не обращают на эти цифры внимания. Однако опытный дешифровщик видит, что некоторые из цифр слишком часто повторяются, так что это перестаёт быть случайностью. Углублённый кропотливый анализ математика А. Капеля показал, что указанные числа полностью совпадают с биографическими данными Шекспира, то есть с помощью этих чисел Шекспир зашифровал в текстах своё имя, дату рождения и ряд других сведений.
«Он был мастером двойных загадок. Код внутри кода»
«Шекспир не хотел и не мог обойтись без аллегорий и без тайнописи. В творческом арсенале Шекспира были изысканно сложные приёмы стеганографии – и его можно назвать самым выдающимся учеником аббата Тритема и лорда Френсиса Бекона. Ибо именно он сумел встроить в свои трагедии не только словесную тайнопись, но и композиционную».
 «Можно с уверенностью заявить, – пишет А. Кепель, – что система шекспировских шифров является более точной и строгой, нежели современный календарь с его произвольным и бессистемным делением месяцев на 30, 31, а то и на 28 (и даже 29) дней. Расчёты на основе теории вероятности показывают, что достоверность найденных шифров превышает 99, 99%. Но даже если не обращаться к расчётам, необходимо учитывать следующее: в шекспироведении в силу заблуждений, а зачастую и из-за недобросовестности многих авторов сложилась ситуация, когда на место автора шекспировского канона имеется ряд претендентов и возникает вопрос об имени истинного Автора. В своей книге мы и отыскиваем Автора по его признакам, сознательно зафиксированным им самим в текстах его произведений. И найденные признаки указывают только и исключительно на Вильяма Шекспира из Стратфорда, родившегося 23 апреля 1564 года и умершего 23 апреля 1616 года».
Получилось так, что язык Арго, тайны которого были открыты для великого поэта, оказались недоступными нашим мудрецам.

Небу ль ясному внимаю,
Ветры ль буйные бужу,
Что за жизнь? Не понимаю.
Что за путь? Не разгляжу.

Посреди земного вздора
Поздно азбуку учить.
Я и танца от танцора
Не умею отличить.

Ах, вы, ягоды-цветочки,
Непонятный жребий мой…
Умирая в одиночке,
Я заведую тюрьмой.

Какое глупое наследство:
Расти от старости до детства!

• Я знаю, о чём ты думаешь, Илья, – однажды сказал граф Саутгемптон.
• О чём же?
• Ты непременно станешь бессмертным, Илья.
Граф Саутгемптон снова замолчал – казалось, сейчас он должен сказать что-то такое, для чего ему понадобятся все его силы.
Он стиснул кулаки так, что костяшки пальцев побелели, и некоторое время, не говоря ни слова, сидел, уставившись в пол.
Наконец собрался и, твёрдо глядя куда-то сквозь Шекспира, произнёс:
• Запомни, Илья, что есть только одна благодать для мира сего, и познаёт её только тот человек, что преодолевает призрачный мост жизни. Это, Илья, дар едва ли не больший, чем приход Спасителя. Надо… надо только помнить: одному противоположного берега не достигнуть, для этого страннику потребна… попутчица… сестра…. Лишь благодаря слиянию мужского и женского начал можно осуществить опасный переход. В этом и заключается сокровенный смысл супружества, утраченный человечеством сразу же после того, как в нашу жизнь был введён институт церковного венчания.
Здесь язык отказал графу, он встал, отошёл к окну, чтобы Шекспир не мог видеть его лица, и только тогда смог продолжить:
• И ещё…. Если мои скромные познания в сей тёмной области когда-нибудь понадобятся тебе, пожалуйста, располагай мной…
Практически те же самые слова много столетий спустя сказал Михаилу Булгакову загадочный и странный барон Бартини. К тайне этого человека мы приблизимся позже, а пока, безжалостно ломая сюжет и не объясняя причин, побудивших меня к этому, я хочу напомнить доверяющему мне читателю слова из романа «Мастер и Маргарита»:
«Подобно демону, Мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будто знакомой хорошо и любимой…».
Да, да, булгковский роман залит беспощадным лунным светом, полон лунных столбов и дорог, а кульминация всего действия – «бал весеннего полнолуния».
«И при луне мне нет покоя!» – говорит почерневший от горя Понтий Пилат. При этом рядом с ним дважды возникает мраморная женская фигура.
Мне кажется, что речь здесь идет о Диане.
Архетип Дианы – это архетип сестры Мастера.
Не важно, есть ли у Мастера физическая сестра, в любом случае, у него есть такая сестра, которая есть свет в его духовной ночи. Достаточно вспомнить Исиду и Осириса, короля Артура и Фею Моргану, Ивана да Марью, Мастера и Маргариту!
У Тракля есть такая строчка: «И до сих пор в духовной моей ночи звучит лунный голос сестры».
Считается, что тантрический союз – неотъемлемая часть на пути полного просветления. Незаменимость такого союза откровенно утверждается в Чакрасамвара-тантре:

               Мастер должен обретать духовные достижения
               С помощью мантры и сестры тайного пути.
               Тайный путь без сестры
               Не дарует существам совершенства.

Можно ли назвать Эмилию «сестрой тайного пути» Шекспира?
Не знаю…
Но мантра, повторяемая Шекспиром по ночам, полна чувством погибельного торжества, а это означает, что Шекспир действительно был Великим Бардом!
Что же бормотал Шекспир?
Я думаю, что не трудно догадаться:
«Устав от сладости твоей любви,  я пил и пил горькие отвары, будучи вполне здоровым, желая заболеть понарошку еще до того, как это случится по правде... Но я узнал лишь ту правду, что лекарства – яд тому,  кто болен тобой. Каких зелий я не пил из слёз обольщающей ведьмы, настоянных на адских кореньях, переходя от страха к надежде и от надежды к страху, я всегда терял, чувствуя себя победителем. Это грубая ошибка, допущенная моим сердцем – надеяться на победу…
Теперь я узнал новую истину, что зло – это добро, что чем лучше мне с ней – тем будет хуже, и где стараешься склеить любовь, там непременно будут ее осколки. Поэтому я обращал предназначенные мне упреки на нее и, поступивши худо, трижды получил добро».
В одном диалоге, который содержится в Палийском каноне, ученик спрашивает Будду, действительно ли духовный друг – это половина духовной жизни, на что Будда отвечает: неверно, потому что духовный друг – это вся духовная жизнь.
Цонгкапа напоминает об этом, чтобы объяснить роль духовной сестры: «Духовная спутница – это основа обретения освобождения. Духовные друзья суть женщины – единомышленницы йогинов».
Интимная связь с единомышленницей в корне меняет духовную жизнь мужчины. Побуждаемое её вдохновляющей дружбой, его продвижение будет поистине быстрым. Лама Йеше добавляет: «В процессе овладения стадией завершения наступает такой момент, когда для введения в срединный канал энергии всепроникающего ветра – предпосылки полного открытия сердечного центра и переживания самого глубокого уровня Ясного Света – необходимо физическое объятие супруги».
Но это может произойти только в том случае, если мужчина видит в своей супруге Богиню:

               Поскольку ее великое блаженство непоколебимо,
               Она – гора.
               Поскольку более низкие существа не могут измерить
               Ее глубины,
               Она – лес.
               Поскольку ее ложбина полна нектара,
               Она–пещера.
               Поскольку нераздельность ее мудрости
               И искусности велика,
               Она – берег реки.
               Поскольку она – естественное состояние
               Вне рождения и смерти,
               Она – изначальна.
               Поскольку она объект великого блаженства,
               Она может быть звездой и облаком.
               Поскольку она сжигает ненужные идеалы и воззрения
               В пламени великой Любви,
               Она – Смерть.

Нет никакого сомнения, что любовь Шекспира к Эмилии была не менее величава, чем эти божественные строки!
Шекспир видел в Эмилии божество, и именно это был ключ к его бессмертию.
Увидев в своем партнере бога или богиню, человек естественным образом испытывает чувство благоговения. Здесь нет нужды в сложных наставлениях, поскольку любовная игра сама собой становится усладой, наблюдающих за вами божеств! Каждый жест превращается в акт почитания, каждый страстный вздох и каждое слово любви становится молитвой, а взор, устремленный в возлюбленные глаза волшебной медитацией.
Теперь можно понять главную причину, побудившую христианскую инквизицию сжечь на кострах сотни тысяч женщин «ведающих истинные божественные тайны» Таким образом «сёстры крестного пути» не смогли найти мужчин, которые, сливаясь с ними в одно целое, могли стать просветлёнными пророками, творцами, гениальными сущностями и в результате подвигнуть человечество к познанию истины. Человечество до сих пор не может выбраться из того страшного пепла. Видимо, по этой же причине, Церковь признала «первородную нечистоту женщин», и в какой-то степени это проклятье действует и сегодня. А самое страшное я вижу в том, что если верить «сто раз переписанным и переделанным Евангелиям», то такое отношение к женщинам идёт от самого Иисуса Христа. Я не верю в такого Сына Бога. Но если это правда, то пора бы задуматься над страницами нашей жизни…

То день, то ночь. Мы снова врозь.
А я души в тебе не чаю.
Глаза, отвыкшие от слёз,
Чужой беды не замечают.

Но светом веет из долин
И, словно лебедь из тумана,
Плывёт по небу Лоэнгрин,
В страну убитого Тристана.

Ты видишь, ангел пролетел,
В окно стрекозы залетели,
И не смолкают струны те,
Что мы сто лет назад задели.

В кругу людей и в мире горнем,
Должна листва встречаться с корнем.

• Правильно, Илья! – выслушав Шекспира, улыбается граф Саутгемптон. – Ты должен соединиться со своей женской половиной – «другой» половинкой своего естества, обрести которую в своём земном бытии почти никому не удаётся.
• Я соединюсь с ней на вечные веки! – говорит Шекспир.
• Тогда иди к ней. Она ждёт тебя.
• Эмилия! О-о-о-о-о! – задыхается от счастья Шекспир. – Каждый из нас имеет близнецовую душу, или близнецовое пламя, которое было создано вместе с нами в самом начале. Бог создал нас из одного «бело-огненного тела». Потом Он разделил этот бело-огненный сноп на две сферы бытия – одну с мужской полярностью, а другую с женской, – каждая из которых имеет одно духовное начало и единственный в своем роде рисунок личности.
• Я люблю твои фантазии, – зевает Эмилия. – Где ты только находишь их?
• Эмилия! Это не фантазия! Просто когда-то очень давно в пространстве бога существовали сразу три расы: одна состояла исключительно из мужчин и обитала на Солнце, другая, женская, населяла Землю, а третья, представляющая собой слияние мужского и женского, на Луне. Ростом представители третьей расы вдвое превышали обычного человека, у каждого было по четыре руки и ноги, бока и спины образовывали круг, у головы было два лица, прочие же части тел имели привычное для нас устройство. Боги побаивались этих могущественных созданий, и, в конце концов, рассекли их надвое. И вот когда тела были таким образом рассечены пополам, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей половине, они обнимались, сплетались и, страстно пытаясь срастись, умирали от голода и тоски. Урок притчи заключается в том, что такова была изначальная наша природа и мы составляли нечто целостное.
• Что же, по-твоему, есть любовь?
• Любовью называется жажда целостности и стремление к ней! Человеческая жизнь создана только для того, чтобы встретить и найти на Земле тех, кого мы любим, свою половину! Понимаешь, солнышко?
• Понимаю! Только я не помню, как нас с тобой отделили друг от друга.
«Я! Я помню! – смеётся в рукав граф Саутгемптон. – Это я, а не боги распилил вас! О, глупые люди, грезящие о слиянии и целостности! Я буду рассекать вас снова и снова, и каждый раз вы будете уподоблены выпуклым надгробным изображениям, которые как бы распилены вдоль носа».
• Всё умирает, любимая! Умирают звёзды и мамонты, тонут материки и становятся облаками айсберги, но любовь остаётся жить! – неистовствует воспламенённый Шекспир.
• Любовь… – вздыхает Эмилия.
«Любовь, – смеётся граф Саутгемптон. – Так называемая «любовь» – удел черни, «любовь» заставляет как мужчин, так и женщин попирать священный принцип: превыше всего – моё «я», и повергает их в гибельное забытьё объятий, гибельное, ибо всякая живая тварь может пробудиться от него лишь для того, чтобы снова и снова рождаться для жизни в низшем мире, вечно возвращаться в свой пошлый мир…. Ради того, чтобы вставить и кончить? И это всё? И именно ради этого живут люди?»
• Мне страшно… – снова вздыхает Эмилия. – Я знаю, чувствую: мы никогда не сможем быть вместе!
• Молчи! Молчи! – содрогается Шекспир. – Теперь боги и ангелы делают всё возможное для того, чтобы все половинки встретились, узнали друг друга и слились в единое существо. Ты веришь мне?
• Что?
• Пришла пора – вечно жить вместе.
• Что?..
• Эмилия! Перестань зевать! Главное уже произошло: сердца оживают! У каждого на земле есть человек, предназначенный для совместного вознесения. Есть божественное счастье, которое мы вкусили когда-то очень давно. Оно снова, как рождественский снег, падает на землю, светится и не тает…. Ты слышишь меня, Эмилия?
• Слышу…. Но мне кажется, – отвечает она голосом графа, что, только дети пытаются прислонить лестницу к небу! Только дети! И – дураки!

После ссоры с графом Саутгемптоном Шекспир не мог бывать в его салоне и видеться с возлюбленной. В те дни на него было страшно смотреть, а по ночам в его окно, словно божественная милость, вплывала луна, и несчастный поэт изливал свои мысли и чувства на золотую и позолоченную бумагу.

Я только тень утраченных годин,
Мой смертный час таится недалёко.
Один лишь я в твой домик заходил,
Подобно снам – без страха и упрёка.

Ты рвёшь сама связующую нить,
Но все поэты, связанные ночью,
Уже не смогут точкой заменить,
Посеянное мною многоточье.

Я знаю мир, зачем он и каков….
В моей душе – небесные истоки;
Они всего лишь – тени облаков,
Черновиков зачёркнутые строки.

В тебе бессмертье растворяя,
Живу с размахом сентября!

Шекспир опять подменял картины реально существующего мира мечтами и надеждами.
Эмилия в его отсутствие была примой любого бала, и бежала навстречу судьбе, как шампанское из бокала.
Ей ещё верилось и грезилось….
Но судьба её была решена.
Бледный, похожий на Пьеро, человек ходил вокруг неё, сужая и сужая круги. Это был её будущий муж Альфонсо Ланье. Он ещё ни разу не взглянул ей в глаза, но под юбку заглядывал всё чаще.
Даже раз в месяц Эмилия не могла отвергнуть его домогания, сославшись на месячные, потому что месячные к ней уже не приходили.

• Что же, ты уже забыла Шекспира? – однажды спросил её граф Саутгемптон.
• Не смотрите на меня так, граф! – Эмилия закрыла лицо руками.
• Почему?
• Когда вы смотрите на меня такими глазами, я боюсь.
• Мне нравится смотреть на тебя.
• Бездна бездну призывает? Да?
• Сегодня ты особенно прекрасна! Скажи, кто прикасается губами к живой воде Богини?
• Граф! Я многим обязана вам…. Но вы не смеете говорить со мной в подобном тоне! Не смеете!
• Хорошо, не буду. Но ты тоже обидела меня.
• Простите, граф…. Я не могла…. Альфонсо не отходил от меня ни на один шаг.
• Увы, но это не ответ на мой вопрос.
• Какой?
• Ты уже забыла Шекспира?
• Нет, граф, не забыла.
• Вот и правильно. Скоро Шекспир станет знаменитым и богатым. Альфонсо мы отправим на войну, и он вместе с военным оркестром погибнет в неравном бою. Кто знает, что случится дальше?
• Вы так считаете, граф? А мне кажется, что его любовь тает…
• Тает только снег на дороге.
• За последние десять дней он не написал ни одного сонета.
• Он потерял своё перо в твоей кровати.
• Что же делать?
• Пусть придёт и заберёт.
• Можно?
• Тебе всё можно.
• Благодарю, граф!.. А Альфонсо?
• Он будет всю ночь играть в моём салоне. 

Одна счастливая, украденная у вечности ночь, и снова долгое отлучение не только от ея тела, но даже от ея запаха.
Шекспир мучается и болеет.
Теперь в сонетах слышится голос изнеможённого человека, проникнутого заботой о любимой и будущем ребёнке.

Опять во тьму уносится мой крик,
Горит огонь – и некуда деваться.
В тебе проснулся крохотный родник,
Который будет плакать и смеяться.

Мир предстаёт в невиданной красе
Как хорошо! – вода вокруг, пески ли…
И мы с тобою милая, как все
И в то же время вовсе не такие.

Набью плотнее в трубку табаку,
Забуду боль, обиды и потери,
И как невесту, лучшую строку
Я поведу в распахнутые двери.

Мне надо имя сына высечь
Средь тысяч строк и знаков тысяч.

«Все мои мысли о сыне, о сыне!»
 В это время Шекспир создаёт десятки сонетов, которые Эмилия уничтожила сразу же после восстания Эссекса.
Но что-то, слава богу, осталось у графа Саутгемптона.
Сонет № 71:
Когда я умру, оплакивай меня лишь до тех пор, пока не проснётся скрытый колокольчик, оповещающий этот отвратный мир, что я ушёл из него в ещё худший мир червей. Когда ты взглянешь на его черты, не вспоминай создавшего его; я так люблю тебя, что готов быть забытым…. Прошу же тебя: люби это создание, когда я стану прахом. И пусть в нашу с тобою тайну (инсценировку) заглядывает только один человек – ты».
И что же, наши переводчики?
Маршак, например, вовсе не чувствует сути шекспировских строк. Для него не существует главной тайны Шекспира, он не слышит, как под сердцем Эмилии бьётся другое маленькое сердечко. Вот его перевод:

               Ты погрусти, когда умрёт поэт,
               Покуда звон ближайший из церквей
               Не возвестит, что этот низкий свет
               Я променял на низший мир червей.

               И если перечтёшь ты мой сонет,
               Ты о руке остывшей не жалей.
               Я не хочу туманить нежный цвет
               Очей любимых памятью своей.

               Я не хочу, чтоб эхо этих строк
               Меня напоминало вновь и вновь.
               Пускай замрут в один и тот же срок
               Моё дыханье и твоя любовь

Ничего от Шекспира! Ничего!
По следам Маршака идут современные нам переводчики.  «И если ты увидишь этот стих, когда мой прах смешается с землёю, не призывай тогда имён моих – пускай любовь твоя умрёт со мною», – пишет Б. Кушнер (даже не понимая разницу между словами «стих» и «стихотворение»). Тут же топчется А. Шаракшанэ: «Перечитав сонет мой в час досуга, когда меня поглотит прах земной, не повторяй пустое имя друга – пускай твоя любовь умрёт со мной».
Складывается ощущение, что наши переводчики работают под наркозом.
А ведь были и другие времена. В сороковых годах девятнадцатого века популярность Шекспира в России сильно возросла. Слава Шекспира порождала интерес ко всему, что подписано этим именем, и русские журналы, стараясь полнее представить творчество и личность великого драматурга, начали обращаться к его лирике.
В 1839 году поэт и критик В. Межевич опубликовал вольное переложение сонета № 71; не пытаясь сохранить сонетную форму, он попробовал в двадцати строках передать психологическое состояние поэта, создававшего наполненные болью и светом строки.
В 1852 году М. Островский (брат драматурга) сделал вольный перевод всё того же сонета № 71. Как и Межевич, Островский не стремился воспроизвести форму подлинника; этих переводчиков-подражателей восхищала не столько поэтическая виртуозность сонета, сколько таинственная, никем ещё не разгаданная, глубина  выраженного в нём чувства, поэтому соблюдение формальных особенностей казалось им делом второстепенным.
Видит Бог, что опыт Межевича и Островского так и остался никем не востребованным до настоящего времени!
А жаль!

Ночи! Бессонные ночи!
Шекспир не может спать по ночам, потому что боится умереть во сне. Но это тоже идёт на пользу ему.
Ясные зимние ночи дают прекрасную возможность наблюдать звёздное небо. Постепенно душа его становится твёрдой и незыблемой, подобно Полярной звезде в необъятных просторах космоса.
«Но разве меньше звёзд и созвездий живёт в каждой капле моей чернильницы?»

Он спит днём, потому что днём страшно совсем по-другому.
Он боится, что к нему придут чужие кошмарные сны. А ему нужны сны – полёт к ней.
Даже во сне он не может смириться с медленным бегом коня и кричит в безнадёжную даль: «Я дам коню плестись, а сам понесусь к тебе!»
Но всё равно, сто раз на дню, просыпаясь в нищей своей постели, и, просыпаясь через сито реальности, подобно золотому песку, он долго не может собрать себя из этих рассыпанных растерянных песчинок.

Он опять не успел.
Загнал всех коней! Загнал Пегаса! Но не успел вырвать её из чужих объятий, не успел украсть её из-под венца!

Сжигают даль злословия вожди,
Я побеждён молвою многопенной.
Идут года, как чёрные дожди,
И я тебя теряю во вселенной.

Скрывает тьма любимое лицо,
И там, где дом качается туманный,
Отравой напоённое кольцо
Уже врастает в палец безымянный.

Я бьюсь в песках пустыни, как родник,
Я замерзаю селезнем на льдине,
И даже бог не различает крик
Песчинки пропадающей в пустыне.

Темнота на земле, и в душе темнота…
Это лик твой небесный накрыла фата.

Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба! Эх, загулял парнишка молодой!
Остаётся единственная надежда – привязка, которую, как верится Шекспиру, не сможет порвать никто: ни бог, ни царь и не герой!
Потому все его мысли о будущем ребёнке.

• Он так любит то, что во мне! – говорит Эмилия, читая только что полученный ею сонет.
• Учитывая, что он даже не пытался развестись с женой, – улыбается граф Саутгемптон, – всё это походит на обыкновенный шантаж безумного поэта.
• Вот как? – удивляется Эмилия. – Вы что же, уже раздумали отправлять Альфонсо на войну?
• Не волнуйся, королева, – печально говорит граф Саутгемптон. – Альфонсо погибнет на войне. Просто я ещё не решил, какому государству надо объявить для этого войну.

Эмилия снова читает сонеты Шекспира вслух.
Альфонсо делает вид, что верит, будто они посвящены графу Саутгемптону.
Эмилия читает, как Великая Грешница читала откровение Иоанна Богослова.

Ужель теперь мне легче умереть?
Ликует боль, и торжествует злоба.
Твоя душа – единственная твердь
Среди воды Всемирного потопа!

Проходят дни кругами по воде,
Я потерял красавицу святую…
Мой жалкий чёлн болтается во тьме
И не заходит в гавань золотую.

Ты  – боль моя! Кукушка без гнезда!
Чужим мечом подрезанное стремя…
Ты – вспаханная мною борозда,
Где прорастает брошенное семя.

Моя любовь – не глубже сна,
Но бездна памяти – без дна.

АЛЬФОНСО. Эмми, ты уверена, что этот сонет посвящён графу Саутгемптону?
ЭМИЛИЯ. А почему я должна сомневаться в этом?
АЛЬФОНСО. Странно…. Кукушка, борозда…. А семя брошено куда?
ЭМИЛИЯ. Альфонс! Это же поэтические метафоры! Понимаешь?
АЛЬФОНСО. Жалкий чёлн болтается во мгле…. Так и хочется прочитать: «Мой жалкий член болтается в штанах…».
ЭМИЛИЯ. Альфонсо! Прикуси язык! Ты же знаешь, что граф никому не прощает насмешек и оскорблений!
АЛЬФОНСО. Молчу, молчу. В конце концов, я музыкант, не имеющий собственной скрипки. Какую дадут, на той и сыграю….
ЭМИЛИЯ. У тебя ещё будет своя скрипка.
АЛЬФОНСО. Где? На войне?
ЭМИЛИЯ. На какой войне, глупый Альфонсо?
АЛЬФОНСО. Не знаю. Но мне кажется, что скоро начнётся война….
ЭМИЛИЯ. Не пойму, о чём ты говоришь!
АЛЬФОНСО. Сам не знаю. Такое ощущение, словно я что-то потерял… в твоей кровати.
ЭМИЛИЯ. Я перестилала постель. Там ничего нет.
АЛЬФОНСО. А где же, в таком случае, я? Неужели, я уже ушёл на войну?
ЭМИЛИЯ. Почему ты плачешь, Альфонсо.
АЛЬФОНСО. Я не плачу, я радуюсь.
ЭМИЛИЯ. Чему?
АЛЬФОНСО. Скоро у меня будет своя скрипка….

Август. Сентябрь. Октябрь.
Опять бессонница. Кошмар.
Шекспир больше не может видеть свою возлюбленную. Только – тень.
По ночам, промокший, залепленный осенними листьями, словно тумба для афиш и объявлений, стоит он под окнами салона графа Саутгемптона. Опустившись на колени, затаившись за низкорослым кустарником, он вглядывается во тьму, прислушивается к голосам….
Вот трое незнакомых молодых людей останавливаются в нескольких шагах от его убежища.
• Ну и граф! – говорит молодой человек. – Я восхищён его талантом!
• Бедный Альфонсо! – откликается второй. – Граф спит с его женой, а он в это время пиликает на скрипке и кланяется каждому стулу!
• Бедная Эмилия! – вступает в разговор третий голос. – Разве можно без подлости обнимать законного мужа и носить под сердцем ребёнка Саутгемптона.
• Обидно! – снова первый голос. – Была прелестная женщина, стала шлюха!
• Шлюха! – соглашается второй голос.
• Шлюха! – подтверждает третий собеседник.
Шекспир закрывает рот руками, падает в холодную мокрую траву, страшные рыдания сотрясают его тело.
На следующее утро он отправляет графу новый сонет.
Саутгемптон читает его один, торжествующе смеётся и приглашает к себе Эмилию Боссано.
• Читай, читай, королева! – говорит он, не скрывая счастливой улыбки.
Эмилия берёт бумагу в руки, читает.

Пройдя по мукам и дорогам,
Страдая, веруя, скорбя,
Я лишь в тебе равнялся с богом,
В одной тебе любил себя.

Но чаша выпала, разбилась,
Я пал в ночи, как твой корсаж.
Ты мне привиделась, приснилась,
И обманула, как мираж.

Смешная роль, смешное действо,
Пейзаж, написанный углём…
Песком заносит королевство
И меч дрожит над королём!

Я жив ещё. Но раб химер
Мне дарит перстень Эфемер.

• Ну, что же ты плачешь? – хохочет граф Саутгемптон. – Ты должна радоваться вместе со мной!
• Я не могу радоваться, – всхлипывает Эмилия. – Мне жалко его…. Разве мы вправе играть судьбами людей?
• Вправе! – продолжает ликовать князь Саутгемптон. – Его величие растёт из нас с тобой! Если бы ты стала его женой, он бы уже никогда не написал такие стихотворения!
• Но ведь ему плохо….
• Скоро ему будет хорошо.
• Когда?
• Когда он возненавидит тебя.
• Меня? Он любит меня, он видит во мне богиню!
• Ненависть! – прошептал князь Саутгемптон  – Ненависть! Только в ней скрывается жизнь и красота. Скоро он даст волю своей ненависти. Сонеты его предшественников мертвы! Там нет ненависти!
• Граф! Я не могу видеть, как он гневается. Мне говорили, что гнев – прямая дорога в ад.
• Нет, девочка, это не так. Гнев вычеканивает в человеке бескорыстие и самоотверженность. Нет гнева – и ты становишься равнодушен ко всем ситуациям, к несправедливости, злу и глупости внешнего мира, а значит сам полностью слит со злом, глупостью, несправедливостью.
• Но ведь ему плохо!
• Ничего. За одного битого двух небитых дают. Благодаря нам, Шекспир создаст новую поэзию! Возненавидь и ты его, моя девочка! Возненавидь!
• Не могу, – плачет Эмилия.
• Сможешь. Мы будем заниматься, готовиться, репетировать. Из тебя получится великая лицедейка, девочка моя. Помни: чем хуже, тем лучше! Я намерен превратить его жизнь в сущий ад! И тогда шедевры будут рождаться один за другим!
• Но ведь он может поверить сплетням, которыми вы собираетесь окружить его….
• Пусть верит! Только в огне поядающем рождается истинная поэзия!
• А если он погибнет от этого огня?
• Что же? – говорит граф Саутгемптон. – Тогда его слава увеличится стократно! Пусть погибнет!
• Граф, вы пугаете меня!
• Девочка! – восклицает граф. – Поэты умирают, но поэзия остаётся!
• Нет, граф! – говорит Эмилия. – Я не стану убивать Уильяма!
• Глупенькая, – ласково говорит граф Саутгемптон. – Спасёшь Уильяма, а убьёшь Шекспира….

Граф Саутгемптон своё слово сдержал.
В течение месяца через пустыню души Шекспира прошли караваны, гружённые сплетнями и вымыслами, имеющими прямое отношение к возлюбленной поэта.
Шекспир не верит наветам, но они крепчают, множатся, расходятся по Лондону, словно круги по воде….

Вскоре по всей округе начинают бродить слухи о том, что в доме Шекспира проходят заклинания призраков, что по ночам у него слышатся стуки и крики людей….
Ситуация становилась особенно зловещей, учитывая, что несколько ранее королева Елизавета приняла закон против колдовства. Большинство англичан увлеклись в то время подслушиванием, подсматриванием и доносительством. Любой вымысел, сколь бы он не был абсурдным, становится реальностью, если люди верят королевскому закону больше, чем себе самим и своим близким. Конечно же, мы знаем, что в драматургии Шекспира колдовство буквально пронизывает ткань повествования. Среди действующих лиц есть волшебники и ведьмы, феи и эльфы, предсказатели и божества олимпийского пантеона, которые всё по тому же закону приравнивались к силам сатаны.  «Кухней ведьм» в «Макбете» распоряжается сама Геката – богиня Луны и мрака, покровительница колдовства, ночных волхований и пророческих снов. Простолюдины, обитавшие рядом с домом Шекспира, были убеждены, что поэт водит дружбу с нечистой силой, поскольку он, как правило, работал по ночам, а днём отсыпался. Не стоит особенно обольщаться по поводу духа Возрождения и торжества реформации. Не осуществив, как и всякая революция, первоначальные мечты и замыслы,  реформация благополучно почила во мраке Средневековья. «Колдуны и ведьмы, –  писал в 1522 году Мартин Лютер, – суть дьявольское отродье, они крадут молоко, навлекают непогоду, насылают на людей порчу, силу в ногах отнимают, истязают детей в колыбели, понуждают людей к любви и соитию, и несть числа проискам Дьявола».
В Германии и Англии махровым цветом распускались цветы зла и изуверства, о чём с таким воодушевлением повествует «Молот ведьм». В протестантских и католических землях с одинаковой силой свирепствовал повальный террор. 
Теперь Шекспир не может выспаться даже днём. Содрогаясь всеми членами, он видит  в окно, как на улице собирается возбуждённая чернь и тёмный необразованный люд. В окна его дома летят камни, всюду поднимается грозный ропот:
• Проклятый колдун! Ты крадёшь наше молоко!
• Это из-за тебя над всей Англией идут дожди!
• Убирайся из нашего города!
• Смерть ублюдку!

Сквозная грусть стволов и веток.
Опять дожди и листопад.
И всё не так у нас, не эдак,
Всю жизнь – распутица, разлад.

Нет сил тетрадь стихами метить,
Искать причины бед и слёз.
Я столько раз не смог ответить
На самый главный твой вопрос!

И жизнь была, и сон, и сказка.
И даль с каёмкой голубой…
Но слишком страшная развязка
Нам уготована с тобой.

Избавь от будущих скорбей
Хоть ты, каирский скарабей!

Толпа беснуется и пенится под окном Шекспира, словно прокисшее пиво.
Ненависть к поэту ничтожна, как тополиный пух, но дышать в разогретой пурге становится невозможно.
Тогда, проглотив былые обиды, Шекспир бежит к графу Саутгемптону.
• Граф! Я не могу так жить! Друзья разбежались. Старые враги навострили уши. Меня уже начали травить, меня, поэта, удостоенного почестей и наград…. В ход пошли ложь и клевета…. Весь мир желает моей погибели…
Граф презрительно держит жалобы Шекспира в ладонях, просеивает их, словно песок, меж пальцев и, игриво опустив голову, шепчет: «Прости, Илья…. Не усмотрел, не уберёг…. Сам не пойму, какой бес в неё вселился…. Держись, брат. Древние барды говорили, что богиня не только цветок, но и сова с горящими глазами, которая устраивает вонючее гнездо в дупле засохшего дерева…»
• Граф! Я не о том! – кричит Шекспир. – Эмилия не виновата! Я не о том!
• О том, о том, – усмехается граф. –  Вспомни слова Соломона: «Женщины высасывают жизнь из своих мужчин, как вампирши, они ненасытны на ложе, они напоминают конских пиявок, мучающих лошадей. Могила и женщина одинаково ненасытны». Что ты переживаешь? Подумаешь, богиню нашёл! Что в ней особенного? Жалкое существо из плоти и крови, анатомически сходное с остальными млекопитающими, умственно сходное с бурундуком. Ну, подними голову! А если всё дело в пенисе, то Святой Августин в «Исповеди» писал, что до грехопадения мужчина делал со своим пенисом всё, что хотел, а теперь пенис делает с ним всё, что хочет. На вот, выпей воды из этого стакана. Вот и хорошо. А теперь выпей из другого стакана. Выпил? Тогда скажи мне, отличишь ли ты одну воду от другой?
• Одинаковая, – говорит обескураженный Шекспир. – Нет никакой разницы.
• Вот так и бабы! – смеётся князь. – О-ди-на-ко-вые! Возненавидь, прокляни и забудь. Хорошо? Тогда пойдём выпьем вина за нашу любовь и дружбу!
• Пойдём… – говорит Шекспир.
Весь вечер они пьют вино, обнимаются, плачут друг другу в жилетки.
Порой Шекспир понимает, что именно его лучший друг и покровитель  делает всё возможное, чтобы умело и изощрённо сживать его со свету. В такие мгновения Шекспиру хочется раздавить, уничтожить графа Саутгемптона, но каждый раз, выходя из себя, он слышит голос: ««Когда весь мир ополчился против тебя, не отчаялось ли твоё сердце и не воззвал ли ты ко мне? Взгляни же теперь на всех обидящих и ненавидящих тебя, не видишь ли ты в их лицах моё лицо?»
Уже за полночь Шекспир просит принести перо и бумагу, а, спустя несколько минут, читает графу Саутгемптону новый сонет:

У горящих прощальных рябин,
У берёз, что стоят без одежды,
Обмани ты меня, обмани,
Подари мне былые надежды.

Не стихают во тьме бубенцы,
И уныло – в земное мерцанье,
Мои мысли идут, как слепцы,
За такими же злыми слепцами.

Но не тает заснеженный взор,
Не светлеют владенья Эреба.
Я сегодня напьюсь, словно вор,
Потерявший отмычки от неба.

Когда в ночи ты врёшь безбожно,
Мне шепчет ангел: «Всё возможно…»

«Вот и правильно, – шепчет граф Саутгемптон. – Смотри в небо, поэт! Бабы – ненасытны. Ты не должен пролить ни одной капли спермы. Творческая энергия черпается из святого источника. Каждый раз, когда ты кончаешь, в тебе умирают великие поэмы и гениальные пьесы. Забудь про неё, Илья! Забудь!»
Кажется, что граф Саутгемптон – безумен.
Но мы знаем, что Леонардо да Винчи, асексуальный гений, оставил всем творческим людям следующий завет: «Художник, сила твоя в одиночестве. Когда ты один, ты весь принадлежишь себе; когда же ты хотя бы с одним товарищем, ты себе принадлежишь наполовину или ещё менее, сообразно с нескромностью друга. Имея несколько друзей, ты ещё глубже впадаешь в то же бедствие…. Но, если непременно хочешь иметь друзей, пусть это будут живописцы и ученики твоей мастерской. Всякая иная дружба опасна. Помни, художник, сила твоя в одиночестве».

При дворе не искал я богатства,
И талант не менял на рубли.
На песок рассыпаются царства
И на плаху идут короли.

Я виновен лишь в том, что единой
Жил любовью и пел чудеса,
Что высокой тоской лебединой
По ночам наполнял небеса.

Я виновен лишь в том, что однажды
Отпер тайные двери ключом,
И за то, что не умер от жажды
Над твоим заповедным ручьём.

Пока я жив – в песках пустыни
Ищу не воду, а святыни.

Они ещё долго читают стихи, обнимаются, пожимают друг другу руки, клянутся в вечной любви и пьют вино.
• Обмани ты меня, обмани, – шепчет Шекспир после каждого глотка.
• Обманет, обманет, обманет! – торжествует граф Саутгемптон и, хищно оскалившись, распахивает дверь, за которой стоит Эмилия, и горят розовым огнём стыда и бесстыдства ушки у неё на макушке. 
«Пожалей, обогрей, обмани его, – шепчет князь Саутгемптон. – Он гений, он заслужил твои поцелуи!»
Эмилия, словно сквозняк, переворачивая стулья и цветы, вбегает в комнату, бросается к Шекспиру. Она целует его в лоб, в губы, прижимается к колючей щеке (он был «небрит, как русский в раю»!), и долго сдерживаемые слёзы бегут ручьями по её лицу. Она произносит только одно слово, бессмысленно повторяя его:
• Ты…. Ты…. Ты….
Он отстраняет её от себя и глухо говорит:
• Не плачь, не терзай меня. Я тяжко болен. Мне страшно. У меня не кончаются галлюцинации…
• Не бойся, ничего не бойся! Выпей вина, выпей! – и сама наполняет бокалы вином, и пьёт вместе с ним, и прижимает поэта к своим коленям….
И снова вспоминается великий роман.
Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита».
Тайна этого романа не разгадана до сих пор, и я смею утверждать, что та же самая тайна затаилась в произведениях Шекспира.
Конечно, я понимаю, что на первый взгляд приведение к общему знаменателю совершенно разных времён и поэтов выглядит по меньшей мере абсурдом. Но ведь всё, к чему мы с вами давно уже привыкли, в давние времена тоже казалось бредом и святотатством.
Поэтому я хочу познакомить вас с фрагментом из интервью писателя-мистика Севы Пастушка журналу «Аполлон»
…………………………………………………………………………
ПАСТУШОК. Загадочный иностранец приехал в Советский Союз в начале двадцатых годов прошлого века и вскоре стал не только выдающимся конструктором и ученым, но и тайным вдохновителем советской космической программы. Сергей Павлович Королев называл барона Бартини своим учителем. «Красный барон» доказал, что время, как и пространство, имеет три измерения, а до самых далеких галактик рукой подать. Смерть конструктора в 1974 году подрезала крылья всей нашей авиации. Остались невостребованными бартиневские разработки – монорельсовый поезд на магнитной подушке, десантный экранолет коллосальной грузоподъемности, летающий авианосец (проект «2500»), орбитальный космоплан…. Тем не менее в 1967 году барона наградили орденом Ленина и только что учрежденным орденом Октябрьской революции – за номером 1. Именно этот человек во многом определил судьбу своих учеников – Михаила Булгакова, Александра Грина, Алексея Толстого, Антуана де Сент-Экзюпери и других писателей. Но главная тайна Бартини – зашифрована в романе «Мастер и Маргарита».
КОРР. А где подтверждения, что Бартини и Булгаков были знакомы?
ПАСТУШОК. В архивах таинственного иностранца была обнаружена запись о знакомстве с Булгаковым и о романе про дьявола. Этот роман, как известно, Булгаков начал писать в 1928году. Весной 1930 года комбриг Роберто Бартини уходит в отставку и поступает на работу в Центральное конструкторское бюро – на должность … консультанта! У него тут же появились завистники и враги. Наверх полетели доносы. Бартини ждет ареста. Именно в те дни Булгаков сжег первый вариант романа – о приезде в Москву инженера Фаланда и отказался от намерения назвать свой роман «Копыто консультанта». В 1938 году Бартини был обвинен в подготовке поджога завода, на котором строился его самолет. Это отразилось в романе: ночью в подвале мастера появилась Маргарита и объяснила, что её мужа срочно вызвали – пожар на заводе. А в предыдущем варианте, написанном до ареста Бартини, мужа просто вызвали в командировку.
КОРР. Скажите, есть ли документальные подтверждения знакомства Бартини и Булгакова?
ПАСТУШОК. Бартини многократно подтверждает свое знакомство с Булгаковым – и делает это очень скрыто и своеобразно. Чаще всего проекты его самолетов имеют маркировку «А» и «М», но в сравнении с другими авиаконструкторами Роберт Бартини использовал рекордное количество букв: М, А, С, Т, Е, Р.   Кроме того, мы обязательно должны вспомнить, что загадочный барон занимался проектированием и производством фантастических гидропланов, позволяющих перемещаться в будущее!
КОРР. Кого из писателей учил уму разуму ваш загадочный Бартини?
ПАСТУШОК. Бартини был духовным отцом писателей из общества «АТОН». Там были собраны лучшие советские писатели.
КОРР. Так что же, ваш барон диктовал знаменитым писателям текст известный только ему?
ПАСТУШОК. Многие мистические или теологические труды во все времена человеческой истории создавались по  принципу мениппеи. Именно в этом жанре написан самый знаменитый советский роман «Мастер и Маргарита». Можно сказать, что многие строки романа М. А. писал не сам, а по подсказке свыше. Кто подсказывал? Всем писателям кто-нибудь подсказывает, диктуют. Но не все знают имена своих учителей. Анна Ахматова не знала. Она просто говорила: «Мне диктуют».

Таким образом, получается, что великий алхимик Джон Ди был прав, когда утверждал о том, что рукой Шекспира водит небесная сила.
В восемьдесят шестом сонете Шекспир и сам проговаривается о своей тайне:

То были козни чар ночных и тёмных сил,
Сподвижники восторга и страданья.
Мой домовой, и ты меня учил
Внимать словам и знакам мирозданья.

Нет сомнения, что Шекспир верит в переселение и странствия человеческой души. Помните, как Лукреция рассматривает картину, изображающую последние дни Трои? Ведь не просто так Лукреция видит себя в Гекубе, а Тарквиния – в Синоне.
Авторы книги «Тайна Воланда» Ольга и Сергей Бузиновские считают, что барон Бартини с помощью сверхчеловеческих способностей  заложил в произведения своих подопечных тайную информацию о близком и далёком будущем, где он только что побывал.  Каждый из писателей, ведая или не ведая о том, получил определённую информацию и размножил её в сотнях тысяч экземпляров своих книг. И совершенно естественно, что «второе дно» этих книг никак не соотносится с основным содержанием книги. Менее очевидным может показаться другое предположение: все зашифрованные книги содержат одни и те же сведения, – как голограмма, разрезанная на кусочки.
Конечно, можно подобно булгаковедам говорить о том, что все свои знания М.А. почерпнул из тех или иных, имеющихся в его домашней библиотеке книг. Но это далеко не вся правда. Не пользовался Булгаков во время работы над романом, например, произведениями Китса или Скотта, а написал как раз то, о чем написали и они. Очень любопытно стихотворение Китса «La Belle Dame Sans Merci», которое выглядит как точная копия отношений Мастера и Маргариты.
Нет никаких сомнений, что всё в этом мире повторяется бесчисленное количество раз!
Ещё надо вспомнить, что Хаусман признавал только один способ распознать истинную поэзию: отвечает ли она фразе Китса: «…всё, что напоминает мне о ней, проходит сквозь меня, как копьё». А Булгаков при первой встрече с Маргаритой пишет, что встреча эта была подобна удару финским ножом. Разве это не одно и тоже?
Все повторяется на этой Земле!
Время является не стабильно движущейся лестницей, как пытались в течение многих веков изобразить прозаически мыслящие люди, а непредсказуемым колебанием. В поэтическом мире время условно, и кое-что из будущего часто появляется в произведениях так же, как во сне. Это объясняет, почему первая муза греческой триады называлась Мнемозина («память»): люди помнят о будущем точно так же, как и о прошлом. Память о будущем обычно называют интуицией. Чем отличается история мастера от истории, которую в свое время поведал Вальтер Скотт, когда Томас был увезен Королевой на молочно-белом коне в сад, где она накормила его хлебом и напоила вином…
У Булгакова так:
«Пей вино! Еще пей! Постарайся уснуть…»
«Выпей, выпей…. Нет, нет. Не бойся…»
У Скотта так:
Напоила Томаса вином, укачала на своих коленях и одарила поэтической проницательностью, но предупредила, что его принесут в качестве жертвы в аду, если он ступит на дорогу, что лежит в стороне от склона горы.
У мастера тоже предупреждение. Все решено помимо его воли. Хотелось бы вернуться в дом скорби, да поздно: кони уже стучат копытами!
Чем дальше, тем сильнее становится ощущение, что мы играем одни и те же роли бесчисленное количество раз.
Если кого-то раздражают последние строки, то напомню слова П. Успенского: «Не было бы никакой возможности для эволюции человечества, если бы для индивидуально развивающихся людей не было возможности возвращаться в прошлое. Путем перевоплощений в прошлое людей, достигших определенного уровня внутреннего развития, в жизненном потоке создается попятное движение. Этот обратный поток и есть эволюционное движение. Существуют роли, специально созданные для перевоплощающихся душ, уже достигших известной степени сознательности. Некоторые из таких ролей известны, ибо принадлежат историческим личностям. Таким образом, каждый Апостол может надеяться однажды сыграть роль Христа».
В главе «Извлечение мастера» – там, где Маргарита просит вернуть их в подвал, – происходит очень многозначительный обмен мнениями. Забывший всё мастер говорит, что «вообще не бывает так, как было». Воланд отвечает: «Не бывает, вы говорите? Это верно. Но мы попробуем». В последней главе наступает предельная ясность: «Неужели же вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером?»
Куда же отправились после своей «смерти» Маргарита и мастер, – судя по их костюмам? В каноническом тексте остались лишь шлейф Маргариты, а также ботфорты и тяжёлый плащ мастера. Упомянута и коса – правда, как-то неопределенно: на ветру волосы мастера «собрались в косу». Зато в варианте тридцать восьмого года все ясно: волосы «забраны в косу» и покрыты треуголкой. Восемнадцатый век и… будущий автор «Фауста»? Не случайно в ранних вариантах романа Фаустом звали самого мастера!
На вопрос мастера: «Куда ты влечешь, о великий сатана?» – Воланд отвечает: «Ты награжден. Благодари. Тебя заметили, и ты получишь то, что заслужил. Ты будешь жить в саду и всякое утро, выходя на террасу, будешь видеть, как гуще дикий виноград оплетает твой дом, как, цепляясь, ползет по стене. Красные вишни будут усыпать ветви в саду. Маргарита, подняв платье выше колен, держа чулки в руках и туфли, вброд будет переходить ручей. Свечи будут гореть, услышишь квартеты, яблоками будут пахнуть комнаты дома. В пудренной косе, в стареньком привычном кафтане, стуча тростью, будешь ходить гулять и мыслить».
И сразу же вспоминается знаменитый комментарий Нострдамуса о возможности путешествия во времени, – «исходя из факта Абсолютной Вечности, включающей в себя все времена».
Таким образом, люди подобные барону Бартини, уходят в прошлое и оставляют нам воспоминания о будущем – под видом фантастики и «каких-то очень странных книг»
Кто-то засмеется, кто-то не поверит….
Но я знаю: диктуют и сегодня.
И вспоминаются слова Екклесиаста: «Всё повторяется на этой земле!»
«По капоту машины бьют градины. Размышленья итожу. Все стихи у кого-то украдены, мелодии тоже».
А судьбы?
Неужели, мы все – литературные персонажи, творческая галлюцинация Демиурга, и наша макрокосмическая Вселенная – его Микрокосм?
Все повторяется на этой Земле!
Всё уже было!

На задворках вянет честь,
Небеса дарят остуду.
Я не знаю, кто я есть,
Я не знаю, кем я буду.

И в прощальном сентябре
Мне к истокам не добраться.
Боги падают с небес
И не знают, как подняться.

Я король, я шут, я тля,
Капля крови на рояле.
Мне не нравится земля,
Мне не нравятся земляне!

Теплом и дымом – прямиком
Пойду на небо босиком.

ЭМИЛИЯ. Граф! Теперь Шекспир не может выспаться даже днём. Под его окнами собирается возбуждённая чернь и тёмный необразованный люд. В окна его дома летят камни, всюду поднимается грозный ропот. Откройте окно, граф! Немедленно откройте окно! Вы слышите?
САУТГЕМПТОН. Да, девочка, нет ничего страшнее толпы.
ЭМИЛИЯ. Граф! Не вы ли платите этим смутьянам?
САУТГЕМПТОН. Конечно, я. Ты можешь ненавидеть меня, Эмилия. Но зато твой возлюбленный поэт напишет книги, которые будут обладать магической мнемоникой, заставляющей вспомнить гораздо больше, чем в них сказано. Понимаешь, ласточка, на земле очень много людей, утонувших в тёмных водах своей очередной жизни. Наша задача, если мы находимся среди них, вынырнуть. Пойми: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Но для того, чтобы спастись могли только самые сильные и безжалостные, утопленники хватают всплывающих беглецов за руки  за ноги, душат их в объятиях, и разжимают губы с помощью смертельных поцелуев.
ЭМИЛИЯ. Граф! Почему Господь ненавидит лучших своих сыновей?
САУТГЕМПТОН. Потому что любить надо не тех, кто геройски погиб, а тех, кто дошёл. Это заблуждение, что погибают лучшие. Во всяком случае, враждебные человеку силы, боятся живых, а не мёртвых. Чем дальше идёт человек, чем решительнее он встал на свой путь, тем яростнее на него атаки темноты. Но в  действительности враждебные силы играют  позитивную роль, отсеивая от пути тех, кто не сможет пройти до конца. Истина должна находиться в движении, и силы тьмы следят за тем, чтобы никто не уснул, и будят их довольно грубо. Мы падаем и поднимаемся, каждый раз становясь всё сильнее. Единственный грех – это пасть духом. Любой воин будет подвергаться атакам высших сил, поскольку искатель желает увидеть, то, что не видят другие.
ЭМИЛИЯ. Я понимаю, вас хлебом не корми, только дай возможность говорить красиво. Но разве история не есть лучший пример безысходности человеческих дерзаний? Рано или поздно, но все герои тоже погибают. А ведь если сокола изжарить на глазах у кур, то куры уже никогда не захотят летать. Зачем же вы, граф, стали мастером интриг и подлостей?
САУТГЕМПТОН. Да, девочка, я не ангел. Но это моя судьба.
ЭМИЛИЯ. Судьба – иллюзия, фантом. Неужели вы не понимаете, что власть, которую вы желаете приобрести,  это случайно найденный ключ от чужой двери? Кто-то другой обязательно придёт и отберёт у вас этот ключ. Вместе с вашей жизнью.
САУТГЕМПТОН. Ну и что? Разве это что-то значит? Я на себя немыслимое принял. Не каждому по плечу.
ЭМИЛИЯ. О чём вы, граф?
САУТГЕМПТОН. Да если бы не я, любили вы друг друга, нуждались бы друг в друге? Жалели бы?
ЭМИЛИЯ. О чём вы, граф?
САУТГЕМПТОН. Это я зло благословляю.
ЭМИЛИЯ. Зачем?
САУТГЕМПТОН. Без зла никто никому не нужен. Зло скрепляет. Как же без зла? Все распадётся. А я на себя всю вашу ненависть принял…. Не каждому по силам…
ЭМИЛИЯ. Кто вы, граф? От Бога ли? От дьявола?
САУТГЕМПТОН. Какая разница? Все будет хорошо. Одно дело делаем. Святое.

Когда-то рухнут пирамиды,
Сгорит навеки царство лжи,
И ты простишь мне все обиды,
Сходя с престола госпожи.

Мы выйдем в сад – Адам и Ева,
С другой начертанной судьбой,
И сам Господь, невольник гнева,
Подаст нам яблоко с тобой.

Я взглядом мир земной окину,
Скажу тебе: «Пойдём домой,
Найдём в глуши мою могилу,
И посмеёмся над собой!»

Пустую смертную межу
Я, улыбаясь, прохожу.

• Как велик и прекрасен Промысел Божий, – бормочет Шекспир, заливая слезами только что родившееся стихотворение.
А потом он снова становится человеком, снова пьёт дешёвое кислое вино, он пьёт очень много вина, как будто пытается утопить, живущее внутри него слова графа: «Оди-на-ко-вые! Возненавидь, прокляни и забудь...»
«Ты врёшь, князь мира сего!» – кричит Шекспир в открытое окно. – Врёшь! Я люблю её! Ты врёшь, князь! Не о-ди-на-ко-вые они, не о-ди-на-ко-вые!»
И всё же, отрава в вине не тонет. Она сжигает душу Шекспира на медленном огне.
В 80-м сонете негодование Шекспира достигает предела, и он уже не стесняется в выражениях по отношению к Эмилии:
Как я страшусь писать к тебе, когда знаю, кто именно ласкает твоё имя, и всё своё могущество расточает на комплименты тебе. Он не даёт мне раскрыть рот, говорящий в твою честь. Но так как твоё достоинство широко, как океан, и мой дерзкий чёлн гораздо меньше, чем у него, я вовсе не могу выходить в океан. А в это время его корабль бороздит твою бездонную глубину. Мой чёлн гибнет, а его полон самодовольства. Если и дальше он будет обласкан, а я отвергнут, я пропаду…
И. Трухтанов переводит:

               Хожу с опаской мелкою водою;
               Талант же там, где дна не знает лот.
               Я затону – что ж, много я не стою,
               Лишь наш фрегат свой флаг убережёт.

О. Дудоладова вторит ему, но понять перевод этой женщины почти невозможно:

               Мне даже мель и рифы твои в радость.
               Он же стремит к неведомым глубинам!
               И я без помощи твоей не справлюсь
               ни с валом, что он гонит, ни с пучиной.

Шекспир разгневан до невозможности и уже не желает соблюдать какие-либо приличия в словах. «Когда твои уста заполнены его «строкой»…
Ревность и невозможность что-либо изменить бросают Шекспира из одной крайности в другую. Он уже готов пуститься во все тяжкие:
Отдаваясь, ты, возможно, не знала вины или ошиблась во мне, когда отдавалась так же, как ему, поэтому мой замечательный дар тебе, растущий как бы в заключении, будет наделён более благодарной судьбой. Получается, что я обладал тобой во сне, во сне был королём, но ничем при пробуждении.
А что же, наши знаменитые переводчики?
У Маршака я понять ничего не могу. Всё вышесказанное Шекспиром он превращает в нечто совершенно другое:

               Дарила ты, цены не зная кладу
               Или не зная, может быть, меня.
               И не по праву взятую награду
               Я сохранил до нынешнего дня.

В. Николаев упрямо следует по «голубому пути». «Могу ли тебя удерживать в доле? И разве клад такой мне по заслугам? Ты мне дарил себя по доброй воле – я отдаю патент рукою друга». С. Трухтанов вторит: «Себя тогда ты отдавал, не зная, ни кто ты есть, ни кто есть я. Исправлена ошибка роковая: вернулся дар твой на круги своя».
Составители книги «Сонеты» подводят черту утверждением, что в сонете № 87 Шекспир прощается с возлюбленным….

               Прощай навек! Ты слишком дорог мне…

В сонете № 89 Шекспир неожиданно начинает баюкать мечту о покое и воле.
Теперь он желает не докучать Эмилии в дальнейшем: «Не попадусь я на твоём пути, и с моего языка не сорвётся твоё сладкое имя», «И ради тебя буду бороться с самим собой, ибо я не могу любить то, что ты не ненавидишь».
В сонете № 90 «Ненавидь меня, когда захочешь, но лучше теперь, когда мир готов перечеркнуть моё дело, когда мелкие пакостники изливают свою злобу».
Но уже в сонете № 91 ненависть снова сливается с любовью: «Твоя любовь всего дороже». И далее: «Хоть вся моя жизнь сгорает в твоих изменах, я счастлив, что ты любила меня».
Но затем: «Ты яблоко Евы, в тебе вся беда»
Ревность разливается, как вода, шипит, как  огонь, заливаемый этой водой. «Твой цветок – цветок порока, он подобен загнивающей лилии, воняет хуже сорняков»

Не верь небесному покрову,
Не верь, что это звёздный час…
Мою надежду Спас не спас,
Согнув ей спину, как подкову.

Тоской раздавлен каждый скит,
Смердит библейская дорога…
Иону, верящего в Бога,
Переварил библейский кит.

Идти бы к свету напрямик –
Туда, где мир не больше слова…
Но тает жизнь моя, как крик,
Всё потерявшего, Иова.

Пройдут дожди преданий и времён,
Но я к тебе навек приговорён.

Многие исследователи творчества Шекспира отмечают, что, чем ближе подбираются сонеты к цифре «сто», тем всё более неуправляемой становится поэтическая речь поэта. На мой взгляд, все эти утверждения ровным счётом ничего не стоят. Почему? Да вот почему…
Во-первых, первое издание «Сонетов» было осуществлено без ведома Шекспира, и было просто переполнено несуразностями: до сих пор текстологи пытаются расчистить авгиевы конюшни, устраняя многочисленные «опечатки» и проясняя тёмные места…
Наверное, стоит напомнить читателю, что впервые сонеты Шекспира были опубликованы в том составе и в той последовательности, в которых они известны нам теперь, в 1609 году. Это сделал лондонский издатель Томас Торп. Есть основания считать, что это издание было подготовлено графом Саутгемптоном и Эмилией Боссано, которые подвергли произведения великого поэта основательным правкам и даже переделкам.
Уже в двадцатом веке исследователями торповского оригинала было доказано, что текст набирали разные и не очень квалифицированные наборщики, имевшие различные предпочтения в области английской орфографии, которая в то время была весьма расплывчатой и условной, и допускала многочисленные колебания не устоявшихся толком норм. «То, что значительные колебания орфографии остались в окончательном тексте, по крайней мере доказывает, что автор не вычитывал набранного текста и не давал согласия на его напечатание в таком виде», – утверждают В. Николаев и А. Шаракшанэ. 
Во-вторых, не для кого уже не является секретом, что в издании 1609 года сонеты располагались совсем не в том порядке, в котором они создавались самим Шекспиром.
Так вот, мрачные выводы исследователей творчества Шекспира не выглядят столь уж зловещими, если к ним присмотреться внимательнее, чем это было до сих пор. Грусть по Эмилии вовсе не означает, что Шекспир не рад рождению своего сына. Давайте, как только что договорились, особенно внимательно вглядимся в тайну сонета № 99. Прежде всего, надо отметить, что он не вполне подходит под определение «сонет», так как в нём не 14 канонических, а 15 строк. Происхождение этой «излишней» строки объясняется критиками как случайность или небрежность Шекспира, то есть никак не объясняется. Похоже, что только С. Степанов считает себя истиной в последней инстанции: в своей книге он пишет: «Этот сонет комментаторы дружно признают если не откровенно «безобразным», то уж, без всяких сомнений, самым плохим из Шекспировских сонетов (кое-кто и вовсе отрицает авторство Шекспира). Сонет и впрямь очень странный, неуклюжий какой-то».
Совсем иначе относится к этому сонету А. Кепель. Он с точностью математика видит то, что до него не смог увидеть никто.  «В действительности этой лишней строкой, как и необычным, нарочито подобранным номером – 99 – Шекспир акцентирует важнейшее событие своей жизни – первую встречу с сыном.
Подстрочник сонета № 99:
Я строго вопрошал новорождённую фиалку: «Миленький воришка, ведь ты стащил свой сладкий аромат из уст моей возлюбленной? А яркий пурпур а твоих пухленьких щечках ты взял из полнокровных жил моей возлюбленной». Я осуждал лилию, укравшую твои руки, а тёмные почки майорана – за кражу твоих волос; но вот стоят три розы, насторожённо выставив шипы: одна пунцовая от стыда, другая бледная от растерянности, а третья – и не красная, и не белая, но пристыженная и растерянная, присовокупила к украденному им ещё и твоё дыхание; но за это воровство, за тщеславие, всю жизнь её будет до самой смерти грызть червь сомнения. Я вижу много цветов, но не могу разглядеть ни одного, кто не крал бы твой аромат и цвет.
Доказывая свою правоту, А. Кепель показывает, что в данном сонете более десяти раз Шекспир зашифровал имена Эмилии, сына (Генри) и своё собственное имя. Однако, С. Степанов продолжает издеваться над здравым смыслом следующим образом: «Именно этот сонет как нельзя лучше раскрывает механизм «Сонетов». Рэтленд пишет сонеты Пембруку, а тот пишет ему в ответ письма с похвалами. В этих его письмах Рэтленд черпает вдохновение, используя «дыхание» Пембрука (Кстати, один из комментаторов «откопал» занятный факт, что Пембрук был заядлым курильщиком, так что его дыхание никак не могло быть «свежим». Елизавета в свою очередь ворует любовь Пембрука, так как, посылая ему свои сонеты, она вынуждает того писать письма с похвалами и ей. Рэтленд рассматривает это как воровство и измену».
Далее Степанов утверждает, что в этом сонете Рэтленд устраивает Елизавете форменную обструкцию. При этом он называет её «наглой фиалкой» и чуть ли не «преступницей». Рэтленд чуть ли не кричит о том, что Елизавета украла «пурпур его возлюбленного». Лилия, по мнению Степанова, тоже Елизавета, укравшая на этот раз «руку Пембрука». Что же касается майорана, то речь снова идёт о коварстве Елизаветы: на этот раз Рэтленд обвиняет её в краже вдохновения, считая, что в слове «майоран» скрыты слова «Мария-цыганка»... После всего этого Степанов переходит к розам и утверждает, что под Алой розой фигурирует Пембрук, под Белой розой – Рэтленд, а вот поскольку род Сидни формально не был знатным, то она, стало быть, – не Алая и не Белая, не сортовая, дикая. «Естественно, – пишет Степанов, – эта дикая роза (то есть Елизавета Сидни) является воровкой, и за это её съест червь угрызений совести. Этот червь, разумеется, ещё и намёк на недуг, который рано или поздно съест Елизавету».
Смешно! Но Степанова совсем не смущает, что в сонете Шекспира третья роза упоминается в мужском роде! Он уверен: это – Елизавета. Он переводит Шекспира, как самого себя:

               Фиалке наглой бросил я упрёк:
               Ах, милый вор, не ты ль себе украла
               Моей любви дыханье? Пурпур щёк,
               Которым ты ланиты намарала,
               Ужели не из жил его истёк?
               Клял лилию за воровство руки,
               За волосы – бутоны майорана.
               Обиду Розы встретили в штыки:
               Одна в стыде красна, и от обмана
               Бела другая; третья ж, не бела
               И не красна – взяла твоё дыханье.
               Такие наказуемы дела –
               И червь её изгложет в наказанье.

               Цветов поболе мой отметил взор –
               Твой цвет и запах умыкнул тот вор.

Конечно, каждый человек вправе сам оценить поэтические возможности переводчика С. Степанова. Но моё мнение: перевод бездарен и ничтожен по своей сути и жизненной правде.
И повторяюсь: Степанов не одинок. Нет числа этому удивительному племени, живущему на земле только для того, чтобы уничтожить или хотя бы опошлить всё светлое и всё святое!
Впрочем, надо идти дальше. Покуда влюблённые сифилитики Степанова вянут и пропадают, мы должны вернуться к Шекспиру.
Итак, отсалютовав рождению сына, Шекспир, как видно по сонетам (но почему-то не видно исследователям его творчества!), успокаивается и обращает свою музу на восхваление матери и сына.
Но белое снова предстаёт чёрным.
«Явным кощунством звучит сонет №105, где поэт подчёркивает своё идолопоклонство перед возлюбленным» – утверждают записные знатоки творчества Шекспира.
Действительно, почти все переводы говорят именно об этом. И. Фрадкин:

               Пусть идолопоклонством преклоненье
               перед тобой не называет мир,
               хоть все хвалы, все песни, все творенья –
               всё для тебя, и ты один кумир.

               Всесильна магия очарованья,
               одним тобой душа моя полна:
               ты с каждым днём сердечней в миг свиданья…

 Но я снова смотрю в слова подстрочника  А. Кепеля: «Мою любовь нельзя назвать идолопоклонством, моя божественная не похожа на идола, хотя ВСЕ мои сонеты и похвалы – в честь её одной и единственной, всегда так и только так. Сегодня нежна моя любимая,  а завтра ещё нежнее, всегда постоянная в своей восхитительности.
В этом сонете Шекспир трижды отмечает, что любимая красива, нежна и верна, и что это сочетание – лишь в ней одной. В шести строках имя Эмилия зашифровано – 5 раз. А наши переводчики всё равно выводят гимн несуществующему любовнику, и, заметьте, исток этой грязной реки находится в золотом и серебряном веке, когда переводчики типа Ф. Червинского ничтоже сумняшеся наводили тень на плетень: «О, пусть не назовут моей любви к нему служеньем идолу за то, что те же вечно хвалы в стихах моих. Ведь это потому, что он, мой верный друг…» – это Червинский.
«Мил, верен, добр – я вновь тебе пою, мил, верен, добр – вот суть всех слов иных». (И. Фрадкин) «Язычником меня ты не зови, не называй кумиром божество. Пою я гимны, полные любви, ему, о нём и только для него» (С. Маршак).
С. Степанов так же, как мы, высмеивает переводчиков ложной традиции, но развивает свою теорию ещё более вульгарно и ложно: «В этом сонете Елизавета двух своих возлюбленных (Пембрука и Рэтленда) объединила в одного возлюбленного. Она открещивается от обвинений в идолопоклонстве (то есть в многобожии), так как поклоняется лишь ОДНОМУ «богу» (хоть и двойному!)»

Господи! Что происходит?
Кто правит, и кто владеет этим испорченным миром? 
Ведь не просто же так подобные исследователи плодятся на русской земле, словно плесень и комары. Что ни книга – мурашки по коже.
 
«Современная переводчица, профессор Московского государственного лингвистического университета и исследовательница творчества Шекспира М. Д. Литвинова, – пишет А. Кепель, – утверждает, что под именем Шекспира скрывались два автора – Ратленд и Бэкон.
О Ратленде даже говорить не хочется. Трус, слюнтяй и сифилитик в женском макияже.
Другое дело – Френсис Бэкон.
Я уже рассказывал о книге «Тайна Воланда». Так вот её авторы предполагают, что Ильфу и Петрову, братьям Стругацким, Михаилу Булгакову помогал творить Френсис Бэкон, являвшийся им в теле барона Бартини. В связи с этим вспоминается любопытная история.
После первой мировой войны шеф шифровальной службы французской армии генерал Картье и американский контрразведчик полковник Фабан заинтересовались страницей из бэконовской книги «Новый Органон».
Генерал Картье нашел ключ к шрифтовому коду, и в начале двадцатых годов расшифровал один документ, про который было точно известно, что он принадлежал Френсису Бэкону. Текст оказался автобиографией барона.
Первые же строки стали мировой сенсацией:
«Я – законный сын королевы Елизаветы Первой. Мое настоящее имя Тодор  Сэр Николас Бэкон – мой приемный отец. Леди Анне Бэкон я приношу мою горячую благодарность: она меня вырастила, воспитала, защищала и мудро наставляла. Я ей обязан жизнью: это она меня спасла, когда 25 января 1561 года я был рожден Елизаветой, которая требовала умертвить меня. Рожая, королева Елизавета кричала: «Убейте, задушите его!»
Далее рассказывается о том, что отцом непризнанного принца был граф Лейстерский. Но гораздо больше нас заинтересует это признание: «Шли интриги при дворе.  Королеве нашептывали, что я готовлюсь управлять не только Англией, но и всем миром. Напуганная такими наветами, королева поспешила отправить меня во Францию в качестве дипломата при английском посольстве. С большим интересом взялся я за мою дипломатическую миссию в 1576 году. Тогда я и начал разрабатывать секретный метод криптографии и писать историю моей жизни. Я описал свою любовь к Марии де Валуа, сестре короля Франции и жене Генриха Наваррского. Я ревновал ее к принцу Генриху Гизу, но прелестная и верная Маргарита дала мне все доказательства преданности и любви».
Круг замкнулся?
Кажется, что расшифрованный документ Френсиса Бэкона подтвердил правоту тех исследователей, которые доказывали, что Шекспир бы лишь маской истинного автора – лорда Бэкона.
«Мои сочинения я зашифровал, и это требовало много времени. Подписываюсь именем Шекспира, но мое настоящее имя можно прочесть в моих произведениях, зашифрованным в цифрах  на греческом или латыни. Философские мысли, мудрость – содержание своих работ я завещаю руководителям человечества всего мира. Пророка не чтут на его родине. Я жду дня справедливости и правосудия».
Господи! Неужели Френсис Бэкон – это Шекспир?
- Нет! – категорично отвечает госпожа Литвинова. По её утверждениям – сонеты, как и другие поэтические произведения, написаны одним человеком – Рэтлендом (который при этом пользовался умом и эрудицией Бэкона!). Забавно, что нашу учёную даму, профессора МГЛУ, преподавателя, переводчицу, шекспироведа, члена Английского общества Френсиса Бэкона вовсе не смущает тот факт, что в то время, когда Шекспир начинал писать свои сонеты, Рэтленду было всего-навсего тринадцать лет и он ещё не был знаком с Елизаветой, которая в то время была шестилетней девочкой».
Увы, но у путаников всех мастей правило одно: врать и не отвечать за своё враньё. Впрочем, у Литвиновой есть более знаменитый предшественник: это американка Делия Бэкон.
Эта дама, не снискав никаких литературных лавров, осознала, что всего проще добыть их, примазавшись к имени своего великого однофамильца, современника Шекспира, философа Френсиса Бэкона, придав его имени новый импульс. В 1857 году она опубликовала книгу «Раскрытая философия пьес Шекспира». А уже в наше время И. Гилилов опубликовал свою книгу, где написал следующее: «В пьесах она видела плод коллективного творчества: в первую очередь… Бэкона. Подтверждение своей гипотезы жаждущая известности дамочка видела… в близости его идей шекспировскому мировоззрению; ряд двусмысленных намёков современников как будто бы указывал в эту сторону. Причиной столь тщательного сохранения тайны авторства Д. Бэкон считала политическую конспирацию. Она решила, что под могильным камнем в стратфорской церкви спрятаны документы, которые могут открыть тайну. Это стало её навязчивой идеей. Однажды она попыталась отодвинуть камень и проникнуть в могилу, но была задержана на месте преступления. После этого она тяжело заболела и умерла в психиатрической больнице.
«При знакомстве с «феноменом» Д. Бэкон, – иронизирует А. Капель, – неизменно возникает вопрос – душевная болезнь ли породила в Дели столь бредовую идею, или же идея, укоренившись в больном мозгу, привела её владелицу в психиатрическую больницу и в могилу?»
Госпожа Литвинова просто влюблена в графа Ратленда и потому не скрывает своей ненависти к Шекспиру.
«Гамлет бередил душу, притягивал, восхищал. Но духовная его суть оставалась загадкой. И тогда я взялась читать подробные (таких не существует в природе! – М.А.) биографии Шекспира, надеясь, что уж жизнеописание-то отомкнёт Гамлета. Но ничего, кроме отвращения к автору, как он оживал в биографиях, это чтение мне не дало».
«Шакспер – стратфордский мещанин, скаредный и стяжательный. Человек, в душе которого нет сострадания и совести». «Шекспир – сын мясника, не умел ни читать, ни писать, в лучшем случае он был сельским дурнем. Он никогда не учился в школе». «Читаешь его жизнь и, кроме тошнотворной скуки и отвращения к видам его деятельности, а заодно и к нему, ничего не чувствуешь». «Так представление о том, что ростовщик и откупщик мог написать «Гамлета» и «Короля Лира», повлияло на рост и усиление социального слоя людей, одержимых жаждой наживы: если автору «Гамлета» не совестно быть жестоким и жадным ростовщиком, так мне, простому смертному, и подавно не грех». «Это поклонение золотому тельцу даже в христианском мире одержало верх над заповедью Христа не стяжать на земле богатства. Смею утверждать: не будь в корне ошибочного поверья, что гуманист блюститель рыцарской чести, автор «Гамлета» и «Тимона Афинского» был ростовщик и откупщик, история западного мира пошла бы другим путём».
Ни больше, ни меньше!
«Сравнив жизнь Шакспера и гениальную пьесу, я испытала шок. «Гамлета» я принимала умом и сердцем. Шакспера из Стратфорда, ростовщика и откупщика, судившегося с соседом-аптекарем, я не только не приняла, но и почувствовала к нему омерзение». «Были и в Стратфорде, видели скульптурный портрет Шакспера (не лицо, а коровье вымя, как сказал Марк Твен), висящий на левой стороне нефа, белую могильную плиту над прахом ростовщика в церкви Св. Троицы, спереди на ней дурацкое стихотворение». «Да, скульптура в арке памятника явно удалась ваятелю, очень похож, ничего не скажешь: лицо жёсткое, руки загребущие – крепко держат мешок с добром, а под изображением «дурацкие стишки».
Вот так госпожа Литвинова бранится, забывая о том, что находится в церкви!
Зато в местах, связанных с жизнью графа Рэтлэнда, госпожа Литвинова смотрит на мир другими глазами. «Мы вошли в открытые чугунные ворота и пошли по серпантинной дороге вверх. И постепенно праздничное настроение стало сменяться священным трепетом. Слева и справа – высокие заросли, полные щебетанья и весеннего аромата цветущих деревьев. Душа перемещалась, как в машине времени, в прошлые века. В шекспировскую пору склоны холма одевал более густой лес, да и самый холм был выше. Внизу река и речная долина, окружённая тогда лесами. Вот здесь, на этих склонах, настежь открытая прекрасная душа Ратленда питалась красотой земли, музыкой небесных сфер – поэтический дар брал богатый взяток. Здесь могли родиться «Венецианский купец», «Как вам это понравится», «Сон в летнюю ночь», «Буря».
Здесь же госпожа Литвинова приводит переложение молитвы Ефрема Сирина, что принадлежит перу Пушкина, и далее делает вывод: «Возможно ли, чтобы ростовщику Шаксперу пришло в голову написать такое переложение такой молитвы! Мог ли он молиться такой молитвой? Одного этого достаточно, чтобы раз и навсегда покончить с этим позором – считать стратфордского лихоимца великим Шекспиром. Пока русский народ совсем ещё не обуржуазился, он должен одним из первых вымарать из истории культуры столь вредоносное заблуждение». (Курсив мой – М. А.)
На странице 386 госпожа Литвинова напечатала брань С. Шенбаума в адрес Шекспира: «Поэт расстался с гусиным пером и бумагой и, расставив локти, вцепился в подушку – уж не должна ли она символизировать богатство? Его щёки сморщены, а усы безнадёжно свисают вдоль крепко сжатых губ.  Самодовольный колбасник преобразился в унылого портного». На этой же странице, в сноске, мелким шрифтом  автор сообщает, что перевод этой фразы, сделанный А. Аникстом и Вл. Величанским изменён! А через четыре страницы госпожа Литвинова снова публикует эту самую брань, но уже без примечания. Коварная манера.
Так, например, госпожа Литвинова не устаёт повторять, что она работала над главным трудом своей жизни более двадцати лет. Все эти годы она восторгалась графом Рэтлендом, делая всё возможное, чтобы люди поверили её изысканиям и прозрениям, но… фактов, которые могли стать опорой для её изысканий, в природе не было. И вот случилось! Грянул гром! Просиял звёздный час! Госпожа Литвинова волей судеб и с помощью банкиров-ростовщиков оказалась в Англии – на родине графа Рэтленда, которого она считает Шекспиром. Далее – по тексту:
«В порядке исключения – всё-таки гостья из Москвы! – оставили меня одну среди стеллажей до потолка, на которых хранятся приведённые в порядок бесценные письма. Они были найдены в старой конюшне на голубятне, среди птичьего помёта и истлевших косточек летучих мышей, ещё в середине девятнадцатого века. Архив находился в этих самых конюшнях, превращённых в архивное хранилище. К моему огорчению, письма пятого графа стоят под самым потолком, высота которого пять метров, а может, и больше. Лезть под потолок ни я, ни миссис Стейвли не смогли. У неё сломана нога, я – из-за немалого веса. Так что письма Ратленда-Шекспира оказались вне досягаемости».
Ну и как, любезный мой читатель? Ты можешь поверить нашей знаменитой исследовательнице, что, отдав двадцать лет жизни поиску хоть каких-то фактов в пользу своей лёгкой, как тополиный пух, теории, вот теперь, оказавшись в пяти метрах от настоящего сокровища, о котором ей даже не мечталось, вот теперь она так легко махнула на это чудо рукой? Но ещё большие странности ждут нас впереди.  Судя по тексту, госпожа Литвинова  возвращалась в замок ещё раз, но почему-то и теперь она не стала интересоваться письмами графа Ратленда, а решила посмотреть только письма Роджера Мэннерса.
Вот строки из её книги: «Миссис Стейвли полдня занималась своим внуком, возила его к врачу, а я работала: служитель приносил огромные переплетённые тома с письмами, клал на что-то вроде высокого верстака, и я, волнуясь до помрачения рассудка, рассматривала вложенные в прозрачные чехлы письма четырёхсотлетней давности, в которых Роджер Мэннерс сообщал матери юного лорда Роджера о его успехах, нуждах и проказах в Кембридже».
Как же это вы, госпожа? Оказывается в замке вашего любимого графа были служители, приносившие вам всё затребованное? И что же, для них письма гениального графа тоже были недосягаемы?
Но шутки шутками, а правда должна быть правдой. И эта правда не из приятных. Ведь госпожа Литвинова, выдавая себя за выдающегося исследователя, которому впервые в мире открывается одна из главных загадок человечества,  саморазоблачается чуть ли не на каждой странице. Порой она путается, так сказать, в таблице умножения. На странице 331 она пишет: «Ратленд умер тридцати пяти лет, Шакспер – пятидесяти четырёх», но уже на странице 379 утверждает: «Шакспер умер пятидесяти двух лет».
На странице 494 читаем: «У Ратленда было два близких друга: граф Саутгемптон и граф Бетфорд. Все трое родились в один день – шестого октября». Но почему же тогда на странице 420 она утверждает, что: «Графу Ратленду 32 года исполнилось 8 октября 1608 года»?
Метод доказательств госпожи Литвиновой тоже коварен и загадочен. «Не задолго до смерти, – сообщает нам госпожа Литвинова, – Ратленд уплатил «некую сумму за две серебряные пластинки с застёжками». Этого ничтожного факта хватает нашей исследовательнице для того, чтобы с непоколебимой уверенностью говорить о том, что её любимый граф (уже умирающий от сифилиса!) в это время занимался подготовкой к печати собственного собрания сочинений, куда должны были войти все произведения Шекспира!
И всё. Понимайте, как хотите!
А вот, защищая Френсиса Бэкона, госпожа Литвинова становится нормальным человеком, и тут я полностью её понимаю. Вот что она пишет: «Не перестаю удивляться человеческому злопыханию. Даже переводя, видят английский текст очерняющими глазами. Как же не придёт в голову, что человек такой учёности, мыслительной мощи не может – ему не до этого – участвовать во всеобщей коррупции, подлости, предательстве. Он на сто голов выше окружающих, и он не скрывает этого. Этого ему простить не могли».
Всё правильно! Но почему же не отнести эти самые слова к оклеветанному Шекспиру? Тем более, что защищать Шекспира дело благодарное, а делать героем Френсиса Бэкона – чревато гневом Божьего суда.
Поговорим о гениальном Френсисе Бэконе. Сотни страниц госпожи Литвиновой посвящены ему. Книга просто задыхается от восторга.
Мне вспоминается 8 февраля 1601 года. Ранним утром этого дня рыцарь печального образа великолепный граф Эссекс поднял своих друзей на восстание против выжившей из ума королевы Елизаветы.
«Триста вооружённых людей, в совершенстве знающих воинское дело, выступили из Эссекс-хауса и прошли по Лондону боевым порядком, будучи уверенными, что горожане немедленно присоединятся к ним. Но этого не случилось.
Восстание было подавлено.

Шекспир, подобно Пушкину, долго оплакивал своих поверженных друзей. Предводитель восстания Эссекс был воспет им в образе Гамлета.
Горе Шекспира было непомерным, как Тихий океан. Даже восшествие на престол Иакова Первого не повлияло на настроение Великого Барда, хотя на его театральную труппу и на него самого в то время сыпались всевозможные королевские милости. Долгое время Шекспир был на грани безумия. Именно в это время он стал работать над величайшим своим произведением – пьесой «Король Лир».
Совсем по-другому в предчувствии непоправимой беды вёл себя Френсис Бэкон. Как раз в это время, как любил говорить Джон Ди, не выдержал испытания на вшивость великий гуманист, написавший множество умных книжек.             
Кроме великого ума у Френсиса Бэкона была ещё одна великая страсть: он любил хорошо погулять, повеселиться и покутить, как правило, на чужой счёт. Очень часто он занимал деньги и обращался к друзьям за помощью. Они вздыхали, ругались, но оплачивали долги. Чаще всего Бэкона выручал благородный рыцарь Эссекс.
Буквально перед восстанием Френсис Бэкон был снова по уши в долгах. Его младший брат Энтони умолял мать помочь родному бедолаге; та, скрепя сердце, продала своё единственное поместье и вручила деньги Бэкону. Перед этим Эссекс подарил ему часть своего имения, которую Бэкон тут же продал, написав своему благодетелю: «Вам, Ваше Лордство, я обязан, как ни одному человеку…. Располагайте мной в ваших благородных начинаниях, я всегда в вашем распоряжении. Я никогда не забуду вашего милосердия и благородства».
Действительно, видит бог, не забыл.
Королева Елизавета показала всей Англии чего стоят люди, обладающие талантом красиво говорить. Ведь в то время, когда английская элита восхищалась крамольными мыслями Бэкона, Елизавета смеялась над утверждением Бэкона, что солнце вращается вокруг земли.
«Ваше величество! – на следующий день после восстания сказала королеве её фрейлина. – Человек такой учёности, мыслительной мощи не может – ему не до этого – участвовать во всеобщей глупости, подлости, предательстве. Он на сто голов выше окружающих, и он не скрывает этого. При дворе шепчутся, что именно этого вы не хотите ему простить».
В тот же день королева Елизавета сделал Френсису Бэкону предложение. Она попросила ила его стать главным обвинителем на процессе «восставших бунтовщиков».
Френсис Бэкон немедленно согласился и припал губами к королевским ногам.
Вот как описывает это событие опальный историк Ричард Уильям Чёрч: «Бекон не испытывал внутреннюю борьбу, Он сделал всё, чтобы Эссекс был приговорён к страшной смерти. Никто, читавший письма Бэкона, ищущего милостей королевы, об утраченных надеждах, стеснённых средствах, о трудных отношениях с кредиторами – его дважды арестовывали за долги – не станет сомневаться, что выбор был между личным интересом и судьбой друга, и он пожертвовал ради своей выгоды другом и собственной честью»
И вот тут-то г-жа Литвинова задыхается от негодования: «Как же предвзято нужно относиться к человеку, чтобы это написать, а он и ответить не может – его уже почти три века нет в живых».
Смешно и грустно.
Грустно от того, что наша искательница благородства и милосердия как-то разом забыла, что двадцать лет своей неудавшейся жизни посвятила ещё более страшным обвинениям и наветам.
Смешно от того, что снова приходится говорить о том, что профессор МГЛУ госпожа Литвинова совершенно не знает правил арифметики. Почему, спрашивается, «почти три столетия»? Ведь согласно вашим же, милостивая госпожа, изысканиям Френсис Бэкон умер в 1626 году?
Да, похоже, что госпожа Литвинова отлично разбирается только в рукавах, пришитых задом наперёд. Всё остальное – уже и не смешит. Хотя ещё один пример просто сам просится на бумагу. На странице 485 чёрным по белому написано: «Стало быть, в начале девяностых среди близких людей Бэкона был юный талантливый поэт. В 1587 году одиннадцатилетний Ратленд приехал учиться в Кембридж. С 1688 года Ратленд – подопечный Бэкона». Стало быть, учиться уму-разуму Ратленд начал у Бэкона через 101 год после их знакомства!
Лучшие умы Европы и Америки утверждают, что Френсис Бэкон, мягко говоря, был человеком крайне непорядочным.
«Он пресмыкался перед таким человеком, как Букингем. Он продавал себя коррумпированному, позорному правительству Якова. Он с готовностью участвовал в вынесении смертного приговора своим лучшим друзьям, которые поддерживали и содержали его».
А вот госпожа Литвинова без устали пытается придумать какую-то очень вескую причину, чтобы оправдать подлеца.  «С волками жить – по волчьи выть, – говорит она. – Если не воешь – либо гибнешь, либо слывёшь опасным чудаком».
Почему же, почему с таким же сердцем не подойти нашей знаменитости и к Шекспиру?
Нет, на её дискетке записана другая программа.
«Главной обязанностью Шакспера было приносить актёрам пьесы, написанные графом в сотрудничестве с великомудрым (мудрость не бывает большой или маленькой, «мудрость есть только то, что она есть» - М.А.) Бэконом. Те, кому не надо  было знать, не должны были заподозрить, что Бэкон, член парламента, пишет пьесы для общедоступного театра – этого рассадника распущенности, безделья, разврата и пьянства, словом, порождения дьявола».
А ведь шекспироведу и профессору следовало бы знать из «Гамлета», что общедоступный театр это Театр, а актёры отнюдь не придурки. Наоборот, если вспомнить, как быстро они ухватили задание Гамлета скорректировать пьесу, с целью спровоцировать Клавдия и Гертруду, обнаружить их подлинные чувства, то актёры – люди весьма смышленые. Судя по рассказам Розенкранца Гамлету, они в курсе различных театральных интриг лондонского шоу-бизнеса. Отношение принца к ним самое дружеское, что говорит об уважаемости их профессии. Так что, опять наша мадам попала пальцем в небо.
Если верить профессору Литвиновой, то мир станет лучше, если станет поклоняться «героям её романа». Ничтоже сумняшеся, он возводит в ранг идеала Френсиса Бэкона. Получается, что жизнь человеку дана только для того, чтобы подличать, врать, юродствовать, предавать и обслуживать сильных мира сего?
К сожалению, именно эта попытка бездарности въехать в рай славы на плечах великого однофамильца словно открыла «ящик Пандоры» в шекспироведении и число противников авторства Шекспира из Стратфорда так называемых антистратфордианцев, стало резко возрастать. Они стали расти, как грибы после дождя. Но, увы, грибы эти отравленные. В настоящее время в России Шекспира пытаются уничтожить точно так же, как Лермонтова или Шолохова. Наши (да не наши!) «исследователи» приводят имена более полусотни кандидатов – едва ли не каждый мало-мальски образованный человек тогдашней эпохи, грешивший любительскими стихами, возводится в сан автора.
Приверженцы аристократии подыскивают простецкому актёру великосветских анонимов, в число которых входит и сама королева Англии Елизавета. Но лидерство прочно удерживают лорд Бэкон и граф Рэтленд. Научное шекспироведение давно разоблачило «аргументацию» антистратфордианцев, но периодически ниспровергательство возобновляется. И в этом «дорогие руссияне» опять впереди планеты всей.
Такое положение вещей тревожит не только меня. Вот что пишет А. Капель: «Недавно Литвинова «обворожила» читателей Нью-Йорка «неопровержимыми» доказательствами авторства Бэкона и Рэтленда. Таковыми являются детали портрета Шекспира, а точнее левый рукав его костюма, пришитый, якобы, задом наперёд, в чём М. Литвинова усматривает тайный умысел художника, извещающего зрителей, что два рукава – не пара; каждый из них яркая индивидуальность, один принадлежит Бэкону, другой – Рэтленду. Обратимся к портрету, который написан с посмертной маски Шекспира после смерти Рэтленда (1612 г.), но до смерти Бэкона (1626 г.) в 1623 году молодым фламандским художником Дросхаутом, который ничего не мог знать об анонимности. Если же он всё-таки, согласно Литвиновой, посредством разницы в написании рукавов указывает зрителям на двух авторов – Рэтленда и Бэкона, то возникает вопрос: кто мог указать ему на «великую тайну», как не сам Бэкон? Значит, желание избегнуть славы является фальшивкой, и, следовательно, вся идея живого псевдонима опять-таки представляется абсурдной». 
Остаётся добавить следующее: множество страниц книги Литвиновой посвящено всё тем же злосчастным рукавам. Конечно же, любому читателю очень хочется самому вглядеться в портрет великой тайны. Но вы напрасно будете перелистывать страницу за страницей: невозможно найти иголку в стоге сена, тем более если этой иголки там нет. Догадываюсь, что госпожа Литвинова просто-напросто испугалась пытливого взгляда читателя и в последнюю минуту изъяла из макета книги эту иллюстрацию. Мои догадки подтверждаются тем, что издательство, открывая книгу Литвиновой сообщает, что в оформлении использованы: «Фронтиспис – Уильям Шекспир. Портрет к Первому Фолио. Дрэсаут. 1623». Однако вместо портрета Шекспира на фронтисписе смутно просматривается изображение козочки, издревле являющейся символом и тотемом иудейского народа!
Кто кого обманывает? Зачем?
Наверное, ответы знает только госпожа Литвинова. Но она продолжает утверждать: «Смысл ясен – сонеты созданы одним человеком, скрывающимся под той же маской, графом Ратлендом. Сонеты писал только Ратленд».
Почему-то госпожа Литвинова убеждена, что великие произведения может написать жалкий человечек, наградивший свою жену сифилисом, отчего она покончила с собой; негодяй, что предал всех своих друзей, отправив их на плаху и в английские тюрьмы…. 
«Надо всегда и везде смотреть надвое: всякая вещь двоится!» – когда-то прозрел Григорий Сковорода.
Ещё лучше на ту же тему говорит отец Павел Флоренский. Вот его рассуждение: «Всё, – всё, что не видит взор, – всё имеет своё тайное значение, двойное существование и иную, за-эмперическую сущность. Всё причастно ИНОМУ миру; во всём ИНОЙ мир отображает свой оттиск. Таинственное врастает в обиход, обиход делается частью таинственного. И так далее – без конца. Киты, на которых стоит земля, зверь Индрик, великорыбие – огнеродный змей Елеафал, Стратим рыба, баснословный Китоврас и др. – тут мы имеем дело, конечно, не с чем иным, как с кантовскими «предельными понятиями», с «вещами в себе», о коих не должно спрашивать, в КОИХ НЕ МОЖНО СОМНЕВАТЬСЯ» И далее, описывая волхвов, поэтов и прорицателей: «Все они, добрые и злые, прирождённые и выученные, переживают ТАКИЕ времена, когда видят, ведают и слышат и всячески воспринимают то, что для других незримо и непостижимо всем прочим. Все они живут двойной жизнью. Перед всеми ними отверзаются настежь двери потустороннего. Всю силу своей воли сосредоточивая на одном желании, заклинатель наполняется этим желанием, сам становится воплощением единого акта воли. «Воля к действию» отделяется от него, выходит за пределы его ограниченности, вступает в активное взаимодействие с волями природных вещей-существ. Она самый действенный дух среди других духов, центр мистических сил среди других центров. Он борется с природой и вступает с ней в союз. Он – часть природы; она – часть его. Он вступает в брак с природой, и тут намёк на теснейшую связь и почти неразделимую слиянность между оккультными силами и метафизическим корнем сущего. Двое становятся одним. Мысли мага сами собою вливаются в слова. Его слова – уже начинающиеся действия. Мысль и слово, слово и дело – неразделимы – одно и тоже, тождественны. Чем напряжённее желание, чем непосредственнее сознание, тем ближе друг к другу мысль, слово и дело. В экстазе магического творчества, упоении миротворческою властью нет границы между ними. Активность кудесника – это нечто совсем, совсем иное, нежели обычное, пассивное восприятие мира. Слово кудесника – вещно. Оно – сама вещь. Оно, поэтому, всегда есть имя. Магия действия – есть магия слов, особенно слов забытых или непонятых нами. Магия слов всегда магия имён. Имя вещи и есть субстанция вещи. В вещи живёт имя; вещь творится именем. Вещь вступает в взаимодействие с именем, вещь подражает имени. Восторг есть мгновенное отторжение себя от себя. Слово кудесника, рождённое в восторге, несёт в себе, возносит с собою отторженный кусок его волнения. И потому, слово кудесника само по себе есть новое творение, мощное, дробящее скалы… и двигающее горою, низводящее Луну на Землю, останавливающее облаки, меняющее все человеческие отношения, всё могущее. В экстазе творчества именами теург сознаёт себя богом. Весь мир теперь пронизан магическими и мистическими силами, и нет вещи, которая не была бы им так или иначе подчинена. Магическое миро-созерцание не укладывается на рассудочной плоскости. Для меня лично это миро-созерцание кажется гораздо ближе стоящим к истине, нежели многие лже-научные системы. Но если вы не согласны со мною, если вам это мужицкое миросозерцание всё-таки представляется чем-то вроде навозу, то и тогда вам незачем быть в обиде на развитый здесь взгляд. Ведь «свет из тьмы! Над чёрной глыбой вознестися не могли бы лики роз твоих, если б в сумрачное лоно не впивался погружённый тёмный корень их».
Вот такие слова в ободрение мне прозвучали в стенах… Московской духовной академии, и были встречены бурными аплодисментами, переходящим в овации. Тогда ещё никто не знал, что ждёт Павла Флоренского впереди. Но он предвидел даже это, оттого и доверял бумаге самые грустные мысли свои: «Ясно, что свет устроен так, что давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданиями и гонениями».
Вот потому-то, открыв забрало, следую я завету Мастера: пора! Пора говорить то, что другими никогда не скажется.

Я ни о чём не сожалею,
Всё так же верую словам.
Лишь тот становится нежнее,
Кто злобу в губы целовал.

В ночи рождаются рассветы,
И полнясь бережным огнём,
Мои сонеты, как заветы,
Живут в дыхании твоём.

Дыши, любимая, мечтами,
А я всё так же, на краю,
В пространстве бога сочетаю
Любовь и ненависть свою.

Снова плачется мне и хохочется,
Но концы и начала не сходятся.

«Поэт настраивается на приём свыше, – говорит Шри Ауробиндо, – потому что он чувствует, что там есть жизнь, которая когда-то проявится на земле. Вся его жизнь тогда становится чередой маленьких чудес. Как только это пространство наверху становится конкретным, живым, подобным краю света за каждым углом, поэт чувствует потребность войти в прямую связь с ним, выйти на простор – только теперь с такой беспризорной тоской он начинает чувствовать, насколько узки и лживы ум и память. У поэта возникает чувство-ощущение, что его наделили чужой жизнью, что он живёт в темноте, натыкаясь на всевозможные предметы и препятствия, что он нигде не дома, что всё ложно – слова, идеи, чувства, что везде подделки и имитация, везде разлад. Всё это не То, всегда не То и ни ЭТО, всегда около, приблизительно, недостаточно и неточно. Иногда во сне, как предзнаменование, его охватывает свет, не отбрасывающий тени. Теперь нужно только внимать в состоянии полной открытости и быть выше идей, ведь поэт нуждается не в идеях, а в пространстве, которое может войти в его душу и какое-то время погостить в ней. И теперь поэт всё сильнее тоскует о чём-то ином, о более истинной жизни, о более истинных знаниях,  в более истинной связи с миром и существами…».
Конечно, случаются у поэта времена бессилия и бездействия, когда он чувствует себя пятым колесом неизвестно куда едущей телеги, когда губы его повторяют страшные слова: «Я такой же, как все…»
«Но подобные мысли и чувства умолкали в нём, – говорит о Шекспире знаменитый профессор Брэдли, – когда он весь погружался в очередной сюжет. Чистая глупость вообразить, что, совершая «свой крылатый полёт», он искал «денег» или «славы» или преследовал какую-то ещё земную цель: его единственно побуждала страсть выразить себя, сопровождаемая муками и восторгом. Тогда он становился одержим, ум и воображение его, должно быть, распалялись до белого каления, он, без сомнения, творил в состоянии furia (иступлённого восторга) Микеланджело».
А вот над вымыслами врагов Шекспира звёзды не светятся, солнце не встаёт.
Но год за годом, столетие за столетием путаники всех времён и народов (по самым скромным прикидкам – их свыше миллиона!) кормятся шекспировским творчеством: издатели, литературоведы, историки, философы и другие шарлатаны.
Как говорится в народе: им хоть плюй в глаза, всё скажут – божья роса.
Тысячи книг, тысячи версий, высосанных из пальца…
Недрогнувшей рукой С. Степанов «перевёл» трагедию «Гамлет» так, что почти всех героев, в том числе Гамлета и Офелию, заразил всё тем же сифилисом. Почти каждую строку своего «перевода» Степанов сам же и комментирует. Причём, все его комментарии, если исходить с позиций пошлости, глупости и вульгарности, просто уникальны.  Впрочем, судите сами.  (Ниже я привожу выдержки из книги Степанова: курсивом выделены строки «Гамлета» в «переводах» Степанова, сразу же после них – комментарии Степанова).
Уже вот-вот поднимут паруса (Ветер сидит на плечах вашего паруса).
СТЕПАНОВ. «Под «плечами паруса» я понимаю рею, на которой его поднимают. То есть речь идёт о том, что уже дует попутный ветер и пора поднимать парус. До отплытия судна паруса не поднимают, чтобы не сорвать якорь».
Тут нужно быть бездушнее травы, Растущей сонно у причала Леты.
СТЕПАНОВ. «Речь идёт о «траве забвения», растущей на берегу реки забвения (Леты)».
Премного приукрашенной Офелии.
СТЕПАНОВ. «Этот эпитет ясно говорит об излишних прикрасах, поэтому он и вызывает порицание Полония. Заметим, что больной Елизавете Сидни (Офелии), равно как и больному Рэтленду, приходилось активно пользоваться прикрасами».
Мужчина не доставляет мне удовольствия.
СТЕПАНОВ. «Это неприкрытый намёк на мужеложество.
Здесь речь вовсе не о том, что отвратительное преступление Клавдия более отвратительно, чем отвратительная щека шлюхи, а о том, что отвратительные, прикрашенные слова Клавдия, которыми он прикрывает своё отвратительное преступление, куда более отвратительны, чем отвратительные румяна, которыми шлюха прикрывает свою отвратительную щёку». (Одну?! – М. А.)
Так делает из нас рассудок трусов.
СТЕПАНОВ. «Здесь речь о способности человека сознавать, рассуждать, о его рассудке».
…превратит честь в шлюху.
СТЕПАНОВ. «В рэтлендианской трактовке за Гамлетом стоит Рэтленд, который говорит о своём времени и о своей беде. Его благоприобретённый недуг, который он получил, поддавшись могуществу женской красоты, превратил его честь, то есть его самого в размалёванную шлюху. Отсюда и до конца сцены свидания начинается целый ряд сентенций, которые напрямую не вписываются в сюжет пьесы и могут быть понятны только посвящённым зрителем или читателем. Точно так же, но в куда более «извращённой форме» дело обстоит в «Сонетах».
И юности погубленной черты Порывом страсти?
СТЕПАНОВ. «О том, что Гамлет потерял свою прекрасную внешность, которую имел в юности, в пьесе ничего не говорится. А вот с Рэтлендом именно это и произошло, причём именно в порыве страсти (венерический недуг)».
На воре и шапка горит!
СТЕПАНОВ. «Смысл сказанного, на мой взгляд, именно в том, что виновный выдал себя».
Блуждающие звёзды.
СТЕПАНОВ. «Здесь речь о планетах, в отличие от неподвижных звёзд, то есть просто звёзд, которые не изменяют своего взаимного расположения на небесной сфере».
Глотал бы уксус.
СТЕПАНОВ. «Уксус считался хорошим противоинфекционным средством. Рэтленд при своей «сильной инфекции» наглотался этого уксуса вдоволь».
Однако же зачем мы обволакиваем этого джентльмена своим куда как более кислым дыханием?
СТЕПАНОВ. «В переносном смысле Гамлет и Осрик перемывают Лаэрту косточки, а в буквальном смысле – дыхание их обоих далеко от аромата роз: оба страдают сифилисом, их плоть гниёт заживо. Запашок далеко не самый приятный».
ГАМЛЕТ: Вы рожать можете, любезный, вполне, вслед за пышными плодами, каковыми соизволит разродиться ваше естество.
СТЕПАНОВ. «Гамлет говорит, что Осрик вполне способен к рождению кое-чего, но только вслед за своими испражнениями, намекая на его мужеложество (в пассивной позиции)».
То же самое он говорил его соску, прежде чем сосать его.
СТЕПАНОВ. «Здесь, разумеется,  речь вовсе не о соске женской груди… нетрудно сообразить, что именно представляет «его сосок» (то есть «сосок» его полового партнёра и патрона). Короче говоря, речь об обыкновенном оральном сексе».
Не знаю, не знаю… Иначе, как помрачение рассудка данные переводы и данные комментарии я объяснить не могу.
Спокойней я отношусь к попыткам приписать шедевры мировой литературы коллективу из двух и ещё неведомо скольких соавторов. Например, «Бурю» приписали Френсису Бэкону и Рэли. На первого возложили ответственность за философскую насыщенность и эзотерическую зашифрованность, на долю второго пришлись сугубо специфические познания: роза ветров, капризы океанских течений. Откуда, мол, подмастерью их Страдфорда было знать о таких материях? Иное дело – морской волк Рэли.
Но кроме морского дела и знания философии, Шекспир, как рыба в воде, легко и благодатно чувствовал себя в многообразие исторических эпох и стран, с их обычаями и колоритом, профессий, сословий и, далеко не в последнюю очередь,  характеров. Не понимать этого не могли и самые заядлые антишекспирианцы. Пришлось сколотить артель, как это сделал Герберт Слейтер в книге «Семь Шекспиров». Не считая графини Пембрук, здесь собраны чуть ли не все возможные кандидаты: Марло, Бэкон, Рэли, Дерби, Рэтленд. Все вместе и каждый порознь они по сути низведены Слейтером до положения «литературных негров», на манер тех, кто в поте лица обслуживали Дюма-отца.
А между тем, в одной из библиотек был найден бесценный документ. Это вставка к пьесе «Сэр Томас Мор», написанная рукой Шекспира на трёх страницах.
«Сделанная, по-видимому, по указанию цензуры, пишет Е. Парнов в книге «Круг чудес и превращений», – она выглядит переписанной с какого-то черновика. Но стихи написаны набело, на едином дыхании. Рождённые крылатой мыслью и запечатлённые летучим пером, они напрочь перечёркивают измышления по поводу неустановленного авторства. Оригинал черновой рукописи лишний раз подтверждает непреложную истину: Шекспиром был Шекспир».
А вот любимец госпожи Литвиновой граф Рэтленд своими черновиками в истории почему-то не отметился. Литературные шарлатаны утверждают, что в пору «Игры» им были написаны сотни сонетов и сотни писем, но почему же тогда в Аптонхаузе, где благоговейно хранятся семейные архивы, не нашлось ни одной шекспировской строчки, начертанной рукой графа?   

Я проклял всё – слова и сцену.
Но бог, сжигающий мосты,
Благословил твою измену,
Чтоб свет создать из темноты.

Я встану ночью: где ж ты, где ж ты?
Я выйду в город – жалкий, злой…
Ты сквозь туман моей надежды
Летишь отравленной стрелой.

Я встану ночью, выйду в город,
Больной, простуженный, как тать,
И подниму повыше ворот,
Чтоб под окном твоим стоять.

Я в кандалах и путах веры
Живу в пустыне Сальватэрры.

Порой, уставшему от тоски и бессонницы, Шекспиру казалось что жизнь, дарованная ему, вовсе не является его жизнью. Придя к такому неутешительному выводу, он попытался ухватиться за соломинку веры, чтобы удержаться на плаву, среди безжизненной воды своих разочарований; и погрузился он, в казавшееся ему тогда безвозвратным, пространство главной книги человечества.

Барахтаясь в саргассовом море погибших кораблей, цепляясь за обломки потусторонней веры, Шекспир изо всех сил пытался поверить главным заветам Библии. А она, голосами провидцев и пророков убеждала, что каждой человеческой сущности предстоит пройти на земле свой, отличный от всего остального, путь.
Шекспиру хотелось верить провидцам и пророкам, но они, словно забыв, о чём говорили ранее, вдруг, разбивая вдребезги новорождённые мечты и надежды, заявляли, что любой человек, будучи рабом Божьим, должен в точности выполнять возложенную на него миссию. Но поскольку сам человек на протяжении всей своей жизни остаётся слепым котёнком, в него неизбежно  вселяется и управляет всеми его действиями бес или ангел, в зависимости от того, доброе или худое человек обязан совершить.
Именно этот постулат подкашивал на корню веру Шекспира.
Он не мог стать человеком свободной воли, ощущая в глубине своего тела Божьего посланника, говорящего его губами, владеющего его чувствами и мыслями.
Даже пример Иисуса Христа не становился для Шекспира путеводной звездой, поскольку, если верить глашатаям церкви, он с самого рождения знал всю свою судьбу. Но, даже будучи Сыном Божьим, он ничего не смог поделать с невидимыми ниточками, прикреплёнными к его рукам и к его ногам. Шёл по заранее размеченному маршруту,  шёл и понимал (а потому никогда не улыбался и не смеялся), что никто в мире не способен изменить ни своей судьбы, ни судеб окружающих его людей.
«Впрочем, не как Я хочу, но как Ты».
Мучаясь бессонницей, разоблачая видения и кошмары, Шекспир понимал, что с ним творятся совершенно необычайные вещи, поскольку он всё чаще начинает предвидеть, предугадывать, прорицать. Теперь его гнетут тяжкие, мрачные предчувствия, словно речь идёт не о судьбе его литературных героев, а о его собственной судьбе, неотвратимой, раз и навсегда предопределённой, и видения незнакомой жизни проходят по небу его памяти, как чёрные предгрозовые тучи.
Гомер. Бессонница. Кошмар.
Казалось, что ещё немного, и он сойдёт с ума.
«Господи! Мне страшно! Я хочу вырваться из петли этого наваждения!»
«Не смей контролировать своё воображение, Пастушок!» – раздаётся очень знакомый голос. («Кому, кому он принадлежит?» – мучается Шекспир).
«Я сойду с ума»
«Терпи. Ты – поэт!»
«Я хочу быть простым, обычным, нормальным человеком!»
«Увы, поэт! Чаще всего судьбы «нормальных» людей вообще не имеют смысла».
«Боги мои, боги!»
Но оказалось, что все его мучения и страдания всего лишь подготовка к другой жизни.
К тому же, Шекспир был не первым избранником высших сил, сумевшим увидеть другие миры и пространства. Его современник Якоб Бёме, побывав там и увидев это, написал знаменитую книгу «Аврора, или Утренняя заря в восхождении…», содержание которой, как он утверждал, было «продиктовано самим Богом».
Итальянский композитор Тартини однажды увидел во сне дьявола, который хотел, чтобы маэстро принял его в свой оркестр. «Но мне нужны только скрипачи», – сказал композитор. «А почему ты думаешь, что я не умею играть на скрипке»? – ответил вопросом на вопрос дьявол. Он взял инструмент и начал играть. Первые же звуки очаровали маэстро, и он, забыв страх перед ночным гостем, с наслаждением слушал. Утром, проснувшись, Тартини записал музыку по памяти и назвал её «Трель дьявола». Надо добавить, что именно это произведение стало наиболее известным у Тартини.
Лучшим доказательством существования «другого мира» для меня является стихотворение А. С. Пушкина «Пророк». Помните, как Серафим мановением руки обостряет восприятие поэта до поистине Божественного уровня?

                И внял я неба содроганье,
                И горний ангелов полёт,
                И гад морских подводный ход,
                И дольней лозы прозябанье.

Точно так же в «другой жизни» побывал знаменитый Вергилий. После этого он взял перо и описал всё увиденное. Картина получилась впечатляюще страшной. В мировой литературе едва ли отыщется произведение, где с такой расточительностью были бы явлены картины самого зверского натурализма.
Разве мы первые недоумеваем, откуда у кроткого и смиренного Вергилия этот кровожадный паноптикум?
И разве не понятно нам, отчего Вергилий завещал сжечь «Энеиду» после его смерти?

Зреть и внимать на новом уровне восприятия для поэта неизъяснимое наслаждение – он всю жизнь только и делает, что мечтает об этом, пробивается к нему сквозь мирскую косность и приземлённость.

Ненавижу тебя, ненавижу,
Только, слыша божественный глас,
Я и словом одним не обижу
Глубину удивительных глаз.

Говорят, что ты кукла без сердца,
Но я в этом тебя не виню
И с великой тоской страстотерпца
Освящаю икону твою.

Всё  проходит: и грозы, и грёзы…
О, скажи мне, родной человек,
Не мои ли вчерашние слёзы
Носят по миру Ноев Ковчег?

Скажи мне не слово, скажи полуслово,
И я буду верить в бессмертие снова.

«Зачем жизнь такая глупая? – всё чаще думал Шекспир. – Нет счастья на Земле, но счастья нет и выше. Почему, чем ближе восходишь к Божественному, тем дальше становишься от Земли? За что мне эта мука? За что, Господи?
«За любовь, дарованную тебе!» – был ответ.
 «Да любовь ли это? – шепчет Шекспир. – Разве может Богиня быть шлюхой?»
«Богиня привносит на землю атрибуты непостижимой и неразгаданной женственности, насколько лелеющей и оберегающей, настолько устрашающей и уничтожающей, – раздаётся Глас. – Любовь к женщине содержит в себе всё – даже смерть, как составную часть…. Скажи, ты видел ночью на лице Омелии костяное зияние смерти?»
«Видел!» – говорит Шекспир, ибо это есть святая правда.
«Тогда запомни! Отныне и до конца дней твоих именно смерть придаст всем твоим творениям привкус бессмертия. О своей смерти ты будешь думать ежедневно, ежечасно, и думы твои оживут и станут героями твоих творений. Короли и шуты, герои и подлецы будут жить в твоих пьесах бессрочным мгновением ожидания смерти, и именно это станет их силой и тайной. Смерть в образе Эмилии не даст тебе уснуть или успокоиться».
«Эмилия – богиня! Эмилия – любовь и смерть, – шепчет Шекспир. – А граф? Кто он, Предвечный?»
«Граф? – смех, сухой, словно порох, рассыпается по дому, переполняет землю и небо. – Разве на его лице не мои глаза?»
«Эмилия!» – кричит Шекспир, и смех стихает, замерзает, падает на землю сентябрьским снегом. – Эм-ми-лия! Ио! Где ты?»

Глас стихает.
По-прежнему на землю падает снег, светлый и чистый, как первое свиданье.

В эту же ночь Шекспир почувствовал, что видит мир, где реки, леса, горы, пещеры, бесчисленные демоны, саламандры, сильфы, сатиры, никсы, ореады, дриады – всё и вся живёт в его душе, и что жить и чувствовать в подобном мире способно гибкое, свободное, подвижное существо, каковым он пока ещё не является.
               
Горит свеча на клиросе земном,
И там, где море пенится волною,
Я не могу подумать о другом,
Не связанном с тобою и со мною.

Сойдёмся мы в пожаре октября,
Одним лишь взглядом память растревожим.
О боже мой! Неужто для тебя
Я буду вновь растаявшим прохожим?

Ведь я живу, всё сущее творя:
Вселяя мир в небесное заклятье...
Всё умирает – звёзды и моря,
Но ты жива, как вера на распятье.

Пусть век все судьбы подытожит,
Но так любить никто не сможет.

Однажды, уже смирившись с неизбежным, Шекспир увидел странную картину.
В ту ночь, теряя сознание от боли и отчаяния, он увидел себя на развалинах какого-то древнего храма. Почему-то все люди отворачивались от него, ругались и даже плевали ему в след.

• Опозорен! – почему-то воскликнул он. – Вот всё, что дали мне годы лишений и неустанных трудов! Меня все осудили, даже друзья отреклись от меня! И эта женщина тоже... Она увидела мой позор, и глаза её наполнились презрением ко мне! Где же Бог, когда я терплю такие муки? Я один! Один! Я один и проклят! Будущего нет!
И тут земля под ногами, и воздух, а потом и всё небо полыхнуло яростным и негасимым огнём, и ему показалось, что он находится в самом сердце, поедающего его тело, пламени.
• Сон! Сон! – сказал он, проснувшись за час до рассвета. – Это был сон? Несчастный! Я кружусь в водовороте бреда и галлюцинаций, когда на деле погибли все мои планы, рухнули все мои надежды и явью снова будет позор и бесчестье, которые ждут меня с первыми лучами солнца.
Подумав так, он снова лёг в холодную свою постель, словно в гроб, и забылся, устроившись на правом боку между вчерашним страхом и сегодняшним рыданием.
Утром он встал свежий и бодрый, словно умылся живой водой, а через несколько дней убедился, что страсть к вину полностью исчезла, словно её из его вчерашней больной груди вытеснило что-то другое – чистое и светлое.
«Огнём природа обновилась!» – записал Шекспир в своём дневнике.
…А в начале двадцатого века, побывав сначала в адском, а потом и в божественном огне, те же самые слова скажет уже Михаил Булгаков: «Огнём природа обновилась!». Произойдёт это в тот день, когда неведомая сила излечит молодого писателя от пристрастия к наркотикам. Это дало повод иеромонаху Нектарию-Ламареву сказать, что происшедшее с доктором Булгаковым было именно посвящением в русскую литературу, совершившимся по всем правилам древних мистерий. В его жизни присутствовали все три их составляющие: опыт соприкосновения с иным миром для получения мистического озарения, опыт смерти, умирания и, наконец, возрождение в ином качестве. Огонь убил врача Булгакова и породил – гениального русского писателя.
Детство Михаила Булгакова было похоже на маятник, качающийся между высшими точками веры и безверия. Отец маленького Миши преподавал в духовной семинарии и обладал весьма обширными знакомствами среди священников Киева. Особенно сильное влияние на мальчика оказал отец Василий, отличавшийся тем, что очень зло и бестактно высмеивал предметы христианской веры. Позже он был отлучён от церкви и чуть ли не предан анафеме. Бывший священник запил, опустился на самое дно социальной жизни, а потом стал клоуном в бродячем цирке. Михаил Булгаков очень сожалел об этом несчастном человеке и искренне переживал ему. Ещё раньше, дело было в самом начале двадцатого века, случилась и вовсе знаковая история: однажды ночью Миша Булгаков разбудил сестру и рассказал ей о том, что только что был на балу сатаны. Ещё через десять лет, в селе Никольском Смоленской области, Булгакову будут даны прозрения, в которых он видел ОГНЕННОГО ЗМЕЯ, сжимающего в объятиях необычайной красоты женщину. Поражённый явлениями, Булгаков попытается написать об этом рассказ, называя змея инкубом, а женщину Маринкой.
Огненный змей! Дракон!
Вот она – судьба предсказанная.
«Что бы не говорили о Сталине, – однажды сказал мне отец, – но я знаю точно: Сталин любил Булгакова. Понимаешь, сынок, Сталин часто сравнивал себя с мифологическим героем грузинского народа по имени Амиран. Это – двойник бога Митры, тоже, как и он, родился 25 января в пещере и стал настоящим защитником угнетённых людей. В легендах и преданиях осетинского народа Амиран предстаёт в образе Великого Змея или Огненного Дракона. За то, что, помогая людям, Амиран выступил против Бога, его, как Прометея, приковали к скале, но он смог разорвать цепи и освободить свою будущую возлюбленную, которая была дочерью бога грозы и сама была богиней Красного Дуба, той самой, что у кельтов станет великой Белой Богиней. А ещё, в ведической традиции Митра носит имя АРИМАН, главными достоинствами которого считаются  безграничные творческие возможности, мужество, и благородство. Может быть, именно поэтому Сталин уже в пятнадцать лет был поэтом высочайшего уровня, и ещё до революции попал в антологию вершин грузинской поэзии – несложно  догадаться, что владение словом есть следствие посвящения в культе предков. Ты, конечно же, не знаешь стихотворений Сталина. Послушай. Вот образец истинной поэзии:
 
                Но очнулись, покачнулись,
                Переполнились испугом,
                Чашу, ядом налитую,
                Приподняли, словно нож,
               
                И сказали: «Пей, проклятый,
                Неразбавленную участь,
                Вместо истинного бога
                Принимай земную ложь.

• Вот это да! – помнится, я не поверил своим ушам. – Кровавый Коба – поэт! Что происходит на этой земле?
• Дело в том, сынок, – улыбнулся отец, – что Логос-Ариман – это божественная энергия, восстанавливающая забытое прошлое на новом уровне. Почему же Булгаков желает смерти литературному критику по фамилии Ариман? Скажи, сынок, зачем же Булгакову, столь тщательно выверяющего каждое слово, желать смерти Ариману? Ведь одним только этим словом Булгаков мог подписать себе смертный приговор!
• Вот это да! – снова воскликнул я. – Выходит, что Булгаков, которому Сталин помог в самое трудное время его жизни, жалеет о том, что Воланд не расправился с отцом народов так же, как с Берлиозом!
• Поверить в это невозможно, – согласится отец. – Выходит, что рукопись Булгакова не просто так побывала в руках у сатаны! Надо думать, сынок, надо размышлять над этими дьявольскими правками. Мне кажется, что в романе мастера были главы, о которых мы ровным счётом ничего не знаем. И сдаётся мне, что эти главы были посвящены Иисусу Христу.
Почему-то отец почти всегда, когда говорил о Булгакове, становился раздражительным и злым.
• Ну почему? Почему ты так злишься? – однажды я не выдержал и перешёл черту нашего перемирия. – Я хочу знать, отчего ты так ненавидишь Булгакова?
• Неправда, – ответил отец. – Я очень люблю Булгакова. Но порой мне кажется, что он струсил и вымарал из рукописи почти всё, что пришло к нему от Бога. Давай говорить сначала. Вот скажи, для чего Булгаков, скрепя сердце, и, себе вопреки, даёт ненавистному Берлиозу все свои инициалы? Причём, в черновиках он много раз пытается изменить имя, отчество и фамилию «человека, которому отрежут голову», но в конце концов останавливается на самом загадочном и странном варианте: Берлиоз становится М.А.Б! Почему, черт возьми?!
• Не знаю, – сказал я.
• А мне почему-то кажется, – сказал отец, – что Михаил Александрович Берлиоз – это один из аспектов самого Михаила Афанасьевича Булгакова. Тем более удивительно, что в фамилии Берлиоз дважды зашифровано слово «медведь», а ведь и дураку известно, что медведь – это вечный тотем России. Да! Да! Тем более что отрезанная голова – это вовсе не голова Берлиоза, а отрезанная от нас древняя ведическая Русь. Да и слово «дурак» не просто так сорвалось с моих уст! Я не желаю сейчас объяснять и доказывать, но ещё одна трактовка фамилии Берлиоз – круглый дурак! Ты понимаешь, о чём я говорю?
• Нет, – округлил глаза Сева Пастушок. – Почему голова Берлиоза – это Ведическая Русь?
• Потому что «голова» по арабски – Рас- Русь! – ответил отец. –  Потому что в фамилии несчастного Берлиоза есть корень «бел», что тоже переводится, как «голова»! Потому что тысячи лет назад Россия была страной дураков! Не веришь? Тогда намотай себе на ус, что тысячи раз святое слово «Афон» переводится с арабского как «город дураков»! И богиня Афина – дура!
• Очень странная версия, – усмехнулся я.
• Отчего же? – сказал отец. – Как говорят арабы: ма каля ва-далля. Помнишь, как, появившись на Патриарших прудах, Воланд говорил о том, что «луна ушла из пятого дома». По-моему, это указывает на то, что у Михаила Булгакова нет детей, то есть прямых наследников. Несчастье в шестом доме, о котором далее говорит сатана, означает неудачу в браке. Что, Булгаков был счастлив хоть в одном своем браке? Седьмой дом, куда в этот вечер перемещается светило, это дом смерти. И опять – в точку. Булгаков уже знает свой диагноз и знает, что жить ему остается не долго…. К тому же – дядя в Киеве. Всё совпадает. Всё.
Далее отец говорил о том, что в каждом человеке одновременно существует множество миров. Ещё Дэвид Фидлер утверждал, что Вселенная являет себя как единство и как множественность – стало быть, Единое и Многое существуют одновременно. Поэтому разговаривать с Космосом надо на его языке: разворачивать единое во множественное и снова сводить всё многообразие явлений к первоначалам. Интересно, что этот космологический подход нашел отражение в сакральной символике Дельфийского святилища, которое в равной степени принадлежало Аполлону и Дионису, ибо неоплатоник Прокл заметил: «Разделять целое на части и распределять формы – это дело Диониса; но гармонически совершенствовать всё – это дело Аполлона Гиперборейского». А позже было сказано ещё изящнее: «Когда Дионис запечатлел своё отображение в зеркале, то последовал за ним, и таким образом раздробился на вселенную, а Аполлон его собирает воедино и восстанавливает, поскольку он очищающий бог и воистину спаситель Диониса».
• Вот так и поступил Булгаков при написании своего романа: он рассыпался по его страницам собственными осколками – и лучше выдумать не мог! Таким образом, Берлиоз-Булгаков, оставаясь верным своему детству, является ненавистником любой организованной религии. Он не верит в канонического выхолощенного Христа. Не верит истово и воинствующе. Именно это чувство отрицания, а МА на арабском языке и есть отрицание, он желает положить в основу своего романа. Но тут появляется Воланд, и Михаил Афанасьевич с ужасом понимает, что он напишет совершенно другой роман и совершенно другого Иисуса.
• И что же? – я был поражён прозрениями отца. – Значит, согласно твоей версии, сатана принуждает Булгакова создать образ прекрасного Иешуа, за которым, задрав штаны, устремится вся воинствующая атеистическая интеллигенция убитого Советского Союза? Это же бред сивой кобылы! Сатана не может заботиться о земном торжестве Иисуса Христа!
• Но между тем, он заботится именно об этом! – выдохнул отец. – И Булгаков убивает Берлиоза, предоставив ему святое и грустное право на последнее слово, в котором тот успевает проговорить кое-что очень важное, несомненно, соответствующее воззрениям на жизнь самого Михаила Афанасьевича.
• Не знаю, что и сказать – вздохнул я. – Если предположить, что сатана заинтересован в укреплении авторитета Иисуса Христа, то можно придти к выводу, что ничего святого на этой земле нет и никогда не было.
• Нет, я думаю не так! – воскликнул отец. – Разгадка, на мой взгляд, кроется в словах святого Варфоломея; а он перед смертью прошептал: «Дал нам Бог Спасителя, а Сатана – Евангелия!» Сынок! Сатане не нужен подлинный Иисус Христос и его светозарные заветы, Сатане нужно, чтобы мы приняли его версию о Сыне Божьем. Именно такую версию выписали его друзья Евангелисты, а теперь вот и Булгаков. Благодаря его волшебному перу, Сатана добился нужного результата: советский народ не только вознёс над собой Христа, которого никогда не было, но ещё и проникся симпатией к Воланду. С тех пор мы ещё сильнее возлюбили своих мучителей, безропотно подставляя под безжалостные удары обе щеки сразу. Мы сами, сынок, проголосовали за свою неизбежную погибель. Следуя христианским канонам, русские, вместо сопротивления, плачут, размазывают по лицу слёзы, сопли и слюни, каются перед лупоглазыми иконами, посыпают голову пеплом, молятся, стоят на коленях, падают ниц, расшибают лбы, смиряются, терпят, поносят сами себя, называют себя рабами, проклинают день своего рождения, впитывают в себя историю еврейского народа, не зная о своей истории ровным счётом ничего. И вот ещё что, сынок! Скажи, почему попы называя всех нас рабами, молчат о том, что смысл этого слова совсем другой?
• Какой же?
• По-арабски слова йа раб (я раб) означают русское «О, Господи»! Поэтому большевики и кричали: «Мы не рабы, рабы не мы»: это было тайное, но известное всем масонам, отрицание Бога! Ты понял? Да?
• Нет,  – сказал я. – Мне жаль.
• И мне жаль, – понурился отец. – И всё же я полагаю, что роман «Мастер и Маргарита» является неоценимым историческим документом, закамуфлированным под литературное произведение, коим его и воспринимают тысячи и тысячи читателей. И, возможно, именно «Мастер…» скрывает в себе описание одной из самых значительных мистерий двадцатого столетия. «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Теперь, спустя много лет, мне кажется, что граф Саутгемптон тоже был частью этой космической силы.
Во всяком случае, он очень часто говорил на религиозные темы. И однажды, когда Шекспир сказал, что языческое прошлое привлекает его больше, чем церковное настоящее, лицо графа Саутгемптона вспыхнуло неземным светом.
• Умные священники, – наливая вино, сказал он, –  знают и понимают очень много, но они, как рыбы, до сих пор живут в воде всемирного потопа. Иисус не просто так отожествляется с рыбой. Рыба – знак вечного молчания и проглоченной тайны, как тот мифический кит, сожравший Иону.
• Причём тут Иона, – не понял Шекспир.
• В мифе об Ионе, – ответил граф Саутгемптон, – власть погрязшего в грехах Вавилона символизировалась именно китом, который проглатывал избранных для небесного откровения людей. А Иона – поздняя калька бога солнца Мардука, которого проглотило чудовище Тиамат. Только наши предки верили, что рано или поздно бог солнца вернёт себе власть над землёй.
• О чём ещё молчат попы во чреве чудовища Тиамат? – усмехнулся Шекспир.
• Хотя бы о том, что в нашем мире много миров. А в человеке много человеков. В каждой груди есть прекрасная, древняя искра Божественного света, а в ком-то ни одна, а много. На земле в одинаковых телесных оболочках живут ангелы, мастера и пришельцы. Я думаю, что в ту ночь в твоё тело вошёл просветлённый пришелец.
• Кто такой? Почему, не знаю? – засмеялся Шекспир.
• Знаешь, – улыбнулся граф Саутгемптон. – А если ты до сих пор не узнал себя, то запомни: пришелец – это душа, которая избегает обычного процесса приобретения человеческого тела посредством рождения. Вместо этого душа совершает соглашение с другой душой, чтобы осуществить обмен энергий, называемый словом «чаро». Пришелец на уровне души сближается с человеком, которому, попросту говоря, стало невмоготу на этой земле, который угнетён своей судьбой и предначертанием. Душа Пришельца начинает вести переговоры с омертвевшей душой этого человека, говоря ему: «Вместо твоей смерти или совершения самоубийства, позволь мне помочь тебе. Когда ты будешь готов, я займу твоё тело, и ты сможешь отправиться домой, на небеса, со всеми почестями. Я буду кормить твоего кота, посылать деньги твоим брошенным детям, любить Эмилию, и буду выполнять другие твои обязанности».
• Забавно! – засмеялся Шекспир. – Тогда скажи, граф, каким образом можно понять, что ты пришелец?
• Очень просто. Пришельцы – это те, кто: пробудившись однажды, ощутили, что вся их предыдущая жизнь дурной сон, или нечто, что они не в состоянии постигнуть. Очень часто пришельцы не помнят своего детства или значительных частей своей жизни. Родные и близкие пришельцев помнят о их вздорном характере и многочисленных попытках самоубийства. Пришельцы, после совершения обмена, почти ежедневно слышат о том, что они неожиданно стали совсем другими людьми. А через некоторое время, когда закончится адаптация, пришельцы склонны совершать внезапные и решительные поступки, такие, как изменение своего имени, переезд в другую местность, развод, смена профессии, принятие другой веры, и тому подобное.
• Значит, ты считаешь, что я уже умер?
• Я думаю, что да. Во всяком случае, ты должен это чувствовать лучше меня.
• Почему?
• Потому что ты тоже прошёл через это.
• А ты?
• Разумеется – да. И знаешь, каким было моё первое ощущение от новой жизни?
• Предполагаю, что, проснувшись, ты сразу же увидел Эмилию, спящую в твой постели, и не сразу понял, кто она такая и почему её нога лежит на твоём животе?
• Да, ты угадал! – засмеялся граф Саутгемптон. – Я подумал: «Господи! Что эта девка делает в моей постели?»
• Потом ты с удивлением смотрел на свои вещи, не понимая, откуда они взялись…
• Да, всё было именно так.
• А потом твои рыжие волосы изменили свой цвет и карие глаза стали совершенно чёрными, а нога твоя увеличилась в размере так сильно, что ты стал шить обувь на заказ….
• Да, именно так.
• Вот и хорошо. Скажи мне, граф, моя женщина больше не будет спать в твоей кровати, где от тебя даже следа не осталось?
• Она не женщина! – неожиданно закричал граф.
• Как же мне с вами бороться? – вздохнул Шекспир.
• Бороться с нами нельзя.
• Почему?
• Бороться можно с болезнями, со смертью бороться нельзя.
• Она – смерть? Моя?
• И моя – тоже, – граф опустил голову.
• Что же мы будем делать?
• Будем жить, встречаться.
• В одной и той же кровати?
• Прости меня, – вздохнул граф. – Забудем…. Начнём с чистого листа!
• Что с тобой, князь? Ты ведь сам говорил, что ничего нельзя начать с чистого листа. На любом чистом листе уже все написано.
• Да, да, я выживаю из ума… Я, как тонущий, цепляюсь за соломинку….  Я ненавижу эту кровать!
• Почему?
• Потому что сегодня твоя Эмилия снова будет ласкать и обнимать меня…. Она будет гладить мое лицо, навсегда стирая на нем мои черты….  На моем лице он снова будет целовать твои губы, проклятый Шекспир!… Она будет царапать меня, сдирать с меня кожу, пытаясь сквозь мое тело пробиться к твоему телу…
• Дай-ка я тебя расцелую, граф! – рассыпавшись по комнате смех и ликование, разбившись на тысячи зеркальных осколков и солнечных зайчиков, закричал Шекспир!
• Не надо, – рассмеялся граф Саутгемптон. – Не целуй! Мои губы болят… от её поцелуев. 

Я вернулся к тебе, чтобы душу излить,
Чтобы вырвать мечту из чужого аркана.
Эти годы не могут меня изменить,
Как дожди не изменят лицо океана.

Золотые заветы, сдавая в заклад,
Обрекая сонеты мои на сожженье,
Ты с коварной улыбкой глядишь в зеркала,
Но я вижу, как плачут твои отраженья.

Как пустыня в ночи остывает кровать,
Припозднившийся ангел глядит, обмирая.
Только я всё равно не хочу горевать,
Нас уже не впервой выгоняют из рая.

Твердят наши губы: «Всё сбудется завтра…»,
Но каждая речка, увы, безвозвратна.

И снова лишь один только вдох и выдох отделяют любовь и ненависть.
Теперь, когда граф Саутгемптон приоткрыл карты, сонеты Шекспира сбрасывают с себя все маски и бутафорские обличия. Эмилия с ужасом видит, что они с графом посеяли семена надежды, из которых выросли побеги страшных событий.

Строки Шекспира, подобно огнедышащим драконам, готовы испепелить «огнём поядающим» весь белый свет!

Подобно смерти – зрю и не приемлю,
Застывшую в поклоне нищету,
И пустоту, окутавшую землю,
И чудеса, вскормившие тщету.

Не жаль мне честь, забытую в залоге,
И девочку в кровати богача,
И мудрость, запечатанную в Боге,
И нежность отставного палача.

Разбит мой мир, растоптан и придавлен,
И в ожиданье божьего суда,
Я, как свеча, над Англией поставлен,
Чтобы сгореть от вечного стыда.

Земной уклад, увы, нетленен,
Он бич для новых поколений.

Сонет отправлен.
Слово не воробей: сказал – не поймаешь.
Шекспир не может понять, что происходит с ним.
«Неужели, граф прав? Неужели меня подменили?»
Но граф, читая проклинающий его сонет, смеётся и плачет. Ради таких строк он готов нести на себе вечные проклятия Шекспира!
Награду! Награду безумному поэту!
Эмилия пишет Шекспиру трепетное мерцающее письмо.
Оно светится в руках Шекспира!
Он отбрасывает его в сторону со словами: «Оно светится, как гнилушка в отхожем месте!»
Но уже через минуту он опускается на пол, осыпает письмо поцелуями, проглатывает слова, написанные любимой рукой, словно золотые крошки надежды!
«Я люблю её, князь! Я люблю её, Господи! Ты врёшь, князь! Не о-ди-на-ко-вые! Не оди-на-ко-вые!»
Поэт берёт перо и бумагу, но тот, кто в него вошёл, снова сыплет соль на рану.
Велика рана, как море! Расходится, бушует….
Не зашить!

ЭМИЛИЯ. Ты устал, Шекспир. Хочешь вина?
ШЕКСПИР. Хочу!
ЭМИЛИЯ. Давай выпьем!
ШЕКСПИР. О, да!
ЭМИЛИЯ. Отчего же ты плачешь?
ШЕКСПИР. Мне кажется, что эта ночь – последняя ночь в моей жизни.
ЭМИЛИЯ. Не бойся, я рядом.
ШЕКСПИР. Омелия. В нашем доме пахнет воровством.
ЭМИЛИЯ. От меня пахнет любовью, несносный ты Шекспир.
ШЕКСПИР. Сколько раз тебе говорить, от женщины пахнет хорошо, когда от неё ничем не пахнет!
ЭМИЛИЯ. Когда ты болел и я вытаскивала тебя с того света, когда восемнадцать дней ты дышал моим дыханием, когда я кормила тебя с ложечки, разве тебе мешал запах воровства? Разве, сжимая в своих холодеющих руках, мои руки, ты рассуждал о смысле жизни?
ШЕКСПИР. Умирая, я ещё сильнее хотел спросить тебя: в чём смысл твоей жизни?
ЭМИЛИЯ. А в чём смысл вон того облака за окном?
ШЕКСПИР. В нём нет никакого смысла.
ЭМИЛИЯ. Поэтому оно и прекрасно! Понимаешь? (Смеётся.)
ШЕКСПИР. Ты сумасшедшая, Эмилия. И этот, твой смех... Господи, откуда ты такая взялась? Ты кто?
ЭМИЛИЯ. Я – счастье. Счастье, которого не бывает. И поэтому я сейчас же ухожу от тебя.
ШЕКСПИР. Да, Эмилия, да!.. Почему же ты не уходишь? Что тебе ещё надо от меня?
ЭМИЛИЯ. Я хочу, чтобы ты стал великим поэтом!
ШЕКСПИР. Я – мастер.
(Шекспиру нравилось, когда его называли «мастером» Ему присылали поздравления. «To Master w Shakespeare» Мастерами в Англии называли Просветлённых Учителей).

Очнись, очнись, забывчивая Муза,
Возьми перо, отброшенное мной…
Я отраженьем собственным не узнан,
Я предан небом, солнцем и луной.

Сотри, о, Муза, горе и морщины,
Лепи из снов любимое лицо,
Не дай взойти отчаянью мужчины
Травой забвенья, бросовым словцом!

О, Муза, верь, что вера не ослепла,
Что верность неизбывна и крепка….
Моя любовь, встающая из пепла,
Переживёт грядущие века.

В моей душе не гаснет свет,
Я пью за то, что смерти нет!

Чёрный человек живёт теперь в теле Шекспира.
Это он, подобно пьяному бродяге, вымаливает минуты свидания, потом переходит к угрозам, пошлости, цинизму и оскорблениям.

Потом, потом Сергей Есенин напишет: «Подсмотрел я ребяческим оком эту горькую правду земли, как истекающую суку соком тянут в очередь кобели…»
А здесь, в потёмках шестнадцатого века, гениальный поэт смотрит на свою возлюбленную чужими глазами и видит, что она ничем не отличается от похотливой сучки.
Теперь всё чаще в сонетах появляется слово Will, что означает не только имя Шекспира, но ещё – желание, вожделение, похоть, едва ли не половой член! Под маской этого слова скрывается и другое слово: Womb – вагина. В дальнейшем, как это случится в сонете № 86, Шекспир употребит это слово уже открыто, сорвав с него маску призрачного приличия.
«В сонете слово Will, – пишет А. Кепель в восхитительной книге «Зашифрованный мир Шекспира», – обозначает не только процесс, но и орган этого процесса, и несомненно, что Шекспир был сознательно груб и не мог удержать себя на уходящей из-под ног почве приличия».
Сонет № 135.
 Любая женщина имеет женское желанье, у тебя же там находится Сверхжеланье, оно огромно, безразмерно, ненасытно. Я постоянно домогался тебя, больше и больше, я старался усладить тебя своим желанием. Не хочешь ли ты, чьё «желание» горячо и пылко снизойти ко мне и спрятать моё «желание» в твоём. Почему «желанья» других кажутся тебе прекрасными, а моё «желание» никак не приветствуется. Море – сплошная вода, но не отталкивает от себя дожди и реки, а ты, имея такое Сверхжеланье, неужели не можешь принять моё ,чтобы сделаться ещё больше? Умоляю, думай не только обо всех, но и обо мне тоже, прибавь и меня в это единое Сверхжелание, ублажи, моя любимая, всех сразу.
Зная истинное значение слова Will, и читая некоторые переводы давно умерших и ныне живущих переводчиков, хочется плакать и смеяться одновременно. Так серебряно-золотой А. Фёдоров был уверен, что речь в данном сонете идёт не о половом члене, а о сокращённом имени Шекспира, а так же (второе значение) – о воле.

               Пусть обращаются ко всем её желанья,
               Есть у тебя твой Вилль; чтоб прославлять тебя,
               Я с волею своей соединю тебя.
               Не согласишься ль ты, чья воля приказанье,
               Дозволить волю мне с твоею волей слить?
               Неужто воля всех других тебе милее,
               Мою ж не хочешь ты согласием почтить?

               Просителям, равно хорошим и дурным,
               И дай лишь имя Вилль желаниям твоим.

Смешно? Смешно.
И вам смешно, и мне смешно.
А вот Шекспир только в последнюю минуту ужаснулся своему новому творению, и к Эмилии был отправлен другой его вариант – жалкий, как жребий, упавший в осеннюю грязь.

Не размыкай свои объятья,
Не разводи руками мрак.
Люби меня, не скинув платья…
Хотя бы так, хотя бы так!

Люби, смежив глаза и очи,
Кричи всю ночь: «Дурак! Дурак!»,
Люби всё злее, всё короче…
Хотя бы так! Хотя бы так!

Не веря снам, не веря чуду,
Люби за то, что я люблю.
Люби, как Бог любил Иуду,
Уже связавшего петлю.

Я честь от пошлости не скрыл.
Живу в тебе, как раб, бескрыл.

Грубы и вопиюще некрасивы сексуальные сонеты № 135 и № 136.
Шекспир буквально ползает у ног Эмилии, требуя от неё «доступа к сокровищнице».
Хочу! Хочу тебя!
Хотя бы наравне с другими!
Пусть даже после них.
Он повторяет и повторяет: «Они удостоены все, все до одного, целиком и полностью! А я? А я? А я?».
Здесь даже намёка нет на состязание молодых поэтов!
Но многие исследователи творчества Шекспира убеждены, что он ревнует свою славу к новым поэтам!
«Я хочу тебя тоже! Дай, дай! Дай сегодня! Дай завтра! Мне! Мне! Мне!» - плачет в своей лачуге Шекспир.
О-о-о! У-у-у! Он не может выкрасть возлюбленную из объятий Друга, и поэтому пьёт и рыдает, и повторяет: «Отдавайся, отдавайся, но со мной не расставайся!», и он снова врёт самому себе: «Это вовсе не распутство, ведь Друг и я – одно! На его лице она целует мои губы! А потом: «Нищие не выбирают!»
Шекспир плачет, и не решается сказать графу всё, что он о нём думает, ведь Саутгемптон остаётся единственной ниточкой, которая связывает его с Эмилией».

Слепые ночи декабря.
Я ненавижу эти ночи.
Не потому, что жаль тебя,
А потому, что жаль не очень.

Мне всё одно, что низ, что высь,
Что эпитафия, что ода.
«Проснись, красавица, проснись!» -
Шепчу тебе уже полгода.

Я сам себе невыносим,
Мне всё страшнее быть с тобою.
Не потому, что спишь с другим,
А потому, что спишь со мною.

Плачет, плачет поэт, и цепляется за своего ещё не родившегося ребёнка, как утопающий за соломинку.
«Ты будешь плакать и разглядишь в завтрашнем дне черты твоего погибшего от тоски любовника, ты увидишь мои черты в самом дорогом для тебя родившемся, которого подарила моя любовь».
А вот С. Степанов продолжает славить несчастный треугольник. «В этом сонете Рэтленд просит Елизавету исполнить его волю, которая заключается в том, чтобы она не отказывала Пембруку. При этом он приводит свой главный аргумент – « чтобы сделать твоё большое Желанье ещё больше», то есть, чтобы твой Уильям Шекспир стал ещё больше, после того как ты обогатишь свой опыт опытом плотской любви, которую сам я, Рэтленд, дать тебе не могу (ясно почему). А, кроме того, не исключено, что Пембруку удастся «сделать» Елизавете ребёнка».

Дорога. Потёмки. Окно.
Швейцар у порога немеет.
Невинно вино, что оно
Поэтов спасать не умеет.

Изгоем стоять у черты,
Не ведать ни славы, ни хлеба,
И строить из веток мосты,
Ведущие прямо на небо.

Не верить – и верить! Легко ль,
Глядеть на ночные сполохи,
Когда идиотская роль
Тебя убивает на вдохе?

Я пью вино, но мне не спиться,
Уснуть пытаюсь, но не спится.

• Мы должны лишить его и этой надежды, – прочитав свежий сонет, сказал граф Саутгемптон.
• Он утонет, захлебнётся в своём отчаянии, – понурилась Эмилия.
• Не утонет, – улыбнулся граф.
• Почему?
• Он не станет умирать, не попытавшись убить меня.
• Неужели, он может это сделать?
• Пока ещё нет. Но когда ты напишешь ему, что плод под твоим сердцем не принадлежит ему, а есть моё бессмертное произведение, он сможет убить меня.
• Нет, нет! – вскрикнула Эмилия. – Я не хочу!
• Ты жалеешь меня? Зачем? Лучше бери бумагу и пиши ему роковое письмо.
• Не буду!
• Почему?
• Я ещё вчера написала это роковое письмо!
• Значит, мои уроки не прошли для тебя даром. Ты выучилась не краснеть, выучилась врать без моей помощи.
• Нет, граф, я не вру…
• А твоё письмо!
• Кто знает, граф, может быть, в моём письме и есть голая правда…
• Не понимаю!
• Видите ли, граф, за три месяца, когда мы уже были родными, Шекспир не разу не вошёл в меня. Он видел во мне богиню, и поэтому позволял себе одно, только одно: покрывать моё тело поцелуями…. А в июле, когда я забеременела, вы уже каждую ночь приходили ко мне, и на поцелуи, помнится, не разменивались….
• Вот как! – граф Саутгемптон задумался, потом с восхищением посмотрел на Эмилию: – Я всё-таки воспитал ученика, у которого мне есть чему поучиться. Спасибо за урок, прелестница!
• Это вы испортили меня, граф! – сказала Эмилия.

Удар, нанесённый графом на этот раз, Шекспир с отчаянной храбростью отражает щитом новых своих сонетов.
У него можно забрать всё: деньги, славу, достоинство, добродетель, красоту, самою жизнь, но только не сына.
«На мне играть нельзя!» – рычит он, поднимая над собой щит.

«А твой ли это мальчик?» – вздымается над поэтом разящий меч коварства.
Этот поистине Дамоклов меч будет всю жизнь преследовать Шекспира, но все его удары поэт отразит щитом с образом вырванного из земли дуба. И тогда меч возмездия превратится в червяка сомнения, вины и ревности, который будет не просто грызть Шекспира, он загрызёт его насмерть.   
После письма, пришедшего от Эмилии, в жизни Шекспира наступила ночь, где не было звёзд и луны. Весь его свет исходил из-под сердца Эмилии, где билось сердце его бессмертия.

Я устал, я теку через край.
День горит в темноте в полнакала.
Ты шептала: «Вставай же, вставай!»,
Но во мне ничего не вставало.

То ли град, то ли смех сатаны
Раздавался, и думалось: «Ты ли?»…
И сходились четыре стены
Надо мной, как четыре пустыни.
Ты пришла – выяснять и бранить.

Посмотрела чужими глазами.
И рвалась безнадёжная нить,
Та, что нас ненадолго связала.

Ты ушла в темноту, фонарём не светя,
Но в тебе всю дорогу светилось дитя.

Теперь Шекспир не выходит из дома и не общается с людьми. Порой ему кажется, что он больше не владеет человеческой речью и не способен слышать звуки земной жизни. Постепенно он овладевает безмолвием и сразу же становится хозяином «другого мира». Теперь в его жизни ночь и день существуют одновременно. В одно и то же время он может видеть в восточном окне своего дома – восход солнца, а в другом – западном окне – его закат.
Теперь Шекспир увидел многое такое, что и не снилось нашим мудрецам.
Не важно, во сне ли, в бреду ли, но он смог побывать при дворе короля Артура и царицы Клеопатры; он, вольно или невольно, смог увидеть то, что никто до него не видел. Потом чудесная сила увела его ещё дальше, и он был сотоварищем неведомых человечеству богов и героев, по сравнению с которыми Прометей и Александр Македонский были лишь песчинками в безбрежной пустыне времён и пространств. В какие-то доли секунд Шекспир переживал судьбы неведомых ему героев, которые позже станут обладателями вечных имён: Гамлет, Отелло, Ромео, Джульетта, король Лир….
Это сам Шекспир в параллельных пространствах душит Дездемону, карабкается на балкон к Джульетте и изрыгает непристойности губами сэра Фальстафа. Это сам Шекспир становится коварством Яго, беспредельной нежностью Корделии, взаимной ненавистью Монтекки и Капулетти, упёртым скопидомством Шейлока, разнузданностью Петруччио и эротоманией Гертруды…
Небо и земля, свет и тьма, буря и штиль, чёрное и белое – всё это перемешалось и слилось в нём. И каждый раз, возвращаясь из «потустороннего», Шекспир долго не может придти в себя. Он долго не находит себе места.
«О, Господи! – думает он. – Кто я теперь? Кем я ещё не был? Какую ошибку не совершал? Что не оплакал? Кого не предал? Кому не простил? Кого не любил? К чему я причастен в сегодняшнем пролетающем сейчас, и к чему был и буду причастен в забытом прошлом и забытом будущем?»
Вскоре Шекспир понял, что существует бесконечная «лестница» взаимно пересекающихся и существующих одновременно реальностей, к восприятию которых может быть допущен далеко не каждый человек; что он сам, очнувшись от многовековой амнезии, овладевает искусством жизни там, где обычные люди не живут.

Однажды, уже перед смертью, Шекспир вспомнит, как Джон Ди показал ему магический кристалл, в котором он смог зреть странную картину. Чувствуя себя, словно в гипнозе, Шекспир увидел обыкновенную театральную комнату с тремя стенами, окном и дверью. У освещённого стола с сосредоточенным видом сидели два человека с очень знакомыми лицами.
• Кто это? – спросил Шекспир.
• Твои герои, – ответил Джон Ди и в свою очередь спросил. – Ты понимаешь, о чём они говорят?
• Да.
• А между тем, – улыбнулся Джон Ди, – они говорят на русском языке.
• Этого не может быть! Я не знаю русского языка!
• Вот как! Говоришь, не может быть…. Тогда молчи, наблюдай и слушай.
Шекспир повиновался и весь вошёл в магический кристалл. В ту же секунду раздвинулся занавес и на сцене Шекспир увидел самого себя. Взъерошенный и взволнованный он говорил в зал: «Милостивые государи и государыни! Я глубоко извиняюсь перед вами, но снимаю с себя всякую ответственность! Надо мной издеваются! Я писал реальнейшую пьесу, сущность которой считаю своим долгом изложить перед вами в немногих словах: дело идёт о взаимной любви двух юных душ! Им преграждает путь третье лицо: но преграды наконец падают, и любящие навеки соединяются законным браком! Я никогда не рядил моих героев в шутовское платье! Они без моего ведома разыгрывают какую-то старую, вовсе мне незнакомую легенду! Я не признаю никаких легенд, никаких мифов и прочих пошлостей! Тем более – аллегорической игры словами; неприлично называть косой смерти женскую косу! Это порочит дамское сословие! Милостивые государи…»
В следующее мгновение всё меняется: перед Шекспиром гремит бал. Маски кружатся под тихие звуки танца. Среди них прогуливаются другие маски, рыцари, дамы, паяцы. А чуть в стороне от общего веселья сидит грустный Пьеро, в котором Шекспир снова узнаёт самого себя. Слёзы катятся по его лицу, он выдыхает горькие безнадёжные слова:

Ах, тогда в извозчичьи сани
Он подругу мою усадил!
Я бродил в морозном тумане,
Издали за ними следил.

Он её ничем не обидел,
Но подруга упала в снег!
Не могла удержаться сидя!..
Я не мог сдержать свой смех!..

И мы пели на улице сонной:
«Ах, какая стряслась беда!»
А вверху – над подругой картонной –
Высоко зеленела звезда.

Он шептал мне: «Брат мой, мы вместе,
Неразлучны на много дней…
Погрустим с тобой о невесте,
О картонной невесте твоей!»
 
• Что за чертовщина, Джон? – спрашивает Шекспир, отталкивая от себя магический кристалл.
• Это ты, мой брат, – отвечает Джон Ди. – Это твоё будущее, поэт. Теперь ты живёшь в России, по-прежнему любишь Прекрасную Даму, в жилах которой течёт клюквенный сок, по-прежнему бесишься и рыдаешь, пишешь великолепные стихи и веришь в чудо.
• Вот оно что… – шепчет Шекспир и вздыхает: – Помоги мне, Джон.
• Что с тобой? – спрашивает Ди.
• Помоги, помоги мне! – кричит Шекспир. – Это я истекаю клюквенным соком!
• Этому соку почти четыреста лет, – улыбается Джон Ди. – Жаль, что ты не посмотрел дальше, жаль.
• А что было дальше? Разве ты знаешь?
• Да, я читал книгу знаменитого русского поэта. Дальше – ты выпрыгнешь в окно. Но даль, видимая в окне, окажется нарисованной на розовой бумаге тобой самим. Бумага лопнет, и ты полетишь вверх ногами в пустоту. Все тотчас же бросятся в разные стороны. Рыцарь упадёт на деревянный меч. Дамы растеряют цветы по всей сцене. Любовницы спрячут лица в плащи любовников. К тебе, упавшему в сугроб, подойдёт Пьеро и скажет:

Куда ты завёл? Как угадать?
Ты предал меня коварной судьбе.
Бедняжка, Шекспир, довольно лежать,
Пойди, поищи невесту себе.

Ах, как светла – та, что ушла
(Звенящий товарищ её увёл).
Упала она (из картона была).
А я над ней смеяться пришёл.

Она лежала ничком и бела.
Ах, наша пляска была весела!
А встать она уж никак не могла.
Она картонной невестой была.

И вот, стою я, бледен лицом,
Но вам надо мной смеяться грешно.
Что делать! Она упала ничком…
Мне очень грустно. А вам смешно?

• Потом? Что было со мною потом?
• Разве ты сам не помнишь?
• Помню, – зло говорит Шекспир. – Но я всё равно люблю её! Картонную! Люблю! И в Англии, и в России!
• Вот и хорошо, – смеётся Джон Ди. – Ты всё равно вспомнишь, что всё пережитое, в той или другой жизни, явное и тайное наболевшее – всё откликнется дальним эхом в твоих великих произведениях. Поэтому на востоке любят говорить, что «Каждый суть другой и никто он сам».
• Откуда у тебя этот дар? – спрашивает Шекспир.
• Разве только у меня? – улыбается Джон Ди. – Многие люди познали пять измерений вселенной, там они встречались с истинными владыками мироздания.
• Значит, всё-таки смерти нет, и я когда-то снова смогу вернуться на землю?
• Сможешь, обязательно сможешь, – продолжает улыбаться Джон Ди. – А скажи мне, Пастушок, где бы и когда  бы ты хотел появиться на этой планете?
• А что?
• Я могу замолвить за тебя словечко.
• Хорошо бы лет через сто, – задумчиво говорит Шекспир, – Где-нибудь в Париже.
• Через сто лет в Париже будет очень плохо, – машет рукой Джон Ди.
• Почему?
• Через сто лет там будут развлекаться демоны. Смотри, брат! Видишь? Там торжествует Иудино воинство. Там у каждой чернильницы живёт свой Нарцисс либо воздыхатель. Там Бахус под руку с Дон Кихотом бегут на корабль, чтобы уплыть на необитаемый остров Утопия. Там Лернейская гидра, презирая мраморных Геракла и Дежаниру, плодит в водоёмах Ле Нотра страховидных потомков. Там бесы сыплют перец в Кастальский источник Иппокрена, вызывая у людей понос и истерию. Там статуя Командора нацеливается каменной ногой на фатальный переход Рубикона. Там выставленный за дверь Тартюф обдумывает закон о подозрительных и призывает театралов Парижа испражняться на пьесы безродного и вульгарного Шекспира…
• Всё! Хватит! – кричит Шекспир. – Я больше не хочу быть французом!
• Вот и правильно, – Джон Ди наклоняет голову к плечу, глаза почти совсем скрываются под тяжёлыми веками, потом он резко вскидывает голову: – Судьба твоя решена! Ты будешь большим русским поэтом. А может быть, вспыхнешь искрами во многих сердцах безвестных русских поэтов. Не знаю. Но всё равно, скажи мне: ты готов полюбить Россию?
• Зачем, Россию? – удивляется Шекспир. – Я уже видел, что там сделают со мной! Хватит! Я уже имел честь любить картонных красавиц!
• То, что ты видел – это отголоски твоей нынешней жизни…. В России у тебя будет совсем другая жизнь. В русском человеке, мой брат,  хранится что-то странное, непонятное. Самое простое – сказать, что это весьма мягкий, мечтательный, отрешённый от прогресса народ, но это будет далеко не вся правда, потому что русские корни уходят гораздо дальше, чем думаем мы.… Корни эти уходят в другие миры, времена и пространства. Русские люди не принадлежат только этому миру. И эти другие миры постоянно обнажаются в них. Физический мир – такой абсолютный, такой реальный, такой уникальный для англичан, не кажется русским людям единственным миром, в котором надо жить. Есть и другие миры – хаотические, туманные, бездонные…
• Я знаю, знаю! – в великом волнении произносит Шекспир и чувствует, как всё его сознание наполняется потоком золотого света, в который отовсюду вливаются разноцветные ручейки, меняющие свои цвета и вибрации; в считанные мгновения его целиком, до кончиков волос, заполняет состояние радости, как будто он уже умер и заново родился в совершенно другом мире с новыми ценностями, новой выразительностью и неожиданными связями. Он чувствует, как с мира падает тёмная дымчатая завеса, и всё объединяется в великой вибрации истинной человеческой жизни, которая становится более широкой, более таинственной, более живой.
• Что с тобой? – откуда-то издалека спрашивает Джон Ди.
• Я нахожусь в состоянии невыразимой истины!
• И какова она, эта истина?
• Я ничего не понимаю в ней – она просто есть! Везде! И во мне тоже.  Это чудесно!
• То, что кажется тебе чудом, мой брат, для русского человека – состояние естественное. И с твоей помощью такое состояние должно стать естественным для любого человека, живущего на земле.
• О, Джон! – Шекспир всё ещё находится в восторженном состоянии. – Почему же ты сам не исполнил великое дело?
• В этой жизни силы враждебные оказались сильнее меня,  а другого времени мне не дали.
• Что ты имеешь в виду, Джон?
• Если бы мне удалось исполнить свою земную миссию, мир стал бы совершенно другим!
• Что же ты не смог сделать?
• Я, Джон Ди, баронет Гледхилл, родившийся в 1533 году и умерший в 1597 году, должен был сделать всё возможное и невозможное для объединения в одно великое целое Англии и России! Друг мой! В 1570 году я был при дворе, и сама королева показала мне пергамент, доставленный от русского царя Ивана Васильевича. Он просил руки нашей королевы. Во благо этой задачи мною был отправлен в Москву Эдвард Келли, дабы в самые короткие сроки осуществить великое дело!
• И что же, Джон?
• Мы опоздали, брат. Ивана, царя русского, подменили, вставили вместо него другую свечку и она горела чёрным огнём. Так человеческий мир потерял верную возможность – встать на путь истины и праведности.
• Зачем нам Россия, Джон? – спрашивает растерянный Шекспир.
• Россия больше, чем Россия, – торжественно произносит Джон Ди. – Слушай и запоминай, брат мой. Я знаю, ты всегда интересовался судьбой Моисея. Но ты до сих пор не знаешь, что Моисей был великим русским волхвом, он не был евреем и не знал иврита. Смотри! – после этих слов великий алхимик долго роется в карманах и внезапно, с криком непереносимой боли, вырывает откуда-то из себя (из живота, что ли?) туго свёрнутый листок бумаги.
• Что это? – спрашивает Шекспир.
• Манускрипт, – шепчет Джон Ди. – Евангелие от Моисея! Это та самая точка опоры, благодаря которой ты перевернёшь мир!
• Мне можно посмотреть эту бумагу?
• Нет. Но знай:  в Библии пророк Моисей грозит и предупреждает: «Ибо настанет час, наперсники разврата, и приду я к вам в образе грозного медведя, и не будет пределов ярости моей и пожру я тех, кто распутничал и молился мамоне».
• Джон, – снова просит Шекспир, – дай мне посмотреть эту бумагу.
• Нет! Если ты прочтёшь эту бумагу, тебя ровно через месяц сожгут на костре!
• Я не хочу на костёр, – вздрагивает Шекспир.
• Тогда жди своего часа.
• Четыреста лет?
• Четыреста. А может быть, и больше.
• И тогда, – задумчиво говорит Шекспир я буду говорить губами Моисея, а, может быть, твоими губами, Джон, о том, что миф про Древнюю Грецию, колыбель человеческой цивилизации, – очень красивая сказка; что на Балканах, Пелопоннесе, в Эгеиде и Троаде жили славяне, русы-пеласги – им, собственно, это им принадлежит античная культура.
• Да! – радостно восклицает Джон Ди. – Ты будешь говорить, что  Великий Рим создали от а до я русы-этруски. Ты напишешь о том, что италики-романцы, наследники-вертопрахи, довели империю до абсурда, разложения и гибели. К примеру, благородные традиционные бои русских воинов на тризнах италики превратили в цирковые гладиаторские драки, боевые суда этрусков – в галеры с прикованными рабами. Ты будешь знать и верить, что Россия не просто страна, а вселенная, именно поэтому она равна, а, скорее всего, даже больше всего остального мира.
• Постой, постой, – Шекспир, сам не зная почему, пытается противоречить, – не хочешь ли ты сказать, что только русский народ находится под покровительством Творца?
• Нет, я не хочу сказать то, что сказал ты. Все народы равны. Все народы хороши. И все они – соцветие в огромном земном букете. У всех народов своё предназначение. А у русского народа, породившего их, помимо своего земного предназначения есть ещё и великая миссия – вывести людей, пусть и не всех, пусть только тех, кто готов к этому, на уровень совершенно новый, на уровень богов. Знай, брат мой, человечество, как созревающая в коконе бабочка, готовится вырваться из этого кокона, взлететь, явив собой богочеловечество. Русским и России, как вселенскому феномену, с каждым веком всё тяжелее будет находиться в коконе-колыбели. Уже сейчас русские люди ощущают несоизмеримую с их сущностью малость Земли. Порой это выражается самым простым образом: душа рвётся наружу, ищет простора, иных, высших сфер, душа готова объять не только весь земной мир, но миры горние, неведомые, уйти в них, раствориться в них, но не потерять себя. Вселенская широта души, готовой не только воссиять в Боге, но и вместить в самоё себя Дух Мироздания. В этом и есть загадка русской души. Ты будешь спать четыреста лет. Но за это время ничего существенного на земле не случится. Итальянцы научатся лучше других шить штаны и юбки. Во Франции станут производить самые прелестные шляпки. Немцы и японцы превзойдут других в технических направлениях. Россия останется неизменной. А что, брат, не изменяется и не подстраивается под быстро проходящее время?
• Душа! – отвечает Шекспир.
• Да! Есть страны-сапожники, страны-портные, страны – повара и виноделы, страны-трутни…. И есть страна и народ, которые являются душой земной цивилизации. Это Россия. Это русские.
• Такой у русского удел, – Шекспир выдаёт экспромт, – взлететь из грязи за предел!
• Вот и хорошо. Ты всё понял, – не скрывает радости Джон Ди. – Значит, совсем не случайно в твоей пьесе  «Зимняя сказка» появляется русский император Джулио Романо?
• Джон! У меня нет пьесы «Зимняя сказка»!
• Будет! – смеётся Джон Ди. – Разве твой друг Джон Флетчер не говорил тебе, что он бредит загадочной страной медведей и  мехов? Разве ты не знаешь, что он уже завершает книгу под названием «Государство русское»? Скоро вся Англия будет взахлёб читать эту книгу. Долгие полярные ночи, морозы, льды, соболя – всё это потом перекочует в самую знаменитую твою пьесу.
• Откуда тебе известно всё это, Джон?
• А тебе? Скажи, разве ты не видел во сне прекрасную дочь русского царя?
• Видел, – смущается Шекспир. – Я даже знаю, как её звать. – И ещё больше смущается, спрашивает: – Отчего так?
• Оттого, что рано или поздно, брат мой, мы все должны вернуться к своим истокам. Только там, испив живой воды предначала нашего, мы сможем снова стать людьми. Ты знаешь, отчего Англия так  жадно впитывает мудрость друидов?
• Англия ищет корни свои! Правильно?
• Англия, сама не зная того, сосёт грудь своей истиной матери – России.
• России?
• Да! Друиды – это волхвы, пришедшие с реки Росы. Король Артур – русский князь по прозвищу Яр Тур. Мэрлин – волшебник, получивший посвящение на великой горе руссов Меру. А помнишь ли ты, брат мой, что такое Грааль?
• Чаша, – отвечает Шекспир.
• Это и дурак знает, – смеётся Джон Ди. – Но обращал ли ты, брат мой, что в древних легендах и песнях слово «Грааль» пишется и произносится как «грейль». Если не замечал, смею добавить и пояснить: слово «грейль» расшифровывается как «РЕКА».
• Река?
• Да, брат мой. И ты непременно сможешь побывать на этой реке.
• Теперь я понимаю… – говорит Шекспир, но обрывает фразу на полуслове.
• Вот и хорошо, что ты всё понимаешь.
• Таким образом… – Шекспир снова проглатывает едва родившиеся в нём слова.
• Таким образом, мой брат, наша истинная родина – Россия. И потому все силы ада будут предпринимать тысячи попыток измельчить и уничтожить её. Нашу родину будут растаптывать, жечь огнём, её разрубят, как солнечного Осириса, на пятнадцать частей и даже после этого с яростью и смертным отчаянием будут шельмовать её и поливать грязью. И тогда Россия притворится мёртвой. Её положат во гроб, но она, как спящая царевна, будет ждать своего звёздного часа. И не только она. Своего часа ждут герои твоих пьес, домовые, водяные, птицы-сирины, говорящие волки и божественные единороги. Кстати, знаешь ли ты, брат мой, что на личной печати Ивана Грозного изображён Единорог?
• Знаю, – улыбается Шекспир, – я теперь всё знаю. Но скажи, Джон, долго ли будет спать наша Россия?
• Она будет ждать своего истинного царя.
• Я хочу родиться и жить в России! – выдыхает Шекспир.
• Ты будешь жить в России.
• А ты?
• Я буду доживать свою жизнь в нищете.
• По писанию нищим будет дарован вечный свет, – пытается пошутить обескураженный Шекспир.
• Ложь! – не скрывая внезапного приступа ярости, задыхается Джон Ди. – Ещё одна ложь князя мира сего! Он исказил всё, просто-напросто переписав все божественные откровения на тарабарском языке, или же ещё проще: справа - налево. Прости меня, брат, – Джон Ди волнуется, – но Христос, говоря эти слова, имел в виду совсем другое. Стоит только написать загадочное слово «НИЩИЕ»  по-арабски, как «нищие» тут же превращаются в «подвижников», то есть «набожных людей», «служителей богу».  Но никто не собирается вносить поправки в искажённую Библию. Блаженны нищие! По какой причине? Нищета – источник преступлений, ненависти, страданий. Но – блаженны нищие. – Джон Ди тяжело вздыхает, машет рукой: – Впрочем, не надо ничего говорить.
• Почему?
• На этот вопрос ты ответишь через четыреста лет, когда будешь умирать от нищеты в баснословно богатой России.
• А ты? Ты уже умирал там?
• Да, брат. Я уже был там, где через четыреста лет предстоит побывать тебе. После того, как я заговорил о русских истоках и о величие русского духа, меня сразу же попытались уничтожить.
• Почему?
• Потому что дети сатаны будут внушать миру, что у русского народа нет своей истории, нет своих корней, вообще, ничего нет…. К тому же, друг мой, через четыреста лет католический престол полностью окажется в руках иудейских первосвященников и таким образом место европейского христианства займёт иудеохристианство. Сначала Папа Римский, а затем и Патриарх Русской Православной Церкви открыто признают старшинство и приоритет раввинов-иудаистов, назовут их своими учителями и принесут покаяние в «преступлениях» Христианской церкви перед иудаизмом и евреями. Тем самым и тот и другой фактически открыто отрекутся от Христианства и Христа, ибо Христианство и Христос отрицают и отвергают иудаизм. Я в облике русского епископа хотел разоблачить волков, надевших на себя овечьи шкуры….  Я пытался сражаться с силами ада, и они уничтожили меня.
• Вот как… – вздыхает Шекспир. – И всё-таки ты любишь Россию?
• Люблю. Ты тоже полюбишь её, брат.

Кому-то может показаться, что разговор Джона Ди и Шекспира о России – бред чистейшей воды. Но, слава богу, человеческая жизнь не так однозначна, как это кому-то кажется. Отец утверждал, что Библия и Иосиф Флавий упоминали о Русском царстве, обозначая их кодом АССИРИЙЦЫ и страна АССОР.
Шекспир много думал и говорил о России, но Россия у него всегда предстаёт кодом внутри другого кода.

По утверждениям многих шекспироведов в комедии «Бесплодные усилия любви» описаны поездки Маргариты, сестры французского короля Генриха Третьего в Аленсон в 1578 и в Льеж (Барбант) в 1577 году. Маргарита Французская, или Валуа (1553-1615) какое-то время была женой Генриха Наваррского. Оставила интересные мемуары, опубликованные лишь в 1628 году, где эта история подробно описана.
Никто не может ответить на вопрос, откуда и как Шекспиру стали известны все подробности этой загадочной истории. Но меня волнует вовсе не это, а другая тайна, снова связанная с Михаилом Булгаковым.
Давайте вспомним, – зачем Воланд приехал в Москву? А затем, что пожелал разобрать рукописи Френсиса Бэкона, якобы сокрытые в Румнцевской библиотеке.
И вот Воланд в Москве. И вот уже рядом с ним Маргарита.
«Вы сами королевской крови», – говорит Маргарите Коровьев и объясняет ей, что она прапрапраправнучка одной из французских королев шестнадцатого века. Булгаковеды уже вычислили эту августейшую особу – Маргарита Наваррская. Строго говоря, она не была французской королевой – такой, как жившая в том же веке Маргарита де Валуа, жена короля Генриха. Но та королева была бездетной и не могла иметь прапрапраправнучку в Москве. Но! Согласиться с этим мешает эпизод на реке, где прилетевшую Маргариту узнает какой-то загадочный толстяк: «Светлая королева Марго!».
И вот теперь, мой любезный друг и читатель, будьте неторопливы и внимательны. В книге Бузиновских «Тайна Волонда» есть попытка доказать, что все-таки булгаковская Маргарита идет именно от Маргариты де Валуа. Помните, как толстяк «залопотал какой-то вздор про кровавую свадьбу в Париже Гессара? Гессар – парижский издатель, опубликовавший переписку Маргариты де Валуа. Про ее свадьбу у Брогауза и Ефрона сказано: «закончилась Варфоломеевской ночью или парижской кровавой свадьбой».
Да, Маргарита де Валуа была бездетна (как и  булгаковская Маргарита!), но в той же редакции романа, где упомянуты «интересные рукописи Бэкона», Коровьев говорит не о прапрапраправнучке, а совсем иначе: «Если разрешите, тут вопрос переселения душ….  В шестнадцатом веке вы были королевой французской….  Воспользуюсь случаем принести вам сожаления о том, что знаменитая свадьба ваша ознаменовалась великим кровопролитием…».
Итак, душа ровесницы Френсиса Бэкона и Шекспира – французской королевы Маргариты де Валуа – воплотилась в Маргариту! И вот теперь она живет в Москве, тоже бездетна, тоже не любит своего мужа, занимает верх шикарного особняка, не нуждается в деньгах и не прикасается к примусу. Не потому, что не хочет готовить, а потому что боится огня! Даже замуж наша Маргарита вышла девятнадцати лет – как и Маргарита де Валуа! В последней редакции Булгаков вымарывает все намеки на Френсиса Бэкона и почти ничего не говорит о происхождении Маргариты. Тогда же из текста исчезают все приметы барона Бартини. Связано это, видимо, с арестом иностранного консультанта.
И теперь, прежде чем вернуться в Англию шестнадцатого века, я задержу внимание пытливого читателя на одном очень любопытном наблюдении.
Много раз М..А. пишет в своих черновиках знаменитую фразу кота Бегемота. А Коровьев в свою очередь постоянно говорит: «Ну и что такого, если кот ПРИМУСА починяет?»
Никто так и не смог разгадать тайну Булгакова.
Так может быть, мы немного приблизимся к её разгадке, если именно сейчас вспомним, что каждая загадочная записная книжка Френсиса Бэкона имела тайный код, который расшифровывался, как «ПРИМУС»! А книжек этих было много – вот они «ПРИМУСА»!
Может быть, поэтому и кричит знаменитый кот представителям власти, что пришло время починки-изучения «Примуса» Френсиса Бэкона. Хотя с другой стороны, к великому огорчению госпожи Литвиновой, в этих записных книжках нет ни одного намёка на то, что он был знаком с пьесами Шекспира.
Впрочем, кто его знает? Ведь именно Френсис Бэкон был непревзойдённым знатоком шифрованных текстов.
«Ты ведь ровным счётом ничего не знаешь о ТАЙНЫХ СЮЖЕТАХ литературных произведений, – однажды скажет Френсис Бэкон Шекспиру. – Но, не смотря на это, клянусь истиной, все твои трагедии будут состоять из невидимых линий, когда под первым фабульным слоем скрывается другой, не менее важный. Ты, сам того не ведая, насытишь действие связанными друг с другом концептами, давая знак умному читателю, что ничего случайного в «невидимой фабуле» нет. Всё взаимосвязано! Ты хорошо освоишь искусство употребления череды понятий, когда некоторые слова-символы или сигналы имеют «двойное» условное прочтение. Ты будешь давать избранному читателю опору для понимания, и тогда читатель, что не замечает невидимых линий, не сможет понять твоих произведений. Ты освоишь науку создавать дальние планы. О-о! Почти пятьсот лет люди будут думать, что ты писал трагедии и комедии, но они будут заблуждаться и обманываться. Ты будешь писать мениппеи» – «Мениппеи? Что это?» – спросит Шекспир и услышит: «Это не эпос, не лирика, не драма, а особый род литературы, созданный из материи нескольких фабул. Это особый тип рассказчика и совершенно новый уровень композиции».

Откровения Альфреда Баркова

 «Образование ложного сюжета – утверждает Альфред Барков, – элемент художественного замысла автора при создании любой мениппеи. Поэтому в таких произведениях на лицо два автономных сюжета, которые не являются прочтениями, поскольку их образование объективно, оно входит в интенцию автора. Но главное даже не в этом, а в том, что второй, правдивый сюжет вовсе не исключает из процесса образования завершающей эстетической формы тот первый, ложный: оба они, взаимодействуя, дают этическое наполнение ещё одному сюжету, который образуется на основе основной (авторской) фабулы, в рамках которой описываются действия и интенция самого рассказчика. Характер этой интенции может быть выявлен только сопоставлением содержания ложного и истинного сюжетов, и только с учётом этой интенции образуется наконец завершающая эстетическая форма всего произведения – результирующий метасюжет, продукт взаимодействия минимум трёх автономных сюжетов. С точки зрения семиотики преимущество мениппеи перед эпическим произведением заключается в том, что при одинаковом по объёму материале информационная ёмкость такой системы значительно выше. Это объясняется тем, что в качестве элементов знаковой системы выступают не первичные образы персонажей и их поступков, а интегрированные, укрупнённые системы образов – автономные сюжеты; при этом связующим звеном (композиционным элементом) является осознанная читателем интенция рассказчика (почему он так делает). В отличие от эпоса, формирование завершающей эстетической формы происходит не в плоскости одного сюжета, а в объёмном пространстве, заключённом между тремя фабулами. Незначительный штрих в одном сюжете, ещё один в другом, плюс интенция рассказчика из третьего, и на незначительном объёме материала образуется ёмкий образ, на создание которого средствами эпоса требовались бы целые тома.
Такая форма организации информационной системы предоставляет автору мениппеи дополнительные возможности не только для создания ёмких образов, но и для решения принципиально важной задачи: сохранения высоко уровня художественности при наличии дидактики, неизбежной в философских жанрах. Решение этой задачи достигается выводом образа автора за пределы основного сюжета – в сферу метасюжета; всё повествование при этом должно рассматриваться как вставная новелла, созданная не титульным автором, выступающим в роли публикатора, а рассказчиком-персонажем».
«Характеризуя своё видение структуры «Гамлета» и «Дон Кихота», аргентинский писатель и эссеист Луис Борхес смоделировал ситуацию, суть которой заключается в следующем.
Допустим, пишет Борхес, мы видим Англию в натуре. Затем задаёмся целью создать карту Англии – настолько подробную, что на ней должны быть отражены все без исключения детали натуры. В таком случае на этой гипотетической карте должна быть изображена и созданная нами карта Англии со всеми подробностями натуры, то есть с той же картой, – и так до бесконечности.
Таким наглядным образом Борхес иллюстрирует феномен, который некоторые шекспироведы описывают несколько иначе: они утверждают, что в рамках драмы Шекспира её персонажи играют сами себя; то есть мы видим как бы двойное, иерархически соподчинённое изображение одного и того же действия.
Особый интерес представляет своеобразный и единый для всех мениппей структурный ключ, с помощью которого Великим удаётся скрыть от непосвящённых истинное содержание своих загадочных произведений. Этот «секрет» представляет собой дополнительный, обладающий уникальной собственной структурой и отсутствующей в эпосе, лирике и драме уровень композиции. Уникальность его структуры заключается в том, что композиционный эффект, сводящий воедино ложные и скрытые сюжеты и устраивающий многочисленные «противоречия» в тесте, достигается путём использования особого художественного средства, каковым является образ скрытого «автора» произведения – рассказчика с его своеобразной интенцией, во всех случаях противоречащей интенции автора. Наличие таких характеристик в образе рассказчика – обязательное для всех мениппей условие, при котором возникает феномен многофабульности и многосюжетности с его дополнительным уровнем композиции и появлением особой, уникальной по всей структуре завершающей эстетической формы. Поскольку ранее эта эстетическая форма описана не была, я дал ей название «метасюжет».
«Анализ структуры (содержания) любой мениппеи следует начинать с установления личности рассказчика. Определение причин, в силу которых он искажает содержание повествуемого (то есть интенции и психологических доминант) является, по сути, основой структурного анализа менипеи. Потому что эти факторы – не что иное, как содержимое образа рассказчика; поскольку этот персонаж всегда является главным героем мениппеи, образ его бесконечен по своему объёму.
В силу своих психологических особенностей анонимы-рассказчики мениппеи обязательно допускают противоречия, в чём-то важном проговариваются. Такие детали – обязательный атрибут любой мениппеи, в противном случае читатель вообще лишился бы возможности постичь содержание такого произведения. Более того, рассказчик мениппеи – всегда главный её герой».

Совершенно интуитивно на уровень менипеи Шекспир выйдет при создании пьесы «Генрих V»
Вот небольшой пример из этой пьесы.
РАМБЮР. Их остров – родина храбрых созданий, их бульдоги чрезвычайно воинственны.
ГЕРЦОГ ОРЛЕАНСКИЙ. Дурацкие псы! Они кидаются прямо в пасть русскому медведю, и он разгрызёт их черепа, как гнилые яблоки. Так можно назвать храброй и блоху, которая завтракает на губе льва.
КОННЕТАБЛЬ. Верно-верно! Эти люди сильно смахивают на бульдогов. Они лезут на пролом, оставив разум вместе с жёнами дома. Дайте им хороший кусок говядины да добрый меч в руки, – и они будут жрать, как волки и драться, как дьяволы.
На первый взгляд, совершенно дико звучит в контексте пьесы  заявление о том, что «англичане» бросаются В ПАСТЬ РУССКОМУ МЕДВЕДЮ.
Что-то в учебниках истории мы ничего такого не читывали – о том, что герои Орлеанской эпопеи, находясь на другом краю Европы, хоть каким-то образом сталкивались с РУССКИМИ ВОЙСКАМИ!
А Шекспир, похоже, проговорился – и выдал истинный интерес рыцарей Контрреформации! Так не прошли ли рыцари крестоносцы по России, мечом и огнём, устанавливая новый мировой порядок и уничтожая все следы другой жизни и ведического православия, которое почему-то называют «язычеством»? Может быть, в фальшивых «русских» исторических документах «опричники» это только кодированное название крестоносцев?
Ведь убеждают нас всеми правдами и неправдами, что христианство победило русский народ безоговорочно и безвозвратно почти тысячу лет назад.
Как же тогда понимать, что совсем недавно (по историческим меркам) Степан Разин даже свадьбы устраивал не по-христиански. То есть ставил брачующихся возле дерева («Мы венчались под сосною, дубу кланялись потом…»), они исполняли ритуальный танец и объявлялись мужем и женой.
То есть мы ясно видим, что Степан Разин не чтил «греческого обряда», что он, видимо, демонстративно, на глазах иностранцев, организовал брачную церемонию по языческому обряду. Отметим, что в «мемуарах» этих зарубежных гостей не говорится о том, что кто-нибудь возмущался этой дикостью, так что, видно, что все соратники Степана и население волжских городов считали такой обряд нормальным и законным.
Увы, в русскоязычных книгах вы таких фактов не найдёте.
Но Шекспир проговаривается и мы начинаем догадываться, что именно Россия правила миром ещё каких-то пятьсот лет назад.
Шекспир проговаривается. И мы начинаем подозревать, что Столетняя война, которая датируется в традиционной истории 1359-1475 годами на самом деле происходила в 1613-1729 годах. Это была ЭПИЧЕСКАЯ война. И велась она между Западом и Россией, которую Шекспир в своих произведениях называет… Англией!
Шекспир «проговаривается». И, может быть, поэтому вздорный и распущенный Вольтер до конца своей жизни называл Шекспира варваром? Хотя, как говорят русские люди: чья бы корова мычала… Ведь Вольтер тоже приложил руку к фальсификации русской истории. В этом смысле очень показательна история написания Вольтером исторического труда «Россия при Петре». Так в переписке с Шуваловым Вольтер просил у него «документы», ибо не только никогда не был в России, но и вообще не имел никакого представления о ней. И вся его переписка (в совокупности с перепиской с Екатериной Великой) свидетельствует об одном и чётко выраженном стремлении – выполнить заказ. Это выполнение заказа было весьма специфическим. Требуя «документы», Вольтер практически запасался «услужливыми фактами», которые хотели видеть властители. Это был первый этап его деятельности. Второй этап – это собственно литературный процесс придания формы этим данным – с целью возвеличивания властителя, разумеется. Этот причудливый историограф изливал тонны патоки на писчую бумагу, стремясь быть нужным человеком и льстиво испрашивая преференций в поставке продукции своей часовой фабрики, в подтексте намекая, что он отплатит российским монархам славой. Искусно сочетая прибеднённость с подобострастием, писал Шувалову: «Я всегда считал, что создание исторических событий требует такого же мастерства, как трагедия; требует экспозиции, завязки, развязки; необходимо так расположить все фигуры на историческом полотне, чтобы они оттеняли главное действующее лицо. Основываясь на этом правиле, я и буду писать историю России, а вас прошу диктовать мне».
Вот так Пётр Первый стал героем русской истории. А в народе, как известно, его называли только «сыном сатаны» и «антихристом». Многие серьёзные историки утверждают, что при Петре каждый второй русский человек был уничтожен или умер от непосильного бремени или от нежелания стать «новым русским». Фоменко и Носовский выдвинули предположение, что Петра подменили во время поездки в Голландию. Хочется верить этому предположению: ведь известно, что «Пётр» не умел грамотно писать по-русски, да и разговаривал весьма косноязычно, вовсе не так, как Алексей Толстой, сочинивший великий роман, где, видимо, нет ни капельки истины.
Говорить правду и отстаивать истину – дело трудное и опасное. Может быть, поэтому, описываемые Шекспиром исторические события происходят в «тайном режиме», свойственном для деятельности спецслужб. А это означает, что главные герои не раз меняют имена. Кроме того, они умышленно создают систему «именных дублей». Вот это и есть двойное, иерархически соподчинённое изображение одного и того же действия. Зная эту тайну, можно утверждать, что Генрих V – это русский царь-медведь!
Да и не только в вышеназванной пьесе Шекспир говорит о России, не скрывая своей любви к ней.
Так в комедии «Бесплодные усилия любви» французская знать наряжается в русские костюмы, считая их самой красивой одеждой произведённой когда-либо руками человека. При этом французская Принцесса старательно изучает русский язык, как будто заглядывает в далёкое будущее! Она с удовольствием общается с русскими студентами, которые были призваны в католический университет для того, чтобы пополнить воинство Лойолы. «Королём» этого мужского ВУЗа был уважаемый человек, приплывший из Москвы!
Впрочем, о тайне Шекспира-историка лучше меня написал Игорь Агранцев.  Я же, прерывая данную линию, напомню только о двух любопытных фактах.
Шотландский философ, историк, экономист, публицист Дэвид Юм, автор капитального исследования «История дома Стюартов» был очень строг к Шекспиру. Во-первых, Юм отделял Шекспира-человека от Шекспира-поэта. Он был убеждён, что история Шекспира – это мифология истинного чуда.
В то же время в творчестве Шекспира исследователь видел существенные  недостатки. К числу этих недостатков он относил не только буйную фантазию и оригинальные чувства, но и слабое знание театральных законов. То есть по существу Юм признавал, что шекспировские трагедии создавались не для сцены. Говорить ему пришлось обтекаемо, ибо мысль его выглядела в профаном пространстве дико – как это, человек двадцать лет служивший в театре, не знал театральных законов? Поэтому пояснений мы у Юма не находим, а видим только указание на то, что трагедии Шекспира не относятся к драматургии, а являются историческим документами никому неизвестной эпохи.
Но с Юмом категорически не согласен один из самых интересных шекспироведов А. Брэдли, профессор Оксфордовского университета.  Он пишет: «Шекспировскя трагедия никогда в отличие от псевдотрагедий, не вызывает уныния. Ни один читатель Шекспира, захлопнув книжку, не скажет, что человек – бедное, жалкое существо. Герой может быть мерзок, ужасен, но никогда – мелок. Жребий его может разорвать сердце или вызвать мистическое чувство, но никогда – презрительное. Самый закоренелый циник, читая его трагедии, перестаёт быть циником. С величием трагического героя связана та черта, которую я позволю себе назвать сердцевиной трагического переживания. Сострадание и ужас, вызванные трагическим повествованием, смешаны и даже спаяны, как мне видится, с глубокой печалью и чувством мистического, и все эти эмоции порождены видом зря потраченной жизни».

Что слёзы, боли и страданья?
Зачем псалмы в ночи учить?
Ведь нет такого расстоянья,
Чтоб нас с тобою разлучить.

Извечно, в смуте и сумбуре,
Смерть уготована борцу.
И гибнет волк в овечьей шкуре,
Простив заблудшую овцу.

И Бог, во тьму земли взирая,
Где тихо гибнет мир людей,
Не отделяет ад от рая
В душе измученной моей.

Пройдут года, растает пена,
И станет святостью измена.

 «Какое удивительное создание человек! – восклицаем мы. – Гораздо прекраснее и страшнее, чем нам представляется! Но для чего ему красота и величие, раз он только терзает себя и неизвестно зачем гибнет?»
И мы ощущаем, что перед нами одна из тайн бытия, трагическое начало, далеко выходящее за рамки литературного жанра трагедии. Повсюду в мире, начиная от гравия под ногами и кончая душой человека, мы видим разум, энергию, жизнь, славу, они изумляют нас, требуют поклонения. И, вместе с тем, мы видим, как всё это гибнет, пожирает себя, испытывая чудовищную боль, как будто оно только и родилось для этой цели. Трагедия – классическая форма этой загадки бытия: величие души, которую она изображает гонимой, воюющей, гибнущей, является в наших глазах высшей степенью существования. Трагедия навязывает нам эту загадку, и мы начинаем столь живо ощущать ценность напрасно утраченного, что больше не находим утешения в известных словах: «всё суета сует».
А вот ещё одно свидетельство – относительно недавнее.
Принадлежит оно выдающемуся испанскому мыслителю Хосе Ортега-и-Гассету. Он прямо назвал Шекспира идеологом, – то есть человеком, который не страстями и безумствами увлекался в своих произведениях, а утверждением обоснования правомерности некоторых исторических деяний. «У Шекспира непременно присутствует в качестве контрапункта рефлексии или коррелятора мысли почти невидимая линия связанных друг с другом концептов, служащих читателю опорой для понимания… череда понятий, помещённых на дальнем плане поэтического вдохновения, образует едва различимый транспарант, который, тем не менее, стремятся не выпускать из вида глаза читателя, продирающегося сквозь фантастический лес его поэзии».

Пустотой обернулась дорога.
Обманули надежды и высь,
И былые друзья от порога,
Как круги по воде разошлись.

Разлетелись мечты и подруги,
Предсказанья пошли на ущерб.
Но круги превращаются в круги,
Просиявших в потёмках судеб.

Ждут ответов немые вопросы,
Пишут вечные книги врали.
И, как древние каменотёсы,
Бьются с вечностью строки мои.

Есть небеса у каждого искусства…
Как хороши, как свежи были чувства!

Видеть в партнере божество – ключ к бессмертию.
Увидев в своем партнере бога или богиню, человек естественным образом испытывает чувство благоговения. Здесь нет нужды в сложных наставлениях, поскольку любовная игра сама собой становится усладой, наблюдающих за вами божеств! Каждый жест превращается в акт почитания, каждый страстный вздох и каждое слово любви становится молитвой, а взор, устремленный в возлюбленные глаза волшебной медитацией.
Шекспир, не смотря ни на что, видел в Эмилии богиню.

Снова вспоминается строчка Тракля: «И до сих пор в духовной моей ночи звучит лунный голос сестры».
Когда такая «сестра» появляется в жизни мужчины вокруг нее возникают эманации черной магнезии. Составляющая черной магнезии – это эротическое притяжение женщины.
Мужчина бессилен перед всесильным притяжением этой магнезии. Его огонь пропадает, и он начинает постепенно умирать. Нужно постоянно черпать откуда-то новые и новые силы...
Эти силы Шекспиру дарит образ небесной Эмилии.
Чаще всего она выходит из рассыпающихся стен холодного и тоскливого дома Шекспира. Выходит, мерцает, светится, приближается, неслышно переступая босыми ногами по горбатым половицам….
Неимоверным напряжением воли Шекспир заставляет себя вспомнить заклинания, чтобы прогнать её; и вспоминает, произносит – и она исчезает, напоследок обратив на него горестный взгляд, словно жестоко обиженная возлюбленная, но без упрёка, лишь с печальной безмолвной мольбой о прощении. Невыразимых усилий стоит Шекспиру не дрогнуть и выдержать этот взор, умолявший: спаси.
Она уходит. Песок, рассыпавшийся по комнате, снова превращается в глиняные стены.
Она уходит, но не исчезает – теперь её черты проступают во всём, что отражает свет…

Идти по улице с оглядкой,
Парить над бытом, как во сне,
Чтоб в темноте земной украдкой
Увидеть тень твою в окне.

В бреду, в опале и в неволе,
Я всё же рад любому дню…
Как колосок на сжатом поле,
Я умираю, но стою.

Плывёт балкон во тьме вечерней,
Я неземную муку длю,
И всё светлей, всё суеверней
Одну лишь тень твою люблю.

А мир, высокий и таинственный,
Я отдал весь моей единственной.

4 апреля 1593 года.
Эмилия рожает. Прогнозы плохие.
Роды проходят с большими осложнениями.
Шекспир, словно безумец, идёт по улицам Лондона, распугивая своим видом не только людей, но даже собак и кошек.
Теперь для него, как сказал великий русский поэт, край света – за каждым углом.
Впервые в жизни он молится Приснодеве, опускаясь на колени чуть ли не на каждом шагу.
«Я помогу тебе, – слышит он голос. – Но одну из двух жизней я должна забрать. Чью? Выбирай. Жизнь Эмилии или жизнь Генри?»
«Мою! Мою, Матушка Небесная! Мою! Мою!»
«Спасибо! – раздаётся в небе. – Вы будете жить – все!» 
«О-о-о-о» – смеётся и плачет Шекспир одновременно: «О-о-о!»

Казалось, я умер. Но выдался май!
Я в жизни не видел такого!
Проснулся – счастливый! Хоть имя меняй!
Хоть бога выдумывай снова!

И снова вселенной надежда к лицу,
И брезжит земная отрада,
Как будто идём мы с тобою к венцу
По холмам небесного сада.

Как будто бы разом простили грехи,
На подвиги – благословили.
И в небе кричали мои петухи,
Которых вчера зарубили!

Одну тебя, в тоске смертельной,
Писал я краской акварельной!

На следующий день, когда всё завершится благополучно, Шекспир в сонете № 107 напишет:
Минуты длинные, как реки. Кричит в тебе моё пространство, я мечтаю выйти из него и не могу выйти из заключения, ниспосланного мне судьбой. Ты снова рожаешь меня. Едва не погибшее светило благополучно выходит на свободу, апокалипсис миновал и, значит, я буду жить в этих слабых чертах, среди глупенького и бессловесного (грудного) племени, и в этом будет твой монумент.
Казалось бы, всё ясно…
Но современные исследователи творчества Шекспира продолжают наводить тень на плетень.
«Как бы особняком стоит сонет № 107, – пишут В. Николаев и А. Шаракшанэ. – Он написан в приподнятом настроении и содержит неясные для нас намёки. Многие исследователи считают, что, говоря о затмении, которое пережила «смертная луна», Шекспир откликается на какое-то важное политическое событие». Среди причин называется выздоровление королевы Елизаветы после тяжёлой болезни в 1594 году; кое-кто убеждён, что этот сонет написан в честь возобновления отношений с Другом.
Никто ничего не понимает. Но переводы множатся и множатся.
Шестьдесят лет назад Самуил Маршак не услышал голоса Шекспира. Миллионные тиражи его книг до сих пор рассказывают не о Шекспире, а о ком-то медном, бронзовом истукане, лишённом души и тела.
Маршак переводит так:

               Ни собственный мой страх, ни вещий взор
               Вселенной всей, глядящей вдаль прилежно
               Не знаю, до каких дана мне пор
               Любовь, чья смерть казалась неизбежной.

               Своё затменье смертная луна
               Пережила назло пророкам лживым.
               Надежда вновь на трон возведена,
               И долгий мир сулит расцвет оливам.

               Разлукой смерть не угрожает нам.
               Пусть я умру, но я в стихах воскресну.
               Слепая смерть грозит лишь племенам
               Ещё не просветлённым, бессловесным.

Каким племенам, милый Самуил Яковлевич?
Что за Прилежная Вселенная водила вашей рукой по бумаге, почему-то не сгоревшей от стыда?
А. Кузнецов тоже не понимает, о чём говорит великий поэт: «Любовь свежа, и смерть нам не страшна, бессмертье ты несёшь моим стихам, а смерть – смерть ограничит времена тупым и бессловесным племенам». Всё так же, почти невозможно понять косноязычные переводы С. Степанова: «Затмилась тихо смертная луна, пророчества авгуров вышли лживы, уверенность на трон возведена, и вечные объявлены оливы(??? –М.А.). И это всё – бальзам на раны мне, любовь моя на вид свежее снова; я не умру с другими наравне, которые в веках не имут слова». С. Турхтанов ещё сильнее запутывает читателя: «Незабываемые те событья, кропя меня своим святым дождём, смерть попирают – в рифмах буду жить я: забвение – удел немых племён. И ты шагнёшь к потомкам, друг поэта, а все гербы тиранов канут в Лету».
Но это ещё не всё.
Дальше – больше: утверждается, что, начиная с сонета № 109, Шекспир воспевает возрождение любви. «Поэт возвращается к своей любви, как возвращаются домой. Хотя несомненно, что причиной разрыва был именно Друг, Шекспиру самому приходится просить прощения за то, как он жил и что позволял себе во время разлуки».
«Господи! – думаю я. – Ведь эти книги читают школьные преподаватели…. Страшно, Господи! Что они расскажут детям?»
Разве, читая эти фальшивые лукавые книги, догадаются они сами, что в это время Шекспир уже не может таиться в спрессованном пространстве своей тайны. Ведь уже в сонете №108 Шекспир открыто кричит всему миру: «Мой милый мальчик!»
Подстрочник:
Что мозг может записать, чего ещё не сказано о тебе моим правдивым пером?
Что новое сказать, что новое прибавить, чтобы выразить мою любовь или твои достоинства; ничего, милый мальчик, но, точно молящийся божеству, я должен каждый день твердить дно и то же; не считая старое старым, ты моя, я твой, как тогда, когда я впервые приветствовал тебя по имени…. Плод любви не портится от времени…. И хотя время и молва указывают на смерть, однако любовь находит продолжение в потомстве.
«В этом сонете, – пишет А. Кепель, – хорошо демонстрируется умение Шекспира мистифицировать. Обращение «милый мальчик» с учётом разгаданных мною шифров явно относится к сыну, а в восьмой строке зашифровано имя «Эмилия». Но непосвящённому читателю кажется, что сонет обращён к «мальчику», которого при желании легко принять за Друга, хотя о нём здесь нет и речи».
Маршак даже не задаётся вопросом: «Был ли мальчик?», он уверенно выводит недрогнувшей рукой: «Нет ничего, мой друг…». Вторят ему и все остальные переводчики. С. Степанов утверждает, что в этом сонете Елизавета признаётся своему мужу (если учитывать, что сонеты были написаны в течение двух лет, Лизе только-только исполнилось 16 лет), что она выглядит старухой, поскольку больна сифилисом (чей это подарок? – М. А.) «по меньшей мере шесть лет (третья стадия недуга), с её внешностью происходят необратимые и ужасные перемены».
Особого внимания заслуживает сонет № 109. Я уже говорил, что самые известные литературоведы, считают его отправной точкой для возобновления голубого романа между Шекспиром и Милым Другом. Но в подстрочнике мы читаем следующее:
Как я могу уйти от себя, от моей души, которая теперь стала твоим дыханьем. Мой дом – любовь; хоть я и скиталец, но я всегда возвращался в этот волшебный дом, принося с собой животворящую «воду», которая оставила в тебе вечный след. Никогда не верь, что – хотя в моей природе царит непостоянство, сжигающее кровь, я мог забыть о твоих благодеяниях; для меня всё ничтожно в этом мире, только бы сохранялась твоя роза, а в тебе – моя жизнь.
 
«Живая вода» Шекспира – это весь умирающий и заново рождающийся человеческий мир.
Это – миллионы и миллионы сперматозоидов, потенциальное население целой страны!
«Земная жизнь – спираль о двух центрах: рождение, детство, юность – экспликация сперматического эйдоса из глубин женского средоточия; зрелость, старость, умирание – импликация, свёртывание, тщетное сопротивление нарастающей неподвижности. Однако жизнь убить нельзя: сперматический эйдос, сжатый и спрессованный до предела, никогда не заледенеет в абсолютной недвижимости и так или иначе начнёт новый цикл»
«Живая вода» Шекспира, живая вода русских сказок – это ни что иное, как погружение в женскую субстанцию, когда мужчина и женщина смешиваются и возникает сначала «мёртвая вода», соединяющая разрубленные части тела вечного Осириса; и живая вода, оживляющая это тело, дающая ему бессмертие, правда лишь в том случае, когда мистерии Исиды были выполнены полностью.
Раймонд Луллий писал: «Цветок рождается из текучего эфира». 
Вот что такое – Живая Вода Уильяма Шекспира.
Мы помним, что наши забытые боги творили Вселенную, обладая друг другом!
Маршак отворачивается от бессмертия.
Под его рукой бессмертие становится короче комариного носка.
Вот его перевод:

               Ты - мой приют, дарованный судьбой.
               Я уходил и приходил обратно
               Таким, как был, и приносил с собой
               Живую воду, что смывает пятна (??? – М. А.)

В переводах С. Трухтанова «живая вода мироздания» превращается воду «оставшуюся в кувшине». С. Степанов рассуждает так же: «Не износилась по пути любовь, и пятна смыть свои принёс я влагу».
Несоизмеримы масштабы творчества Шекспира и его переводчиков!
Но последние не жалеют сил и слов, дабы убедить нас в том, чего нет и никогда не было.
Вот – цитаты.
«Затем в отношениях поэта и Друга явно возникает новый разлад, но это уже не вызывает таких переживаний, как прежде. Шекспир признаётся в своей собственной измене, не забывая, однако, напомнить о прежней измене и Другу».
«В сонете № 121 Шекспир даёт страстную отповедь тем, кто осуждает его любовь к Другу».
«Из сонета № 125 многие комментаторы заключают, что Друг упрекал поэта за поверхностный характер его чувства. В этом сонете, Шекспир в последний раз объясняется Другу в любви».
«Известная нам (курсив мой – М.А.) история любви поэта и Друга заканчивается в обстановке охлаждения и разочарования. Последний сонет из числа обращённых к Другу, сонет № 126, написан довольно отстранённо и вновь завершается напоминанием о преходящей сущности жизни и красоты без каких-либо обещаний грядущей вечности».
В подтверждение своих слов записные шекспироведы приводят текст подстрочника: «О ты, мой очаровательный мальчик, в своей власти держащий переменчивое зеркало, серп и часы Времени…»
Казалось бы, всё ясно…. Но оказывается, что есть и другой подстрочник, который, в отличие всем известного, отличается убийственной иронией:
Любвеобильный ты паренёк со всей своей силой и вялыми возможностями подниматься, продемонстрированными тобой, ты рванулся, желая опередить время, не удовлетворяя любящих тебя своим сластолюбием, всё разрушающая Природа сдерживает твой пыл, отпуская назад твоё мужество, она одёргивает тебя, потому что данное ею тебе естество может быть моментально у тебя изничтожено. Бойся её, сластолюбец, она, природа, может лишь поддерживать, но не держать твоё сокровище постоянно, может выносить тебя, но не терпеть. Рано или поздно она предъявит счёт, и это будет твоей расплатой.
Совершенно обратное мы видим в русских переводах.
С. Трухтанов: «Ты Времени сильнее, мальчик мой: оно не властно над твоей красой. Мы все, взрослея, приближаем смерть – тебе цвести, твоим друзьям – стареть. И, коль тебя от Времени обид природа хоть на время защитит, то лишь затем, чтоб помнило одно: тем, кто сильней его, оно посрамлено».
В. Розов: «Мой милый мальчик, властен ты пока над сроком, улетающим в века. Твои друзья теряют красоту, а ты неистощим в своём цвету».
С. Степанов продолжает утверждать, что этот сонет Елизавета посвящает своему мужу: «Красивый мальчик, над твоей красой не властно время со своей косой. Любя тебя, все вянут, только ты всё хорошеешь в блеске красоты. Пока ещё Природа держит меч и может красоту твою сберечь, дабы поток минут переломить и красотою Время посрамить».

Я снова думаю о сыне,
Держу молитвенник в руках,
Чтоб он не стал песком в пустыне,
А был оазисом в песках.

Живу без родины, без дома
Но в грязь и хляби бытия
Я весь рассыплюсь, как солома,
Чтоб он не падал, словно я.

Мечты и сны возьму на руки,
Из ветра лик его слеплю…
И под созвездием разлуки
Людей навеки полюблю.

Если слава проходит, как дым,
Я смогу умереть молодым.

После рождения сына, Шекспир должен увидеть Эмилию и своё бессмертие, припавшее к её божественной груди.
Увидеть, и тут же умереть! Он будет счастлив, обнимая и целуя такую смерть. 
 «Шекспира не пускать!» – получают слуги приказ.

Тогда он посвящает графу Саутгемптону сонет под №  120: «Как ни мерзко ты поступал по отношению ко мне, и если ты теперь потрясён моим поведением, давай же смиримся и примиримся…. Ведь то, что происходит теперь, это расплата, мы взаимно квиты»
Граф читает сонет, перечитывает его снова, протягивает Шекспиру руку, но помнит слова феи Морганы: «Протягивая руку, думай о том, сможешь ли ты вернуть её обратно».
Граф Саутгемптону выходит к слугам, ещё раз отдаёт приказ: «Шекспира к Эмилии не пускать!», и возвращается к себе, снова раз за разом, читая на дешёвой бумаге, посвящённые ему строки:

Мой друг, (проклятое знакомство!),
Я принял всё: и смех, и ложь.
Но сея ветер вероломства,
Ты бурю ярости пожнёшь!

Я жил, внимая и прощая,
Но хватит! Истина проста!
Я в нашу дружбу превращаю
Весь свет распятого Христа!

Ты был чудовищем со мною,
Я буду вечно сам собой,
И мир разрубленный омою
Живой и мёртвою водой!

Не мною с девы платье снято.
Но всё, что взято, то не свято.

Шекспир ждёт, остановив время.
Ответа от графа нет.
Каждая минута ожидания растягивается на века, каждая секунда тает медленно и гордо, подобно тому, как в Северном Ледовитом океане тают облака и айсберги.
Шекспир понимает, что он не обогреет своим телом этот океан. Он ждёт смерти, но ждёт её с пером в руках. Почему-то смерть видится ему прекрасной, как Эмилия с ребёнком на руках.
В сонете № 123 он пишет: «Наши свидания кратки, но главное, что мы родили, кого хотели»
Маршак переводит:
 
              Наш век недолог. Нас не мудрено
              Прельстить перелицованным старьём.
              Мы верим, будто нами рождено
              Всё то, что мы от предков узнаём.

«Жизнь коротка, и мы дивиться рады старью, что выставляешь напоказ: мы принимаем старые наряды как новые, пошитые для нас» – пишет С. Степанов.
«Нет, Время, прежний я, и лгать не след. Все пирамиды дней лишь хлам былого, я знаю, новизны на свете нет, тому не удивляюсь, что не ново», – это И. Фрадкин.
«И каждый восхититься будет рад наспех перелицованным старьём; обман мы не заметить предпочтём, чем знать, что это антиквариат» - подводит черту И. Трухтанов.
Вот так…
Бессмертный Шекспир, как это было ему предсказано в трактире «Морская Дева», умирает в России двадцать первого века – оклеветанный и обесчещенный.
Вернее – его убивают.
Сонет № 124:
Если бы мой маленький был всего-навсего незаконнорожденным ребёнком, он был бы безотцовщиной, пасынком Судьбы, которого все презирают; сорняком или праздничным букетом. Однако он создан не случайно,  ему не страшны взлёты и падения, рабская покорность ради благополучия, повсеместная в наши времена, ему не страшны уловки негодяев, тех, кто у счастья час берёт взаймы, он один стоит выше интриг…
Самуил Маршак переводит слова даром:
 
               О, будь моя любовь – дитя удачи,
               Дочь времени, рождённая без прав, -
               Судьба могла бы место ей назначить
               В своём венке иль в куче сорных трав.

               Но нет, мою любовь не создал случай.
               Ей не сулит судьбы слепая власть
               Быть жалкою рабой благополучий
               И жалкой жертвой возмущенья стать.

Игн. Ивановский: «Родись от случая любовь моя, её, забытую законным правом, бросать могла бы прихоть бытия то  царственным цветам, то к сорным травам. Ничья политика её не страшна, живущая минутою одной. Любовь своей политике верна, пусть хлещет дождь и досаждает зной».
А. Кузнецов: «Мою любовь не случай создавал, не боль, не показная мишура, не сладкий раболепия оскал, ни ливень ей не страшен, ни жара»
.
Именно в эти дни, дни тоски и отчаяния, Шекспир создаёт сонет, ставший вершиной мировой лирики.

Её глазам не дали звёзды света,
Её устам кораллы не верны,
И грудь её, из тающего снега,
И волосы рассыпаны, как сны.

С дамасской розой, алой или белой,
Нельзя сравнить родную, не греша.
Но это тело пахнет, словно тело,
Где, как подснежник, прячется душа.

Мне голос чудный слышится отныне
В любой музыке, вспыхнувшей во мгле…
Как тяжело, наверное, богине
Ходить одной по небу и земле!

Господи, Господи! Что там за свет?
Будто бы женщины в женщине нет!

С. Степанов убеждён, что этот сонет Елизавета (уже больная сифилисом, гниющая заживо) написала и посвятила Пембруку (тоже уже больному сифилисом? – М. А.). Оказывается, таким странным способом жена плачет по своему пропащему мужу. Речь в сонете, утверждает Степанов, идёт именно о нём. «Его глаза, хоть и ясные, но они запали; его губы имеют землистый цвет; его кожа, в том числе и на груди (у мужчин также имеются груди!) – серо-коричневая – по-видимому у Рэтленда была сильно поражена печень, что и вызвало его «почернение»; щёки Рэтленда, разумеется, того же землистого цвета; о сколько-нибудь приятном запахе от заживо гниющей плоти Рэтленда говорить и вовсе не приходится; завершает картину грохот шагов еле ковыляющего (курсив мой – М. А.) Рэтленда – ведь он впрямую хром (курсив мой – М. А.), с трудом ходит, суставы его поражены недугом, они по сути дела, вывернуты и при ходьбе должны были ужасно болеть. В заключение заметим, что в предложенной мной адресации этот сонет является прямой изменой Елизаветы, так как он адресован Пембруку (о Рэтленде она говорит в третьем лице). На эту измену Рэтленд ответит не сразу, но достойно – сонетом 99».

Через некоторое время Шекспир создаёт новый шедевр – сонет № 132. В это время он считает, что по воле обстоятельств Эмилия вынуждена убить в своём сердце любовь к нему, что нестерпимо черные глаза его возлюбленной – это траур, который она носит, бросая вызов целому миру!

Не смотри, не смотри ты вослед журавлю,
Не грусти у ночного порога...
Всё равно я тебя больше жизни люблю,
Больше Родины, неба и Бога!

Возле мокрых заборов, соломы и слег –
Я люблю тебя тихо и нежно
Не за то, не за то, что, как дождик и снег,
Ты была на земле неизбежна.

Не за то, что сгорала со мною дотла
И неслышно в сторонке дышала,
А за то, что всё время со мною была,
И как смерть – мне ни в чём не мешала!

Пусть проходят по кругу года и эпохи,
Я ласкаю тебя, словно воздух на вдохе.

Это стихотворение не есть перевод знаменитого сонета. В своих виршах, благословлённых той самой Музой, которая очень коротко была знакома с Уильямом Шекспиром, я просто попытался передать душевное состояние измученного, но чистого и светлого поэта. К слову сказать, последний сонет (№ 132) удачно перевели Игн. Ивановский и И. Фрадкин.
Но Степанов снова лучше всех! Он создаёт косноязычный сонет, где неграмотность едет на неграмотности и неграмотностью погоняет.
Впрочем, судите сами.

                Сколь траур твой твоих прекрасных глаз.
                Твой траур – сострадания основа.
                Дай траур сердцу – он ему как раз,
                Как траур твой по части остального.

                Признаю чёрным цвет у красоты –
                Уродливы, что не черны, как ты.

«Здесь, – сообщает нам С. Степанов, – Елизавета обыгрывает глаза Рэтленда. Это всё, что осталось на его лице от некогда прекрасного молодого человека, – всё прочее уничтожила болезнь. Кроме того, в конце Елизавета просит Рэтленда пожалеть не только глазами, но и сердцем, равно как он жалеет её всеми остальными своими частями тела, которые у него под стать глазам – чёрные! Ловко!»

«Мы уже говорили о том, что первые сто двадцать шесть шекспировских сонетов посвящены Милому другу. Многие исследователи не устают повторять, что истинная поэзия присутствовала только в них».
«Какие бы тучи ни омрачали отношения поэта с его Другом, – пишут В. Николаев и А. Шаракшанэ, – это чувство даже в самых болезненных своих перипетиях, предстаёт светлым по сравнению с тёмной страстью к Смуглой Леди, которой посвящена большая часть остальных сонетов. Первые сонеты о Смуглой Леди – как и в случае с Другом – говорят о вполне гармоничных отношениях, но уже начиная с сонета № 131 звучит, всё нарастая, тема «злой любви», достигающая в сонете № 147 своей кульминации. У некоторых из предшественников и современников Шекспира – Уайета, Сидни, Спенсера – встречаются упрёки в адрес возлюбленных, немыслимые для Петрарки и его континентальных последователей, но эти упрёки даже отдалённо не могут сравниться с той картиной любви-ненависти, которую рисует Шекспир в своих сонетах. Ничего подобного мировая поэзия не знала – подобные чувства были детально и с такой же художественной силой изображены только в девятнадцатом веке (и скорее не в поэзии, а в прозе, например, Достоевским)».
В данном случае я с удовольствием соглашаюсь с вышеприведённым утверждением. Добавлю к этому лишь одно: в сонетах, посвящённых Смуглой Леди света ещё больше, чем было ранее.
Так, сонет № 131, сонет непревзойдённый по силе и красоте гимн возлюбленной.
Твоё поведение тиранично, как и твоё создание, как и те, кто делается жестоким из-за красоты, из-за хорошо тебе известной моей безумной сердечной любви к твоей красотище, прекрасному сокровищу. Пусть говорят, что твоя красота не так уж велика, я не стану спорить с ними, хотя уверен в обратном. И чтобы доказать, что прав я, а не они, я поспорю, тысяча чертей, что твоё лицо, как засвидетельствовал кто-то другой, и твоя тёмная масть, по-моему суждению, самые прекрасные. А болтовня о твоих тёмных делах, я думаю, не что иное, как клевета.

Ты глядишь из-за тучи небесной,
На просёлки, леса и кресты,
И во имя любви неизвестной
Ты едва ли сойдёшь с высоты.

Это счастье похоже на случай,
Мир уверен, что мы пропадём.
Но я знаю, что чёрная туча
Проливается светлым дождём.

Я по краю хожу и по кромке,
И над бездной последней любви
Поднимаю бокал за потёмки
И за чёрные звёзды твои!

Забывая святые устои,
Мир лежит под твоею пятою

Снова Шекспир всю ночь повторяет главные слова всей своей жизни: «Я всегда буду жить в её объятиях, нас никто не разлучит, между нами никто не рассыплет соль, не прольёт воду, не пробудит дым без огня. Мы каждое утро, просыпаясь в объятьях друг друга, будем знакомиться заново, а вечером расставаться навсегда. И тогда мы будем нужны друг другу вечно!»

Пропадая в ливневом счастье, случавшимся с ним каждый раз, когда он сливался с телом Эмилии, Шекспир с великой тоской и сиротливостью понимал, что именно в этой женщине скрывается вся его Таинственная Страна.
Шекспир видел в глазах Эмилии, необыкновенный мир, придуманный им в детстве, и задыхался от восторга, словно это он был Богом-Создателем, а она, эта необыкновенная девочка-женщина, была единственным его созданием во всём огромном мироздании.
Именно в эти ночи на бумагу ложатся наброски «Макбета», и в темноте вселенского отчаяния слышится голос бога: «Добро есть зло, зло есть добро». Шекспир долго смотрит в чёрное небо и не решается писать правду, вкладывая эти страшные слова в уста ведьм и эльфов. Именно в эти ночи в пьесах Шекспира появляются андрогинны – существа запредельные, совершенные. Похоже, что только им ведомы тайны мироздания. И теперь всё чаще и чаще можно видеть Шекспира, читающего великий труд Эрзама Роттердамского «Оружие христианского воина».
«Человеческая жизнь есть постоянная борьба с тёмными силами, и потому мы должны знать, как поражать силы сатанинские и враждебные человеку. Человек должен воевать не с человеком, а с его пороками. Главный враг человека – мир, который весь во зле лежит. Нам надо докопаться до смысла всех происходящих событий, а потому сначала следует изучить сочинения языческих поэтов и философов; они непостижимым и удивительным образом подготавливают человека к познанию божественных Писаний, врываться в которые неподготовленным всей предыдущей жизнью человека – святотатство и глупость».
В ту ночь, когда неведомые злоумышленники сожгли его театр, Шекспир засмеялся и сказал самому себе: «Поэт! Беги от этого кладбища, выбирайся из моря погибших кораблей, беги отсюда, поэт! Там, где ты останешься один, где нет денег, акций, процентных бумаг, правил и морали, может что-то случиться, неизвестно что, но может!»
• Конечно же, может, – раздалось где-то рядом. – С днём рождения, поэт!
В следующее мгновение Шекспир прямо перед собой  увидел лицо, исполненное негасимым светом.
• Эмилия?
• Спаси меня, спаси меня, Шекспир! – закричала она.
• Эмилия?
• Возьми меня, возьми меня Шекспир! Ты ведь всю жизнь, я знаю, знаю это – мечтал обо мне! Помнишь, ты говорил, что, заслышав шорох моего платья, кусал себе локти? Помнишь?
• Я помню, – сказал Шекспир.
• И я помню, милый! Я помню, как ты любил меня! Ты любил меня беззаветно и чисто! Ты любил меня так бережно и нежно, что даже ангелы, глядя на нас, хотели быть людьми! Милый! Милый! Чудной дуралей!
На какое-то мгновение Шекспиру стало страшно, грудь сдавило – казалось, что, сделав выдох, он уже никогда не сможет сделать вдох.
• Эмилия! Ты пришла! Значит, Бог всё-таки существует? – только и смог вымолвить он.
Она медленно покачала головой:
• Это вовсе не Бог, милый. Это сатана! Это жертва вечерняя, Горе моё!
• Это не так! Это не так! – крикнул Шекспир. – Я ждал тебя тысячи дней в году! Я звал тебя!
• Значит, сатана услышал тебя. Дай мне воды!
• А вина?
• Вина! Правильно, вина! Лучше вина воды не бывает! Наливай, Горе моё горькое! Наливай!
Эмилия одним глотком выпила полстакана вина и застыла, словно прислушиваясь к теплу, тотчас разлившемуся по всему её телу. Шекспир смотрел на неё, и сердце его превращалось в маленький, но звонкий барабан, находящийся в руках индейского шамана. Ровно тысячу лет Шекспир не ощущал чувства бесконечной нежности и умиления перед женской красотой. Теперь он был счастлив и знал, что если Эмилия уйдёт, он тут же выбросится из окна своего дома.
• Ну, что же ты, Шекспир! Купи же меня! Купи, пока мой муж не погиб на войне, и пока твой сын не стал сиротой!
• Эмилия! – прошептал Шекспир. – Что ты говоришь, Эмилия?
• Я не смеюсь, – ответила Эмилия. – Я пришла продать себя не для шутки. – Она всем телом прижалась к Шекспиру и затряслась на одной ножке, задрожала, словно стакан в руке алкоголика, обливаясь слезами. – Мой муж и мои дети! Мне надо спасти их!
• Эмилия! Что случилось?
• Когда-то, помнишь, это было год тому назад, ты говорил мне, что тебе это рабство наслаждение! Когда-то ты говорил, что за крошечную родинку на моей груди, готов продать душу дьяволу! Когда-то ты клялся, что готов руки себе искусать, заслышав шум моего платья…. Неужели, ты бросал слова на ветер? Неужели, ты не спасёшь меня?
• Что случилось?
• Не обижайся, Шекспир! Я должна выкупить Альфонсо из армии. Ведь это он, а не ты, будет кормить нашего Генри до конца своей жизни! Ты понимаешь это? Ты понимаешь, что я пришла продать себя тебе, возьми меня к себе в рабыни, но дай мне денег, чтобы спасти от смерти моего несчастного Альфонсо! Почему ты молчишь, Шекспир? Ведь ты же любил меня так, как никто не умеет любить на земле! Я понимаю, что это огромные деньги…. Я понимаю, у тебя нет таких денег…. Но мне больше некуда идти…. Горе! Горе! – она отпрянула, прижалась к стене, закричала и вдруг поглядела на Шекспира с такой сиротливой нежностью, что он бросился к ней, прижался головой к её груди и заплакал.
• Моё горе ужасно! Моё горе ужасно! – прокричала она, вцепившись руками в его волосы. – Почему ты молчишь, Шекспир? Ты отвергаешь меня?
• Нет, нет! – закричал Шекспир, поднимая её на руки. – Нет! Нет! Утром я отдам тебе всё, что у меня есть!
• Тогда тоже пей вино! Пей до тех пор, пока не отдашь всё, что обещаешь! Слышишь? Ты не должен трезветь! Пей, пей вино!
• Не бойся! – закричал Шекспир, швыряя Эмилию в постель. – Я не отрезвею! Скажи мне что-нибудь хорошее!
• Сейчас! Сейчас! – Эмилия разорвала на себе платье, дождавшись, когда Шекспир войдёт в неё, стала, поднимаясь и опадая, произносить слова из их далёкого недалёкого прошлого: «Посмотри на небо. Что ты видишь? Небо и облака. Облака приходят и уходят. Небо остаётся. И никакие облака не могут испортить его, даже чёрные тучи не могут испортить его».
• Не-бо-об-лака, не-бо-об-лака, – вдыхал и выдыхал Шекспир – Небо и облака! Небо и облака!
• И-их нельзя растоптать, а меня растоптали, как божью коровку на тропинке королевского сада!
• Божия коровка! Божия коровка! – закричал Шекспир. – Господи Боже, как я люблю твоих насекомых!
• Господи! Господи! Господи! Радуга! Дуга! Единорог! Радуга! Дуга! Единорог! – закричала Эмилия и потеряла сознание, но через секунду вскочила с кровати и опять вцепилась Шекспиру в волосы.
• Ты не забыл? Ты ничего не забыл? – закричала она.
• Божия коровка! Божия коровка! Улети на небо, принеси мне хлеба!
• Какой хлеб, дурачок? Какой хлеб? Ты не забыл?
• Какое жуткое похмелье! – сказал Шекспир. – Ничего не помню! Ты кто такая, лохматая голая женщина? Шалавка?
• Придурок! – закричала Эмилия. – Ты всю ночь говорил, что тебе такое рабство наслаждение! Ты говорил, что за крошечную родинку на моей груди, готов продать душу дьяволу! Ты, ты клялся, что готов руки себе искусать, заслышав шум моего платья…
• Я был пьян, – вздохнул Шекспир. – Теперь утро и во мне всё изменилось. Забытьё и сон – это всё, что мне нужно.
• Забытьё и сон? Разве ты не сможешь отдать это всё за один мой поцелуй?
• За один поцелуй – смогу. На второй у меня не хватит денег.
• Не обижайся, чудик, – засмеялась Эмилия, наливая вино в стакан. – Я должна спасти свою семью.
• И всё-таки я смогу купить только один твой поцелуй.
• Дорого?
• Дорого. Иди ко мне.
• Иду. Но я должна быть уверена, что у тебя есть такие деньги. Твой театр снова сгорел, артисты разбежались. В городе говорят, что ты разорён. Скажи честно: у тебя есть деньги?
• Не волнуйся, – сказал Шекспир, – завтра я продам свой дом.
• Где же ты будешь жить?
• А зачем мне жить без тебя?
• Почему ты так нехорошо смеешься?
• Я хочу растоптать тебя, Эмилия.
• Наконец-то! – сказала Эмилия.
• Иди ко мне! – потребовал Шекспир.
• Наконец-то! – сказала Эмилия.
• Иди ко мне!
• А что ты намерен сделать со мной?
• Задушу в объятиях!
• Ты ненавидишь меня?
• Да! Ты плачешь?
• Ничего. Это луковое горе. Умоюсь и пройдет.
• Иди ко мне.
• Иду! Ой-ой-ой! Куда ты меня несешь?
• Домой.
• У тебя нет дома. Завтра ты продашь его и будешь писать стихи на конюшне!
Эмилия  ушла, продолжая плакать и смеяться одновременно. А с Шекспиром произошло чудо.
Стоя у ночного окна, он неожиданно для самого себя прошептал: «Ты видишь меня, Господи? Слышишь ты меня, Боже?»
• Слышу, – раздалось с неба. – Слышу, сын возлюбленный мой.
• Хорошо тебе, Господи?
• Хорошо! А тебе, сын мой?
• О, Боже, Боже! – выдохнул Шекспир, размазав по лицу слёзы. – Как будто я уже умер и заново родился в совершенно другом мире…. Это чудесно! Чудесно!

Для того, чтобы продать квартиру, Шекспиру понадобилось два дня, а на третий день он снова жил в конюшне.

Люблю тебя на склоне лет,
На дне рассудка, на закате,
Люблю тебя, как любят свет,
Как любят облако в кровати.

Люблю тебя, как идиот,
Как снег январский – до озноба,
Люблю тебя, как любят плот
В воде всемирного потопа.

Бегу к тебе сквозь низ и высь –
Зимой в распахнутой рубахе!
Люблю тебя, как любят жизнь,
Когда уже стоят на плахе.

Сказать тебе: «Прощай! Довольно!»
Я не посмею добровольно.


Порой Шекспир на самом деле хочет убить Эмилию. Но когда он выходит из себя, раздаётся знакомый голос: ««Ты – поэт! Главная и единственная тема настоящей поэзии – отношения мужчины и женщины. Трубадуры и рыцари утверждали, что истинный поэт – тот, кто приближается к своей любимой, как к смерти.

К сожалению, райская жизнь поэта заканчивается сразу же за первой ночью. После этого представители чёрного мира делают всё возможное, чтобы уничтожить поэта и его возлюбленную. Но поэт знает, что иначе на земле быть не может и поэтому: чтобы не случилось, как бы то ни было, ты сам причина своего несчастья и потому не имеешь права обвинять свою возлюбленную».

Сонеты второго цикла, утверждают многие исследователи творчества Шекспира, являются не продолжением или развитием первого цикла, но лишь дополнением к нему. Сонеты второго цикла более откровенны, а порой грубы и циничны.
Увы, но, видимо, нам никогда не разгадать тайну тех событий.
Кто знает, может быть в то время Шекспир, загнанный в угол, уже понимал, что передавать сонеты Эмилии, как это было ранее, через графа Саутгемптона – нельзя. Мало того, что прежний друг не стеснялся в последнее время безбожно «править и подправлять» яростные чувства поэта, он, как стал догадываться Шекспир, всё чаще стал выдавать свои собственные вирши за сонеты, написанные им, Шекспиром.
Именно в это время Шекспир начинает ещё серьёзнее заниматься искусством шифрования поэтических текстов. Благодаря таланту поэта, язык Арго – органично и естественно вплетается в ткань поэтического совершенства.
«Арго – симпатические чернила, особые шрифты, нарушение нумерации страниц, путаница с датами, абсурдные слова и целые темные абзацы, виньетки, тайные алфавиты и столбцы цифр, секретный язык архитектурных пропорций, особые символы, притчи и аллегории», – было записано в пропавшем дневнике Шекспира. (Очень много говорит об Арго таинственный французский алхимик Конселье, но мы сейчас не имеем права отвлекаться на его изыскания).
После рождения сына в черновиках Шекспира рождаются и умирают одни и те же слова: «создание моей возлюбленной», «узник моей любви», «каменное сердце», «оскорблённая любовь», «черна», «нежна», «апрель! апрель!», «моё имя – часть тебя», «я ненавижу», «я ненавижу», «я ненавижу»…
 «Никто и никогда, милый Илья, не узнает, что ты отец маленького Генри, – скажет во время последней встречи граф Саутгемптон. – Никто и никогда!»
«После меня останутся мои дневники, – ответит Шекспир. – Люди непременно узнают правду о моей любви и о моём сыне!»
«Мы уничтожим твои дневники, поэт! После тебя не останется ничего!».
«Я – поэт! Я – великий человек!» – сорвётся на крик Шекспир.
«Да знаешь ли ты, что такое «великий человек»? – засмеётся граф Саутгемптон и, не дожидаясь ответа, скажет: – Великий человек не есть то, что он есть, а есть только то, что о нём напишут».

Теперь в каждом своём сонете Шекспир зашифровывает не только своё имя и имя «Эмилия», но всё чаще и чаще скрывает в одном слове другое; при этом, как матрёшка в матрёшке, любопытному читателю каждый раз открывается имя его сына – Генри. Кроме того, во многих строках Шекспир зашифровывает слово «апрель» – месяц, когда Эмилия разрешилась от бремени. 
В сонете № 151 Шекспир обращается к сыну на языке арго.
Любимый слишком юн, чтобы судить о совести; к тому же, кто знает,                рождается ли совесть от любви? Поэтому, милый плутишка, не торопись совестить меня, самоочевидно, что в твоём славном появлении моя вина – главная. Да, ты предан мною; я предаю свою благороднейшую часть тупому официальному заместителю моего тела; моя душа говорит этому «телу»,что он может торжествовать в любви; ибо этот комочек мяса останется без дальнейшей опёки, однако приобретение тобою имени ещё не означает, что он обладает тобой как триумфальным призом. Тщеславясь твоим достоинством, он содержится на правах покорного служителя, ваньки-встаньки при тебе. А я не хочу испытывать муки совести за то, что называю её любимой ради появления того дорогого любимого, которого я создал и потерял.
«Здесь, – пишет А. Кепель, – не два, а четыре ключевых слова, но самое главное в сонете слова «моё имя – часть тебя».
Ясно, что сонет обращён к новорождённому сыну. Судя по комментариям (и русским переводам), этот сонет в наибольшей степени воплощает мистификаторское искусство Шекспира, заставившее читателей и исследователей пройти мимо подлинного смысла и поддаться на сексуально-эротическую наживку.
Именно здесь пошлость и вульгарность С. Степанова достигает своего мрачного апогея. Вот только шесть  строк:

               Твоё услышав имя, плоть встаёт
               И на тебя перстом победным кажет,
               Поденных не чурается работ:
               С тобою постоит – и рядом ляжет.

               Сознанья в сей «любви» не наблюдаю,
               Но из любви встаю и опадаю.

Комментируя свой перевод, С. Степанов пишет: «На заявленье Елизаветы, мол, её любовь «питается» желаньем, то есть плотским желаньем, Рэтленд в этом сонете отвечает отповедью плотской любви. Многими комментаторами эта отповедь признана великолепной. Рэтленд призывает Елизавету не искушать его плоть, «чтобы его вина не стала её виною», то есть, чтобы его недуг не перешёл к ней».
Странное утверждение! Ведь, читая кошмарную и бездарную книгу Степанова, внимательный читатель знает, что Елизавета уже больна сифилисом, а, значит, забота о ней Рэтленда является ещё одной ложью. Да и сам Степанов, противореча самому себе, ниже напишет: «Возможно, речь идёт просто о степени тяжести заболевания. У Елизаветы, видимо, ещё более или менее начальный этап заболевания, а у Рэтленда дело близится к печальному финалу. Тем более что далее этот сонет не оставляет сомнений, что Рэтленд и Елизавета уже имели опыт совместной плотской любви». Степанов также убеждён, что Рэтленд решился на плотскую любовь во имя любви духовной. «Во имя которой его мужская плоть «встаёт и падает». Сказано отменно!»

Мой дворец подожжён и разрушен,
Все ромашки и розы в парше…
Но чем хуже бывает, тем лучше
Почему-то теперь на душе.

Не бывает потока без пены.
Не грусти, одинокий ходок!
Пусть от веры твоей до измены
Рассыпается жизнь, как песок.

Над долиною тучи нависли,
Чьи-то лодки по морю скользят…
И мои безутешные мысли,
Как ослепшие птицы летят.

Растут сонеты, словно травы,
Им наплевать на грядки славы.

Ночь.
Луна ночует в комнате другого поэта.
Шекспир один сидит в своём старом деревянном кресле, укутанный в тряпьё и облезлые шубы. Чтобы поддерживать огонь в очаге, он разбирает пол и бессильно крошит топором окаменевшие от времени половицы.
Ночью. В кресле. Возле очага.
Шекспир ждёт смерти.
Шекспир ждёт Эмилию, чтобы ощутить запах своего сына...

А помощи поэт ни от кого не ждёт – таков итог его жизненной мудрости.
Вбегает она. Бросается в ноги…. Обнимает, целует… «Целует? Кого? Его? Графа Саутгемптона? Альфонсо? Френсиса Бекона?»
• Шекспир! Шекспир! Бедный Шекспир! Ты один, ты совсем один! Где твои друзья? – шепчет она, и плачет, плачет.
• Разошлись, как круги по воде. Я один. Как родился, так и умираю.
• Ах, ты, ты, – качает растрёпанной головой Эмилия, – ах, ты, маловерный, несчастный человек. Я из-за тебя не стала объявлять войну Франции, я родила тебе необыкновенного сына, несколько месяцев я сидела в тёмной каморке и думала только про одно – про тебя, про тебя, про тебя; я выплакала все глаза, а теперь, ты сидишь в старом кресле и ничего не пишешь! Ну что ж, я уйду, я уйду, но знай, что ты жестокий человек. Господи! Неужели мы опустошили тебе душу?! Смотри, какие у тебя глаза! В них пустыня…. А плечи, плечи с бременем…. Искалечили, искалечили… – речь Эмилии становится бессвязной, Эмилия содрогается от плача.
• Не плачь! Мне никто уже не может помочь. Друзей я не жду, у затворников вроде меня друзей не бывает. Прочие… Гости? Нет, нет, только не это! Чутьё меня не подводит, я не обманываюсь насчёт любых гостей, что могут появиться у моей двери. Вход сюда им заказан. Слава богу, теперь я знаю, что им от меня нужно. Меня предали все, и ты тоже….
• Да, да, ты прав… – ещё безутешней плачет Эмилия. – Это наказание, наказание! Слишком сильно я любила тебя когда-то…. Когда? Неважно! Любовь не ведёт счёт времени. Да, верно, я тебя изменила… – она содрогнулась от душевной муки, с трудом преодолела боль и продолжила мужественно и с полным присутствием духа: – Так, видно, было назначено судьбой, любимый. Потому что всё это случилось не по моей воле, о нет!
• Довольно! Довольно! – кричит Шекспир, выбирается из кресла, прижимая к груди шубу, распахивает окно и, вырвав из печки горящий обломок половицы, яростно размахивает им. – Довольно! Довольно!
• Что ты делаешь? – Эмилия зло выгибает спину и морщит нос, словно дикая кошка: – Ты сожжёшь моё новое платье!
«Платье!» – словно молния пронзает Шекспира.
Туман и дым рассеиваются, он видит: на Эмилии надето то самое – серебряное с чернью – платье, то самое платье, что он сжёг собственными руками после их первой ночи!
«Никто кроме меня не снимет с тебя это платье! Никто кроме меня!» – сказал он тогда, целуя заплаканное лицо своей возлюбленной.
В который раз – неимоверным напряжением воли Шекспир заставляет себя вспомнить заклинания, чтобы прогнать её; и вспоминает, произносит – и она снова исчезает, напоследок обратив на него горестный взгляд, словно жестоко обиженная возлюбленная, но без упрёка, лишь с печальной безмолвной мольбой о прощении. Невыразимых усилий стоит Шекспиру не дрогнуть и выдержать это взор, умолявший: удержи меня, удержи.
Она уходит. Песок, рассыпавшийся по комнате, снова превращается в глиняные стены.
А Шекспир чувствует нечто странное – всё это, вплоть до мелочей, когда-то уже было в его жизни, давно, очень давно…
Дверь открывается…
«Эмилия!»
«Что, милый?»
Господи, что это?
На ней то самое платье, серебряное с чернью.
Он не в силах оторвать глаз от переливов этого платья.

Время пауз, время точек,
Время – делаться собой.
Это небо, словно прочерк
Между мною и тобой.

Тьма последнего визита,
Неуверенность и страх.
Месяц, словно инквизитор
Торжествует в облаках.

За окошком дым клубится,
Всюду пепел и зола.
- Что же ты, моя синица,
Снова море подожгла?

Дождик шлёпает по крыше,
Голос мой всё тише, тише…

4 сентября 1593 года.
После рождения сына прошло пять месяцев.
Шекспир сутками лежит в углу своей комнаты, зарывшись в лохмотья праздничных одежд и старые облезшие шубы; лежит, стараясь не шевелиться и даже не чесаться, ибо разобранный на дрова пол зияет теперь под его боком темнотой крысиного и мышиного царства.

Сегодня утром приходила Эмилия и потребовала, чтобы он отказался от всех своих сонетов.
• Как? Почему? – спросил Шекспир, не понимая, о чём идёт речь.
• Скажи, все эти сонеты, от первой до последней строчки, посвящены мне? – холодно спросила Эмилия.
• Конечно, тебе. От первой до последней строчки.
• Значит, все они принадлежат мне!
• Тебе? Почему, тебе?
• А как же иначе! Посуди сам. Если бы ты не встретился со мной, ты бы до сих пор спал со своей законной женой на конюшне. Скажи откровенно, Уилл: разве ты родился поэтом? Нет, ты родился обычным простолюдином, плебеем. Это я тебя сделала поэтом, я научила твою душу петь и слагать стихи! Не так ли, милый?
• Так. Но тебя ведь тоже без моих сонетов не существует.
• Ты так думаешь? Зря. При дворе у меня совершенно восхитительное реноме!
• Ну а если я не отдам тебе права на мои произведения? Что тогда?
• Тогда мы отправим тебя в Тауэр.
• За что?
• За отказ выполнять свои обязательства!
• Какие обязательства?
• А вот! – Эмилия достаёт из рукава лист бумаги и торжественно, едко, как пролитая кислота, читает: ««Любовь, которую я питаю к Вам, беспредельна, и мои скромные произведения выражают лишь ничтожную часть её. Только доказательства Вашего лестного расположения ко мне, а не достоинство моих неумелых стихов, дают мне уверенность в том, что моё посвящение будет принято Вами. То, что я создал, принадлежит Вам, то, что мне предстоит создать в течение моей жизни, тоже Ваше, как часть того целого, которое безраздельно отдано Вам…»
• Что это? – теряется Шекспир.
• Твоя расписка и клятва.
• Кому?
• Князю моему!
• А ты здесь при чём?
• Шекспир, ты что ли дурак? – улыбается Эмилия.
• Не смей меня называть дураком! – меняется в лице Шекспир.
• Почему? – ещё шире улыбается Эмилия. – Разве не ты написал вот это, и она читает:

Люби, смежив глаза и очи,
Кричи всю ночь: «Дурак! Дурак!»,
Люби всё злее, всё короче…
Хотя бы так! Хотя бы так!

• Да, это написал я! – Шекспир уже не смотрит на Эмилию. – Но потом я написал ещё кое-что. Прочитать?
• Не смей! – Эмилия топает ножкой. – Не смей нигде и никогда читать не принадлежащие тебе произведения. Ты понял?
• Понял.
• Вот и хорошо, что мы договорились миром. Прощай, Шекспир! И никогда, слышишь, никогда не смей публиковать и распространять сонеты без моего на то согласия, и навсегда, слышишь, навсегда заруби на носу, что я родила сына не от тебя, а от его сиятельства – графа Саутгемптона!
• Почему? Почему? – кричит Шекспир. – Я люблю тебя!
• Такая любовь – удел черни, – смеётся Эмилия. – Такая любовь всего лишь гибельное забытье объятий, гибельное, ибо живая тварь может пробудиться от него лишь для того, чтобы снова и снова рождаться для жизни в низшем мире, вечно возвращаться в свой пошлый мир. Любовь низменна, лишь ненависть благородна.
• Ненависть! – шепчет она сладострастно. – Ненависть! Это прекрасно! Дай волю своей ненависти! Сонеты твоих предшественников мертвы! Там нет ненависти! Возненавидь меня! Мало! Мало! Мало огня! – Она снисходительно улыбается, от этой улыбки Шекспир теряет рассудок.
• Поди сюда! – кричит он сдавленно.
По кошачьей спине, гладкой спине похотливой женщины-кошки пробегает дрожь вожделения.
• А что ты сделаешь со мной, дружок?
• Задушу! Я готов… – Шекспир задыхается и хрипит, горло и грудь его, словно сжимают железными оковами, он чувствует: если сию минуту не расправится с исчадием ада, то непременно будет им уничтожен.
• Ты наслаждаешься, дружок, я это чувствую, – слышит он вкрадчивый голос.
Он хочет броситься на неё и не может – ноги точно врастают в землю. И тут она мягко подаётся к нему навстречу, шепчет: «Не сейчас, друг мой…»
• П-почему? – В груди поэта бушует буря, но голос его звучит чуть слышно и хрипло от безумной ярости и желания.
• Ты ещё мало ненавидишь меня, друг мой, – мурлычет Эмилия.
• Чего ты хочешь от меня, богиня?
• Я хочу, чтобы ты стал великим поэтом! Поэтом Белой Богини.

В доме моем ничего не осталось.
Ночь на исходе. Но время темнит.
В озере ночью вода отстоялась,
Цапля, как облако, в небе стоит.

Льется с берез золотая усталость,
Киноварь с охрой летят на испод.
Вот и осталась мне самая малость
Дней перелётных  и вечных хлопот.

Счастье ушло. Но осталась свобода –
Та, что похожа на полный расчёт,
Та, что случается после ухода
Тех, кто уже никогда не придёт.

Игра тогда не стоит свеч,
Когда нам нечего беречь.

Эмилия ушла, сделав вид, что не заметила петли, повисшей над бездной разобранного пола, которую Шекспир скрутил из толстой, но уже наполовину сгнившей верёвки.
Шекспир ещё не решил, каким способом он должен уйти из жизни, но он уже не хочет видеть человеческую жизнь в истинном свете, ему уже не хочется докопаться до самых глубинных, уходящих в пустоту, корней бытия. Ведь любой поиск смысла жизни обрывается сразу же, как приходит понимание, что ты – это вовсе не ты, что всё, кажущееся твоим, вовсе не твоё, и что смысл жизни в самой жизни присутствует крайне редко, может быть, даже никогда…

Шекспира снова захлёстывает безумное желание раз и навсегда разделаться с горем и несправедливостью, процветающими на земле, захлёстывает так, что глаза переворачиваются в глазницах, в горле встаёт ком удушья и ужаса, а язык прилипает к гортани… 
Он чувствует, что предгрозовая тишина отчаяния вот-вот разразится страшной грозой.

Словно ветер, исполненный нездешней силы, порыв за порывом, обрушивается на него неудержимый поток чужих мыслей, страстей, сожалений и страхов…
«Господи, да что со мной? Почему мне так страшно? Откуда этот внезапный ужас?»
Шекспира бросает то в жар, то в холод; кровь стучит в висках, дыхание надрывается, словно ниточка между небом и землёй; тогда он поднимается с пола, встаёт на четвереньки, словно старый больной пёс, подвывая и поскуливая, выползает из дома («…потом выползали из будок, как псы, смотрели, как море горело, и золотом каждой прохожей косы пленялись со знанием дела…»), и смотрит в огромное небо, где живут боги, забывшие про него. Искусанные в кровь, губы Шекспира твердят, что больше нельзя подчиняться законам этого мира, что всё должно свершиться немедленно! И у него есть неизбывное право – самому выбирать свою смерть.
Он ещё стоит на четвереньках, он всё ещё скулит и подвывает…
Но на улице тепло и туманно, на его неумытое воспалённое лицо падают капли дождя…
Потом ноги сами приводят его на знакомую улицу. В ночной темноте светится только одно окно, и оно открывается…. Открывается неожиданно и незнакомо, словно Америка потрёпанному кораблю Колумба!
ЭМИЛИЯ (показывается в окне). Сэр Шекспир?
ШЕКСПИР. Моя королева! Свет! Какой невыносимо жестокий свет!
ЭМИЛИЯ. Это светится моё кольцо. Хочешь, я сниму его?
ШЕКСПИР. Не надо! Это палец светится. И нет на нем кольца.
ЭМИЛИЯ. Шекспир! Всю жизнь, всю нашу жизнь с тобою...
ШЕКСПИР. Эмилия! Всю жизнь, всю нашу жизнь с тобою…
ЭМИЛИЯ. Мы ждали завтрашнего счастья!
ШЕКСПИР. Мы ждали завтрашнего счастья!
ЭМИЛИЯ. Какие же мы дураки! И поэтому ровно в полночь я назначаю тебе свидание. Ты слышишь меня? Ровно в полночь!
ШЕКСПИР. Где мы встретимся с тобой?
ЭМИЛИЯ. Видишь эту лестницу? Я связала её из свадебных простыней, подаренных мне графом Саутгемптоном!
ШЕКСПИР. Я погублю тебя, королева!
ЭМИЛИЯ. Не бойся, Шекспир. Никто не может срубить срубленное дерево!
ШЕКСПИР. Спрячься, любимая моя! Нас видят!
ЭМИЛИЯ. Кто видит? Нигде никого нет…
ШЕКСПИР. Господь видит! Разве он не знает, что ты чужая жена?
ЭМИЛИЯ. Это ты не знаешь, чья я жена. Это я не знаю, чья я жена. А уж он то знает точно, чья я жена….

Окно закрывается, и он вдруг чувствует необъяснимое облегчение.
Он протягивает руки к небу, тяжело, как подкову, разгибает спину…
Теперь Шекспир идёт по Лондону, как полководец по улицам сожжённого им города.
Только что всё его будущее измерялось минутами, в лучшем случае какими-то глупыми никчёмными уже часами, только что он был уверен, что своей собственной волей может отменить всё, что так ненавистно ему: землю, небо, пространства и время….
Но!
Смертная тоска – вывела его из дома.
Ужас и ликование выпрямили его, наполнили силой и жаждой мести.
«Все вокруг спят. Как оставить мир, где можно ещё чуть-чуть побыть в одиночестве?» – через четыреста лет губами Шекспира вымолвит грустный философ Эмиль Чоран.
Шекспир приходит в себя на мосту через батюшку Темз.
«Под железным мостом тихо катится Темз, и уносит любовь», – произносит Шекспир, склоняясь над непомерной темнотой своей последней ночи.

Я эту земную судьбу не люблю,
Живу в ожиданье разлуки,
И воздух губами нездешний ловлю,
И слышу нездешние звуки.

К чему мне озёра, ветра, зеленя,
И вечность – короче записки?
Зачем мне надежда, душа и земля,
Где нет постоянной прописки?

Река холодна, а долина пуста,
Любое прозрение – слепо.
И смотрит Иуда глазами Христа
В огромное синее небо.

Что будет? – мне не всё равно.
А в жизни Бога – всё равно.

«Возьми себя в руки, мастер! – слышится до боли знакомый голос. – Ты должен писать пьесы! Твои великие герои переживут века и тысячелетья!»
«А я? Я – великий герой?» – кричит Шекспир, не поднимая головы.
«Без сотворённого тобой, ты – ничтожество, ничто!»
«Ладно, – соглашается Шекспир, – я буду писать великие пьесы. Если этот мир реален, то в нём нет ничего почётнее прекрасной кончины. Я сам выбираю свою смерть! Пусть она будет написана моим пером! Не зря ведь, святой Фома говорил, что ни одно создание не может возвысить свою природу, не прекратив существования, которое до последней минуты было борьбой с богом».
«Бороться с богом? – удивляется неведомый голос. – Да знаешь ли ты, когда Бог сумел стать богом?»
«Нет, господи! Не знаю!»
«Я стал богом, когда пережил все свои желания! А ты, мастер, готов вознестись и быть со мной ошую и одесную?»
«Нет, господи, не готов, – отвечает Шекспир и ещё сильнее натягивает на голову призрачные остатки царской шубы.
«Почему?»
«Я люблю её, Господи! Я хочу её ночью и днём! Я хочу её всегда! И ошую и одесную! Всегда! Её! Одну только её! В Англии и в России! На земле, и в небесах, и в закулисной каморке и на твоей ладони, Господи!»
«Поэтому ты и привязал петлю к потолку?»
«Прости, Господи…. Я идиот, я просто хотел напугать её…»
«Однако, она оказалась не из пугливых, да, герой?»
«Однако, да, Господи».
«И что же теперь? Ты и дальше собираешься шутить со смертью, мой герой?»
Только теперь до Шекспира доходит, что такой насмешливый голос не может принадлежать Богу, что только один человек на этой земле называет его «героем».
Френсис Бэкон!
Шекспир сбрасывает с головы шубу и лохмотья.
Он напряжённо смотрит в ночь, боясь, что находится в плену дьявольских чар, он снова взывает к Отцу, Сыну и Святому Духу. Молится. Плачет. Пишет стихи.
А уже в следующее мгновение в комнате появляется человек.
Он смотрит на Шекспира, иронически прищурив глаза. Отчего-то в комнате делается светло.
«Ты узнаёшь меня, мастер?» – спрашивает незнакомец и Шекспир узнаёт его голос.
«Нет, – говорит Шекспир. – Мне знаком твой голос, но я не знаю, кто ты».
«Я – пришелец, я – чаро. Ты решил покинуть тело, и я хочу, чтобы ты сделал это без страха.
«Ты хочешь помочь мне?»
«Да. Я займу твоё тело, а ты отправишься на небеса ».
«Я знаю, – шепчет Шекспир. – Ты будешь кормить моего кота, посылать деньги моим брошенным детям, любить Эмилию, и будешь выполнять другие мои обязанности. Так?»
«Не совсем так, – отвечает незнакомец. – У тебя нет кота, и потому я не буду его кормить. Я не буду любить Эмилию, даже больше, я никогда ничем не напомню ей о тебе; я не стану ненавидеть графа Саутгемптона…»
«Зачем тебе моё тело?»
«Я должен написать пьесы, которые уже не хочешь написать ты», – говорит незнакомец.
«Кто ты?» – снова спрашивает Шекспир.
« На Земле, – звучит в ответ, – всё ещё есть необыкновенные люди, все они участвуют в невидимой битве, происходящей в сердце человека. Иногда эти люди надолго теряются – внезапно гибнут или теряют память. Родившись вновь, они забывают то, чему их учили. Но обретенные возможности не исчезают бесследно, и это позволяет ученикам вмешиваться в процессы, которые выше их понимания. Именно поэтому чудеса совпадений, вещих снов и реализации желаний сопровождают того, кто захвачен какой-либо идеей. Словно чья-то рука подхватывает над пропастью и направляет к цели, не особенно заботясь о правдоподобии сюжета».

Я нездешней болезнью ведом,
Я живу без надежды и дома,
И огонь, пожирающий дом,
Заливаю остатками рома.

Мой рассудок бежит от меня.
Я один в ликованье полона
Не пытаюсь бежать от огня
И спасаться от стрел Аполлона!

Продолжайся, пленительный бред,
Разливайся, тоска конокрада!
Если любишь – спасения нет,
И молиться об этом не надо.

Я думал – ты светлее света,
И вот во тьме живу за это.

Мне снова вспоминаются строки Шекспира о том, что «русский медведь непременно разгрызёт черепа набитые ерундой»
Кто знает, может быть, здесь тоже кроется тайна. Ведь всем известно, что слово «Голгофа» переводится именно как «череп». Может быть, Шекспир знал, что рано или поздно, русские люди разгадают загадки Святых Писаний?
Ученик и последователь аббата Тритема  Агриппа Неттесгеймский говорил: «Религия – самый таинственный предмет. Религия – это вершина магии и ключ к овладению магическим искусством».
«Для того, чтобы овладеть навыками тайного чтения, – пишет Игорь Агранцев, – необходимо изучать Библию, которая в свою очередь есть сумма первоначальных аллегорий и с их помощью в дальнейшем можно безошибочно «вскрывать» истинное содержание любого текста – будь то учебник истории или трагедия Шекспира»
В 1603 году Шекспиру сделали предложение, от которого не мог бы отказаться никто.  Англии и Европе был необходим новый – блестящий и поэтичный перевод Святых Писаний.
• Ты не должен отказываться от этого предложения, – сказал Шекспиру, явившийся из квадрата тумана давно уже умерший Джон Ди.
• Я не могу приняться за работу, где после каждой строчки стоят скрытые от глаз вопросительные знаки, – ответил Шекспир.
• Отбрось сомнения прочь, Пастушок! – Джон Ди воздел руки к небу. – Текст, который ты будешь облагораживать, даст тебе ответы на многие вопросы. И на самый главный твой вопрос – тоже.
• Что? – удивился Шекспир. – Разве ты знаешь и об этом?
• Ха-ха! – рассмеялся Джон Ди. – Ты никак не можешь понять, отчего такие мудрые евреи не захотели принять Иисуса Христа. Правильно?
• Правильно, – ответил Шекспир и тут же спросил: – А ты знаешь?
• Сейчас узнаешь и ты!  Раз, два, три…. Теперь молчи, наблюдай и слушай.
Шекспир повиновался и тут же увидел перед собой уже знакомый ему  магический кристалл. В ту же секунду он почувствовал жар, переходящий в озноб, а затем чёрный водоворот, созданный из белого света, закрутил его, словно пушинку, и выбросил, выплюнул, словно кит несчастного Иону,  далеко от туманного Альбиона.
Так, то ли в бреду, то ли во сне, он попал в пространство другой жизни. Он попал в него, как попадает капля дождя в самую середину мирового океана. Погружаясь в немыслимое вневременное пространство всё глубже и глубже, Шекспир ни о чём не думал, просто летел по неведомым лабиринтам всё дальше и дальше назад, вбирая в себя всё, чем когда-то был он сам. Летел к забытому, но всё же коротко знакомому миру, вызывающему в его душе и памяти другие миры и другие жизни, бывшие когда-то его изначальным импульсом, высшим единством и сокровенным светом, который не отбрасывает тени и является им, Шекспиром, в большей мере, чем он сам.
…И это был Ершалаим, и это был дворец Каифы, где уже собрался Синедрион, чтобы вынести смертный  приговор «безумному обольстителю». В доме Каифы пахло кипарисовым деревом. Грязный полуголый мальчишка брызгал на белые стены розовой водой и размахивал кадилом, откуда веяло миррой и ладаном. Каифа сидел в низкой ложе из красного дерева. Остальные, поджав ноги, расположились на коврах, которые лежали на полу большим полукругом.
Все ждали. Никем не видимый Шекспир, тоже опустился на пол – немного в стороне от остальных.
Узника втолкнули в зал и приказали встать в центре полукруга. Он беспрекословно исполнил приказ, встал на специальную возвышенность и тяжело вдохнул воздух. В огромном доме Каифы было много всего: золота, драгоценных камней, яда, лжи, ненависти; но воздуха здесь было мало, поэтому одна за другой стали гаснуть свечи, закрепленные в серебренных свешниках. Словно ветер по листьям деревьев, едва заметное волнение прошло от человека к человеку.
• Откройте двери! – приказал Каифа, и добавил. – Пусть он слышит, как разбегаются по земле его ученики! Пусть он слышит, как плачет и отрекается от него Пётр!
Лицо Иешуа Га-Ноцри было спокойным и светлым, словно озеро в безветренную лунную ночь. Казалось, что он ничего не слышит и не видит вокруг.
• Молчишь? – раздался голос из самого тёмного угла. – Ну и зря молчишь. Разве мы, люди одной крови, враги тебе? – неожиданно невидимый человек поднёс свечу к своему лицу и все, собравшиеся на страшный суд, разом вскрикнули: «Анна! Анна Ганан!» – тем временем могущественный священник подошёл вплотную к пленнику, обнял его за плечи и ласково проговорил: «Что, сынок, испугался? Думал, что конец пришёл? Не бойся. Мы арестовали тебя только для того, чтобы спасти от верной смерти; она, знаешь ли, уже ходила по пятам за тобой. Ну, сынок, улыбнись, всё страшное уже позади, а впереди великий путь, по которому следом за тобой весь иудейский народ пойдёт. Уже завтра утром мы признаем тебя великим евреем из рода Давидова, мы объявим всем, что мессия, которого мы так долго ждали, наконец-то пришёл к нам. Люди полюбят тебя, сынок, а, значит, будут любить и нас.
• Великий путь? Ты так сказал, добрый человек? – Пленник ответил Анне Ганану признательной улыбкой и уже смелее спросил: – Что же это за путь?
• Разве ты не знаешь? На земле есть только один святой путь, на земле есть только один святой народ, заключивший договор с богом, получивший его благословение у подножия горы Синай.
• А другие народы, – спросил арестант, – разве они не хотят идти по святому пути?
• Изумительно! – рассмеялся Анна Ганан и тут же грустно покачал головой. – Но остальные народы не приняли голос Синая, не знают Бога и поклоняются идолам. Конечно, сынок, у тебя доброе сердце, я знаю, что ты любишь всех людей, Но, ответь мне, ответь всем нам, не опуская голову, не отводя глаз, разве наш Господь не предлагал свою опеку и любовь всем народам и племенам? Скажи нам, скажи. Клянусь, я никому не скажу. Почему ты молчишь? Ты боишься? Или ты забыл Тору? А ведь там сказано, что Господь протягивал руку всем народам земли, но только мы поцеловали её. Только мы! Ну, что же ты снова молчишь? Ты боишься? Или ты забыл Тору?
• Я помню Тору, – не поднимая головы, прошептал арестант.
• Ах, какая прелесть! – снова пришёл в восторг Анна Ганан, но тут на ноги вскочил Каифа, дико и злобно вытаращил глаза. Некоторое время он потрясал над головой каким-то листком, а потом начал читать: «Когда молишься, не будь, как лицемеры, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Ты же, когда молишься, войди в комнату свою и, затворив дверь свою, помолись Отцу своему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».
• Войди в комнату и затворись… –  задумчиво сказал Анна Ганан. – И что же, сынок? Ты считаешь слова твои не возмутительными? Неужели ты, творящий чудеса, не понимаешь, что своими словами отрицаешь жизнь Израиля и его святую общину? Если ты считаешь, что общинная молитва предосудительна, то тем самым ты ставишь под сомнение всю Тору, утверждающую, что члены святого Израиля служат Богу не каждый сам по себе, но все вместе и одновременно? Ай-яй-яй! Ах, мошенник, мошенник! Как же ты выжил, сынок? Как же тебя не побили камнями? Ай-яй-яй! – первосвященник Анна Ганан смахнул с ресницы слезу и всхлипнул: – Сынок! Ты ходил по краю пропасти! Но, слава Богу, мы спасли тебя! Спасли! И теперь не отдадим тебя никому! Ты всегда будешь с нами! А мы всегда будем с тобой. Иди ко мне! Обними меня, сынок!
Арестант вздрогнул, глаза его широко раскрылись, наполнились нездешним светом, и, сделав четыре шага вперёд, он порывисто и искренне обнял Анну Ганана связанными руками.
Дальше случилось и вовсе невозможное, невероятное событие: могущественный священник Анна Ганан опустился на колени и заплакал: «Я спасу тебя, сынок, я спасу тебя! – кривились его губы, а слёзы безудержным потоком изливались на его одежду. – Ты веришь мне, сынок?»
• Верю, верю, верю, – сказал арестант и тоже опустился на колени.
• Сынок! Сынок! – с чувством, невыразимым ни на одном языке мира, вскрикнул первосвященник Анна Ганан.
• Сынок! – повторили следом за своим духовным вождём все собравшиеся в доме и лица их сначала окаменели, а через мгновение просветлели.
Арестант вдохнул всей грудью воздух – и все свечи в доме разом погасли. Арестант выдохнул – и свечи снова вспыхнули радостным оранжевым огнём. Стоя на коленях, ощущая в своих руках руки Анны Ганана, арестант подумал о том, что рано или поздно все люди на земле станут близкими и родными, так же, как в этом, ещё недавно ненавидимом им, доме.
• Ты не человек! – припадая губами к рукам Иешуа Га-Ноцри, прошептал первосвященник Анна Ганан. – Ты меч провидения, огонь, сошедший с небес! Ты не должен поддаваться жалости. Рим пытается уничтожить нашу святую веру, но теперь Рим будет уничтожен!
• Почему? – спросил арестант.
• Рим не признаёт нашего Бога. Рим должен быть уничтожен!
• Рим должен быть уничтожен! – грозно прошептали каменные рты членов Синедриона и захлебнулись собственным гневом уже в следующее мгновение, когда арестант, словно не понимая, где он находится, глупо улыбнулся и сказал: «Почему, добрые люди? Дух дышит, где хочет. Римляне, как и вы, могут молиться своему богу!»
• Других богов на свете нет! – раздался крик первосвященника Каифы. – Ты богохульничаешь, Иешуа Га-Ноцри! Трепещи, несчастный! Ты чувствуешь наше могущество и своё ничтожество?
• Могущественный будет низвергнут, а смиренный превознесён, – тихо сказал арестант.
• Вот как? – нараспев сказал Анна Ганан. – Не значит ли сказанное тобой, сынок, что ты не веришь в вечное торжество еврейского народа? Неужели ты не хочешь уничтожить наших врагов, неужели ты не хочешь стать властелином этого мира!
• Нет, не хочу, – тихо сказал арестант, – ибо Бог любит каждого, но каждого больше!
• Как? Что? – спросил Анна Ганан. – Как? Что? О чём ты?
• Я говорю о справедливости. Когда я шёл к вам, я поклялся отцу посвятить всю свою жизнь торжеству справедливости…
• Молчи, болезный, молчи! – вскричал Анна Ганан. – Справедливость – это власть, основанная на силе. Закон торжествует в целостности, а не в раздробленности. Всякая власть над людьми основана на силе. С криков о справедливости начинается разрушение любого государства. Если ты, сынок, хочешь быть шутом, то перед тем, как уничтожить Рим, я уничтожу тебя.
• Зачем?
• Затем, что ты не желаешь защитить нашу веру. Или ты не веришь, что народ способен на подвиг? Или ты жалеешь сжечь человеческий мусор? – неожиданно Анна Ганан вскрикнул и сдавленным голосом сказал: – Сынок! Опомнись! На тебе лежит печать смерти!
• В этом нет ничего страшного, – арестант печально посмотрел на Анну Ганана, потом перевёл взгляд на догорающие свечи и подумал о том, что верность традициям, истокам наполняет не только кровь евреев, но его кровь тоже, но небеса уже изливают на землю новый свет и вечно прятаться от него не по силам никому. Анна Ганан, закрыв лицо руками, сквозь пальцы наблюдал за волнением глаз и рук арестанта.  «Ты будешь с нами, ты будешь с нами, – думал он. – Вот тогда мы и скажем людям, что древнее пророчество сбылось, вот тогда, когда в пустыне, где скрываются отряды мстителей, начнёт расти никем не сеяный хлеб, вот тогда, вот тогда, вот тогда!» – Каково же было его изумление, когда арестант тихо и спокойно сказал: «Вставай, добрый человек, и пойдём со мной, ибо поле пусто».
• Куда, сынок? Куда мы пойдём с  тобой?
• Приблизилось Царство Небесное, – ответил арестант.
• Что такое Царство Небесное?
• Царство Небесное, – сказал арестант, всё так же поглаживая Анну Ганана по голове, – подобно сокровищу, скрытому на поле, которое, найдя, человек утаил, и от радости о нём идёт и продаёт всё, что имеет, и покупает поле то. Ещё подобно Царство Небесное пространству, где Бог нуждается в каждом из нас, чтобы продлить свою собственную жизнь.
• Сынок! – продолжая плакать, прошептал Анна Ганан. – Я пойду с тобой!
• Куда? – закричал Каифа. – Куда ты пойдёшь? Там нет ничего!
• Есть! – закричал Анна Ганан.
• Успокойся, друг мой. Встань с пола. Тряхни головой и пойми, что это гипноз, морок, наваждение. Ну, встал? Тряхнул? А теперь подумай: куда ты пойдёшь? Вокруг этого безумца собрались одни нищие, бездельники и уроды; и так будет тысячи лет. Ну, ещё, ещё потряси головой и подумай: что будет с нашим народом, если все, уподобившись рвани и пьяни, пойдут туда, не зная, куда, чтобы найти то, не знаю что? Неужели, ты хочешь, чтобы наш народ подставлял правую щёку, когда его бьют по левой щеке? Неужели ты, мой друг, готов бросить свою жену, детей, родителей, чтобы жить среди бродяг и проходимцев? Ну, говори: хочешь?
• Хочу! – сказал Анна Ганан. – Ох, как хочу!
• Несчастный! – голос Каифы задрожал, словно натянутая струна. – Этот человек противоречит себе на каждом шагу и на каждом слове. Слушай, юродивый, что ты говорил о святости семьи? Что такое, по-твоему, муж и жена?
• Я говорил, что муж и жена уже не двое, а одно. Я говорил, что если Бог сочетал, того человек да не разлучает.
• Вот! Вот! – Каифа сжал кулаки. – А сам разлучаешь! Разлучаешь! Разлучаешь! Скажи, Анна, что останется от нашего народа, если все, поддавшись дьявольскому гипнозу, уйдут неизвестно куда и неизвестно зачем? Что останется от нашего народа? От Торы? От Бога нашего? Что?
• Что? – спросил Анна Ганан.
• Что? – проскрипели каменные рты.
• Ничего! – торжественно произнёс Каифа. – Этот безумец пришёл погубить наш народ! Он утверждает, что тот, кто любит отца или мать недостоин любви Бога! Это страшно, люди добрые! За эти слова его надо убить десять раз подряд!
• Но ведь это страшно, страшно, страшно, – прошептал Анна Ганан.
• Это страшно, страшно, страшно! – прокричали каменные рты.
• Да, это страшно, – сказал арестант. – Семья – это хорошо. Но я строю новую семью, строю её на почти неосязаемых лучах  преданности и любви – сверхъестественную семью, где любовь означает нечто иное, чем просто плотская любовь. Именно эта семья станет основой Небесного Царства, нового дома Израиля!
• Как красиво всё, что ты говоришь, сынок, как это красиво!
• Именно поэтому его надо убить! – снова закричал Каифа. – Своим дьявольским красноречием он соблазнит многих! А как же наши Заповеди? Требуя любить себя больше, чем родителей, этот негодяй призывает нас нарушить одну из десяти заповедей. Сказано: «Желанно почитание отца и матери Тому, Кто изрёк, и был создан мир, ибо уравнял Он почитание и трепет перед ними со славою Своею, а проклятие их – с проклятием Себя». Ибо сказано!
• Ибо сказано! – прошептали каменные рты. 
• Куда же ты пойдёшь теперь, Анна Ганан? – закручивая кулаком чёрную бороду, сказал Каифа. – Ты ведь знаешь, что не только один Левий Матвей, но и двенадцать других соглядатаев подтверждают, что именно себя призывал любить этот бродяга, именно себя – сильнее родины и Бога!
• Сынок! – прошептал Анна Ганан и больше ничего сказать не смог.
• Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, даёт тебе! – выдохнули члены Синедриона по знаку, поданному им Каифой.
• Сберёгший душу свою потеряет её; а потерявший душу свою ради Меня, сбережёт её, – ответил арестант.
• Как может сберечь душу тот, кто предал свой народ? – Каифа воздел руки к небу. – Если мы сделаем то, к чему ты нас призываешь, если мы оставим своих отцов и матерей, своих братьев и сестёр, своих жён и любимых, что тогда будет означать принадлежность к Израилю? Ибо, если все мы сделаем то, к чему призывает нас этот чудотворец, если все мы сделаем то, что он хочет, семьи распадутся, дома разрушатся и то, что хранит общину и землю вместе, целостное домохозяйство, исчезнет! Так скажите, должен ли я забыть одну из Десяти заповедей ради этого безумца?
• Смерть ему, смерть! – прокричали каменные рты.
• Царство Небесное близится! – расхохотался Каифа. – А если это не так? Что тогда? Семьи распадутся – ради чего? Селенья опустеют – зачем? И что тогда делать нам с мычащими волами и ссорящимися людьми? Этот человек, называющий себя Сыном Бога, зовёт нас в тысячелетнее хождение по мукам, зовёт в дорогу, которой не видится конца, зовёт в никуда, в тупик, в чёрный квадрат! А Тора указывает мне, как создавать царство священников и святой народ. Она говорит о Божьем царстве. Вместе с тем Тора говорит о бодающихся волах и о ссорах между людьми. Живые люди живут реальной жизнью в царстве Божьем. Тора учит нас, как должны эти реальные люди воздвигать это царство там, где они живут. А поскольку это так и никак иначе, наша святая обязанность, наш долг – оградить это святое царство от разрушительного влияния любого человека, будь он даже семи пядей во лбу!
• Твои речи – не что иное, как эхо речей других, – грустно сказал арестант. – Мысли – всего лишь сборы прежних мыслей. Вся одежда и жилища, вся утварь, пища и вода, традиции, устои и законы – не что иное, как одежда, жилища и еда всех тех, кто раньше жил.
• Да! Да! – выдохнул Каифа. – Именно так! И в этом наша сила. На том стояла и стоять будет земля еврейская! А ты! А ты! – он буквально задыхался от ненависти. – Ты кто такой? Ты кто такой?
• Когда с людьми я говорю, я – Бог, когда же с Богом – человек. Узнал ли ты меня, Каифа?
• Ты богохульствуешь, сын Красной Рыси!
• Перед твоим умом – возможно, но перед Богом – истиной дышу.
• Сынок! Сынок! – Анна Ганан всплеснул руками. – Опомнись! Что ты говоришь? Разве Бог может вместиться в одном человеке?
• А кем ещё может быть человек, если не Божий он сын? Разве я чем-нибудь отличаюсь от Бога? Ведь жёлудь целый дуб хранит в себе. Нельзя любить дубы и одновременно ненавидеть жёлуди.
• Хватит, хватит словоблудия! – лицо Каифы пошло пятнами. – Мы не пойдём с тобой, безумец! Ты говоришь о небе, а мы живём на земле! Вся твоя жизнь стремится на небо, а наш путь пролегает здесь, внизу! Я иду домой! Ты зовёшь меня оставить дом и семью, но Бог сказал нам на горе Синай, что Его царство невозможно без дома и семьи, села и общины, земли и народа. Его царство должно прийти сюда, воплотиться в еврейском народе. Я верю в это, и поэтому я с ощущением счастья ухожу к себе домой! Там, только там, любовь моя и моя истина!
 
В следующее мгновение Шекспир почувствовал, как кто-то трясёт его за плечи. Он открыл глаза и сразу даже не понял, куда занесла его нелёгкая.
• Ты кто? – спросил Шекспир, едва различая в темноте рядом с собой чей-то силуэт.
• Я брат твой, – прозвучало в ответ. – Я Джон Ди.
• А-а, – Шекспир задумался и спросил грустно: – Значит, именно это место я должен включить в Святые Писания?
• Да, – ответил Джон Ди. – Но запомни, что твой перевод бесследно канет в небытие.
• Значит, люди никогда не узнают правду  про Суд Синедриона?
• Не знаю, – вздохнул Джон Ди. – Не знаю.

Однажды тёмной майской ночью верные слуги графа Саутгемптона доставили Эмилии мертвецки пьяного Альфонсо. Раздевая мужа, заплаканная женщина нашла в его кармане исписанный мелким торопливым почерком лист бумаги. Эмилия поднесла его к свету свечи и на лице её вскрикнула гримаса ужаса. Вся в слезах она прибежала к графу Саутгемптону и тот прочитал бумагу вслух:

                «Донесение тайного агента N
                его преосвященству господину епископу Бэкхему
                в  Лондоне, лета Господня 1593-го

…ваше преосвященство господин епископ ведают, сколь затруднительно уследить за лицом, подозреваемым в сатанинской ереси и вероотступничестве, каковыми являются известные граф Саутгемптон и безродный актёр Уильям Шекспир; ваше преосвященство ведают и, к прискорбию, отнюдь не безосновательно, полагают, что всё, добываемое мной, окончательно и достоверно. Однако осмеливаюсь послать вашему преосвященству с верным гонцом сие донесение, составленное к нынешнему дню в моей канцелярии, дабы высказать вашему преосвященству, с каким усердием я стараюсь снискать вашу, господин епископ, милость, приумножая тем мои заслуги перед Отцом Небесным. Ваше преосвященство пригрозили, что предадите меня анафеме и пытке, коли я не сумею изобличить в грехах смертных вышеназванных еретиков. На коленях умоляю ваше преосвященство обождать недолгое время, прежде чем предать меня, хоть и грешного, но верного слугу вашего, карающему суду, ввиду того что ныне уже имею донести такие сведения, из коих явствует вина двух разбойников. Доношу всё, что было, ваше преосвященство, без окончательных оценок и комментарий, ибо четверо моих верных людей, прикидываясь друзьями чернокнижника Шекспира стали успешно пользоваться его пьяной откровенностью и в результате этого я имею возможность писать жизнь вашего ненавистника с канцелярской точностью. Вот и сегодня мои люди, выбравшись из бандитского вертепа, записали слово в слово весьма странный, смею предположить, что искусно зашифрованный, разговор графа Саутгемптона и Уильяма Шекспира».

• Что же это значит? – заплакала Эмилия в золотую жилетку графа.
• Это значит только одно, – ответил, улыбаясь граф Саутгемптон, – Тебе к лицу чёрное платье.
• Что?! – вскрикнула Эмилия и счастливо улыбнулась. – Что?
• А вот что! – граф Саутгемптон вышел в соседнее помещение и быстро вернулся, протянув Эмили чёрное траурное платье, богато отделанное бархатом и муаром.
• Когда? – одними глазами спросила Эмилия.
• Завтра, - улыбнулся граф Саутгемптон.

Отношения Шекспира и Эмилии были разорваны в мае 1593 года. Эмилия не захотела, чтобы сын узнал о подлинном отце.
Шекспир, как ему было обещано, никогда и ничем не напоминал о себе бывшей своей возлюбленной.
И всё же Эмилия ещё один раз появилась в доме Шекспира, не будучи его вымыслом или тенью, проходящей сквозь стены.

8 февраля 1601 года.
Это было в сумерках, когда Шекспир, измученный безуспешной работой над трагедией «Гамлет», спал в углу своей каморки, словно убитый, вторые сутки подряд. Проснулся он от того, что за окном прогремели страшные раскаты грома, затем, приоткрыв глаза, Шекспир увидел, что его комната наполнена нервным тиком, летящих к земле молний. Шекспир встал и открыл окно. В то же мгновение на город хлынул густой, словно некошеное разнотравье, ливень, смывая кровь, пролитую в этот день от Стрэнда до Сити и дальше, дальше – всюду, где пытались укрыться незадачливые вояки Эссекса.
Шекспиру вдруг показалось, что чёрные небесные хляби вольются в его комнату, и он тут же захлебнётся в фиолетовой жиже, как в чернилах.
Он вскрикнул, и у него явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к графу Саутгемптону, ибо о его аресте в тот день Шекспиру было ровным счётом ничего неизвестно. Шекспир боролся с собой как безумный. У него хватило сил добраться до печки и разжечь в ней дрова. Когда они затрещали и дверца застучала, Шекспиру как будто стало немного легче. Он кинулся в переднюю и, не зажигая свечей, нашёл бутылку бургундского белого вина, откупорил её и стал пить вино из горлышка. От этого страх притупился несколько – настолько, по крайней мере, что Шекспир не побежал к графу Саутгемптону и вернулся к печке. Он открыл дверцу, так что жар начал обжигать ему лицо и руки, и шептал: «Мне страшно! Господи! Что происходит на этой земле? Какая со мною случилась беда? Господи! Господи!»
В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Дабы снова не впасть в отчаяние, Шекспир решил допить всё оставшееся вино и, пошатываясь на непослушных ногах, направился в переднею, но только он вошёл туда, распахнулась входная дверь и в помещение, как листопад в образе человека, растрёпанная и мокрая, вбежала Эмилия Боссано.
Она быстро и решительно прошла мимо Шекспира и, схватив со стола стопку рукописей, закричала:
• Разве ты не знаешь, что в этих бумагах таится твоя смерть? Разве ты не понимаешь, что сам сатана устроил весь этот спектакль? Эх, ты, глупый-преглупый Пастушок! Чудак! Каким ты был, таким ты и остался!
• Эмилия! – выдохнул ошеломлённый Шекспир. – Что случилось?
• Всё пропало! – снова закричала она. – Всё! Все наши друзья арестованы! Многие убиты! У тебя тоже будет обыск! Но нет! нет! я спасу тебя, я не дам тебе погибнуть! К чёрту славу и суету! К чёрту доблести и подвиги! Ничего не надо! Только ты и я! Всё, всё в огонь! Пусть горит страдание! К  чёрту! К чёрту! – с этими словами Эмилия Боссано бросилась к печке и с размаху швырнула бумаги в пылающий огонь.
Потом она, обливаясь слезами, прошла мимо Шекспира и стала вытаскивать из ящика стола списки поэм, комедий и трагедий, пухлые папки, беременные завтрашней славой Великого Барда.
В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь.
Эмилия Боссано, всё так же, обливаясь слезами, рассказала Шекспиру о неудачном восстании Эссекса, о многочисленных арестах и жертвах этого невероятного события. Потом она снова стала собирать бумаги, намереваясь подвергнуть их безжалостному сожжению, на что Шекспир смотрел так, словно ослеп. От боли и отчаяния он не мог вымолвить ни слова, ни полслова. А когда, повинуясь инстинкту, попытался спрятать за спиной недавно написанное стихотворение, посвящённое великолепному Эссексу, то тут же обрёл зрение и увидел страшные глаза Эмили Боссано.
• Отдай! Немедленно отдай! – прошипела она.
• Нет! нет! – проговорил Шекспир. – Здесь нет ничего крамольного! Это чистая лирика!
• Тогда читай! – приказала Эмилия Боссано.
• Хорошо, – согласился Шекспир.

Неважно, Джонни, как мы пели,
Неважно – пить или не пить…
Мы только то, что не успели
С тобой при жизни полюбить.

Нас жизнь лепила и ваяла,
Но, Джонни, Джонни, в смертный час
Мы только то, что просияло
И навсегда погасло в нас.

Мы жили, Джонни, врозь и розно,
Бессильно чувствуя во мгле,
Что мы живём, то слишком поздно,
То слишком рано на Земле.

Что слёзы, Джонни, гнев и сила,
Святых писаний парафраз?
Мы только то, что нас манило,
И не сбывалось каждый раз.

Судьба не стала больше слова,
Струна не стала тетивой…
И потому мы будем снова
Меняться судьбами с тобой.

По воле Зевса и Эреба,
Без слов, без крика, без следов,
Мы будем снова падать с неба
В тоску соседних городов,

Где жили мы то врозь, то розно,
Бессильно чувствуя во мгле,
Что мы живём, то слишком поздно,
То слишком рано на Земле.

• Не поняла,  –  сказала после некоторого раздумья Эмилия Боссано. – Джонни? Это кто?
• Это – он, – ответил Шекспир. – Это его подлинное имя, известное не многим.
Шекспир бессильно опустился на пол, закрыл глаза.
Граф Эссекс. Рыцарь Печального Образа.
Он был благороден, красив. Он был наполнен прозрачным хрустальным мужеством, как горное озеро, в которое изливаются потоки тающего льда. Каждый день он разливался среди друзей и врагов чистотой замыслов; он был похож на весеннее половодье, которое в любой момент могло вздыбиться девятым валом праведного гнева. Отвага его не горела в огне и не тонула в воде, не гнулась, и не ломалась, и не поддавалась на разрыв приходящим обстоятельствам. Честь, а в особенности честь личная, значила для него, казалось, больше, чем для Бога значит созданное им человечество.
«Весь мир призываю я в свидетели того, – горделиво писал он, – что не за дешёвой славой я гонюсь – это всего лишь тлен, не более чем дуновение ветра; мне нужно, чтобы Она оценила меня по достоинству, а иначе я готов забыть всё и вся, и меня пусть все забудут»
«Самая прекрасная, дорогая, великолепная Госпожа! – говорил он единственной своей возлюбленной, королеве Англии Елизавете. – Пока Ваше Величество дарит меня правом говорить о своей любви, любовь эта останется главным моим, ни с чем не сравнимым богатством. Лишившись этого права, я сочту, что жизнь моя окончена, но любовь пребудет вовеки»
Граф Эссекс!
Он любил так, как любят только рыцари и поэты. Хотя очень часто, разговаривая с Вильямом, высказывал растерянность: «Я решительно перестал понимать хоть что-то в натуре Елизаветы. На протяжении одного дня она бывает чужой и далёкой, как звезда в небе, а потом вдруг становится жалкой, растоптанной, как отражение этой звезды в осенней луже, по которой только что прошёл полк верных ей солдат. Порой она бывает совсем близкой, между нами даже солнечный луч не может пролететь, и в то же время даже в эти минуты она, словно стоит на том брегу страшной реки под названием Лета-Стикс; и перевозчик Харон в лице её вездесущего канцлера безжалостно хохочет надо мной, не вдыхая и не выдыхая воздуха».
Граф Эссекс!
• К чёрту это имя!  – Эмилия Боссано с размаху ударила Шекспира по щеке, и он, очнувшись, подставил ей другую, а потом снова и снова: левую, правую, левую, правую.
Через некоторое время обессиленная Эмилия Боссано опустилась на пол, прижалась к ногам Шекспира и прохрипела: – К чёрту славу и суету! К чёрту доблести и подвиги! Я поняла, я всё поняла! Сказано, Бог – это вечный покой! Бросай бумажку в печку! Всё, всё в огонь! Пусть горит страдание!
• Пусть! Пусть! – ответил Шекспир и, опустившись на колени перед свистящей печкой, начал бросать в огонь деньги, суету, доблести и славу!
• Вот и всё, – сказала Эмилия Боссано, вытирая измазанное сажей лицо. – Теперь я знаю, что прожила эту жизнь не напрасно. Прощай, милый, на вечные веки прощай! – и, всхлипнув, вздохнув и снова всхлипнув, спросила: – Я знаю, что Эссекс любил королеву невозможной на земле любовью. Скажи, мастер, отчего он решил уничтожить её? Ты что-нибудь знаешь об этом?
• Знаю, – прошептал Шекспир.
• Говори же! Почему он решился на это? Он что, сумасшедший?
• Нет, он не сумасшедший. Просто она – она сама попросила его об этом. Понимаешь?
• Зачем? – Эмилия Боссано изменилась в лице.
• Я не знаю. Но клянусь, такой штуки не мог выдумать ни один мой герой! Я хочу понять это, но не могу.
• Дураки вы все! Поэты! Путаники! – сказала Эмилия Боссано и, сделав шаг к дверям, остановилась. – Ты уже не хочешь, чтобы я осталась?
• Хочу, – ответил Шекспир.
• Я тоже. Но я боюсь прихода нежданных гостей.

Эмилия ушла, а Шекспир остался в комнате, заполненной дымом.
Вскоре бумаги прогорели и всё, что осталось от прихода Эмилии – немного света и немного пепла.
Я погиб! – С горестным вздохом Шекспир бессильно опустился на кровать.
Гроза ревела и бушевала. «Погибели не миновать, – думал Шекспир, и смерть моя не будет лёгкой и быстрой, ибо, вне всяких сомнений, каким-то образом вышло наружу, что я пособничал мятежникам»
Через некоторое время в его комнату вошли люди в чёрном..
«Где стих, посвящённый бунтовщику Эссексу?» – сразу же спросил один из них.
«Ищите», – ответил Шекспир, не поднимая головы.
Уже за полночь люди в чёрном ушли.
После них на столе осталась бумага с недописанным текстом: «Настоящим доношу вашему преосвященству, что В. Шекспир взят под стражу непосредственно в доме, где он проживает в настоящее время. Означенный нами Шекспир был обнаружен в комнате, засыпанной пеплом и золой от сожжённых бумаг… Ничего посвящённого бунтовщикам, однако, найти не удалось. В доме мной учинён обыск… Verificetur in aeternis».
«Господи! – закрыв дверь, прошептал Шекспир. – Почему же они не нашли стихотворение, спрятанное под подушку, ведь они перерыли всю кровать, даже пух из перины выпустили?»
Неужели это Эмилия?
Шекспир вспомнил, как его возлюбленная, уходя, что-то быстро спрятала на груди…
И теперь прежде всего остального Шекспиру нужно было понять, понять и без малейших оговорок принять, что жизнь его отныне находится в руках Эмилия Боссано.
Это было действительно так. Ведь Эмилия спрятала на своей груди стихотворение, каждая строчка которого была прямой дорогой на королевскую плаху.

Довольно тлеть, пора гореть,
Приходит час – любви и мести.
Ведь нам не страшно умереть
Во имя доблести и чести.

На злом и страшном берегу,
На предначертанной дороге
Я свет небесный берегу
В елизаветинском остроге.

Мой брат и друг! Не так же ль вы
Идёте в даль, не зная броду?
Мы будем драться, словно львы
За неизбывную свободу.

Стряхнув песок с усталых вежд,
И отведя рукой несмелость,
На вечном кладбище надежд
Мы зрим свою осиротелось.

Народ подавлен и уныл,
Но, вскрыв орлиные зеницы,
Мы разольёмся, словно Нил,
Сметая ложные гробницы.

Когда в стране царит разгул
Высокой лжи в оправе нимба,
Я искры вечные раздул,
А ты в огонь шагнул. Спасибо.

Весь мир горит твоим огнём,
Поёт в аду кромешном Лира!
Сейчас, покуда мы живём,
Поверь прозрениям Шекспира.

За день до Страшного Суда,
Во тьме вселенского ненастья
Взойдёт над Англией звезда,
Звезда пленительного счастья!

Вставай же, страстный пилигрим,
Сметай вселенную наживы –
Пока свободой мы горим,
Пока сердца для чести живы!

«Господи! Господи! Правда ли, что тех, кто виноват перед тобой,  ты наказываешь безумием?»
Может быть, поэтому госпожа Бэкон снова кричит о том, что не может черномазый играть на пианино? Может быть, поэтому госпожа Литвинова добавляет: «Не случалось с Шакспером происшествий, до основания потрясающих психику человека, – доказано документально. Отсутствие душевного потрясения, подобного смерчу, лучше любого документа свидетельствуют против Стратфордца, ни сном ни духом не повинного в навязанной ему роли «Шекспира».

Так вот и сходят поэты с ума
Над небывалой тоской и сюжетом.
Очи открою – кромешная тьма,
Очи закрою – всё залито светом.

Выпиты слёзы с родного лица,
Тают грехи, увядает гордыня,
И оживает по воле Творца
Нашей судьбы золотая пустыня.

Снова огонь оживает в золе,
И перемены святые пророча,
Белые ночи идут по земле,
Чёрные дни превращаются в ночи.

На одну на тебя я всю жизнь променял,
Почему ты сумела забыть про меня?

В 1599 году издатель Уильям Джаггард выпустил под именем Шекспира небольшой поэтический сборник «Страстный пилигрим». Однако из двадцати стихотворений сборника считать бесспорно принадлежащими Шекспиру можно только пять. Относительно авторства половины произведений мнения исследователей расходятся.
Более ста сонетов опубликовал в 1609 году лондонский издатель Томас Торп. Увы, особой популярностью эта книга не отличалась. А вскоре сонеты Шекспира были легко и надолго забыты. Только в 1780 году Эдвард Мэлоун осуществил научное издание «Сонетов», однако энтузиазма у читателей шекспировские сонеты не вызвали. В 1793 году издатель Шекспира Джордж Стивенс писал в предисловии к очередному изданию шекспировских пьес: «Мы не перепечатываем «Сонетов» и других лирических произведений Шекспира потому, что даже самое строгое постановление парламента не заставит читателя полюбить их. Если бы Шекспир не написал ничего, кроме этих произведений, его имя наверняка бы навсегда кануло в забвение».
Наверное, впервые большой интерес к сонетам Шекспира проявил Джон Китс. В 1817 году он писал другу: «Я взял с собой три книги, одна из них – лирика Шекспира. Никогда прежде я не находил столько красот в «Сонетах», они полны прекрасных вещей, сказанных как бы непреднамеренно, и отличаются глубиной поэтических образов».
Однако прошло ещё достаточно много времени, прежде чем сонеты Шекспира стали, подобно его пьесам, повсеместно признанными шедеврами мировой литературы. Отношение к ним – как в Англии, так и в других странах – долго оставалось противоречивым.
Порой мне кажется, что «Сонеты» Шекспира были бы забыты навсегда, если бы за их реанимацию не взялись «голубые» издатели, поэты и переводчики. В то время, когда к власти во всех процветающих странах Европы приходили извращенцы и дегенераты, их грешную душу, конечно же, согревала мысль о том, что сам Шекспир воспевал однополую любовь. Но, как я уже отметил в самом начале своих заметок, большие русские поэты не хотели верить в незыблемость версии о том, что время любви мужчины и женщины сменяется временем, в котором торжествует дыхание Содома и Гоморры. 
Собственно говоря, я только потому и принялся за эту неожиданную и странную работу. А когда она подошла к своему завершению, я узнал, что в 1985 году американский литературовед обнаружил стихотворение, возможно, принадлежащее Шекспиру, Открытие было сделано в фондах знаменитой Бодлианской библиотеки Оксфорда. Это второе по значению после библиотеки Британского музея книгохранилище Великобритании было основано в 1598 году. Рукопись лежала в папке с антологией поэзии семнадцатого века, которые другие исследователи не раз держали в руках. Дважды – в 1895 и в 1969 годах, когда составляли описи манускриптов, отмечалось, что в одном из фолиантов хранится стихотворение, приписываемое Шекспиру. Любой исследователь при желании мог с ним ознакомиться. Но почему-то оно так и оставалось невостребованным. Карточка, где была указана первая, ставшая заглавной строка и, главное, имя автора, попала в руки Тейлора, когда он работал над подготовкой полного собрания сочинений Шекспира. Это случилось уже на завершающем этапе, при последней сверке перечня материалов.
Помимо стихотворения, в фолианте хранился оригинал известной всем эпитафии, высеченной на надгробном камне Стратфордской церкви.
Прежде всего, Тейлор хотел убедиться в подлинности находки. Требовалось исследовать почерк неизвестного переписчика, поставившего в конце стихотворения своё имя. Не было ли оно приписано позднее кем-то другим? Но почерк и чёрные чернила, изготовленные из чернильных орешков, и там и здесь совпадали
Расшифровав текст и сделав его перевод на современный английский, Тейлор показал стихотворение своим коллегам и наметил план дальнейшей работы. Он вновь отправился в Бодлианскую библиотеку и внимательно просмотрел все 50 стихотворных произведений, содержащихся в сборнике. Среди них были сочинения таких замечательных поэтов, как Джон Донн, Роберт Геррик и Бен Джонсон. Переписчик ни разу не ошибся, указывая имя автора. К числу обнадёживающих признаков Тейлор отнёс и то, что данный фолиант был завещан Бодлианской библиотеке Оксфордского университета известным библиофилом Ричардом Раулинсоном, умершим в 1755 году.
«Много людей листало эту рукописную антологию 18 века, – говорит Тейлор, – причём, наверняка, её держали в руках и видные исследователи литературы елизаветинской эпохи. Но, как это часто бывает, находим мы лишь то, что конкретно ищем, на всё остальное просто не обращаем внимания».
Следующий этап исследования вполне обоснованно, как это было в работе с портретами, уподобляется криминальному расследованию. Тейлор запросил все основные хранилища рукописей того периода: библиотеку Британского музея в Лондоне, библиотеку Фолджера в Вашингтоне, собрание Хантингтона в Калифорнии, архив Йельского университета и другие. Ответ отовсюду пришёл один: стихотворение нигде и никем прежде не упоминалось и в каталогах не числится.
Лишь после тщательных разысканий Оксфордский университет объявил о находке. Реакция учёных старейшего университета Англии оказалась далеко не однозначной, настолько трудно сегодня поверить, что ещё возможно наткнуться на неизвестное произведение Шекспира. Но факт налицо.
«Стихотворение мне нравится, – признаётся Джон Питчер из колледжа Св. Иоанна. – Хотя, конечно, это не лучшая вещь Уильяма Шекспира. Думаю, что открытие Тейлора имеет огромное значение для современного шекспироведения. Оно означает, что возможны и другие находки  в скрытых и старинных архивах литературных сокровищ».
Можно лишь согласиться с профессором, хотя в оценке стихотворения он слишком строг. Трудно судить, что лучшее или не лучшее в творчестве непревзойдённого мастера. Во всяком случае, оно полностью отвечает настроению, коим  проникнуты сонеты, посвящённые «Смуглой леди», которую он так беззаветно и самоотверженно любил. Не столько ради подтверждения, сколько для сравнения хотелось бы привести хотя бы несколько начальных строк в переводе на русский, но нет Маршака, нет Финкеля.
Посему, как это сказано в шекспировском посвящении Генри Ризли, графу Саутгемптону, «я сознаю, что поступаю весьма дерзновенно».

Что жизнь моя? Родная, подскажи!
Я царь и бог, я муха в паутине.
От вероломства, зависти и лжи,
Всю жизнь бегу, как лошадь на картине.

Кто я? Кто ты? Не знаю, не пойму,
Зачем опять мы в мире повторились,
Зачем всё ту же выбрали тюрьму,
Где мы напрасно пели и молились?

Когда весь мир чудес не признаёт,
Когда толпа всевластна и горласта,
Зачем любовь из пепла восстаёт,
Как чудный свет из тьмы Екклесиаста?

Вот мой удел, встающий выше гор,
Постигший всё, – и небо, и трясину…
И если ангел скажет: «Nevermor…»,
Я рассеку меж нами пуповину!

Верну назад расписку и залог,
Сожгу в огне заветы и скрижали.
И пусть о мести не мечтает Бог,
Я – скорпион, я сам себя ужалю.

Ужалил – точно в предсказанный срок.
И, конечно же, «одним из удивительных фактов биографии Шекспира является совпадение дня его рождения и смерти в пятьдесят два года. Биографы не видят в этом ничего удивительного, отмечая сей факт как «редкое совпадение», заметно драматизируя, однако, скромность и безгласность похорон. Вместе с тем сама по себе вероятность такого совпадения составляет меньше 0,3%, то есть совпадение является не редким, а крайне редким.
Однако уникальность даты шекспировской смерти имеет ещё одну особенность, мимо которой проходят все биографы, а именно то, что год смерти 1616 состоит из двух одинаковых чисел: 16 и 16. Такой год бывает раз в столетие и вероятность случайного совпадения в целом снижается на два порядка и составляет уже не более 0,005% – эта вероятность гораздо меньшая, чем вытащить подряд четыре туза из карточной колоды. Поэтому, учитывая одну из важнейших особенностей Шекспира – стремление поражать – мы вправе утверждать, что великий поэт ушёл из жизни по собственной воле и собственному расчёту». И здесь уместно будет вспомнить, что сразу же вслед за «Гамлетом» Шекспир создаёт «Троила и Крессиду», где Елена Прекрасная говорит Троилу: «Вот на твоём подбородке всего 52 волоска и лишь один из них седой», на что Троил отвечает: «Седой волосок – это мой отец, а все остальные его сыновья».
Далее А. Капель красиво и изящно доказывает, что в тексте зашифровано сообщение о том, что мужчина, родившийся в апреле 64 года, будет оплакан, когда ему исполнится 52 года. И смерть его была не случайным совпадением с днём рождения, а точно и твёрдо предсказанным самоубийством, как бы ни горько и тяжело было это осознавать.

Не ровен час…. То вера, то остуда…
Ты всё забыть, любимая, вольна.
Но нет границ для истинного чуда,
И нет законов, созданных для сна.

Не ровен час…. То встреча, то разлука…
Забудешь ты, что мы с тобой одно…
И я умру, наверное, без звука,
Как умирать поэтам суждено.

Не ровен час любови и обмана.
Я умирал и снова воскресал…
И всё же свет Изольды и Тристана
Над нами тоже ярко просиял.

Что смерть? Насмешка и докука.
Но смерть – любви моей порука.

Факт самоубийства в предсказанный срок подтверждает достоверность шифров и опирающихся на них выводов, касающихся не только смерти, но и других аспектов биографии Шекспира. Самоубийство даже теоретически исключает возможность ложного использования имени Шекспира в качестве фальшивой маски, якобы прикрывающей Ратленда, Бэкона, Хандсона и других. Именно самоубийство и есть та маска – маска смерти – которая не подходит ни одному из кандидатов в Авторы, ибо ни один из них не скончался в свой 52-й день рождения. Путеводной является ироническая фраза Гамлета, обращённая к Горацио, о существовании тайн, «неизвестных нашим мудрецам».

23 апреля 1616 года.
Ночь.
Ночь, которая должна стать последней, нежно обнимает Шекспира.
Невозможно представить, что она когда-то ослабит объятия, отступит, растает, кончится.
Хочется плотно закрыть окна, чтобы спасти её от рассвета. А он, тихий и босоногий, уже подкрадывается, оживает в тёмных каплях росы на чертополохе, проникает студеным холодком в щели рассохшихся оконных рам.

Шекспир вспоминает, как однажды в таверне «Морская Дева» он разговорился с бывшим моряком, а теперь беглым каторжником. После бунта на корабле, гордого моряка приговорили к смертной казни, но исполнение приговора отложили до прибытия в порт. Так вот, этот несчастный человек целый месяц, потрясая кандалами, повторял слова одной, принадлежавшей только ему, молитвы: «Господи! Сделай так, чтобы океан никогда не кончался! Ну, что тебе стоит, Господи? Пусть грянет Всемирный потоп! Пусть земли не будет никогда! Не надо земли, Господи! Тебе и мне совершенно нечего делать на этой земле!»   
Шекспир рассмеялся, сорвав шторы, распахнул окно и крикнул во тьму: «Господи! Сделай так, чтобы на земле никогда не кончалась ночь! Смотри, как чуден твой мир при луне! Все спят. Никто никому не завидует, никто никого не убивает…» Хорошо, Господи, на земле, когда на ней кроме меня и тебя никого нет…. Хорошо!»
Его размышления нарушает звук лёгких шагов на лестнице. Он оборачивается. Вбегает она. Бросается в ноги…. Обнимает, целует… «Целует? Кого? Его? Графа Саутгемптона? Альфонсо? Френсиса Бекона?»
• Шекспир! Шекспир! Бедный Шекспир! Ты один, ты совсем один! Где твои друзья? – шепчет она, и плачет, плачет.
• Разошлись, как круги по воде. Я один. Как родился, так и умираю.
 Она опускается на колени, прижимает голову Шекспира к своим коленям, целует его, но он, как зверь, чувствует чужой запах!
От женщины пахнет хорошо, когда от неё ничем не пахнет!
От Эмилии веет чужим запахом, в котором тут же рождается и обретает бессмертие Уильям Шекспир.
• Уходи, – говорит он.
• Уйду, – вздыхает Эмилия. – С днём рождения, Шекспир! – и вдруг машет руками, отступает назад: – Почему ты так странно смотришь на меня?
• На тебе опять то же самое платье! – говорит Шекспир, а когда дверь за Эмилией закрывается, бросается к столу и пишет:

Забудь меня немедленно, сейчас,
Когда идут обиды на подмогу,
Когда надежда тает, словно Глас,
Не долетевший к заспанному Богу.

Забудь меня, убей меня во сне,
Не продлевай агонию земную;
Забудь, как небо забывает снег,
Как забывают родину святую.

Не разберу, где клоун, где король,
И пояснений не ищу для мира.
Была нелепа призрачная роль,
Но я сыграл и Гамлета и Лира.

Настал покой для сердца моего:
Уже страшней не будет ничего.

Это были строки, написанные рукой Шекспира 22 апреля 1616 года.
Я вспомнил их!
Вспомнил в ту ночь, когда в забытой богом деревушке, измученный и неприкаянный, решил, что жить на этой земле мне больше не зачем.
А  на следующий день сами собой открылись двери, и в мой дом вошла женщина.
«Вставай, – сказала она. – Я выгоню из тебя чертей» – «Не хочу, – ответил я, не открывая глаз. – Я хочу забыться и уснуть» – «Вставай! – теперь уже приказала она. – Ты должен сделать великое дело».
«О-о-о-о! – удивился я. – Как же тебя звать?»
«Омелия, – ответила она.
Мы встретились.
А вскоре со мной случилось чудо. Именно здесь, на самом дне мирового колодца, здесь, а не в стенах храма, со мной тоже случилось чудо. Не об этом ли явлении когда-то давно говорил Максимилиан Волошин: «Души пророков похожи на тёмные анфилады подземных зал, в которых живёт эхо голосов, звучащих неизвестно где, и шелесты шагов, идущих неизвестно откуда»?
Пушкинский «Пророк», нехоженые миры Даниила Андреева – не одного ли поля это ягодки?
Накануне необычайного происшествия я по странному совпадению читал Вордсворта: как раз то место, где герой засыпает и во сне попадает в самый центр пустыни Сахара. Открыв глаза, он ощущает, что рядом с ним кто-то есть. Это был араб из племени бедуинов. Он восседал на верблюде, в правой руке держал копьё, под левой рукой у него был зажат камень, в руке – раковина. Далее наш герой был посвящён в пророчество и получил завет спасти мир.
Потом бедуин скачет прочь, и Вордсворт понимает, что с ним только что разговаривал Дон Кихот, восседающий на Росинанте! А мгновением позже человеческая песчинка, затерянная в океане таких же песчинок, чувствует, что всё – камень, раковина, книги, бедуин, странствующий рыцарь Печального образа – это и есть он!
И тут с криком ужаса Вордсворд проснулся.
Может быть, с таким же криком проснулся Пушкин, чувствуя, в своей груди вместо сердца пылающий уголь? Может быть, в священном ужасе Даниил Андреев тоже понял, что весь его немыслимый ШАДАНАКАР вышел из обыкновенного шестигранного КАРАНДАША? А стало быть, это он сам, Даниил Андреев, и есть весь Небесный Синклит, перед которым писатель благоговел и падал ниц…
«Ты – это Я!»
А потом, не важно, во сне ли, в бреду ли, но я самым чудесным образом побывал в теле Уильяма Шекспира и увидел всю его неизвестную жизнь, и утонул, как песчинка в океане, в великой его любви к придворной музыкантше Эмилии Боссано. Я вернулся из елизаветинской Англии, запомнив всё, что случилось с великим поэтом, и сразу же попытался рассказать об этом в эссе «Разоблачённые сонеты». И каждая, написанная мной строка,  кричала о том, что все мы на этой земле одной крови, что по большому счёту чувства великого героя и чувства потерянного в потёмках Петербурга маленького человека – суть одно.
Человеческие чувства давно уже обрели бессмертие. И нет ничего удивительного, если после смерти Шекспира они переходят в тело никому неизвестного человека и тем самым делают его таким же великим, как Шекспир.
Ты и Я есть одно!

И был ещё один квадрат тумана, в котором побывал я и увидел в нём запечатлённый навсегда последний  день жизни великого мастера.
«Ныне, в день моего погибельного торжества, я, Вильям Шекспир, проснулся на ранней заре и первая мысль, вошедшая в мою голову, была печальнее всей моей прошедшей жизни: «Эта заря – моя последняя заря…»

Шекспир задумался и отложил перо прочь. Ему уже не хотелось писать прощальных посланий утопающему в мерзости человечеству.
Было ли ему страшно в тот день?
Было. Но страх таял, словно сахар в океане, и горький океан его раздумий становился немного слаще. Шекспиру вспоминался Джон Ди. «Сей мир – ещё далеко не весь мир, – произнёс давно умерший и пришедший к нему того света великий звездочёт и алхимик. – У нашего мира имеется оборотная сторона и множество измерений, которые непознаваемы нашими телесными ощущениями и не исчерпываются нашим пониманием пространства».
Долго ли, коротко ли, Шекспир не знал, сколько времени, просидел он в темноте, раздумывая о своей судьбе, и не раз горестно вздохнул, и много раз ронял он голову на свои сильные руки, перечеркнувшие теперь «хером-крестом» застывший в предощущении трагической развязки, письменный стол. Верно, около полудня, его всё-таки одолела усталость, и Шекспир погрузился в тяжкое прерывистое забытьё.
И тут ему почудилось, будто и в комнату вошёл, мерцающий фиолетовым и зелёным светом, его давно уже мёртвый друг Джон Ди.
• Ну, что, бедолага, – засмеялся он. – Неужели, ты так и не раздумал умереть, согласно нашему давнему плану и божественному предначертанию?
• Ты зря волнуешься, – прошептал Шекспир, – Я не изменю своему дивному замыслу.
• Жаль, – вздохнул Джон Ди.
• Почему? – удивился Шекспир. – Это ведь твоя идея. Помнишь? «Муха увязнет, а шмель пролетит»?
• Помню, – вздохнул Джон Ди. – Но возникли новые обстоятельства. Увы, человек предполагает, а бог располагает. Я только сегодня узнал о том, брат мой, что ты должен написать ещё одну трагедию – самую великую свою трагедию. Твой «Гамлет» утонет в ней, как песчинка в океане.
• Странно, – Шекспир с любопытством посмотрел на Джона Ди. – Что же это за трагедия?
• Это трагедия трагедий, Шекспир. Разве ты забыл, как мучался тайной жизни и смерти твоего друга графа Эссекса?
• Нет, Джон, не забыл. И даже больше, я только сегодня ночью думал про эту тайну.
• Значит, ты  всё ещё хочешь проникнуть в неё?
• Да, хочу.
• Тогда, зри!
В следующее мгновение само собой распахнулось окно и комнату стал наполнять какой-то странный головокружительный туман.
Много лет уже минуло с того раннего утра, когда впервые явилось Шекспиру, пребывающему в здравом уме и в твёрдой памяти, видение, отнюдь не похожее на сон или мечтание. Прежде того не знал он наверняка, что существует нечто, помимо бодрствования, сонной грёзы, глубокого сонного забытья и безумия; а ныне знал: есть пятое состояние, не объяснимое, и в нём можно узреть картины и деяния происходящие на земле в другие совсем незнакомые времена. И вот, снова такое видение, хотя по началу никакого видения не было – был только туман и голос Джона Ди, звучащий сразу отовсюду: «В ноябре 1558 года королева Елизавета поручила мне составить гороскоп, дабы знать, где ей предстоит упасть, чтобы заранее подстелить соломки на это проклятое место. Я выполнил её просьбу, после чего Елизавета пожелала произвести подряд несколько магических ритуалов, и я исполнил её просьбу, и к нам сошли духи, предсказавшие Елизавете смерть от восставшей толпы в феврале 1602 года. В ту ночь юная королева с трудом удерживалась от смеха, однако по её лицу я заметил, что ей уже никогда не забыть страшное предсказание. Так всё и случилось. И по мере того, как приближался конец века, Елизавета всё больше тревожилась и нервничала. Каждую ночь ей снились бунтовщики и глаза её несчастной кузины Марии Стюарт, казнённой по её приказу. Вот тогда-то она и придумала сценарий ещё не написанной тобой пьесы. О, Шекспир! Похоже, что автором этого спектакля был сам Люцифер! Смотри же, мастер, смотри!»
Шекспир протёр глаза и вперился в даль.
Квадрат тумана между тем не только приближался, но и пульсировал, дрожал и словно приоткрывался ему навстречу. Шекспир уже не видел ничего, кроме белого безмолвия перед собой и  уже ничего не оставалось ему кроме одного – шагнуть навстречу предначертанному.
• Иди же! –  раздалось над головой.
Закрыв глаза, Шекспир начал медленно подаваться навстречу туману. При этом он уже не думал ни о жизни, ни о смерти, как будто вместе с холодным потом из него вышли все его эмоции, чувства и страхи. А может быть, исчезло только одно качество, присущее современному человеку: способность имитировать знакомые по книгам или кино ситуации.
Постояв какое-то время в нерешительности, он открыл глаза. И ничего не увидел! А вот голоса были слышны отчётливо. Один из них принадлежал его мёртвому другу Эссексу…. «А второй – королеве!» – послышалось из тумана. – Это Виндзорский замок в конце 1599 года. Слушай и запоминай, мой друг!


МАСТЕР. Уже в эту ночь Шекспир проснулся он от того, что за окном прогремели страшные раскаты грома, затем, приоткрыв глаза, Шекспир увидел, что его комната наполнена нервным тиком, летящих к земле молний. Шекспир встал и открыл окно. В то же мгновение на город хлынул густой, словно некошеное разнотравье, ливень, смывая кровь, пролитую в этот день от Стрэнда до Сити и дальше, дальше – всюду, где пытались укрыться незадачливые вояки графа Эссекса.
Шекспиру вдруг показалось, что чёрные небесные хляби вольются в его комнату, и он тут же захлебнётся в фиолетовой жиже, как в чернилах.
МАРГАРИТА. Что это? Сон? Бред? Сумасшествие?
МАСТЕР. Пушкин тоже знал, что декабристы погибнут.
МАРГАРИТА. Зачем же твой Шекспир становится членом тайного общества?
МАСТЕР. Я не знаю.
МАРГАРИТА. Почему ты этого не знаешь?
МАСТЕР. Ибо не моя воля.
МАРГАРИТА. Самый главный заговорщик – Френсис Бэкон?
МАСТЕР. Очень скоро он предаст их.
МАРГАРИТА. Я не верю тебе. Человек такой учёности и мыслительной мощи не может участвовать во всеобщей коррупции, подлости, предательстве. Он на сто голов выше окружающих, и он не скрывает этого. Скажи, почему ты ненавидишь Френсиса Бэкона?
МАСТЕР. Тихо, Марго. Они уже собрались в доме графа Эссекса.

БЭКОН. Друзья мои! Вчера королева совершила променад по вечернему Лондону, после чего её стошнило совершенно безобразными словами: она сказала, что нищих надо сжигать и уничтожать, как клопов. А между тем, в каждом нищем человеке скрывается гений. Лучшим подтверждением моих слов является блистательный пример нашего друга Шекспира. Не правда ли?
ЭССЕКС. Осторожней со словами, Френсис!
ШЕКСПИР. Ничего страшного. Френсис прав. Я до сих пор живу на конюшне и далеко не каждый день могу сытно поесть.
БЭКОН. Я не хотел обидеть Шекспира. Я только хотел подчеркнуть свою мысль. Кто знает, может быть, самые лучшие люди каждый день умирают от голода и несправедливости. У этих людей, как правило, мало денег, но зато у них много вопросов, на которые никто не может дать ответов! Так?
ГОЛОСА. Так! Так!
БЭКОН. Почему мы здесь? Какая сила собирает нас здесь? Вино? Плевать мы хотели на вино, если в этой жизни появится смысл, ради которого можно будет снова грезить о доблести, о подвигах, о славе! Так?
ГОЛОСА. Так! Так!
БЭКОН. Можем ли мы что-нибудь изменить? Если можем, то, как это сделать? С чего начать? Где искать наши концы и начала? Кто отрубил и выбросил их, чтобы мы никогда не сумели воспользоваться нитью Ариадны? Кто, пока мы спали, построил вокруг нас зловещий лабиринт Минотавра, где смердит и злобствует инквизиция? Что такое солнце, если оно всходит и заходит над лабиринтом, где перепутаны входы и выходы? Что такое дождь в лабиринте? Кто есть мы? Эти вопросы возникают в вашем уме каждую минуту. Для того, чтобы избавиться от них, вы приходите сюда. Почему? Вы можете ответить хотя бы на один, только этот, вопрос? Нет, не можете. Пока это просто смутное чувство протеста против реальности, в которой вы все живёте. А эпоха на дворе проходит под знаком великих изменений в сознании человека. Так вот! Мы хотим знать, кто в нашей стране решает, чьё сознание будет изменяться и как? Где начинается эта зловещая цепочка? Мы убеждены, что есть только один ответ на эти вопросы: только сам человек должен определять, хочет ли он изменять своё сознание в сторону безоговорочной любви к своей королеве или хочет видеть на престоле другого человека! Так?
ГОЛОСА. Так! Так!
БЭКОН. Человек – это звучит гордо! Человек имеет право жить…
ГОЛОСА. Так, как он хочет!
БЭКОН. Человек имеет право идти туда…
ГОЛОСА. Куда он хочет!
БЭКОН. Человек имеет право думать так…
ГОЛОСА. Как он хочет!
БЭКОН. Человек имеет право говорить то…
ГОЛОСА. Что он хочет!
БЭКОН. Мы все хотим этого?
ГОЛОСА. Да!
БЭКОН. И я говорю: да! да! да! Но, увы, именно этого не хочет наша королева. Это именно при ней началось уничтожение и отстранение от активной жизни лучших людей Англии. Именно при ней из подвалов и щелей стали выползать на свет божий какие-то странные клопы, мокрицы и тараканы в человеческом облике. Большинство из них подались в политику и вскоре превратились в вершителей наших судеб. Разумеется, говорить изящно и красиво они с грехом пополам выучились, но суть у них все та же: ненавистники. Не надо много слов, чтобы описать обстановку в стране и в Лондоне: об этом очень хорошо написал ваш друг Шекспир: «Пришёл разврат в мою страну, сердца опутал паутиной, былых героев предал сну, и разделил народ единый. О горе! Предал брата брат, детей опутало распутство. Что делать нам? Кто виноват? Как оживить святые чувства?»
ГОЛОСА. Как? Как?
БЭКОН. Мы больше не должны молчать! Мы больше не должны говорить шёпотом: а что потом, а что потом? Пусть знают все, что мы бросаем вызов судьбе и миру! Я не лицедей, чтобы плакать над разукрашенной старухой-процентщицей! Я не лицедей, чтобы восторгаться коррупцией, взяточничеством и круговой порукой. Хватит молиться на сэров и пэров, которые с медвежьей наглостью пожирают нашу родину! Посмотрите вокруг себя! Умирают цветы и чайки, умирают прекрасные мгновенья и гаснет ясный огонь! А вокруг дегенераты! Попы освящают банки и притоны! Таланты спиваются и сходят с ума!  На земле создано общество, в котором нет места тебе и мне! Наше существование невозможно! Я – невозможен! Ты – невозможен! Твои дети  – невозможны! Мой талант – невозможен! Ничего невозможно! Какой же талант, когда на земле рынок? Когда пришел мясник! Какое возрождение? Мы живем в мире, который вот-вот рухнет! Рассыплется! Растворится! Что за жизнь? Никто ни за что не отвечает! Никто ни за что не заплатил! Не омыл кровью! Правят законченные идиоты, такие же идиоты называют себя оппозицией! Правильно сказала девочка: мало, мало, мало огня! Граф Саутгемптон  прав: пусть горит, пусть все горит! Да здравствует свобода! Да здравствует смерть!
ГОЛОСА. Да здравствует свобода! Да здравствует смерть!
ЭССЕКС. Это безумие!
БЭКОН. Да, великий маршал, это безумие. Но это безумие божественно! Разве можно в здравом уме приспосабливаться к нереальному миру грез, цель которого поработить твой дух и похитить разум? Сидеть в клетке и думать, что ты живешь – это и значит быть безумцем.
ЭССЕКС. Ты не должен называть королеву старухой-процентщицей. Это удар ниже пояса.
БЭКОН. Брат мой, у нашей королевы ниже пояса ничего нет. А потому мой удар не причинит ей боли.
ЭССЕКС. Послушайте, Бэкон, о своей матери вы тоже говорите в подобном тоне?
БЭКОН. Увы, мой маршал, как у всей Англии, у нас с вами одна мать. Именно о ней я говорю с такой горечью и отчаяньем.
ЭССЕКС. Всё равно мне не нравится это.
БЭКОН. Мой маршал, неужели вы трусите?
ЭССЕКС. Да, я боюсь.
БЭКОН. Чего же, позвольте спросить?
ЭССЕКС. Вы хотите уничтожить мышиное царство, даже не думая о том, что на его месте непременно возникнет империя крыс.
БЭКОН. Нет, мы возведём на трон лучшего человека Англии!
ЭССЕКС. Лучший человек Англии, это, разумеется, вы, Бэкон?
БЭКОН. Вы или я, мой маршал. На этот вопрос ответ должна дать королева.
САУГМЕПТОН. Всё, хватит. Ваша речь, Бэкон, прямая дорога на плаху. Сожгите её.
БЭКОН. Я не хочу этого делать. Моя речь – прекрасна. И потому у меня есть другое предложение.
САУГМЕПТОН. Какое предложение?
БЭКОН. Пусть Шекспир вставит мою речь в одну из своих пьес. Это будет дерзко и свежо.
ШЕКСПИР. Благодарствую.
БЭКОН. И это всё?
ШЕКСПИР. Почему бы вам не написать такую пьесу от собственного лица?
БЭКОН. Это что, вызов? Или ты тоже боишься смерти?
ШЕКСПИР. У меня есть право, самому выбирать свою смерть.
БЭКОН. Где? На конюшне?
ЭССЕКС. Ещё одно слово, и я  прогоню вас вон.
БЭКОН. Простите, маршал. Но я не люблю линяющих поэтов. Разве вы не видите, он уже убегает от нас.
ШЕКСПИР. Зачем же мне убегать от вас? Я проделал долгий путь, чтобы быть с вами.
БЭКОН. Нет, ты пришёл не к нам! Если бы ты пришёл к нам, то поддержал бы меня и тогда бы мы вместе повели наш народ к освобождению через революцию, через последний решительный бой с тёмными силами.
ШЕКСПИР. А что потом?
БЭКОН. Всё, что захочется!
ШЕКСПИР. Скоро закончится ночь и наступит утро. Чёрное снова будет белым, а белое чёрным. Начало будет концом, а конец началом. Дьявол предстанет Богом, а Бог – Дьяволом. Ложь провозгласят истиной, а истина обернётся ложью. Любой грех когда-то будет святостью, а святость грехом.
БЭКОН. Шекспир! А как же справедливость?
ШЕКСПИР. Не знаю.
БЭКОН. Что же ты знаешь?
ШЕКСПИР. Я знаю, что разрушение любого государства начинается с криков о справедливости.
БЭКОН. Слова, слова! А на самом деле тебе страшно, поэт. Скажи, ты боишься?
ШЕКСПИР. Нет.
БЭКОН. Почему же ты не хочешь пойти со мной? Почему-у?
ШЕСПИР. Потому что Бог любит не тех, кто геройски погиб, а тех, кто дошёл.

МАРГАРИТА. Скажи, граф Эссекс действительно любит королеву?
ПОЭТ. Да. Он Рыцарь Печального Образа.
МАРГАРИТА. Он благороден и красив. Он наполнен прозрачным хрустальным мужеством, как горное озеро, в которое изливаются потоки тающего льда. Он напоминает мне весеннее половодье, которое в любой может вздыбиться девятым валом праведного гнева.
ПОЭТ. Отвага его не горела в огне и не тонула в воде. Честь, а в особенности честь личная, значила для него, казалось, больше, чем для Бога значит созданное им человечество. Он любил так, что этой любви Шекспиру хватило для того, чтобы наполнить ей сердца Ромео и Джульетты, Гамлета и Офелии, Просперо и короля Лира.
 «Самая прекрасная, дорогая, великолепная Госпожа! – говорил он единственной своей возлюбленной, королеве Англии Елизавете. – Пока Ваше Величество дарит меня правом говорить о своей любви, любовь эта останется главным моим, ни с чем не сравнимым богатством. Лишившись этого права, я сочту, что жизнь моя окончена, но любовь пребудет вовеки»
МАРГАРИТА. Почему же королева отрубила ему голову?
ПОЭТ. В ноябре 1558 года королева Елизавета поручила Джону Ди составить гороскоп, дабы знать, где ей предстоит упасть, чтобы заранее подстелить соломки на это проклятое место. Я выполнил её просьбу, после чего Елизавета пожелала произвести несколько магических ритуалов, и я вновь исполнил её просьбу, и к нам сошли духи, предсказавшие Елизавете смерть от восставшей толпы в феврале 1602 года. В ту ночь юная королева с трудом удерживалась от смеха, однако по её лицу я заметил, что ей уже никогда не забыть страшное предсказание. Так всё и случилось. И по мере того, как приближался конец века, Елизавета всё больше тревожилась и нервничала. Каждую ночь ей снились бунтовщики и глаза её несчастной кузины Марии Стюарт, казнённой по её приказу. Вот тогда-то она и придумала сценарий достойный пера самого великого выдумщика и авантюриста.
МАРГАРИТА. Сама придумала?
ПОЭТ. Не знаю. Может быть, ей помогал Джон Ди.
МАРГАРИТА. Посмотри мне в глаза.
ПОЭТ. Нет, нет, я в этом, видит бог, не виноват.
МАРГАРИТА. Посмотри, как ужасно и прекрасно лицо Елизаветы!
ПОЭТ. Тише, Марго, тише.

КОРОЛЕВА. Зачем тебе Гренландия, мой верный друг? Почему ты хочешь уехать так далеко?
ЭССЕКС. Гренландия страна вечного льда и холода и это обстоятельство позволит мне думать, что я нахожусь рядом с вами, моя королева.
КОРОЛЕВА. О, друг мой! Неужели моя королевская кровать становится для тебя холоднее айсберга, плывущего по океану? Или ты уже не любишь меня? Ну что же ты молчишь? Помнится, ты говорил, что, заслышав шорох моего платья, готов себе руки искусать? Или всё прошло? Растаяло?
ЭССЕКС. О, нет, моя королева!
КОРОЛЕВА. Можно ли верить тебе, друг мой?
ЭССЕКС. Вы хотите проверить мою любовь?
КОРОЛЕВА (уклончиво). Я хочу, чтобы каждый взмах моего веера становился колыбелью океанского шторма.
ЭССЕКС. Вам нравится, когда тонут корабли?
КОРОЛЕВА. Мне нравится, когда погибающие моряки ищут ногами океанское дно и, задрав подбородки, смотрят в небо, где они, как и на своей родине, никому не нужны.
ЭССЕКС. Недавно вы говорили, что любите каждого англичанина…
КОРОЛЕВА. Я люблю лгать. Это черта любой настоящей королевы. Впрочем, вам ли это объяснять? Как там в вашем манифесте написано: «Англия, словно божья коровка, повисла в паутине королевской лжи» Так?
ЭССЕКС. Такого манифеста не существует, моя королева.
КОРОЛЕВА. Так создайте его! Немедленно!
ЭССЕКС. О чём вы, ваше величество?
КОРОЛЕВА. Вы меня любите?
ЭССЕКС. Да.
КОРОЛЕВА. Вы готовы выполнить любую мою просьбу?
ЭССЕКС. Да.
КОРОЛЕВА. Тогда выполняйте. Я хочу, чтобы не позднее, чем в начале следующего года, вы, граф Эссекс, организовали группу людей, целью которых будет свержение с престола английской королевы.
ЭССЕКС. Надеюсь, что королева шутит?
КОРОЛЕВА. Нисколько!
ЭССЕКС. Я ничего не понимаю.
КОРОЛЕВА. Вы хорошо помните историю короля Артура?
ЭССЕКС. Не очень.
КОРОЛЕВА. Тогда слушайте. Однажды король Артур стал выпускать из рук нити управления Камелотом. Его авторитет таял, казалось, что ничего уже исправить невозможно. Но фея Моргана нашла гениальное решение. Она сказала жене короля, что Артур должен совершить поступок, от которого содрогнутся не только друзья и враги, но даже само небо. Тогда прекрасная королева назначила свидание рыцарю Ланселоту, и на следующее утро король был вынужден совершить тот самый феноменальный поступок, отправив свою прекрасную и верную жену на костёр.
ЭССЕКС. Жаль, что я не смог спасти её.
КОРОЛЕВА. Вы спасёте её, граф, обязательно спасёте. Но это случится позже. А сейчас выполните мою просьбу, почитайте мне мою любимую книгу, вот с этого места. Что же вы? Вы умеете читать, граф?
ЭССЕКС.  Да.
КОРОЛЕВА. Тогда читайте.
ЭССЕКС (читает) В тот же миг открылись двери королевского дворца и вся в белом, из квадрата темноты, вышла королева Мариелла и зажмурилась от ослепительного света солнца, стоящего над такой же солнечной плахой, сбитой  из свеженьких хорошо оструганных досок, которые ещё пахли янтарной смолой и вчерашней жизнью. Кроме того, плаху, по иронии судьбы, установили среди цветников, за которыми ухаживала сама королева. В это майское утро, когда солнце ещё не умаляет прохлады, исходящей от реки, цвели яблони и груши, разворачивались к солнцу алые маки  и жёлтые тюльпаны, вскрикивали, словно голубые искры, робкие нарциссы и застенчивые крокусы, и каждый цветок благоухал, выводил едва слышные, известные только им одним, мелодии и пьянил живые сердца ароматом вечно умирающей и возрождающейся жизни. Королева почувствовала, как где-то далеко-далеко, за Камелотом, за Сарамом, за туманами и облаками, в бескрайнем небе плывут, исполненные счастья, белые облака, и обрадовалась, что в них, в отличие от людей, собравшихся на площади, нет к ней ненависти и презрения.
• Небо…. Облака…. – услышала она знакомый голос и улыбнулась.
• Мне нравится твоя выдержка, – тут же сказал Морель. – Но, боюсь, что ты перестанешь улыбаться, если узнаешь, что надежды на спасения у тебя нет.
• Почему, нет? – спросила королева, всё ещё не двигаясь с места.
• Потому, что Ланселот сбежал. Мои люди долго скакали за ним, но погоня не увенчалась успехом. Он убегал быстрее ветра. Он становился всё меньше, меньше, а потом и вовсе исчез, словно песчинка в пустыне…
• Вот и хорошо, – сказала королева. – Может быть, теперь он простит меня.
• Ты радуешься? – удивился Морель. – Разве ты ничего не боишься?
• Я ничего не боюсь, – улыбнулась королева и вздёрнула плечико таким лёгким движением, словно уже на глазах у всех превращалась в облако.
Безупречная выдержка и достоинство, с которым держалась королева, не остались незамеченными для глаз задохнувшейся в ожидании толпы. Кое-где стали кричать, что королеву, по закону, имеет право приговорить к смерти только сам король, и что было бы правильней отпустить её на все четыре стороны. Пусть идёт, куда глаза глядят, кричали сердобольные люди. Но Морель снова перехватил инициативу, заявив, что крестоносцы только и мечтают о таком развитии событий.
• Королева станет их знаменем! – крикнул он. – И под этим знаменем они сотрут с лица земли наш любимый город! А к тому же, – добавил  он, – бывший король уже выдворен за городские ворота и возвращаться назад ему запрещено под страхом смерти. А потому, прочь сомнения! Всё, что мы делаем, мы делаем правильно! Завтра весь мир будет лежать у ваших ног! И нынешние бедняки станут жить лучше, чем живут нынешние богатеи! Клянусь вам, братцы! И жду от вас вынесения приговора. Королева виновна?
• Виновна! – взорвалась площадь.
• Виновна, – улыбнулась Мариелла и с гордо поднятой, пылающей рыжими кудрями, головкой взошла на плаху, где снова улыбнулась, глядя в глаза сразу всех людей….
КОРОЛЕВА. Господи боже мой! Эссекс! Кто это?
ЭССЕКС. Где, моя королева?
КОРОЛЕВА. Вот же! Видите? Она идёт, она приближается! Дайте мне вашу руку, граф! Говорите же! Что вы видите?
ЭССЕКС. Ничего!
КОРОЛЕВА. О чёрт! Действительно идёт! Вся в красном! Спина, как струнка арфы!
ЭССЕКС. Все сошли с ума! Весь вечер что-то назревало…  И вот!
КОРОЛЕВА. Мы дождались. Она пришла. Нас посетила смерть!
ЭССЕКС. Чья смерть? Королева!
КОРОЛЕВА. Граф! Вглядись в её черты: ты видишь, как красна её одежда; и какая бледность в чертах; о, она бела, как снега на вершинах! Очи её отражают зеркальную пустоту. Неужели ты не видишь косы за плечами! Ты не узнаешь смерти?
ЭССЕКС (обнажая шпагу). Где она? Где?
КОРОЛЕВА. Граф! Тебе нравится мое платье? Я надела это платье, когда на плахе объявили мой выход. Последнее, что я помню, это смех. Жуткий смех палача. Он смеялся, смеялся над моей прической. Она лежала на земле, лежала отдельно от моего тела и действительно выглядела смешно. Я попыталась улыбнуться палачу, но он смотрел мне под юбку, как будто именно оттуда могло взойти его солнце! Я поняла – смерть женщины таится между её ног, но было поздно. Я ничего не смогу исправить! Граф! Тебе нравится мое платье? Я снова вся в красном. Как тогда, в день казни. Я в красном, а ты будешь жить вечно? Зачем ты  пришёл ко мне? Разве ты не помнишь, как уже однажды был превращён в оленя и тебя разорвали на куски собственные собаки? Разве ты забыл, как ещё раз пытался приподнять мой подол и после этого оброс ослиной шкурой?
ЭССЕКС. Королева! Что с вами? Вы больны? Позвать лекаря?
КОРОЛЕВА. Не надо, Эссекс! Просто я вспомнила свою кузину.
ЭССЕКС. М арию Стюарт, казнённую по вашей воле?
КОРОЛЕВА. Мне страшно. Ну! Что же вы не читаете дальше? Граф! Вы умеете читать?
ЭССЕКС. Да.
КОРОЛЕВА. Читайте же!
ЭССЕКС (читает). «Виновна! – взорвалась площадь.
• Виновна, – улыбнулась Мариелла и с гордо поднятой, пылающей рыжими кудрями, головкой взошла на плаху, где снова улыбнулась, глядя в глаза сразу всех людей…».
КОРОЛЕВА. Всё. Довольно. Хватит. Поцелуйте меня, граф! Прижмите меня к себе! Ну! Забудьте, что я королева! Ах! Как хорошо! Вы верите в бога, граф? Да? Нет? Ах! Ах! Граф! Моего бога зовут АХ! Несите же меня в постель!
ЭССЕКС. Я понимаю, королева, о чём вы собираетесь меня просить. Но скажите, скажите, забираясь в кровать королевы, рыцарь Ланселот знал, что он и Гринивера обречены на смерть и вечные проклятия?
КОРОЛЕВА. Да, Эссекс, Ланселот знал, что это будет первая и последняя ночь в объятиях королевы.
ЭССЕКС. Прекрасная судьба! Да-а…
КОРОЛЕВА. А вы? Скажите, вы боитесь такой смерти и вечных проклятий?
ЭССЕКС. Я не хочу, чтобы на  моей могиле испражнялись историки и подонки!
КОРОЛЕВА. Вы не любите меня, Эссекс! Увы, увы, вы вовсе не Тристан! А он ради любви к Изольде согласился гореть в аду до скончания времён.
ЭССЕКС. Вы хотите, чтобы давняя история повторилась? Но ведь повторение всегда похоже на фарс.
КОРОЛЕВА. Я не хочу повторений. Я хочу, чтобы все платили по своим долгам.
ЭССЕКС. О каких долгах вы говорите?
КОРОЛЕВА. В прошлой жизни вы задолжали мне жизнь, король Артур. Теперь я хочу забрать эту жизнь. 
ЭССЕКС. Понимаю. Вы хотите сказать, что в прошлой жизни именно вы были моей женой и королевой Гриниверой. Ради меня вы взошли на костёр и вот теперь возродились из пепла, и требуете справедливости…
КОРОЛЕВА. Да, Артур, да!
ЭССЕКС.  Это ты – Гринивера?
КОРОЛЕВА. Наконец-то ты узнал меня, миленький! Ну-ка, приблизься ко мне! Джонни!  Это твоя подпольная кличка? Именно так тебя называют друзья-товарищи по праведному делу? Кто первым предложил тебе это имя? А-а, догадываюсь! По всей вероятности – это Шекспир. Фу! Я четвертую его, если ты не выполнишь мою просьбу. Стихоплёт! Босяк. Хотя я ошибаюсь. У него есть титул – самый прекрасный на свете – он поэт! Увы, он не желает посвящать мне стихи, он мечтает об ином, он восстаёт против всего, что есть на свете? Скажите, граф, почему ему всё ненавистно? Почему себя он любит больше, чем меня? Неужели эта мокрощёлка Эмилия Боссано заменила ему весь мир? Он анархист? О, если бы я не была королевой, я бы тоже стала анархисткой и посещала по ночам заседания вашего тайного общества. Это так волнующе. Не правда ли?
ЭССЕКС. Да, моя королева.
КОРОЛЕВА. Спасибо за правду, граф. Продолжайте в том же духе. Скажите, граф, почему у вас такая длинная шпага? Ой, какая! Скажите, вас никогда не посещает мысль – проткнуть меня такой длинной шпагой и тем самым изменить весь ход мировой истории? Вам хорошо спится… без меня, граф? Это правда, что Шекспир пишет новую пьесу, где героем будете вы? Я могу дать сюжет, который ему даже не снится. Давайте дадим ему сюжет, который просияет на нашей с вами крови. Что вы так странно смотрите на меня, граф? Вы считаете меня сумасшедшей? Вам кажется, что всё это выдумки? Да? Да! Нет? Нет! А вот это почитайте. Что это за стихотворение? Почему оно переписано левой рукой? Ну что же вы не читаете? Вы трус?
ЭССЕКС (читает).

На злом и страшном берегу,
На предначертанной дороге
Я свет небесный берегу
В елизаветинском остроге.

Мой брат и друг! Не так же ль вы
Идёте в даль, не зная броду?
Мы будем драться, словно львы
За неизбывную свободу.

КОРОЛЕВА. Ты мой Прометей! Рыжий отчаянный лев! Лёва! Рыцарь печального образа! Герой!
ЭССЕКС. Ещё немного и я буду рычать.
КОРОЛЕВА. Рычите, рычите, граф! Давайте вместе по ночам выть на луну. Как вы считаете, у нас это получится? Ну же, вставайте на четвереньки, приподнимайтесь на задних лапах, вот так, а теперь извергайте из себя расплавленную лаву своей любви и ненависти ко мне! Я тоже встаю рядом с вами, тоже приподнимаюсь на задних лапах, задираю морду к луне… У-у-у-у! Граф! Что с вами? Держитесь прямо, граф! Спина должна напоминать крик «ура», с которым солдаты встают навстречу смерти! Вставайте! Вставайте, граф! Будьте восклицательным знаком своей и моей жизни! О! Что это? Кто-то стучит в двери?
ЭССЕКС. Нет, королева. Это стук моего сердца.
КОРОЛЕВА. Мне нравится ваше сердце, граф. Но что случится с ним, если вы не умрёте молодым? Граф! Вы станете толстым! Вас поглотит забвение! О-о, граф! Милый! Вы должны возглавить восстание! Я хочу, чтобы о нас складывали стихи и пели песни! Подойдите ко мне! Идите же! Положите мне голову на колени…. Положите голову мне на колени, я хочу растаять, я не хочу быть снежной королевой, я хочу знать, что такое мурашки, бегущие по человеческому телу.
ЭССЕКС. Королева!
КОРОЛЕВА. Вы готовы, как обещали мне когда-то, отдать жизнь за свою королеву?
ЭССЕКС. Готов. Но – один. Я никогда не буду козлом-провокатором, я никогда не поведу на бойню своих братьев!
КОРОЛЕВА. Успокойтесь, граф. Даю вам честное благородное слово, что смерти будете преданы только вы. Ваших друзей я прощу и восстановлю их в утраченных на время правах. Но это ещё не всё, граф! Моя затея может приобрести совершенно неожиданный вид, и тогда вовсе не прольётся ни одной капли крови.
ЭССЕКС. Не понимаю вас, королева.
КОРОЛЕВА. Я хочу, чтобы к смертной казни вас приговорил ваш самый лучший друг, человек, которого вы много раз спасали, выручали, продвигали и т. д. и т. п. Но и это не всё. Если он сам, не подвергаясь насилию и угрозам, откажется от роли главного вашего обвинителя… О-о-о! Тогда я встану перед вами и вашими сподвижниками на колени и попрошу у вас прощения, и отрекусь от короны!
ЭССЕКС. И тогда я стану королём Англии, и тогда уже на следующий день сделаю вас своей женой! О, королева! Это беспроигрышное дело! Вы же знаете, что Френсис Бэкон скорее умрёт, чем скажет обо мне хотя бы одно дурное слово! Он никогда не станет моим обвинителем! Никогда!
КОРОЛЕВА. Ну вот, видите, граф, вы, оказывается, ни чем не рискуете. Я рада, что у вас есть такие верные друзья. Ну что, по рукам?

В следующее мгновение Шекспир почувствовал, как кто-то трясёт его за плечи. Он открыл глаза и сразу даже не понял, куда занесла его нелёгкая.
• Ты кто? – спросил Шекспир, едва различая в темноте рядом с собой чей-то силуэт.
• Я брат твой, – прозвучало в ответ. – Я Джон Ди.
• А-а, – Шекспир задумался и спросил грустно: – Значит, это ты подсказал Елизавете сценарий моей ещё не написанной трагедии? Значит, это ты погубил моего друга?
• Нет, Шекспир, – снова вздохнул Джон Ди. – Мой сценарий был красив и безупречен. Я ведь тоже, как и ты, не мог предполагать, что Френсис Бэкон разрушит все мои представления о прекрасном. Помнишь, как Эссекс спрашивал тебя о том, сможет ли тёмная сила сломить Френсиса. И ты тоже ответил: «Никогда».
• Да, я помню об этом, – сказал Шекспир. – Но скажи, Джон, зачем королеве понадобилась смерть своего лучшего друга?
• Если сокола изжарить на глазах у кур, – ответил Джон Ди, – куры уже никогда не захотят летать. Голова Эссекса, на целый год выставленная на мосту через Темз, стала оберегом королевы от предсказанного ей восстания.
• А ведь когда-то ты говорил мне, что лик английской королевы светится.
• Так оно и есть, – понурив голову, сказал Джон Ди. – Но ты забыл вторую часть моей фразы. Я говорил тебе так: «Чем большим блеском обладает королева, тем ужаснее мир, оказавшийся в её тени».
• Да, – Шекспир закрыл лицо руками, – мы все виноваты в смерти Эссекса. Что же нам делать теперь?


МАСТЕР. Эмилия ушла, а Шекспир остался в комнате, заполненной дымом.
Вскоре бумаги прогорели и всё, что осталось от прихода Эмилии – немного света и немного пепла. И только на следующий день, когда в комнату вошли люди в чёрном, когда они долго, по-звериному принюхиваясь, рылись в его бумагах, Шекспир понял, что Эмилия спасла ему жизнь.
МАРГАРИТА. Это было действительно так?
МАСТЕР. Да. Ведь огнём его возлюбленной было уничтожено ещё одно стихотворение, каждая строчка которого была прямой дорогой на королевскую плаху.
МАРГАРИТА. Значит, Шекспира спасла Эмилия?
МАСТЕР. Спасла? Не знаю.
МАРГАРИТА. Что? Что ты придумал ещё?
МАСТЕР. Шекспира ждёт Елизавета.
МАРГАРИТА. Зачем она ждёт?
МАСТЕР. Она хочет, чтобы Шекспир полюбил её.
МАРГАРИТА. А ты? Ты тоже этого хочешь?
МАСТЕР. Не знаю.
МАРГАРИТА. Она может позвать палача?
МАСЕР. Она всё может.
МАРГАРИТА. А Шекспир?
МАСТЕР. Я дам ему возможность сыграть последнюю роль с блеском.
МАРГАРИТА. Пусть он не ходит к королеве!
МАСТЕР.  Сегодня же пойдёт.

ЕЛИЗАВЕТА. Входите, входите, Шекспир! Шире шаг, дорогой мой. Терпеть не могу, когда мужики ходят бесшумно, как кошки. Вы боитесь меня? Вам нечего бояться. Я читала ваши стихи. (Читает.) «Что жизнь моя? Родная, подскажи! Я царь и бог, я муха в паутине. От вероломства, зависти и лжи, всю жизнь бегу, как лошадь на картине». Прекрасно! Нет поэта, которого я могу поставить рядом с вами, Шекспир! Нет, нет и не будет! Как там у вас дальше? Читайте же, читайте же, Шекспир, свои золотые и серебряные строки!
ШЕКСПИР (читает). «Кто я? Кто ты? Не знаю, не пойму, зачем опять мы в мире повторились, зачем всё ту же выбрали тюрьму, где мы напрасно пели и молились?»
ЕЛИЗАВЕТА. «Когда весь мир чудес не признаёт, когда толпа всевластна и горласта, зачем любовь из пепла восстаёт, как чудный свет из тьмы Екклесиаста?» Ну же!
ШЕКСПИР. «Вот мой удел, встающий выше гор, постигший всё, – и небо, и трясину… И если ангел скажет: «Nevermor…», я рассеку меж нами пуповину!».
ЕЛИЗАВЕТА. Красиво! Как же это прекрасно быть королевой во времена Шекспира. Прекрасные стихи, сударь мой. Что же вы смущаетесь? Подойдите ко мне! Куда вы смотрите? А-а-а, вы смотрите на портрет графа Эссекса! Это же ваш лучший друг? Да? Да! Хороший друг, плохого не скажешь. Кстати, Шекспир, вы знаете, зачем отрубили голову Иоанну Крестителю? Ему отсекли голову, чтобы остановить Христа. А он не остановился. И что теперь? Посмотрите в окно – там одни еретики. Христос не остановился, а мне теперь приходится убивать еретиков. Вы удивлены? Вы смеётесь над моими размышлениями? Зря смеётесь. Если бы не было Христа, не было бы еретиков. И я бы была чище и белее молока. Он не послушался, и вот по моим рукам течёт кровь. Вы видите, Шекспир, эту кровь? Сколько лет было Иоанну Крестителю? Столько же, сколько и вам? Да? Да! О, Шекспир! Почему же вы не были в то утро рядом с вашим лучшим другом? Вы оказались трусом? Ай-яй-яй! О, милый Шекспир, возьмите спички и сожгите проклятые стихотворения! Иначе Англия проклянёт вас и изблюёт из себя! Что вы делаете? Какую судьбу вы создаёте самому себе? Ведь уже завтра ни один порядочный человек не подаст вам руки! Господи! Больно мне, больно! Бедный Шекспир! Ай-яй-яй! Ах, эта ночная жизнь, когда воздух полнится вибрациями проституток, воров и убийц. По ночам, голубчик, спать надо. Поэзия любит солнечный свет. Хотя, я не допускаю мысли, что вы ненавидите свою королеву сознательно. Чем же вам так не нравится королева Англии? Может быть, вы подружились с бесами? Отвечайте мне!
ШЕКСПИР. Я дружил с графом Эссексом.
ЕЛИЗАВЕТА. Ну что же, ответ достойный не мальчика, а мужа. Какой вы сейчас большой, Шекспир! О-о! Я обрастаю восторгом! Вы становитесь всё больше и больше, а я становлюсь всё меньше и меньше. Шекспир, вы видите меня на земле? О-о! Ноги ваши, как морские скалы, покрываются дикими мхами, голова ваша украшена венком из лазурных тучек… А в глазах ваших, Шекспир, отражается чёрное солнце, взошедшее из глубины моей души… А скажите, Шекспир, это правда, что вы по приказу своей жены утопили в реке прекрасную девочку? Скажите, она сильно любила вас? Ай-яй-яй! Ей уже никто не поможет? Наверное, у неё были такие же прекрасные руки, как у меня? Наверное, она тоже мечтала о дальних странах и у неё была шея! И голубые трусики. Ты смеешься, Шекспир. А она уже никогда не сможет смеяться. Ее рот забит подводной тиной и ракушками. Что же ты молчишь, Шекспир? Скажи хотя бы что-нибудь.
ШЕКСПИР. Как вы прекрасны в гневе, королева! На земле мало женщин столь редкой красоты. И все это – ваши чистые глаза, ваши дрожащие и холодные, как ручейки, пальцы…
ЕЛИЗАВЕТА. Да, да, Шекспир! Мои пальцы замёрзли. Если ты не согреешь мои пальцы, они, как зимние ручейки, вскоре замерзнут вовсе и покроются льдом… Возьми мои руки, Шекспир! Согрей их своим дыханием! Слышишь, Шекспир? Моё дыханье пахнет скошенной травой, мои глаза стали солеными от слез, их, как море, уже не сделаешь слаще… Ага! Ты не желаешь согреть своим дыханием руки Англии? Ага! Тогда - лечь! Лечь! Лечь! Кому говорят! А теперь ползи! Ползи, кому говорят! На брюхе ползи, извиваясь! За что? За то, что твой сын проклял тебя еще в твоей утробе. Если бы он знал, что ты предашь свою королеву, он бы повесился на своей пуповине! А-а-а! Кто-то дышит за моей спиной. Кто-то смотрит на нас. Эй! Кто там? Какие страшные тени! Ты их видишь, Шекспир?
ШЕКСПИР. Нет.
ЕЛИЗАВЕТА. А я вижу. И самое страшное, что с ними нельзя бороться. Почему? Разве ты не понимаешь, что бороться можно с болезнью. А они не болезнь, они смерть. Со смертью бороться нельзя. У тебя есть платок, Шекспир? Зачем мне платок? Я кровь вытру с моих рук. Чью? И тех, и этих. Твою и мою. Разве ты не видишь, Шекспир, здесь всё в крови? Дай же мне твою руку!
ШЕКСПИР. Какие холодные пальцы.
ЕЛИЗАВЕТА. Пальцы холодные, как ручейки, скоро замерзнут и вовсе.
ШЕКСПИР. Бедная, бедная Англия.
ЕЛИЗАВЕТА. Она снова здесь. Вглядись, Шекспир, в её черты: ты видишь, как бела её одежда; и какая бледность в чертах; о, она бела, как снега на вершинах! Очи её отражают зеркальную пустоту. Неужели ты не видишь косы за плечами! Ты не узнаешь смерти? У неё очень красивая шея. Шея горлицы. Что? Тебе нравится её платье? Она надела это платье в знак траура по своей загубленной жизни. Последнее, что я помню, это смех. Жуткий смех палача. Он смеялся, смеялся над её прической. Она лежала на земле, лежала отдельно от её тела и действительно выглядела смешно. Шекспир, а тебе нравится моё платье? Я тоже вся в красном. Как тогда, в день казни. Я в красном, а вы в пиджаке, подаренном вам графом Эссексом, который хотел увидеть меня на плахе, залитой кровью. Скажите честно, Шекспир, вы ведь тоже этого хотели? Зачем вы бывали по ночам в доме графа Эссекса? Не желаете отвечать? Вам смешно? Ваш смех напоминает мне смех палача на плахе… Ну вот, теперь вам страшно… Месье считает меня безумной? Я вас пугаю? Сейчас вы оправитесь от страха. Только попытайтесь напомнить мне, как умерла Мария Сюарт. Не помните? А я помню. О! Совесть, пришедшая из потемок прошлого – похожа на ирландскую чайку: ей всегда хочется есть! Это прекрасно, если бы люди умели помнить все, что с ними случилось вчера, сегодня, завтра. Однажды Джон Ди сказал мне, что все люди когда-то что-то сделали не так. Поэтому Бог снова и снова возвращает нас на землю. Снова и снова. Но мы все равно не признаем своих ошибок… Люди, звери, куропатки! Они все забывают… А я вспомнила. Я все вспомнила. Теперь я готова умереть ради одного вашего стихотворения, Шекспир! А потом – будь что будет! А скажите, Шекспир, если бы вы победили, вы бы смогли вывернуть мои озябшие руки? Смогли бы. И тогда я несла бы свечу в девять ливров. Палач бы шёл по пятам. А вы, Шекспир, подошли бы к окну и сказали, что теперь над Англией всегда будет чистое небо. Да? Да! Идите сюда, Шекспир, к окну! Вы видите? Несут венки. Потом идут лакеи, и горничные в ливреях и платьях разных цветов, как будто полевые цветы хоронят такую же полевую ромашку. Идут консьержки, идут посланцы с неба. А я – впереди всех. Палач баюкает меня. Все выкликают моё имя. Я пытаюсь поднять отрубленную голову, но у меня ничего не получается. Поэтому никто не видит, как на моих губах, на моей шее и вот здесь, возле уха, наливаются все еще не свернувшейся кровью прощальные поцелуи графа Эссекса, которому я так и не позволила сделать это при жизни. Несут венки, гремят цепи, вьются вымпелы… Смотрите, Шекспир, какой страшный кинжал лежит в золотой шкатулке. Ой! Порезалась. Какой страшный кинжал! И кровь!
ШЕКСПИР. Настоящая человеческая кровь.
ЕЛИЗАВЕТА. Ага! Значит, ты всё-таки сомневался в этом?
ШЕКСПИР. У вас такие холодные руки.
ЕЛИЗАВЕТА. Я порезала руку. Перевяжи мне мою страшную рану. Я не могу выносить вида крови. Бинты? Вот вам бинты. Вам не нравятся бинты из моего платья? Что же вы смотрите на меня, как баран на новые ворота? Я истекаю живой человеческой кровью. Рвите мою сорочку! Как? А как вы рвали сорочку Эмилии Босано? Вот так! От горла к этому самому! Кровь, кровь, кровь. Вот так же кровоточит Англия. А что такое Англия? Это тело моё. А вы пьёте вино, Шекспир? Почему-то очень ясно вижу ваш дом, и как гудит ночная печка, и как вы, грустный и пьяненький, зовёте свою Эмилию. Почему вы никогда не звали меня? А я бы пришла! Переоделась бы служанкой и пришла. Вы бы любили меня, Шекспир? Или поступили бы точно так же, как с той бедной девочкой из Шарлевиля? Хотите есть, Шекспир? А выпить? Я ведь знаю, что все поэты любят выпить. Садитесь сюда. Это моё кресло. За что вы меня хотели убить? За то, что выжила из ума?
Ну так возьмите этот кинжал. Вы сможете убить меня с одного удара? Сможете ударить точно в сердце? Вы думали, что у меня нет сердца? Послушайте, как оно бьётся. Слышите? Тук-тук-тук. Это, значит, что я живая. Но я бы хотела умереть от вашей руки, Шекспир. Это завидная смерть, не правда ли? Это прекрасно - погибнуть от руки великого поэта и умирая шептать его строки, проклинающие меня. Кто ещё захочет умереть так? Знаете, Шекспир, я бы тоже хотела бы жить в маленьком деревенском домике. Вы ведь родом из деревни? Возьмите меня на руки и унесите прямо в свою деревню! Я буду доить коров и стирать ваши рубашки, а по праздникам мы будем ходить на кладбище, где похоронили ту самую девушку. Ах, у неё нет могилы? Её труп так и не нашли? Я прикажу искать заново. Ну что же вы, Шекспир! Берите меня на руки! Я лёгкая. Во мне кроме злости нет ничего. О-о, да вы трус? Это меняет дело. Что если вся Англия узнает, что именно вы, вы предали своих товарищей? Они вам доверяли? Ай-ай-ай. Как же вы их предали, Шекспир? Так же легко, как Френсис Бэкон? Или всё таки вам это далось тяжелее? Ах, да, вот ещё что, Шекспир! Ваш друг Джон Ди утверждал, что вы знаете тайну живой и мёртвой воды. Вы не могли бы побрызгать меня этими чудесными водами? Ах, спасибо! Как это благородно с вашей стороны! Это, как я понимаю, вы поливаете мёртвой водой? А это – живой? И вот я уже срастаюсь, оживаю, оживаю. Да? Да!
ШЕКСПИР. Что вы ищите, королева? Я могу помочь вам?
ЕЛИЗАВЕТА. «Все по кускам собрала… Стерегу, складываю на песочке… Правую ножку найти не могу в синем носочке…»
ШЕКСПИР. Прекрасное представление, королева. Вы бы могли быть лучшей актрисой моего театра.
ЕЛИЗАВЕТА. Что? Ты посмел открыть рот?
ШЕКСПИР. Только потому, моя прекрасная королева, что я больше никогда не вернусь в свой театр. Я сам подожгу его сегодня же ночью. Пусть горит вместе со всеми моим пьесами.
ЕЛИЗАВЕТА. Странно.
ШЕКСПИР. Ничего странного, моя прекрасная королева. Какое-то время я спал, а вот теперь очнулся и при этом испытал состояние вовсе не знакомое мне ранее.
ЕЛИЗАВЕТА. Так, так, Шекспир.
ШЕКСПИР. Благословен всемогущий бог, столь великую явивший мне милость. Милосердие его воистину бесконечно, и прегрешения человеческие не властны ни ограничить его, ни истощить.
ЕЛИЗАВЕТА. Так, так, Шекспир.
ШЕКСПИР. Разум мой прояснился, теперь он уже свободен от густого мрака невежества, в который его погрузило злополучное ремесло поэта. Теперь я вижу всю вздорность и лживость моего ремесла, и единственное, что меня огорчает, это что отрезвление настало слишком поздно и у меня уже нет времени для того, чтобы создать поэмы про мою королеву. Послушайте, королева, я чувствую, что умираю возле ваших ног, и мне хотелось бы умереть именно так – у ваших ног, чтобы люди удостоверились, что жил я всё-таки не напрасно, и что королева отменяет приклеенное ко мне звание сумасшедшего поэта. Пусть я и был таковым, однако же смертью своей я хочу доказать обратное. Поздравьте меня, моя прекрасная королева, я уже не поэт Шекспир, а самый верный ваш раб и поданный. Ныне я враг всех вольнодумцев и анархистов и тьмы-тьмущей всех их товарищей и последователей, ныне мне претят богомерзкие книги, ныне я уразумел своё недомыслие, уразумел, сколь пагубно эти книги на меня повлияли, ныне я по милости вашей, прекрасная королева, научен истинным ценностям жизни и всё чуждое им предаю проклятию. Долой бренди-бредни, моя прекрасная королева!
ЕЛИЗАВЕТА. Что вы называете бреднями, Шекспир?
ШЕКСПИР. Я называю бреднями то, что было до сих пор, бреднями воистину для меня губительными, однако с помощью божьей я обращу перед смертью их себе на пользу. Я чувствую, что очень скоро умру, а потому – шутки в сторону. Я прошу прощения у моей прекрасной королевы за то, что не посвятил свою жизнь её прекрасному величеству.
ЕЛИЗАВЕТА. Шекспир! Эй! Ты что?
ШЕКСПИР. И не надо! Полно, полно меня успокаивать. Новым птицам на старые гнёзда не садиться. Я был сумасшедшим, а теперь я здоров. Искренним своим раскаянием я надеюсь вновь снискать то уважение, коим я некогда пользовался среди жителей моей деревни. И пускай моё перо, не знаю, хорошо или дурно очиненное, повесят на медной проволоке над моей могилой и пусть в назидание хорошим людям с него капает человеческая кровь, поскольку любой поэт рано или поздно превращается в упыря или хищного вурдалака.  И пускай летят над землёй века и века, и никто и никогда не осмелится снять это перо с проволоки, чтобы осквернять мою прекрасную королеву. И ещё, королева, простите мне, что пришёл я на свидание, не прицепив к сапогам мои любимые золотые шпоры, поскольку очень сильно боялся зацепиться за край ковра и упасть под вашу юбку.
ЕЛИЗАВЕТА. Спасибо, Шекспир, за урок. Ты свободен. Иди прочь! На глаза мне не показывайся. А лучше всего – уезжай в свою деревню. Так будет лучше и тебе, и мене.
ШЕКСПИР. Прощайте, королева. Я  уже снаряжаю флот на Ланку.
ЕЛИЗАВЕТА. Попутного ветра в паруса, Шекспир.
ШЕКСПИР. Прощайте, королева.
ЕЛИЗАВЕТА. Господи! Я схожу с ума! Чей это голос… Это его голос, Господи?
Господи, ты молчишь, ты отступил от меня, и нет для меня теперь иного пути. Господи! Я люблю его! Господи, помоги мне! Дай мне умереть прежде, чем он проклянёт меня! Смерть развязывает все узлы и утешает все страсти! Какая разница, что будут думать про нас люди потом? Какая разница, как думают люди про облака… Черные они или белые… Наконец-то мы будем вместе как два пространства, как две свободы, как две пустые лодки. Мне все равно, что думают люди про облако. Черное оно или белое. Потому что я не облако. И не маленькая речка, и не крошечная чашка воды. Я убила его… Ха-ха-ха! Какой туман! Ничего не видно. Ни живых, ни мертвых. Ха-ха-ха. Граф! Проснись, миленький! Проснись! Ты не слышишь меня? Тебе хорошо теперь? Уже ничего не болит? Не тревожит? Господи! Грех на мне, грех! Я больше ничего не прошу у тебя, кроме смерти. Услыши мя, Господи! Или еще не исполнена чаша сия? Услышь меня, Господи!
МАРГАРИТА. Ну ты даёшь, милый! Мурашки по коже, а понять ничего не могу!
МАСТЕР. Я тоже не всё понял.
МАРГАРИТА. Разве эту главу писал не ты?
МАСТЕР. Я же говорил тебе: мне диктуют.
МАРГАРИТА. Кто?
МАСТЕР. Не знаю.
МАРГАРИТА. А что ты знаешь?
МАСТЕР. Я знаю, что проводить Шекспира на тот свет пришёл Джон Ди.


• Брат мой, сын мой, Ты должен написать пьесу. Только тогда ты вернёшь свет образу твоего друга и всякая нечисть перестанет испражняться на его могилу.
• Я бы хотел написать такую пьесу, – ответил Шекспир. – Но, увы, я уже не успею сделать это.
• Почему? – удивился Джон Ди.
• Разве ты забыл, что сегодня последний день моей жизни?
• Нет, не забыл. Но ради великого дела можно поступиться личными интересами.
• Нет, нельзя, – вздохнул Шекспир. – Ты ведь знаешь, что я уже принял яд. Это чудесный яд, он действует очень медленно, в течение нескольких часов…. Поэтому, Джон, если ты хочешь ещё что-то сказать мне, говори. В любую минуту может стать поздно.
• - Да, мастер, – Джон Ди опустился на колени перед Шекспиром. – Дай мне слово, что в следующей своей жизни непременно расскажешь людям правду о жизни и смерти графа Ессекса.
• Даю, – сказал Шекспир, и после того, как Джон Ди исчез, взял лист бумаги и написал на нём:

Эта жизнь подобна палу,
Но ликуя и скорбя,
Я люблю свою опалу,
На ладони у Тебя.

Тучи, демоны, враги ли –
Помню, падая без сил:
Ни одной слезы Вергилий
В круги ада не пролил.

Я храню в душе тоску ту,
Что сияла в сто карат…
И на кухне пью цикуту –
Без закуски, как Сократ!

Милый ангел, не грусти…
Сына нянчи и расти.

После этого, он поднёс к губам кубок с греческой мозаикой и выпил последнюю порцию удивительного оранжевого яда.