Ульян Тишков – сержант разведки.
Если сказать что Петруха был удивлен, это не сказать ничего. Он видел как отец плакал. И это его батя, у которого две Славы, не считая других пяти орденов. Про медали и говорить нечего. Его батя плакал, разведчик полковой, который войну отмантулил от первого и до последнего дня. И с япошками бы прихватил, но рана открылась, и сняли его в госпиталь в Чите. Из эшелона, несущегося на всех парах к новой войне. Батя конечно не рыдал, но слезы то текли самые настоящие, которые он смахивал рукавом старого пиджака. И все это происходило не где ни будь, а прямо в зале клуба их маленького городка. Хорошо что фильм то не очень, хоть и про войну. А потому то и народа в зале немного. Петруха уже видел это кино, «Живые и мертвые», и ни за что бы второй раз не пошел. Но че с батей то не сходить, который тоже его второй раз смотрит. Тем более после сеанса ему обещано мороженное, так сказать в награду за эту скукоту.
Возвращаясь домой, сын все же спросил у отца про эти слезы. А что не спросить то, ему уже пятнадцать, и с отцом они почти на равных.
«Батя, а че ты плакал то? Увидели бы знакомые, засмеяли бы.»
«Война, как наяву навалилась. Нас точно так же расстреливали, как этих мужиков, которые к своим пробились. И не поймешь кто хуже, немцы или свои.»
«Как расстреливали? Кто? Немцы или наши?»
«Можно сказать и те, и другие.»
«Как это и те, и другие? Такого быть не может. Слушай бать, а че ты мне про войну никогда не рассказываешь? Вон те пацаны, у которых отцы партизанили, аж захлебываются про их подвиги. А у тебя столько орденов и ты про них ни слова.»
«Война страшная штука. Дай Бог, чтобы она тебя стороной обошла. Может я за всех навоевался.»
«Че там страшного то? Главное, чтобы патронов побольше, и бей немчуру.»
«Дурачок ты. Не знаешь, не болтай лишнего, чтобы беду не накликать. Не дай Бог, чтобы по тебе стреляли, и чтобы ты ни в кого не стрелял никогда.»
«Я же в военное училище собираюсь. А быть офицером и не стрелять, как то непонятно. Так че ты плакал то? Расскажи как вас свои с немцами расстреливали?»
«А вот так и расстреливали. Нас первый месяц «Ганс» гнал в хвост и в гриву. А что не гнать то, мы без оружия. День и ночь улепетывали, что бы от фрицев оторваться и хотя бы вооружиться. Но не получилось. Немцы нас с левого фланга обошли, к реке прижали. Заняли высоту и с верху по нас с пулеметов застрочили. Мы конечно правее взяли, уклонились на пару километров и встали. Вернее нас свои остановили. Капитан, весь черный от гари, наганом размахивал, в кучу сбивал. Именно в кучу. Потому как мы были не воинством, а обыкновенной толпой.»
«И че этот капитан от вас хотел?»
«Он нас в атаку организовывал. Эту самую высотку брать.»
«Так вы же без оружия, ты сам говорил.»
«Он нам приказал в соседнем лесочке палок нарубить, чтобы немцы думали, что мы при винтовках. Мол одним рывком возьмем эту высотку, а там глядишь и у фрицев оружием разживемся.»
«Он че придурок этот капитан? С палками на пулеметы лезть.»
«Он то может и понимал что к чему. Ведь он с нами в эту атаку пошел. Но были там еще какие то военные, офицеры. Они в отдалении расположились. Я как понимаю, от них эта команда пришла. Они скомандовали и ушли. Я их больше не видел.»
«Батя, а ты не врешь? Как это с палками то воевать?»
«Хотелось бы соврать, да не получается. Вот и потянулись к этой высотке.»
«Я бы не пошел. Он же один был этот капитан. Че его слушать то ненормального.»
«А вот поди же ты, а слушали. Глаза сверкают на черной морде, наганом размахивает. Орет за Родину, за Сталина.»
«Да вы бы хоть по ночи наступали или под утро. По темноте то как то справнее. А че при солнце то на пулеметы переться.»
«Нам никто ничего не объяснял. Мол вперед и все.»
«И вы побежали немца выбивать?»
«Побежали, да еще как. Кричали ура, но это от страха, чтобы себя подбодрить. А немцы подпустили нас поближе и ударили из трех пулеметов кинжальным огнем. И враз из батальона меньше взвода осталось.»
«А сколько солдат в батальоне?»
«Где то пятьсот. Но это когда только на передовую прибывали.»
«И всех пятьсот за несколько минут положили?»
«Ну осталось сколько то, и то все израненные. Склон то ровный, укрыться негде.»
«А ты то как выжил?»
«Я увидел ствол пулемета весь в дыму. И немец без каски. Строчит и смеется. Мы метров тридцать не добежали. И этот дымящийся ствол вот – вот со мной соединиться. Я упал, чуть вниз откатился. Не хотелось вот так по дурацки погибать. Пули прошли выше. Некогда было фрицу меня одного выцеливать. «Иванов» то еще много, и все в полный рост, стреляй не хочу. Я до сих пор этого немца помню и его страшную улыбку. На меня двое убитых свалились. Прикрыли от другой очереди, которая добивала. Через минутку еще чуть ниже скатился, так и выбрался из зоны обстрела.»
«А что этот капитан?»
«Его в самом начале убило. Я на него наткнулся. Грудь разорвана, а рука наган сжимает. Я этот наган у него забрал. Ни одного патрона в барабане. Забрал оружие, и совсем не зря. Этот наган в сорок третьем меня спас. Выполнил так сказать свою боевую задачу. Разведка боем была. В атаку кинули всех. И разведчиков, и штабных. После плотного артобстела, мы в первую траншею немцев ворвались. И тут я нос к носу с фрицем. Жму курок, а выстрела нет, патрон перекосило. Видно диском автоматным по горячке за землю задел, когда падал. В последнее мгновение ткнул стволом в лицо немцу. Упал и откатился в сторону. Очередь его автомата над самой моей головой прошла. Тут и сгодился наган. Дернул его из за пояса, и пять пуль в этого Ганса всадил. До сорок четвертого этот наган с собой таскал. Потом уже потерял, когда меня в плен взяли.»
«Так ты и в плену был? Но ты батя, даешь.»
«Был, целых пять часов.»
«Да у тебя истории одна круче другой. И тебе за плен ничего не было? Говорят за это здорово наказывали. Все предательства боялись.»
«А про мой плен никто и не знал. Командир роты догадывался, но не расспрашивал. Так все втихую и закончилось, без последствий.»
«Батя, а как это можно было на несколько часов в плен попасть. И как я понимаю ты сбежал потом от немцев то?»
«На войне всякое приключалось. Воевали то миллионы. А у меня все просто. В июле сорок четвертого, когда мы наступали, линии фронта как таковой не было. Немцы где быстро откатились, где еще оборону держали. В общем неразбериха полная. И надо же было нашему полку по моим родным местам наступать. Мы встали на ночлег всего в пятнадцати километрах от моей деревни. И засвербило у меня до дома сбегать. Узнать что там с матерью и сестрами. Я уже три года о них ничего не слышал. Отец мой, дед твой в первые дни войны сгинул. Не сбегаю сегодня, может уже никогда их не увижу. Да и не знал я, живы ли они. Пошел к ротному, старшему лейтенанту Сибирцеву, Андрей Палычу. Он молодой был, а толковый паренек. На фронте офицером стал. В общем человек с понятиями. Он ко мне хорошо относился. Мы с ним не раз и не два в дальней разведке бывали. Все объяснил – растолковал. Мол местность знаю отлично, вырос здесь. Два часа туда и два назад. К утру снова буду в роте. Недолго Андрюха думал. Иди мол, но учти, я тебя не отпускал. Мы же в наступлении, с утра снова в бой. И в подарок моим родным от себя добавил пять банок американской тушенки. Вот я и рванул вперед, по первым сумеркам. Как и думал, за два часа добрался. И самое удивительное, наша деревня то стоит цела – целехонька. А что ей сделается в глухомани, вдали от главных дорог военных и направлений. Вот тут то я и расслабился. Можно сказать в полный рост по деревне прошел к своей хате. И мать, и сестры, все живы – здоровы. Только боятся сильно, позабивались в подвал. Фронт то рядом, все гремит – грохочет. Там с ними еще соседской малышни с пяток было. Подвал то у нас большой, добротный. Пока обнимались – целовались, пока вещевой мешок с гостинцами вывернул, прошел час с небольшим наверное. И вдруг свет в окна ослепительный. И речь немецкая совсем рядом. Потом по - русски слышу кричат. Мол выходи немедленно. Не выйдешь, через пять минут от дома одни головешки останутся. Выглянул я и понял, пропал. Метрах в сорока стоит немецкая бронированная машина, светит на дом двумя фарами. Видно вокруг все, как днем. Крупнокалиберный пулемет с этой машины прямо на окна нацелен. И солдат немецких с десяток в отдалении мелькает. У меня три гранаты ручные, и три снаряженных диска к ППШа. Ну и наган за поясом. В общем то воевать можно. Если сильно повезет, то и вырваться можно, хотя это очень и очень затруднительно. А тут голос снова по русски. Мол не выйдешь, никого в живых в этом доме не оставим. Глянул я на детишек маленьких, обнял – поцеловал мать родную и вышел с высоко поднятыми руками. Выходит сдался добровольно. За это мне, в довесок за самоволку в военное время, по трибуналу ни прощения, ни пощады. Через мгновение меня разоружили и избили в кровь. Закинули в амбар, который перед самой войной построили, и в котором ничего толком то не хранили. Неудачное место под него выбрали. Забыли, что когда то здесь ручей протекал. И как только дождь начинается затяжной, так по этому высохшему руслу вода один из углов амбара подмывает. И хлюпает потом по всей площади, пока дождь не прекратится. И этот гнилой угол песком речным засыпали. Я это сразу вспомнил, как только очухался. Кроме меня в амбаре еще пятеро пленников. Две бабы и трое мужиков. Как и я, все в кровь избитые валяются. Обыскать то меня обыскали, до вот ложку стальную, трофейную, за голенищем кирзача не нашли. Она мне очень сгодилась. По любому лучше, чем пальцами песок грести. Вот я и рою этот гнилой угол, и вроде все неплохо получается. Только сил мало после немецкого побоища. А помогать мне никто не собирается. Смотрят да и только. Стиснул зубы и рою дальше. Понимаю, чем скорее выберусь отсюда, тем лучше для меня. А песок то хоть и не слежался сильно, но и не вымылся весь. Видно дождей то сильных не было. Через час прорыл нору. Еще час расширял ее. Но уже нет сил дальше рыть. Правило есть народное. Коли голова пролезла, то и вся остальная стать пройдет. А я в то время худосочный был, жилистый.»
«Да ты и сейчас батя не растолстел то шибко.»
«С картохи разве разжиреешь. Вот у меня голова пролезла, я сжался – скрутился змеей и выполз на свободу. Десяток метров и я в чаще. А там по знакомой тропинке до своих. Когда появился перед ротным, а это уже по светлу было. Так тот только головой покачал, отдал свою плащ – палатку, мол отсыпайся – восстанавливайся. На мое счастье на двое суток наше продвижение вперед застопорилось. Так что я по тихой отлежался – отоспался. Никто и не знал что со мной этой ночью приключилось. Ротный конечно догадался. А что тут не догадаться то. Вернулся без оружия, без ремня, весь избитый. И как говорится, меньше знаешь- крепче спишь. Тем более особиста в роте не было на тот момент. Ранили его неделю назад, а нового не прислали. Так что моя самоволка закончилась благополучно со всех сторон. И наша деревня целой осталась, мать с сестрами живы – здоровы. Оставшихся в сарае немцы поутру постреляли, не выводя на улицу. А я так и не узнал, кто это меня немцам продал. А может никто и не продавал, может ихний часовой меня выглядел. Все может быть. Хотя обычно немецкие часовые без раздумий стреляют, даже не окликая. В общем довоевал я вполне благополучно до конца войны. Правда меня еще раз осколками ручной гранаты посекло сильно. Но я от этих ран в медсанбате при части долечивался и не долечился. Когда на Восток нас везли рана то и открылась. И сняли меня с эшелона, и война для меня закончилась. Подлечился и домой вернулся. Больше двух лет на разминировании работал. Вот и из нашей деревни в этот городок перебрался. Так что война для меня еще на три года продлилась.»
«Почему на три, если ты два года в разминерах то горбатил?»
«А в сорок восьмом году страшная голодуха нагрянула. Много людей от голода поумирало, особенно детей. Так что этот год самым военным, самым лихолетным был. А вот с сорок девятого все вроде бы стало восстанавливаться, уже почти не голодали. Не хотелось это все вспоминать, да фильм душу растревожил. Правильное кино про войну, так оно и было. Так растревожило, что без стакана ни как. Пошли ка к тетке Аксинье зайдем, банку первача в долг возьму.
Умер Ульян Тишков, русский солдат, в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году. За мирное время совсем не разбогател, и справным хозяйством похвастаться не мог. А как хозяйство поднимешь, когда донимали военные раны. Так донимали, что в шестьдесят пятом пришлось операцию в Минске делать. Осколок с места стронулся, немного до сердца не дошел. Дети разъехались по всей стране. И не смогли быстро собраться в день похорон. А похороны в России дело хлопотное и очень затратное. Походила жена – старушка по властям и ничего не выходила. Кое – как насобирала по соседям рубликов, чтобы достойно проводить в последний путь мужа, солдата, орденоносца. На подушечке несли награды, целый иконостас.
На тихом кладбище, под скромной звездочкой, лежит русский солдат, от первого и до последнего дня отвоевавший на той страшной войне. И никто сейчас не знает, кроме родных и близких, что он честно выполнил свой воинский долг, что и подтверждено многочисленными наградами. До которых никому нет дела. Ими играются его внуки. А что, очень красивые игрушки.
Петруха опоздал на три дня. То билетов нет, то самолеты не летают из – за погоды. Владивосток то совсем не близко от Белоруссии. Раздал долги соседям, два дня пил не просыхая. Обидно ему было так, что слезы наворачивались на глаза. Эх батя, родной ты мой человек. Честно отвоевал, жил тихо и просто. И оказывается даже не заслужил от советской власти бесплатных похорон. Наверное она тебе была не мамой эта власть, а мачехой, как и всему российскому большинству.
Городок небольшой, все и вся на виду. Пересеклась Петрухина дорога с первым секретарем райкома. А что ей не пересечься то, если парень сам искал этого пересечения. Он спросил партийца, глядя тому прямо в глаза. Почему семье фронтовика не помогли с похоронами. И не слушая пустое блеянье, зло и с ненавистью бросил тому в лицо.
«Какие же вы твари.» - первый орал на всю улицу, что он этого так не оставит, и сидеть Петрухе в тюрьме, и очень скоро. Но дальше этих угроз дело не пошло. Видно не все человеческое поистратил первый на партийной работе. Даже в пароходство не сообщил, как радист загранплавания о партии – кормилице отзывался.