Руф Гаврилович Игнатьев
Дозволено цензурой 5-го ноября 1879 года. Вильно,
(Оттиск из «Виленского Вестника». 1879 г.).
ЛЖЕПАТРИАРХ ИГНАТИЙ
Из недавно открытых и ещё почти не оглашённых фактов видно, что Вильно, а может быть, и вообще весь Северо-Западный край, играли важную роль в жизни преемника первого всероссийского патриарха Иова - Игнатия, известного в истории под названием «лжепатриарха». Желая поговорить об этой замечательной личности, мы находим приличным печатание о нём нижеследующего очерка в «Виленском Вестнике», ближе прочих органов русской печати заинтересованного деятельностью злополучного иерарха.
_____________
Прежде всего, рождается вопрос, почему Игнатий прозван «лжепатриархом»? Обстоятельство это объясняется тем, что Игнатий был поставлен царём незаконным, самозваным, принявшим на себя имя сына Ивана Грозного, царевича Димитрия, и бывшего беглым монахом Гришкой Отрепьевым. Биография Игнатия, которую мы доселе имели, дает о нём лишь отрывочные и полные укоризн сведения, которые, конечно, могли зависеть от политических условий, наступивших для России после свержения Лжедимитрия и поставленного им патриарха.
Само собою, разумеется, что свергнутый патриарх был оглашён человеком без веры, нравственности и стыда, таким человеком, который из ненависти к России, всегда готов был предать её. Укоряли Игнатия ещё и тем, что он – грек, что, быв изгнан турецким правительством, он долго жил, будто бы, в Риме, где стал, тайным католиком, и что он скрыл это при появлении своём в России. Игнатий действительно был архиепископом на Кипре, но был ли он изгнан турецким правительством – неизвестно; мы знаем только, что Игнатий, в царствование Феодора Иоанновича, прибыл, вместе с греческим архиереем, архиепископом галассунским Арсением, в Москву; обласканный здесь царём и патриархом Иовом, он был вскоре хиротонисан в архиепископа рязанского и пробыл в этом сане несколько лет. Сомнение только в том, был ли Игнатий по происхождению грек. Тот факт, что он архиепископствовал на Кипре, ещё, не доказательство его, греческого происхождения, так как греческим духовным могло быть и лицо другой, национальности, если оно только удостоилось этого сана и приняло турецкое подданство.
В московской синодальной типографии хранится портрет патриарха московского и всея России Игнатия, покровителя типографии, которая в его короткое патриаршество, издала, в 1606 г., книгу «Апостол», с величайшими похвалами впоследствии царю Димитрию Иоанновичу и патриарху. Портрет этот изображает человека почти преклонных лет, белолицего и белокурого, с несколько рыжеватыми волосами и проседью; глаза у него светло-голубые, выражение лица кроткое, черты правильные; вообще, в портрете виден старик, бывший в молодости очень недурным собою, но не замечается в нём ничего восточного, никаких черт, отличающих греческую нацию от прочих. Нет, во всех чертах Игнатия виден скорее русский человек и западнорусс по преимуществу. Жаль, что, в доказательство наших слов, мы не можем приложить здесь фотографического снимка, отделанного красками, с подлинного портрета, который можно было видеть на недавно закрытой московской антропологической выставке и теперь можно видеть в московской синодальной типографии. Игнатий знал хорошо церковно-славянский язык, писал на нём и говорил поучения (иначе его бы и не поставили архиепископом рязанским), знал по-польски и постоянно дружился с поляками. Откуда же всё это могло быть у природного грека? Портрет, по-видимому, начат художником тогда, когда Игнатий был патриархом, и не окончен за его падением. Изобразив Игнатия в мантии и белом клобуке с нашитыми херувимами, художник не решился окружить лицо низвержённого патриарха ореолом, вроде венца на иконах, как писались тогда портреты с патриархов Иова, потом Гермогена и прочих. Хранящийся в синодальной типографии портрет Игнатия писан на бумаге, водяными красками и едва-ли не составляет копии с портрета, который, вероятно, был уничтожен после свержения Игнатия.
Сомневаясь в восточном происхождении Игнатия, мы, тем не менее, не знаем, кто он, где и как прошла его молодость. Можно предполагать, что он получил образование в какой-нибудь монастырской школе, или коллегиуме, нынешнего Северо-Западного края, или тогдашнего великого княжения Литовского; тут можно было научиться и по-гречески. Как известно, православная церковь в Польше и Литве признавала своим главою патриарха константинопольского, и потому греческие архиереи, архимандриты и монахи то и дело приезжали сюда за милостынями и для преподания духовных треб. Стоило только сблизиться с ними, чтобы быть взятым на Афон, в Палестину и куда угодно на восток; а там, при средствах, нетрудно добиться игуменства, архимандритства или даже архиерейства для человека, хорошо изучившего греческий язык и священное писание. Но на востоке архиерейство непрочно: там часто ставили двух и даже трёх епископов, ещё при бытности первого, на одну и ту же епархию. Таким образом, расплодились безместные архиереи, которые, поэтому, устремлялись в Польшу, Литву, а ещё более в Россию, где им был, в особенности в Москве, самый радушный приём и самые щедрые подаяния от царя до последнего москвитянина. Иммиграция греков в Россию стала ещё сильнее тогда, когда в Польше и Литве началось гонение на православную церковь, и тогдашнее правительство, переменив свой взгляд на восточных гостей, воспретило им въезд в пределы Польши и Литвы и преследовало их. В Москве похвалялись, что православная вера заимствована Россией от греков, которые, поэтому, – её просветители и учители, и что царь русский единственный в мире православный монарх и покровитель православия; он – преемник византийских владык по вере и покровитель благочестия на востоке. Поэтому неудивительно, что греков всего более чествовали в Москве, откуда, немало шло пожертвований в пользу патриархов, архиереев и монастырей в Иерусалиме, Палестине и на Афоне и т. д.
Бывший архиепископ кипрский, как без местный, или без престольный, по примеру многих собратий, прибыл в Москву, но, кажется, не с целью собирать подаяния в пользу какой-нибудь патриархии, а с просьбою о подданстве и из желания послужить российской право-славной церкви. Игнатий отлично был принят царём Феодором Иоанновичем, который, однако, не тотчас дал место пришельцу, желая, вероятно, поближе узнать его и собрать о нём сведения; поэтому Игнатию велено было оставаться в Москве, впредь до царского и патриаршего о нём распоряжения. Таким образом, почти три года прожил в Москве, чествуемый при дворе, бывший архиепископ кипрский и получил назначение на рязанскую епархию только под конец царствования Феодора Иоанновича. Всё семилетнее царствование Годунова Игнатий был архиепископом рязанским, следовательно, он был на хорошем счету у правительства, которое не раньше дало ему епархию, чем получило о нём хорошие вести. Управляя же епархиею, Игнатий заслужил внимание царя и патриарха; но вскоре настали другие времена, сделавшие архиепископа рязанского жертвою политических переворотов.
В Литве появился человек, назвавший себя царевичем Димитрием, сыном Грозного. Признанный за Иоаннова сына польским правительством, Лжедимитрий объявил себя русским царём, законным наследником престола, и начал войну с Годуновым. Не оружие, не победы, но дорогое русскому народу имя царевича Димитрия повело самозванца прямо к Москве: города один за другим сдавались, войска изменяли Годунову. Мнимый царевич Димитрий занял Тулу, принадлежавшую тогда рязанской епархии, где его встретил и приветствовал, как царя, архиепископ Игнатий, первое высшее духовное лицо, присягнувшее на верность победителю Годунова, из боязни ли пред ним, или по внутреннему убеждению, что он – истинный царевич, чему верила Россия, – утверждать не берёмся. Обласканный Димитрием, Игнатий вскоре сошёлся с окружавшими его поляками и иезуитами: все они, по-видимому, были ему не чуждые по языку и обычаям. Сближение было тем легче, что сам Игнатий не походил на прочих тогдашних русских архиереев: это был человек способный вести придворную жизнь в такой именно среде, где господствовал полонизм, как это было при Димитрие, окружённом поляками. Впрочем, строго говоря, при самозванце не было поляков, если их понимать как уроженцев царства Польского в его теперешних пределах; все это были литвины, белорусы, вообще, западноруссы-католики, говорившие по-польски и называвшие себя поляками после того, как Польша соединилась с Литвой. Что в войсках Димитрия, или, вернее, Лжедимитрия, не было настоящих поляков – это видно из того, что набор делался в Великом княжестве литовском, а отнюдь не в Польше.
Годунов умер; семейство его самым варварским образом уничтожено; Москва зовёт на царство Димитрия. Духовенство, бояре, дворяне и все сословия Москвы присылают к нему грамоту с изъявлением верноподданнических чувств. Между тем, Димитрий не терпел Иова, при котором, как утверждают, служил когда-то иеродиаконом, а Иов оглашал его Гришкой Отрепьевым и предал его анафеме. Неловко было новому царю венчаться на царство от такого патриарха, который знал всю его биографию, и того менее держать его при себе. Иов был свергнут и простым монахом отправлен на житьё в Старицкий монастырь, а на место его назначен, как и следовало ожидать, архиепископ Игнатий. Никто не посмел против этого возражать, кроме бывшего и низвержённого патриарха. Димитрий двинулся в Москву, а гонец по-летел в Старицу к Иову, с царским словом, чтобы он, бывший всероссийский патриарх, благословил на своё место Игнатия. Иов ответил в том смысле, что не желает говорить ни с царём, ни с будущим патриархом: «по ватаге атаман, по овцам и пастырь». До Иова, конечно, дошло, как Игнатий сошёлся с царём-самозванцем и его ватагой. Полетел гонец уже с угрозой в Старицу, но Иов отвечал тем же, не боясь гнева самозванца. Лжедимитрий, как видно по многим его действиям, был иногда очень благоразумен, и терпеливо перенёс обиду…
После громкого, торжественного вступления в Москву самозванца, Игнатия тотчас («наскоро», по словам летописца) поставили патриархом, а новый патриарх посвятил архимандрита Феодорита – архиепископом рязанским. Между тем, новый патриарх, извещая всю Россию о своём вступлении на патриарший престол, разослал грамоты о том, что в России воцарился законный царь Димитрий Иоаннович, сын Грозного, чтобы православная Россия молила Бога за царя и царицу-мать его, инокиню Марфу, чтобы Бог утвердил царя в православии и дал ему победу над «латинством и бусурманством». Это послание, конечно, было процензуровано царём, скрывавшим, на первых порах, как своё собственное отступничество в католицизм, так и обстоятельство пред папою Климентом VIII ввести его в России, начав хоть с унии, недавно выдуманной, но уже сильной во всех польских областях. Знал ли обо всём этом Игнатий, друживший с поляками, окружавшими царя, – вопрос этот остаётся неразрешённым, по крайней мере, по тем данным, которые представляет нам пока история.
Патриарх Игнатий короновал царя Димитрия в Успенском соборе 30-го июля 1605 года. С этого дня начинается ряд уступок патриарха и полное его молчание обо всём, чтобы вокруг него ни происходило, даже в нарушение уставов церкви и существовавших порядков. Он ни во что не вмешивается, кроме дел своего управления; он пред царём лишь смиренный раб и богомолец.
Наступает день коронования. Во время священнодействия, поляки требуют стульев, облокачиваются на иконы, раки св. мощей, гробницы первосвятителей, – всячески бесчинствуют. После коронования, выступает с приветственной речью иезуит Черниковский, священник иного обряда, что несовместимо с правилами греко-восточной церкви; но безмолвствует царь – молчит и патриарх. Либеральный царь тотчас же объявляет религиозную свободу и всем дозволяет отправлять богослужение по своему обряду; в самом московском кремле, рядом с патриаршим домом, в доме бояр Годуновых, устраивается временная католическая церковь: патриарх не смеет прекословить. Для чиновных поляков и войск, пришедших с самозванцем, понадобились квартиры, и по воле царской выгоняют из домов многих домохозяев, в том числе священников, диаконов и причетников. Патриарх всё молчит; но молчание это, наконец, озлобляет московское духовенство. Вскоре нашлись и такие люди, которые стали восстанавливать против патриарха не только духовенство, но и вообще московских жителей. Царь был оглашён самозванцем, еретиком, а Игнатий – его пособником, другом поляков, вместе с ними и царём замышлявшим предать православную Россию римскому папе. Распространилась даже молва, будто сам патриарх – католик в душе, и будто, по оставлении Кипра, прежде чем явиться в Россию, он был в Риме у папы, где и стал тайным католиком. Все эти слухи о царе и патриархе распространялись людьми, оставшимися верными старым понятиям и преданиям, замышлявшими свергнуть самозванца и его приближённых. Во главе движения стоял боярин князь Василий Иванович Шуйский, путём переворота желавший достигнуть и достигший престола. Аристократическая партия, или бояре, помогавшие прежде самозванцу собственно для того, чтобы свергнуть Годунова, и успевшие в этом, стали домогаться свержения Лжедимитрия, теперь уже ненужного делу. Таким образом, заговор всё рос; о нём узнали поляки и предупреждали царя, но он не верил им. Что же, касается патриарха, то от него, как преданного царю за его милости, всё скрывали: он даже не знал, что думают о нём духовенство и народ. А самозванец был человек в высшей степени доверчивый и весёлый: он только тем и занимался, что задавал пиры, на которых являлся патриарх; затевал танцы, невиданные, небывалые на Руси; во всём старался подражать полякам, презирая обычаи русских царей: даже и за обед, в присутствии патриарха, садился не с молитвою и окроплением св. водою трапезы, как это водилось издревле при царских столах, а с музыкою; во время обеда играли музыканты даже в присутствии патриарха и архиереев, приглашаемых к царскому столу. Весёлое было время, весёлые дни, замечали современники: но вино лилось перед кровью…
А заговор зрел и зрел. Шуйский, наружно раболепствуя пред царём, всё увеличивал свою партию и даже привлёк в Москву 18-ти тысячное войско, долженствующее выступить против турок. Шуйский стал действовать против царя тотчас после его коронования. Заговор был обнаружен, и Шуйский попал под пытки и суд земского собора и был осуждён на смерть. Уже голова его лежала на плахе, но Лжедимитрий помиловал его и опять приблизил к себе, на свою же, гибель.
Незадолго до этой катастрофы, самозванец, согласно данному обещанию, женился на Марине Мнишек, дочери польского магната, князя Юрия Сандомирского. Марина, полька по вере и обычаям, очень хорошо знала, что выходит замуж за католика; иначе, из ненависти к православию, она бы не пошла даже за царя московского. Желая быть вполне царицей-католичкой, Марина Мнишек не хочет подражать жёнам Грозного, Феодора и Годунова: она требует коронования до свадьбы, берёт с жениха запись на области Новгородскую и Псковскую, с правом устраивать в них католические монастыри, церкви и школы. Без души влюблённый царь-жених призвал в совет патриарха и архиереев. Патриарх, соглашаясь короновать Марину, тотчас же, не требовал от неё отречения от католицизма и настаивал на том. Что христианку другой раз крестить нельзя и потому следует ограничиться миропомазанием. Против этого возражали митрополит Гермоген и архиепископ Иосиф – казанские, требуя крещения Марины «сызнова»; иначе она, как полька, не крещённая, не может короноваться. Лжедимитрию эти доводы не понравились, и потому Гермогена, как более дерзкого на совете, не лишая звания, сослали в Казань на безвыходное пребывание в монастыре, а Иосифу велено было ехать в Коломну. Замечательно, что из всех архиереев только двое были против царской воли, все же прочие согласились с нею и патриархом.
2-го мая 1606 года Москва сделалась свидетелем дивного, невиданного зрелища. Встреченная патриархом, архиереями и старшим духовенством, Марина Мнишек вступила в Успенский собор и воссела рядом с царём на троне. Царь и патриарх сказали речи. Совершилось коронование: патриарх возложил на Марину корону и цепь Монамаха, миром помазал её и причастил св. тайне. После литургии, протоиерей Благовещенского собора, Терентий, в присутствии патриарха, архиереев и немногих избранных лиц (прочих выслали из собора), обвенчал Лжедимитрия с Мариной Мнишек. Начались пиры, в которых участвовал и патриарх, но вино лилось перед кровью…
Эта свадьба доставила новую пищу недовольным. «Как это!», – кричали они: «польку некрещеную короновать, причащать св. тайне, венчать с православным и накануне великого дня Николы чудотворца!.. Ясно, что царь – еретик и самозванец, патриарх тоже еретик и его слуга и пособник. Пора покончить с обоими»… По поводу свадьбы, когда уже Лжедимитрий был свергнут, юмористы из заговорщиков сочинили песню, где, между прочим, говорится:
Добры люди идут от заутрени,
А разстрига-Гришка – в баню с женой .
Партия Шуйского прозвала Марину «поганой царицей»… Шуйский, на девятый день после свадьбы. покончил с царём. Царицей, патриархом-еретиком и польским другом, и со всеми поляками и русскими приверженцами Лжедимитрия.
Рано утром, 17-го мая 1606 года, раздался набат церковных коло-колов всей Москвы, и Шуйский со всеми сообщниками въехал в Кремль. Набат разбудил и тех, которые не знали о заговоре и были преданы царю, а таких было немало между москвичами. Все эти верные самозванцу москвичи бегут в кремль, спрашивают, что случилось. Им отвечают сторонники Шуйского, что поляки убивают царя. Верные москвичи бегут домой, вооружаться, приходят в Кремль и видят, что царь убит и труп его поруган русскими, а отнюдь не поляками. Народу было объявлено, что царь – самозванец, беглый монах Гришка Отрепьев, еретик, волшебник, желавший предать православную веру папе, и что поляки хотят перебить русских. Народ проклинает память самозванца и бросается убивать поляков. Совершилось событие, довольно хорошо известное и делающее стыд нашей истории, как Франции Варфоломеевская ночь… Марину и её отца спасли бояре, а народу сказали, что она волшебница и спаслась тем, что обратилась в сороку. Москвичи поверили и потом пели:
А жена его (Гришки), Марина-безбожница,
Сорокой обернулася и из палат вон вылетела.
Вся переписка убитого самозванца с Римом была обнародована, и патриарх был признан сообщником царя-еретика и отступником от православия.
Во время мятежа патриарх не являлся пред народом, со страху ли, или он был просто арестован и его никуда не выпускали из дому люди партии Шуйского – неизвестно. Явись патриарх пред народом, если-б его только не убили, может быть, слова его и подействовали бы на толпу, так как были ещё преданные царю люди, в особенности московские стрельцы, не хотевшие выдавать Лжедимитрия. Лучше бы патриарху погибнуть тогда, нежели испытать то, что пришлось ему испытывать.
Воцарился Василий Иванович Шуйский, до этого не ладивший с патриархом, от которого, как преданного лжецарю, он скрывал свои замыслы. Духовенство, знавшее о заговоре и помогавшее впоследствии Шуйскому, также не любило патриарха, нравом и обычаями с ним несходного. На другой день после мятежа, всё духовенство, за исключением патриарха, собралось в Успенском соборе, присягнуло Шуйскому и стало приводить к присяге Москву.
Первым делом нового царя была расправа с патриархом. К нему, от имени царя, явились некоторые духовные и бояре, сняли с него сан и патриаршее одеяние, надели простую монашескую рясу и отвели в Чудов монастырь на вечное заточение в тюрьму. Эта тюрьма имела значение политическое, ибо в ней заключали только важных лиц из духовенства. Так, при великом князе московском Василии Тёмном, в 1440 году, здесь заключён был митрополит Исидор, бывший на флорентийском соборе и, по прибытии в Москву, провозгласивший соединение восточной церкви с западною; чудовская тюрьма видывала в своих стенах многих узников: архиереев, архимандритов, игуменов и проч. Как относились чудовские настоятели именно к Игнатию – не знаем, но нам хорошо известно, что вообще с заключёнными в монастырях монастырские власти и братья не церемонились. Для усмирения узников были рогатки, колодки, цепи, стулья с цепями, батоги, плети, огромные деревянные чертки, холщовые и кожаные палки, на-битые песком, или шелепы. Всё это испытывали заключённые без различия, кто бы они не были… Патриархом стал Гермоген, тот самый, который пострадал за упорство короновать Марину и имел, поэтому поводу, неприятное столкновение с Игнатием. Теперь враг был в его руках. Патриарх Гермоген, по словам современников, человек умный, учёный или, лучше сказать, начитанный, обладавший даром слова и твёрдым характером, в то же время был жестокосерд, груб, и от него нельзя было ждать пощады.
По-видимому, с пожизненным заключением в тюрьму, всё было кончено для бывшего патриарха, но хоть и нескоро, а вышло противное: его ждала долгая ещё жизнь в Вильне.
Более пяти лет томился в тюрьме монах Игнатий, бывший патриарх московский и всея России. А в это время успело совершиться так много переворотов. Появился опять Лжедмитрий, спасшийся, будто бы, во время мятежа, и чуть было не взявший Москвы, чему помешала личная его ссора с татарским князем Урусовым, вследствие которой самозванец был им убит; свергнутый и насильно постриженный в монахи Шуйский с братьями отвезён потом в Варшаву; Польша объявила войну, и король Сигизмунд III осадил Смоленск; в России не стало царя. В виду такой крайности и для умиротворения государства, избран царём сын Сигизмунда – Владислав. Но этот выбор повёл только к бесплодным переговорам, так как, с одной стороны, патриарх Гермоген требовал, чтобы католик-королевич крестился сызнова в св. православную веру, а с другой – царства домогался Сигизмунд III не для своего сына, а для себя лично. Воспитанный и окружённый иезуитами, слепое орудие в руках духовенства, фанатик до исступления, Сигизмунд III думал ввести в России католицизм и потому войне с нею придавал характер чисто религиозный. Русские хорошо понимали это и если звали на царство Владислава, то единственно только из боязни самозванца и чтобы задобрить Сигизмунда. Владиславу были предложены такие условия, что, вместе с принятием им православия, все интересы государства и православной церкви были бы вполне ограждены. Думая о другом, мог ли Сигизмунд III согласиться не только на эти условия, но и, вообще, отпустить на царство сына? Задабривая Сигизмунда и боясь самозванца, московские власти (семибоярщина) дозволили королевскому войску занять Москву. Вдруг приходит весть, что самозванец погиб, сообщники его рассеялись, а Марина, признавшая самозванца за мужа, будто бы спасшегося во время мятежа, бежала. Ожили русские люди и стали помышлять об общем ополчении и изгнании поляков. Первая заговорила разорённая поляками Смоленская область, жители которой узнали достоверно, что в Варшаве, на сейме, положено было окончательно покорить Россию. Гермоген писал во все города, что если Владислав не крестится и литовские люди не выйдут из России, то Владислав более не государь, и присяга ему – не присяга. По слову патриарха, русские восстали, собралось ополчение и пошло на очищение Москвы, под предводительством рязанского дворянина Ляпунова. А когда поляки потребовали, чтобы патриарх запретил ему идти к Москве, то Гермоген ответил, что запретит, но с тем, чтоб поляки очистили Москву; в противном же случае он благословляет русское воинство умереть за православную веру, поруганную чрез разорение церквей и латинское пение в кремле, возобновлённое поляками, вместе с их богослужением, в бывшем доме Годуновых, рядом с патриаршим домом, слышать и терпеть которое он не может. За такие речи Гермогена отдали под стражу, потом из патриаршего дома перевели в тюрьму, на Кирилловском подворье, и, наконец, уморили голодом. Ляпунов был также убит возмутившимися казаками, но на выручку Москве явился Пожарский, Минин, Трубецкой и другие.
А свобода, тем временем, ходила кругом монаха Игнатия, но всё ещё не заглядывала в тюрьму к узнику. Если-б самозванцу или полякам удалось восторжествовать, он уже был бы свободен; но свободу тормозил Гермоген, за которым сначала ухаживали было, поляки, пока он ещё не раздражал их. Узнав, после смерти Ляпунова, о взятии Сигизмундом Смоленска, москвичи стали звать его на царство, и гетман Жолкевский вступил в Москву с королевскими войсками. Тогда поляки почему-то вспомнили про цивилизованного архиерея, вращавшегося с польским обществом при дворе самозванца, либерально относящегося ко всем верам и уважавшего католическую. Поляки с честью проводили Игнатия в патриарший дом и велели ему священнодействовать, так как русские роптали, что встречают Пасху без патриарха. И вот, окружённый старшим московским духовенством, опять явился во всём благолепии патриаршего сана недавний узник политической тюрьмы и совершил богослужение в день Пасхи 1612 г., в Успенском соборе. Поляки и сам Игнатий могли оправдывать себя в этом поступке тем, что Игнатий не был осуждён собором русских архиереев и восточными патриархами, а светская власть, без духовной, не вправе была лишить патриарха сана. Но Игнатий был человек с умом: он видел всю непрочность положения поляков в Москве (восстание против них возгоралось тогда по всей России), он видел опасность, если русские отнимут Москву, и то, что за последний поступок, сделанный им в угоду полякам, он пострадает хуже прежнего. Поэтому, Игнатий объявил польским властям, что принимает унию, и просил дозволить ему уехать в Вильну. Гетман Жолкевский, рыцарь чести и человек добрейший, исполнил это желание, и бывший патриарх тайно, никем не замеченный. Выехал из Москвы. Распущена была молва, вероятно, поляками, что бывший патриарх уехал в Рим. Впрочем, молва могла даже иметь и основание; может быть и сам Игнатий помышлял об отъезде и говорил о нём, Жолкевскому и другим, помогшим ему благополучно добраться до Вильны. Русские же ухватились за весть, как доказательство о не православии бывшего патриарха; об этом писали у нас в учебниках, даже до наших дней…
Мы не думаем, чтобы по убеждению стал униатом бывший православный всероссийский патриарх; напротив, есть основание полагать, что он сделал это только из страха и только потому, что в Польше и Литве его бы иначе не приняли, так как православие было поставлено там вне покровительства законов, а православные архиереи были в особенности сильно гонимы, как опасные государству по своему праву поставлять священников и т. п. Уния началась с 1596 г., когда Игнатий жил в Рязани; до этого он находился на острове Кипре и в Москве, где, в 1606 году, попал в тюрьму; спрашивается, знал ли он тогда, что такое уния? Конечно, знал: как не знать архиерею, а потом патриарху. О соборе 1596 года в Бресте-Литовском, где киевский митрополит Михаил с епископами, несколькими архимандритами и игуменами, в присутствии примаса Королевства польского, архиепископа Гнезненского, и четырёх католических епископов, решил вопрос о соединении восточной церкви с западною, на условиях флорентийского собора, с сохранением всех обрядов и правил восточной церкви. Дело шло только о признании папы главою церкви. Что было подтверждено буллою Климента VIII, дозволившего униатам даже не упоминать в символе веры слово filiogue. При таких условиях, Игнатию могло казаться безразличным кого бы ни признавать главою: греческих ли патриархов, или римского папу. Может быть, старик, приняв унию, мечтал о политической роли, тем более, что изгнанные из Москвы поляки всё ещё думали покончить с Россиею даже и тогда, когда воцарился Михаил Фёодорович из рода бояр Романовых; быть может, также, истомлённый морально и физически, чудовский узник, чрез своё отступничество от православия, искал спокойной жизни в Вильне, сделавшейся центром управления униатской церковью.
Уния была делом одного духовенства, гонимого католическим правительством и думавшего, чрез своё отступничество, все выиграть; оно и выиграло многое, но всё-таки далеко не было сравнено в правах с католическим. Уния, как дело исключительно одного духовенства, на первых порах возбудила сильный отпор прочих сословий: дворянства, купечества, мещанства; даже закрепощённое крестьянство, и то восстало против унии. В Минске собрались более 200 православных дворян и послали в Варшаву протест; но польское правительство, на подобные протесты, раздававшиеся всюду, где жило издревле русское и православное население, ответило рядом карательных мер. Тогда, то же самое дворянство, боясь утратить имения, купцы и мещане, опасаясь за свои сословные привилегии и за права коронной и выборной службы, один за другим спешили не только принимать унию. Но даже прямо из православия переходить в католицизм, вместо отпора. Уния вдруг нашла себе в православном населении самых рьяных деятелей и фанатических приверженцев. Заручившись уже бывшим православным духовенством и всеми свободными сословиями, правительству нетрудно было задавить православное крестьянство, путём открытого гонения, уполномочив на это католиков и, в особенности, униатов, в которых вдруг открылся небывалый дотоле фанатизм, удивлявший даже самих католиков… Пока правительство приводило православных в унию тюрьмою, пытками и казнями, униаты, по данному им праву, начали отнимать у православных монастыри и церкви и обращать их в униатские. Наступили времена, напоминающие гонения Нерона, Диоклетиана и прочих мучителей христианства. Уния, как известно, пролила много крови и была причиной страшных усобиц и войн.
В это время, в каких-нибудь пятнадцать лет, и сама уния изменилась. Дело уже было не в одной зависимости от папы, а в изменении обрядов в духе католицизма, а потом уже дошло и до самых догматов. Оставляя древние восточные обряды, униатская церковь стала вводить римские: духовенство наперерыв спешило уничтожать иконостасы, жертвенники. Устраивать престолы на подобие католических, вводить в богослужение польский язык, наравне с славянским. Изменять форму церковных облачений на католическую. Была уничтожена вечерня, а утренняя литургия, получив польское название, мши (миссы), стала во многом совершаться по-католически. Чтобы не отличаться резко от ксендзов, многие из духовных остриглись, обрились и оделись в сутаны. Приняв всё римское, униатское белое духовенство осталось только женатым и не раз защищали это право против посягательств католиков, которые доказывали, что униаты, для полного единения, должны быть безбрачными, и что они выторговали у папы Климента VIII право, которого он и не мог давать. В то же время, по проискам главных двигателей унии – иезуитов, учреждён был орден униатских монахов чина св. Василия Великого, или базильян. Орден поставил себе целью распространение унии всеми способами, не стесняясь никакими средствами, и сделался самым ярым врагом православия.
Центром управления униатскою церковью стала Вильна; здесь проживали униатские митрополиты. Отсюда выходили все распоряжения против последователей православия. Нигде так не гнали их, как в Вильне: тут священники не смели совершать никаких треб у право-славных, даже хоронить умерших (мёртвые тела вывозили из города чрез особые ворота, устроенные для вывоза всяких нечистот); униаты отнимали у православных священников запасные дары, сжигали их или бросали в болото…
В таком то городе, среди такого общества появился бывший патриарх Игнатий. Будучи в Москве, он представлял себе унию вовсе не такою, какова она была на деле, а такою, как она провозглашена на брестском соборе в 1546 году и утверждена папскою буллою. И, в самом деле, думал ли бывший патриарх, став униатом, играть опять какую-нибудь политическую роль, или он. Преклонный старец, истомлённый морально и физически, искал только спокойствия и личной безопасности, немыслимой для него в России? Судьба могла ему, пожалуй, опять воротить старое и привести опять в Москву, если бы Польша победила Россию. В то время, когда Игнатий появился в Вильне, война продолжалась с новою силою. Поляки, прогнанные из Москвы, не признавали московского царя Михаила Фёодоровича Романова, и Сигизмунд III всё ещё помышлял покорить Россию и ввести в ней унию и католицизм. Но война истощила силы воюющих сторон: Россия уступила, и Деулинский мир, скорбный для русской чести, с величайшими уступками в пользу Польши городов и областей, начиная с древнего Смоленска, окончил войну и вопрос об унии в московском государстве.
Вскоре после прибытия Игнатия в Вильну, умер униатский митрополит Поцей, преемник Михаила Рогозы и главный деятель Брестского собора. Митрополичью кафедру занял, в 1613 году, его коадъютор, епископ галицкий, Иосиф-Впьямин Рутский, бывший в тоже время и настоятелем Троицкого базильянского монастыря, а на место Рутского начальником ордена был поставлен Иосафат Кунцевич, получивший в истории печальную известность за свой свирепый фанатизм.
Игнатий поселился в Троицком базильянском монастыре и здесь, несмотря на недавнее своё отречение от православия, тотчас же возбудил сомнение в Рутском и Кунцевиче, которые всё ещё не верили его обращению в унию. Опасаясь встретить в бывшем патриархе православного архиерея, они потребовали у него присяги и нового публичного отречения от православия, а в случае сопротивления – грозили выдать его московскому правительству как беглого государственного преступника. Игнатий немедленно исполнил это требование, а тщеславный и самолюбивый Рутский поспешил воспользоваться этим обстоятельством, чтоб хвастаться обращением в св. унию главы московской схизмы силою его, Рутского, убеждений. Убеждения Рутского тут были ни причём, так как, нам известно, что Игнатий объявил себя униатом гораздо раньше в Москве, чем и снискал себе благорасположение поляков; факт этот мог повториться и во время проезда Игнатия через Смоленск, где он, по всей вероятности, также отрекался от православия пред королём Сигизмундом III, который его иначе не допустил бы в Литву.
Пребывание Игнатия в Троицком монастыре, в пассивной роли удалившегося на покой архиерея, сопровождалось наружными почестями, воздаваемыми его сану. Пользовался ли, однако, Игнатий действительным спокойствием и избавился ли он от подозрений и тайного надзора – это такие вопросы, на которые может ответить только характеристика личностей, окружавших Игнатия, так как у нас не имеется более основательных данных для суждения об этом. Судьба бывшего патриарха зависела от двух фанатиков, которые своими гонениями на православие заслужили проклятие русского народа. Фанатики эти, Рутский и Кунцевич, происходили от православных родителей и принадлежали к разным сословиям: первый был столбовым дворянином, а второй, будучи сыном сапожника, присвоил себе звание шляхтича. Воспитанные в духе католицизма, оба они были ревностными его последователями; но иезуиты, доказывая, что такие люди, как Рутский и Кунцевич, могут быть гораздо более полезны униатской, чем католической церкви, склонили их перейти в унию и вступить в духовное звание. Перспектива обещанных почестей заставила их согласиться на предложение иезуитов. Предсказание их сбылось: Рутский вскоре стал митрополитом, и в этом звании отличался такою свирепостью в гонениях на православную церковь, что не раз подвергался опасности быть убитым, причём сопротивлявшиеся ему православные, после страшных пыток, всегда платились головами. Кунцевич, сделавшийся вскоре архиепископом и обративший в унию большую половину Вильны, пользовался такой же репутацией, как и Рутский, отличаясь от него тем, что носил власяницу, бичевал себя перед церковной службой, постился и изнурял себя до таких страшных галлюцинаций, что у православных получил прозвище душехвата. Как настоятель монастыря, где жил Игнатий, он был, вместе с тем, и тайным его сторожем, не дававшим никакого хода недавнему узнику и беглецу. К сожалению, мы не знаем, как относилось к Игнатию тогдашнее виленское общество – знать, магнаты и римско-католическое духовенство. Но если вспомнить, что магнаты и епископы, вообще, не жаловали униатов, обращались с ними с высока, принимали у себя бискупов холопской веры и полу схизматиков как бы из милости, что католики иногда прямо в глаза звали униатов изменниками, и что образованные униаты встречали радушный приём только у дворян-помещиков средней руки, – то можно почти безошибочно заключить, что виленская знать и высшее римско-католическое духовенство относились к Игнатию с тем же пренебрежением. Рутский, в доме которого, чаще всего бывал Игнатий, называл бывшего патриарха своим духовным сыном, а себя по отношению к нему апостолом. Жизнь Игнатия в Троицком монастыре, вообще, была незавидна и стала более сносною, когда аскета-Кунцевича пере-вели в Полоцк. Впоследствии Игнатий, перешедший на житьё к митрополиту Рутскому, стал его другом и собеседником. Обстоятельство это, в связи с тем, что Игнатия никуда не выпускали из Вильны, заставляет думать, не было ли тут какой-нибудь задней цели. Рутский, вероятно, боялся, чтобы Игнатий не входил в тайные сношения с православными, или же чтобы не уехал в Рим, и тут, с помощью папы, не сел на шею самому Рутскому. Таким образом, Игнатий жил в Вильне вполне безопасно; но если он был самолюбив и помнил ещё своё прежнее величие, то жизнь его была всё-таки незавидная. Нет сомнения, что Рутский и Кунцевич разузнали кто такой Игнатий – грек ли он, литвин, поляк или белорус, как он достиг сана и т. п., словом – всю биографию бывшего патриарха, оглашать которую они сочли почему-то неудобным. Можно даже допустить, что виленские иезуиты узнали от бывшего собеседника Лжедимитрия всё, что касалось тайных намерений его по введению в России унии. Вообще, нет никаких письменных документов, относящихся до жизни Игнатия, и только один лишь апостольский подвиг Рутского по обращению Игнатия в унию дошёл до историка Кульчинского, который говорит об этом на 313 стр. своего сочинения: «Specimen ecclesiae ruthenicae».
Игнатий умер в глубокой старости, около 80-ти лет от роду. Прожив в Вильне 20 лет в совершенной бездеятельности, он не оставил по себе никаких учёных трудов, по крайней мере, мы их не знаем. Быть может, Игнатий не хотел писать в духе униатов, так как, по всему вероятию, обращение его в унию было вынужденное, что не могло скрыться от таких прозорливых людей, как Рутский, Кунцевич и другие. Усопшему Игнатию были возданы большие почести: вся Вильна видела его пышное погребение, обставленное всеми иезуитскими эффектами и атрибутами. Выставленное под богатым катафалком, окружённое статуями святых, сотнями разноцветных лампад и свечей, окружённое униатским и католическим духовенством, тело бывшего патриарха, после польских и латинских хвалебных речей, было опущено в могилу в Троицком монастыре. Впоследствии, рядом с Игнатием, нашли нужным похоронить его духовного отца и апостола – митрополита Рутского.
По свидетельству Кульчинского, провидение не дало покоя ни тому, ни другому даже после долгого могильного сна. В 1654 году Польша объявила войну царю Алексея Михайловичу за присоединение им Малороссии. Русские заранее приготовились к этой войне, зная, что Польша не отдаст даром то, что считала своим достоянием. Сам царь двинулся с войсками в Белоруссию и Литву с одной стороны, а Богдан хмельницкий с казаками – с другой. Худо пришлось Польше: то царь, то гетман отнимали у неё города один за другим. Дело, наконец, дошло до того, что король Ян-Казимир не знал, что делать и в отчаянии объявил на Гродненском сейме, что он не в силах защищать Литву и потому поручает ее попечению Божию. Вильна была беззащитна, так как небольшой гарнизон её, под начальством Хвалибога Жеромского, не мог и думать о сопротивлении. Паника обуяла виленских жителей: бежали магнаты, за ними последовали римско-католический епископ граф Юрий Тышкевич, иезуиты и многие духовные, успев спасти часть церковных богатств и увезти из Вильны мощи св. Казимира королевича. Во стократ было хуже положение униатов, которые сознавали свою вину и потому знали, что царь не даст им пощады. И действительно. Всюду где только падала польская власть, униатов выгоняли, а церкви их отдавали православным. Униатские духовные спешили скрыться из Вильны, 8-го августа 1656 г. Была взята русскими, разграблена и наполовину сожжена, причём убито и несколько тысяч жителей. Москвичи и казаки Хмельницкого, озлоблённые гонением на русских за веру, не щадили ни пола, ни возраста, а жажда корысти заставляла остервеневшие войска искать драгоценностей даже в гробницах, вследствие чего были разрыты могилы митрополита Рутского и бывшего московского патриарха Игнатия. Кульчинский говорит, что это было сделано по особому тайному, т. е. царскому, повелению, и что трупы Рутского и Игнатия были увезены в Москву. С этим едва-ли можно согласиться: если царь отдавал подобное повеление относительно Игнатия, то это ещё можно объяснить себе его изменою православию и тем, что он был оглашён "лжепатриархом"; но причём тут Рутский? Праху его не дали покоя разве потому только, что он считался другом Игнатия и обратил его, будто бы, в унию. Но ведь не только могилы Рутского и Игнатия, но и других могли быть поруганы из-за грабежа. Быть может виленские православные мстили Рутскому, как своему гонителю, а Игнатию, несмотря на его пассивную роль, – как другу и советнику Рутского. Разве не могли выдумать рассказ об увозе трупов в Москву униаты или те из православных, которые поругали тела и потом боялись наказания, особенно в 1661 году, когда Вильна была возвращена Польше. Всё это возможно. Но, как бы то ни было, оба трупа впоследствии не были найдены, и это обстоятельство дало основание суждению Кульчинского в его «Specimen», стр. 130, а также Суши – «De Iaboribus unitorum» и Гарасевича – «Annales ecclesiae ruthenicae», стр. 313.
Такова была жизнь русского патриарха, не русского по происхождению. Православная греко-российская церковь отвергла его, как «лжепатриарха»: имя его не стоит в церковных памятниках рядом с именем всероссийских патриархов; между портретами их в древнем московском теремном дворце нет «лжепатриарха», как бы второго Марино Фальери во дворце венецианских дожей, портрет которого заменяет пустая рамка, с натянутым в ней чёрным крепом. У нас, вообще, старались как можно меньше говорить и писать об Игнатии; поэтому неудивительно, что у нас так мало материалов для его биографии. Между тем, нам было бы весьма интересно знать, каков был Игнатий как патриарх; мы ничего не знаем также о жизни его на Кипре и в Рязани. В архиве московской синодальной типографии, где был найден портрет «лжепатриарха», не сохранилось никаких изданных при нём богослужебных книг, вероятно, потому, что листы с его именем были уничтожены и заменены другими, при преемнике его Гермогене. Так точно было поступлено в книгах, напечатанными в царствование императора Иоанна Антоновича, при правительнице Анне Леопольдовне, когда вступила на престол Елизавета Петровна. Этим только можно объяснить себе то, что из богослужебных книг времён Игнатия остался только один редкий экземпляр «Апостола», издания 1606 года. Из этой книги видно, что Игнатий, следуя примеру богослужебных книг супрасльской, львовской и виленской печати, хотел, с согласия царя, ввести реформу в летоисчисление, именно – вести его не от сотворения мира, как это делалось до него и после него, до времён Петра Великого, а от Рождества Христова; но патриарх Гермоген на это не был согласен и опять возвратился к старому летоисчислению. Известный археолог граф Алексей Сергеевич Уваров говорит, что в его собрании разных предметов древности хранится антиминс, освящённый патриархом Игнатием. К сожалению, осматривая архив синодальной типографии, я не мог видеть этот антиминс. А любопытно было бы знать, как проставлены на нём годы: от сотворения мира или от Р.Х., или то и другое вместе, как делается теперь. В царствование Петра Великого, при принятии лицами христианских исповеданий православия, перестали перекрещивать их, и прежний обряд заменили миропомазанием; следовательно, веротерпимый царь и св. синод утвердили то, что возбудило взрыв негодования сто лет назад, когда Игнатий короновал Марину.
Не должны ли последние годы жизни старца примирить нас, хотя отчасти, с «лжепатриархом»? Современники справедливо упрекают Игнатия в подобострастном исполнении воли самодержца, неограниченного владыки земли русской, хотя он и оказался впоследствии самозванцем, и в измене православию. Но измена эта была невольная, вызванная боязнью смерти. Сами униаты сознавали это и потому не верили в отречение Игнатия от православия. Последующая жизнь его как бы доказывает это: став униатом, Игнатий не участвовал ни в од-ном из чёрных иезуитских и униатских дел. А жил себе мирно, и в глубокой старости, перед кончиною, быть может, раскаивался в своём поступке, достаточно искупленном позором и поруганием праха несчастного патриарха в могиле.
Подготовил публикацию: А. Одиноков - краевед, Великий Новгород.