В полутемном сводчатом помещении церкви села Кряковка было безлюдно. Батюшка Евлампий, сосредоточенно соскребал свечной нагар с единственной на все село иконы, матерился вполголоса на руководство РПЦ и протирал измазанные пальцы о подол рабочей рясы.
Вдруг Евлампий насторожился и не поворачиваясь лицом к посетителю вслушался в неясное бормотание за спиной.
-.. и помоги мене Господи ежели тебе конешно досуг до моего прошения будет, чтобы значит дьякон наш Григорий зарекся в гости ко мне ходить, а то спасу нет от него как бросил пить окаянный. Ежедневно с обысками приходит на предмет самогоноварения и всю хату в верх дном перетряхивает. Ты уж поспособствуй Господи…
Голос Михалыча прервался на последнем слове и его обладатель уставился на блистающие носки милицейских берцев выглядывавших из-под обтрепанного подола батюшкиной рясы.
-Иди сюда сын мой- громыхнуло с небес и властная рука потянула верующего в сторону исповедальни. Спустя мгновение Михалыч влетел в низкую каморку и был приставлен спиной к побеленной известью стене. В руки ему была вручена древнего вида гармошка, а в лицо полыхнуло чем-то ослепительно белым. Послышалось тихое жужжание и проморгавшийся Михалыч разглядел Батюшку, махающего белым квадратным листочком перед лампадкой.
-Эээ.. Батюшка Евлампий. Простите Бога ради зачем это все? – произнес Михалыч до сих держащий на вытянутых руках растянутую до упора гармошку.
Отец Евлампий поднес к носу бумажный квадратик, удовлетворенно хмыкнул, махнул Михалычу рукой – мол “давай за мной” и подобрав полы рясы зашагал к выходу.
Пару минут спустя парочка стояла в центре села у облупленной фанерной доски с корявой надписью “Ими Мы Гордимся”.
Гранитной твердости ногтем Отец Евлампий вдавил ржавую кнопку в фанеру пришпиливая к ней фотографию. Но маленьком квадратике был растерянный Михалыч из последних сил растягивающий гармошку.
Заскрипел черный маркер и над Михалычем проявилась кривая надпись “Наши Баянисты”
-За что Отец Родной!? Я ж ничего такого, я и на баяне не умею, только на балалайке, – руки Михалыча бессильно опустились и выронили в пыль многострадальную гармонь.
Батюшка молча ухватил Михалыча и поволок в участок находившийся за углом.
Михалыч сидел перед столом участкового и напряженно всматривался в собственное заявление, в котором говорилось о негражданском поведении дьякона Стефаниди являющегося с поборами к гражданам села и наводящем ужас и беспорядок в домах и умах односельчан.
-На первый раз я тебя Михалыч прощаю и ограничиваюсь административным порицанием, но в следующий .. не взыщи.- Батюшка грузно мерил шагами помещение участка и возмущенно теребил бороду.
- Ибо сказано: Если молитва произносилась где-либо кроме церкви более месяца назад, то оно является “баяном”. А так как ты Михалыч это заявление на моего внештатного сотрудника принес неделю назад, то попадаешь под статью о распространении “баянов”.
-Дык.. батюшка, это ж не молитва – потряс листком Заявления Михалыч.
-О! А это похуже будет , это пахнет на статью «критика властей» с конфискацией и сам понимаешь если информация куда уйдет, то … Так что повиси с баяном с недельку, а там глядишь и фотка выцветет на солнышке. А заявление порви, прямо сейчас при мне.
Дверь участка хлестко хлопнула и Михалыч пробежав еще с пяток шагов тормознул у противоположного забора. Потер пониже спины место куда пришелся добротный пинок от участкового, оглядев пустую улицу с сонными курицами клевавшими что-то в пыли, хитро улыбнулся и потрусил к Доске объявлений.
Спустя полчаса Михалыч гордо оглядев творение рук своих, выкинул честно стыренный у участкового со стола маркер в кусты и повернувшись в сторону участка резко вскинул согнутую в локте правую руку, ударив ладонью левой по ее сгибу.
За спиной Михалыча из-под броской, сделанной готическим шрифтом надписи «Наши баянисты», на сельчан взирала огромная и легко узнаваемая бородатая личность с крестом на пузе, в милицейской фуражке и с порванной пополам гармошкой.